Власть (авторитаризм и тоталитаризм). 8 страница
к тому, чтобы Россия не продержалась бы до конца войны (тем более, что не будь
Россия выведена из войны, война бы кончилась гораздо раньше). Русская
промышленность, разумеется, имела худшие шансы быстро приспособиться к войне,
чем германская, но к лету 1916 г. кризис был преодолен, от снарядного голода не
осталось и следа, войска были полностью обеспечены вооружением и в дальнейшем
его недостатка не ощущалось (его запасов ещё и большевикам на всю Гражданскую
войну хватило).
В ту войну противнику не отдавали полстраны, как в 1941–1942 гг., неприятельские
войска вообще не проникали в Россию дальше приграничных губерний. Даже после
тяжелого отступления 1915 г. фронт никогда не находился восточнее Пинска и
Барановичей и не внушал ни малейших опасений в смысле прорыва противника к
жизненно важным центрам страны (тогда как на западе фронт все ещё находился в
опасной близости к Парижу). Даже к октябрю 1917 г. если на севере фронт проходил
по российской территории, то на юге — по территории противника (а в Закавказье —
так и вовсе в глубине турецкой территории). В той войне русские генералы не
заваливали врага, как сталинские маршалы 30 лет спустя, трупами своих солдат.
Боевые потери русской армии убитыми в боях (по разным оценкам от 775 до 908 тыс.
чел.) соответствовали таковым потерям Центрального блока как 1:1 (Германия
потеряла на русском фронте примерно 300 тыс. чел., Австро-Венгрия — 450 и Турция
|
|
|
— примерно 150 тыс.). Россия вела войну с гораздо меньшим напряжением сил, чем
её противники и союзники.
Пресловутые тяготы войны — вещь весьма относительная. Выставив наиболее
многочисленную армию из воевавших государств, Россия, в отличие от них не
испытывала проблем с людскими ресурсами. Напротив, численность призванных была
избыточной и лишь увеличивала санитарные потери (кроме того, огромные запасные
части, состоявшие из оторванных от семей лиц зрелого возраста служили
благоприятной средой для революционной агитации). Даже с учетом значительных
санитарных потерь и умерших в плену общие потери были для России несравненно
менее чувствительны, чем для других стран (заметим, что основная масса потерь от
болезней пришлась как раз на время революционной смуты и вызванного ей
постепенного развала фронта: среднемесячное число эвакуированных больных
составляло в 1914 г. менее 17 тыс., в 1915 — чуть более 35, в 1916 — 52,5, а в
1917 г. — 146 тыс. чел.) общие потери были для России гораздо менее
чувствительны, чем для других стран.
Доля мобилизованных в России была наименьшей — всего лишь 39% от всех мужчин в
возрасте 15–49 лет, тогда как в Германии — 81%, в Австро-Венгрии — 74, во
|
|
|
Франции — 79, Англии — 50, Италии — 72. При этом на каждую тысячу мобилизованных
у России приходилось убитых и умерших 115, тогда как у Германии — 154, Австрии —
122, Франции — 168, Англии — 125 и т.д.), на каждую тысячу мужчин в возрасте
15–49 лет Россия потеряла 45 чел., Германия — 125, Австрия — 90, Франция — 133,
Англия — 62; наконец, на каждую тысячу всех жителей Россия потеряла 11 чел.,
Германия — 31, Австрия — 18, Франция — 34, Англия — 16. Добавим ещё, что едва ли
не единственная из воевавших стран, Россия не испытывала никаких проблем с
продовольствием. Германский немыслимого состава «военный хлеб» образца 1917 г. в
России и присниться бы никому не мог.
При таких условиях разговоры о стихийном «недовольстве народа» тяготами войны и
«объективных предпосылках» развала выглядят по меньшей мере странно: в любой
другой стране их должно бы быть в несколько раз больше, а население России не
самое избалованное в Европе. Так что при нормальных политических условиях вопрос
о том, чтобы «продержаться» даже не стоял бы. Напротив, на 1917 г. русское
командование планировало решительные наступательные операции. Но, как известно,
именно такое течение событий не устраивало тех, кто с победоносным окончанием
|
|
|
войны терял практически всякие шансы на успех.
Значение фактора войны состояло в том, не случись этого тогда, российская
государственность и «ancien regime» имели шанс вовсе избежать гибели. В
принципе, повторилось все то, что имело место двенадцатью годами раньше, только
вместо малой войны за далекой восточной окраиной наличествовал реальный фронт,
требующий полного напряжения сил, который нельзя было бросить. И это решило
дело. Для всякого нормального патриотически настроенного человека того времени,
а тем более офицера иерархия ценностей строилась в такой последовательности (по
«убыванию»): российская государственность (как это шло от основателя империи: «и
так не должны вы помышлять, что сражаетесь за Петра, но за государство, Петру
врученное»), монархия, династия, конкретный монарх, а вовсе не наоборот (как это
представляется нынешним «профессиональным монархистам»). Такой она была и для
самого Императора. В той ситуации все их помыслы сводились прежде всего к тому,
чтобы не допустить крушения фронта любой ценой. После того, что уже случилось в
Петрограде к 2 марта, было абсолютно ясно, что задавить это без блокады столицы,
без полного переключения на «внутреннюю» войну (как минимум несколько армейских
|
|
|
корпусов, причем походным порядком, а не по железной дороге) и сепаратного мира
невозможно. Но император Николай был бы последним, кто бы пошел на это.
Но если военный фактор — вопрос момента, то неготовность и неспособность власти
противостоять революционному движению носила для конца XIX начала XX вв.
вневременной характер. В этом отношении повторилось все то, что имело место
двенадцатью годами раньше. Дело даже не в полицейской недостаточности (хотя это
важный фактор; при определенной степени самозащиты режима революционное движение
вовсе невозможно, но тогда таких режимов в Европе вообще не было), а в том, что
сама эта недостаточность была результатом более глубокой причины.
Обычен взгляд, ставящий революцию в вину интеллигенции, которая-де разложила
народ или даже всему образованному слою. Я его не разделяю. Ну пусть даже
интеллигенция в тогдашнем значении термина. В Вехах справедливо отмечалось, что
интеллигент — плохой учитель, плохой инженер и т.д. Но в России было много
хороших учителей, инженеров и др. (гораздо больше, чем плохих), которые никого
не разлагали, а делали свое дело. Образованный слой это сотни тысяч молчаливых
чиновников, офицеров, инженеров, врачей и т.д., среди которых хоть 500, хоть 1
000 крикливых публицистов капля в море. В конечном счете роль сыграл либерализм
не интеллигенции, а самой власти. И этот либерализм лишь в некоторой степени был
порожден атмосферой, создаваемой либерализмом интеллигенции, а в большей её
собственными неадекватными представлениями и о народе, и, главное, о тех, с кем
ей (власти) пришлось иметь дело.
Дело в том, что традиционное общество (в лице российского старого режима),
принципиально неполитическое, столкнулось с тем новым, что было порождено
условиями второй половины XIX в. грубо говоря, политикой — политической борьбой,
политическими организациями и партиями, апеллирующими к массе и использующими
соответствующие средства борьбы, в первую очередь политическую пропаганду.
Традиционный режим столкнулся с вещами, против которых у него не было
противоядия, с которыми он не умел и не мог бороться, потому что средства борьбы
были ему незнакомы, непривычны, и он ими не располагал. Но именно потому, что в
России крушение старого порядка произошло заметно позже, шанс осознать, что
происходит, и что надо делать, у режима был, но он им не сумел воспользоваться,
полагаясь на привычные представления о мире и о себе.
Власть бороться политически не умела и не считала нужным, традиционно полагаясь
на верноподданнические чувства «богоносцев», не вникала и не разбиралась в сути
революционных учений, реагируя только на формальные признаки нарушения
верноподданничества в виде прямого призыва к бунту и насильственных действий.
Сама она никакой политработы (воспитания в духе противодействия противнику,
разъяснения и критики его идей и т.п.) не вела. Попытки контрпропаганды
оставались делом отдельных энтузиастов, к чьим усилиям власть ещё с середины XIX
в. относилась даже несколько подозрительно (откровенно антигосударственная
пресса, пропагандирующая разрушительные для режима идеи, но не трогающая
конкретных лиц, процветала, а того же Каткова, критиковавшего высокопоставленных
персон, постоянно штрафовали и закрывали). Стремление максимально отгородить от
политики госаппарат и особенно армию (офицер не имел права состоять ни в каких
полит.организациях, хотя бы и монархических, принимать участия ни в каких
политических мероприятиях, хотя бы и верноподданнических) привело к тому, что
люди, по идее являющиеся её опорой, совершенно не ориентировались в ситуации, а
вся «политика» оказывалась обращенной только против власти. При чтении мемуаров
охранителей старого режима, видно, что они совершенно не понимали, с кем имеют
дело. Достоевский пытался показать, но, видимо, большого впечатления не
произвел. Революционер — это человек нового типа, «человек политический».
Поэтому тот же Нечаев, не говоря уже о революционерах начала XX в., современному
человеку вполне понятен, а какой-нибудь сенатор или генерал нет (когда им
пытаются приписать мотивации в духе собственного опыта, получается так же
смешно, как изображение «бывших» современными актерами).
В результате «прогрессивная интеллигенция» воспринималась не адекватно своей
сути, а в качестве уважаемого оппонента, к которому должно прислушаться, и
диктовала моду, которая оказывала влияние и на настроения политических верхов.
Когда в 1905-м впервые пришлось столкнуться с реальной угрозой, эти верхи
продемонстрировали полное ничтожество, и их позиция оказала деморализующее
влияние и на силы правопорядка.
Картинка из киевской газеты (так называемый «Саперный бунт»): вооруженная толпа
под красными флагами шествует через город, «снимая» другие части. Направляются
войска, начальник которых в духе времени принимается... митинговать.
Освистанный, отступает. Посылают Оренбургский казачий полк — та же история.
Поехал генерал, командир корпуса. Этому и говорить не дали, так и плелся в
экипаже позади толпы. И тут на пути — возвращавшаяся с занятий учебная команда
Миргородского полка (порядка 100 чел.) с его командиром, полковником фон
Стаалем. Тот, при попытке его разоружить, разговаривать не стал, а дал залп. И
бунта не стало. Саперы разбежались и вернулись в казармы. Перепуганное
начальство подняло голову, но ему не только спасибо не сказало, а отнеслось
довольно холодно, страха ради общественности и реакции Петербурга.
Доходило до анекдотов. В городе бунт, реальная власть в руках революционного
штаба. Начальник гарнизона, имея под руками вполне надежную дивизию, но видя
настроения в Петербурге, колеблется, боясь «не совпасть» и угробить карьеру. И
тут какой-то прапорщик запаса, которому «за державу обидно», надев погоны
штабс-ротмистра, является к нему, представляется адъютантом командующего округом
и убеждает дать ему батальон, с которым благополучно арестовывает штаб и
водворяет порядок. Нечто подобное он проделал ещё в нескольких местах, пока не
был разоблачен и осужден.
Картина тотальной недееспособности властей, боязни ответственности,
нерешительности и т.п. тогда была продемонстрирована, конечно, потрясающая. Но
элементарные требования новой эпохи (политика против политики, пропаганда против
пропаганды, воспитание против воспитания) осознаны не были, и за 12 лет в этом
направлении сделано ничего не было.
Вокруг «великой бескровной» нагромождено порядочно мифов как «слева», так и
«справа». Но «общим местом» является придание ей некоторого исключительного
значения и отрыв её от событий предшествующих и последующих. В «юридическом»
смысле значение февраля как раз не очень велико. Как бы там ни было, а передача
власти Временному правительству произошла вполне легитимно: его состав был
утвержден царствующим императором, им же было предписано войскам принести
присягу этому правительству. Строго говоря, он не был «свергнут», а лишь
вынужден к отречению (можно, конечно, спорить, имел ли император право
отрекаться, правильно ли поступил и т.д., но это дела не меняет). Равным образом
не была тогда упразднена и монархия как государственный институт, российская
государственность продолжала существовать и 99% российских законов продолжали
действовать.
А все-таки значение февраля определяется тем, что именно тогда победила
Революция как таковая. Февраль 17-го невозможно оторвать ни от октября 17-го, ни
от 1905–06 гг. Смешно представлять в роли его творцов думских деятелей, которые,
может быть, и воображали, что они чем-то управляют, но на самом деле
гучковы-милюковы ни дня реальной властью (таковая с первых дней была
сосредоточена не во Временном правительстве, а в Петросовете) не обладали, а
через полтора месяца потеряли и формальную. Февраль не был результатом стихийной
вспышки или спонтанного заговора, а лишь закономерным звеном в истории борьбы
«революционного движения» против российской государственности, но звеном
решающим. Без Февраля, конечно, не было бы и Октября, но и самого его не было бы
без 1905 года и всего того, что к тому времени сложилось и организовалось.
Теперь удалось то, что не получилось двенадцатью годами раньше.
Что, собственно, случилось тогда? Исчезла настоящая власть — фактор, игравший
роль иммунной системы, и болезнетворные бактерии получили возможность
неограниченного размножения. Можно, опять же, спорить, насколько она была
эффективна, но даже будь она гораздо худшей, чем была, эту-то функцию она бы все
равно выполняла. Остов — российское государство — продолжал по инерции
существовать, а российской власти не стало; нерв, стержень был вынут, и заменить
его было нечем.
Разумеется, конечной задачей «революционного движения» была ликвидация самой
российской государственности, и на Феврале оно остановиться не могло, он был
лишь решающим этапом, после которого достижение её было лишь вопросом времени.
Достаточно взглянуть на динамику «революционных выступлений», которые, будь
конечной целью Февраль, лавинообразно росли бы до него, а после — прекратились.
На деле все было прямо противоположным образом — февраль открыл им дорогу: в
армии за три года войны их было меньше, чем за три месяца после февраля 1917-го;
то же относится и к аграрным и прочим беспорядкам. Определенную роль сыграло и
то, что при огромном (шестикратном) за время войны количественном росте
офицерский корпус не мог не наполнится и массой лиц не просто случайных
(таковыми было абсолютное большинство офицеров военного времени), но совершенно
чуждых и даже враждебных ему и вообще российской государственности. Если во
время беспорядков 1905–1907 гг. из 40 тысяч членов офицерского корпуса,
спаянного единым воспитанием и идеологией нашлось лишь несколько отщепенцев,
примкнувших к бунтовщикам, то в 1917 г. среди трехсоттысячной офицерской массы
оказались, естественно, не только тысячи людей, настроенных весьма нелояльно, но
и многие сотни членов революционных партий, ведших соответствующую работу.
Дальнейшее было предрешено. Развитие любой революции характеризуется тем, что к
власти последовательно приходят все более радикальные элементы. Так и тут,
большевики, изначально уступавшие численно и по влиянию другим левым
революционным партиям, получив безграничную свободу деятельности, быстро
вырвались вперед, ибо были единственной силой, способной безгранично «играть на
понижение». Они были единственной партией, чья цель лежала за пределами
российской государственности как таковой. Даже наиболее левые участники
революционного процесса, те же эсеры, были социалистами все-таки «почвенными»,
их замыслы не шли дальше установления желаемых порядков в России, о мировой
революции они не помышляли. Поэтому для них существовала черта, через которую
они не могли переступить. Они не могли сознательно желать (хотя их правление
объективно этому способствовало) ни поражения России в войне, ни полного
разрушения всех государственных структур. Они не могли призвать солдат немедля
бросить фронт и полностью разнуздать разрушительные инстинкты толпы.
Для большевиков никаких ограничений не существовало в принципе, им нечем было
дорожить в стране, которая мыслилась лишь как вязанка хвороста в костер мировой
революции (каковая, по их предположениям, должна была начаться сразу после
захвата ими власти в России). Поэтому они могли себе позволить бросать самые
радикальные лозунги и, как верно заметил академик С.Ф. Ольденбург, «темные,
невежественные массы поддались на обман бессмысленных преступных обещаний, и
Россия стала на край гибели». Но если «революционная демократия» могла
предаваться фантазиям относительно «сознательной дисциплины солдата-гражданина»,
то для трезвомыслящих людей перспективы керенщины были абсолютно ясны (Л.Г.
Корнилов накануне своего выступления писал генералу А.С. Лукомскому: «По опыту
20 апреля и 3–4 июля я убежден, что слизняки, сидящие в составе Временного
правительства, будут смещены, а если чудом Временное правительство останется у
власти, то при благоприятном участии таких господ, как Черновы, главари
большевиков и Совет рабочих и солдатских депутатов останутся безнаказанными»).
Но в условиях «углубления революции» государственнические элементы не могли
рассчитывать на поддержку тех, кто боялся и ненавидел их гораздо больше, чем
своих соперников-большевиков. С другой стороны, предательское поведение по
отношению к офицерскому корпусу деятелей Временного правительства (которые,
одной рукой побуждали офицерство агитировать в пользу верности союзникам и
продолжения войны, а другой — охотно указывали на «военщину» как на главного
виновника её затягивания) привело к тому, что и «демократии», когда пробил её
час, не на кого было рассчитывать (тем более, что суть большевистской доктрины
большевиков мало кому была известна и они большинством патриотических элементов
они воспринимались лишь как одна из соперничающих левых партий).
Слабость сопротивления новой власти сразу после переворота не должна вызывать
недоумения. То явление, которое получило наименование «триумфального шествия
советской власти» (взятие власти в первые месяцы в большинстве губерний без
сопротивления) — вполне нормально. Одно дело — защищать власть, которая
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 39; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!