Книга состоит из трех частей. 21 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 22 из 56Следующая ⇒

В 1863 году обрели самостоятельность университеты, что предоставляло профессорскому составу право самоуправления. Открылся доступ в высшие учебные заведения для тех, кто при Николае I об этом не мог и мечтать. Университеты быстро превратились в очаги политических брожений. Большое число русских интеллигентов прониклось радикальными идеями именно в студенческие годы.

Введение в 1864—1870 годах органов самоуправления — земств и городских управ — дало интеллигенции возможность профессионально выступить на общественном поприще. Вместе с сельскими учителями, агрономами, врачами, статистиками и другими специалистами, нанимаемыми на службу земствами и именовавшимися «третьим элементом», они образовывали некий активный общественный слой с радикальным, чтобы не сказать революционным, уклоном, вызывавшим беспокойство царского правительства³⁴. Профессиональные революционеры презирали такой род занятий, говоря, что он служит лишь укреплению существующего строя. Избранные же земские представители придерживались либеральных или либерально-консервативных взглядов.

И, наконец, рост российской промышленности требовал профессиональных специалистов всех сортов: правоведов, инженеров, ученых, управляющих. Независимые от правительства, эти специалисты образовывали профессиональные союзы, которые были в разной степени проникнуты антисамодержавием, западническим духом. Как мы видели, в 1900— 1905 годах эти союзы сыграли важную роль в разжигании революционных беспорядков.

Так в 1860—1900 годах, в заключительное сорокалетие XIX века, создалось одно из необходимых условий нарождения интеллигенции: стала возможной экономическая независимость от правительства и одновременно возник способ распространения нетрадиционных идей. В столь благоприятных условиях не пришлось долго ждать нарождения идеологии, которая объединила бы всю интеллигенцию в некую сплоченную группу.

Русская интеллигенция была склонна к самым неожиданным поворотам мысли, бесконечным спорам и перебранкам по пустякам, но эти споры не могли затемнить того факта, что все представители интеллигенции придерживались некоего общего свода философских идей. И идеи эти были далеко не оригинальны — почти все они заимствованы у философов Просвещения и лишь приспособлены к современным научным знаниям. У французских материалистов XVIII века и их немецких последователей XIX века русская интеллигенция почерпнула «монистическую» концепцию человека как существа, сотворенного исключительно из материальных субстанций, где нет места «душе». Идеи, не отвечавшие материалистическим критериям, начиная с идеи Бога, считались не более чем плодами воображения. Прилагая утилитарные принципы, обычное следствие материализма, они отвергали все обычаи и институты, которые не удовлетворяли критерию принесения «наибольшего счастья наибольшему числу». Самыми первыми выразителями этой идеологии в России были так называемые нигилисты (этот термин часто неверно истолковывают, понимая под ним людей, ни во что не верящих; в действительности они верили, но верили в другое, и для них не было ничего святого, кроме универсальных ценностей материализма и утилитаризма).

Позитивизм, учение Огюста Конта, повлиял на русскую интеллигенцию двояко. Прежде всего как методология для исследования человеческого общества (для чего Конт придумал слово «социология») он укреплял материализм и утилитаризм учением о том, что человеческое поведение подчиняется законам, которые, будучи научно проанализированы, полностью его предопределяют. Человечеством можно управлять научно с помощью той самой «социологии», которая играет для общества ту же роль, что и физика для мертвой материи и энергии, а биология — для живых организмов. Это положение уже в 1860-е годы стало аксиомой в кругах русской интеллигенции. Кроме того, позитивизм сыграл свою роль, хотя и более кратковременную, как теория прогресса в смысле победы просвещения, выразившейся в постепенном замещении «теологического» и «метафизического» мировоззрения научным, или «позитивным».

Материализм, утилитаризм и позитивизм образовали идеологию русской интеллигенции, и приверженность этой идеологии была определенным критерием причастности к интеллигенции. Ни один верующий в Бога и бессмертие души, как бы ни был он «просвещен» и «прогрессивен» в остальном, не мог претендовать на звание «интеллигента». Не было места среди интеллигенции и тем, кто придавал существенное значение роли случая в человеческих делах, либо верил в неизменность «человеческой природы», либо в высшие нравственные принципы. История российской интеллигенции изобилует примерами «интеллигентов», которые, усомнившись в том или ином положении этой идеологии, были исторгнуты из интеллигентской среды. Тот «бескровный террор», который Кошен увидел в дореволюционной Франции, ярко проявился и в дореволюционной России: здесь тоже очернение отступников и людей, не принадлежащих к кругу интеллигенции, служило сплочению ее рядов. Поскольку существование интеллигенции зависело от идеологического единомыслия ее представителей, это единомыслие безжалостно навязывалось, что лишало интеллигенцию возможности приспособиться к меняющейся реальности и дало основание Петру Струве охарактеризовать русских интеллигентов как «едва ли не самую консервативную породу людей в мире»³⁵.

У интеллигенции, как мы ее определили выше, были весьма натянутые отношения с творческими кругами — писателями, поэтами, художниками, которым не могло не претить желание политиков навязать им определенные каноны творчества. Эти ограничения представлялись гораздо более тягостными, чем официальная цензура, ибо если правительство осуществляло негативную цензуру, запрещая касаться тех или иных тем, то интеллигенция оказывала позитивное давление, требуя, чтобы литература и искусство служили социальному прогрессу, как они его понимали. Противостояние этих двух групп еще более усугубилось в последнее десятилетие прошлого века, когда русская культура подпала под влияние модернизма с его девизом «искусство ради искусства». Давление, которое радикальная интеллигенция стремилась оказывать на культуру, чтобы заставить ее служить не эстетическим, а утилитарным целям, оказывалось бессильным при столкновении с истинным талантом: ни один выдающийся русский писатель или художник не покорился такого рода тирании, и последствия этого раздора выразились в отрыве интеллигенции от живительных источников современной культуры. Время от времени это тлевшее недовольство вырывалось наружу, как, например, в признании, которое в одном из личных писем в непривычно резких выражениях сделал Чехов: «Я не верю в нашу интеллигенцию, лицемерную, фальшивую, истеричную, невоспитанную, ленивую, не верю, даже когда она страдает и жалуется, ибо ее притеснители выходят из ее же недр». [Письмо Алексею Суворину//Чехов А.П. Письма. Т. 5. М., 1915. С. 352. Бернар де Вото в книге «The Literary Fallacy» (Boston, 1944) очень похоже высказывается об американских писателях в период между двумя мировыми войнами. Это означает, что проблема интеллигенции была интернациональной.].

* * *

Недовольство в России впервые прорвалось наружу и стремительно распространилось в университетах. Хотя Положения 1863 года предоставляли университетам значительную самостоятельность, но выпадала она в основном на долю профессорского состава, студенты же по-прежнему считались несовершеннолетними, от которых требовалось лишь соблюдение строгой дисциплины. Студенческая масса под гнетом этой дисциплины вскипала и время от времени давала выход своему возмущению в организованных протестах. Предлоги зачастую были совершенно незначительны и, как правило, не носили политического характера. Проявив некоторую терпимость, можно было дать рассосаться этим недовольствам. Но российские власти знали только один ответ на «неповиновение» — репрессии. Студентов, вся провинность которых состояла лишь в буйной выходке или нарушении устава учебного заведения, отчисляли, нередко навсегда. Такая строгость укореняла в студентах радикальные настроения и способствовала превращению высших учебных заведений в средоточия оппозиции.

Во второй половине 60-х годов прошлого века студенты собирались в кружки, где обсуждали общественные проблемы и свою роль в обществе. Поначалу эти кружки не проявляли никаких политических, не то что революционных, наклонностей. Под влиянием французского позитивизма они отождествляли прогресс с развитием наук и просвещением и свою миссию видели в проповеди идей материализма и утилитаризма. В эту пору тысячи юношей, не имевших ни интереса, ни таланта к наукам, поступали на естественные факультеты, уверенные, что, глядя в микроскоп или расчленяя лягушку, они приближают эру благоденствия всего человечества.

Такая наивная вера в науку вскоре иссякла сама собой: французский путешественник подметил быстрое охлаждение после первого восторга, характерное для русской интеллигенции, которая легко очаровывается новыми идеями и столь же легко начинает ими тяготиться³⁶. Свежие идеи, проникшие в университеты, уже в начале 1870-х получили действенное, а в российской обстановке того времени — революционное содержание. Освобождение крепостных превратило двадцать миллионов русских из рабов в свободных граждан. Перед студентами открылась новая миссия: нести свет позитивизма и материализма в крестьянские массы. Весной 1874 года сотни студентов покинули аудитории и разъехались по стране. Большинство из них были последователями Петра Лаврова, «пропагандистами», взявшими на себя задачу просветить крестьян насчет несправедливости существующего строя в надежде, что обретенное знание побудит крестьянство к действию. Меньшую часть составляли «агитаторы», последователи Бакунина, считавшие, что крестьяне по натуре своей бунтари и что в них немедленно возгорится мятежный дух, едва они поймут, что выступают не в одиночестве. По большей части эти «социалисты-революционеры», участники первого «хождения в народ», все еще надеялись достичь перемен путем просвещения. Но преследования, которым их подвергло правительство, опасавшееся крестьянских волнений, толкнули многих из них на стезю профессиональных революционеров. В 1876 году, когда началось второе «хождение в народ», в России было уже несколько сотен испытанных активистов радикального толка. В университетах и в обществе в целом их поддерживали тысячи симпатизирующих.

Встреча лицом к лицу с «народом» обернулась неожиданным потрясением для радикальной молодежи. «Мужик» оказался не тем, кого они ожидали увидеть, совсем не эдаким «благородным дикарем», погруженным в общинную жизнь, сторонником равноправия и прирожденным анархистом, которого остается только благословить на бунт против царя, помещиков и капиталистов. Это недоумение радикалов отражено в воспоминаниях «пропагандиста» 1870-х годов, который приводит высказывания крестьян: «Насчет земли и у нас-то мало. Курицу некуда выгнать. Да царь даст. Непременно. Никак нельзя без земли. Кому же подати платить-то? Кто казну наполнит? А без казны как державу вести? Земля отойдет к нам! Не-пре-менно! Вот увидите!» Автор с ужасом отмечает, как крестьяне восприняли радикальную пропаганду: «Как своеобразно преломились наши речи, наши понятия в головах мужиков! Их выводы и сопоставления прямо-таки поразили меня. «У нас за царем куда лучше». Что-то ударило меня в голову, словно гвоздь загнали туда... Вот тебе раз! Плоды пропаганды! Не разрушаем иллюзий, а утверждаем их. Укрепляем старую веру народа в царя»³⁷.

Это разочарование народом подтолкнуло наиболее решительно настроенных радикалов к терроризму. Если множество утративших иллюзии социалистов-революционеров порвали с движением, а горсточка обратилась к учению немецких социал-демократов, то наиболее стойкое меньшинство решилось действовать иными средствами. В конце 1879 года это меньшинство образовало тайную организацию, назвав ее «Народная воля». Свою миссию тридцать ее полноправных членов, входящих в Исполнительный комитет, видели в борьбе с царским режимом средствами систематического террора: при своем основании «народовольцы» вынесли смертный приговор Александру II. Это была первая политическая террористическая организация в истории, ставшая моделью для всех последующих организаций такого толка не только в России, но и в других странах.

Обращение к терроризму было признанием своей отчужденности. Как впоследствии признавал один из лидеров «Народной воли», для терроризма «нет нужды ни в поддержке, ни в сочувствии страны. Достаточно своего убеждения, своего отчаяния, своей решимости погибнуть. Чем меньше страна хочет революции, тем натуральнее должны прийти к террору те, кто хочет во что бы то ни стало оставаться на революционной почве, при своем культе революционного разрушения»³⁸.

Своей миссией «Народная воля» объявляла убийство правительственных чиновников с двоякой целью: деморализовать правительство и преодолеть тот священный страх, с каким народ относится к царю. Прокламация Исполнительного комитета гласит: «Террористическая деятельность <...> имеет своей целью подорвать обаяние правительственной силы, давать непрерывное доказательство возможности борьбы против правительства, поднимать таким образом революционный дух народа и веру в успех дела и, наконец, формировать годные к бою силы»³⁹.

Конечной целью «Народной воли» был созыв Национального собрания, через которое весь народ мог бы выразить свою волю. «Народная воля» была организацией в высшей степени централизованной: решения Исполнительного комитета считались обязательными для всех ее членов, которые именовались «вассалами». «Вассалы» должны были целиком и без остатка посвятить себя революционному делу и, если потребуется, пожертвовать имуществом и даже жизнью.

Образование «Народной воли» обозначило водораздел в истории русского революционного движения. Прежде всего, насилие признавалось вполне законным оружием политики, тогда как просвещение и убеждение были отброшены как средства негодные и даже пагубные. Но важнее всего другое: революционная интеллигенция присвоила себе право решать, что есть благо для народа. Даже само название «Народная воля» — обманчивое самонаречение, поскольку вышепоименованный «народ» никогда не только не уполномочивал тридцать интеллигентов говорить от своего имени, но и достаточно ясно дал понять, что ему не по пути с теми, кто выступает против царя. Когда террористы в качестве одной из своих целей выдвигали «поднятие революционного духа народа», они прекрасно представляли, что настоящий народ, то есть те, кто возделывает землю и трудится на фабриках, никаким революционным духом, который следует поднимать, вовсе и не пронизан. Такая позиция революционной интеллигенции несла в себе одну весьма характерную для последующих событий черту: с той поры все русские революционеры — сторонники ли терроризма или противники его, принадлежащие ли к социал-революционной или к социал-демократической партии, — присваивали себе право выступать от имени «народа», то есть некой абстракции, не имеющей ничего общего с реальной жизнью.

Террористическая кампания, развернутая «Народной волей» против правительства, совершенно к этому не подготовленного (в штате Третьего отделения, отвечающего за безопасность государства, насчитывалось столько же сотрудников, сколько было членов Исполнительного комитета), достигла своей ближайшей цели: 1 марта 1881 года жертвой брошенной террористами бомбы пал царь Александр II. Но никакого политического капитала народовольцам это не принесло. Публика в ужасе отшатнулась от злодеев, и радикальное дело потеряло значительную долю сочувствия общества. Правительство отреагировало репрессивными мерами и агентурными операциями, направленными против интеллигенции, что сильно затруднило революционную деятельность. А «народ» так и не поднялся, неколебимый в своей вере, что долгожданную землю даст ему новый царь.

В революционной деятельности наступило десятилетие затишья. Интеллигенты, желавшие служить общему благу, обратились к теории «малых дел», то есть к полезной и незаметной деятельности, нацеленной на поднятие культурного и материального уровня населения через земские учреждения и частные благотворительные общества.

Вновь поднял голову радикализм в начале 1890 года в связи с резким всплеском в развитии российской промышленности и поразившим страну жестоким голодом. Социалисты-революционеры 70-х годов верили, что Россия, где нет необходимых для расцвета капитализма внутреннего и внешнего рынков, пойдет по своему, отличному от Запада пути экономического развития. Русское крестьянство — нищее и в большой мере опирающееся на прибыль от кустарных промыслов (составлявшую одну треть всего крестьянского дохода) — неизбежно разорится и, не в силах противостоять высокомеханизированному фабричному производству, потеряет и ту малую покупательную способность, каковой еще обладает. Что же касается внешних рынков, то ими уже всецело завладели развитые западные страны. [Эта теория сравнительно недавно получила новое развитие в работах немецкого ученого, утверждающего, что из-за бедности крестьянского населения в дореволюционной России не было условий для развития промышленной экономики, базирующейся на рыночных отношениях: Notzold J. Wirtschaftspolitische Alternativen der Entwicklung Russlands in derAra Witte und Stolypin. Berlin, 1966. S. 193, 204]. России следует совмещать общинное землевладение с кустарным промыслом. Из этих предпосылок социалисты-революционеры создали учение о «собственном пути», согласно которому Россия перейдет от «феодализма» непосредственно к «социализму», минуя фазу капитализма.

Этот тезис получил развитие с помощью аргументов, почерпнутых из работ Маркса и Энгельса. Поначалу Маркс и Энгельс не признавали такого толкования своего учения, но постепенно уступили, признав, что возможны различные пути экономического развития. В 1877 году, в ходе полемики с русскими публицистами, Маркс отказался от утверждения, что каждой стране предстоит повторить экономический опыт Западной Европы. Если Россия вступит на путь капиталистического развития, писал он, тогда, действительно, ничто не спасет ее от «неумолимых законов», но это не означает, что Россия не может избежать этого пути и всех несчастий, которые ее на нем поджидают⁴⁰. Еще несколько лет спустя Маркс написал Вере Засулич, что «историческая неизбежность» капитализма имеет силу для стран Западной Европы и что, поскольку Россия сумела сохранить крестьянскую общину в эпоху капитализма, эта община вполне может стать «точкой опоры социального возрождения России»*. Маркс и Энгельс восхищались террористами из «Народной воли», и, как исключение из их общей теории, Энгельс допускал, что в России революцию может сделать «горстка людей»⁴¹.

Таким образом, прежде чем в России возникло «марксистское», или социал-демократическое, движение, теории его основателей были, с их благословения, истолкованы в применении к самодержавному строю в аграрной стране в том смысле, что революция может совершиться не как неизбежное социальное следствие зрелого капитализма, а посредством террора и государственного переворота.

Небольшая группа, которую возглавил Г.В.Плеханов, не могла согласиться с такой версией марксизма. Эти люди порвали с «Народной волей, [К.Маркс, Ф.Энгельс и революционная Россия. М., 1967. С. 443—444. По словам Н.Валентинова (The Early Years of Lenin. Ann Arbor, Mich., 1969. P. 183), это письмо многие годы содержалось в тайне, по всей видимости из-за того, что противоречило взглядам правящей социал-демократии.] перебрались в Швейцарию, где углубленное изучение литературы немецких социал-демократов привело их к выводу, что у России нет иного выбора, как пройти через стадию зрелого капитализма. Они отвергали терроризм и государственный переворот и даже если допускали маловероятную возможность, что насильственными мерами удастся свергнуть царский режим, то считали: это приведет вовсе не к социализму, для которого у отсталой России нет ни культурных, ни экономических предпосылок, а к «возрожденному царизму на коммунистической основе».

Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 55; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 17 18 19 20 212223 24 25 26 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!