Основные формы социальных отношений
Комментарии Андрей Тетёркина
Сегодня в социологии колоссальное влияние имеют идеи французского социолога Пьера Бурдье (1930-2002) о формировании социального пространства (общества) на основании различных видов капиталов.
Общество
Центральный тезис Бурдье – общество расколото на разные группы, поэтому «общественное мнение не существует» (вместо этого есть только точки зрения разных классов)
«Социальное пространство/такое, каким я его обрисовал выше, представляет собой совокупность агентов, наделенных различными и систематически взаимосвязанными свойствами: те, кто пьет шампанское, противопоставляются тем, кто пьет виски, но они противопоставляются также, другим образом, тем, кто пьет красное вино; однако у тех, кто пьет шампанское, больше возможностей иметь старинную мебель, заниматься гольфом, верховой ездой, ходить в театры и т. д., чем у тех, кто пьет виски, и бесконечно больше, чем у тех, кто пьет красное вино.
Такие свойства, когда они воспринимаются агентами, наделенными соответствующими категориями перцепции, способными видеть, что игра в гольф «изображает» традиционную крупную буржуазию, функционируют в самой действительности социальной жизни как знаки. Различия функционируют как знаки и как знаки отличия (позитивного или негативного), будучи даже вне какого-либо стремления отличаться, вне какого-либо поиска conspicuous consumption[9] (мой подход не имеет ничего общего с подходом Веблена: так же, как различие, с точки зрения местных критериев, исключает поиск различия).
|
|
|
Иначе говоря, через распределение свойств социальный мир объективно представляется как символическая система, пространство стилей жизни и группы по статусу, характеризующиеся различными стилями жизни»
(«Социальное пространство и символическая власть»)
Политический фетишизм
При этом сами классы не выглядят едиными целыми и расколоты на разные группировки. Единство создается путем символическом магии посредством «официальных» представителей группы (делегатов, членов партии) и поэтому необходимо отличать реальные классы от «классов на бумаге».
«В более общем виде все выражения, имеющие субъектом коллективность, например, Народ, Класс, Университет, Школа, Государство, предполагают решенным вопрос о существовании указанных групп и содержат в себе тот сорт «ложного метафизического стиля», который мы могли обнаружить в онтологическом аргументе. Официальный выразитель — это тот, кто, говоря о группе, о месте группы, скрыто ставит вопрос о существовании группы, учреждает эту группу при помощи магической операции, свойственной любому акту номинации. Поэтому, если хотят ставить вопрос, с которого должна начинаться вся социология: вопрос о существовании и о способе существования коллективности, следует приступить к критике политических аргументов, которым присущи языковые злоупотребления, а на деле — злоупотребления властью.
|
|
|
Класс существует в той и лишь в той мере, в которой уполномоченное лицо, наделенное plena potentia agendi может быть и ощущать себя облеченным властью говорить от своего имени — в соответствии с уравнением: «Партия есть рабочий класс», а «Рабочий класс есть партия», или в случае юристов-канонистов, «Церковь есть Папа (или епископы)», а «Папа (или епископы) есть Церковь». Такое лицо может осуществить эту формулу как реальную силу в недрах политического поля. Способ существования того, что сейчас во многих обществах называют рабочим классом (естественно, с некоторыми вариациями) полностью парадоксален: речь идет о некоторым образом мысленном существовании, о существовании его в мыслях большой части тех, кого таксономия обозначает «рабочие», но также и в мысли тех, кто занимает в социальном пространстве позиции более удаленные от рабочих. Само это существование почти повсеместно признано покоящимся на существовании рабочего класса в представлении.
|
|
|
Политический и профсоюзный аппарат и их освобожденные работники жизненно заинтересованы в вере в существование рабочего класса и в том, чтобы убедить в этом как тех, кто к нему непосредственно принадлежит, так и тех, кто ничего общего с ним не имеет, и способен заставить говорить «рабочий класс» в один голос, одним заклинанием, как заклинают духов, одним призыванием его, как призывают богов или святых и даже символически выставляя его напоказ через демонстрации — своего рода театральную постановку представления о классе в представлениях. В этой «постановке», с одной стороны, участвует корпус постоянных представителей со всей постановочной символикой его существования, с аббревиатурами, эмблемами, знаками отличия, а с другой стороны — часть наиболее убежденно верующих, которые — через само их существование — позволяют представителям дать представление об их представительности.
Этот рабочий класс как «воля и представление» (как в названии известного труда Шопенгауэра) не имеет ничего общего с классом в действии, с реально мобилизованной группой, которую упоминает марксистская традиция. Однако, класс от этого не является менее реальным, но эта реальность магическая, которая (вслед за Дюркгеймом и Моссом) определяет институции в качестве социальных фантазий».
|
|
|
(«Социальное пространство и генезис классов»).
«Это так называемый «эффект бюро». Сошлюсь на анализ процесса большевизации, проведенный Марком Ферро. В начале русской революции в местных советах, заводских комитетах, т. е. в спонтанно складывавшихся группах могли участвовать все, и все могли свободно говорить и т. д. Но потом, как только были назначены освобожденные работники, люди стали приходить все реже. Институциализация (советов), воплощенная в таких работниках и в бюро, все перевернула: бюро стали стремиться монополизировать власть, число участников собраний сокращалось. Бюро созывали собрания, а участвующие использовались, во-первых, для того чтобы продемонстрировать представительность своих представителей и, во-вторых, чтобы утвердить их решения. Освобожденные работники начали упрекать рядовых членов за то, что они недостаточно часто посещали собрания, где им отводилась такая роль.
Такой процесс концентрации власти в руках доверенных лиц есть в некотором роде историческое осуществление того, что описывается теоретической моделью процесса делегирования. Люди находятся на месте, они разговаривают. Потом приходит постоянный («освобожденный») сотрудник, а люди уже приходят реже. Потом появляется бюро, которое начинает развивать специфическую для него компетенцию и терминологию. (Здесь можно было бы вспомнить о развитии исследовательской бюрократии: есть научные сотрудники, есть научные администраторы, которые должны обслуживать научных сотрудников. Исследователи не понимают бюрократического языка: «исследовательский пакет», «приоритет», а также, в зависимости от текущего — технократически-демократического — периода, «социальный заказ». В один прекрасный момент исследователи перестают приходить [на мероприятия], и тогда заявляют об их абсентеизме. Остаются лишь те, у кого есть свободное время. И последствия этого можно наблюдать.) Постоянный (или «освобожденный») сотрудник, как видно из названия, посвящает все свое время тому, что для других является побочной или, по крайней мере, временной деятельностью. У него есть время и у него есть время для себя. Он способен растворить в продолжительности бюрократических сроков, в повторениях, пожирающих время и энергию, любые пророческие перевороты, т. е. сбои в непрерывности. Именно таким образом доверенные лица накапливают определенную власть, развивают специфическую идеологию, основанную на парадоксальном выворачивании отношений с доверителями, которые обрекаются на абсентеизм, некомпетентность, на безразличие к коллективным интересам. … У них есть постоянство, противостоящее сбоям непрерывности, у них есть специфическая компетентность, собственный язык, свойственная им особая культура — культура аппаратчиков, основанная на собственной истории, истории их «малых дел». (Грамши говорил об этом как-то: «Мы ведем византийские споры, у нас конфликты тенденций, течений, в которых никто ничего не понимает».) Далее, существует специфическая социальная технология: эти люди становятся профессионалами манипулирования в одной ситуации, которая может поставить перед ними проблемы, а именно, в ситуации конфронтации со своими доверителями. Они умеют манипулировать генеральными ассамблеями, трансформировать голосование в поддержку с помощью громких выкриков с мест и т. п. И потом, они владеют собственной социальной логикой, поскольку (потребовалось бы много времени, чтобы объяснить все это) им достаточно ничего не делать, чтобы все шло в соответствии с их интересами, и власть их часто заключается в непроизвольном выборе ничего не предпринимать и ничего не выбирать.
[…] Иначе говоря, нас заставили так глубоко усвоить представление, согласно которому не быть активистом, не участвовать в политике — значит быть несколько ущербным, что нам остается только вечно искупать свою вину за то, что последняя политическая революция, революция против политических клерикалов и против узурпации, потенциально вписанной в делегирование, еще не совершилась.
(«Делегирование и политический фетишизм»)
Приёмы аппаратчиков
В статье «Делегирование и политический фетишизм» Бурдье подробно анализирует приемы и тактики делегатов как социального класса.
«Ницше очень хорошо говорит об этом в «Антихристе», который является критикой не столько христианства, сколько доверенных лиц, делегатов, служителей католического культа, воплотившихся в доверенных лицах. Вот почему он яростно нападает в своей книге на священников и их святейшее лицемерие, а также на стратегии, с помощью которых доверенные лица возводят себя в абсолют, самоосвящаются.
Первый прием, которым может воспользоваться священнослужитель, состоит в том, чтобы показать свою необходимость. Кант уже упоминал о ссылках на необходимость толкования текстов, их законного прочтения. Под этим полностью подписывается и Ницше: «При чтении этих Евангелий нужно быть как можно более осторожным: за каждым словом встречается затруднение»[11]. Ницше убеждает в том, что для самоосвящения в качестве необходимого толкователя, посредник должен создать потребность в своем продукте, а для этого ему нужно создать затруднения, которые только он один умеет преодолевать. Доверенное лицо производит таким образом, — я снова цитирую Ницше — «обращение самого себя в святого». Для доказательства своей необходимости доверенное лицо прибегает также к стратегии «безличного долга». «Ничто не разрушает так глубоко, так захватывающе, как всякий «безличный долг», всякая жертва Молоху абстракции»[12]. […]
Все эти стратегии священнослужителей имеют в своей основе лицемерие в сартровском смысле слова, т. е. самообман, «святую ложь», с помощью которой священнослужитель, определяя ценность вещей, объявляет абсолютно хорошими именно те вещи, которые хороши для него. Священнослужитель, считает Ницше, — это тот, кто осмеливается «назвать «Богом» свою собственную волю»[14]. (Мы могли бы также сказать: политик называет народом, общественным мнением, нацией свою волю.) Я вновь ссылаюсь на Ницше: «Закон», «воля Божья», «священная книга», «боговдохновение» — все это только слова для обозначения условий, при которых жрец идет к власти, которыми он поддерживает свою власть — эти понятия лежат в основе всех жреческих организаций, всех жреческих и жреческо-философских проявлений господства»[15]. Этим Ницше хочет сказать, что выборные представители приспосабливают к своим нуждам всеобщие ценности, присваивают их, «конфискуют мораль»[16] и завладевают таким образом понятиями «Бог», «Истина», «Мудрость», «Народ», «Свобода» и т, д. Синонимами чего становятся у них эти понятия? Их самих. «Я есть Истина». Они выдают себя за святых, освящают себя и одновременно проводят границу между собой и простыми смертными, становясь тем самым, по словам Ницше, «мерой всех вещей».
Лучше всего функция священнического смирения проявляется в том, что я назвал бы эффектом оракула, благодаря которому официальный представитель заставляет говорить группу, от чьего имени он выступает, говоря со всем авторитетом этого неуловимого отсутствующего: самоуничтожаясь полностью во благо Бога или Народа, священнослужитель превращает себя в Бога и Народ. Именно тогда, когда Я становлюсь Ничем — потому что Я способен превратиться в Ничто, раствориться, забыть себя, пожертвовать собой, посвятить себя — Я становлюсь Всем. Я только доверенное лицо Бога или Народа, но то, от имени чего Я выступаю, является Всем, и потому Я — Все. Эффект оракула — это, по существу, раздвоение личности: индивидуальная личность, «Я» самоуничтожается в пользу трансцендентного юридического лица («Я жертвую собой ради Франции»)- Условием доступа к духовной власти является настоящая метанойя (metanoïa), или превращение: обычный индивид должен умереть, чтобы превратиться в юридическое лицо. Умри — и стань институтом (именно это происходит при обрядах посвящения). …
Если я, Пьер Бурдьё, единичный социальный атом, находящийся в изолированном состоянии и выступающий только от своего имени, говорю: «Нужно сделать то-то и то-то... свергнуть правительство... отказаться от ракет типа ‘Першинг’», то вряд ли меня станут слушать. Но если я в ситуации, определенной моим официальным положением, могу выступать «от имени народных масс» или тем более «от имени народных масс, науки и научного социализма», то все меняется. …
Когда аппаратчик хочет применить символический силовой прием, он переходит с «я» на «мы». Он не говорит: «Я считаю, что вы, социологи, должны изучать рабочих», но: «Мы считаем, что вы должны...» или: «Социальный заказ диктует...». Следовательно, «я» доверенного лица, его частный интерес должен прятаться за интересом, исповедуемым группой, и доверенное лицо должно «универсализироватъ свой частный интерес», как говорил Маркс, для того чтобы представить его как групповой. Более широко, использование абстрактной терминологии, громкие абстрактные слова политической риторики, пустословие абстрактной доблести. …
Все это — типичные случаи подмены субъекта. Духовная власть — именно это хотел показать Ницше — священнослужители, Церковь, а также аппаратчики во всех странах подменяют видение мира той группы, выразителями которой они должны быть, собственным мировоззрением (деформированным под воздействием их libido dominandi). Сегодня народом пользуются так же, как в прежние времена пользовались Богом для сведения счетов между духовными лицами».
Основные формы социальных отношений
По Бурдье в социальных отношениях царит социальная борьба, нацеленная на удержание и расширение собственной власти. Способами этой (символической) борьбы является отличение от другой группы, самопрославление собственных отличий и дискредитация оппонентов, стремление получить для своего мировоззрение статус «официальной точки зрения».
«Борьба классификаций есть фундаментальное измерение классовой борьбы. Власть навязывать определенное видение деления или делать видимыми, эксплицитными имплицитные социальные деления, является прежде всего политической властью, т. е. властью создавать группы и манипулировать объективной структурой общества. …
Таким же образом, на уровне ежедневной борьбы классов, которую социальные агенты ведут в изолированном и распыленном состоянии, это могут быть оскорбления, как магическая попытка категоризации (kathegoresthai, из которой пришли наши категории, означает на греческом «обвинить публично»), сплетни, молва, дискредитация, инсинуации и т. п.
(«Социальное пространство и символическая власть»)
Пример мужского господства
Примером символической власти, основанной на символической унижении противника, является мужское господство. По Бурдье все общества основаны на оппозиции мужского и женского и оправданию власти первых над вторыми. Поэтому, например, во многих обществах царит фаллоцентричная эстетика и дискредитация женской анатомии.
МУЖСКОЕ ГОСПОДСТВО
Но что же сделать можем мы разумного и славного, мы, женщины, нарядницы, В шафрановых платочках, привередницы, В оборках кимберийских, в полутуфельках.
Аристофан Лисистрата (Пер. А. Пиотровского)
В качестве иллюстрации я отсылаю к двум отрывкам известного текста З. Фрейда, где достаточно простого сопоставления, чтобы увидеть, как в ходе рассуждения биологическое различие становится недостатком, и даже этической неполноценностью: «Она [маленькая девочка] замечает большой хорошо выделяющийся пенис своего брата или приятеля по игре, сразу же признает его как превосходящую копию своего собственного спрятанного органа, и с этих пор становится жертвой желания пениса». И далее: «У нас есть сомнения, но мы не можем удержаться от мысли, что у женщин иной уровень морали. Ее сверх-Я никогда не будет столь непреклонным, столь безличным, столь независимым от ее эмоций, как мы этого требуем от мужчины». …
Чтобы выйти из этого круга, можно, прибегнув к своего рода методологической уловке, применить антропологический анализ к структурам коллективной мифологии, обратившись к чужой (и в то же время близкой) традиции берберских горцев Кабилии, которые несмотря на все завоевания и перемены — и, несомненно, в противовес им — сделали из своей культуры запасник старых средиземноморских представлений, организованных вокруг культа мужественности. Это пространство дискурса и ритуальных действий, полностью ориентированных на воспроизводство социального и мирового порядка, основанного на чрезвычайно последовательном утверждении примата мужественности, предлагает исследователю систематизированный и необработанный пример «фаллонарциссической» космологии, сохраняющей власть и над нашим бессознательным. …
Деление вещей и практик в соответствии с оппозицией мужского и женского, которое в изолированном состоянии воспринимается как произвольное, получает свою объективную и субъективную необходимость, поскольку встроено в систему гомологичных оппозиций: высокий/низкий, сверху/снизу, впереди/сзади, правый/левый, прямой/согнутый (и коварный), сухой/влажный, твердый/мягкий, острый/пресный, светлый/темный и т. д., которые, будучи схожи в своем различии, достаточно согласованы, чтобы поддерживать друг друга в и посредством неисчерпаемой игры переносов и метафор …
Благодаря способности увеличиваться, столь дорогой Ж. Лакану, фаллос есть то, что набухает и заставляет полнеть. Самое обычное слово для обозначения пениса — abbuch, в женском роде слово имеет форму thabbuchth и обозначает грудь, в то время как фаллос «раздутый» называется ambul, т. е. большая колбаса. Схема набухания является порождающим принципом ритуалов плодородия, особенно если речь идет о пище, когда, стремясь имитировать набухание, обращаются к продуктам, которые набухают и от которых полнеют (как, например, пирожки), и которые принято подавать в тех ситуациях, когда должно осуществляться оплодотворяющие действие мужской силы, как во время свадьбы, а также во время начала пахоты, т. е. в ситуации, гомологичной дефлорации. Те же ассоциации, что преследуют Ж. Лакана (набухание, жизненные соки), можно найти в словах, обозначающих сперму (zzel) и особенно в понятии laamara, означающее полноту, благодаря своему корню aamar (наполнять, развиваться, и т. д.), т. е. то, что полно жизни и то, что наполняет жизнь. …
… я полагаю возможным утверждать, что пол женщин является продуктом работы по конструированию, стремящейся сделать из них своего рода негативное существо, определенное в основном через лишение мужских свойств и наделение уничижительными характеристиками, как, например, липкий (achermid — одно из берберских слов, означающее влагалище, одновременно является одним из самых уничижительных для обозначения липкого человека).
Как здесь не упомянуть в качестве удивительного антропологического документа сартровский «анализ» женских половых органов как липкой дыры, который часто разоблачается в феминистской литературе. «Непристойность женского полового органа, — пишет Ж.-П. Сартр, — является непристойностью всякой зияющей вещи; это — зов бытия, как, впрочем, все отверстия; в себе женщина призывает чужое тело, которое должно ее преобразовать в полноту бытия посредством проникновения и растворения. И, наоборот, женщина чувствует свое положение как призыв и именно потому, что она “продырявлена” <...> Вне всякого сомнения, женский половой орган является ртом, и ртом прожорливым, который глотает пенис, что хорошо может подвести к идее кастрации; любовный акт является кастрацией мужчины; но прежде всего женский половой орган является дырой». И эта бессознательная объективация мужского бессознательного продолжается дальше в анализе понятия липкого. «Это деятельность мягкая, уклончивая, как женственное дыхание. Липкое смутно живет под моими пальцами, и я чувствую его как головокружение; оно привлекает к себе, как может привлекать дно пропасти. Присутствует осязаемое очарование липкости. Я не являюсь больше господином, чтобы остановить процесс присвоения. Он продолжается. В одном смысле он предстает перед нами в виде высшей покорности овладеваемого объекта, покорности собаки, которая привязывается, даже если ее больше не хотят. А в другом смысле именно под этой покорностью происходит скрытое обратное присвоение владеющего владеемым». И последняя метафора, бесспорно наиболее разоблачающая а именно «осы, которая погрузилась в варенье и в нем утонула», и которая «символизирует сладкую смерть Для-себя» и отмщение В-себе «подслащенное и женственное» превосходно завершает воскрешение фундаментальных оппозиций мужской мифологии(мужской/женский, пенис/влагалище, чистый/грязный, твердый/мягкий, сухой/влажный, полный/пустой, [соленый]/сладкий и т. д.) и форм, которые эти оппозиции принимают в философском дискурсе (для-себя/в-себе, сознание/материя и т. д.). …
Реакция феминисток
По Бурдье изменение социального мира возможно только при изменении идей и знаний, по которым мир ранее интерпретировался.
«Чтобы изменить мир, нужно изменить способы, по которым он формируется, т. е. видение мира и практические операции, посредством которых конструируются и воспроизводятся группы» («Социальное пространство и символическая власть»)
Соответственно, в статье феминистки Young I. M. «Breasted experience: the look and the feeling» (2005) также утверждается, что женщины подчинены фаллонарциссической эстетике, в которой красив лишь эрегированный пенис. Поэтому, например, женская грудь должна быть твёрдой, а также стоять и торчать. С этой целью женщин заставили носить бюстгальтеры, чтобы их грудь не болталась и не свисала вниз как уши у американского кокер-спаниеля. Но, как отмечает философ Айрис Янг, женская красота основывается на метафизике текучести и аморфности. Грудь девушки «не является объектом с определённой формой, но радикально меняет свой образ из-за движения и с изменением положения тела. Поднять руки над головой, лежать на спине или на боку, наклониться вперёд – всё это производит различные формы груди. …
Я не была феминисткой, когда, будучи молодой и импульсивной, забросила лифчики в комод и осмелилась выйти с одной футболкой на груди. .... Я ощутила удивительное чувство свободы и вызывающего неповиновения.
Почему сжигание бюстгальтеров – это ключевой образ для подрыва маскулинных порядков? Потому что свободные груди демонстрируют свою флюидную и изменчивую форму. Они перестают быть твёрдым и устойчивый объектом, как того жаждет фаллократический фетишизм».
Дата добавления: 2021-07-19; просмотров: 71; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!