Записка о древней и новой России
Как уже говорилось, в начале XIX века Карамзин обращается к истории. Сначала это целый ряд поверхностных обращений, обработок сюжетов. Достаточно вспомнить хотя бы «Марфу-посадницу» или несколько эпизодов, которые встречаются в издаваемом Карамзиным журнале «Вестник Европы», основателем которого он являлся и который затем просуществует вплоть до начала 30-х годов XIX века. Но все эти обращения – скорее заявка, скорее декор. «Марфа-посадница», разумеется, никак не может быть воспринята как историческая повесть в том смысле, который возникнет со времен Вальтера Скотта. Это история, разумеется, про гражданские добродетели, история про классическое повествование, одетая не столько в местные нравы, не столько в местные костюмы, сколько всего лишь в местные имена персонажей и местные географические наименования.
Но уже с первых лет нового столетия исторические занятия Карамзина становятся все более профессиональными. Начинается, собственно, труд историка. И водоразделом в рамках уже этих исторических работ, из их фона, Карамзин пишет свой наиболее известный политический текст. Это «Записка о древней и новой России» 1811 года. Необходимо остановиться на контексте ее появления.
К этому времени Карамзин сближается с великой княгиней Екатериной Павловной, принцессой Ольденбургской, первым браком замужем за герцогом Ольденбургским. В это время он назначен тверским генерал-губернатором. И вот тверской двор Екатерины Павловны становится центром сосредоточения консервативной оппозиции Александру I, сосредоточением оппозиции его реформам, оппозиции Сперанскому, его политическим проектам. Политический салон Екатерины Павловны посещают тот же самый Ростопчин, Дмитриев, Карамзин. Здесь он читает впервые великосветской публике отрывки своей «Истории». И вот по прямому предложению Екатерины Павловны Карамзин пишет свою «Записку о древней и новой России», которая через Екатерину Павловну подается императору.
|
|
|
Собственно, император вполне справедливо воспримет это как развернутое, последовательное и непримиримое выступление против всей его политики, как голос протеста и последовательного осуждения. И на несколько лет это приведет к подчеркнутому охлаждению императора по отношению к Карамзину. Самый известный тезис «Записки», который многократно цитируется, гласит: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для его счастья». Однако можно напомнить и другой известный пассаж из этой записки, когда Карамзин пишет: «Россия основалась победами и единоначалием, гибла от разновластия, а спаслась мудрым самодержавием».
|
|
|
Сама «Записка» распадается на две части. Первая часть – это исторический обзор, своего рода эссе об истории России, увиденной сквозь призму именно этих политических конструкций, понимания самодержавия как необходимого для России, спасительного для нее, от первых князей вплоть до нынешнего царствования, вплоть до Александра Павловича. А вот вторая часть – это развернутое обсуждение уже реформ Александра, того, что происходит в последние годы. Здесь необходимо отметить, что взгляд Карамзина на русскую историю предельно далек от триумфализма. Это история про развернутое осуждение тех фигур, которые вроде бы в первую очередь манифестируют самодержавие.
Это сохранится и в «Истории государства Российского». Напомню, что в «Истории государства Российского» идеальным персонажем, воплощением совершенства монарха, какое только мы можем увидеть, является фигура Иоанна Васильевича, великого князя Московского Ивана III.
А вот прямо противоположная фигура, построенная на контрасте, – это фигура Ивана Грозного. Собственно, об Иване Грозном в «Записке» Карамзин пишет: «Внутри самодержавие укоренилось. Никто, кроме государя, не мог ни судить, ни жаловать: всякая власть была излиянием монаршей. Жизнь, имение зависели от произвола царей, и знаменитейшее в России титло уже было не княжеское, не боярское, но титло слуги царева. Народ, избавленный князьями московскими от бедствий внутреннего междоусобия и внешнего ига, не жалел о своих древних вечах и сановниках, которые умеряли власть государеву; довольный действием, не спорил о правах. Одни бояре, столь некогда величавые в удельных господствах, роптали на строгость самодержавия; но бегство, или казнь их, свидетельствовали твердость оного. Наконец, царь сделался для всех россиян земным богом».
|
|
|
Однако гораздо более концептуальное осуждение происходящего возникает в «Записке» Карамзина, когда он обращается к фигуре Петра I. Я подчеркну, что здесь принципиальная разница в оценке фигур. Отношение к Ивану Грозному – это отношение к эксцессу самодержавия, история про то, что необходимо претерпеть. Знаменитый пассаж, который, я думаю, все помнят по «Истории государства Российского», – это история про бояр, идущих на казнь и молящих за своего государя. В этом смысле поведение верных слуг еще в большей степени осуждает государя, и в конце концов он судится судом Божьим.
А вот критика Петра разворачивается уже на уровне целостного осмысления и русской истории, и перспектив. Начиная это рассуждение, Карамзин специально пишет: «Умолчим о пороках личных». Но порок, который вменяется Петру I, определяется Карамзиным как страсть к новым обычаям. Именно страсть, которая, по Карамзину, преступает границы благоразумия. Карамзин пишет:
|
|
|
«Петр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобно физическому, нужное для их твердости. Сей дух и вера спасли Россию во времена самозванцев; он есть не что иное, как привязанность к нашему особенному, не что иное, как уважение к своему народному достоинству.
Искореняя древние навыки, представляя их смешными, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце. Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Любовь к Отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного. Просвещение достохвально, но в чем состоит оно? В знании нужного для благоденствия: художества, искусства, науки не имеют иной цены.
Русская одежда, пища, борода не мешали заведению школ. Два государства могут стоять на одной степени гражданского просвещения, имея нравы различные. Государство может заимствовать от другого полезные сведения, не следуя ему в обычаях. Пусть сии обычаи естественно изменяются, но предписывать им Уставы есть насилие, беззаконное и для монарха самодержавного. Народ в первоначальном завете с венценосцами сказал им: "Блюдите нашу безопасность вне и внутри, наказывайте злодеев, жертвуйте частью для спасения целого", — но не сказал: "противуборствуйте нашим невинным склонностям и вкусам в домашней жизни". В сем отношении государь, по справедливости, может действовать только примером, а не указом».
То, что Карамзин вменяет если не в грех, то в печальное последствие петровских реформ, заключается в разрыве, который возникает между образованным обществом и остальным народом. Карамзин пишет: «Петр ограничил свое преобразование дворянством. Дотоле, от сохи до престола, россияне сходствовали между собою некоторыми общими признаками наружности и в обыкновениях, — со времен Петровых высшие степени отделились от нижних, и русский земледелец, мещанин, купец увидел немцев в русских дворянах, ко вреду братского, народного единодушия государственных состояний».
Здесь мы видим уже новый момент, момент, который говорит нам о том, что текст, разумеется, создается в XIX веке. Это история про единство народа, про общность нравов, общность представлений, история про образование национальной солидарности. Разумеется, никоим образом нельзя еще сказать, что сам Карамзин мыслит в логике национального. Но целый ряд элементов подобного, не последовательных, не приведенных в систему, у Карамзина мы уже обнаруживаем.
И вместе с тем петровские реформы для Карамзина оказываются не просто тем, что должно быть осуждено мудрым политиком, не только несущим вредные последствия, но и тем, что, в свою очередь, уже само стало традицией. И тут мы видим специфику карамзинского взгляда. Да, разумеется, Петр как действующее лицо не может быть образцом в своих действиях, в своей страсти к нововведениям, в своей страсти к реформам. Здесь он выступает тем самым негативным примером, который Карамзин демонстрирует существующему государю. И далее Карамзин пишет: «…великий муж самыми ошибками доказывает свое величие: их трудно или невозможно изгладить — как хорошее, так и худое делает он навеки. Сильною рукою дано новое движение России; мы уже не возвратимся к старине!» В этом смысле петровская Россия за сотню лет сама стала историей, петровская реформа стала тем самым порядком вещей, который сам обладает традицией.
И теперь уже во многом за сохранение этого петровского порядка, за сохранение этой новой возникшей традиции и выступает Карамзин. Отсюда критика политики Александра. Это критика, направленная против введенного знаменитого экзамена на чины. Это критика университетов, когда Карамзин говорит о том, что это странная идея – заводить просвещение, строя его с крыши вниз, заводить университеты, когда нет порядочных училищ, когда отсутствуют гимназии, когда едва ли не студентов приходится завозить вместе с профессорами. Это критика внешней политики Александра, когда Карамзин говорит о том, к чему это приводит – к вмешательству в европейские дела.
И здесь мы видим другой специфический извод консерватизма – консерватизм как изоляционизм. Он критикует коалиционные войны, он критикует Аустерлиц, что, разумеется, крайне болезненно звучит для Александра в свете этого поражения. Разумеется, он критикует последствия войны 1806–1807 годов, закончившейся Тильзитом. Он критикует попытку введения гражданского кодекса.
И вот здесь есть смысл вернуться к той самой известной фразе из «Записки», с которой я начал этот разговор, и прочитать эту фразу целиком, потому что, озвученная целиком, она звучит во многом иначе, чем когда цитируется в обычном усеченном виде. А именно, Карамзин пишет: «Самодержавие есть палладиум России; целость его необходима для ее счастья; из сего не следует, чтобы государь, единственный источник власти, имел причины унижать дворянство, столь же древнее, как и Россия. Оно было всегда не что иное, как братство знаменитых слуг великокняжеских или царских. Худо, ежели слуги овладеют слабым господином, но благоразумный господин уважает отборных слуг своих и красится их честью».
Основной пафос этого выступления, вот этого пассажа, заключается в критике уже не конкретных нововведений Александра, а критике петровских реформ и продолжения этих реформ, которое Карамзин видит в деятельности Александра. Речь идет о «Табели о рангах» и экзамене на чины, а именно предоставлении дворянства по выслуге чинов, предоставление дворянства в автоматическом порядке. Карамзин выступает за корпоративную замкнутость дворянского сословия, за то, чтобы дворянство могло дароваться только конкретным решением государя императора, персональным решением.
И здесь мы отчетливо можем увидеть связку мыслей Карамзина, например, с Монтескьё, когда Монтескьё говорит о том, что всякая монархия предполагает наличие аристократии, предполагает наличие замкнутого аристократического сословия, управляемого честью. Для Карамзина, поскольку Россия мыслится им именно как монархия, для этой монархии как раз необходимо существование дворянства в европейском смысле. И здесь мы опять же видим, как консервативная мысль переходит в порядок реформ.
Дата добавления: 2021-02-10; просмотров: 742; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!