О сущности целого. (Целое против взаимодействия) 14 страница
111
ные связи тут более прозрачны; а во-вторых, это преимущество вызывается самоограничением, которому подвергают себя социально-исторические формулировки закона по сравнению с универсально историческими. В частности, они относятся, с одной стороны, только к частичным явлениям социальных состояний, а среди них, в свою очередь, к таким, которые зависят больше от коллективных, чем индивидуальных влияний; с другой стороны, они имеют в виду исключительно эмпирически данное течение истории, не присоединяя к ним, а тем более, не давая предпочтения трансцендентным целям, подобно философско-историческим законам развития.
Гораздо более самостоятельное значение имеют социальные силы отношения. Правда, и они возможны лишь в тех трех формах, в которых, вообще, могут быть причинно связаны ставшие историческими явления и состояния в их отдельных составных частях и в которых они, вместе с тем, сводятся к общим принципам психологической связи духовных процессов, а именно, как законы равнодействующих отношений и контрастов. Но в то время, как эти законы в истории, благодаря общей природе исторических объектов, ставят последовательные явления во взаимную связь, в социологии они простираются прежде всего на одновременное, т. е. на факторы данного состояния. Отсюда вытекает, что, хотя в обоих случаях законы следуют -согласованным формам и, в соответствии с этим, согласованным принципам психической каузальности, однако в отдельных случаях социальный закон можно отличить от исторического по критерию одновременности причинно связанных факторов. Благодаря этому, и это различение ведет с собою вновь известное ограничение, так что нередко историческая равнодействующая переходит в социальную, или отношения и контрасты, которые сначала обнаруживают себя в исторической последовательности, затем остаются рядом стоящими внутри данного социального состояния. Однако, в подобных случаях всегда следует различать исторические и социальные отношения, элементы которых хотя и совпадают по содержанию, но подлежат разделению при посредстве различной временной формы связи. Второе различие, которое безусловно вытекает из временного отношения факторов, состоит в том, что строго исторические законы могут обладать лишь односторонней каузальной связью, в которой, соответственно временной форме событий, причины предшествуют следствиям, между тем, как, именно, социальные отношениями контрасты очень часто преобразуются во взаимодействия—свойство, благодаря которому может существенно повыситься совокупный эффект причин.
|
|
|
112
Выяснив подробно общий характер законов отношения исторических и социальных явлений, равно их связь с психологическими принципами творческого синтеза, относительного анализа и усиления контраста... тут будет уместно указать для каждого из этих законов характерный пример, я беру эти примеры из учения о народонаселении и из науки о хозяйстве, ибо тут подобные формулировки закона приобрели до сих пор самое большое значение. Впрочем, и в других областях, напр., области литературы и искусства, многие примеры, в частности, касающиеся принципа контраста, могут быть поучительны в смысле перехода отношений последовательности в отношения одновременности.
|
|
|
Согласно закона социальных равнодействующих, каждое данное состояние в общем всегда сводится к одновременно имеющимся слагаемым, которые соединяются в нем для единого совместного действия. Примером подобного закона является так называемый Мальтусовский закон народонаселения. Он гласит, что с момента полного заселения данной территории размер населения является равнодействующей стремления к размножению и противодействующих этому стремлению препятствий, таким образом, что количество населения всегда стремится достигнуть границы возможности сохранения и, по достижении ее, остается постоянным[xvi]
|
|
|
„Закон социальных отношений сводится к тому опыту, что каждое более важное социальное явление находится во взаимоотношении с другими одновременными явлениями общественной жизни; благодаря такому взаимоотношению, оно образует с ними одно целое, в котором более или менее явственно отпечатлевается весь характер общего социального состояния. Примером подобных социальных отношений может служить выставленный К. Марксом закон прибавочной стоимости[xvii]. Этот закон гласит, что денежно-капиталистическое производство товаров имеет тенденцию производить денежную, прибавочную стоимость, каковая может возникнуть лишь благодаря тому, что от производящих товары рабочих требуется более продолжительный труд, чем тот, который требуется для сохранения их существования и соответствует рабочему времени, представленному в их заработной плате, так что, в соответствии с этим, прибавочная стоимость", которой достигает капитал, состоит не в чем ином, как в продукте именно этого из-
113
быточного труда. Этот закон имеет характер закона отношения: он представляет увеличение капитала и повышение рабочего времени сверх необходимой для сохранения существования рабочего меры, как два соотносительных процесса, из которых один, а именно прирост капитала, поскольку он рассматривается, как уже наступивший, есть результат действия другого—увеличения рабочего времени. Но и тогда, когда имеют в виду каузальное отношение лежащих в основе тенденций, увеличение капитала, поскольку оно является поставленной целью, должно, наоборот, рассматриваться, как побуждение, обусловливающее стремление к увеличению рабочего времени. А так как этот процесс, поскольку не встречаются внешние случайные препятствия, продолжается до бесконечности, то эти факторы постоянно находятся между собой в таком взаимодействии, что один процесс повышает другой, а этот, в свою очередь—первый".
|
|
|
„Закону социальных контрастов подчиняются все те процессы социальной жизни, при которых определенные явления повышаются благодаря своей противоположности с другими предшествующими или одновременными явлениями. Как и при исторических контрастах, которым эти явления вполне соответствуют, так обычно и тут поводы к развитию контрастов являются внешними; но действительное объяснение противоречий само приводит к самым общим свойствам жизни чувства. Вместе с тем, в этом случае отношение к аналогичным историческим явлениям еще более тесное, чем в обоих предшествовавших законах, ибо и социальные контрасты постольку принимают историческую форму, поскольку противоположные чувства как в отдельном сознании, так не в меньшей степени и в обществе многих индивидов, обычно вступают не одновременно, а последовательно. Но это основано на том единстве положения чувства, которое делает невозможным одновременно желать противоположного, единстве, которое, благодаря совпадающим условиям жизни, до известной степени действительно также и для социального общения. Тем не менее, подобные контрастные явления, существенное значение которых всецело лежит в социальной области, а не в исторической, или же в последней стоит на самом заднем плане,—именно поэтому можно причислить к социальным законам контраста. И тут законы сами по себе одновременно являются социальными и историческими, но центр тяжести в этом случае падает на социальную сторону.
В этом смысле характерным законом контраста является закон экономических кризисов. Выражение „кризисы", которое, как известно, взято у так называемых в медицине кризисов болезни, применяется частью к общим экономическим кризисам, частью к специальными—биржевым,
114
торговым, производственным и иным кризисам, и поэтому является неудачным образом, ибо кризис болезни есть единовременный процесс, напротив, экономический кризис во всех случаях—периодически повторяющийся процесс. Это явствует из следующей характеристики отдельных ее стадий, каковая дается довольно единодушно политико-экономами самых различных направлений: „Состояние покоя, рост дел, увеличение доверия, благоприятные результаты, возбуждение, перегружение, давление, заминки, нужда, возврат к покою"[xviii]. Обычно, процесс после более или менее долгого промежутка времени начинается с конечной стадии, похожей на его начало. При этом периодичность, конечно, не закономерна, но при всеобщих кризисах в них проявляется все же до некоторой степени закономерная тенденция к изменению, так что с прошлого столетия продолжительность кризисов прогрессивно удлинялась [xix]. Кризисы рассматривают обычно, как неизбежное зло хозяйственной жизни, по крайней мере при современных его основах, и прежде всего как неизбежные следствия хотя бы частного господства принципов экономического либерализма. Но ближайшие их причины усматривают в недостатке предвидения и осмотрительности, при чем первое становится тем более затруднительно, чем больше народное хозяйство мало-помалу уступает место мировому хозяйству [xx]. Но, как бы несомненно ни содействовали кризисам эти причины, однако, они одни не могли бы объяснить изображенный процесс, ибо последний ясно показывает, что в последовательности явлений чувства и аффекты играют главную роль. И тут, как и вообще в жизни чувства, за возбуждением следует депрессия, которая идет тем глубже, чем выше поднялась раньше страсть. И эти моменты чувства не только усиливают явления, но легко видеть, что они, конечно, в тесной связи с соответствующими интеллектуальными процессами, существенно содействуют их возникновению. Без стремления к прибыли, которое сперва становится страстью, для того, чтобы потом, при появлении симптомов неудачи, внезапно превратиться в страх, не имел бы никакого значения и тот интеллектуальный недостаток предвидения. Таким образом, очевидно, закон кризисов есть закон контраста, и он действует в том же смысле, как и все эти социальные законы отношения, только с той оговоркой, что в явления входят еще и дальнейшие условия, которые надлежит подчинить другим принципам, а именно, принципу равнодей-
115
ствующих и отношений. Но как и эти законы, так и закон контраста, в его применении к социальной области, представляет собой не что иное, как специальное применение соответствующего более общего психологического принципа. В конкуренции между этими принципами закон контраста обнаруживает свое значение особенно в том, что он изменяет выводимые из других законов результаты и предсказания или же превращает их в полную противоположность. В особенности благоприятно господству контраста политическое положение дел, благодаря смене подъема страхом и надеждой; здесь, вместе с тем, контраст обычно не поддается какому-либо предварительному подсчету, не только из-за единичного характера исторических событий, но из-за повышенного действия чувств, чего никогда не следует упускать из виду. Поэтому, на биржевых курсах, например, лишь косвенно отражаются изменения в экономическом и политическом отношении. Но непосредственно эти курсы имеют значение барометра чувства, на колебания которого закон контраста, соответственно общим условиям смены чувства, оказывает решающее влияние".
Георг Зиммель
(1858-1918)
А. Социальная психология [xxi]
„Это объяснение результатов, вытекающих из объединения •определенных членов групп в руководящие органы, имеет столь существенно-психологический характер, что тут в особенно высокой степени социология кажется лишь другим наименованием социальной психологии. После того как я в первой главе попытался установить теоретико-познавательное различие между социологией и психологией, теперь требуется, сверх этого разграничения, дать более подробное положительное определение той особенной психологии, которую называют социальной. Ибо если уже индивидуальной психологии не желают дать места в социологии, то социальную психологию определяют, как область проблем, совершенно самостоятельную по отношению к социологии, и тем самым смешение ее с социологией считают опасностью для последней. Для того, чтобы вышеприведенное методологическое разделение социологии от психологии вообще—несмотря на всю зависимость одной от другой—применялось
116
и к социальной психологии, требуется доказать, что последняя не обладает какими-либо принципиальными особенностями по сравнению с индивидуальной психологией".
„Конечно, того факта, что душевные процессы совершаются только в индивидууме и нигде больше, недостаточно для опровержения теории, согласно которой психология „общества" (масс, групп, национальностей, эпох) стоит рядом с психологией индивидуума, как равноценное, но разнородное по существу и по носителю образование. Но из особой структуры явлений, на которой основывается это мнение, надо объяснить, каким образом, несмотря на очевидное ограничение душевной жизни индивидуальными носителями, можно прийти к тому понятию социальной психологии.
Развитие языка и государства, права и религии нравов и общих форм духа вообще выходит далеко за пределы индивидуальной души; в подобных душевных процессах индивидуумы могут вполне принимать участие без того, чтобы меняющаяся степень этого участия меняла смысл и необходимость тех образований. Но> поскольку они должны иметь в своей целостности производителя и носителя, каковым не может быть индивидуум, постольку, кажется, не остается ничего другого, как признать, что таковым субъектом является общество—единство, стоящее вне и выше индивидуума. Здесь социальная психология могла бы считать, что нашла свою специфическую область: продукты бесспорной душевной деятельности, существующие в обществе и все же независимые от индивидуумов, как таковых; таким образом, если они не упали с неба, то следует считать душевным субъектом по ту сторону от индивидуумов общество, как их творца и носителя. С этой точки зрения • говорилось о народной душе, сознании общества, духе эпох, как о реальных производительных силах. Мы отрицаем этот мистицизм, который ставит душевные процессы вне душ, каковые всегда индивидуальны, различая конкретные душевные процессы, в которых возникают и действуют правой мораль, язык и культура, религия и формы жизни, от идеальных содержаний этих процессов, которые мыслятся ”сами по себе. Можно сказать о сокровищах слога и соединительных формах языка, предстающих перед нами в словаре и грамматике, о правовых, изложенных в кодексе, нормах, о догматическом содержании религии, что они действительны—хотя и не в сверх-историческом смысле, в каком „действительны" законы природы и нормы логики,—что они обладают внутренним достоинством, независимым от отдельных случаев их применения индивидуумами. Но эта действительность их содержания не есть душевное существование, нуждающееся в эмпирическом носителе так же мало, как, придерживаясь только что указанного различия, не нуждается в нем пифагорова
117
теорема, конечно, и последним имеет духовную сущность и не находится в физически существующем треугольнике, ибо говорит об отношении между его сторонами, какового мы не находим ни в одной из них в ее собственном существовании. С другой же стороны, эта невещественность пифагоровой теоремы неравнозначуща с ее существованием в мыслях индивидуальных душ; ибо она остается действительной, совершенно независимо от того, представлена ли она вообще в них, точно так же, как язык, правовые нормы, нравственные императивы, культурные формы, по своему содержанию и по своему смыслу, существуют независимо от полноты или неполноты, частоты или редкости, с какою появляются в эмпирических сознаниях. Здесь пред нами особая категория, которая, хотя и осуществляется лишь исторически, но в той целостности и замкнутости своего содержания, в какой она как будто требует сверх-нндивидуального творца и хранителя, существует не исторически, но лишь идеально—между тем как психологическая реальность всегда берет оттуда и передает дальше лишь, ее отрывки или представляет ее содержание, как голое понятие. Эмпирическое происхождение отдельных частей и форм языка, как и их практическое применение в каждом данном случае; действенность права, как психологического элемента, для купца, преступника, судьи; степень и характер передачи .культурного содержания от одного индивидуума к другому и дальнейшая его переработка—все сплошь проблемы индивидуальной психологии, которые, впрочем, лишь весьма несовершенно в ней развиты. Но в своей оторванности от индивидуаль-н ы х процессов реализации язык, право, общие культурные образования и т. д. не суть продукты субъекта: общественной души; ибо весьма несовершенной является такая альтернатива: если духовное не имеет местопребывания в индивидуальном духе, то оно должно находиться в социальном духе. Но есть третье: объективно-духовное содержание, в котором нет больше ничего психологического, точно так же, как в логическом смысле суждения нет ничего психологического, хотя оно может достигнуть реальности сознания лишь в пределах и благодаря социальной динамике.
Недостаток, вряд-ли устранимый в ближайшее время, понимания того душевного творчества сливает эти индивидуально-психические действия в одну недифференцированную массу, в единство душевного субъекта, который представляется соблазнительно близким к носителю тех, столь темных по своему происхождению образований. В действительности их происхождение индивидуально-психологическое, но не единое; оно нуждается в множестве душевных единств, действующих друг на друга; наоборот, поскольку они рассматриваются как единство, они, вообще, не имеют про-
118
нахождения, но составляют идеальное содержание, как: и пифагорова теорема по своему содержанию не имеет происхождения. Поэтому по отношению к ним, как единствам, отвлекаясь от их случайной и частичной действительности в индивидуальных душах, вопрос о психическом носителе вообще поставлен неправильно и имеет значение, лишь когда они дополнительно становятся понятиями в индивидуальных умах, как теперь, когда мы о них говорим.
Мотив, который как будто навязывает особое социальное душевное тяготение, за пределами индивидуального, действует не только там, где имеются объективно духовные образования, как „идеальное" общее достояние, но и там, где непосредственное умственное действие массы втягивает в себя способы поведения отдельных лиц и превращает их в специфическое явление, не разлагаемое на эти единичные акты. Этот мотив—тот, что не столько поведение, сколько результат поведения выступает как нечто единое. Когда толпа людей разрушает дом, произносит приговор, издает крик, то акты отдельных субъектов суммируются в событие, которое мы обозначаем, как единое, как осуществление одного понятия. И здесь-то выступает серьезная подмена: единый внешний результат многих субъективных душевных процессов выдается за результат единого душевного процесса, а именно процесса, происходящего в коллективной душе. Единство явления,1 бывшего результатом, отражается в предполагаемом единстве его психической п р и ч и н.ы! Но обманчивость этого заключения, на котором покоится вся коллективная психология в общем ее различии с индивидуальной психологией, совершенно очевидна, единство коллективных поступков, которые имеются лишь на стороне видимого события, прокрадывается на сторону внутренней причины—субъективного носителя.
Но последний мотив, который проявил себя для многих исследованных здесь отношений в качестве необходимого члена как будто все-таки делает неизбежным противопоставление социальной психологии индивидуальной: качественное различие между чувствами, поступками, представлениями индивидуумов, находящихся в массе, и душевными процессами, происходящими не в толпе, но в индивидуальном сознании. Бесчисленное множество раз комиссия приходит к другим решениям, чем решения, которые принял бы каждый член ее сам по себе; индивидуум, окруженный толпой, вовлекается в поступки, на которые он сам по себе был бы неспособен; масса производит действия и выставляет требования, на которые не пошел бы ни один из членов этой массы, если бы дело зависело от него одного; так возникает выше цитированная „in corpore — глупость", хотя
119
рассматриваемый в отдельности каждый обладает сносным умом и здравым смыслом. Таким образом, тут как будто из отдельных личностей возникает новое, своеобразное единство, которое действует и реагирует качественно различным от тех способом. Если присмотреться ближе, в подобных случаях дело идет о способах действия индивидов, находящихся под влиянием того, что отдельный человек окружен другими; благодаря этому, имеют место нервозные, интеллектуальные, суггестивные, моральные перемены настроения его душевной организации по отношению к другим ситуациям, в которых нет подобных влияний. Так вот, если последние, взаимно вторгаясь друг в друга, внутренне модифицируют всех членов группы одинаково, то их совместное действие будет, конечно, иметь иной вид, чем действие каждого из них вотдельности, если бы он находился в другом, изолированном положении. Но от этого то, что есть в действии психического, остается не менее индивидуально психическим, а общее действие не в меньшей степени составляется из чисто-индивидуальных слагаемых. Если желают найти здесь качественную разницу, которая вообще переходит за пределы отдельного индивидуума, то надо сравнить две вещи, находящиеся при совершенно различных условиях: поведение индивидуума, не обусловленное другим влиянием, и обусловленное таковым — две вещи, различие которых вполне умещается в душе индивидуума, точно так же, как всякое другое различие в настроениях и методах, и отнюдь не требует локализации одной стороны этой антитезы в новом сверх-индивидуальном психическом единстве. Таким образом, в качестве социально-психологической проблемы остается законным образом следующая: какой модификации подвергается душевный процесс индивидуума, если он протекает под .известными влияниями общественной среды? Но это есть часть общей психологической задачи, которая •— что является идентичным положением — есть индивидуально-психологическая задача. В качестве подотдела таковой социальная психология координирована с физиологической, которая исследует определяемость душевных процессов их связью с телом, как первая—их связью с другими душами.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 91; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!