Статическая лингвистика и эволюционная лингвистика

§ 1. Внутренняя двойственность всех наук, оперирующих понятием значимости [163]

Едва ли многие лингвисты догадываются, что появление фактора времени способно создать лингвистике особые затруднения и ставит ее перед двумя расходящимися в разные стороны путями.

Большинство наук не знает этой коренной двойственности:

фактор времени не сказывается на них сколь-нибудь существенным образом. Астрономия установила, что небесные светила претерпевают заметные изменения, но ей не пришлось из-за этого расчлениться на две дисциплины. Геология почти всегда имеет дело с последовательными изменениями во времени, но, когда она переходит к уже сложившимся состояниям земли, эти состояния не рассматриваются как предмет совсем другой науки.

Дьяченко Т.

Есть описательная наука о праве и есть история права, но никто не противопоставляет их друг другу. Политическая история государств развертывается целиком во времени, однако, когда историк рисует картину какой-либо эпохи, у нас не создается впечатления, что мы выходим за пределы истории. И наоборот, наука о политических институтах является по существу своему наукой описательной, но она отлично может, когда встретится надобность, рассматривать исторические вопросы, не теряя при этом своего единства [164].

Наоборот, та двойственность, о которой мы говорим, властно тяготеет, например, над экономическими науками. В противоположность указанным выше отраслям знания политическая экономия и экономическая история составляют две резко разграниченные дисциплины в недрах одной науки. Это различие двух дисциплин особо подчеркивается в экономических работах последних лет [165]. Разграничивая указанные дисциплины, специалисты по политической экономии подчиняются внутренней необходимости, хотя и не отдают себе в этом полного отчета. Вполне аналогичная необходимость заставляет и нас членить лингвистику на две части, каждая из которых имеет свои собственные основания. Дело в том, что в лингвистике, как и в политической экономии, мы сталкиваемся с понятием значимости. В политической экономии ее именуют стоимостью. В обеих науках речь идет о системе эквивалентностей между вещами различной природы:

в политической экономии — между трудом и заработной платой,

в лингвистике—между означаемым и означающим [166]. Совершенно очевидно, что в интересах всех вообще наук следовало бы более тщательно разграничивать те оси, по которым располагаются входящие в их компетенцию объекты. Всюду следовало бы различать, как указано на нижеследующем рисунке:

1) ось одновременности (АВ), касающуюся отношений между сосуществующими явлениями,где исключено всякое вмешательство времени, и 2) ось последовательности (CD),

Для наук, оперирующих понятием значимости, такое различение становится практической необходимостью, а в некоторых случаях—абсолютной необходимостью. Смело можно сказать, что в этих областях невозможно строго научно организовать исследование, не принимая в расчет наличия двух осей, не различая системы значимостей, взятых сами по себе, и этих же значимостей, рассматриваемых как функция времени.

С наибольшей категоричностью различение это обязательно для лингвиста, ибо язык есть система чистых значимостей, определяемая исключительно наличным состоянием входящих в нее элементов. Поскольку одной из своих сторон значимость связана с реальными вещами и с их естественными отношениями (как это имеет место в экономической науке: например, ценность земельного участка пропорциональна его доходности), постольку можно до некоторой степени проследить эту значимость во времени, не упуская, однако, при этом из виду, что в каждый данный момент она зависит от системы сосуществующих с ней других значимостей. Тем не менее ее связь с вещами дает ей естественную базу, а потому вытекающие из этого оценки никогда не являются вполне произвольными, они могут варьировать, но в ограниченных пределах. Однако, как мы видели, естественные вещи и их отношения вообще не имеют отношения к лингвистике [167].

Следует, далее, заметить, что чем сложней и строже организована система значимостей, тем необходимее, именно вследствие сложности этой системы, изучать ее последовательно, по обеим осям. Никакая система не может сравниться в этом отношении с языком:

нигде мы не имеем в наличии такой точности обращающихся значимостей, такого большого количества и такого разнообразия элементов, и притом связанных такими строгими взаимозависимостями. Множественность знаков, о которой мы уже говорили при рассмотрении непрерывности языка, полностью препятствует одновременному изучению отношений знаков во времени и их отношений в системе.

Вот почему мы различаем две лингвистики. Как их назвать? Не все предлагаемые термины в полной мере способны обозначить проводимое нами различение. Термины «история» и «историческая лингвистика» непригодны, так как они связаны со слишком расплывчатыми понятиями [168]; поскольку политическая история включает и описание отдельных эпох и повествование о событиях, постольку можно было бы вообразить, что, описывая последовательные состояния языка, мы тем самым изучаем язык, следуя по вертикальной, временной оси; для этого пришлось бы тогда рассмотреть отдельно те явления, которые заставляют язык переходить из одного состояния в другое. Термины эволюция и эволюционная лингвистика более точны, и мы часто будем ими пользоваться; по контрасту другую науку можно было бы называть наукой о состояниях языка или статической лингвистикой [169].

Однако, чтобы резче оттенить это противопоставление и это скрещение двоякого рода явлений, относящихся к одному объекту, мы предпочитаем говорить о синхронической лингвистике и о диахронической лингвистике [170]. Синхронично все, что относится к статическому аспекту нашей науки, диахронично все, что касается эволюции. Существительные же синхрония и диахрония будут соответственно обозначать состояние языка и фазу эволюции.

§ 2. Внутренняя двойственность и история лингвистики [171]

Первое, что поражает, когда приступаешь к изучению языка, — это то, что для говорящего не существует последовательности этих фактов во времени: ему непосредственно дано только их состояние. Поэтому и лингвист, желающий понять это состояние, должен закрыть глаза на то, как оно получилось, и пренебречь диахронией.

Только отбросив прошлое, он может проникнуть в сознание говорящих. Вторжение истории может только сбить его с толку. Было бы нелепостью, рисуя панораму Альп, фиксировать ее одновременно с нескольких вершин Юрских гор, панорама должна быть зафиксирована из одной точки. Так и в отношении языка: нельзя ни описывать его, ни устанавливать нормы его применения, не отправляясь от одного определенного его состояния. Следуя за эволюцией языка, лингвист уподобляется наблюдателю, который передвигается с одного конца Юрских гор до другого, отмечая при этом изменения перспективы.

Можно сказать, что современная лингвистика, едва возникнув, с головой ушла в диахронию. Сравнительная грамматика индоевропейских языков использует добытые ею данные для гипотетической реконструкции предшествующего языкового типа; для нее сравнение не более как средство воссоздания прошлого. Тот же метод применяется и при изучении языковых подгрупп (романских языков, германских языков и т. д.), состояния языка привлекаются лишь отрывочно и весьма несовершенным образом. Таково направление, начало которому положил Бопп; поэтому его научное понимание языка неоднородно и шатко [172].

С другой стороны, как поступали те, кто изучал язык до возникновения лингвистической науки, то есть «грамматисты», вдохновлявшиеся традиционными методами? Любопытно отметить, что их точка зрения по занимающему нас вопросу абсолютно безупречна. Их работы ясно показывают нам, что они стремились описывать состояния; их программа была строго синхронической. Например, так называемая грамматика Пор-Ройяля пытается описать состояние французского языка в эпоху Людовика XIV и определить составляющие его значимости. Для этого у нее не возникает необходимости обращаться к средневековому французскому языку; она строго следует горизонтальной оси (см. стр. 82) и никогда от нее не отклоняется. Такой метод верен;

это не значит, впрочем, что он применялся безукоризненно. Традиционная грамматика игнорирует целые отделы лингвистики, как, например, отдел о словообразовании; она нормативна и считает нужным предписывать правила, а не констатировать факты; она упускает из виду целое; часто она не умеет даже отличить написанное слово от произносимого и т. п. [173].

Классическую грамматику упрекали в том, что она не научна, между тем ее научная база менее подвержена критике, а ее предмет лучше определен, чем у той лингвистики, которую основал Бопп. Эта последняя, покоясь на неопределенном основании, не знает даже в точности, к какой цели она стремится. Не умея строго разграничить наличное состояние и последовательность состояний во времени, она совмещает два подхода одновременно (elle est a cheval sur deux domaines).

Лингвистика уделяла слишком большое место истории; теперь ей предстоит вернуться к статической точке зрения традиционной грамматики, но уже понятой в новом духе, обогащенной новыми приемами и обновленной историческим методом, который, таким образом, косвенно помогает лучше осознавать состояния языка. Прежняя грамматика видела лишь синхронический факт; лингвистика открыла нам новый ряд явлений, но этого недостаточно: надо почувствовать противоположность обоих подходов, чтобы извлечь из этого все вытекающие последствия [174].

§ 3. Внутренняя двойственность лингвистики, показанная на примерах [175]

Противоположность двух точек зрения—синхронической и диахронической — совершенно абсолютна и не терпит компромисса [176]. Приведем несколько фактов, чтобы показать, в чем состоит это различие и почему оно неустранимо.

Заика Е.

Латинское crispus «волнистый, курчавый» оставило в наследство французскому языку корень сгер-, откуда таголы crepir «покрывать штукатуркой» и decrepir «отбивать штукатурку». С другой стороны, в какой-то момент из латинского языка во французский было заимствовано слово decrepitus «дряхлый» с неясной этимологией, и из него получилось decrepit с тем же значением. Несомненно, в настоящее время говорящие связывают между собою ип mur decrepi «облупившаяся стена» и ип homme decrepit «дряхлый человек», хотя исторически эти два слова ничего общего между собой не имеют; часто говорт facade decrepite d ' une maison в смысле «облупившийся фасад дома». И это есть факт статический, поскольку речь идет об отношении между двумя сосуществующими в языке явлениями. Для того чтобы он проявился, оказалось необходимым стечение целого ряда обстоятельств из области эволюции: потребовалось, чтобы crisp - стало произноситься сгер- и чтобы в некий момент из латинского было заимствовано новое слово. Вполне очевидно, что эти диахронические факты не находятся ни в каком отношении с порожденным ими синхроническим фактом;

они — явления иного порядка.

Вот еще один пример, имеющий общее значение. В древневерхненемецком языке множественное число от существительного gast «гость» первоначально имело форму gasti, от существительного hant «рука» — ahanti и т. д. Впоследствии это ί вызвало умлаут, то есть привело к изменению (в предшествующем слоге) две: gasti -* gesti , han - ti -^ henti . Затем это; утратило свой тембр, откуда gesti -^ geste и т. д. В результате ныне мы имеем Gast : Gaste , Hand : Hande ; целый разряд слов обнаруживает то же различие между единственным и множественным числом. Аналогичное, в общем, явление произошло и в англосаксонском языке: первоначально было fot «нога», мн. ч. */5ft"; top «зуб», мн.ч. * topi ; gos «гусь», мн.ч. * gosi и т. д.; затем, в результате первого фонетического изменения — умлаута, * foti превратилось в * jeti , a в результате второго фонетического изменения—падения конечного '—*/ей" пало jet , так возникло отношение ед. ч. jot : мн. ч.. jet и аналогично top: tep, gos: ges (совр. англ. foot: feet, tooth: teeth, goose: geese).

Первоначально, когда говорили gast : gasti , fot : foti , множественное число выражалось простым прибавлением i ; Gast : Gaste и fot : jet выявляют иной механизм для выражения множественного числа. Этот механизм неодинаков в обоих случаях: в староанглийском — только противопоставление гласных, в немецком — еще и наличие или отсутствие конечного -е, но это различие для нас несущественно.

Отношение между единственным числом и множественным, образованным от него, каковы бы ни были их формы, для каждого данного момента может быть выражено на горизонтальной оси.

Наш типовой пример порождает целый ряд соображений, непосредственно относящихся к нашей теме:

1. Диахронические факты вовсе не имеют своей целью выразить другим знаком какую-то определенную значимость в языке:

переход gasti в gesti , geste (Gaste) нисколько не связан с множественным числом существительных, так как в tragit -^ tragt тот же умлаут связан со спряжением. Таким образом, диахронический факт является самодовлеющим событием, и те конкретные синхронические последствия, которые могут из него проистекать, ему совершенно чужды [177].

2. Диахронические факты вовсе не стремятся изменить систему. Здесь отсутствует намерение перейти от одной системы отношений к другой; перемена касается не упорядоченного целого, а только отдельных элементов его [178].

Здесь мы снова встречаемся с уже высказанным нами принципом: система никогда не изменяется непосредственно, сама по себе она неизменна, изменению подвержены только отдельные элементы независимо от связи, которая соединяет их со всей совокупностью.

Это можно сравнить с тем, как если бы одна из планет, обращающаяся вокруг Солнца, изменилась в размере и массе:

этот изолированный факт повлек бы за собой общие последствия и нарушил бы равновесие всей солнечной системы в целом. Для выражения множественного числа необходимо противопоставление двух явлений: либо/οί: * foti , nuQofof ./ et ; эти два способа в равной мере возможны, и говорящие перешли от одного к другому, как бы и не прикасаясь к ним: не целое было сдвинуто и не одна система породила другую, но один из элементов первой системы изменился, и этого оказалось достаточно для того, чтобы произвести новую систему.

3. Это наблюдение помогает нам понять случайный характер всякого состояния. В противоположность часто встречающемуся ошибочному представлению язык не есть механизм, созданный и приспособленный для выражения понятий. Наоборот, как мы видели, новое состояние, порожденное изменением каких-либо его элементов, вовсе не предназначается для выражения значений, которыми оно оказалось пропитанным. Дано случайное состояние jot :

jet , и им воспользовались для выражения различия между единственным и множественным числом. Противопоставление jot ', jet служит этому не лучше, чем jot : * joti . Каждый раз, как возникает новое состояние, разум одухотворяет уже данную материю и как бы вдыхает в нее жизнь. Этот взгляд, внушенный нам исторической лингвистикой, не был известен традиционной грамматике, которая свойственными ей методами не могла бы никогда прийти к нему. Равным образом ничего о нем не знает и большинство философов, между тем нет ничего более важного с философской точки зрения, чем эта концепция [179].

4. Имеют ли факты, принадлежащие к диахроническому ряду, по крайней мере ту же природу, что и факты синхронического ряда? Нет, не имеют, ибо, как мы уже установили, изменения происходят без всякого намерения. Синхронический факт, напротив, всегда облечен значением; он всегда апеллирует к двум одновременно существующим членам отношения: множественное число выражается не формой Gaste , a противоположением Gast : Gaste . В диахроническом плане верно как раз обратное: он затрагивает лишь один член отношения и для появления новой формы Gaste надо, чтобы старая форма gasti уступила ей место и исчезла.

Попытка объединить внутри одной дисциплины столь различные по характеру факты представляется фантастическим предприятием. В диахронической перспективе мы имеем дело с явлениями, которые не имеют никакого отношения к системам, хотя и обусловливают их.

Приведем еще несколько примеров, подтверждающих и дополняющих выводы, извлеченные из первых.

Во французском языке ударение всегда падает на последний слог, если только он не содержит в себе немого е (э). Это факт синхронический: отношение между совокупностью французских слов и ударением французского слова. Откуда он взялся? Из предшествовавшего состояния. В латинском языке система ударения была иная и более сложная: ударение падало на предпоследний слог, если он был долгим; если же он был кратким, то ударение переносилось на третий слог от конца (ср. anncus «друг», но агата «душа»). Этот закон описывает отношения, не имеющие ни малейшей аналогии с законом французского ударения. Тем не менее это то же самое ударение — в том смысле, что оно осталось на тех же местах; во французском слове оно падает всегда на тот слог, который имел его в латинском языке: amtcum -^ ami , animam -^ ame . Между тем формулы ударения во французском и латинском различны, и это потому, что изменилась форма слов. Как известно, все, что следовало за ударением, либо исчезло, либо свелось к немому е. Вследствие этого изменения слова позиция ударения по отношению к целому слову стала иной; в результате говорящие, сознавая наличие нового отношения, стали инстинктивно ставить ударение на последнем слоге даже в заимствованных, унаследованных через письменность словах ( facile , consul , ticket , burgrave и т. п.). Ясно, что у говорящих не было намерения изменить систему, сознательного стремления к новой формуле ударения, ибо в словах типа amicum -> ami ударение осталось на прежнем слоге; однако тут вмешалась диахрония: место ударения оказалось измененным, хотя к нему никто и не прикасался. Закон ударения, как и все, относящееся к лингвистической системе, есть соотношение (disposition) членов системы, то есть случайный и невольный результат эволюции [180].

Приведем еще более разительный пример. В старославянском языке лЬто имеет в творительном падеже единственного числа форму л·Ьтомъ, в именительном падеже множественного числа — лЬта, в родительном падеже множественного числа—яЬтъ и т. д.; в этом склонении у каждого падежа свое окончание. Однако славянские «слабые» гласные ь и ъ, восходящие к и.-е. ι и и, в конце концов, исчезли; вследствие этого данное существительное, например, в русском языке, склоняется так: лето, летом, лета, лет. Равным образом/ука склоняется так: вин. п. ед. ч. руку, им. п. мн. ч. руки, род. п. мн. ч. рук и т. д. Таким образом, здесь в формах, лет, рук показателем родительного падежа множественного числа является нуль [181]. Итак, оказывается, что материальный знак [182] не является необходимым для выражения понятия; язык может ограничиться противопоставлением чего-либо ничему. Так, в приведенном примере мы узнаем родительный падеж множественного числа рук просто потому, что это т рука, т руку, ни какая-либо из прочих форм. На первый взгляд кажется странным, что столь специфическое понятие, как понятие родительного падежа множественного числа, стало обозначаться нулем, но это как раз доказывает, что все происходит по чистой случайности. Язык есть механизм, продолжающий функционировать, несмотря на повреждения, которые ему наносятся.

Все вышеизложенное подтверждает уже сформулированные нами принципы, которые мы резюмируем здесь следующим образом:

Зайцева А.

Язык есть система, все части которой могут и должны рассматриваться в их синхронической взаимообусловленности.

Изменения никогда не происходят во всей системе в целом, а лишь в том или другом из ее элементов, они могут изучаться только вне ее. Конечно, всякое изменение сказывается в свою очередь на системе, но исходный факт затрагивает лишь одну ее точку; он не находится ни в какой внутренней связи с теми последствиями, которые могут из него проистечь для целого. Это различие по существу между сменяющимися элементами и элементами сосуществующими, между частными фактами и фактами, затрагивающими систему, препятствует изучению тех и других в рамках одной науки [183].

§ 4. Различие синхронии и диахронии, показанное на сравнениях [184]

Чтобы показать одновременно и автономность и зависимость синхронического ряда от диахронического, первый из них можно сравнить с проекцией тела на плоскость. В самом деле, всякая проекция непосредственно зависит от проецируемого тела, и все-таки она представляет собою нечто особое, отличное от самого тела. Иначе не было бы специальной науки о проекциях: достаточно было бы рассматривать сами тела. В лингвистике таково же отношение между исторической действительностью и данным состоянием языка, представляющим как бы проекцию этой действительности в тот или иной момент. Синхронические состояния познаются не путем изучения тел, то есть диахронических событий, подобно тому как понятие геометрических проекций не постигается в результате изучения, хотя бы весьма пристального, различных видов тел.

Если сделать поперечный срез стебля растения, то на месте среза мы увидим более или менее сложный рисунок — это не что иное, как перспектива продольных волокон, которые мы и обнаружим, если произведем второй срез, перпендикулярный первому. Здесь опять одна из перспектив зависит от другой: продольный срез показывает нам самые волокна, образующие растение, а поперечный срез—их группировку на перпендикулярной им плоскости; но второй срез отличается от первого, ибо он обнаруживает между волокнами некоторые отношения, не доступные наблюдению на продольной плоскости [185].

Из всех сравнений, которые можно было бы придумать, наиболее показательным является сравнение, которое можно провести между функционированием языка и игрой в шахматы [186]. И здесь и там налицо система значимостей и наблюдаемое изменение их. Партия в шахматы есть как бы искусственная реализация того, что в естественной форме представлено в языке. Рассмотрим это сравнение детальнее. Прежде всего, понятие позиции в шахматной игре во многом соответствует понятию состояния в языке. Соответствующая значимость фигур зависит от их положения в каждый данный момент на доске, подобно тому как в языке значимость каждого элемента зависит лишь от его противоположения всем прочим элементам.

Далее, система всегда моментальна; она видоизменяется от позиции к позиции. Правда, значимость фигур зависит также, и даже главным образом, от неизменного соглашения: от правил игры, существующих еще до начала партии и сохраняющих свою силу после каждого хода. Но такие правила, принятые раз навсегда, существуют и в области языка: это неизменные принципы семиологии.

Наконец, для перехода от одного состояния равновесия к другому или—согласно принятой нами терминологии—от одной синхронии к другой достаточно сделать ход одной фигурой; не требуется передвижки всех фигур сразу. Здесь мы имеем полное соответствие диахроническому факту со всеми его особенностями. В самом деле:

а) Каждый шахматный ход приводит в движение только одну фигуру; так и в языке изменениям подвергаются только отдельные элементы.

б) Несмотря на это, каждый ход сказывается на всей системе; игрок не может в точности предвидеть последствия каждого хода. Изменения значимостей всех фигур, которые могут произойти вследствие данного хода, в зависимости от обстоятельств будут либо ничтожны, либо весьма значительны, либо, в общем, скромны. Один ход может коренным образом изменить течение всей партии и повлечь за собой последствия даже для тех фигур, которые в тот момент, когда его делали, были им не затронуты. Мы уже видели, что точно то же верно и в отношении языка.

в) Ход отдельной фигурой есть факт, абсолютно отличный от предшествовавшего ему и следующего за ним состояния равновесия. Произведенное изменение не относится ни к одному из этих двух состояний; для нас же важны одни лишь состояния.

В шахматной партии любая данная позиция характеризуется, между прочим, тем, что она совершенно независима от всего того, что ей предшествовало; совершенно безразлично, каким путем она . сложилась [187]; зритель, следивший за всей партией с самого начала, не имеет ни малейшего преимущества перед тем, кто пришел взглянуть на положение партии в критический момент; для описания данной шахматной позиции совершенно незачем вспоминать о том, что происходило на доске десять секунд тому назад. Все это рассуждение применимо и к языку и еще раз подчеркивает коренное различие, проводимое нами между диахронией и синхронией. Речь функционирует лишь в рамках данного состояния языка, и в ней нет места изменениям, происходящим между одним состоянием и другим.

Лишь в одном пункте наше сравнение неудачно: у шахматиста имеется намерение сделать определенный ход и воздействовать на систему отношений на доске, язык же ничего не замышляет—его «фигуры» передвигаются, или, вернее, изменяются, стихийно и случайно. Умлаут в формах Hande вместо hanti и Gaste вместо gasti (ср. стр. 85) создал множественное число нового вида, но он также вызвал к жизни и глагольную форму tragt вместо tragit и т. д. Чтобы партия в шахматы во всем уподобилась функционированию языка, необходимо представить себе бессознательно действующего или ничего не смыслящего игрока. Впрочем, это единственное отличие делает сравнение еще более поучительным, показывая абсолютную необходимость различать в лингвистике два ряда явлений. В самом деле, если диахронические факты несводимы к обусловленной ими синхронической системе даже тогда, когда соответствующие изменения подчиняются разумной воле, то тем более есть основания полагать, что так обстоит дело и тогда, когда эти диахронические факты проявляют свою слепую силу при столкновении с организованной системой знаков.

§ 5. Противопоставление синхронической и диахронической лингвистик в отношении их методов и принципов [188]

Противопоставление между диахроническим и синхроническим проявляется всюду. Прежде всего (мы начинаем с явления наиболее очевидного) они неодинаковы по своему значению для языка. Ясно, что синхронический аспект превалирует над диахроническим, так как для говорящих только он—подлинная и единственная реальность (см. стр. 83). Это же верно и для лингвиста: если он примет диахроническую перспективу, то увидит отнюдь не язык, а только ряд видоизменяющих его событий. Часто утверждают, что нет ничего более важного, чем познать генезис данного состояния; это в некотором смысле верно: условия, создавшие данное состояние, проясняют нам его истинную природу и оберегают нас от некоторых иллюзий (см. стр. 86), но этим как раз и доказывается, что диахрония не является самоцелью. О ней можно сказать то же, что было как-то сказано о прессе: она открывает дорогу решительно ко всему—надо только [вовремя] уйти из нее.

Методы синхронии и диахронии тоже различны, и притом в двух отношениях:

а) Синхрония знает только одну перспективу, перспективу говорящих, и весь ее метод сводится к собиранию от них языковых фактов; чтобы убедиться, в какой мере то или другое языковое явление реально, необходимо и достаточно выяснить, в какой мере оно существует в сознании говорящих [189]. Напротив, диахроническая лингвистика должна различать две перспективы: одну проспективную, следующую за течением времени, и другую ретроспективную [190], направленную вспять; отсюда—раздвоение метода, о чем будет идти речь в пятой части этой работы.

б) Второе различие вытекает из разницы в объеме той области, на которую распространяется та и другая дисциплина. Объектом синхронического изучения является не все совпадающее по времени, а только совокупность фактов, относящихся к тому или другому языку;

по мере надобности подразделение доходит до диалектов и поддиа-лектов. В сущности, термин синхрония не вполне точен: его следовало бы заменить термином идиосинхрония [191 ], хотя он и несколько длинный. Наоборот, диахроническая лингвистика не только не требует подобной специализации, но и отвергает ее; рассматриваемые ею элементы не принадлежат обязательно к одному языку (ср. и.-е. * esti , греч. esti , нем. ist , франц. est ). Различие же между отдельными языками создается последовательным рядом событий, развертывающихся в языке на временной оси и умножаемых действием пространственного фактора. Для сопоставления двух форм достаточно, если между ними есть историческая связь, какой бы косвенной она ни была.

Эти противопоставления не самые яркие и не самые глубокие: из коренной антиномии между фактом эволюционным и фактом статическим следует, что решительно все понятия, относящиеся к тому или другому, в одинаковой мере не сводимы друг к другу. Любое из этих понятий может служить доказательством этой несводимости. Таким образом, синхроническое явление не имеет ничего общего с диахроническим (см. стр. 87): первое есть отношение между одновременно существующими элементами, второе — замена во времени одного элемента другим, то есть событие.

Кириченко А.

Выводы

Так лингвистика подходит ко второй своей дихотомии. Сперва нам пришлось выбирать между языком и речью (см. стр. 26), теперь мы находимся у второго перекрестка, откуда ведут два пути: один — в диахронию, другой — в синхронию.

Используя этот двойной принцип классификации, мы можем теперь сказать, что все диахроническое в языке является таковым лишь через речь [198]. Именно в речи источник всех изменений;

каждое из них, прежде чем войти в общее употребление, начинает применяться некоторым числом говорящих. Теперь по-немецки говорят: ich war «я был», wir waren «мы были», тогда как в старом немецком языке до XVI в. спрягали: ich was , wir waren (по-английски до сих пор говорят: / was . We were ). Каким же образом произошла эта перемена: war вместо way? Отдельные лица под влиянием waren создали по аналогии war —это был факт речи; такая форма, часто повторявшаяся, была принята коллективом и стала фактом языка. Но не все инновации речи увенчиваются таким успехом, и, поскольку они остаются индивидуальными, нам незачем принимать их во внимание, так как мы изучаем язык; они попадают в поле нашего зрения лишь с момента принятия их коллективом.

Факту эволюции всегда предшествует факт или, вернее, множество сходных фактов в сфере речи: это ничуть не противоречит установленному выше различию, которое этим только подтверждается, так как в истории любой инновации мы отмечаем всегда два момента:

1) момент появления ее у отдельных лиц и 2) момент превращения ее в факт языка, когда она, внешне оставаясь той же, принимается всем языковым коллективом.

Нижеследующая таблица показывает ту рациональную форму, которую должна принять лингвистическая наука:

Речевая деятельность

Язык

Речь

Синхрония Диахрония

Следует признать, что отвечающая теоретическим потребностям рациональная форма науки не всегда совпадает с той, которую навязывают ей требования практики. В лингвистике требования практики еще настоятельней, чем в других науках; они до некоторой степени оправдывают ту путаницу, которая в настоящее время царит в лингвистических исследованиях. Даже если бы устанавливаемые нами различения и были приняты раз и навсегда, нельзя было бы, быть может, во имя этого идеала связывать научные изыскания чересчур строгими требованиями.

Так, например, производя синхроническое исследование старофранцузского языка, лингвист оперирует такими фактами и принципами, которые не имеют ничего общего с теми, которые ему бы открыла история этого же языка с XIII до XX в.; зато они сравнимы с теми фактами и принципами, которые обнаружились бы при описании одного из нынешних языков банту, греческого (аттического) языка V в. до нашей эры или, наконец, современного французского. Дело в том, что все такие описания покоятся на сходных отношениях; хотя каждый отдельный язык образует замкнутую систему, все они предполагают наличие некоторых постоянных принципов, на которые мы неизменно наталкиваемся, переходя от одного языка к другому, так как всюду продолжаем оставаться в сфере явлений одного и того же порядка. Совершенно так же обстоит дело и с историческим исследованием: обозреваем ли мы определенный период в истории французского языка (например, от XIII до XX в.), или яванского языка, или любого другого, всюду мы имеем дело со сходными фактами, которые достаточно сопоставить, чтобы установить общие истины диахронического порядка. Идеалом было бы, чтобы каждый ученый посвящал себя либо одному, либо другому аспекту лингвистических исследований и охватывал возможно большее количество фактов соответствующего порядка; но представляется весьма затруднительным научно овладеть столь разнообразными языками. С другой стороны, каждый язык представляет собой практически одну единицу изучения, так что силою вещей приходится рассматривать его попеременно и статически и исторически. Все же никогда не следует забывать, что чисто теоретически это единство отдельного языка как объекта изучения есть нечто поверхностное, тогда как различия языков таят в себе глубокое единство [199]. Пусть при изучении отдельного языка наблюдатель обращается как к синхронии, так и к диахронии;

всегда надо точно знать, к какому из двух аспектов относится рассматриваемый факт, и никогда не следует смешивать методы синхронических и диахронических исследований.

Разграниченные указанным образом части лингвистики будут в дальнейшем рассмотрены одна за другой.

Синхроническая лингвистика должна заниматься логическими и психологическими отношениями, связывающими сосуществующие элементы и образующими систему, изучая их так, как они воспринимаются одним и тем же коллективным сознанием.

Диахроническая лингвистика, напротив, должна изучать отношения, связывающие элементы, следующие друг за другом во времени и не воспринимаемые одним и тем же коллективным сознанием, то есть элементы, последовательно сменяющие друг друга и не образующие в своей совокупности системы.

Часть вторая Синхроническая лингвистика

Глава I Общие положения [200]

Задачей общей синхронической лингвистики является установление принципов, лежащих в основе любой системы, взятой в данный момент времени, и выявление конститутивных факторов любого состояния языка. Многое из того, о чем говорилось выше, относится, по существу, к синхронии. Так, все сказанное об общих свойствах знака можно рассматривать в качестве одного из разделов синхронической лингвистики, хотя эти общие свойства знака и были использованы нами для доказательства необходимости различать обе лингвистики.

К синхронии относится все, что называют «общей грамматикой», ибо те различные отношения, которые входят в компетенцию грамматики, устанавливаются только в рамках отдельных состояний языка. В дальнейшем мы ограничимся лишь основными принципами, без которых не представляется возможным ни приступить к более специальным проблемам статики, ни объяснить детали данного состояния языка.

Вообще говоря, статической лингвистикой заниматься гораздо труднее, чем историей языка [201 ]. Факты эволюции более конкретны, они больше говорят воображению; наблюдаемые и без труда улавливаемые в них отношения завязываются между последовательно сменяющимися элементами, понять которые легко, а за рядом преобразований следить иногда даже занятно. Та же лингвистика, которая оперирует сосуществующими значимостями и отношениями, представляет для нас более значительные трудности.

Состояние языка не есть математическая точка. Это более или менее продолжительный промежуток времени, в течение которого сумма происходящих изменений остается ничтожно малой. Он может равняться десяти годам, жизни одного поколения, одному столетию и даже больше. Случается, что в течение сравнительно долгого промежутка времени язык почти не изменяется, а затем в какие-нибудь несколько лет претерпевает значительные изменения. Из двух сосуществующих в одном периоде языков один может сильно эволюционировать, а другой почти вовсе не измениться: во втором случае изучение будет неизбежно синхроническим, в первом случае потребуется диахронический подход. Абсолютное состояние определяется отсутствием изменений, но поскольку язык всегда, хотя бы и минимально, все же преобразуется, постольку изучать состояние языка означает практически пренебрегать маловажными изменениями, подобно тому как математики при некоторых операциях, например при вычислении логарифмов, пренебрегают бесконечно малыми величинами.

В политической истории различаются: эпоха—точка во времени, и период—отрезок, охватывающий некоторый промежуток времени. Однако историки сплошь и рядом говорят об эпохе Антони-нов, об эпохе крестовых походов, разумея в данном случае совокупность признаков, сохранявшихся в течение соответствующего времени. Можно было бы говорить, что и статическая лингвистика занимается эпохами, но термин состояние все же предпочтительней. Начало и конец любой эпохи обычно отмечаются какими-либо переворотами, более или менее резкими, направленными к изменению установившегося порядка вещей. Употребляя термин состояние, мы тем самым отводим предположение, будто в языке происходит нечто подобное. Сверх того, термин эпоха именно потому, что он заимствован у исторической науки, заставляет думать не столько о самом языке, сколько об окружающих и обусловливающих его обстоятельствах,— одним словом, он вызывает, скорее всего, представление о том, что мы назвали выше внешней лингвистикой (см. стр. 28).

Впрочем, разграничение во времени—это не единственное затруднение, встречаемое нами при определении понятия «состояние языка»; такой же вопрос встает и относительно разграничения в пространстве. Короче говоря, понятие «состояние языка» не может не быть приблизительным. В статической лингвистике, как и в большинстве наук, никакое доказательное рассуждение невозможно без условного упрощения исходных данных [202].

Колесник Б.

Глава Н Конкретные языковые сущности

§ 1. [Конкретные языковые] сущности и [речевые] единицы. Определение этих понятий [203]

Составляющие язык знаки представляют собой не абстракции, а реальные объекты (см. стр. 22); эти реальные объекты и их отношения и изучает лингвистика; их можно назвать конкретными [языковыми} сущностями этой науки.

Напомним прежде всего два основных принципа этой проблемы.

1. [Конкретная] языковая сущность реально возможна лишь в силу ассоциации означающего с означаемым (см. стр. 70): если упустить из виду один из этих компонентов сущности, она исчезнет, и вместо конкретного объекта мы окажемся перед чистой абстракцией. Ежеминутно мы рискуем овладеть лишь одной стороной [конкретной языковой] сущности, воображая при этом, что мы схватываем ее целиком. Это, например, неизбежно случится, если мы станем делить звуковую цепочку на слоги; у слога есть значимость лишь в фонологии. Звуковая цепочка только в том случае является языковым фактом, если она служит опорой понятия; взятая сама по себе, она представляет собою лишь материал для физиологического исследования.

То же верно и относительно означаемого, как только мы изолируем его от означающего. Такие понятия, как «дом», «белый», «видеть» и т. д., рассматриваемые сами по себе, относятся к психологии;

они становятся [конкретными] языковыми сущностями лишь благодаря ассоциации с акустическими образами. В языке понятие есть свойство звуковой субстанции [204], так же как определенное звучание есть свойство понятия.

Эту двустороннюю единицу часто сравнивали с человеческой личностью как целым, состоящим из тела и души. Сближение малоудовлетворительное. Правильнее было бы сравнивать ее с химическим соединением, например с водой, состоящей из водорода и кислорода; взятый в отдельности каждый из этих элементов не имеет ни одного из свойств воды [205].

2. [Конкретная] языковая сущность определяется полностью лишь тогда, когда она отграничена, отделена от всего того, что ее окружает в речевой цепочке [206]. Именно эти отграниченные [конкретные языковые] сущности, то есть [речевые] единицы, и противополагаются друг другу в механизме языка [207].

На первый взгляд кажется соблазнительным уподобить языковые знаки зрительным, которые могут сосуществовать в пространстве, не смешиваясь между собою; при этом создается ложное представление, будто разделение языковых знаков может производиться таким же способом, не требуя никаких особых размышлений. Термин «форма», часто используемый для их обозначения (ср. выражения «глагольная форма», «именная форма» и т. п.), способствует сохранению этого заблуждения. Но, как мы знаем, основным свойством речевой цепочки является ее линейность (см. стр. 72). Поток речи, взятый сам по себе, есть линия, непрерывная лента, где ухо не различает никаких ясных и точных делений: чтобы найти эти деления, надо обратиться к значениям [208]. Когда мы слышим речь на неизвестном языке, мы не в состоянии сегментировать воспринимаемый поток звуков. Такая сегментация вообще невозможна, если принимать во внимание лишь звуковой аспект языкового факта. Лишь тогда, когда мы знаем, какой смысл и какую функцию нужно приписать каждой части звуковой цепочки, эти части выделяются нами, и бесформенная лента разрезается на куски. В этом анализе, по существу, нет ничего материального.

Итак, язык — это не просто совокупность заранее разграниченных знаков, значение и способы комбинирования (agencement) которых только и требовалось бы изучать; в действительности язык представляет собой расплывчатую массу, в которой только внимательность и привычка могут помочь нам различить составляющие ее элементы. [Речевая] единица не обладает никакими специальными звуковыми особенностями, и ее можно определить только так: [речевая] единица — это отрезок звучания, который, будучи взятым отдельно, то есть безо всего того, что ему предшествует, и всего того, что за ним следует в потоке речи, является означающим некоторого понятия.

§ 2. Метод разграничения сущностей и единиц [209]

Всякий владеющий языком разграничивает его единицы весьма простым способом, по крайней мере в теории. Способ этот состоит в том, чтобы, взяв в качестве отправного момента речь как манифестацию (document) языка, изобразить ее в виде двух параллельных цепочек: цепочки понятий А и цепочки акустических образов В.

Чтобы проверить результат подобной операции и убедиться в правильности выделения какой-либо единицы, нужно, сравнив целый ряд предложений, где встречается одна и та же единица, убедиться в каждом отдельном случае в возможности ее выделения из контекста и удостовериться, что такое выделение оправдано по смыслу. Возьмем два отрезка: lafqrsduva (пишется la force du vent ) «сила ветра» и abudfrys (пишется α bout deforce ) «в упадке сил». Как в том, так и в другом отрезке одно и то же понятие — «сила» — соотносится с одной и той же звуковой цепочкой [211 ] ftys , из чего мы заключаем, что это [речевая] единица. Но в предложении Umsfcysa - parle (пишется и те force aparler ) «он принуждает меня говорить» fors «принуждает» имеет совсем другой смысл, из чего мы заключаем, что это другая [речевая] единица.

§ 3. Практические трудности разграничения сущностей и единиц [212]

Легко ли на практике применить этот способ, теоретически столь простой? Может показаться, будто легко, если исходить при этом из представления, что подлежащие выделению единицы — это слова; в самом деле, что такое предложение, как не сочетание слов, и есть ли что-либо более непосредственно данное, нежели слово? Так, возвращаясь к прежнему примеру, можно сказать, что звуковая цепочка sizlapra распадается на четыре единицы, разграничиваемые нашим анализом, которые оказываются четырьмя словами: si - je - l '- apprends . Но вместе с тем у нас тотчас же возникает сомнение, как только мы вспомним, сколько споров ведется по поводу того, что такое слово; по зрелом размышлении мы убеждаемся в том, что обычное понимание слова несовместимо с нашим представлением о конкретной единице [213].

Говорящие не знают, разумеется, этих затруднений. Все, что в какой-либо мере является значимым, воспринимается ими как конкретный элемент, и они безошибочно распознают его в речи. Но одно дело — интуитивно владеть всеми тонкостями мгновенного функционирования этих единиц, и совсем другое дело — уметь их систематически анализировать.

Одна довольно распространенная теория утверждает, будто единственными конкретными единицами являются предложения [214]: мы говорим только предложениями и лишь потом извлекаем из них слова. Но прежде всего, в какой мере предложение относится к сфере языка (см. стр. 124)? Если оно принадлежит к сфере речи, то оно не может служить единицей языка. Допустим, однако, что это затруднение устранено. Если мы представим себе всю совокупность предложений, которые могут быть сказаны, то их наиболее характерным свойством окажется их совершенное несходство. На первый взгляд кажется заманчивым уподобление огромного разнообразия предложений не меньшему разнообразию особей, составляющих какой-либо зоологический вид. Однако это иллюзия: у животных одного вида общие свойства гораздо существенней, нежели разъединяющие их различия; в предложениях же преобладает различие, и если поискать, что же их связывает на фоне всего этого разнообразия, то невольно опять натолкнешься на слово с его грамматическими свойствами и снова окажешься перед теми же трудностями. „

§4. Выводы [215]

В большинстве областей, являющихся предметом той или иной науки, вопрос о единицах даже не ставится: они даны непосредственно. Так, в зоологии мы с самого начала имеем дело с отдельными животными. Астрономия оперирует единицами, разделенными в пространстве,—небесными телами. В химии можно изучать природу и состав двухромовокислого калия, ни минуты не усомнившись в том, что это некий вполне определенный объект.

Если в какой-либо науке отсутствуют непосредственно наблюдаемые конкретные единицы, это значит, что в ней они не имеют существенного значения. В самом деле, что является конкретной единицей, например, в истории: личность, эпоха, народ? Неизвестно! Но не все ли равно? Можно заниматься историческими изысканиями и без выяснения этого вопроса.

Но подобно тому, как шахматная игра целиком и полностью сводится к комбинации различных фигур на доске, так и язык является системой, целиком основанной на противопоставлении его конкретных единиц. Мы не можем отказаться от попытки уяснить себе, что это такое, точно так же мы не можем и шага ступить, не прибегая к этим единицам. Вместе с тем их выделение сопряжено с такими трудностями, что возникает вопрос, существуют ли они реально.

Итак, удивительное и поразительное свойство языка состоит в том, что мы не видим в нем непосредственно данных и различимых с самого начала [конкретных] сущностей, между тем как в их существовании усомниться невозможно, точно так же как нельзя усомниться и в том, что язык образован их функционированием. Это и есть, несомненно, та черта, которая отличает язык от всех прочих семиологи-ческих систем.

Маслиева Д.

Глава III

Тождества, реальности, значимости [216]

Высказанные только что соображения приводят нас к проблеме тем более важной, что в статической лингвистике любое основное понятие непосредственно зависит от того, как именно мы будем представлять себе единицу языка. Это мы и постараемся показать в связи с рассмотрением понятий тождества, реальности и значимости в синхронии.

А. Что такое синхроническое тождество [217]? Здесь речь идет не о тождестве, объединяющем французское отрицание pas с латинским существительным possum «шаг»; такое тождество является диахроническим, и речь о нем будет ниже (см. стр. 182). Нет, мы имеем в виду то не менее любопытное тождество, на основании которого мы утверждаем, что предложения jenesais p as wswssaso » vine dites pas cela «не говорите этого» содержат один и тот же элемент. Нам скажут, что это вопрос праздный, что тождество имеется уже потому, что в обоих предложениях одинаковый отрезок звучания—pas —наделен одинаковым значением. Но такое объяснение недостаточно: ведь если соответствие звуковых отрезков и понятий и доказывает тождество (см. выше пример la force du vent : a bout deforce ), то обратное неверно: тождество возможно и без такого соответствия. Когда мы слышим на публичной лекции неоднократно повторяемое обращение Messieurs ', «господа!», мы ощущаем, что каждый раз это то же самое выражение. Между тем вариации в произнесении и интонации его в разных оборотах речи представляют весьма существенные различия, столь же существенные, как и те, которые в других случаях служат для различения отдельных слов (ср. ротте «яблоко» и рашпе «ладонь», goutte «капля» иуе goute «пробую», filir «убежать» vifouir «рыть» и т. д.); кроме того, сознание тождества сохраняется, несмотря на то что и с семантической точки зрения нет полного совпадения одного употребления слова Messieurs с другим. Вспомним, наконец, что слово может обозначать довольно далекие понятия, а его тождество самому себе тем не менее не оказывается серьезно нарушенным (ср. adapter me mode «перенимать моду» и adapter un enfant «усыновлять ребенка», lafleur dupommier «цвет яблони» и lafleur de la noblesse «цвет аристократии» и т. д.).

Весь механизм языка зиждется исключительно на тождествах и различиях, причем эти последние являются лишь оборотной стороной первых. Поэтому проблема тождеств возникает повсюду; но, с другой стороны, она частично совпадает с проблемой [конкретных] сущностей и единиц, являясь усложнением этой последней, впрочем весьма плодотворным. Это ясно видно при сопоставлении проблемы языковых тождеств и различий с фактами, лежащими за пределами языка. Мы говорим, например, о тождестве по поводу двух скорых поездов «Женева — Париж с отправлением в 8 ч. 45 м. веч.», отходящих один за другим с интервалом в 24 часа. На наш взгляд, это тот же самый скорый поезд, а между тем и паровоз, и вагоны, и поездная бригада—все в них, по-видимому, разное. Или другой пример:

уничтожили улицу, снесли на ней все дома, а затем застроили ее вновь; мы говорим, что это все та же улица, хотя материально от старой, быть может, ничего не осталось. Почему можно перестроить улицу до самого последнего камешка и все же считать, что она не перестала быть той же самой? Потому что то, что ее образует, не является чисто материальным: ее существо определяется некоторыми условиями, которым безразличен ее случайный материал, например ее положение относительно других улиц. Равным образом представление об одном и том же скором поезде складывается под влиянием времени его отправления, его маршрута и вообще всех тех обстоятельств, которые отличают его от всех прочих поездов. Всякий раз, как осуществляются одни и те же условия, получаются одни и те же сущности. И вместе с тем эти сущности не абстрактны, потому что улицу или скорый поезд нельзя себе представить вне материальной реализации.

Противопоставим этим двум примерам совсем иной случай, а именно кражу у меня костюма, который я затем нахожу.у торговца случайными вещами. Здесь дело идет о материальном характере сущности, заключающейся исключительно в инертной субстанции:

сукне, подкладке, прикладе и т. д. Другой костюм, как бы он ни был схож с первым, не будет моим. И вот оказывается, что тождество в языке подобно тождеству скорого поезда и улицы, а не костюма. Употребляя неоднократно слово Messieurs !, я каждый раз пользуюсь новым материалом: это новый звуковой акт и новый психологический акт. Связь между двумя употреблениями одного и того же слова основана не на материальном тождестве, не на точном подобии смысла, а на каких-то иных элементах, которые надо найти и которые помогут нам вплотную подойти к истинной природе языковых единиц.

Б. Что такое синхроническая/реальность [218]? Какие конкретные или абстрактные элементы языка можно считать синхроническими реальностями?

Возьмем для примера различение частей речи: на что опирается классификация слов на существительные, прилагательные и т. д.? Производится ли она во имя чисто логического, внелингвистическо-го принципа, накладываемого извне на грамматику, подобно тому как сетка меридианов и параллелей наносится на земной шар? Или же она соответствует чему-то, имеющемуся в системе языка и ею обусловленному? Одним словом, является ли различение частей речи синхронической реальностью? Это второе предположение кажется правдоподобным, но можно было бы защитить и первое. Так, например, можно ли сказать, что в предложении сед gants sont bon marche «эти перчатки дешевы» группа слов bon marche «дешевы» является прилагательным? Логически она имеет смысл прилагательного, но грамматически это менее очевидно: bon marche не ведет себя как прилагательное (оно не изменяется, никогда не ставится перед существительным и т. д.), к тому же bon marche составлено из двух слов; между тем именно различение частей речи должно служить для классификации слов языка, а каким же образом группа слов может быть отнесена к одной из этих «частей»? Но bon marche нельзя истолковать и иначе, сказав, что bon — прилагательное, a marche —существительное. Таким образом, здесь мы имеем дело с неточной и неполной классификацией; деление слов на существительные, глаголы, прилагательные и т. д. не есть бесспорная языковая реальность [219].

Итак, лингвистика непрестанно работает на почве придуманных грамматистами понятий, о которых мы не знаем, соответствуют ли они в действительности конститутивным элементам системы языка. Но как это узнать? И если эти понятия — фикция, то какие же реальности им противопоставить?

Чтобы избежать заблуждений, надо прежде всего проникнуться убеждением, что конкретные языковые сущности не даны нам непосредственно в наблюдении. Надо стараться их уловить, понять и лишь тогда мы соприкоснемся с реальностью; исходя из нее, можно будет разработать все классификации, необходимые лингвистике для приведения в порядок подлежащих ее ведению фактов [220]. С другой стороны, базироваться при этих классификациях не на конкретных языковых сущностях, а на чем-либо ином, говорить, например, что части речи суть элементы языка только в силу того, что они соответствуют логическим категориям,— значит забывать, что не бывает языковых фактов вне звукового материала, расчлененного на значимые элементы [221 ].

В. В конце концов, все затронутые в этой главе понятия, по существу, не отличаются от того, что мы раньше называли значимостя-ми [222]. Новое сравнение с игрой в шахматы поможет это понять (см. стр. 90). Возьмем коня: является ли он сам по себе элементом игры? Конечно, нет, потому что в своей чистой материальности вне занимаемого им поля на доске и прочих условий игры он ничего для игрока не представляет; он становится реальным и конкретным элементом в игре лишь постольку, поскольку он наделен значимостью и с нею неразрывно связан. Предположим, что во время игры эта фигура сломается или потеряется; можно ли будет заменить ее другой, равнозначной? Конечно, можно. Не только другая фигура, изображающая коня, но любой предмет, не имеющий с ним никакого сходства, может быть отождествлен с конем, если только ему будет придана та же значимость. Мы видим, таким образом, что в семиологических системах, как, например, в языке, где все элементы связаны друг с другом, образуя равновесие согласно определенным правилам, понятие тождества сливается с понятием значимости и наоборот [223].

Вот почему понятие значимости в конечном счете покрывает и понятие единицы, и понятие конкретной языковой сущности, и понятие языковой реальности. Но если между этими различными аспектами вообще не существует коренной разницы, то из этого следует, что проблема может последовательно ставиться в разной форме. Что бы мы ни хотели определить: единицу, реальность, конкретную сущность или значимость,— все будет сводиться к постановке одного и того же центрального вопроса, который доминирует над всем в статической лингвистике.

С практической точки зрения интересно начать с единиц языка, определить их и дать их классификацию с учетом всего их разнообразия. Необходимо выяснить, на чем основывается членение на слова, так как слово, несмотря на все трудности, связанные с определением этого понятия, есть единица, неотступно представляющаяся нашему уму как нечто центральное в механизме языка; одной этой темы было бы достаточно для целого тома. Далее следовало бы перейти к классификации единиц низшего уровня, затем более крупных единиц и т. д. Таким образом, наша наука, определив элементы, которыми она оперирует, выполнила бы свою задачу целиком, так как тем самым свела бы все входящие в ее ведение явления к их основному принципу.

Дата добавления: 2020-12-12; просмотров: 124; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 23

Мы поможем в написании ваших работ!