СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ДОМА И ПЕРЕДАННЫЕ МОИМ МАЛЬЧИКОМ ТОЙ, К КОМУ ОБРАЩЕНЫ

В хрестоматии собраны лучшие стихотворения зарубежных романтиков в лучших переводах, в том числе труднодоступные в книжном виде.

Содержание

1. Немецкий романтизм

 

Новалис. Гимн. Сказка о Розочке и Гиацинте

Людвиг Тик. Белокурый Экберт

Клеменс Брентано. Лорелей

Людвиг Уланд. Стихотворения

Генрих Гейне. Стихотворения

 

2. Английский романтизм

 

Уильям Блейк. Стихотворения

Уильям Вордсворт. Стихотворения

Сэмюэль Кольридж. Сказание старого морехода (полностью)

Роберт Саути. Баллады

Джордж Байрон. Стихотворения.   Фрагменты из поэм: Гяур, Корсар, Лара, Паломничество Чайльд-Гарольда. Дон Жуан

Перси Биши Шелли. Стихотворения

Томас Мур. Стихотворения

Джон Китс. Стихотворения

Вальтер Скотт. Баллады

 

3. Французский романтизм

 

Марселина Деборд-Вальмор. Стихотворения

Альфред де Виньи. Смерть волка

Альфред де Мюссе. Стихотворения

Жерар де Нерваль. Стихотворения

 

4. Американский романтизм

 

Эдгар По. Стихотворения

 

5. Итальянский романтизм

 

Джакомо Леопарди. Стихотворения

 

Немецкий романтизм

         Новалис (1772-1801)

 

ГИМН

 

Немногие знают

Тайну любви,

И, не насыщены,

Вечно жаждут.

Тайной вечери

Божественный смысл

Для человеческих чувств — загадка;

Но если кто-то когда-то

С горячих любимых губ

Дыхание жизни впивал,

У кого священное пламя

Расплавляло сердце, превращая его, в дрожащие волны,

У кого открывались глаза,

Чтобы мог он небес

Необъятную глубь измерять,

Тот будет вкушать от своего тела

И пригублять свою кровь

Вечно.

Кто земного тела

Высокий смысл угадал?

Кто может сказать,

Что он понимает кровь?

Когда-нибудь станут все тела

Одним телом,

В небесной крови

Будет плыть блаженная чета.

О! Если бы мировой океан

Уже стал багряным,

Если бы благоуханной плотью

Налились скалы!

Никогда не окончится сладкая трапеза;

Никогда не насытится любовь;

Никогда любимый не будет для нее

Достаточно близким, достаточно своим.

Губы, которые все нежнее и нежнее

Превращают испытанное наслаждение

Во все более близкое и родное.

Все более горячее блаженство

Пропитывает душу,

Все более жаждущим и алчущим

Становится сердце;

И так продолжается наслаждение любви

Из вечности в вечность.

Если бы трезвые души

Хоть раз отведали бы блаженство,

Они оставили бы все

И воссели бы с нами

За столом стремлений,

Который никогда не бывает пустым.

Узнали б они любви

Бесконечную полноту

И восхвалили бы трапезу

Тела и крови.

         (перевод А. Старостина)

 

 

УЧЕНИКИ В САИСЕ (Отрывок)

 

СКАЗКА О РОЗОЧКЕ И ГИАЦИНТЕ

 

[...] Давным-давно жил-был, далеко на западе совсем-совсем молодой человек. Он был очень добр, но и чудак, каких мало. Он то и дело огорчался ни за что ни про что, всегда тихо бродил в одиночку, садился в сторону, когда другие играли и веселились, и занимался диковинными вещами. Пещеры и леса были люби­мым его приютом, да еще он только и делал, что говорил со зве­рями и птицами, с деревьями и скалами, конечно, ни одного разумного слова, а сплошной вздор; послушаешь — со смеху по­мрешь. Но сам он всегда оставался насупленным и серьезным, несмотря на то, что белка, мартышка, попугай и снегирь из сил выбивались, чтобы его развлечь и направить на путь истины. Гусь рассказывал сказки, ручей тут же бренчал балладу, большой толстый камень выкидывал потешные коленца, роза потихоньку ласково обвивала его сзади, залезала ему в кудри, а плющ погла­живал ему озабоченное чело. Однако хандра и задумчивость упор­ствовали. Его родители были очень опечалены, они не знали, что делать. Он был здоров и ел хорошо, никогда они ничем, его не обидели, да и немного лет перед этим он был весел ибеспечен, как никто. Он был застрельщиком во всех играх и любим всеми девушками. Он был писаным красавцем, не человек, а картинка, и плясал — одно загляденье.

Среди девушек была одна, очаровательная, писаная красавица, лицо словно воск, кудри словно золотой шелк, алые, как вишни, губы, стройная, как куколка, глаза черные, как вороново крыло. Кто ее видел, места себе не находил, так она была мила. В то время Розочка — так звали ее — от всего сердца привязалась к писаному красавцу Гиацинту — так звали его, — и он до смерти её полюбил. Остальная молодежь этого не знала. Впервые сказала им об этом фиалка, домашние же кошечки давно это приметили; дома их родителей стояли близко друг от друга. И вот когда Гиацинт ночью стоял у своего окна, а Розочка — у своего, кошечки, охотясь за мышами, пробегали мимо, видели, как они стоят, и не раз смеялись и хихикали так громко, что те это слышали и сердились. Фиалка рассказала это по секрету землянике, земляника рассказала это своему другу крыжовнику, который не скупился на уколы, когда проходил Гиацинт; так вскоре узнал об этом весь сад и лес, и, когда выходил Гиацинт слышалось со всех сторон: «Розочка, ты моя милочка!». Гиацинт же на это сердился и все-таки тут же не мог не смеяться от всего сердца, когда юркая ящерица, устроившись на теплый камень, поводила хвостиком и пела:

Розочка, ребенок дорогой,

Стала вдруг совсем слепой,

Думает — Гиацинт ее мать

Бросилась его обнимать

Но, заметив чужие черты,

Чтоб испугалась — и не думай ты:

Как ни в чем не бывало опять

Продолжает его целовать.

Ах, как скоро миновало великолепие! Пришел человек из чужой страны, он удивительно много путешествовал, у него была длинная борода, глубокие глаза, страшные брови, на нем было диковинное платье, которое спадало многими складками и на котором были вытканы странные узоры. Он сел перед домом родителей Гиацинта. Гиацинт же был очень любопытен, подсел к нему и вынес ему вина и хлеба. Тогда тот расправил свою белую бороду и стал рассказывать до глубокой ночи, и Гиацинт не отходил от него ни на шаг, и не уставал его слушать. Судя по тому, что об этом узнали потом, он много рассказывал о чужих странах, об удивительных, чудесных вещах, иоставался он три дня; и спускался вместе с Гиацинтом в глубокие шахты. Ну и проклинала же Розочка старого колдуна за то, что Гиацинт был совсем очарован его беседами и ни о чем больше не заботился; он едва принимал ничтожную пищу. Наконец тот исчез, но оставил Гиацинту книжицу, которую ни один человек не мог прочесть. Гиацинт же дал ему еще на дорогу плодов, хлеба и вина и далеко проводил его. После чего он вернулся в глубокой задумчивости и начал вести совсем новый образ жизни. Розочка из себя выходила, сердечная, ибо с той поры он ни во что ее не ставил и всегда оставался сам с собой. Но вот случилось, что он однажды вернулся словно перерожденный. Он бросился на шею к своим родителям и заплакал. «Я должен уйти в чужие страны, — говорил он, — старая чудная женщина в лесу рассказала мне, как мне выздороветь, бросила книгу в огонь и заставила меня идти к вам и спросить у вас вашего благословения. Быть может, я вернусь скоро, быть может, никогда. Кланяйтесь Розочке. Я охотно бы с ней поговорил, но сам не знаю, что со мной, меня что-то гонит прочь; когда я хочу вспомнить старое время, тотчас врываются более властные мысли, покой ушел, а с ним и сердце и любовь, я должен идти их отыскать. Я охотно сказал бы вам куда, я сам не знаю — туда, где живет мать всех вещей, дева под покрывалом. По ней пылает душа моя. Прощайте». Он вырвался и ушел. Его родители сетовали и проливали слезы. Розочка оставалась в своей светелке и горько плакала.

Гиацинт же бежал что было мочи по долинам и чащам, через горы и потоки, направляясь к таинственной стране. Он всюду расспрашивал людей и зверей, скалы и деревья о святой богине [Изиде]. Иные смея­лись, иные молчали, нигде не получал он ответа. Вначале он проходил через суровую, дикую страну, туман и облака бросались ему поперек дороги, буря не прекращалась; потом он попал в необозримые песчаные пустыни, в раскаленную пыль, и, по мере того как он продвигался, менялась и душа его, время стало для него удлиняться, и внутреннее беспокойство улеглось; он сделался мягче, и могучий, бушевавший в нем порыв постепенно превратился, в незаметную, но сильную тягу, в которой растворилось все его существо. Он словно долгие годы оставил позади себя. Меж тем и местность становилась богаче и разнообразней, воздух — теплым иголубым, дорога — ровнее, зеленые кустарники манили его своей приветной тенью, но он не понимал их языка, да они как будто ничего и не говорили, и все же они наполняли, и его сердце зеленым цветом и прохладной тишиной. Все выше вздымалось в нем сладостное томление; и все шире и сочнее становились листья, все голосистей и резвей птицы и звери, плоды благоуханней, небо темнее, воздух теплее и горячей его любовь, время бежало все быстрее, словно приближалось к цели. Однажды он набрел на хрустальный ключ ина множества цветов, которые спускались в долину между черными, подпирающими небо колоннами. Они ласково приветствовали его знако­мыми словами. «Милые земляки, — сказал он, — где бы мне найти священную обитель Изиды? Где-нибудь здесь поблизости должна она быть, и вам, верно, все здесь более знакомо, чем мне». — «Мы тоже здесь только мимоходом, — отвечали цветы, — семья духов отправилась в путь, и мы готовим ей дорогу и пристанище, но мы только что проходили через местности, где называлось ее имя. Пройди наверх, откуда мы идем, и ты, наверное, узнаешь больше». Цветы и ключ улыбнулись, произнося эти слова, предложили ему испить свежей влаги и пошли дальше.

Гиацинт последовал их совету, спрашивал и переспрашивал и дошел наконец до давно искомой обители, скрывавшейся под пальмами и иными редкостными растениями. Сердце его билось в бесконечном томлении, сладчайший трепет пронизывал его насквозь в этом жилище вечных времен года. Овеянный небесными благоуханиями, он уснул, потому что только сон мог ввести его в святая святых. Причудливо, сквозь бесчисленные покои, полные диковинных предметов, нес его сон на крыльях чарующих звуков и в смене аккордов. Все представлялось ему таким знакомым и все же в невиданном великолепии, наконец исчез и последний земной налет, словно растворившийся в воздухе, и он стоял перед небесной девой; вот он поднял легкий блестящий покров, и Розочка упала в его объятия. Далекая музыка окружала тайны любовной встречи, излияния тоски и не допускала ничего чуждого в пределы этого восхитительного приюта. Впоследствии Гиацинт еще долго жил с Розочкой в кругу счастливых родителей и сверстников, и бесчисленные внучата благодарили старую чудную женщину и за ее совет, и за ее огонь; ибо в те времена у людей рождалось столько детей, сколько они хотели. [...]

                       (Перевод А.Габричевского)

Людвиг Тик (1773-1853)

 

БЕЛОКУРЫЙ ЭКБЕРТ

 

В одном из уголков Гарца жил рыцарь, которого обыкновенно звали белокурым Экбертом. Он был лет сорока или около того, невысокого роста, короткие светлые волосы, густые и гладкие, обрамляли его бледное лицо с впалыми щеками. Он жил очень тихо, никогда не вмешивался в распри соседей и редко появлялся за стенами своего небольшого замка. Жена его столь же любила уединение, оба были сердечно привязаны друг к другу и только о том горевали, что бог не благословил их брака детьми.

Гости редко бывали у Экберта, а если и бывали, то ради них не делалось почти никаких изменений в обычном течении его жизни, умеренность господствовала в доме, где, казалось, сама бережливость правила всем. Экберт только тогда бывал весел и бодр, когда оставался один, в иное время в нем замечали какую-то замкнутость, какую-то тихую, сдержанную меланхолию.

Чаще всех приходил в замок Филипп Вальтер, человек, к ко­торому Экберт был душевно привязан, находя образ мыслей его весьма сходным со своим. Вальтер жил по-настоящему во Франконии, но иногда по полгода и более проводил в окрестностях замка Экберта, где собирал травы и камни и приводил их в поря­док; у него было небольшое состояние, и он ни от кого не зависел. Экберт нередко сопровождал Вальтера в его уединенных прогул­ках, и взаимная дружба их крепла с каждым годом. [...]

[...] После ужина, когда слуги убрали со стола и удалились, Экберт взял Вальтера за руку и сказал:

— Друг мой, не угодно ли вам выслушать рассказ моей жены
о ее приключениях в молодости, которые довольно странны.

— Очень рад, — отвечал Вальтер, и все трое придвинулись к камину. [...]

[...] Я родилась в деревне, отец мой был бедный пастух. Хо­зяйство родителей моих было незавидное, часто они не знали даже, где им достать хлеба. Но более всего меня огорчало то, что нужда вызывала частые раздоры между отцом и матерью и была причиной горьких взаимных упреков. Кроме того, они гово­рили беспрестанно, что я простоватое, глупое дитя, неспособное к самой пустячной работе, и точно, я была до крайности неловкой и беспомощной, все у меня валилось из рук, я не училась ни шить, ни прясть, ничем не могла помочь в хозяйстве, и только нужду моих родителей я понимала очень хорошо. [...]

Когда стало заниматься утро, я поднялась и почти безотчетно отворила дверь нашей хижины. Я очутилась, в чистом поле и вскоре затем в лесу, куда едва еще проникали первые лучи солн­ца. Я все, бежала и бежала без оглядки и не чувствовала устало­сти, мне все казалось, что отец нагонит меня и, раздраженный моим побегом, еще суровее накажет. [...]

[...] Наступила ночь, и я, выбрав себе местечко, поросшее мхом, хотела отдохнуть. Но я не могла уснуть, слыша необычные ночные звуки и принимая их то за рев диких зверей, то за жало­бы ветра между скал, то за крик незнакомых птиц. Я молилась и заснула только под утро...

[...] Спустя немного... я собралась с силами и целый день шла, тяжко вздыхая и обливаясь слезами; наконец, я так устала и силы мои до того истощились, что я едва помнила себя; я не хотела жить и все-таки боялась смерти.

[...] И вдруг мне послышался в стороне тихий кашель. Ни­когда не бывала я так неожиданно обрадована, как в эту минуту; я пошла на голос и увидела на краю леса отдыхающую старуху. Почти вся она была одета в черное; черный капор закрывал ей голову и большую часть лица; в руке она держала клюку.

Я подошла ближе к ней и просила о помощи; она посадила меня подле себя и дала мне хлеба и немножко вина; я ела, а она между тем пела пронзительным голосом духовную песнь. Когда же она кончила, то велела мне идти за собой. Как ни странны казались мне и голос, и вся наружность ста­рухи, однако же я чрезвычайно обрадовалась ее предложению. Она шла при помощи своей клюки довольно проворно и на каж­дом шагу так дергала лицом, что я сначала не могла удержаться от смеха. Дикие скалы отходили все далее и далее, мы прошли через красивый луг, а потом через довольно большой лес. В то время, когда мы из него выходили, солнце садилось; никогда не забуду я впечатления, произведенного во мне этим вечером. Все кругом было облито нежнейшим пурпуром изолотом, вер­шины дерев пылали в вечернем зареве, и на полях лежало восхи­тительное сияние; леса и ветви дерев не колыхались, ясное небо подобно было отверстому раю, и в ясной тиши журчание источ­ников и набегавший шелест дерев звучали как бы томной ра­достью.

В первый раз моя юная душа прониклась тогда предчувствием того, что такое мир и его явления. Я забыла и себя, и свою спут­ницу, взоры мои обращались к золотым облакам.

Мы взошли на холм, осененный березами; внизу расстилалась долина,тоже в зелени берез, и среди них маленькая хижина. Веселый лай раздался нам навстречу, и скоро маленькая соба­чонка, виляя хвостом, кинулась к старухе; потом она подбежала ко мне, осмотрела меня со всех сторон и снова возвратилась к старухе, радостно прыгая.

Спускаясь с пригорка, я услыхала чудное пение какой-то птицы, она пела:

Уединенье —

Мне наслажденье.

Сегодня, завтра —

Всегда одно

Мне наслажденье —

Уединенье.

Эти немногие слова повторялись все снова и снова; звуки этой песенки я бы сравнила разве только со сливающимися вдали звуками охотничьего рога и пастушеской свирели.

Любопытство мое было до крайности напряжено; не дожи­даясь приглашения старухи, я вошла вместе с ней в хижину. Несмотря на сумерки, я заметила, что комната была чисто при­брана, на полках стояло несколько чащ, на столе какие-то неви­данные сосуды, а у окна, в блестящей клетке, сидела птица, та самая, что пела песню. Старуха кряхтела, кашляла и, казалось, не могла найти себе покоя; то она гладила собачку, то разгова­ривала с птицей, которая на все ее вопросы отвечала своей обыч­ной песенкой; у нее был такой вид, словно она меня вовсе не за­мечала. Рассматривая ее, я не раз приходила в ужас, потому что лицо ее, было в беспрестанном движении и голова, тряслась, вероятно, от старости, так что я решительно не могла уловить, каков ее вид на самом деле.

Отдохнувши немного, она засветила свечу, накрыла крохотный столик иподала ужин. Тут только вспомнила она обо мне и веле­ла мне взять один из плетеных стульев. Я уселась прямо против нее, между нами стояла свеча. Старушка сложила свои костлявые руки и, громко молясь, продолжала гримасничать, так что я чуть было, не захохотала снова, но удержалась, боясь рассердить ее.

После ужина она опять стала молиться, а затем указала мне постель в низкой узенькой горнице; сама же легла, в большой комнате. […]

[...] Старуха часто уходила и возвращалась не раньше вечера; я выходила с собачкой ей навстречу, и она называла меня своим дитятей и дочкой. Я полюбила ее, наконец, от чистого сердца; известно, как легко человек ко всему привыкает, особенно в детстве.

По вечерам она учила меня читать, и я скоро освоилась с этим искусством, и чтение стало для меня в моем уединении неисчер­паемым источником наслаждения. У старушки было несколько старинных рукописных книг с чудесными сказками.

До сих пор дивлюсь себе, припоминая тогдашний мой образ жизни: не посещаемая никем, я была замкнута в тесном семей­ном кругу, ведь собака и птица казались мне давно знакомыми друзьями. Но впоследствии я никак не могла вспомнить странной клички собаки, как ни часто я называла ее тогда по имени.

Так-то я прожила у старушки четыре года, и мне было уже около двенадцати лет, когда она стала ко мне доверчивее и, нако­нец, открыла мне тайну. Оказалось, что птица каждый день кла­дет по яйцу, в котором находится или жемчужина, или само­цвет. [...]

[...] Из того немногого, что я прочла, я составила себе удиви­тельное понятие о людях и обо всем судила по себе и своим това­рищам; когда дело шло о веселых людях, то я не могла иначе вообразить их как маленькими птицами; пышные дамы казались мне такими, как моя птица, а старые женщины — похожими на мою удивительную старушку. Я читала также о любви и вообра­жала себя героиней странных историй. Мое воображение создало прекраснейшего в мире рыцаря, я наделила его всеми совершен­ствами, хотя и не знала, собственно, каким он должен казаться после всех моих мечтаний; но я душевно сокрушалась, думая, что, может быть, он не станет отвечать мне взаимностью; тогда, чтоб, расположить его к себе, я мысленно, а иногда и вслух про­износила трогательные речи. Вы посмеиваетесь. Для всех нас, конечно, минуло теперь время юности.

С тех пор мне приятно было оставаться одной, я становилась тогда полной госпожой в доме. Собака очень любила меня и во всем исполняла мою волю; птица на все вопросы мои отвечала песней, прялка весело вертелась, и я в глубине души не хотела перемены в моем состоянии. Старушка, возвращаясь из дальних странствий, хвалила меня за прилежание, она говорила, что, с тех пор как я занимаюсь ее хозяйством, оно идет гораздо лучше; любовалась моим ростом и здоровым видом — одним сло­вом, обходилась со мной, как с родной дочерью.

— Ты молодец, дитя, — сказала она мне однажды хриплым голосом, — если и впредь будешь так себя вести, тебе всегда будет хорошо; но худо бывает тем, которые уклоняются от прямого пути, не избежать им наказания, хотя, быть может, и позд­него.

Пока она говорила, я, будучи от природы жива и проворна, не обращала внимания на ее слова; и только ночью я припом­нила их и не могла понять, что же разумела под этим старушка. Я взвешивала каждое слово, я не раз читала о сокровищах, и наконец мне пришло в голову, что, может быть, ее перлы и само­цветы — вещи драгоценные. Скоро мысль эта стала мне еще яснее. Но что разумела она под прямым путем? Я никак не могла понять полного смысла этих слов.

Мне минуло четырнадцать лет, и какое это несчастье для чело­века, что он, приобретая рассудок, теряет вместе с тем душевную невинность. Мне стало ясно, что только в отсутствие старухи я могу унести и птицу, и ее драгоценности и отправиться на поиски того мира, о котором я читала, и тогда я, быть может, смогу найти того прекрасного рыцаря, который не выходил у меня из головы. [...]

[...] Спустя несколько дней после ухода старухи я проснулась с твердым решением бросить хижину и, унеся с собой птицу, пуститься в так называемый свет. Сердце во мне болезненно сжималось, то я думала остаться, то эта мысль становилась мне противной; в душе моей происходила непонятная борьба, словно там состязались два враждебных духа. Мгновениями мое тихое уединение представлялось мне прекрасным, но затем меня снова захватывала мысль о новом мире с его пленительным разнообразием.

Я сама не знала, на что решиться, собака беспрестанно прыгала вокруг меня, солнечные лучи весело простирались по полям, зелень березок сверкала и переливалась. У меня было такое чувство, словно я должна сделать что-то очень спешное, и я вдруг схватила собачку, крепко привязала ее в комнате и взяла под мышку клетку с птицей. Собака, удивленная таким необыкновенным поступком, рвалась и визжала, она смотрела на меня умоляющим взглядом, но я боялась взять ее с собою. Затем я взяла один из сосудов с самоцветами и спрятала его, а остальные оставила. 

Птица как-то чудно вертела головой, когда я вышла с ней за двери; собака силилась оторваться и побежать за мной, но поневоле должна была остаться.

Избегая диких скал, я пошла в противоположную сторону. Собака продолжала лаять и визжать, и это глубоко меня трогало; птица не раз собиралась запеть, но, оттого что её несли, ей, верно, было неловко.   

Чем далее я шла, тем слабее становился лай собаки, и наконец он совсем замолк. Я плакала и чуть было не возвратилась, но жажда новизны влекла меня вперед. [...]

[...] В красивом городке я наняла себе небольшой домик с садом и взяла служанку. Хотя свет ине казался мне так чудесен, как я некогда воображала, но я понемногу забывала старушку и свое прежнее местопребывание и жила довольно счастливо.

Птица давно уже перестала петь, и я немало была напугана, когда однажды ночью она вдруг снова запела свою песенку, хотя и не совсем ту, что прежде. Она пела:

Уединенье,

Ты в отдаленье.

Жди сожаленья,

О преступленье!

Ах, наслажденье —

В уединенье.

Всю ночь напролет я не могла сомкнуть глаз, в памяти моей встало все минувшее, и я сильнее, нежели когда-либо, чувствовала всю неправоту моего поступка. Когда я проснулась, вид птицы стал мне противен, она не сводила с меня глаз, и ее присутствие беспокоило меня. Она, не умолкая, пела свою песню, звеневшую громче и сильнее, чем в былое время. Чем больше я смотрела на нее, тем страшнее мне становилось; наконец я отперла клетку, всунула руку и, схватив ее за шейку, сильно сдавила, она жалостно взглянула на меня, я выпустила ее, но она была уже мертва. Я похоронила ее в саду.

С этого времени я начала бояться своей служанки; думая о совершённых мной самой проступках, я воображала, что она, в свою очередь, когда-нибудь обокрадет меня или даже убьет. Давно уже знала я молодого рыцаря, который мне чрезвычайно нравился, я отдала ему руку, и тут, господин Вальтер, конец моей истории.

— Если б вы видели ее тогда, — горячо подхватил Экберт,— видели ее красоту, молодость и непостижимую прелесть, сообщенную ей странным её воспитанием. Она казалась мне каким-то чудом, и я любил ее сверх всякой меры. У меня не было никакого состояния, и если я живу теперь в достатке, то всем обязан ее любви; мы здесь поселились и никогда еще не раскаивались в нашем браке.

— Однако же мы заговорились, — сказала Берта, — на дворе глухая ночь — пора спать.

Она встала и направилась в свою комнату. Вальтер, поцеловав у нее руку, пожелал ей доброй ночи и сказал:

— Благодарю вас, сударыня, я живо представляю себе вас со странной птицей и как вы кормите маленького Штромиана.

Вальтер тоже лег спать; один Экберт беспокойно ходил взад и вперед по комнате. «Что за глупое создание человек, — рассуждал он, — я сам настоял, чтобы жена рассказала свою историю, а теперь раскаиваюсь в этой откровенности. Что, если он употре­бит ее во зло? Или сообщит услышанное другим? А не то — ведь такова природа человека — его охватит непреодолимое желание завладеть нашими камнями, и он станет притворяться, обдумывая тем временем свои планы».

Ему пришло на ум, что Вальтер не так сердечно простился с ним, как следовало ожидать после такого откровенного раз­говора. Раз уже в душу запало подозрение, то каждая безделица укрепляет ее в нем. Затем Экберт начал упрекать себя в низости такой недоверчивости к славному своему другу, но не мог все же от нее отделаться. Всю ночь напролет провел он в таком состоя­нии и спал очень мало.

Берта занемогла и не вышла к завтраку; Вальтер, которого это, по-видимому, не слишком, обеспокоило, расстался с рыцарем довольно равнодушно. Экберт не мог понять его поведения; он пошел к жене, она лежала в горячке и говорила, что, верно, ноч­ной рассказ довел ее до такого состояния.

С этого вечера Вальтер редко посещал замок своего друга, он приходил ненадолго и говорил о самых незначащих предметах. Такое отношение как нельзя более мучило Экберта, и хотя он старался скрыть это от Берты и Вальтера, но всякий легко мог заметить его душевное беспокойство.

Болезнь Берты усиливалась; врач был встревожен, у нее пропал румянец, а глаза час от часу становились лихора­дочнее. Однажды утром она позвала к себе мужа и выслала слу­жанок.

— Мой друг, — сказала она, — я должна открыть тебе то, что едва не лишает меня рассудка и разрушает мое здоровье, хотя это и может показаться совершенным пустяком. Ты знаешь, что, когда заходила речь о моем детстве, я, как ни старалась, не могла припомнить имени собачки, за которой я так долго ходила; Валь­тер же, в тот вечер, прощаясь со мною, сказал вдруг: «Я живо представляю себе, как вы кормили маленького Штромиана». Случайно ли это? Угадал ли он имя или знал его прежде и про­изнёс с умыслом? А если так, то какую связь имеет этот человек с моей судьбой? Я не сразу сдалась и хотела уверить себя, что мне это только почудилось, но нет, это так, да, это наверное так. Невероятный ужас овладел мною, когда посторонний человек таким образом восполнил пробел в моей памяти. Что ты на это скажешь, Экберт?

Экберт взволнованно глядел на страждущую жену, он молчал и думал о чем-то, потом произнес несколько утешительных слов и вышел. В неописуемой тревоге ходил он взад и вперед в одной из дальних комнат. В продолжение многих лет Вальтер был его единственным собеседником, и, несмотря на это, теперь это был единственный человек в мире, существование которого тяготило и мучило его. Ему казалось, что на душе у него станет легче и веселее, когда он столкнет его со своей дороги. Он взял свой арбалет, чтобы пойти рассеяться на охоте.

Случилось это в суровый, вьюжный зимний день. Глубокий снег лежал на горах и пригибал к земле ветви деревьев. Экберт бродил по лесу, пот выступал у него на лбу, он не нашел дичи, и это еще больше его расстроило. Вдруг что-то зашевелилось вдали. Это был Вальтер, собиравший древесный мох. Экберт, сам не зная, что делает, приложился, Вальтер оглянулся и молча погрозил ему, но стрела сорвалась, и Вальтер упал.

Экберт почувствовал, что на сердце у него стало легче и покойнее, но ужас погнал его к замку, который был не близко, потому что он, сбившись с дороги, слишком далеко забрел в лес. Когда он вернулся, Берты уже не стало; перед смертью она много еще говорила о Вальтере и старухе.

[...] Молодой рыцарь Гуго привязался к тихому, печальному Экберту и, казалось, питал к нему чувство непритворной дружбы. Обрадованный и удивленный, Экберт тем охотнее готов был раз­делить его чувства, что вовсе их не ожидал. Оба стали часто видеться, рыцарь старался оказывать Экберту всякого рода лю­безности, они не выезжали друг без друга, показывались в обществе всегда вместе — словом, были неразлучны.

Но Экберт бывал весел только на короткое время, чувствуя, что Гуго любит его по неведению; тот ведь не знал его, не знал его истории, и он испытывал снова неодолимое желание открыть­ся ему, чтобы увериться, подлинный ли это друг. Но сомнения и страх возбудить презрение к себе удерживали его. Иногда он был убежден в собственной низости и думал, что ни один человек, хотя немного знающий его, не сможет его уважать. При всем том Экберт не в силах был превозмочь себя; однажды во время про­гулки верхом вдвоем с другом он рассказал ему все и затем спро­сил его, может ли он любить убийцу. Гуго был растроган и пытал­ся утешить его; Экберт вернулся с ним в город с облегченным сердцем.

Но казалось, над ним висит проклятие — как раз в минуты откровенности терзаться подозрениями, потому что едва они вошли в ярко освещенную залу, как выражение лица его друга ему не понравилось. Ему почудилась злобная усмешка, ему пока­залось странным, что Гуго мало с ним разговаривает, много гово­рит с другими, а на него не обращает внимания. В зале находился один старый рыцарь, который был всегдашним его недоброжелателем и часто выпытывал о его жене и богатстве; к нему-то и подошел Гуго и завел с ним тайный разговор, в продолжение которого оба поглядывали на Экберта. А тот увидел в этом под­тверждение своих подозрений, решил, что его предали, и им овладела ужасная ярость. Пристально вглядываясь, он увидел вдруг Вальтерово лицо, все знакомые, слишком знакомые черты его, и, продолжая смотреть, он окончательно уверился, что не кто иной, как Вальтер, разговаривает со старым рыцарем. Ужас его был неописуем; он бросился вне себя из комнаты, в ту же ночь оставил город и, беспрестанно сбиваясь с пути, возвра­тился в замок.

Тут, как беспокойный дух, он метался по комнате, не мог сосредоточиться ни на одной мысли, одно ужасное видение сме­нялось другим, еще более ужасным, и сон не смыкал его глаз. Иногда казалось ему, что он обезумел и что все это плод его разыгравшегося воображения; затем он снова вспоминал черты Вальтера, и с каждым часом все казалось ему загадочнее. Он решил отправиться в путешествие, чтобы привести свои мысли в порядок; он навсегда отказался от своей потребности в дружбе, в обществе людей.

Он ехал, не выбирая определенного пути, и даже мало обра­щал внимания на места, мимо которых проезжал. Проехав таким образом несколько дней сряду во всю рысь, он вдруг заметил, что заблудился в лабиринте скал, откуда не было возможности выбраться. Наконец он повстречался с крестьянином, который указал ему тропинку, пролегавшую мимо водопада; Экберт хотел из благодарности дать ему денег, но крестьянин отказался. «Ну что же, — подумал Экберт, — опять я воображу, что это не кто другой, как Вальтер». И, оглянувшись назад, он увидел, что это не кто другой, как Вальтер. Экберт пришпорил коня и погнал во весь дух через поля и леса и скакал до тех пор, пока лошадь не пала под ним. Не беспокоясь об этом, он продолжал свой путь пешком.

Погруженный в свои мысли, он взошел на пригорок, ему почу­дился близкий веселый лай, шум берез, и оп услыхал чудесные звуки песни:

В уединенье —

Вновь наслажденье,

Здесь нет мучений,

Нет подозрений.

Наслажденье —

В уединенье.

Тут рассудок и чувства Экберта помутились: он не мог разо­браться в загадке, то ли оп теперь грезит, то ли некогда его жена Берта только привиделась ему во сне; чудесное сливалось с обы­денным; окружавший его мир был зачарован, и он не мог овла­деть ни одной мыслью, ни одним воспоминанием.

Согнутая в три погибели старуха, кашляя, поднималась на холм, подпираясь клюкой.

— Принес ли ты мою птицу, мой жемчуг, мою собаку? — кричала, она ему навстречу. — Смотри, как преступление влечет за собой наказание: это я, а не кто другой, была твоим другом Вальтером, твоим Гуго.

— Боже, — прошептал Экберт, — в каком страшном уединении провел я мою жизнь!

— А Берта была сестра твоя.

Экберт упал на землю.

— А зачем она так вероломно покинула меня? Все кончилось бы счастливо и хорошо; конец ее испытания приближался. Она была дочерью рыцаря, отдавшего ее на воспитание пастуху, доче­рью твоего отца.

— Почему же эта ужасная мысль всегда являлась мне как предчувствие? — воскликнул Экберт.

— Потому что однажды в раннем детстве ты слыхал, как об этом рассказывал твой отец; в угоду своей жене он не воспитывал при себе дочери, которая была от первого брака.

Лежа на земле, обезумевший Экберт умирал; глухо, смутно слышалось ему, как старуха разговаривала, собака лаяла и птица повторяла свою песню.

                                                                           (Перевод А. Шишкова)

Клеменс Брентано (1778-1842)

 

ЛОРЕЛЕЙ

На Рейне, в Бахарахе,
Волшебница жила,
Красой своей чудесной
Сердца к себе влекла —

И многих погубила.
Уйти любви сетей
Нельзя тому уж было,
Кто раз увлекся ей.

Призвал ее епископ,
Он думал осудить,
Но сам красой пленился
И должен был простить.

Растроганный, он молвил:
«Бедняжка, не таись:
Кто колдовать заставил
Тебя? Мне повинись».

«Отец святой, пощады
У вас я не прошу!
Мне жизнь не в жизнь: собою
Я гибель приношу.

Глаза мои — как пламя
И жгут сердца людей,
Сожгите же скорее
Колдунью Лорелей!»

«Нет, дева, не могу я
Тебя на смерть обречь.
Скажи: как ты сумела
Мне в сердце страсть зажечь?

Казнить тебя нет силы,
Красавица моя:
Ведь вместе с этим сердце
Своё разбил бы я».

«Отец святой, не смейтесь
Над бедной сиротой.
Молите лучше бога,
Чтоб дал он мне покой.

Не жить уж мне на свете,
Никто мне здесь не мил,
Молить пришла о смерти,
Терпеть не стало сил.

Обманута я другом:
Покинул он меня,
Уехал на чужбину,
В далекие края.

Румянцем, белизною,
И прелестью очей,
Да кроткими речами
Прельщаю я людей.

А мне самой не легче
Душа моя болит;
Красы моей блистанье
Мне сердце леденит.

Дозвольте христианкой
Покинуть здешний свет!
На что мне жизни бремя?
Его со мною нет!»

Трех рыцарей епископ
Зовёт и им велит
Свезти ее в обитель,
А сам ей говорит:

«Молися богу, дева,
В обители святой,
Черницею готовься
Свершить свой путь земной».

Вот рыцари все трое
Садятся на коней
И едут; с ними рядом
Красотка Лорелей.

«О рыцари! Дозвольте
На тот утес взбежать,
Чтоб милого мне замок
Оттуда увидать

И с Рейном попрощаться;
А там я удалюсь
В обитель, где черницей
От мира схоронюсь».

Утес угрюм, и мрачен,
И гладок, как стена,
Но легче серны дикой
Взбегает вверх она.

Глядит вперед и молвит:
«Вот лодочка летит,
А в этой лодке, вижу,
Мой милый друг сидит.

О, сердце как забилось!
И жизнь мне вновь красна!»
И с этим словом в воду
Вдруг бросилась она.

И рыцари унылы —
Пришлось им умирать...
Не дали им могилы,
Не стали отпевать.

Издалека донесся
Ко мне протяжный звук:
То рыцари с утеса
Отозвались все вдруг:

Лорелей!
Лорелей!
Лорелей!

И нет на свете звуков
Роднее этих, знай!
             Перевод О. Брандта и А. Старостина

Людвиг Уланд (1787-1862)

ТРИ ПЕСНИ      

«Споет ли мне песню веселую скальд?» —
Спросил, озираясь, могучий Освальд.
И скальд выступает на царскую речь,
Под мышкою арфа, на поясе меч.

«Три песни я знаю: в одной старина!
Тобою, могучий, забыта она?
Ты сам ее в лесе дремучем сложил,
Та песня: отца моего ты убил.

Есть песня другая, ужасна она;
И мною под бурей ночной сложена:
Пою ее ранней и поздней порой,
И песня та: бейся, убийца, со мной!»

Он в сторону арфу и меч наголо,
И бешенство грозные лица зажгло,
Запрыгали искры по звонким мечам,
И рухнул Освальд — голова пополам.

«Раздайся ж, последняя песня моя;
Ту песню и утром и вечером я
Греметь не устану пред девой любви,
Та песня: убийца повержен в крови».
                            Перевод В. Жуковского

 

             Проклятие певца

Когда-то гордый замок стоял в одном краю,
От моря и до моря простер он власть свою.
Вкруг стен зеленой кущей сады манили взор,
Внутри фонтаны ткали свой радужный узор.

И в замке том воздвигнул один король свой трон.
Он был угрюм и бледен, хоть славен и силён.
Он мыслил только кровью, повелевал мечом,
Предписывал насильем и говорил бичом.

Но два певца явились однажды в замок тот —
Один кудрями тёмен, другой седобород.
И старый ехал с арфой, сутулясь, на коне,
А юный шёл подобен сияющей весне.

И тихо молвил старый: «Готов ли ты, мой друг?
Раскрой всю глубь искусства, насыть богатством звук.
Излей все сердце в песнях — веселье, радость, боль.
Чтобы душою черствой растрогался король».

Уже певцы в чертоге стоят среди гостей.
Король сидит на тропе с супругою своей.
Он страшен, как сиянье полярное в ночи,
Она луне подобна, чьи сладостны лучи.

Старик провел по струнам, и был чудесен звук.
Он рос, он разливался, наполнил все вокруг.
И начал юный голос — то был небесный зов,
И старый влился эхом надмирных голосов.

Они поют и славят высокую мечту,
Достоинство, свободу, любовь и красоту —
Все светлое, что может сердца людей зажечь,
Все лучшее, что может возвысить и увлечь.

Безмолвно внемлют гости преданьям старины,
Упрямые вояки и те покорены.
И королева, чувством захвачена живым,
С груди срывает розу и в дар бросает им.

Но, весь дрожа от злобы, король тогда встает:
«Вы и жену прельстили, не только мой народ!»
Он в ярости пронзает грудь юноши мечом,
И вместо дивных песен кровь хлынула ключом.

Смутясь, исчезли гости, как в бурю листьев рой.
У старика в объятьях скончался молодой.
Старик плащом окутал и вынес тело прочь,
Верхом в седле приладил и с ним пустился в ночь.

Но у ворот высоких он, задержав коня,
Снял арфу, без которой не мог прожить и дня.
Ударом о колонну разбил ее певец,
И вопль его услышан был из конца в конец.

«Будь проклят, пышный замок! Ты в мертвой тишине
Внимать вовек не будешь ни песне, ни струне.
Пусть в этих залах бродит и стонет рабий страх,
Покуда ангел мести не обратит их в прах!

Будь проклят, сад цветущий! Ты видишь мертвеца?
Запомни чистый образ убитого певца.
Твои ключи иссякнут, сгниешь до корня ты,
Сухой бурьян задушит деревья и цветы.

Будь проклят, враг поэтов и песен супостат!
Венцом, достойным славы, тебя не наградят,
Твоя сотрется память, пустым растает сном,
Как тает вздох последний в безмолвии ночном».

Так молвил старый мастер. Его услышал бог.
И стены стали щебнем, и прахом стал чертог.
И лишь одна колонна стоит еще стройна,
Но цоколь покосился, и треснула она.

А где был сад зеленый, там сушь да зной песков,
Ни дерева, ни тени, ни свежих родников.
Король забыт — он призрак без плоти, без лица.
Он вычеркнут из мира проклятием певца.
                                                   Перевод В. Левика

Генрих Гейне (1797-1856)

          ***
Я видел странный, страшный сон,
Меня томит и тешит он.
От этой пагубы ночной
С тех пор я будто сам не свой.

Мне снилось, что зелёный сад
Был полон неги и услад
И, тихо ласково маня,
Цветы глядели на меня.

И птицы в этом странном сне
О нежной страсти пели мне,
И золотое солнце жгло,
И все так весело цвело.

Какой блаженный, дивный сад!
Струится легкий аромат,
И все сияет, все горит,
И все ласкает и манил.

Я вижу чистый водоем.
Вода из чаши бьет ключом,
И девушка вблизи нее
Полощет тонкое белье.

Тиха, как ангел, и стройна,
И волосы светлее льна.
И мнится — девушка моя
Мне и чужая, и своя.

Вода журчит, вода течет.
Девица песенку поет:
«Ты, вода, струей играй,
Полотно мое стирай!»

И подойти я к ней хочу,
И подхожу, и ей шепчу:
«Скажи, девица, почему
Белье стираешь и кому?»

И слышу я ответ такой:
«Так знай же, это саван твой».
И призрак вдруг исчез, и с ним
Исчезло все, как белый дым.

И снова я в стране чудес.
Передо мной дремучий лес.
Деревья к небу вознеслись.
И вот гляжу я молча ввысь.

И слышу вдруг неясный стук,—
Такой бывает слышен звук,
Когда топор вонзают в ствол,—
И я на этот стук пошел.

Там на прогалине один
Стоял зеленый исполин,
Могучий луб. Гляжу кругом,—
II вдруг — девица с топором.

Она разок-другой взмахнет
И тихо песенку ноет:
«Ты, железо, будь острей.
Ты руби, топор, быстрей!»

И подойти я к ней хочу,
И подхожу, и ей шепчу:
«Скажи мне, дева, наконец.
Кому ты мастеришь ларец?»

И слышу: «Правду говорю,—
Я нынче гроб твой мастерю».
И призрак тут исчез, и с ним
Исчезло всё, как белый дым.

Угрюмый и холодный вид!
Равнина голая лежит,
Пред ней, не зная, что со мной,
Стою как будто сам не свой.

Брожу вокруг и вижу вдруг
Вдали неясный белый круг.
И что же? Вновь увидел я —
Стоит красавица моя!

С могильным заступом стоит,
Копает землю и молчит.
Она прекрасна и бледна,
Мне страшной кажется она.

И заступ свой она берет,
И песню странную поет:
«Ты, лопата, широка,
Ты, могила, глубока!»

И подойти я к ней хочу,
И подхожу, и ей шепчу:
«Скажи мне, дева, почему
Копаешь яму и кому?»

И слышу я ответ такой:
«Твоя могила пред тобой».
И сразу после этих слов
Передо мной раскрылся ров.

И ужас душу мне сковал,
И в эту яму я упал,
Могильный мрак меня настиг,—
Я вскрикнул — и проснулся вмиг.
                                Перевод Т. Сильман

 

             ***
Что разъярило кровь во мне?
Клокочет грудь. Душа в огне.
Пылает кровь в горячке злой.
И злой меня снедает зной.

Взбесилась кровь и рвется вон...
Ужасный мне приснился сон:
Властитель тьмы мне подал знак
И за собой увел во мрак.

Вдруг некий дом я увидал;
Горят огни, грохочет бал,
И пир горой, и дым столбом.
И я вступаю в этот дом.

Справляют чью-то свадьбу тут.
Звенят бокалы. Гости пьют.
И я в невесте узнаю —
Кого?! — Любимую мою!

О, боже! То она, она
Теперь с другим обручена...
В оцепененье я притих,
Встав за спиной у молодых.

Вокруг шумели... Я застыл...
Сколь горек этот праздник был!
Сидит невеста — вся огонь.
Жених — он гладит ей ладонь.

Он наполняет кубок, пьет,
Пригубив, ей передает...
Молчу, дыханье затая:
То не вино, то кровь моя!

Невеста яблоко берет:
И жениху передает.
Он режет яблоко... Гляди:
То сердце из моей груди!

В их взорах нега, страсть, призыв...
Любовно стан ее обвив,
Поцеловал ее жених...
И — смерть коснулась губ моих!

И, словно мертвый, я поник.
Свинцом сковало мой язык...
Но снова танцы! Шум и звон!
И вот плывут — она и он.

Я нем... Я мертв... Конец всему.
Он к ней прильнул, она к нему.
Он что-то шепчет ей... Она
Краснеет, томно смущена...
                                Перевод Л. Гинзбурга

 

             ***

Не знаю, что стало со мною,

Печалью душа смущена.

Мне всё не даёт покою

Старинная сказка одна.

 

Прохладен воздух. Темнеет.

И Рейн уснул во мгле.

Последним лучом пламенеет

Закат на прибрежной скале.

 

Там девушка, песнь распевая,

Сидит на вершине крутой.

Одежда на ней золотая,

И гребень в руке золотой.

 

И кос её золото вьётся,

И чешет их гребнем она,

И песня волшебная льётся,

Неведомой силы полна.

 

Безумной охвачен тоскою,

Гребец не глядит на волну,

Не видит скалы пред собою –

Он смотрит туда, в вышину.

 

Я знаю, река, свирепея,

Навеки сомкнётся над ним,

И это всё Лорелея

Сделала пеньем своим.
             Перевод В. Левика

 

 

          ***
Юноша девушку любит,
А ей полюбился другой.
Но тот — не ее, а другую
Назвал своей дорогой.

За первого встречного замуж
Девушка с горя идет,
А юноша тяжко страдает,
Спасенья нигде не найдет.

История эта — не новость,
Так было во все времена,
Но сердце у вас разобьется,
Коль с вами случится она.
          Перевод Л. Гинзбурга

 

          ***
На севере диком стоит одиноко
На голой вершине сосна,
И дремлет, качаясь, и снегом сыпучим
Одета, как ризой, она.

И снится ей все, что в пустыне далекой,
В том крае, где солнца восход,
Одна и грустна на утесе горючем
Прекрасная пальма растет.
                          Перевод М.Ю. Лермонтова

          ***
Хотел бы в единое слово
Я слить мою грусть и печаль
И бросить то слово на ветер,
Чтоб ветер унес его вдаль.

И пусть бы то слово печали
По ветру к тебе донеслось,
И пусть бы всегда и повсюду
Оно тебе в сердце лилось!

И если б усталые очи
Сомкнулись под грезой ночной,
О, пусть бы то слово печали
Звучало во сне над тобой!
                  Перевод Л. Мея

 

      ***
Они меня истерзали
И сделали смерти бледней,—
Одни - своею любовью,
Другие - враждою своей.

Они мне мой хлеб отравили,
Давали мне яду с водой,—
Одни - своею любовью,
Другие - своею враждой.

Но та, от которой всех больше
Душа и доселе больна,
Мне зла никогда но желала,
И меня не любила она.
          Перевод А. Григорьева

 

        ***

Мне сон старинный приснился опять.

Под липой сидели мы оба,

Ночною порою клялись соблюдать

Друг другу верность до гроба.

 

Что было тут! Клятва за клятвою вновь

И ласки и смех! Что тут было!

Чтоб вечно я помнил твою любовь,

Ты в руку меня укусила.

 

О милая! с ясным сияньем очей,

С опасною прелестью взгляда,

Я знаю, что клятвы в порядке вещей,

Но вот кусаться – не надо!

                                Перевод В. Зоргенфрея

 

 

КАПРИЗЫ ВЛЮБЛЕННЫХ

 

На изгородь сел опечаленный Жук;

В красавицу Муху влюбился он вдруг.

 

"О Муха, любимая, будь мне женою.

Навеки в супруги ты избрана мною.

 

Тебя я одну полюбил глубоко,

К тому ж у меня золотое брюшко.

 

Спина моя - роскошь: и там и тут -

Рубины горят и блестит изумруд".

 

"Ох, нет, я не дура, я муха пока,

И я никогда не пойду за жука.

 

Рубины! Богатство! К чему мне оно?

Не в деньгах ведь счастье, я знаю давно.

 

Верна идеалам своим навсегда,

Я честная муха и этим горда".

 

Расстроился Жук, и в душе его рана.

А Муха пошла принимать ванну.

 

"Куда ты пропала, служанка Пчела?

В моем туалете ты б мне помогла:

 

Намылила спинку, потерла бока.

Ведь все же теперь я невеста Жука.

 

Прекрасная партия! Знаешь, каков! -

Не видела в жизни приятней жуков.

 

Спина его - роскошь. И там и тут -

Рубины горят и блестит изумруд.

 

Вглядишься в черты - благороднейший малый.

Подружки от зависти лопнут, пожалуй.

 

Скорей зашнуруй меня, Пчелка-сестрица,

Пора причесаться, пора надушиться.

 

Натри меня розовым маслом, немножко

Пахучей лавандой побрызгай на ножки,

 

Чтоб не было вони противной от них,

Когда прикоснется ко мне мой жених.

 

Ты слышишь, уже подлетают стрекозы,

Они мне подарят чудесные розы.

 

Вплетут флердоранж в мой прекрасный венец,

Девичеству скоро наступит конец.

 

Придут музыканты - танцуй до упаду! -

Нам песню споют примадонны цикады.

 

И Шершень, и Овод, и Шмель, и Слепень

Ударят в литавры в мой праздничный день.

 

Так пусть для моих пестрокрылых гостей

Наш свадебный марш прозвучит поскорей!

 

Пришла вся родня, оказала мне честь,

Уж всех насекомых на свадьбе не счесть.

 

Кузнечики, осы и тетки мокрицы,

Встречают их тушем, улыбкой на лицах.

 

Крот, пастор наш, в черную ризу одет.

Пора начинать. Жениха только нет".

 

Трезвон колокольный: бим-бом и бим-бам!

"Любимый жених мой, ах, где же ты сам?.."

 

Бим-бом и бим-бам... Но, тоскою томимый,

Жених почему-то проносится мимо.

 

Трезвон колокольный: бим-бом и бим-бам!

"Любимый жених мой, ах, где же ты сам?"

 

Жених, завершая полет виртуозный,

Тоскуя, уселся на куче навозной

 

И там просидел бесконечных семь лет,

Невеста меж тем обратилась в скелет.

                                     Перевод В. Левицкого

 

 

        ***
Гляжу в глаза твои, мой друг, -
И гаснет боль сердечных мук,
Прильну к устам твоим – и вновь
Целенье мне дарит любовь.

Склоняюсь на грудь – и, как в раю,
Блаженство трепетное пью.
Но ты шепнёшь: «Люблю, твоя», -
И безутешно плачу я.
                       Перевод В. Левика

 

             ***
К чему мне клятвы? Дай уста!
Ведь клятва женская пуста!
Твои слова — они, как мед,
Но слаще меда нежный рот!
Твой поцелуй — он ощутим,
А что слова? - бесплотный дым.
                          Перевод А. Ревича

    ***
Не верую я в небо,
Ни в Новый, ни в Ветхий завет.
Я только в глаза твои верю,
В них мой небесный свет.

Не верю я в господа бога.
Ни в Ветхий, ни в Новый завет.
Я в сердце твое лишь верю,
Иного бога нет.

Не верю я в духа злого,
В геенну и муки ее.
Я только в глаза твои верю,
В злое сердце твое.
                       Перевод В. Зоргенфрея

 

             ***
Отчего весенние розы бледны,
Отчего, скажи мне, дитя?
Отчего фиалки в расцвете весны
Предо мной поникают, грустя?

Почему так скорбно поет соловей,
Разрывая душу мою?
Почему в дыханье лесов и полей
Запах тлена я узнаю?

Почему так сердито солнце весь день,
Так желчно глядит на поля?
Почему на всем угрюмая тень
И мрачнее могилы земля?

Почему, объясни,— я и сам не пойму, -
Так печален и сумрачен я?
Дорогая, скажи мне, скажи, почему,
Почему ты ушла от меня?
                       Перевод В. Левика

   ***
Во сне я горько плакал:
Мне снилось, что ты умерла.
Проснулся я, и тихо
Слеза за слезой текла.

Во сне я горько плакал:
Мне снилось, я брошен тобой.
Проснулся я и долго
Плакал в тиши ночной.

Во сне я горько плакал:
Мне снилось, ты снова моя.
Проснулся я — и плачу,
Все еще плачу я...
          Перевод Р. Минкус

          ***
Мне ночь легла на веки,
Мне рот придавил свинец.
Застыв умом и сердцем,
Лежал я в земле — мертвец.

Не знаю, какое время
Лежал я так в забытьи,
Но вдруг, пробудясь, услышал
Горячие речи твои.

— Ужель ты не встанешь, Генрих?
Великий день наступил!
Умершие к новой жизни
Встают из своих могил.

— Любимая, мне не подняться,
Не видеть светлого дня.
Ты знаешь, давно погасли
От слёз глаза у меня.

— Но я поцелуем, Генрих,
От глаз прогоню темноту.
Ты ангелов должен увидеть,
Увидеть небес красоту!

— Любимая, мне не подняться.
Ещё моё сердце болит.
Оно от тебя терпело
Немало кровных обид.

— Тихонько на сердце руку
Ты мне положить позволь.
И кровь перестанет литься,
И сразу утихнет боль.

— Любимая, все напрасно,
Поднять головы нет сил.
Когда тебя украли,
Я пулей её пробил.

— Своими кудрями, Генрих,
Я твой оботру висок.
Зажму глубокую рану,
Чтоб кровью ты не истек.

И ты меня так нежно,
Так ласково стала просить,
Что мне захотелось подняться,
Мне вновь захотелось жить.

И вдруг все раны раскрылись,
Потоком хлынула кровь,
И — чудо! — я встал из мертвых
Навстречу тебе, любовь!
                       Перевод З. Морозкиной

 

             ***
В этой жизни слишком тёмной
Светлый образ был со мной;
Светлый образ помутился.
Поглощен я тьмой ночной.

Трусят маленькие дети,
Если их застигнет ночь;
Дети страхи полуночи
Громкой песней гонят прочь.

Так и я, ребенок странный,
Песнь мою пою впотьмах;
Незатейливая песня.
Но зато разгонит страх.
          Перевод А. Блока

 

   
          ***
Печаль, печаль в моем сердце,
А май расцветает кругом!
Стою под липой зеленой
На старом валу крепостном.

Внизу канал обводный
На солнце ярко блестит.
Мальчишка едет в лодке,
Закинул лесу — и свистит.

А там — караульная будка
Под башней стоит у ворот,
И парень в красном мундире
Шагает взад и вперед.

Своим ружьем он играет,
Горит на солнце ружье.
Вот вскинул, вот взял на мушку.
Стреляй же в сердце мое!
                  Перевод В. Левика

              

 

             ***

Кто впервые в жизни любит,

Пусть несчастен – всё ж он бог.

Но уж кто вторично любит

И несчастен - тот дурак.

 

Я такой дурак - влюблённый

И, как прежде, нелюбимый.

Солнце, звезды – все смеются.

Сам смеюсь - и умираю.

                  Перевод В. Левика

        ***
Душевной горькой муки
Мой вид не выдает?
Ты ждешь, когда слова мольбы
Шепнет упрямый рот?

О, этот рот из гордых ртов!
Он так устроен, что ли:
Насмешкою он ответить готов,
Когда умираю от боли.
                  Перевод З. Морозкиной

 

          ***
Здесь на скале мы возведём
Тот храм, где будем третий,
Да, третий, новый чтить завет.
Нет больше слез на свете!

Умолкли бредни о грехе,
О двойственной природе.
И тело мучить — в наши дни
Уже совсем не в моде.

Ты слышишь божьи голоса
В пучине многопенной?
Ты видишь божьи в вышине
Светильники вселенной?

Во всем живом и сущем бог,
Все им светлей и краше.
Бог — это жизнь, он тьма и свет
И поцелуи наши.
                       Перевод В. Левика

 

    ГРЕНАДЕРЫ

Во Францию два гренадера
Из русского плена брели,
И оба душой приуныли,
Дойдя до немецкой земли.

Придется им — слышат — увидеть
В позоре родную страну...
И храброе войско разбито,
И сам император в плену!

Печальные слушая вести,
Один из них вымолвил: «Брат!
Болит мое скорбное сердце,
И старые раны горят!»

Другой отвечает: «Товарищ!
И мне умереть бы пора;
Но дома жена, малолетки:
У них ни кола ни двора.

Да что мне? просить Христа ради
Пущу и детей и жену...
Иная на сердце забота:
В плену император! в плену!

Исполни завет мой: коль здесь я
Окончу солдатские дни,
Возьми мое тело, товарищ,
Во Францию! там схорони!

Ты орден на ленточке красной
Положишь на сердце мое,
И шпагой меня опояшешь,
И в руки мне вложишь ружье.

И смирно, и чутко я буду
Лежать, как на страже, в гробу
Заслышу я конское ржанье,
И пушечный гром, и трубу.

То Он над могилою едет!
Знамена победно шумят...
Тут выйдет к тебе, император.
Из гроба твой верный солдат!».
                       Перевод М. Михайлова

 

           ***
Юность кончена. Приходит
Дерзкой зрелости пора,
И рука смелее бродит
Вдоль прелестного бедра.

Не одна, вспылив сначала,
Мне сдавалась, ослабев,
Лесть и дерзость побеждала
Ложный стыд и милый гнев.

Но в блаженствах наслажденья
Прелесть чувства умерла.
Где вы, сладкие томленья,
Робость юного осла?
                       Перевод В. Левика

 

 

ВОТ ПОГОДИТЕ!

Сверкать я молнией умею,
Так вы решили: я — не гром.
Как вы ошиблись! Я владею
И громовержца языком.

И только нужный день настанет
Я должен вас предостеречь:
Раскатом грома голос грянет,
Ударом грозным станет речь.

В часы великой непогоды
Дубы, как щепки, полетят
И рухнут каменные своды
Старинных храмов и палат.
                  Перевод А. Дейча

 

 

ОСЛЫ-ИЗБИРАТЕЛИ

 

Свобода приелась до тошноты.

В республике конско-ослиной

Решили выбрать себе скоты

Единого властелина.

 

Собрался с шумом хвостатый сброд

Различного званья и масти.

Интриги и козни пущены в ход,

Кипят партийные страсти.

 

Здесь Старо-Ослы вершили судьбу,

В ослином комитете.

Кокарды трехцветные на лбу

Носили молодчики эти.

 

А кони имели жалкий вид

И тихо стояли, ни слова:

Они боялись ослиных копыт,

Но пуще - ослиного рева.

 

Когда же кто-то осмелился вслух

Коня предложить в кандидаты,

Прервал его криком седой Длинноух:

"Молчи, изменник проклятый!

 

Ни капли крови осла в тебе нет.

Какой ты осел, помилуй!

   Да ты, как видно, рожден на свет

Французскою кобылой!

 

Иль, может, от зебры род хилый твой.

Ты весь в полосах по-зебрейски.

А впрочем, тебя выдает с головой

Твой выговор еврейский.

 

А если ты наш, то, прямо сказать,

Хитер ты, брат, да не слишком.

Ослиной души тебе не понять

Своим худосочным умишком.

 

Вот я познал, хоть с виду и прост,

Ее мистический голос.

Осел я сам, осел мой хвост,

Осел в нем каждый волос.

 

Я не из римлян, не славянин,

Осел я немецкий, природный.

Я предкам подобен, - они как один

Все были умны и дородны.

 

Умны и не тешились искони

Альковными грешками,

На мельницу бодро шагали они,

Нагруженные мешками.

 

Тела их в могиле, но дух не исчез,

Бессмертен ослиный дух их!

Умильно смотрят они с небес

На внуков своих длинноухих.

 

О славные предки в нимбе святом!

Мы следовать вам не устали

И ни на йоту с пути не сойдем,

Который вы протоптали.

 

Какое счастье быть сыном ослов,

Родиться в ослином сословье!

Я с каждой крыши кричать готов:

"Смотрите, осел из ослов я!"

 

Отец мой покойный, что всем знаком,

Осел был немецкий, упрямый.

Ослино-немецким молоком

Вскормила меня моя мама.

 

Осел я и сын своего отца,

Осел, а не сивый мерин!

И я заветам ослов до конца

И всей ослятине верен.

 

Я вам предлагаю без лишних слов

Осла посадить на престоле.

И мы создадим державу ослов,

Где будет ослам раздолье.

 

Мы все здесь ослы! И-а! И-а!

Довольно терзали нас кони!

Да здравствует ныне и присно - ура!

Осел на ослином троне!"

 

Оратор кончил. И грохнул зал,

Как гром, при последней фразе,

И каждый осел копытом стучал

В национальном экстазе.

 

Его увенчали дубовым венком

Под общее ликованье.

А он, безмолвно махая хвостом,

Благодарил собранье.

                  Перевод И. Миримского

 

 

ENFANT PERDU[1]

Как часовой, на рубеже свободы
Лицом к врагу стоял я тридцать лет.
Я знал, что здесь мои промчатся годы,
И я не ждал ни славы, ни побед.

Пока друзья храпели беззаботно,
Я бодрствовал, глаза вперив во мрак.
(В иные дни прилег бы сам охотно,
Но спать не мог под храп лихих вояк.)

Порой от страха сердце холодело
(Ничто не страшно только дураку!).
Для бодрости высвистывал я смело
Сатиры злой звенящую строку.

Ружье в руке, всегда на страже ухо,—
Кто б ни был враг — ему один конец!
Вогнал я многим в мерзостное брюхо
Мой раскаленный, мстительный свинец.

Но что таить! И враг стрелял порою
Без промаха — забыл я ранам счёт.
Теперь — увы! я все равно не скрою,—
Слабеет тело, кровь моя течет...

Свободен пост! Мое слабеет тело...
Один упал — другой сменил бойца!
Я не сдаюсь! Еще оружье цело,
И только жизнь иссякла до конца.
                          Перевод В. Левика

  

 

             ***

Брось свои иносказанья

И гипотезы святые!

На проклятые вопросы

Дай ответы нам прямые!

 

Отчего под ношей крестной,

Весь в крови, влачится правый?

Отчего везде бесчестный

Встречен почестью и славой?

 

Кто виной? Иль воле бога

На земле не все доступно?

Или он играет нами? -

Это подло и преступно!

 

Так мы спрашиваем жадно

Целый век, пока безмолвно

Не забьют нам рта землею...

Да ответ ли это, полно?

                       Перевод М. Михайлова

 

    КРИК СЕРДЦА

 

Нет, в безверье толку мало:

Если бога вдруг не стало,

Где ж проклятья мы возьмем,-

Разрази вас божий гром!

 

Без молитвы жить несложно,

Без проклятий - невозможно!

Как тогда нам быть с врагом,-

Разрази вас божий гром!

 

Не любви, а злобе, братья,

Нужен бог, нужны проклятья,

Или все пойдет вверх дном,-

Разрази вас божий гром!

                       Перевод В. Левика

 

 

                       ***

Завидовать жизни любимцев судьбы

Смешно мне, но я поневоле

Завидовать их смерти стал -

Кончине без муки, без боли.

 

В роскошных одеждах, с венком на челе

В разгаре веселого пира,

Внезапно скошенные серпом,

Они уходят из мира.

 

И, мук предсмертных не испытав,

До старости бодры и юны,

С улыбкой покидают жизнь

Все фавориты Фортуны.

 

Сухотка их не извела,

У мертвых приличная мина.

Достойно вводит их в свой круг

Царевна Прозерпина.

 

Завидный жребий! А я семь лет,

С недугом тяжким в теле,

Терзаюсь - и не могу умереть,

И корчусь в моей постели.

 

О господи, пошли мне смерть,

Внемли моим рыданьям!

Ты сам ведь знаешь, у меня

Таланта нет к страданьям.

 

Прости, но твоя нелогичность, господь,

Приводит в изумленье.

Ты создал поэта-весельчака

И портишь ему настроенье!

 

От боли веселый мой нрав зачах,

Ведь я уже меланхолик!

Кончай эти шутки, не то из меня

Получится католик!

 

Тогда я вой подниму до небес,

По обычаю добрых папистов.

Не допусти, чтоб так погиб

Умнейший из юмористов!

                       Перевод В. Левика

Английский романтизм

Уильям Блейк (1757-1827)

 

 

Сборник «Песни невинности и опыта, показывающие два противоположные состояния души» (1794)

 

Часть 1. Песни невинности (1789)

 

 

    Агнец

 

Милый Агнец, расскажи,

Кем ты создан, расскажи?

Из каких ты вышел рук?

Кто тебя привел на луг?

Кто пушок придумал твой,

Чистый, мягкий, золотой?

Кто тебе твой голос дал,

Чтоб так нежно он звучал?

 

Имя Агнца он избрал,

Ибо так себя назвал.

Как дитя, он тих и мил -

Он пришел и всех простил.

Я дитя, и Агнец ты -

И у нас его черты!

Милый Агнец, Бог с тобой!

Милый Агнец, Бог с тобой!

            Перевод С. Степанова                               Смеющаяся песня               В час, когда листва шелестит, смеясь,              И смеется ключ, меж камней змеясь,              И смеемся, даль взбудоражив, мы,              И со смехом шлют нам ответ холмы,               И смеется рожь и хмельной ячмень,              И кузнечик рад хохотать весь день,              И вдали звенит, словно гомон птиц,              "Ха-ха-ха! Ха-ха!" - звонкий смех девиц,               А в тени ветвей стол накрыт для всех,              И, смеясь, трещит меж зубов орех, -              В этот час приди, не боясь греха,              Посмеяться всласть: "Хо-хо-хо! Ха-ха!"                                              Перевод С. Маршака                    Колыбельная песня                           Сладость снов, сойди, как тень,                    Сон, дитя мое одень.                    Сны, сойдите, как ручей                    Лунных ласковых лучей.                     Сладкий сон, как нежный пух,                    Убаюкай детский слух.                    Ангел кроткий, сладкий сон,                    Обступи со всех сторон.                     Смех, сверкай во тьме ночей                    Над отрадою моей.                    Будь с ним лучшей из утех,                    Материнский нежный смех.                     Каждой жалобе шепни:                    "Задремли и отдохни".                    Каждой жалобе скажи:                    "Крылья легкие сложи".                     Спи, дитя, счастливым сном,                    Целый мир уснул кругом.                    Спи же, спи, родимый мой,                    Я поплачу над тобой.                     Предо мной священный лик                    На твоем лице возник,                      Твой Создатель здесь, во сне,                    Горько плакал обо мне.                     Как невинное дитя,                    Плакал, глазками блестя,                    О тебе и обо всех,                    И слезами смыл наш грех.                     И теперь глядит, любя,                    Он с улыбкой на тебя,                    В снах ребенка спит он сам.                    Мир земле и небесам.                                       Перевод К. Бальмонта                    По образу и подобию                   Добро, Смиренье, Мир, Любовь -                  Вот перечень щедрот,                  Которых каждый человек,                  Моля и плача, ждет.                   Добро, Смиренье, Мир, Любовь                  Познал в себе Творец,                  Добро, Смиренье, Мир, Любовь                  Вложил в детей Отец.                   И наше сердце у Добра,                  И наш - Смиренья взгляд,                  И в нашем образе - Любовь,                  Мир - наш нательный плат.                   Любой из нас, в любой стране,                  Зовет, явясь на свет,                  Добро, Смиренье, Мир, Любовь -                  Иной молитвы нет.                   И нехристь - тоже человек,                  И в том любви залог:                  Где Мир, Смиренье и Любовь, -                  Там, ведомо, сам Бог.                                        Перевод В. Л. Топорова

О СКОРБИ БЛИЖНЕГО

 

Если горе у других -

Как не мучиться за них?

Если ближнему невмочь -

Как же можно не помочь?

 

Как на страждущих смотреть

И при этом не скорбеть?

Как отцу при детском плаче

Не пролить слезы горячей?

 

И какая может мать

Плачу чада не внимать?

Нет! Такому не бывать!

Никогда не бывать!

 

Как Тому, Кто всем Отец,

Видеть, что в беде птенец,

Видеть, как дитя страдает,

Слышать, как оно рыдает,

 

И не подойти к гнезду,

И не отвести беду,

И не быть все время рядом,

И не плакать вместе с чадом,

 

В изголовье не стоять,

Горьких слез не отирать?

Нет! Такому не бывать!

Никогда не бывать!

 

Как дитя, он тих и мил -

Он пришел и всех простил;

Он изведал горе Сам -

Потому снисходит к нам.

 

Если ты грустишь порою -

Знай: Творец грустит с тобою.

Если плачешь, удручён -

Знай: с тобою плачет Он.

 

Радость Он несет с Собою,

Бьется с нашею бедою.

И покуда всех не спас -

Он страдает подле нас.

          Перевод С. Степанова Часть 2. Песни опыта (1794)                                 Тигр

                  Тигр, о тигр! кровавый сполох,                  Быстрый блеск в полночных долах,                  Устрашительная стать,                  Кто посмел тебя создать?                   В преисподней иль в эдеме                  Некто в царской диадеме                  Огнь в очах твоих зажег?                  Как он вытерпел ожог?                   Кто качнул рукою властной                  Сердца маятник ужасный                  И, услышав грозный стук,                   Не убрал смятенных рук?                   Кто хребет крепил и прочил?                  В кузне кто тебя ворочал?                  В чьих клещах твой мозг пылал?                  Чьею злобой закипал?                   А когда ты в ночь умчался,                  Неужели улыбался                  Твой создатель - возлюбя                  И ягненка, и - тебя?                   Тигр, о тигр! кровавый сполох,                  Быстрый блеск в полночных долах,                  Устрашительная стать, -                  Кто велел тебе восстать?                                     Перевод В. Топорова                                 Сад Любви                    Я отправился в Сад Любви.                   Я и раньше бывал там не раз.                   Но, придя, я его не узнал:                   Там часовня стояла сейчас.                    Дверь в часовню была заперта.                   "Бог накажет" - прочел я над ней.                   Я прочел, оглянулся вокруг:                   Не узнал ни дерев, ни аллей.                    Там, где было просторно цветам,                   Тесно жались могилы теперь,                   И священники в черном шли шагом дозорным                   И путы печали на любовь налагали.                                      Перевод В. Л. Топорова

 

                       МАЛЕНЬКИЙ БРОДЯГА

 

              Ax, матушка, в церкви сквозняк продувной!

              Куда как теплей и приятней в пивной!

              Там пива в достатке, и пьют без оглядки -

              В раю же, известно, другие порядки.

 

              Вот кабы нам в церкви пивка на заказ

              Да возле огня отогрели бы нас,

              Так ночью и днем молиться начнем -

              Из церкви не выставишь нас нипочем!

 

              Священнику пить бы и петь бы псалмы -

              И словно птенцы, были б счастливы мы!

              А строгой старухе вернем оплеухи -

              И пусть попостится сама с голодухи!

 

              И Бог возликует, отечески рад,

              Увидев божественно счастливых чад,

              И внидя в церквушку, закатит пирушку,

              Деля с Сатаною дерюжку и кружку!

                                                        Перевод С. Степанова                    Человеческая абстракция                 Была бы жалость на земле едва ли,                Не доводи мы ближних до сумы.                И милосердья люди бы не знали,                Будь и другие счастливы, как мы.                 Покой и мир хранит взаимный страх.                И себялюбье властвует на свете.                И вот жестокость, скрытая впотьмах,                На перекрестках расставляет сети.                 Святого страха якобы полна,                Слезами грудь земли поит она.                И скоро под ее зловещей сенью                Ростки пускает кроткое смиренье.                 Его покров зеленый распростер                Над всей землей мистический шатер.                И тайный червь, мертвящий все живое,                Питается таинственной листвою.                 Оно приносит людям каждый год                Обмана сочный и румяный плод.                И в гуще листьев, темной и тлетворной,                Невидимо гнездится ворон черный.                 Все наши боги неба и земли                Искали это дерево от века.                - Но отыскать доныне не могли:                Оно растет в мозгу у человека.                                   Перевод С. Я. Маршака                                       Древо яда                    В ярость друг меня привел -                   Гнев излил я, гнев прошел.                   Враг обиду мне нанес -                    Я молчал, но гнев мой рос.                    Я таил его в тиши                   В глубине своей души,                   То слезами поливал,                   То улыбкой согревал.                    Рос он ночью, рос он днем.                   Зрело яблочко на нем,                   Яда сладкого полно.                   Знал мой недруг, чье оно.                    Темной ночью в тишине                   Он прокрался в сад ко мне                   И остался недвижим,                   Ядом скованный моим.                                            Перевод С. Маршака                    Заблудившийся мальчик                       «Нельзя любить и уважать                    Других, как собственное я,                     Или чужую мысль признать                   Гораздо большей, чем своя.                                       Я не могу любить сильней                    Ни мать, ни братьев, ни отца.                     Я их люблю, как воробей,                    Что ловит крошки у крыльца».                      Услышав это, духовник                           Дитя за волосы схватил                     И поволок за воротник.                    И все хвалили этот пыл.                      Потом, взобравшись на амвон,                    Сказал священник: «Вот злодей!                     Умом понять пытался он                    То, что сокрыто от людей!»                      И не был слышен детский плач,                    Напрасно умоляла мать,                     Когда дитя раздел палач,                    И начал цепь на нём ковать.                      Был на костре - другим на страх –                    Преступник маленький сожжён...                     Не на твоих ли берегах                    Всё это было, Альбион?                                            Перевод С. Маршака                                 Школьник                    Люблю я летний час рассвета.                   Щебечут птицы в тишине.                   Трубит в рожок охотник где-то.                   И с жаворонком в вышине                   Перекликаться любо мне.                    Но днем сидеть за книжкой в школе -                   Какая радость для ребят?                   Под взором старших, как в неволе,                   С утра усаженные в ряд,                   Бедняги школьники сидят.                    С травой и птицами в разлуке                   За часом час я провожу.                   Утех ни в чем не нахожу                   Под ветхим куполом науки,                   Где каплет дождик мертвой скуки.                    Поет ли дрозд, попавший в сети,                   Забыв полеты в вышину?                   Как могут радоваться дети,                   Встречая взаперти весну?                   И никнут крылья их в плену.                    Отец и мать! Коль ветви сада                   Ненастным днем обнажены                   И шелестящего наряда                   Чуть распустившейся весны                   Дыханьем бури лишены, -                    Придут ли дни тепла и света,                   Тая в листве румяный плод?                   Какую радость даст нам лето?                   Благословим ли зрелый год.                   Когда зима опять дохнет?                                      Перевод С. Я. Маршака

 

 

       Из сборника «Остров на луне» (1784)

 

 

                    ***

            Предоставь меня печали!                   Я, истаяв, не умру.                   Стану духом я - и только! -                   Хоть мне плоть и по нутру.                    Без дорог блуждая, кто-то                   Здесь, в лесах, повитых тьмой,                   Тень мою приметит ночью                   И услышит голос мой.                          Перевод В. Потаповой

 

       Из «Манускрипта Россетти»[2] (1793)

                                            Летучая радость                     Кто удержит радость силою,                    Жизнь погубит легкокрылую.                    На лету целуй её -                    Утро вечности твоё!                           Перевод С. Я. Маршака                    Разговор духовного отца с прихожанином               - Мой сын, смирению учитесь у овец!..              - Боюсь, что стричь меня вы будете, отец!                                              Перевод С. Я. Маршака

           

 

       Из «Манускрипта Пикеринга»[3] (1803)

                                Изречения невинности                  В одном мгновенье видеть вечность,           Огромный мир – в зерне песка,           В единой горсти – бесконечность           И небо в чашечке цветка.                                           

                  Радость, скорбь - узора два

                  В тонких тканях божества.

                  Можно в скорби проследить

                  Счастья шелковую нить.

                  Так всегда велось оно,

                  Так и быть оно должно.

                  Радость с грустью пополам

                     Суждено изведать нам.

                  Помни это, не забудь -

                  И пройдешь свой долгий путь.

 

                  Правда, сказанная злобно,

                  Лжи отъявленной подобна.

 

Не грех, коль вас волнуют страсти,

                  Но худо быть у них во власти.

 

                  Дело рук - топор и плуг,

                  Но рукам не сделать рук.

                                   Перевод С. Маршака

 Сэмюэль Кольридж (1772-1834)

 

СКАЗАНИЕ О СТАРОМ МОРЕХОДЕ

 

В семи частях

 

«Я охотно верю, что во вселенной есть больше невидимых, чем видимых существ. Но кто объяснит нам все их множество, характер, взаимные и родственные связи, отличительные признаки и свойства каждого из них? Что они делают? Где обитают? Человеческий ум лишь скользил вокруг ответов на эти вопросы, но никогда не постигал их. Однако, вне всяких сомнений, приятно иногда нарисовать своему мысленному взору, как на картине, образ большего и лучшего мира: чтобы ум, привыкший к мелочам обыденной жизни, не замкнулся в слишком тесных рамках и не погрузился целиком в мелкие мысли. Но в то же время нужно постоянно помнить об истине и соблюдать должную меру, чтобы мы могли отличить достоверное от недостоверного, день от ночи». - Т. Барнет, Философия древности, с. 68.

 

КРАТКОЕ СОДЕРЖАНИЕ

 

О том, как корабль, перейдя Экватор, был занесен штормами в страну вечных льдов у Южного полюса; и как оттуда корабль проследовал в тропические широты Великого, или Тихого океана; и о странных вещах, которые приключились; и о том, как Старый Мореход вернулся к себе на родину.

 

* ЧАСТЬ ПЕРВАЯ *

 

Старый мореход встречает трёх юношей, званных на свадебный пир, и останавливает одного из них.

 

 

Брачный Гость зачарован глазами Старого Морехода и принуждён выслушать его рассказ.

 

 

Вот Старый Мореход. Из тьмы

Вонзил он в Гостя взгляд. 

"Кто ты? Чего тебе, старик?

Твои глаза горят!      

 

Живей! В разгаре брачный пир, 

Жених - мой близкий друг.

Все ждут давно, кипит вино,

И весел шумный круг".

 

Тот держит цепкою рукой.

"И был, - он молвит, - бриг". 

"Пусти, седобородый шут!" –

И отпустил старик.

 

Горящим взором держит он, 

И Гость не входит в дом;

Как зачарованный стоит

Пред Старым Моряком.

 

Мореход рассказывает, что корабль плыл к югу, и был попутный ветер и спокойное море, и вот подошли к Экватору.

 

 

Брачный Гость слышит свадебную музыку, но Мореход продолжает свой рассказ.

 

Буря уносит корабль к Южному полюсу.

 

И, покорён, садится он 

На камень у ворот, 

И взором молнию метнул 

И молвил Мореход:

 

"В толпе шумят, скрипит канат,

На мачте поднят флаг.

И мы плывем, вот отчий дом,

Вот церковь, вот маяк.

 

И Солнце слева поднялось,

Прекрасно и светло,

Сияя нам, сошло к волнам

И справа в глубь ушло.

 

Все выше Солнце с каждым днем, 

Все жарче с каждым днем..."

Но тут рванулся Брачный Гость,

Услышав трубный гром.

 

Вошла невеста в зал, свежа,

Как лилия весной.

Пред ней, раскачиваясь в такт,

Шагает хор хмельной.

 

Туда рванулся Брачный Гость, 

Но нет, он не уйдет!

И взором молнию метнул.

И молвил Мореход:

 

"И вдруг из царства зимних вьюг

Примчался лютый шквал.

Он злобно крыльями нас бил,

Он мачты гнул и рвал.

 

Как от цепей, от рабьих уз,

Боясь бича изведать вкус,

Бежит, сраженье бросив, трус. 

Наш бриг летел вперед,

Весь в буре порванных снастей,

В простор бушующих зыбей,

Во мглу полярных вод.

 

Вот пал туман на океан, -

О, чудо! - жжет вода!

Плывут, горя, как изумруд,

Сверкая, глыбы льда.

Страна льда и пугающего гула, где нет ни одного живого существа.

 

 

И вдруг большая морская птица, называемая Альбатросом, прилетела сквозь снеговой туман. Её встретили с великой радостью, как дорогого гостя.

 

И слушай! Альбатрос оказался птицей добрых предзнаменований. Он стал сопровождать корабль, который сквозь туман и плавучие льды направился обратно к северу.

 

 

Старый Мореход, нарушая закон гостеприимства, убивает благотворящую птицу, которая приносит счастье.

 

 

Средь белизны, ослеплены,

Сквозь дикий мир мы шли

В пустыни льда, где нет следа

Ни жизни, ни земли.

    

Где справа лед и слева лед,

Лишь мертвый лед кругом, 

Лишь треск ломающихся глыб,

Лишь грохот, гул и гром.

 

И вдруг, чертя над нами круг,

Пронесся Альбатрос.

И каждый, белой птице рад,

Как будто был то друг иль брат,

Хвалу Творцу вознес.

 

Он к нам слетал, из наших рук

Брал непривычный корм,

И с грохотом разверзся лед,

И наш корабль, войдя в пролёт,

Покинул царство льдистых вод,

Где бесновался шторм.

 

Попутный ветер с юга встал,

Был с нами Альбатрос,

И птицу звал, и с ней играл,

Кормил ее матрос!

 

Лишь день уйдет, лишь тень падет,

Наш гость уж на корме.

И девять раз в вечерний час

Луна, сопровождая нас,

Всходила в белой тьме".

 

"Как странно смотришь ты, Моряк,

Иль бес тебя мутит?

Господь с тобой!" - "Моей стрелой!

Был Альбатрос убит.

 

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

И справа яркий Солнца диск

Взошел на небосвод.

В зените долго медлил он

И слева, кровью обагрен,

Упал в пучину вод.

 

Товарищи морехода бранят его за то, что он убил птицу добрых предзнаменований.

 

 

Но туман рассеялся, они стали оправдывать Морехода и тем самым приобщились к его преступлению.

 

Ветер продолжается. Корабль входит в Тихий океан и плывёт к северу, пока не достигает экватора.

 

 

Корабль внезапно останавливается.

 

И начинается месть за Альбатроса.

 

Нас ветер мчит, но не слетит

На судно Альбатрос,

Чтоб корму дал, чтоб с ним играл,

Ласкал его матрос.

 

Когда убийство я свершил,

Был взор друзей суров:

Мол, проклят тот, кто птицу бьет,

Владычицу ветров.

О, как нам быть, как воскресить

Владычицу ветров?

 

Когда ж Светило дня взошло,

Светло, как Божие чело,

Посыпались хвалы:

Мол, счастлив тот, кто птицу бьет,

Дурную птицу мглы.

Он судно спас, он вывел нас,

Убил он птицу мглы.

 

И бриз играл, и вал вставал,

И плыл наш вольный сброд

Вперед, в предел безмолвных вод,

Непрошенных широт.

 

Но ветер стих, но парус лег,

Корабль замедлил ход,

И все заговорили вдруг,

Чтоб слышать хоть единый звук

В молчанье мертвых вод!

 

Горячий медный небосклон

Струит тяжелый зной.

Над мачтой Солнце все в крови,

С луну величиной.

 

И не плеснет равнина вод,

Небес не дрогнет лик.

Иль нарисован океан 

И нарисован бриг?

 

Кругом вода, но как трещит

От сухости доска! 

Кругом вода, но не испить

Ни капли, ни глотка.

 

 

Их преследует Дух, один из тех незримых обитателей нашей планеты, которые суть не души мёртвых и не ангелы. Чтобы узнать о них, читай учёного еврея Иосифа, константинопольского платоника Михаила Пселла. Нет стихии, которой не населяли бы эти существа.

 

 

Матросы, придя в отчаяние, хотят взвалить всю вину на Старого Морехода, в знак чего они привязывают ему на шею мёртвого Альбатроса.

 

И мнится, море стало гнить, - 

О Боже, быть беде! 

Ползли, росли, сплетясь в клубки,

Слипались в комья слизняки

На слизистой воде.

 

Виясь, крутясь, кругом зажглась

Огнями смерти мгла.

Вода - бела, желта, красна,

Как масло в лампе колдуна,

Пылала и цвела.

 

И Дух, преследовавший нас,

Являлся нам во сне.

Из царства льдов за нами плыл

Он в синей глубине.

 

И каждый смотрит на меня,

Но каждый - словно труп.

Язык, распухший и сухой,

Свисает с черных губ.

 

И каждый взгляд меня клянет.

 Хотя молчат уста, 

И мертвый Альбатрос на мне

Висит взамен креста.

 

 

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

 

Старый Мореход замечает нечто странное вдали над водой.

 

 

Пришли дурные дни. Гортань

Суха. И тьма в глазах.

Дурные дни! Дурные дни!

Какая тьма в глазах!

Но вдруг я что-то на заре

Заметил в небесах.

 

Сперва казалось - там пятно

Иль сгусток мглы морской.

Нет, не пятно, не мгла - предмет,

Предмет ли? Но какой?

 

Пятно? Туман. Иль парус? - Нет!

Но близится, плывет.

Ни дать ни взять, играет эльф,

Ныряет, петли вьет.

 

И когда загадочное пятно приближается, он различает корабль. И дорогой ценой освобождает он речь свою из плена жажды.

 

Луч радости.

 

 

И снова ужас, ибо какой корабль может плыть без волн и ветра?

 

 

Он видит только очертания корабля.

 

 

И рёбра корабля чернеют, как тюремная решётка пред ликом заходящего Солнца.

 

Из наших черных губ ни крик, 

Ни смех не вырвался в тот миг,

Был нем во рту и мой язык,

Лишь искривился рот.

Тогда я палец прокусил,

Я кровью горло оросил,

Я крикнул из последних сил:

"Корабль! Корабль идет!"

 

Они глядят, но пуст их взгляд,

Их губы черные молчат,

Но я услышан был,

И словно луч из туч блеснул, 

И каждый глубоко вздохнул,

Как будто пил он, пил...

 

"Друзья (кричал я) чей-то барк!

Мы будем спасены!"

Но он идет, и поднят киль,

Хотя кругом на сотни миль

Ни ветра, ни волны.

 

На западе пылал закат

Кроваво-золотой.

Пылало Солнце - красный круг

Над красною водой, 

И странен черный призрак был

Меж небом и водой.

 

И вдруг (Господь, Господь, внемли!)

По Солнцу прутья поползли

Решеткой, и на миг

Как бы к тюремному окну, 

Готовый кануть в глубину,

Припал горящий лик.

 

Плывет! (бледнея, думал я)

Ведь это чудеса!

Там блещет паутинок сеть -

Неужто паруса?

 

И что там за решетка вдруг

Замглила Солнца свет? 

Иль это корабля скелет?

А что ж матросов нет?

 

 

Только Женщина-Призрак и её помощница Смерть, и никого нет больше на призрачном корабле.

 

Каков корабль, таковы корабельщики!

 

 

Смерть и Жизнь-и-в-Смерти играют в кости, и ставят они на экипаж корабля, и она (вторая) выигрывает Старого Морехода.

 

Нет сумерек после захода Солнца.

 

 

И всходит Месяц.

 

 

Один за другим

 

 

его товарищи падают мёртвыми.

 

Там только Женщина одна. 

То Смерть! И рядом с ней

Другая. Та еще страшней,

Еще костлявей и бледней –

Иль тоже Смерть она?

 

Кровавый рот, незрячий взгляд,

Но космы золотом горят.

Как известь - кожи цвет.

То Жизнь-и-в-Смерти, да, она!

Ужасный гость в ночи без сна,

Кровь леденящий бред.

 

Барк приближался. Смерть и Смерть

Играли в кости, сев на жердь.

Их ясно видел я.

И с хохотом вскричала та,

Чьи красны, точно кровь, уста:

"Моя взяла, моя!"

 

Погасло Солнце, - в тот же миг

Сменился тьмою свет.

Уплыл корабль, и лишь волна

Шумела грозно вслед.

 

И мы глядим, и страх в очах,

И нам сердца сжимает страх,

И бледен рулевой.

И тьма, и плещут паруса,

И звучно каплет с них роса,

Но вот с востока разлился

Оттенок золотой,

И Месяц встал из облаков

С одной звездой между рогов,

Зеленою звездой.

 

И друг за другом все вокруг

Ко мне оборотились вдруг

В ужасной тишине,

И выражал немой укор

Их полный муки тусклый взор,

Остановясь на мне.

 

Их было двести. И без слов

Упал один, другой...

И падающей глины стук

 

 

И Жизнь-и-в-Смерти начинает вершить кару над Старым Мореходом.

 

 

Напомнил их паденья звук,

Короткий и глухой.

 

И двести душ из тел ушли –

В предел добра иль зла?

Со свистом, как моя стрела,

Тяжелый воздух рассекли

Незримые крыла".

.

 

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

 

Брачный Гость пугается, думая, что говорит с Призраком.

 

Но Старый Мореход, убедив его в своей телесной жизни продолжает свою страшную исповедь.

 

Он презирает тварей, порождённых спокойствием.

 

И сердится, что они живы, меж тем как столько людей погибло.

 

 

"Пусти, Моряк! Страшна твоя

Иссохшая рука.    

Твой мрачен взор, твой лик темней Прибрежного песка.

 

Боюсь твоих костлявых рук, 

Твоих горящих глаз!"

"Не бойся, Брачный Гость, - увы!

Я выжил в страшный час.

 

Один, один, всегда один,

Один и день и ночь!

И бог не внял моим мольбам,

Не захотел помочь!

 

Две сотни жизней Смерть взяла,

Оборвала их нить,

А черви, слизни – все живут,

И я обязан жить!

 

Взгляну ли в море - вижу гниль

И отвращаю взгляд.

Смотрю на свой гниющий бриг –

Но трупы вкруг лежат.

 

На небеса гляжу, но нет

Молитвы на устах. 

Иссохло сердце, как в степях

Сожженный Солнцем прах.

 

Заснуть хочу, но страшный груз

Мне на зеницы лег:

Вся ширь небес и глубь морей

Их давит тяжестью своей,

И мертвецы - у ног!

В мёртвых глазах читает он своё проклятие.

 

 

И в своём одиночестве, и в оцепенении своём завидует он Месяцу и звёздам, пребывающим в покое, но вечно движущимся. Повсюду принадлежит им небо, и в небе находят они кров и приют подобно желанным владыкам, которых ждут с нетерпением и чей приход приносит тихую радость.

 

При свете Месяца он видит божьих тварей, рождённых великим спокойствием.

 

Их красота и счастье.

 

 

Он благословляет их в сердце своём. И чарам наступает конец.

 

На лицах смертный пот блестел,

Но тлен не тронул тел.

Как в смертный час, лишь гнев из глаз В глаза мои глядел.

 

Страшись проклятья сироты --

Святого ввергнет в ад!

Но верь, проклятье мертвых глаз

Ужасней во сто крат:

Семь суток смерть я в них читал

И не был смертью взят!

 

А Месяц яркий плыл меж тем

В глубокой синеве, 

И рядом с ним плыла звезда,

А может быть, и две.

 

Блестела в их лучах вода, 

Как в инее - поля.

Но, красных отсветов полна,

Напоминала кровь волна

В тени от корабля.

 

А там, за тенью корабля,

Морских я видел змей.

Они вздымались, как цветы,

И загорались их следы

Мильонами огней.

 

Везде, где не ложилась тень,

Их различал мой взор.

Сверкал в воде и над водой

Их черный, синий, золотой

И розовый узор.

 

О, счастье жить и видеть мир -

То выразить нет сил!

Я ключ в пустыне увидал -

И жизнь благословил.

 

Я милость неба увидал -

И жизнь благословил.

 

И бремя сбросила душа,

Молитву я вознес,

И в тот же миг с меня упал

В пучину Альбатрос.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

 

 

 

Милостью Пречистой Богоматери Старого Морехода освежает дождь.

 

Он слышит какие-то звуки и видит странное движение в небесах и в стихиях.

 

В трупы корабельной команды вселяется жизнь, и корабль несётся вперёд;

О, сон, о, благодатный сон!

Он всякой твари мил.

Тебе, Пречистая, хвала,

Ты людям сладкий сон дала,

И сон меня сморил.

 

Мне снилось, что слабеет зной,

Замглился небосвод,

И в бочках плещется вода.

Проснулся - дождь идет.

 

Язык мой влажен, рот мой свеж,

До нитки я промок,

И каждой порой тело пьет

Животворящий сок.

 

Встаю - и телу так легко:

Иль умер я во сне?

Иль бесплотным духом стал

И рай открылся мне?

 

Но ветер прошумел вдали,

Потом опять, опять,

И шевельнулись паруса

И стали набухать.

 

И воздух ожил в вышине!

Кругом зажглись огни. 

Вблизи, вдали – мильон огней,

Вверху, внизу, средь мачт и рей,

Вокруг звезд вились они.

 

И ветер взвыл, и паруса

Шумели, как волна.

И ливень лил из черных туч,

Средь них плыла Луна.

 

Грозой разверзлись недра туч,

Был рядом серп Луны. 

Воздвиглась молнии стена,

Казалось, падала она

Рекою с крутизны.

 

Но вихрь не близился, и все ж

Корабль вперед несло!

 

но не души людские, не демоны земли или срединной сферы воздуха вселяются в них, а духи небесные, блаженные духи, посланные заступничеством святых.

 

И мертвецы, бледны, страшны,

При блеске молний и Луны

Вздохнули тяжело.

 

Вздохнули, встали, побрели,

В молчанье, в тишине.

Я на идущих мертвецов

Смотрел, как в страшном сне.

 

А ветер стих, но бриг наш плыл,

И кормчий вел наш бриг.

Матросы делали свое,

Кто где и как привык.

Но каждый был, как манекен,

Безжизнен и безлик.

 

Сын брата моего стоял

Плечом к плечу со мной. 

Один тянули мы канат,

Но был он труп немой".

 

"Старик, мне страшно!" –

                       "Слушай Гость,

И сердце успокой!

Не души мертвых, жертвы зла,

Вошли, вернувшись, в их тела, 

Но светлых духов рой.

 

И все, с зарей оставив труд,

Вкруг мачты собрались,

И звуки сладостных молитв

Из уст их полились.

 

И каждый звук парил вокруг –

Иль к Солнцу возлетал.

И вниз неслись они чредой,

Иль слитые в хорал.

 

Лилась то жаворонка трель

С лазоревых высот,

То сотни щебетов иных,

Звенящих в зарослях лесных,

В полях, над зыбью вод.

 

 

То флейту заглушал оркестр,

То пели голоса,

 

Послушный силам небесным, одинокий Дух Южного полюса ведёт корабль к Экватору, но требует мести.

 

 

Демоны, послушные Духу Южного полюса, незримые обитатели стихий, беседуют о его мстительном замысле, и один из них рассказывает другому, какую тяжёлую епитимью назначил Старому Мореходу Полярный Дух, возвращающийся ныне к югу.

 

 

Которым внемля в светлый день,

Ликуют небеса.

 

Но смолкло все. Лишь паруса 

Шумели до полдня.

Так меж корней лесной ручей

Бежит, едва звеня,

Баюкая притихший лес

И в сон его клоня.

 

И до полудня плыл наш бриг,

Без ветра шел вперед,

Так ровно, словно кто-то вел

Его по глади вод.

 

Под килем, в темной глубине,

Из царства вьюг и тьмы

Плыл Дух, он нас на ветер гнал

Из южных царств зимы.

Но в полдень стихли паруса,

И сразу стали мы.

 

Висел в зените Солнца диск

Над головой моей.

Но вдруг он, словно от толчка,

Сместился чуть левей

И тотчас - верить ли глазам? -

Сместился чуть правей.

 

И, как артачащийся конь,

Рывком метнулся вбок.

Я в тот же миг, лишившись чувств, Упал, как сбитый с ног.

 

Не знаю, долго ль я лежал

В тяжелом, темном сне.

И, лишь с трудом открыв глаза, Сквозь тьму услышал голоса

В воздушной вышине.

 

"Вот он, вот он, - сказал один, -

Свидетелем Христос –

Тот человек, чьей злой стрелой

Загублен Альбатрос.

 

Любил ту птицу мощный Дух,

Чье царство - мгла и снег.

 

А птицей был храним он сам,

Жестокий человек".

 

И голос прозвенел другой,

Но сладостный как мед:

"Он кару заслужил свою

И кару понесет".

 

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

 

 

Мореход лежит без чувств, ибо сверхъестественная сила стремит корабль к северу быстрее, чем это способна выдержать человеческая природа.

 

 

Сверхъестественное движение замедлилось. Мореход очнулся, и возобновляется ему назначенная эпитимья.

 

 

              Первый голос

"Не умолкай, не умолкай,

Не исчезай в тумане –

Чья сила так стремит корабль?

Что видно в океане?"

 

              Второй голос

"Смотри -- как пред владыкой раб,

Смиренно замер он,

И глаз огромный на Луну

Спокойно устремлен.

 

Губителен иль ясен путь --

Зависит от Луны.

Но ласково глядит она

На море с вышины".

 

              Первый голос

"Но чем, без ветра и без волн,

Корабль вперед гоним?"

 

              Второй голос

"Пред ним разверстый, воздух вновь Смыкается за ним.

 

Назад, назад! Уж поздно, брат, 

И скоро день вернется,

Все медленней пойдет корабль,

Когда Моряк проснется".

 

Я встал. Мы полным ходом шли

При Звездах и Луне.

Но мертвецы брели опять,

Опять брели ко мне.

 

Как будто я - их гробовшик,

Все стали предо мной.

 

 

Неистовый бег прекратился.

 

 

И Старый Мореход видит свою отчизну.

 

 

Зрачки окаменелых глаз

Сверкали под Луной.

 

В глазах застыл предсмертный страх, И на устах - укор.

И ни молиться я не мог,

Ни отвратить мой взор.

 

Но кара кончилась. Чиста 

Была кругом вода.

Я вдаль глядел, хоть страшных чар

Не стало и следа, -

 

Так путник, чей пустынный путь

Ведет в опасный мрак,

Раз обернется и потом

Спешит, ускорив шаг,

Назад не глядя, чтоб не знать,

Далек иль близок враг.

 

И вот бесшумный, легкий бриз

Меня овеял вдруг,

Не зыбля, не волнуя гладь,

Дремавшую вокруг.

 

Он в волосах моих играл

И щеки освежал.

Как майский ветер, был он тих,

И страх мой исчезал.

 

Так быстр и легок, плыл корабль,

Покой и мир храня.

Так быстр и легок, веял бриз,

Касаясь лишь меня.

 

Я сплю? Иль это наш маяк?

И церковь под холмом?

Я вновь на родине моей,

Я узнаю свой дом.

 

Я, потрясенный, зарыдал! 

Но в гавань мы вошли...

Всевышний, разбуди меня

Иль сон навек продли!

 

Весь берег в лунный свет одет,

И так вода ясна!

 

 

Духи небесные покидают мёртвые тела и появляются в своём собственном лучезарном облике.

 

 

И только тени здесь и там

Раскинула Луна.

 

А холм и церковь так светлы

В сияющей ночи.

И спящий флюгер серебрят

Небесные лучи.

 

От света бел, песок блестел,

И вдруг - о дивный миг! -

В багряных ризах сонм теней

Из белизны возник.

 

Невдалеке от корабля –

Багряный сонм теней.

Тут я на палубу взглянул --

О Господи, на ней

 

Лежали трупы, но клянусь,

Клянусь крестом твоим:

Стоял над каждым в головах

Небесный серафим.

 

И каждый серафим рукой

Махнул безмолвно мне, 

И был чудесен их привет,

Их несказанный, странный свет,

Как путь к родной стране. 

 

Да, каждый мне рукой махал

И звал меня без слов.

Как музыка, в моей душе

Звучал безмолвный зов.

 

И я услышал разговор,

Услышал плеск весла

И, обернувшись, увидал:

За нами лодка шла.

 

Рыбак с сынишкой в ней сидел. 

О, доброта Творца! –

Такую радость не убьет

Проклятье мертвеца!

 

И третий был Отшельник там,

Сердец заблудших друг. 

Он в славословиях Творцу

 

Проводит свой досуг.

Он смоет Альбатроса кровь

С моих преступных рук.

 

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

 

Лесной Отшельник

 

в изумлении приближается к кораблю.

 

Отшельник тот в лесу живет 

На берегу морском. 

Он славит Божью благодать,

И он не прочь потолковать

С заезжим моряком.

 

Он трижды молится на дню,

Он трав язык постиг,

И для него замшелый пень –

Роскошный пуховик.

 

Челн приближался, и Рыбак

Сказал: "Но где ж огни?

Их столько было, как маяк,

Горели здесь они".

 

"Ты прав, - Отшельник отвечал,

И видят небеса:

Не отзывается никто

На наши голоса.

Но как истрепан весь корабль,

Истлели паруса,-

 

Как листья мертвые в лесу,

Что вдоль ручья лежат, 

Когда побеги снег накрыл,

И филины кричат,

И в мерзлой чаще воет волк

И жрет своих волчат".

 

"Вот страх-то! - бормотал Рыбак. -Господь, не погуби!"

"Греби!" - Отшельник приказал

И повторил "Греби!"

 

Челнок подплыл, но я не мог

Ни говорить, ни встать.

Челнок подплыл. И вдруг воды

Заволновалась гладь.

 

 

Внезапно корабль идёт ко дну.

 

Старого Морехода спасают, он поднят на лодку Рыбака.

 

Старый Мореход молит Отшельника выслушать его исповедь.

 

И здесь его настигает возмездие.

 

 

В пучине грянул гром, вода

Взметнулась в вышину,

Потом разверзлась, и корабль

Свинцом пошел ко дну.

Остолбенев, когда удар

Сотряс гранит земной,

Я, словно семидневный труп,

Был унесен волной.

Но вдруг почувствовал сквозь мрак,

Что я в челне, и мой Рыбак

Склонился надо мной.

 

Еще бурлил водоворот,

И челн крутился в нем. 

Но стихло все. Лишь от холма

Катился эхом гром.

 

Я рот раскрыл -- Рыбак упал,

На труп похожий сам.

Отшельник, сидя, где сидел,

Молился небесам.

 

Я взял весло, но тут малыш 

От страха одурел.

Вращал глазами, хохотал

И бледен был как мел.

И вдруг он завопил: "Го-го!

На весла дьявол сел!"

 

И я на родине опять,

Я по земле могу ступать,

Я вновь войду в свой дом!

Отшельник, выйдя из челна,

Стал на ноги с трудом.

 

"Внемли, внемли, святой отец!"

Но брови сдвинул он:

"Скорее говори -- кто ты?

И из каких сторон?"

 

И тут я, пойманный в силки, 

Волнуясь и спеша, 

Все рассказал. И от цепей,

От страшной тяжести своей

Избавилась душа.

 

 

И непрестанная тревога заставляет его скитаться из края в край.

 

 

И собственным примером учит он любить и почитать всякую тварь, которую создал и возлюбил Всевышний.

 

 

Но с той поры в урочный срок

Мне боль сжимает грудь.

Я должен повторить рассказ,

Чтоб эту боль стряхнуть.

 

Брожу, как ночь, из края в край

И словом жгу сердца 

И среди тысяч узнаю,

Кто должен исповедь мою

Прослушать до конца.

 

Какой, однако, шумный пир!

Гостями полон двор. 

Невеста и жених поют,

Подхватывает хор.

Но, слышишь, колокол зовет

К заутрене в собор.

 

О Брачный Гость, я был в морях 

Пустынных одинок. 

В таких морях, где даже Бог

Со мною быть не мог.

 

И пусть прекрасен этот пир,

Куда милей - пойми! –

Пойти молиться в Божий храм

С хорошими людьми.

 

Пойти со всеми в светлый храм,

Где Бог внимает нам,

Пойти с отцами и детьми,

Со всеми добрыми людьми,

И помолиться там.

 

Прощай, прощай, и помни, Гость,

Напутствие мое:

Молитвы до Творца дойдут,

Молитвы сердцу мир дадут,

Когда ты любишь всякий люд

И всякое зверье.

 

Когда ты молишься за них

За всех, и малых и больших,

И за любую плоть,

И любишь все, что сотворил

И возлюбил Господь".

 

 

И старый Мореход побрел, -

Потух горящий взор.

И удалился Брачный Гость,

Минуя шумный двор.

 

Он шел бесчувственный, глухой 

К добру и не добру.

И все ж другим - умней, грустней -Проснулся поутру.

 

                       Перевод В. Левика

Уильям Вордсворт (1770-1850)

СТРОКИ, ОСТАВЛЕННЫЕ НА КАМНЕ В РАЗВЕТВЛЕНИИ ТИСОВОГО ДЕРЕВА, СТОЯЩЕГО НЕПОДАЛЕКУ ОТ ОЗЕРА ИСТУЭЙД В УЕДИНЕННОЙ, НО ЖИВОПИСНОЙ ЧАСТИ ПОБЕРЕЖЬЯ                Помедли, путник! Одинокий тис               Здесь от жилья людского отдален.               Как льнет пчела к нагим его ветвям!               Как радостно блестит в траве ручей!               Дохнет зефир - и ласковый прибой               Сознанье убаюкает твое               Движеньем нежным, чуждым пустоте.             (………………………………….)                     И если, путник, сердца чистоту               Ты с юных лет сберег, - запомни впредь:               Ничтожна гордость, как ни наряди               Ее в величье. Лучшие дары               Погибнут зря, коль обладатель их               Презренье к ближним чувствует. И тот,               Чей взгляд самим собой лишь поглощен, -               Всех меньше, худший из живых существ.               У мудреца он мог бы вызвать то               Презрение, что мудростью самой               Считается запретным. Будь мудрей!               Лишь истинное знание ведет               К любви, и тот лишь истинно велик,                Кто в тихий час раздумий и тревог                Себя терял и обретал себя                В смиренье сердца...

                                            Перевод И. Меламеда

СТИХИ, НАПИСАННЫЕ НЕПОДАЛЕКУ ОТ ДОМА И ПЕРЕДАННЫЕ МОИМ МАЛЬЧИКОМ ТОЙ, К КОМУ ОБРАЩЕНЫ

                  Весенним первым теплым днем                  Миг новый прежнего прелестней.                  На дереве у входа в дом                  Малиновка заводит песню.                   Блаженством воздух напоен                  И вся ожившая округа:                  От голых гор и голых крон                  До зеленеющего луга.                   Покончив с завтраком, сестра,                  Мое желание исполни:                  На солнце выбеги с утра                  И о делах своих не помни.                   Простое платьице надень                  И не бери с собою чтенье.                  Я так хочу, чтоб в этот день                  Мы вдоволь насладились ленью.                   Условностей привычный гнет                  С себя мы сбросим, и сегодня                  Мы новых дней начнем отсчет,                  Как после даты новогодней.                   Всему цветение суля,                  От сердца к сердцу льнет украдкой                  Любовь, - и влажная земля                  Пронизана истомой сладкой.                   Мгновенье может больше дать,                  Чем полстолетья рассуждений.                  Мы каждой клеткой благодать                  Впитаем в этот день весенний.                   Укладу новому храня                  В сердцах своих повиновенье,                  Весь год из нынешнего дня                  Мы будем черпать вдохновенье.                   И сила этого вокруг                  Распространенного блаженства                  Поможет нам с тобой, мой друг,                  Достичь любви и совершенства.                   Так поскорее же надень                  Простое платьице и чтенья                  В путь не бери - ведь в этот день                  Мы будем наслаждаться ленью.                                                        Перевод И. Меламеда

         
                      ВСЁ НАОБОРОТ

                   Встань! Оторвись от книг, мой друг!                   К чему бесплодное томленье?                   Взгляни внимательней вокруг,                   Не то тебя состарит чтенье!                    Как сладко иволга поет!                   Спеши внимать ей! пенье птицы                   Мне больше мудрости дает,                   Чем эти скучные страницы.                    Послушать проповедь дрозда                   Ступай в зеленую обитель!                   Там просветишься без труда:                   Природа - лучший твой учитель.                    Тебе о сущности добра                   И человечьем назначенье                   Расскажут вешние ветра,                   А не мудреные ученья.                    Ведь наш безжизненный язык,                   Наш разум в суете напрасной                   Природы искажают лик,                   Разъяв на части мир прекрасный.                    Искусств не надо и наук.                   В стремленье к подлинному знанью                   Ты сердце научи, мой друг,                   Вниманию и пониманью.                                                        Перевод И. Меламеда

КУКУШКА

                    Я слышу издали сквозь сон                    Тебя, мой давний друг.                    Ты - птица или нежный стон,                    Блуждающий вокруг?                     Ложусь в траву, на грудь земли,                    И твой двукратный зов                    Звучит так близко и вдали,                    Кочует меж холмов.                     Привет любимице весны!                    До нынешнего дня                    Ты - звонкий голос тишины,                    Загадка для меня.                     Тебя я слушал с детских лет                    И думал: где же ты?                    Я за холмом искал твой след,                    Обшаривал кусты.                     Тебя искал я вновь и вновь                    В лесах, среди полей.                    Но ты, как счастье, как любовь,                    Все дальше и милей.                     Я и сейчас люблю бывать                    В твоем лесу весной,                    И время юности опять                    Встает передо мной.                     О птица-тайна! Мир вокруг,                    В котором мы живем,                    Виденьем кажется мне вдруг.                    Он - твой волшебный дом.                                       Перевод С. Маршака

НАС СЕМЕРО

                     Легко радушное дитя                        Привыкшее дышать,                     Здоровьем, жизнию цветя,                           Как может смерть понять?                      Навстречу девочка мне шла:                        Лет восемь было ей;                     Ее головку облегла                        Струя густых кудрей.                     И дик был вид ее степной,                        И дик простой наряд,                     И радовал меня красой                        Малютки милый взгляд.                      "Всех сколько вас, - ей молвил я, -                        И братьев, и сестер?"                     - Всего? Нас семь! - и, на меня                        Дивясь, бросает взор.                      "А где ж они?" - Нас семь всего, -                        В ответ малютка мне. -                     Нас двое жить пошли в село                        И два на корабле.                      И на кладбище брат с сестрой                        Лежат из семерых,                     А за кладбищем я с родной:                        Живем мы подле них.                      "Как? Двое жить в село пошли,                        Пустились двое плыть,                     А вас все семь! Дружок, скажи,                        Как это может быть?"                      - Нас семь, нас семь! - она тотчас                        Опять сказала мне.                     - Здесь на кладбище двое нас                        Под ивою в земле.                      "Ты бегаешь вокруг нее,                        Ты видно, что жива;                     Но вас лишь пять, дитя мое,                        Когда под ивой два".                      - На их гробах земля в цветах,                        И десяти шагов                     Нет от дверей родной моей                        До милых нам гробов.                      Я часто здесь чулки вяжу,                        Платок мой здесь рублю,                     И подле их могил сижу,                        И песни им пою.                      И если позднею порой                        Светло горит заря,                     То, взяв мой сыр и хлеб с собой,                        Здесь ужинаю я.                      Малютка Дженни день и ночь                        Томилася, больна;                     Но Бог ей не забыл помочь -                        И спряталась она.                      Когда ж ее мы погребли                        И расцвела земля -                     К ней на могилку мы пришли                        Резвиться, Джон и я.                      Но только дождалась зимой                        Коньков я и саней,                     Ушел и Джон, братишка мой,                        И лег он рядом с ней.                      "Так сколько ж вас?" - был мой ответ. -                     На небе двое, верь!                     Вас только пять". - О, барин, нет!                     Сочти - нас семь теперь.                      "Да нет уж двух: они в земле,                     А души в небесах!"                     Но был ли прок в моих словах?                     Все девочка твердила мне:                     - О нет, нас семь, нас семь!                                                        Перевод И. Козлова

ЛЮСИ

I

                  Какие тайны знает страсть!                     Но только тем из вас,                  Кто сам любви изведал власть,                     Доверю свой рассказ.                   Когда, как роза вешних дней,                     Любовь моя цвела,                  Я на свиданье мчался к ней,                     Со мной луна плыла.                   Луну я взглядом провожал                     По светлым небесам.                  А конь мой весело бежал -                     Он знал дорогу сам.                   Вот наконец фруктовый сад,                        Взбегающий на склон.                  Знакомый крыши гладкий скат                     Луною озарен.                   Охвачен сладкой властью сна,                     Не слышал я копыт                  И только видел, что луна                     На хижине стоит,                   Копыто за копытом, конь                     По склону вверх ступал.                  Но вдруг луны погас огонь,                     За крышею пропал.                   Тоска мне сердце облегла,                     Чуть только свет погас.                  "Что, если Люси умерла?" -                     Сказал я в первый раз.

II

                  Среди нехоженых дорог,                  Где ключ студеный бил,                  Ее узнать никто не мог                  И мало кто любил.                   Фиалка пряталась в лесах,                  Под камнем чуть видна.                  Звезда мерцала в небесах                  Одна, всегда одна.                   Не опечалит никого,                  Что Люси больше нет,                  Но Люси нет - и оттого                  Так изменился свет.

III

                  К чужим, в далекие края                  Заброшенный судьбой,                  Не знал я, родина моя,                  Как связан я с тобой.                   Теперь очнулся я от сна                  И не покину вновь                  Тебя, родная сторона -                  Последняя любовь.                   В твоих горах ютился дом.                  Там девушка жила.                  Перед родимым очагом                  Твой лен она пряла.                   Твой день ласкал, твой мрак скрывал                  Ее зеленый сад.                  И по твоим холмам блуждал                  Ее прощальный взгляд.

V

                  Забывшись, думал я во сне,                  Что у бегущих лет                  Над той, кто всех дороже мне,                  Отныне власти нет.                   Ей в колыбели гробовой                  Вовеки суждено                  С горами, морем и травой                  Вращаться заодно.                                            Перевод С. Маршака

 

 

              Роберт Саути (1774-1849)

 

АДЕЛЬСТАН

                    День багрянил, померкая,          Скат лесистых берегов;          Реин, в зареве сияя,          Пышен тек между холмов.                    Он летучей влагой пены          Замок Аллен орошал;          Терема зубчаты стены          Он в потоке отражал.                    Девы красные толпою          Из растворчатых ворот          Вышли на берег - игрою          Встретить месяца восход.                    Вдруг плывет, к ладье прикован,          Белый лебедь по реке;          Спит, как будто очарован,          Юный рыцарь в челноке.                    Алым парусом играет          Легкокрылый ветерок,          И ко брегу приплывает          С спящим рыцарем челнок.                    Белый лебедь встрепенулся,          Распустил крыла свои;          Дивный плаватель проснулся -          И выходит из ладьи.                    И по Реину обратно          С очарованной ладьей          Поплыл тихо лебедь статный          И сокрылся из очей.                    Рыцарь в замок Аллен входит:          Все в нем прелесть - взор и стан;          В изумленье всех приводит          Красотою Адельстан.                    Меж красавицами Лора          В замке Аллене была          Видом ангельским для взора,          Для души душой мила.                    Графы, герцоги толпою          К ней стеклись из дальних стран          Но умом и красотою          Всех был краше Адельстан.                    Он у всех залог победы          На турнирах похищал;          Он вечерние беседы          Всех милее оживлял.                    И приветны разговоры          И приятный блеск очей          Влили нежность в сердце Лоры -          Милый стал супругом ей.                    Исчезает сновиденье -          Вслед за днями мчатся дни:          Их в сердечном упоенье          И не чувствуют они.                    Лишь случается порою,          Что, на воды взор склонив,          Рыцарь бродит над рекою,          Одинок и молчалив.                    Но при взгляде нежной Лоры          Возвращается покой;          Оживают тусклы взоры          С оживленною душой.                    Невидимкой пролетает          Быстро время - наконец,          Улыбаясь, возвещает          Другу Лора: "Ты отец!"                    Но безмолвно и уныло          На младенца смотрит он,          "Ax!- он мыслит,- ангел милый,          Для чего ты в свет рожден?"                    И когда обряд крещенья          Патер должен был свершить,          Чтоб водою искупленья          Душу юную омыть:                    Как преступник перед казнью,          Адельстан затрепетал;          Взор наполнился боязнью;          Хлад по членам пробежал.                    Запинаясь, умоляет          День обряда отложить.          "Сил недуг меня лишает          С вами радость разделить!"                    Солнце спряталось за гору;          Окропился луг росой;          Он зовет с собою Лору          Встретить месяц над рекой.                    "Наш младенец будет с нами:          При дыханье ветерка          Тихоструйными волнами          Усыпит его река".                    И пошли рука с рукою...          День на холмах догорал;          Молча, сумрачен душою,          Рыцарь сына лобызал.                    Вот уж поздно; солнце село;          Отуманился поток;          Черен берег опустелый;          Холодеет ветерок.                    Рыцарь все молчит, печален;          Все идет вдоль по реке;          Лоре страшно; замок Аллен          С час как скрылся вдалеке.                    "Поздно, милый; уж седеет          Мгла сырая над рекой;          С вод холодный ветер веет;          И дрожит младенец мой".                    "Тише, тише! Пусть седеет          Мгла сырая над рекой;          Грудь моя младенца греет;          Сладко спит младенец мой".                    "Поздно, милый; поневоле          Страх в мою теснится грудь;          Месяц бледен; сыро в поле;          Долог нам до замка путь".                    Но молчит, как очарован,          Рыцарь, глядя на реку...          Лебедь там плывет, прикован          Легкой цепью к челноку.                    Лебедь к берегу - и с сыном          Рыцарь сесть в челнок спешит;          Лора вслед за паладином;          Обомлела и дрожит.                    И, осанясь, лебедь статный          Легкой цепию повлек          Вдоль по Реину обратно          Очарованный челнок.                    Небо в Реине дрожало,          И луна из дымных туч          На ладью сквозь парус алый          Проливала темный луч.                    И плывут они, безмолвны;          За кормой струя бежит;          Тихо плещут в лодку волны;          Парус вздулся и шумит.                    И на береге молчанье;          И на месяце туман;          Лора в робком ожиданье;          В смутной думе Адельстан.                    Вот уж ночи половина:          Вдруг... младенец стал кричать.          "Адельстан, отдай мне сына!" -          Возопила в страхе мать.                    "Тише, тише; он с тобою.          Скоро... ах! кто даст мне сил?          Я ужасною ценою          За блаженство заплатил.                    Спи, невинное творенье;          Мучит душу голос твой;          Спи, дитя; еще мгновенье,          И навек тебе покой".                    Лодка к брегу - рыцарь с сыном          Выйти на берег спешит;          Лора вслед за паладином,          Пуще млеет и дрожит.                    Страшен берег обнаженный;          Нет ни жила, ни древес;          Черен, дик, уединенный,          В стороне стоит утес.                    И пещера под скалою -          В ней не зрело око дна;          И чернеет пред луною          Страшным мраком глубина.                    Сердце Лоры замирает;          Смотрит робко на утес.          Звучно к бездне восклицает          Паладин: "Я дань принес".                    В бездне звуки отразились;          Отзыв грянул вдоль реки;          Вдруг... из бездны появились          Две огромные руки.                    К ним приблизил рыцарь сына...          Цепенеющая мать,          Возопив, у паладина          Жертву бросилась отнять                    И воскликнула: "Спаситель!.."          Глас достигнул к небесам:          Жив младенец, а губитель          Ниспровергнут в бездну сам.                    Страшно, страшно застонало          В грозных сжавшихся когтях.          Вдруг все пусто, тихо стало          В глубине и на скалах.                                   Перевод В.А. Жуковского

ВАРВИК

  Никто не зрел, как ночью бросил в волны          Эдвина злой Варвик;          И слышали одни брега безмолвны          Младенца жалкий крик.                    От подданных погибшего губитель          Владыкой признан был -          И в Ирлингфор уже как повелитель          Торжественно вступил.                    Стоял среди цветущия равнины          Старинный Ирлингфор,          И пышные с высот его картины          Повсюду видел взор.                    Авон, шумя под древними стенами,          Их пеной орошал,          И низкий брег с лесистыми холмами          В струях его дрожал.                    Там пламенел брегов на тихом склоне          Закат сквозь редкий лес;          И трепетал во дремлющем Авоне          С звездами свод небес.                    Вдали, вблизи рассыпанные села          Дымились по утрам;          От резвых стад равнина вся шумела,          И вторил лес рогам.                    Спешил, с пути прохожий совратяся,          На Ирлингфор взглянуть,          И, красотой картин его пленяся,          Он забывал свой путь.                    Один Варвик был чужд красам природы:          Вотще в его глазах          Цветут леса, вияся блещут воды,          И радость на лугах.                    И устремить, трепещущий, не смеет          Он взора на Авон:          Оттоль зефир во слух убийцы веет          Эдвинов жалкий стон.                    И в тишине безмолвной полуночи          Все тот же слышен крик,          И чудятся блистающие очи          И бледный, страшный лик.                    Вотще Варвик с родных брегов уходит -          Приюта в мире нет:          Страшилищем ужасным совесть бродит          Везде за ним вослед.                    И он пришел опять в свою обитель:          А сладостный покой,          И бедности веселый посетитель,          В дому его чужой.                    Часы стоят, окованы тоскою;          А месяцы бегут...          Бегут - и день убийства за собою          Невидимо несут.                    Он наступил; со страхом провожает          Варвик ночную тень:          Дрожи! (ему глас совести вещает)          Эдвинов смертный день.                    Ужасный день: от молний небо блещет;          Отвсюду вихрей стон;          Дождь ливмя льет; волнами с воем плещет          Разлившийся Авон.                    Вотще Варвик, среди веселий шума,          Цедит в бокал вино:          С ним за столом садится рядом Дума,-          Питье отравлено.                    Тоскующий и грозный призрак бродит          В толпе его гостей;          Везде пред ним: с лица его не сводит          Пронзительных очей.                    И день угас, Варвик спешит на ложе...          Но и в тиши ночной,          И на одре уединенном то же;          Там сон, а не покой.                    И мнит он зреть пришельца из могилы,          Тень брата пред собой;          В чертах болезнь, лик бледный, взор унылый          И голос гробовой.                    Таков он был, когда встречал кончину;          И тот же слышен глас,          Каким молил он быть отцом Эдвину          Варвика в смертный час:                    "Варвик, Варвик, свершил ли данно слово?          Исполнен ли обет?          Варвик, Варвик, возмездие готово;          Готов ли твой ответ?"                    Воспрянул он - глас смолкнул - разъяренно          Один во мгле ночной          Ревел Авон, - но для души смятенной          Был сладок бури вой.                    Но вдруг - и въявь средь шума и волненья          Раздался смутный крик:          "Спеши, Варвик, спастись от потопленья,          Беги, беги, Варвик!"                    И к берегу он мчится - под стеною          Уже Авон кипит;          Глухая ночь; одето небо мглою;          И месяц в тучах скрыт.                    И молит он с подъятыми руками:          "Спаси, спаси, творец!"          И вдруг - мелькнул челнок между волнами;          И в челноке пловец.                    Варвик зовет, Варвик манит рукою -          Не внемля шума волн,          Пловец сидит спокойно над кормою          И правит к брегу челн.                    И с трепетом Варвик в челнок садится -          Стрелой помчался он...          Молчит пловец... молчит Варвик... вот, мнится,          Им слышен тяжкий стон.                    На спутника уставил кормщик очи:          "Не слышался ли крик?" -          "Нет; просвистал в твой парус ветер ночи, -          Смутясь, сказал Варвик. -                    Правь, кормщик, правь, не скоро челн домчится,          Гроза со всех сторон".          Умолкнули... плывут... вот снова, мнится,          Им слышен тяжкий стон.                    "Младенца крик! Он борется с волною;          На помощь он зовет!" -          "Правь, кормщик, правь, река покрыта мглою,          Кто там его найдет?"                    "Варвик, Варвик, час смертный зреть ужасно;          Ужасно умирать;          Варвик, Варвик, младенцу ли напрасно          Тебя на помощь звать?                    Во мгле ночной он бьется меж водами;          Облит он хладом волн;          Еще его не видим мы очами;          Но он... наш видит челн!"                    И снова крик слабеющий, дрожащий,          И близко челнока...          Вдруг в высоте рог месяца блестящий          Прорезал облака;                    И с яркими слиялася лучами,          Как дым прозрачный, мгла,          Зрят на скале дитя между волнами;          И тонет уж скала.                    Пловец гребет; челнок летит стрелою;          В смятении Варвик;          И озарен младенца лик луною;          И страшно бледен лик.                    Варвик дрожит - и руку, страха полный,          К младенцу протянул -          И со скалы спрыгнув младенец в волны          К его руке прильнул.                    И вмиг... дитя, челнок, пловец незримы;          В руках его мертвец:          Эдвинов труп, холодный, недвижимый,          Тяжелый, как свинец.                    Утихло все - и небеса и волны:          Исчез в водах Варвик;          Лишь слышали одни брега безмолвны          Убийцы страшный крик.                                               Перевод В.А. Жуковского

     БАЛЛАДА, В КОТОРОЙ ОПИСЫВАЕТСЯ,

КАК ОДНА СТАРУШКА ЕХАЛА НА ЧЕРНОМ КОНЕ ВДВОЕМ       И КТО СИДЕЛ ВПЕРЕДИ                    На кровле ворон дико прокричал -          Старушка слышит и бледнеет.          Понятно ей, что ворон тот сказал:          Слегла в постель, дрожит, хладеет.                    И вопит скорбно: "Где мой сын-чернец?          Ему сказать мне слово дайте;          Увы! я гибну; близок мой конец;          Скорей, скорей! не опоздайте!"                    И к матери идет чернец святой:          Ее услышать покаянье;          И тайные дары несет с собой,          Чтоб утолить ее страданье.                    Но лишь пришел к одру с дарами он,          Старушка в трепете завыла;          Как смерти крик ее протяжный стон...          "Не приближайся! - возопила. -                    Не подноси ко мне святых даров;          Уже не в пользу покаянье..."          Был страшен вид ее седых власов          И страшно груди колыханье.                    Дары святые сын отнес назад          И к страждущей приходит снова;          Кругом бродил ее потухший взгляд;          Язык искал, немея, слова.                    "Вся жизнь моя в грехах погребена,          Меня отвергнул искупитель;          Твоя ж душа молитвой спасена,          Ты будь души моей спаситель.                    Здесь вместо дня была мне ночи мгла;          Я кровь младенцев проливала,          Власы невест в огне волшебном жгла          И кости мертвых похищала.                    И казнь лукавый обольститель мой          Уж мне готовит в адской злобе;          И я, смутив чужих гробов покой,          В своем не успокоюсь гробе.                    Ах! не забудь моих последних слов:          Мой труп, обвитый пеленою,          Мой гроб, мой черный гробовой покров          Ты окропи святой водою.                    Чтоб из свинца мой крепкий гроб был слит,          Семью окован обручами,          Во храм внесен, пред алтарем прибит          К помосту крепкими цепями.                    И цепи окропи святой водой;          Чтобы священники собором          И день и ночь стояли надо мной          И пели панихиду хором;                    Чтоб пятьдесят на крылосах дьячков          За ними в черных рясах пели;          Чтоб день и ночь свечи у образов          Из воску ярого горели;                    Чтобы звучней во все колокола          С молитвой день и ночь звонили;          Чтоб заперта во храме дверь была;          Чтоб дьяконы пред ней кадили;                    Чтоб крепок был запор церковных врат;          Чтобы с полуночного бденья          Он ни на миг с растворов не был спят          До солнечного восхожденья.                    С обрядом тем молитеся три дня,          Три ночи сряду надо мною:          Чтоб не достиг губитель до меня,          Чтоб прах мой принят был землею".                    И глас ее быть слышен перестал;        Померкши очи закатились;          Последний вздох в груди затрепетал;          Уста, охолодев, раскрылись.                    И хладный труп, и саван гробовой,          И гроб под черной пеленою          Священники с приличною мольбой          Опрыскали святой водою.                    Семь обручей на гроб положены;          Три цепи тяжкими винтами          Вонзились в гроб и с ним утверждены          В помост пред царскими дверями.                    И вспрыснуты они святой водой;          И все священники в собранье:          Чтоб день и ночь душе на упокой          Свершать во храме поминанье.                    Поют дьячки все в черных стихарях          Медлительными голосами;          Горят свечи надгробны в их руках,          Горят свечи пред образами.                    Протяжный глас, и бледный лик певцов,          Печальный, страшный сумрак храма,          И тихий гроб, и длинный ряд попов          В тумане зыбком фимиама,                    И горестный чернец пред алтарем,          Творящий до земли поклоны,          И в высоте дрожащим свеч огнем          Чуть озаренные иконы...                    Ужасный вид! колокола звонят;          Уж час полуночного бденья...          И заперлись затворы тяжких врат          Перед начатием моленья.                    И в перву ночь от свеч веселый блеск.          И вдруг... к полночи за вратами          Ужасный вой, ужасный шум и треск;          И слышалось: гремят цепями.                    Железных врат запор, стуча, дрожит;          Звонят на колокольне звонче;          Молитву клир усерднее творит,          И пение поющих громче.                    Гудят колокола, дьячки поют,          Попы молитвы вслух читают,          Чернец в слезах, в кадилах ладан жгут,          И свечи яркие пылают.                    Запел петух... и, смолкнувши, бегут          Враги, не совершив ловитвы;          Смелей дьячки на крылосах поют,          Смелей попы творят молитвы.                    В другую ночь от свеч темнее свет,          И слабо теплятся кадилы,          И гробовой у всех на лицах цвет,          Как будто встали из могилы.                    И снова рев, и шум, и треск у врат;          Грызут замок, в затворы рвутся;          Как будто вихрь, как будто шумный град,          Как будто воды с гор несутся.                    Пред алтарем чернец на землю пал,          Священники творят поклоны,          И дым от свеч туманных побежал,          И потемнели все иконы.                    Сильнее стук-звучней колокола,          И трепетней поющих голос:          В крови их хлад, объемлет очи мгла,          Дрожат колена, дыбом волос.                    Запел петух... и прочь враги бегут,          Опять не совершив ловитвы;          Смелей дьячки на крылосах поют,          Попы смелей творят молитвы.                    На третью ночь свечи едва горят;          И дым густой, и запах серный;          Как ряд теней, попы во мгле стоят;          Чуть виден гроб во мраке черный.                    И стук у врат: как будто океан          Под бурею ревет и воет,          Как будто степь песчаную оркан          Свистящими крылами роет.                    И звонари от страха чуть звонят,          И руки им служить не вольны;          Час от часу страшнее гром у врат,          И звон слабее колокольный.                    Дрожа, упал чернец пред алтарем;          Молиться силы нет; во прахе          Лежит, к земле приникнувши лицом;          Поднять глаза не смеет в страхе.                    И певчих хор, досель согласный, стал          Нестройным криком от смятенья:          Им чудилось, что церковь зашатал          Как бы удар землетрясенья.                    Вдруг затускнел огонь во всех свечах,          Погасли все и закурились;          И замер глас у певчих на устах,          Все трепетали, все крестились.                    И раздалось... как будто оный глас,          Который грянет над гробами;          И храма дверь со стуком затряслась          И на пол рухнула с петлями.                    И он предстал весь в пламени очам,          Свирепый, мрачный, разъяренный;          И вкруг него огромный божий храм          Казался печью раскаленной!                    Едва сказал: "Исчезните!" цепям -          Они рассыпались золою;          Едва рукой коснулся обручам -          Они истлели под рукою.                    И вскрылся гроб. Он к телу вопиет:          "Восстань, иди вослед владыке!"          И проступал от слов сих хладный пот          На мертвом, неподвижном лике.                    И тихо труп со стоном тяжким встал,          Покорен страшному призванью;          И никогда здесь смертный не слыхал          Подобного тому стенанью.                    И ко вратам пошла она с врагом...          Там зрелся конь чернее ночи.          Храпит и ржет и пышет он огнем,          И как пожар пылают очи.                    И на коня с добычей прянул враг;          И труп завыл; и быстротечно          Конь полетел, взвивая дым и прах;          И слух об ней пропал навечно.                    Никто не зрел, как с нею мчался он...          Лишь страшный след нашли на прахе;       Лишь внемля крик, всю ночь сквозь тяжкий сон          Младенцы вздрагивали в страхе.                                               Перевод В.А. Жуковского

ДОНИКА  

     Есть озеро перед скалой огромной;          На той скале давно стоял          Высокий замок и громадой темной          Прибрежны воды омрачал.                    На озере ладья не попадалась;          Рыбак страшился удить в нем;          И ласточка, летя над ним, боялась          К нему дотронуться крылом.                    Хотя б стада от жажды умирали,          Хотя б палил их летний зной:          От берегов его они бежали          Смятенно-робкою толпой.                    Случалося, что ветер и осокой          У озера не шевелил:          А волны в нем вздымалися высоко,          И в них ужасный шепот был.                    Случалося, что, бурею разима,          Дрожала твердая скала:          А мертвых вод поверхность недвижима          Была спокойнее стекла.                    И каждый раз - в то время, как могилой          Кто в замке угрожаем был,-          Пророчески, гармонией унылой          Из бездны голос исходил.                    И в замке том, могуществом великий,          Жил Ромуальд; имел он дочь;          Пленялось все красой его Доники:          Лицо - как день, глаза - как ночь.                    И рыцарей толпа пред ней теснилась:          Все душу приносили в дар;          Одним из них красавица пленилась:          Счастливец этот был Эврар.                    И рад отец; и скоро уж наступит          Желанный, сладкий час, когда          Во храме их священник совокупит          Святым союзом навсегда.                    Был вечер тих, и небеса алели;          С невестой шел рука с рукой          Жених: они на озеро глядели          И услаждались тишиной.                    Ни трепета в листах дерев, ни знака          Малейшей зыби на водах...          Лишь лаяньем Доникина собака          Пугала пташек на кустах.                    Любовь в груди невесты пламенела          И в темных таяла очах;          На жениха с тоской она глядела:          Ей в душу вкрадывался страх.                    Все было вкруг какой-то полно тайной:          Безмолвно гас лазурный свод;          Какой-то сон лежал необычайный          Над тихою равниной вод.                    Вдруг бездна их унылый и глубокий          И тихий голос издала:          Гармония в дали небес высокой          Отозвалась и умерла...                    При звуке сем Доника побледнела          И стала сумрачно-тиха;          И вдруг... она трепещет, охладела          И пала в руки жениха.                    Оцепенев, в безумстве исступленья,          Отчаянный он поднял крик...          В Донике нет ни чувства, ни движенья:          Сомкнуты очи, мертвый лик.                 Он рвется... плачет... вдруг пошевелились          Ее уста... потрясена          Дыханьем легким грудь... глаза открылись.          И встала медленно она.                    И мутными глядит кругом очами,          И к другу на руку легла,          И, слабая, неверными шагами          Обратно в замок с ним пошла.                    И были с той поры ее ланиты          Не свежей розы красотой,          Но бледностью могильною покрыты;          Уста пугали синевой.                    В ее глазах, столь сладостно сиявших,          Какой-то острый луч сверкал,          И с бледностью ланит, глубоко впавших,          Он что-то страшное сливал.                    Ласкаться к ней собака уж не смела;          Ее прикликать не могли;          На госпожу, дичась, она глядела          И выла жалобно вдали.                    Но нежная любовь не изменила:          С глубокой нежностью Эврар          Скорбел о ней, и тайной скорби сила          Любви усиливала жар.                    И милая, деля его страданья,          К его склонилася мольбам:          Назначен день для бракосочетанья;          Жених повел невесту в храм.                    Но лишь туда вошли они, чтоб верный          Пред алтарем обет изречь:          Иконы все померкли вдруг, и серный          Дым побежал от брачных свеч.                    И вот жених горячею рукою          Невесту за руку берет...          Но ужас овладел его душою:          Рука та холодна, как лед.                    И вдруг он вскрикнул... окружен лучами,          Пред ним бесплотный дух стоял          С ее лицом, улыбкою, очами...          И в нем Донику он узнал.                    Сама ж она с ним не стояла рядом:          Он бледный труп один узрел...          А мрачный бес, в нее вселенный адом,          Ужасно взвыл и улетел.                                   Перевод В.А. Жуковского       СУД БОЖИЙ НАД ЕПИСКОПОМ Были и лето и осень дождливы; Были потоплены пажити, нивы; Хлеб на полях не созрел и пропал; Сделался голод; народ умирал. Но у епископа милостью неба Полны амбары огромные хлеба; Жито сберег прошлогоднее он: Был осторожен епископ Гаттон. Рвутся толпой и голодный и нищий В двери епископа, требуя пищи; Скуп и жесток был епископ Гаттон: Общей бедою не тронулся он. Слушать их вопли ему надоело; Вот он решился на страшное дело: Бедных из ближних и дальних сторон, Слышно, скликает епископ Гаттон. "Дожили мы до нежданного чуда: Вынул епископ добро из-под спуда; Бедных к себе на пирушку зовет",- Так говорил изумленный народ. К сроку собралися званые гости, Бледные, чахлые, кожа да кости; Старый, огромный сарай отворе н: В нем угостит их епископ Гаттон. Вот уж столпились под кровлей сарая Все пришлецы из окружного края... Как же их принял епископ Гаттон? Был им сарай и с гостями сожжен. Глядя епископ на пепел пожарный Думает: "Будут мне все благодарны; Разом избавил я шуткой моей Край наш голодный от жадных мышей". В замок епископ к себе возвратился, Ужинать сел, пировал, веселился, Спал, как невинный, и снов не видал... Правда! но боле с тех пор он не спал. Утром он входит в покой, где висели Предков портреты, и видит, что съели Мыши его живописный портрет, Так, что холстины и признака нет. Он обомлел; он от страха чуть дышит... Вдруг он чудесную ведомость слышит: "Наша округа мышами полна, В житницах съеден весь хлеб до зерна". Вот и другое в ушах загремело: "Бог на тебя за вчерашнее дело! Крепкий твой замок, епископ Гаттон, Мыши со всех осаждают сторон". Ход был до Рейна от замка подземный; В страхе епископ дорогою темной К берегу выйти из замка спешит: "В Рейнской башне спасусь" (говорит). Башня из рейнских вод подымалась; Издали острым утесом казалась, Грозно из пены торчащим, она; Стены кругом ограждала волна. В легкую лодку епископ садится; К башне причалил, дверь запер и мчится Вверх по гранитным крутым ступеням: В страхе один затворился он там. Стены из стали казалися слиты, Были решетками окна забиты, Ставни чугунные, каменный свод, Дверью железною запертый вход. Узник не знает, куда приютиться; На пол, зажмурив глаза, он ложится... Вдруг он испуган стенаньем глухим: Вспыхнули ярко два глаза над ним. Смотрит он... кошка сидит и мяучит; Голос тот грешника давит и мучит; Мечется кошка; невесело ей: Чует она приближенье мышей. Пал на колени епископ и криком Бога зовет в исступлении диком. Воет преступник... а мыши плывут... Ближе и ближе... доплыли... ползут. Вот уж ему в расстоянии близком Слышно, как лезут с роптаньем и писком; Слышно, как стену их лапки скребут; Слышно, как камень их зубы грызут. Вдруг ворвались неизбежные звери; Сыплются градом сквозь окна, сквозь двери, Спереди, сзади, с боков, с высоты... Что тут, епископ, почувствовал ты? Зубы об камни они навострили, Грешнику в кости их жадно впустили, Весь по суставам раздернут был он... Так был наказан епископ Гаттон.                                               Перевод В.А. Жуковского

 

БЛЕНXАЙМСКИЙ БОЙ

Закончив летним вечерком
Чреду вседневных дел,
Дед Каспар на своем крыльце
На солнышке сидел;
Резвилась внучка рядом с ним,
А внук играл песком речным.

Сестра увидела, что брат
От речки мчится вскачь
И катит нечто пред собой,
Округлое, как мяч;
Предмет, округлый, словно мяч,
Он откопал и мчится вскачь.

Дед Каспар в руки взял предмет,
Вздохнул и молвил так:
«Знать, череп этот потерял
Какой-нибудь бедняк,
Сложивший голову свою
В победном, памятном бою.

В земле немало черепов
Покоится вокруг;
Частенько выгребает их
Из борозды мой плуг.
Ведь много тысяч полегло
В бою, прославленном, зело!»

 

«Что ж там случилось? — молвил внук, —
Я, право, не пойму!»
И внучка, заглядевшись, ждет:
«Скажи мне — почему
Солдаты на полях войны
Друг друга убивать должны!»

«Поверг француза, — дед вскричал, —
Британец в той войне.
Но почему они дрались,
Отнюдь не ясно мне.
Хоть все твердят наперебой,
Что это был победный бой!

Отец мой жил вблизи реки,
В Бленхайме, в те года;
Солдаты дом его сожгли,
И он бежал тогда,
Бежал с ребенком и женой
Из нашей местности родной.

Округу всю огонь и меч
Очистили дотла,
А рожениц и малышей
Погибло без числа;
Но так кончается любой
Прославленный, победный бой.

Такого не было досель!
Струили, говорят,
Десятки тысяч мертвецов
Невыразимый смрад,
Но так кончается любой
Прославленный, победный бой!

И герцог Мальборо и принц
Евгений выше всех
Превознеслись!» — «Но этот бой -
Злодейство, страшный грех!» —
Сказала внучка. «Вовсе нет!
Он был победой» — молвил дед.

 

«Увенчан герцог за разгром
Несметных вражьих сил!»
«Чего ж хорошего они
Добились?» — внук спросил.
«Не знаю, мальчик; бог с тобой!
Но это был победный бой!»

                           Перевод А. Штейнберга

 

Джордж Байрон (1788-1824)

 

          1805

К  М.С.Г.

                   В порыве жаркого лобзанья                   К твоим губам хочу припасть;                   Но я смирю свои желанья,                   Свою кощунственную страсть!                    Ах, грудь твоя снегов белее:                   Прильнуть бы к чистоте такой!                   Но я смиряюсь, я не смею                   Ни в чем нарушить твой покой.                    В твоих очах - душа живая, -                   Страшусь, надеюсь и молчу;                   Что ж я свою любовь скрываю?                   Я слез любимой не хочу!                    Я не скажу тебе ни слова,                   Ты знаешь - я огнем объят;                   Твердить ли мне о страсти снова,                   Чтоб рай твой превратился в ад?                    Нет, мы не станем под венцами,                   И ты моей не сможешь быть;                   Хоть лишь обряд, свершенный в храма,                   Союз наш вправе освятить.                    Пусть тайный огнь мне сердце гложет,                   Об этом не узнаешь, нет, -                   Тебя мой стон не потревожит,                   Я предпочту покинуть свет!                    О да, я мог бы в миг единый                   Больное сердце облегчить,                   Но я покой твой голубиный                   Не вправе дерзостно смутить.                    Нет, нам не суждены лобзанья,                   Наш долг - самих себя спасти.                   Что ж, в миг последнего свиданья                   Я говорю - навек прости!                    Не мысля больше об усладе,                   Твою оберегаю честь,                   Я все снесу любимой ради;                   Но знай - позора мне не снесть!                    Пусть счастья не сумел достичь я, -                   Ты воплощенье чистоты,                   И пошлой жертвой злоязычья,                   Любимая, не станешь ты!                                                        Перевод А. Голембы

 

 

        1806

 

                                Сердолик[4]                    Не блеском мил мне сердолик!                      Один лишь раз сверкал он, ярок,                   И рдеет скромно, словно лик                      Того, кто мне вручил подарок.                    Но пусть смеются надо мной,                      За дружбу подчинюсь злословью:                   Люблю я все же дар простой                       За то, что он вручен с любовью!                    Тот, кто дарил, потупил взор,                      Боясь, что дара не приму я,                   Но я сказал, что с этих пор                      Его до смерти сохраню я!                    И я залог любви поднес                      К очам - и луч блеснул на камне,                   Как блещет он на каплях рос...                      И с этих пор слеза мила мне!                    Мой друг! Хвалиться ты не мог                      Богатством или знатной долей, -                   Но дружбы истинной цветок                      Взрастает не в садах, а в поле!                    Ах, не глухих теплиц цветы                      Благоуханны и красивы,                   Есть больше дикой красоты                      В цветах лугов, в цветах вдоль нивы!                    И если б не была слепой                      Фортуна, если б помогала                   Она природе - пред тобой                      Она дары бы расточала.                    А если б взор ее прозрел                      И глубь души твоей смиренной,                   Ты получил бы мир в удел,                      Затем что стоишь ты вселенной!

                                       Перевод В. Брюсова

 

 

                Подражание Катуллу

 

      О, только б огонь этих глаз целовать

      Я тысячи раз не устал бы желать.

              Всегда погружать мои губы в их свет –

              В одном поцелуе прошло бы сто лет.

      Но разве душа утомится, любя.

      Всё льнул бы к тебе, целовал бы тебя,

              Ничто б не могло губ от губ оторвать:

              Мы всё б целовались опять и опять;

      И пусть поцелуям не будет числа,

      Как зёрнам на ниве, где жатва спела.

      И мысль о разлуке не стоит труда:

      Могу ль изменить? Никогда, никогда.

                                            Перевод А. Блока

 

 

СТРОКИ, АДРЕСОВАННЫЕ ПРЕПОДОБНОМУ БИЧЕРУ В ОТВЕТ НА ЕГО СОВЕТ ЧАЩЕ БЫВАТЬ В ОБЩЕСТВЕ               Милый Бичер, вы дали мне мудрый совет:                  Приобщиться душою к людским интересам.              Но, по мне, одиночество лучше, а свет                  Предоставим презренным повесам.               Если подвиг военный меня увлечет                  Или к службе в сенате родится призванье,              Я, быть может, сумею возвысить свой род                  После детской поры испытанья.               Пламя гор тихо тлеет подобно костру,                  Тайно скрытое в недрах курящейся Этны;              Но вскипевшая лава взрывает кору,                  Перед ней все препятствия тщетны.               Так желание славы волнует меня:                  Пусть всей жизнью моей вдохновляются внуки!              Если б мог я, как феникс, взлететь из огня,                  Я бы принял и смертные муки.               Я бы боль, и нужду, и опасность презрел -                  Жить бы только - как Фокс; умереть бы -                                                                                  как Чэтам,              Длится славная жизнь, ей и смерть не предел:                  Блещет слава немеркнущим светом.               Для чего мне сходиться со светской толпой,                  Раболепствовать перед ее главарями,              Льстить хлыщам, восторгаться нелепой молвой                  Или дружбу водить с дураками?               Я и сладость и горечь любви пережил,                  Исповедовал дружбу ревниво и верно;              Осудила молва мой неистовый пыл,                  Да и дружба порой лицемерна.               Что богатство? Оно превращается в пар                  По капризу судьбы или волей тирана.              Что мне титул? Тень власти, утеха для бар.                     Только слава одна мне желанна.               Не силен я в притворстве, во лжи не хитер,                  Лицемерия света я чужд от природы.              Для чего мне сносить ненавистный надзор,                  По-пустому растрачивать годы?                                                                    Перевод Л. Шифферса

 

 

1807

 

 

К леди[5]

 

О, если бы судьба моя 

Сплелась с твоей, как нам мечталось,

Я пил бы радость бытия,

А не похмельную усталость.

 

Я порицаем, я судим   

За безрассудств моих безмерность,

Никто не ведает, что им

Причиною твоя неверность.

 

И я, как ты, был чист душой,

И я страстей не слышал зова.

Но ты обет забыла свой    

И осчастливила другого.

 

Быть может, в ваш союз разлад 

Моё вмешательство внесло бы?

Но, твой избранник, мне он свят

К нему питать не смею злобы.

 

Навек похищен мой покой

Твоею прелестью рассветной.

Что я нашёл в тебе одной, 

Искал потом во многих – тщетно!

 

Прощай, обманщица, прощай!

Увы, бесплодны сожаленья.

Душа, не жди, не вспоминай, 

Проси у Гордости забвенья.

 

Гроза почтенных матерей,

Жрец надоевшей мне свободы,

Я в хладном хаосе страстей

Растрачивал пустые годы.

 

А стань моею ты, - тогда

 Лицо, что ныне то и дело

Пылает пятнами стыда,

Румянцем бы счастливым рдело.

 

Я так любил тебя, так ждал,

Когда свои мы судьбы свяжем,

Грядущее воображал  

Я буколическим пейзажем.

 

Теперь сошёл я с той тропы,  

Я у других забот в неволе,

И в шум бессмысленной толпы

Я прячусь от тоски и боли.

 

Но всё ж забыться не могу!

Проснусь ли я, смежу ли веки –

Мысль неотвязная в мозгу:

Я разлучён с тобой навеки.

                      Перевод М. Донского
ХОЧУ Я БЫТЬ РЕБЕНКОМ ВОЛЬНЫМ...                  Хочу я быть ребенком вольным                    И снова жить в родных горах,                 Скитаться по лесам раздольным,                    Качаться на морских волнах.                 Не сжиться мне душой свободной                    С саксонской пышной суетой!                 Милее мне над зыбью водной                    Утес, в который бьет прибой!                  Судьба! возьми назад щедроты                    И титул, что в веках звучит!                 Жить меж рабов - мне нет охоты,                    Их руки пожимать - мне стыд!                 Верни мне край мой одичалый,                    Где знал я грезы ранних лет,                 Где реву Океана скалы                    Шлют свой бестрепетный ответ!                  О! Я не стар! Но мир, бесспорно,                    Был сотворен не для меня!                 Зачем же скрыты тенью черной                    Приметы рокового дня?                 Мне прежде снился сон прекрасный,                    Виденье дивной красоты...                 Действительность! ты речью властной                    Разогнала мои мечты.                  Кто был мой друг - в краю далеком,                    Кого любил - тех нет со мной.                 Уныло в сердце одиноком,                    Когда надежд исчезнет рой!                 Порой над чашами веселья                    Забудусь я на краткий срок...                 Но что мгновенный бред похмелья!                    Я сердцем, сердцем - одинок!                  Как глупо слушать рассужденья -                    О, не друзей и не врагов! -                 Тех, кто по прихоти рожденья                    Стал сотоварищем пиров.                 Верните мне друзей заветных,                    Деливших трепет юных дум,                 И брошу оргий дорассветных                    Я блеск пустой и праздный шум.                  А женщины? Тебя считал я                    Надеждой, утешеньем, всем!                 Каким же мертвым камнем стал я,                    Когда твой лик для сердца нем!                 Дары судьбы, ее пристрастья,                    Весь этот праздник без конца                 Я отдал бы за каплю счастья,                    Что знают чистые сердца!                  Я изнемог от мук веселья,                    Мне ненавистен род людской,                 И жаждет грудь моя ущелья,                    Где мгла нависнет, над душой!                 Когда б я мог, расправив крылья,                    Как голубь к радостям гнезда,                 Умчаться в небо без усилья                    Прочь, прочь от жизни - навсегда!                                                   Перевод В. Брюсова

           ***[6]
Когда б я мог в морях пустынных
Блуждать, опасностью шутя,
Жить на горах, в лесах, в долинах,
Как беззаботное дитя,—
Душой, рожденной для свободы,
Сменить наперекор всему
На первобытный рай природы
Надменной Англии тюрьму!

Дай мне, судьба, в густых дубравах
Забыть рабов, забыть вельмож,
Лакеев и льстецов лукавых,
Цивилизованную ложь,
Дай мне над грозным океаном
Бродить среди угрюмых скал,
Где, не знаком еще с обманом,
Любил я, верил и мечтал.

Я мало жил, но сердцу ясно,
Что мир мне чужд, как миру я.
Ищу, гляжу во тьму — напрасно:
Он скрыт, порог небытия!
Я спал — и видел жизнь иную,
Мне снилось: вот он, счастья ключ!
Зачем открыл мне ложь земную
Твой, Правда, ненавистный луч!

Любил я — где мои богини?
Друзья — друзей пропал и след.
Тоскует сердце, как в пустыне,
Где путнику надежды нет.
Порою боль души глухую
Смирит вино на краткий срок,
И смех мой весел, я пирую,
Но сердцем — сердцем одинок.

Как скучно слушать за стаканом
Того, кто нам ни друг, ни враг,
Кто приведен богатством, саном
В толпу безумцев и гуляк.
О, где же, где надёжный, верный
Кружок друзей найти б я мог?
На что мне праздник лицемерный.
Веселья ложного предлог!

А ты, о Женщина, не ты ли
Источник жизни, счастья, сил,
Но я — все чувства так остыли! —
Твою улыбку разлюбил.
Вез сожалений свет мишурный
Сменил бы я на мир другой,
Чтоб на груди стихии бурной
Желанный обрести покой.

 

Туда, к великому безлюдью!

Я к людям злобы не таю,
Но дух мой дышит полной грудью
Лишь в диком, сумрачном краю.
О, если б из юдоли тесной,
Как голубь в теплый мир гнезда,
Уйти, взлететь в простор небесный,
Забыв земное навсегда!
                    Перевод В. Левика

1808

 

 

           ***

Нет времени тому названья,

Его вовек не позабыть,

Когда все чувства, все желанья

Для нас слились в одно – любить!

 

Когда уста твои впервые

Слова любви произнесли,

Моей души терзанья злые

К тебе, я знаю, не дошли.

 

И как мне тяжко, грустно было,

Когда любовь ушла твоя,

Когда беспечно ты забыла

О том, что вечно помню я!

 

Одно осталось утешенье:

Мне довелось из уст твоих

Услышать слово сожаленья

О днях, для сердца дорогих.

 

О да, и добрая, и злая,

Хоть вновь любить не можешь ты, -

Теперь я всё тебе прощаю

За ту минуту доброты.

 

И вновь я счастлив, как бывало:

Душа не хочет помнить зла.

Какой бы ты теперь не стала,

Ты лишь моей в те дни была!

                              Перевод Вс. Рождественского

         

ТЫ СЧАСТЛИВА

              Ты счастлива, - и я бы должен счастье              При этой мысли в сердце ощутить;              К судьбе твоей горячего участья              Во мне ничто не в силах истребить.               Он также счастлив, избранный тобою -              И как его завиден мне удел!              Когда б он не любил тебя - враждою              К нему бы я безмерною кипел!               Изнемогал от ревности и муки              Я, увидав ребенка твоего;              Но он ко мне простер с улыбкой руки -              И целовать я страстно стал его.               Я целовал, сдержавши вздох невольный              О том, что на отца он походил,              Но у него твой взгляд, - и мне довольно              Уж этого, чтоб я его любил.               Прощай! Пока ты счастлива, ни слова              Судьбе в укор не посылаю я.              Но жить, где ты... Нет, Мэри, нет! Иль снова              Проснется страсть мятежная моя.               Глупец! Я думал, юных увлечений              Пыл истребят и гордость и года.              И что ж: теперь надежды нет и тени -              А сердце так же бьется, как тогда.               Мы свиделись. Ты знаешь, без волненья              Встречать не мог я взоров дорогих:              Но в этот миг ни слово, ни движенье              Не выдали сокрытых мук моих.               Ты пристально в лицо мне посмотрела;              Но каменным казалося оно.              Быть может, лишь прочесть ты в нем успела              Спокойствие отчаянья одно.               Воспоминанье прочь! Скорей рассейся              Рай светлых снов, снов юности моей!              Где ж Лета? Пусть они погибнут в ней!              О сердце, замолчи или разбейся!                                            Перевод А. Плещеева

РАССТАВАНИЕ

---

Дата добавления: 2021-03-18; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

123Следующая ⇒

---

Мы поможем в написании ваших работ!