Глава вторая. Дума за работой

 

Третья дума и ее председатели

 

Годы, когда П. А. Столыпин возглавлял правительство, преимущественно пришлись на время работы Третьей Думы. Ее избрали в соответствии с новым законом, и состав народного представительства существенно изменился по сравнению с предыдущими созывами. Наиболее влиятельная фракция принадлежала «Союзу 17 октября» (у них было 154 депутата из 442). Это был думский центр. Все три председателя Государственной думы были октябристами: это Н. А. Хомяков (1907–1910), А. И. Гучков (1910–1911), М. В. Родзянко (1911–1912).

Первый председатель Третьей Думы Н. А. Хомяков поначалу вызывал симпатии и слева и справа. Сын отца‑основателя славянофильства А. С. Хомякова, крестник Н. В. Гоголя и сам славянофил, он был прирожденным барином, ленивым и добродушным, при этом остроумным и язвительным. Он не боялся быть собой, высказывать точку зрения, которая шла вразрез с точкой зрения собственной партии. Правда, он плохо разбирался в Наказе, однако, что делало ему честь, не стеснялся этого факта, открыто консультировался с руководителем канцелярией Я. В. Глинкой. Правые смеялись над этим, что смущало скорее Глинку, чем Хомякова. Председатель успокаивал своего сотрудника: «Плюйте на это. Ведь ясно, для чего вы сидите. Не для того же, чтобы мне чесать затылок». В ноябре 1907 года октябристы долго уговаривали Хомякова баллотироваться в председатели. Он опасался, что не найдет во фракции серьезной поддержки. Так в итоге и случилось. Глинка отмечал, что сами октябристы «топили» Хомякова. Один из видных членов фракции Н. П. Шубинский стоял у президиума, указывая на Хомякова, и громко говорил: «Давно пора переменить». Товарищ секретаря Думы Н. И. Антонов стучал по пюпитру, выражая недовольство председателем. Лидеры партии хотели видеть в председательском кресле А. И. Гучкова.

Поначалу председательская работа хорошо давалась Гучкову. Глинка свидетельствовал, что он ведет «заседание очень хорошо, точно дирижирует большим оркестром, его „молодцы“ Лерхе, Крупенский и другие все время бегают к нему с донесениями о настроении фракций, о принятых решениях. Чувствуется сила. Зал спокоен». Гучков умело вел прения, выделяя главное, отсекая все лишнее и не позволяя ораторам говорить не по существу. «При докладе он очень ловко дает понять, что обстоятельства дела уже ясны и не требуют дальнейших пояснений, и заставляет вас, таким образом, переходить или к следующим доказательствам или предметам подлежащим обсуждению». Председатель мог исподволь влиять на решение того или иного вопроса. В марте 1910 года Гучков задержал обсуждение законопроекта о Финляндии, распорядившись не раздавать его депутатам до обсуждения в Общем собрании.

Правда, впоследствии столь благоприятное впечатление от Гучкова померкло. Он с явным трудом сдерживал наиболее пылких думских ораторов. Громкие разговоры и беспрестанный шум продолжались, несмотря на его бесконечные замечания. Все это имело свои печальные последствия: «Разнузданность нравов и языка в Государственной думе с трибуны и с мест в настоящее время не знает пределов. Систематически проявляется неуважение как к самому учреждению, так и по отношению друг к другу. Государственная дума входит в поговорку, когда поднимается беспорядок или шум начинают, в обществе и на улице говорят: здесь не Государственная дума, я вам не член Думы».

При Гучкове многое изменилось в отношениях между думским руководством и министрами. Вопреки сложившейся традиции, он предпочитал беседовать с руководителями ведомств в министерском павильоне, а не у себя в кабинете. Многие заседания Думы Гучков не посещал. Вместо этого он писал записки министрам на листочках крошечного формата. Он писал их так много, что, по свидетельству того же Глинки, было совестно перед курьерами. Приходилось придумывать иные способы пересылки сообщений. Например, записки передавались через дежурного чиновника особых поручений при премьере или же через личного секретаря председателя Думы. Гучков и Столыпин перезванивались несколько раз в день. Председатель нижней палаты часто выполнял роль посредника между Столыпиным и различными общественными группами, организовывал встречи председателя Совета министров с делегациями из провинции.

Гучков занял пост председателя, рассчитывая на тесное сотрудничество с императором. Однако этот расчет не оправдался. За время их недолгого общения отношение царя к Гучкову резко ухудшилось. Сперва беседы императора с председателем Думы носили весьма доверительный характер. Так, в ноябре 1910 года они обсуждали самый широкий круг проблем, явно не входивший в сферу компетенции нижней палаты. Они говорили о внешнеполитических вопросах, Николай II рассказывал о своей недавней встрече с германским кайзером. Гучков, в свою очередь, жаловался на беспорядки в морском и военном ведомствах. Эта беседа имела практические последствия. На следующий день император вызвал к себе военного министра В. А. Сухомлинова, сообщил ему о замечаниях Гучкова, предлагая на них отреагировать. Гучков не сдержался и рассказал о своих победах Совету старейшин Думы. В результате слова Николая II стали достоянием широкой гласности, будучи даже опубликованными в газетах. По мнению Савича, именно тогда высочайшая оценка Гучкова радикально изменилась. Впоследствии Сухомлинов в докладах императору регулярно подчеркивал вмешательство Гучкова в дела армии. Император же в ответ называл бывшего председателя Думы «подлецом» и не возражал против того, чтобы эти слова дошли до Гучкова. Встречи с ним он считал предосудительными, а одному из министров прямо говорил, что «Гучкова мало повесить».

Пока Гучков сидел в председательском кресле, его фракция постепенно распадалась на части. Раскол был усугублен событиями 1911 года, когда законопроект о введении земства в Западном крае (то есть на территории части современной Украины) был проведен в порядке чрезвычайно‑указного права. Гучков, ушедший в отставку с поста председателя Думы в знак протеста против этого решения, считал, что октябристы должны были занять принципиальную позицию. Однако безусловный лидер «Союза 17 октября» оказался в этом вопросе в одиночестве. Абсолютное большинство его однопартийцев желали голосовать в пользу правительственной инициативы, которая, впрочем, изначально исходила именно от «Союза 17 октября». Возмущенный Гучков вышел из состава бюро фракции и вскоре уехал на Дальний Восток.

Практически шесть лет, вплоть до 1917 года, председателем Думы был М. В. Родзянко. Он имел высокое мнение о своей персоне, считая себя вторым человеком в империи. Родзянко полагал, что городовые должны отдавать ему честь. Он и от депутатов требовал признания своего высокого звания. В ноябре 1913 года Родзянко сообщал сотрудникам думской канцелярии: «Ведь сегодня хоры будут ломиться от публики. Всем, кому будут мною даны карточки, оказать содействие в получении мест. Ведь на меня идут, как на Шаляпина». Родзянко выражал недовольство, что правительственные телефонистки не спешили отвечать на его звонки. В 12 часов ночи он позвонил премьер‑министру В. Н. Коковцову: «Владимир Николаевич, сделайте распоряжение, чтобы ваши телефонные барышни немедленно отвечали на звонок председателя Государственной думы». Коковцов был поражен: «Михаил Владимирович, вы в здравом уме и в твердой памяти?» Родзянко пришлось перевести разговор в шутку. Председатель Думы как подлинный государственный деятель много думал и о будущем. 19 февраля 1917 года, накануне революции, его волновал один вопрос: как организованы похороны председателя бюджетной комиссии М. М. Алексеенко? И чем траурная церемония будет отличаться от той, что будет организована в случае кончины самого председателя Думы?

Родзянко любил повторять: «Я председатель, я имею право». Председатель постоянно выражал недовольство поведением окружающих, которые проявляли недостаточное почтение к его персоне. «Я… крайне недоволен непочтительным ко мне отношением многих ваших чиновников, – отчитывал он руководителей канцелярии 11 мая 1912 года. – Так, я заметил, что они при встрече на улице мне не кланяются и не уступают дороги. Это крайне невежливо с их стороны и непочтительно к председателю Думы». Примечательно, что Родзянко практически не был знаком с сотрудниками думского аппарата. И все же среди них были «любимцы» (точнее – любимицы) председателя. Глинка застал Родзянко, диктующим свой доклад. Это происходило в зале общего собрания Думы. Рядом с председателем сидели две любимые стенографистки и переписчица, которую Родзянко называл Дусей. Каждые три минуты председатель прерывался, рассказывал забавные истории, угощал сладостями, рассматривал туалеты, прически девушек. Он потребовал от них доказательств, что они не носят парики, и по этой причине поочередно дергал их за волосы, а те в свою очередь весело взвизгивали.

 

Депутаты работают

 

В Думе существовало работоспособное ядро, которое несло основное бремя законотворческой деятельности. Понятно, что они составляли меньшинство. Большинство же никак не отметились в истории Думы. За все годы работы Третьей Думы 1 депутат из фракции правых выступал 374 раза на пленарных заседаниях, 1 прогрессист – 324 раза, от 251 до 300 раз выступали 2 депутата, от 201 до 250 – 3, от 151 до 200 – 7, от 101 до 150 – 11, от 51 до 100 – 48, от 26 до 50 – 54, от 11 до 25 – 78, от 4 до 10 – 92, 3 раза – 22 депутата, 1 – 48 народных избранников. 93 депутата Думы ни разу не выступили на пленарном заседании.

Еще более интересна информация о докладчиках. Один октябрист выступал с докладом 171 раз. 4 депутата выступали от 81 до 120 раз, 10 депутатов – от 40 до 80, 25 – от 21 до 40, 28 – от 11 до 20, 33 – от 6 до 10, 53 – от 3 до 5 раз, 33 – 2 раза, 39 – 1 раз. 261 депутат ни разу не выступил с докладом. За все время работы Третьей Думы октябристы сделали 1882 доклада, националисты – 341 доклад, кадеты – 150, правые – 141, члены польско‑литовско‑белорусской группы и польского кола – 85, правые октябристы – 60, прогрессисты – 55, представители мусульманской фракции – 10, трудовики – 9, беспартийные – 12. Члены социал‑демократической фракции не выступали с докладами на пленарных заседаниях Думы. Такой фракционный перекос вполне объясним: оппозиция не возглавляла думские комиссии и, соответственно, не участвовала в распределении докладов.

Депутаты не отличались особой дисциплинированностью. Нередко так случалось, что народные избранники подъезжали на извозчике к Таврическому дворцу, оставляли его у дверей, регистрировались (дабы избежать штрафа за прогул) и тут же уезжали домой. Некоторые из них расписывались в журнале на следующий день. В таком случае требовалось лишь найти соответствующий список в думской канцелярии. Проблема возникала при поименном голосовании. Тогда приходилось обзванивать мнимо присутствовавших по телефону и в срочном порядке вызывать их в Думу. В обычные дни депутатов насчитывалось 100–180 человек (для кворума требовалось 140). Изредка их число достигало 280. В период работы Третьей Думы «рекорд» был поставлен в момент выборов А. И. Гучкова председателем палаты: тогда проголосовали 340 депутатов.

Особенно депутаты не любили ходить на вечерние заседания, что порой приводило к недоразумениям. Вечером 25 апреля 1912 года на заседании практически отсутствовал думский центр и было мало правых. В итоге, неожиданно для себя, решения принимала оппозиция. М. В. Родзянко, не чувствуя поддержки большинства, предпочел не мешать весьма дерзкому выступлению социал‑демократа И. П. Покровского. В конце заседания в зале общего собрания оказался пьяный Г. В. Скоропадский (октябрист). Он непременно желал выступать с трибуны, что не вызывало восторга в президиуме. Но товарищи по фракции предложили ему «плюнуть на Думу и уйти лучше в буфет опохмелиться».

С приближением каникул – рождественских, пасхальных или летних – депутатов становилось еще меньше. В середине декабря и конце мая было чрезвычайно трудно обеспечивать кворум. К концу мая 1914 года, за месяц до окончания сессии, взяли отпуск более 100 депутатов. Недовольный Родзянко приказал отпуска не выдавать. Это возмутило депутатов, и председателю пришлось пойти на попятную. Буквально через несколько дней официально отдыхали уже 124 народных избранника. Сотрудники канцелярии Думы упрашивали по телефону Н. А. Хомякова приехать на заседание, а бывший председатель отвечал: «Ну их к черту».

Многие депутаты были так или иначе связаны с работами на земле: кто‑то был земледельцем, а кто‐то – землевладельцем. Уже по этой причине им часто приходилось навещать родные места, чтобы контролировать ход полевых работ. Более всего депутатов волновали частные и региональные вопросы. Как вспоминал С. П. Мансырев, «большинство ограничивало свою деятельность хлопотами и ходатайствами о разнообразных, большей частью мелких нуждах своего района: какая‑нибудь церковь, школа, железнодорожная ветка, а то и просьба по частному делу. Поэтому в общих собраниях и комиссионных заседаниях их почти не было видно: они являлись только тогда, когда их лидеры считали нужным мобилизовать все силы, и послушно голосовали по указке своих софракционеров. Прочее время они проводили в бесконечных посещениях разных канцелярий и министерств. А ведь таких было более четвертой части членов Думы».

Парламентарии «интеллигентных профессий» испытывали острую нехватку средств и нуждались в дополнительном заработке: депутатского жалованья им не хватало. Депутат Второй Думы Н. И. Иорданский вспоминал, как сразу после заседания, в 7 часов вечера, он по телефону диктовал статьи московской редакции «Русских ведомостей» (писал же он их во время самих заседаний). В Третьей Думе депутатам было назначено фиксированное жалованье в 4200 рублей. Однако в ряде случаев и его не хватало. Некоторым пришлось сложить с себя депутатские полномочия. Другие планировали найти дополнительный заработок: «За членами Думы не мелкого калибра была большая погоня на должности всяких директоров, членов правления в финансовых предприятиях, очень охотно принимали их в состав сотрудников редакций всяких газет».

Немногие депутаты прославились на ниве законотворчества. У народных избранников не было не только опыта, но подчас и желания посвятить себя этому делу. Для большинства частные интересы стояли выше общегосударственных. Однако этот бесспорный факт не умаляет значения дореволюционной Думы и выборов в нее. Самая честная избирательная кампания не дает гарантий качества депутатского корпуса. Чаще всего выбирают не самых умных, не самых опытных, не самых талантливых. Здесь важнее другое: депутатов все же выбирают. Это их заставляет хотя бы изредка задумываться о собственной репутации в глазах избирателей, а значит – время от времени представлять региональные или корпоративные интересы, в том числе в диалоге с правительством. В то же время исполнительная власть помнит о выборах, а следовательно, так или иначе учитывает потребности различных групп населения. И самое главное: диалог правительства с депутатами разворачивается в публичном пространстве. За ним наблюдают газеты, а вместе с ними и вся страна. Конечно, не обо всем журналисты узнают. Многое от них намеренно скрывается, о чем‑то они даже не могут догадаться. Однако даже то, что представляет верхушка «айсберга», вынуждает участников законотворческого процесса учитывать фактор общественного мнения.

 

Газетный мир

 

Вокруг газет строились партии, с журналистами пытались подружиться министры, корреспондентов побаивались политики… Массовая газета – важный знак времени и прежде всего новых, неведомых ранее скоростей передачи информации, складывания общественного мнения. Начиная с эпохи Великих реформ в России неуклонно росло число периодических изданий. В 1870 году таковых насчитывалось 350, в 1894‐м – 785, а в 1901‐м – 1002. Однако даже с учетом этой динамики взрывообразный рост 1906 года представляется революционным. В 1905 году в Санкт‑Петербурге издавалось 419 периодических изданий, а в 1906‐м – больше на 106 газет и 250 журналов. Иными словами, число печатных органов практически удвоилось. Аналогичные явления имели место в Москве и провинции. Конечно, в большинстве случаев эти издания не были долговечными. Тем не менее такой рост сам по себе весьма красноречив, он свидетельствует о том, как менялось российское общество.

Даже столица не успевала прочитывать все выходящие издания. 7 июня 1906 года писатель С. Р. Минцлов записал в дневнике: «Книжный рынок пресытился, захлебнулся тем страшным количеством книг и брошюр, что выбрасывается на него теперь ежедневно. Перестали даже идти разные социальные брошюры – еще так недавно нарасхват разбиравшиеся публикой. Мы пережили период книжной вакханалии: печать вырвалась из проклятых лап цензуры и закрутилась, как дервиш в пляске».

У газет и журналов чаще всего был свой очевидный политический окрас. Петербургская газета «Речь» – фактически официоз партии кадетов. Примечательно, что в подготовке этого издания принимали участие не только кадровые политики. Так, логотип газеты придумал художник Л. С. Бакст. С «Речью» тесно сотрудничали художник А. Н. Бенуа, музыкальный критик В. Г. Каратыгин, литературные критики Ю. И. Айхенвальд и К. И. Чуковский. Много писал для газеты сатирик А. Т. Аверченко. На ежегодно отмечаемых днях рождения «Речи» выступали известные артисты (бас Ф. И. Шаляпин, начинающий композитор С. С. Прокофьев), по стенам были развешены карикатуры из газеты. Политика и искусство часто пересекались – в особенности на страницах периодических изданий.

Это не было привилегией «Речи». Карикатуры, литературные пародии, фельетоны, написанные популярными авторами, – необходимый атрибут любой серьезной общественно‑политической газеты того времени: например, авторитетнейшего московского издания «Русские ведомости». Оно тоже представляло либеральную общественность, преимущественно симпатизировавшую Конституционно‑демократической партии. «Голос Москвы» – газета Гучковых, отстаивавшая позицию «Союза 17 октября». На его страницах едко высмеивались деятели партии кадетов – основные конкуренты октябристов на выборах в Думу в Первопрестольной. Газета существовала практически исключительно на средства Гучковых. Прочие московские промышленники ей не симпатизировали (как, собственно, и «Союзу 17 октября»). С 1907 года в Москве на деньги П. П. Рябушинского издавалась газета «Утро России». Это была газета молодого поколения московских предпринимателей, которая с 1912 года представляла партию прогрессистов. Петербургское «Новое время» – пожалуй, единственное сравнительно авторитетное издание, занимавшее консервативные и националистические позиции. В целом правомонархические газеты и журналы большой популярностью в России не пользовались.

Впрочем, «Новое время» сложно однозначно отнести к какому‑либо лагерю. Газета занимала гибкую позицию и часто ее меняла в зависимости от конъюнктуры. Для «Нового времени» и его издателя А. С. Суворина на первом месте стоял коммерческий успех, что подразумевало необходимость угадывать настроения публики. Не случайно к 1906 году в газете все громче звучали оппозиционные голоса, которые вскоре быстро затихли.

Схожую позицию занимал И. Д. Сытин, издававший в Москве газету «Русское слово». Тактика себя оправдывала: газета стала по‑настоящему массовой. К 1916 году ее тираж достиг 700 тысяч экземпляров. Такое издание было доходным мероприятием, дававшим немалое жалованье авторам и редакторам. Даже в далеко не самой популярной газете «Речь» ведущие сотрудники получали приличные оклады: И. В. Гессен – 13 тысяч рублей в год, П. Н. Милюков – 9 тысяч, А. Н. Бенуа – 6 тысяч[7]. Авторы же зарабатывали до 50 копеек за статью.

В начале XX века в русской журналистике появились фигуры, пользовавшиеся широкой популярностью: например, Влас Дорошевич и Александр Амфитеатров. «Дорошевич – эпоха; Дорошевич – российское изобретение. Эпоха – потому что ни до него, ни после него так не писали и не будут писать; а российское изобретение – потому что нигде в мире нет и не может быть явления Дорошевича. Он глава школы, новатор, творец фокуса, короновавшего его королевской короной… В этом смысле он выше… и своего ворога – Амфитеатрова», – так писал о своих коллегах И. И. Колышко, тоже весьма влиятельный и популярный журналист. За Дорошевича сражались петербургские и московские газеты, но он так и остался в «Русском слове» у Сытина, который не жалел средств для своего самого известного сотрудника. Не меньшей славой пользовался Амфитеатров. По словам все того же Колышко, «на Руси не было писателя… который бы извлек из своего пера столько золота, как Амфитеатров. Пожалуй, и не было писателя, который бы столько извел чернил и бумаги. (На амфитеатровском пальце имелся подлинный мозоль от пера.) А об амфитеатровских получках из издательских касс, равно как и о размахе амфитеатровской жизни ходили легенды». Характерно, что свою карьеру Амфитеатров начинал в консервативном «Новом времени», продолжил в газете «Россия», финансируемой Саввой Мамонтовым. Там он прославился фельетоном «Господа Обмановы», в котором можно было усмотреть сатиру на царскую семью. Цензура статью пропустила, но в Министерстве внутренних дел спохватились, арестовали Амфитеатрова и сослали в Минусинск. Так сотрудник Суворина волей‑неволей стал оппозиционным журналистом. При первой возможности он выехал за границу, где издавал журнал с говорящим названием «Красное знамя». Амфитеатров поселился в Италии, в Феццано, где его соседом и приятелем стал лидер эсеров В. М. Чернов. В 1916 году, в самый разгар Первой мировой войны, он вернулся в Петербург, где оказался чрезвычайно востребован. По настоянию министра внутренних дел А. Д. Протопопова Амфитеатров получил особняк и автомобиль. Публицист должен был возглавить газету «Русская воля» – печатный орган, подконтрольный столь непопулярному в России министру.

Таких влиятельных и широко известных журналистов, конечно, было немного, но все же следует еще назвать несколько значимых имен: М. О. Меньшиков, А. А. Пиленко, В. В. Розанов, С. Н. Сыромятников…

 

Законотворчество

 

Большинство законопроектов готовилось не депутатами, а правительством. В Первую Думу министерства внесли 16 законопроектов, во Вторую Думу – 287, в Третью – 2567, в Четвертую – 2625. Для сравнения: депутаты Первой Думы внесли 16 законопроектов, Второй Думы – 44, Третьей Думы – 207, Четвертой – 217. За время работы Третьей Думы всего было принято 2197 законов. Из них два по инициативе Государственного совета и 34 – депутатов Думы (за пять лет шесть законопроектов внес Государственный совет, а депутаты Думы – 265). Один из депутатов‑октябристов писал в феврале 1909 года: «В работе Думы совершенно не видно плана – разбирают законы, которые подваливает правительство. Не Дума ведет свою линию, а правительство». В этом не сказывалась российская специфика. Подобное положение было характерно для любого законотворческого механизма. Говоря словами М. Вебера, лишь чиновник, имеющий в своем распоряжении разветвленный бюрократический аппарат, обладал «служебным знанием» – многочисленными сведениями, без которых сложно принимать решения. В этой связи в Великобритании в 1853–1861 годах были приняты решения, ограничивавшие число пленарных заседаний, посвященных рассмотрению депутатских биллей. В результате в 1895–1900 годах британское правительство вносило около 65 законопроектов в год. 187 биллей готовились депутатами. В итоге 45 правительственных законопроектов (около 70 %) и лишь 14 депутатских (около 7 %) обретали статус закона. В 1901 году 90 % времени депутаты тратили на обсуждение правительственных биллей и 10 % посвящали депутатским.

Большинство законопроектов в Думе представляли собой, по словам С. Ю. Витте, «закончики». Ф. А. Головин именовал их «хомяковской вермишелью». «Закончики» не имели большого значения для страны в целом, но были важны для отдельных городов, университетов, гимназий и т. д. Многочисленность «вермишели» объяснялась традициями дореформенного законотворчества. Прежде даже малозначимые подзаконные акты нуждались в подписи царя. Правда, для разных категорий законопроектов требовались различные процедуры. После 1906 года ситуация существенно изменилась. В январе 1908 года один из лидеров «Союза 17 октября» барон А. Ф. Мейендорф объяснял депутатам: «При прежнем строе существовал один нормальный законодательный порядок и наряду с этим приблизительно столько же законодательных путей, сколько проходов между сидениями в этом зале. Некоторые из этих путей были подлиннее, другие покороче, и я скажу, что некоторые были так коротки, что они для своего прохождения не требовали срока, превышающего период горения хорошей сигары. И вот жизнь заставляла идти различными законодательными путями, если включить всеподданнейшие доклады министров, достигавшие количества, по крайней мере, 20… Этими 20 путями удовлетворялись жизненные потребности на всевозможных поприщах – и временные, и постоянные изменения штатов, всевозможные финансовые меры». При новых обстоятельствах путь законотворчества был, в сущности, один. «Теперь одну Думу заставляют делать все то, что в прежнее время делали 20 путями». Мейендорф не сомневался в том, что это заметно затрудняло работу депутатов.

По словам В. А. Маклакова, уже Вторая Дума, «очевидно, не могла поспеть за министерской плодовитостью. В нее ежедневно поступали и мелкие, и крупные законопроекты, заготовленные канцеляриями на досуге междумского отдыха, и число внесенных таким образом законов в первые недели Думы превысило цифру 300». Было принято решение рассматривать «мелкие» законопроекты два раза в неделю от 7 до 10 вечера. В первую сессию Третьей Думы около трети времени депутатов тратилось на «вермишель».

Депутаты искали пути оптимизации законотворчества, ориентируясь на зарубежный опыт. С. И. Шидловский с некоторой завистью описывал в воспоминаниях английскую парламентскую процедуру обсуждения «закончиков»: раз в неделю в 7 часов утра заместитель спикера открывал заседание Палаты общин, если присутствовал хотя бы один депутат. Они вдвоем имели право пропускать всю «вермишель» сразу во всех чтениях. В Думе сложилась схожая практика. Так, в 1909 году 200 условных кредитов следовало утвердить за 1–2 заседания. Чаще всего это приходилось делать в конце сессии. В мае 1911 года в ежедневной повестке стояло около 100 законопроектов. В итоге на каждый тратилось полторы минуты. «Ни докладчики, ни сам председательствующий князь Волконский не знали, что они голосуют, и когда возбуждался кем‑либо какой вопрос, они отвечали: „Там разберутся“, то есть Канцелярия [разберется]». В феврале 1912 года, когда до завершения работы Третьей Думы оставалось несколько месяцев, Я. В. Глинка записал в своем дневнике: «Все (депутаты. –К. С .) нервничают, хотят побольше пропустить до конца полномочий законов, времени не хватает, кидаются от одного закона к другому, получается, по меткому выражению одного из членов Думы, законодательная чехарда». В этом «калейдоскопе» могли затеряться и действительно важные инициативы. Проекты докладывались «с кинематографической быстротой, когда слово „принято“, оглашаемое председателем, уподоблялось тиканью часового маятника».

Рутинная законотворческая деятельность затруднялась долгими прениями по бюджету. На них тратилась большая часть пленарных заседаний. В марте 1912 года октябристы приняли решение посвящать обсуждению государственной росписи пленарные заседания в понедельник, вторник, пятницу, субботу, среду же отводить крупным законопроектам, а четверг – «вермишели».

Думская работа – это не только «большие дни» обсуждения правительственных деклараций, не только дискуссии о важнейших правительственных инициативах, но и налаженная рутинная законотворческая работа, нередко скучная и серая, тем не менее чрезвычайно важная. Готовность Думы к такой деятельности свидетельствовала о ее зрелости, способности стать в полном смысле этого слова органом власти.

 

Думские комиссии

 

Не секрет, что законотворческая деятельность разворачивалась в комиссиях, а не на пленарных заседаниях, где депутаты выступали для журналистов, а следовательно для избирателей. В комиссиях шла работа. Она эволюционировала вместе с самой Думой. Депутаты первого созыва спешили с подготовкой законопроектов и не собирались учитывать уже имеющееся законодательство. Один из членов Думы писал домой уже 29 апреля 1906 года: «В Питере сразу попал в вихрь думской деятельности, довольно беспорядочной по новизне и самого дела и горячности новых деятелей, достаточно самонадеянных, чтобы считать себя способными в несколько вечеров построить проект автономии для разных областей России, кои для себя пожелали сию штуку – автономию завести: Литву, Польшу, Белоруссию, Малороссию, всякие Ляндии, Кавказ, Поволжье, Сибирь и т. д. Я лично того мнения, что надо бы хоть для образца познакомиться с каким‑нибудь существующим основным законом, ибо кропать прямо из головы автономные конституции – как раз угодишь под перо Щедрина…» В думских комиссиях депутаты не стеснялись в выражениях и, по словам В. Н. Коковцова, ставили перед собой цель «покуражиться» над министрами.

Во Второй Думе работа комиссий так и не наладилась. «В комиссиях, по словам наших чинов, не умеют взяться за работу ввиду неподготовленности и неумения работать вообще», – писал императору П. А. Столыпин. Немногие депутаты обладали необходимыми знаниями. Без них работа останавливалась, что внушало пессимизм народным избранникам: «Может случиться опасная вещь: если наши комиссии окажутся в таком бессилии, то Дума умрет собственной смертью, подавленная громадным количеством министерских законов, которых она не сумет разбить критикой, чтобы поставить на их место свои законы».

Леворадикальное большинство Думы не интересовалось работой комиссий. Чаще всего его представители приходили на заседания комиссий лишь к моменту голосования, игнорируя обсуждение законопроектов. Может быть, по этой причине во Второй Думе характер работы комиссий существенным образом отличался от пленарных заседаний. В комиссиях преобладал деловой тон. А. А. Кизеветтер с удивлением наблюдал, как в комиссии о неприкосновенности личности либеральный общественный деятель В. Д. Кузьмин‑Караваев читал лекцию социал‑демократу А. Л. Джапаридзе по правовым вопросам. Рядом же «тихо‑смирно» сидел правый граф В. А. Бобринский.

В Третьей Думе многое изменилось. Бросались в глаза даже внешние признаки такой метаморфозы. В декабре 1907 года министр финансов Коковцов пришел на заседание бюджетной комиссии. Ее члены, независимо от фракционной принадлежности, вежливо встали с кресел, отвечая на поклон главы ведомства. В Первой и Второй Думе это было немыслимо.

Главное, конечно, было в другом. За пять лет депутаты накопили немалый опыт законотворческой деятельности, отчасти компенсировали дефицит профессиональных навыков, отсутствие отлаженного механизма обсуждения законопроектов. Проблем было великое множество. Например, большая часть народных избранников участвовали в работе сразу нескольких комиссий (в среднем – двух). В ноябре 1907 года октябрист Г. Г. Лерхе на заседании фракции сообщил, что 59 октябристов не попали ни в одну комиссию, 54 состояли в одной, 32 – в двух, 14 – в трех, 2 – в четырех, 1 – в пяти. Бюро фракции высказалось за то, чтобы депутат участвовал в работе двух «главных» комиссий и одной «второстепенной» (редакционной, библиотечной или по запросам). «Странное дело, – отмечал октябрист Клюжев, – всем хочется попасть в ту или другую комиссию, а как попадут, сейчас же манкируют своими обязанностями».

По оценке Н. А. Хомякова, в Третьей Думе треть членов бюджетной комиссии не являлась на ее заседания, а треть приходила от случая к случаю. Причем это касалось самых активных депутатов. К февралю 1908 года из восьми заседаний комиссии о неприкосновенности личности В. А. Маклаков присутствовал на трех, М. С. Аджемов и Ш. Ш. Сыртланов – на двух, О. Я. Пергамент – на одном. Это объяснялось прежде всего тем, что заседания комиссий проходили в одни и те же часы. Депутатам, входившим сразу в несколько комиссий, приходилось пропускать заседания, а те, в свою очередь, могли не состояться по причине отсутствия кворума. Дабы избежать этой проблемы, всех расписавшихся в явочном листе полагали присутствовавшими. И все же к моменту голосования кворума чаще всего не было. Депутаты бегали по соседним комнатам в поисках своих «заблудших» коллег.

Правда, не всегда эти ухищрения приносили результат. Иногда приходилось отменять заседания из‐за отсутствия кворума. Причины могли быть самые разные. Например, в 1908 году были отменены заседания земельной комиссии в связи с именинами председательствовавшего. 24 ноября 1911 года многие депутаты не пришли на заседание комиссий: это был день святой Екатерины. «Далеко не все готовы променять именины на думские дела», – записала в дневнике жена И. С. Клюжева. 8 мая 1912 года тот же Клюжев упрашивал своих нерадивых коллег явиться на вечернее заседание комиссии по народному образованию. У всех была серьезная причина отсутствовать: епископ Митрофан должен был проводить церковную службу. Г. Х. Еникеев ссылался на то, что обсуждавшийся законопроект его не устраивал, так как ущемлял права национальных меньшинств. Об этом же говорили и польские депутаты. Надежда была на А. М. Масленникова, который вроде обещал прийти. Однако его знакомые не были столь наивны: «Он не сдержит своего обещания по присущей ему лени». Октябрист Д. А. Леонов говорил об усталости, кадет М. С. Воронков – о неприятии законопроекта. У октябриста И. В. Годнева не хватало времени: он рассчитывал в скором времени вернуться домой, и ему надо было срочно укладывать багаж. Оставалось лишь возмущаться: «Одни, как Годнев, укладываются, другие проводят вечера в клубе за карточной игрой и многие, как говорят, очень проигрались, третьи уехали в отпуск, четвертые улаживают свои делишки. Все, кто не рассчитывают попасть в следующую Думу, запасаются себе протекцией для получения тепленького местечка. Да и те, кто думает пройти на предстоящих выборах, все‑таки на всякий случай заботятся об этом же».

Комиссии работали с разной степенью эффективности. Бюджетная комиссия за годы работы Третьей Думы внесла 514 докладов на рассмотрение депутатов, дала заключение по 1222 законопроектам. Лишь 23 законодательные инициативы остались без рассмотрения (меньше 2 %). Сельскохозяйственная комиссия подготовила 48 докладов, так и не рассмотрев двух законопроектов (4 %). Комиссия по государственной обороне за время работы Третьей Думы внесла 422 доклада. 18 законодательных инициатив она рассмотреть не успела (то есть более 4 %). Комиссия по народному образованию за те же пять лет составила 313 докладов, не рассмотрев 16 законопроектов (4,6 %). Вместе с тем финансовая комиссия внесла на обсуждение 307 докладов, не изучив 47 законопроектов (около 14 %). Комиссия по судебным реформам подготовила 116 докладов, не справившись с 20 законопроектами (более 14 %). Комиссия по местному самоуправлению внесла 20 докладов, оставив без внимания 7 законопроектов (около 26 %). Земельная комиссия подготовила 21 доклад, 13 законопроектов (более 38 %) остались нерассмотренными.

Многое для комиссий значил ее председатель. По общему мнению, эффективность работы бюджетной комиссии определялась деловитостью ее руководителя – М. М. Алексеенко. Это отмечали и депутаты, и министры. Коковцов разъяснял императору, что позиция Алексеенко – важный фактор при принятии законов. В итоге председателя бюджетной комиссии регулярно приглашали на рауты к министрам, а все его личные просьбы обычно удовлетворялись. Депутаты его побаивались. Порой им легче было обратиться за помощью к премьер‑министру Коковцову, чем к Алексеенко. Председатель бюджетной комиссии чувствовал свою силу и позволял себе резкие высказывания в отношении министров. В октябре 1913 года он прямо заявил, что кредиты на большую судостроительную программу в Думе не пройдут: «„Кораблики“ нужны только морскому министру, а мы не так богаты, чтобы исполнять фантазии каждого министра».

В комиссии по государственной обороне в 1907–1910 годах «диктаторствовал» А. И. Гучков, что раздражало многих депутатов. Лидер правых Н. Е. Марков, в частности, заявлял: «Комиссия по государственной обороне не существует – существует комиссия А. И. Гучкова и больше ничего. В этой комиссии допускается к обсуждению только то, что угодно А. И. Гучкову. То, что ему не угодно, решается в его кабинете и как готовое решение выносится в комиссию государственной обороны». В итоге секретные кредиты, которые шли на содержание Военного и Морского министерств, обычно согласовывались тремя лицами: представителем ведомства, Гучковым и Алексеенко. Комиссии оставалось лишь утвердить это решение.

В комиссии по судебным реформам Третьей Думы тон задавал Н. П. Шубинский[8]. Он своим решением пресекал прения, форсировал обсуждения законопроектов. Подобным образом себя вел председатель комиссии по народному образованию В. К. Анреп. Он противился прохождению законопроектов, которые вносил не сам, а коллеги из комиссии. Так случилось с проектом об учительских семинариях, который был составлен Клюжевым. Тот не мог самостоятельно побороть сопротивление Анрепа. В итоге Клюжев обратился за помощью к Гучкову и даже министру народного просвещения Л. А. Кассо. Анрепу пришлось уступить. В комиссии законопроект был существенно изменен, но при этом доклад никак не утверждался. В ноябре 1911 года Клюжев спросил Анрепа, когда будет рассмотрен доклад по его законопроекту. Ответ был определенный: «Никогда». По словам Анрепа, на эту депутатскую инициативу просто не было времени. Клюжеву пришлось вновь обращаться к Гучкову: «Александр Иванович, Вы, конечно, знаете, что Анреп никогда не сочувствовал моей идее подготовки начального учителя, но знаете ли Вы о том, что несмотря на то, что совещание по этому вопросу [внесло] в комиссию [по народному образованию] составленный им законопроект еще в мае прошлого года, он [Анреп] тем не менее все откладывал этот законопроект, а в настоящее время совсем отказывается в его рассмотрении. Если такое отклонение законопроекта, на составление которого потрачено три года времени при участии многих авторитетных и вообще сведущих в той области лиц, исходило с правой стороны, то с этим еще возможно было бы помириться. Но раз оно идет от нас – октябристов, то это едва ли может служить хорошей рекомендацией перед выбором». Гучков обещал, что переговорит с Анрепом, но за успех не ручался. У Анрепа было много способов добиться желаемого. Он мог закрывать заседание комиссии раньше времени, препятствуя обсуждению нежелательного вопроса. Мог просить октябристов не приходить на заседание комиссии и тем самым сорвать его. Или же, напротив, просил не расходиться слишком рано. Тогда в конце заседания он мог провести нужное решение. В некоторых случаях Анреп даже менял редакцию законопроекта, не ставя в известность своих коллег по комиссии и даже докладчика.

Помимо председателя, в комиссиях активно работали немногие депутаты. В Третьей Думе в комиссии по государственной обороне основные решения принимались пятью лицами (из 33): А. И. Гучковым, А. И. Звегинцевым, Н. В. Савичем, И. В. Барятинским и П. Н. Крупенским. На них ложился большой груз ответственности. В марте 1907 года А. И. Шингарев писал домой: «Живем мы совершенно угорелые от работы: ни читать, ни заниматься чем‑либо основательно, ни даже спать некогда. Я попал в продовольственную комиссию и занят теперь буквально полусуток. Еле утром пробегаю газету, и с трудом успеешь ответить на обильную корреспонденцию, а ее много, очень много».

Судьба законопроектов в комиссиях складывалась по‑разному. Одни обсуждались годами, другие принимались почти моментально. Законопроект об учреждении волостного земства обсуждался в соответствующей подкомиссии 60 заседаний, а в комиссии по местному самоуправлению – 19. Законопроект об образовании Холмской губернии рассматривался в течение 16 заседаний, о введении земства в шести западных губерниях – 12. Целая сессия потребовалась земельной комиссии, чтобы обсудить законопроект, подтверждавший Указ 9 ноября 1906 года (инициировавший начало столыпинской аграрной реформы). Проекту судебной реформы было посвящено 45 заседаний комиссии. В этой связи Шубинский вспоминал, что его коллеги «работали с 11 часов утра и до… не знаю, до какого часа, потому что часов в руках у нас не было, а расходились, когда уже отказывалась работать голова». Вместе с тем некоторые законопроекты недолго задерживались в Думе. Проект о порядке издания законов, относившихся к Финляндии, был внесен в комиссию 22 марта 1910 года, а доклад по нему поступил в общее собрание Думы 8 мая того года.

Практически всегда на заседаниях комиссий присутствовали представители министерств и ведомств. Иногда случалось, что министры и их товарищи (заместители) напрасно приезжали в Думу. Кворума не было, и заседание переносилось на другой день. Тем не менее чиновники относились к думским занятиям со всей ответственностью. Министр финансов Коковцов никогда не пропускал заседаний бюджетной комиссии даже в дни работы Второй Думы, настроенной весьма радикально. В мае 1914 года обер‑прокурор Святейшего синода В. К. Саблер присутствовал на заседании думской комиссии в скором времени после тяжелой болезни. Ему нужно было провести консультации с депутатами о прохождении ведомственных законопроектов. В декабре 1915 года министр земледелия А. Н. Наумов, больной гриппом, с высокой температурой, вопреки требованиям врачей, приехал в Думу на заседание бюджетной комиссии.

Случаи, когда министры игнорировали заседания, были сравнительно редкими: глава ведомства, игнорировавший комиссионную работу, неизбежно подрывал свой кредит доверия у депутатов. Так вел себя военный министр В. А. Сухомлинов, который в Думу предпочитал не ходить, посылая туда своего помощника А. А. Поливанова. Недолюбливали депутаты министра внутренних дел Н. А. Маклакова. После назначения он интересовался у коллег по правительству, стоит ли ему посещать заседания бюджетной комиссии. Министры предложили ему посылать в Думу своих товарищей (заместителей). Маклаков так и делал. В Таврическом же дворце говорили: «Вот все ездят, а Маклаков плюет».

Порой в работе комиссий участвовали сразу несколько руководителей ведомств. Так случилось 9 февраля 1908 года. На заседании комиссии по государственной обороне выступали Столыпин (4 раза), министр иностранных дел А. П. Извольский и Коковцов (который говорил один раз, но целых 50 минут).

Министры деятельно участвовали в работе комиссий. Они были теми немногими, кто разбирался в обсуждавшихся вопросах. Чаще всего предварительно с законопроектом был ознакомлен докладчик и еще 2‑3 депутата. Прочие народные избранники предпочитали знакомиться с вопросом по ходу обсуждения. Это не мешало им высказываться и даже вносить правки в законопроект. Лиц, обладавших специальными знаниями, на заседаниях практически не было. Как вспоминал товарищ министра финансов (а впоследствии министр иностранных дел) Н. Н. Покровский, «были дельцы, были некоторые бывшие чиновники финансового ведомства. Но в массе за незначительными исключениями это были дилетанты, только здесь знакомившиеся с теми вопросами, которое им предстояло решать».

Многим депутатам не хватало терпения досидеть до конца заседания. Одни приходили к началу и в скором времени покидали коллег, другие специально подходили к концу. Соответственно, мало кто слышал объяснения министра и речи докладчиков, тех немногих, кто был знаком с законопроектом. Министр торговли и промышленности С. И. Тимашев вспоминал: «Припоминаю и такие случаи, когда к моменту голосования оказывалось, что кворума не имеется, начиналось приглашение отсутствующих членов, их отыскивали на прогулке в зале или Таврическом саду, привлекали в комнату заседаний, и тогда происходило голосование. Если на поиски шли сторонники законопроекта, которые приводили своих единомышленников, то дело проходило благополучно. В противном случае законопроект отклонялся или в него вводились нежелательные поправки».

Несмотря на все эти трудности, работа в комиссиях позволяла депутатам и чиновникам налаживать отношения, выходившие за рамки официального протокола. С неформального общения чаще всего и начиналась работа. Представители ведомств и депутаты завтракали вместе, решая за трапезой многие волновавшие их вопросы, в том числе частные. Военный министр А. Ф. Редигер регулярно приглашал на «чашку чая» 5–6 наиболее деятельных сотрудников Комиссии по государственной обороне. Во время чаепитий глава ведомства и народные избранники даже пытались выстроить общую линию поведения в отношении правительства, и в первую очередь Министерства финансов. Военное ведомство вполне могло рассчитывать на поддержку Думы.

Комиссия по государственной обороне (в Четвертой Думе – по военным и морским делам) периодически проводила «закрытые» совещания. На них приглашались видные представители Военного министерства. Иногда такие совещания проводились на частных квартирах (например, у П. Н. Крупенского). На эти заседания приходили помощник военного министра А. А. Поливанов, генералы, офицеры Генерального штаба.

Они собирались на частных квартирах по той причине, что присутствие экспертов на заседаниях комиссии строго воспрещалось правительством. П. А. Столыпин полагал, что, приглашая экспертов и независимо от правительства собирая необходимые сведения, депутаты подменяли собой исполнительную власть. Попытка депутатов игнорировать требование правительства встречала жесткий ответ. 31 марта 1907 года охрана не пустила в Думу Н. И. Астрова, который работал в канцелярии Таврического дворца в должности «состоящего при секретаре Государственной думы».

В комиссиях господствовала совершенно особая тональность разговора о законопроектах. Фракционные разногласия сходили на нет. Депутаты различных партийных пристрастий учились договариваться друг с другом. Князь А. Д. Голицын вспоминал, что «работа в этой комиссии (по реформе местного самоуправления. –К. С .) шла под председательством Юрия Глебова в столь же дружном общении, как и в переселенческой. В нее вошли в подавляющем количестве земцы, от правых и до трудовиков. Царивший в ней дух вполне соответствовал нашим обычным земским собраниям, где каждый отстаивал свою точку зрения в зависимости от своих взглядов, уважая в то же время чужое мнение и оспаривая его в приличной и выдержанной форме. Благодаря работе в этой комиссии у нас создался дружный кружок единомышленников, тесно сплоченный не только в пределах думских и фракционных работ, но и вне их». На партийной конференции конституционных демократов 24 мая 1909 года А. И. Шингарев поражался плодотворности трудов комиссии: «По результатам своих работ эта комиссия является чуть ли не самой ценной из всех думских комиссий. В ней мы могли убедиться в том отрадном факте, что люди 3‑го июня оказались воспитанными в земских традициях; несмотря на свою в общем политическую безграмотность, октябристы обнаруживают стремление проводить принципы самоуправления, пытаются оградить земство от бюрократической опеки». Октябристы в свою очередь удивлялись готовности кадетов к диалогу. А. Д. Голицын по этому поводу писал: «Я должен удостоверить, что в комиссии земского самоуправления тот же Шингарев ничем не обнаруживал своей принадлежности к оппозиции ради оппозиции и принимал участие в общих прениях, выражая свое мнение так же точно, как это обычно имело место в заседаниях наших земских учреждений».

В итоге правительственные законопроекты подвергались существенной правке. В мае 1909 года А. И. Шингарев рассказывал однопартийцам: «Я принимал участие в подкомиссии по волостному управлению и могу засвидетельствовать, что правительственный проект подвергся здесь таким изменениям и улучшениям (мы старались переработать волость по типу земства), что возникло даже опасение, не возьмет ли правительство свой законопроект обратно. Правда, октябристы начали с утверждения цензового начала, против которого мы резко протестовали; но потом стал выдвигаться в качестве ценза принцип известной налоговой нормы, а налоговый ценз, как известно, представляет значительное улучшение по сравнению с имущественным». Помимо этого, был заметно снижен имущественный ценз, расширены полномочия волостного правления, предоставлено право голоса женщинам. Даже стилистически документ сильно изменился. В феврале 1911 года Шингарев так характеризовал новую редакцию: «Когда вы подойдете к лежащим перед нами параллельным законопроектам комиссии и правительства, то вы увидите здесь зрелище весьма интересное. Эти проекты отражают на себе необычайно характерные особенности и той, и другой группы, и чиновничества, бюрократии, и земских людей, они чрезвычайно ярко, выпукло рисуют определенные тенденции долголетней привычки и навыков, которые свойственны тем и другим. Правительственный проект говорит о волостном управлении, проект комиссии говорит о волостном земском управлении; правительственный проект берет старую терминологию и говорит о волостном старшине, а проект комиссии – о председателе волостной земской управы; правительственный проект говорит о волостном писаре, рисуя перед вами этим термином знакомую фигуру подневольных людей, попавших под начальственную указку, а проект комиссии говорит вам терминами земских учреждений».

Такая судьба ждала любой значимый законопроект, внесенный в Думу. Депутаты серьезно изменили законопроект судебной реформы. По словам Шубинского, «работа шла огневая, и мало‑помалу правительство пошло на крупнейшие уступки. Раньше была мысль создать из реформы местного суда только пристройку к окружным судам со всею неизбежной зависимостью от этого типа судов. А комиссия настояла на том, чтобы дать народу свой мировой суд, основанный на народной совести… С большой энергией отстояли и выборное начало. И была сделана только одна уступка правительству – председатель съезда назначается, а не избирается». Причем в данном случае правительственный законопроект вызывал резкое неприятие в Министерстве юстиции, которое само внесло его во Вторую Думу. В итоге депутаты защищали законопроект от его же составителей.

Когда готовился окончательный вариант законопроекта, депутаты обращались в канцелярию Думы. Там опытные бюрократы редактировали текст, которой готовился для обсуждения в общем собрании. За ними следил докладчик по законопроекту. И все же правка могла быть существенной. Так случилось в феврале 1911 года. Тогда при редактировании законопроекта об учительских семинариях слова «русского происхождения» были заменены словосочетанием «русского подданства». Это меняло смысл готовившейся инициативы, что возмутило некоторых членов комиссии по народному образованию.

Современные исследователи порой сводят законодательную деятельность депутатов к подготовке и внесению соответствующих проектов в представительное учреждение. Это не вполне верно. В любом случае большинство законодательных инициатив готовится бюрократией, которая только и обладает необходимыми навыками и сведениями. У депутатов остается важная (и часто недооцениваемая) задача – отредактировать проект. Не обязательно при этом, что он станет лучше (хотя изменится, и иногда существенно). Может быть, в результате такой правки он утратит концептуальную целостность. Тем не менее проект в законодательном собрании пройдет общественную экспертизу, будет принят с учетом интересов, представленных в парламенте. Это оправдает закон в глазах многих, а главное – придаст легитимность самой процедуре принятия решений.

 

Пленарные заседания

 

Пленарные заседания Думы проводились четыре раза в неделю. В период работы Третьей Думы на понедельник и пятницу назначались дневные заседания (с 11:00 до 18:00); а на среду и дневное, и вечернее (с 8:30 до 23:00). В конце сессии заседаний становилось больше (иногда проводилось восемь заседаний в неделю). Каждое такое заседание вызывало интерес публики, о нем писали в газетах. Слова, произнесенные с трибуны Таврического дворца, получали общероссийскую известность.

В феврале 1906 года, до созыва Первой Думы, С. Ю. Витте предложил объявить все заседания Думы и Государственного совета закрытыми. Его предложение не нашло поддержки среди высших сановников империи. В итоге не был решен вопрос о правилах допуска в Таврической дворец. В период работы Первой Думы любой желающий мог там оказаться. В кулуарах проводились митинги, продавалась запрещенная литература. Много присутствовало партийных лидеров, не числившихся среди депутатов. По словам С. Е. Крыжановского, «П. Н. Милюков, не попавший в члены Думы, заседал в буфете и оттуда дирижировал кадетскими силами».

К открытию Второй Думы правительство попыталось исправить допущенные ошибки. Теперь билеты в Таврический дворец вручала охрана, подчиненная министру внутренних дел. Столыпин не собирался допускать в Думу посторонних: «Опыт первой Думы показал все неудобство подобного порядка для интересов спокойствия и правильности ее занятий. У самых дверей залы заседания образовывались шумные митинги, на которых самозванные советчики из посторонней публики и представители политических партий пытались диктовать членам Думы их поведение в последней, чего нередко и достигали. Случалось при этом, что посторонние лица проникали в самый зал заседания, а однажды приставом Думы были замечены и удалены два посторонних лица, сидевшие в зале на местах, предназначенных для членов Думы, и принимавшие участие в голосовании…»

К началу работы Второй Думы зал Общих собраний был заметно переоборудован, вокруг мест для публики установили металлические барьеры. Были ликвидированы двери, которые вели в зал заседаний из гостевых лож. Это техническое решение имело политическое значение: правительство пыталось оградить депутатов от прямого воздействия публики хотя бы на время думских прений.

В период работы Первой и Второй Думы, когда законотворческая деятельность не вошла в свою колею, непомерно много значили именно пленарные заседания. Пытаясь воздействовать на общественное мнение, депутаты рассчитывали изменить жизнь в России силой слова. Это отчасти объясняет многословность народных избранников. 16 апреля 1907 года Столыпин писал императору, что после 5 часов вечера Думе предстояло выслушать еще 45 ораторов.

Впоследствии, в годы Третьей Думы, был выработан особый ритм работы общих собраний. Обычно сессия начиналась в конце октября – начале ноября. Не все депутаты сразу съезжались в столицу: кворум оставался весьма неустойчивым. В первую очередь ставились спешные вопросы. К тому же депутаты еще оставались под впечатлением своего недавнего пребывания в провинции. Они пытались вносить запросы или устраивали разного рода политические акции. На повседневное законотворчество им не хватало времени. А уже в декабре народные избранники разъезжались по домам: начинались рождественские каникулы. Депутаты возвращались в столицу лишь в середине января, законотворческий процесс налаживался к концу месяца. К этому времени общее собрание Думы приступало к обсуждению бюджета. Это занимало большую часть времени депутатов вплоть до мая‑июня, когда бюджет утверждался.

На остальные вопросы времени отводилось немного. Чаще всего удавалось списками утверждать решения комиссий. Это происходило в полупустом зале. Немногочисленные депутаты переговаривались друг с другом, чаще всего не обращая внимания на докладчика. «Всем мерещились зеленеющие луга и нивы, всех манило на деревенский простор, всем хотелось отдохнуть после продолжительного томления в бесчисленных, подчас невыносимо скучных, заседаниях… Не успели проголосовать один законопроект, как появляется на трибуне другой докладчик, который невнятным голосом, среди общего шума и оглушительных звонков председателя старается объяснить сущность следующего проекта. После него вбегает на трибуну кто‑либо из членов Думы, вносит поправку или высказывает пожелание, часто весьма неопределенное, мало идущее к делу. Докладчик, – иногда по малому знакомству с предметом (нередко докладчиком в последнюю минуту являлось случайное лицо, за неприбытием официального докладчика), иногда с целью не затягивать прения, – не возражает». Законопроект ставился на голосование. Противники вставали, сторонники продолжали сидеть. Немногие следили за ходом «дискуссии», соответственно, большинство продолжали сидеть, и решения принимались. В июне 1908 года Н. В. Савич сетовал на то, что депутаты «в пять минут перерешают самые сложные дела, изученные и решенные в 2–3 комиссиях». Общие собрания Думы проводились ежедневно, даже в праздники, утром и вечером. В итоге не доставало времени для заседаний комиссий. Тем не менее депутатам не удавалось провести все необходимые законопроекты, которые приходилось откладывались до следующей сессии.

Речи в Думе произносились для журналистов, а также, при их посредничестве, – для избирателей. Редко случалось, что на общем собрании Думы действительно решалась судьба законопроекта. По словам депутата‑октябриста А. В. Еропкина, «в Думе вопрос обсуждался лишь для печати, для страны, которая знакомится с прениями в Думе по отчетам газет. Никакими самыми горячими речами в Думе нельзя никого убедить, и как бы ни старался убедить меня Чхеидзе или Пуришкевич, все равно я с ними голосовать не буду уже в силу партийной дисциплины». Выступление в Думе должно быть максимально эффектным. Именно по этой причине в Третьей Думе октябристы редко выставляли А. И. Гучкова в качестве оратора. Сам факт, что лидер партии выходил на трибуну, обеспечивал эффект от его выступления. Это отмечали и думские журналисты: «Руководитель Третьей Думы скуп на выступления. Он никогда не подымается на трибуну ради какого‑нибудь текущего вопроса, как бы он ни волновал Думу. Молчаливо, с тяжелыми, угрюмыми складками около плотно сжатого рта, следит он со своего центрального места за ходом парламентской машины. Нет сомнений, что его рука направляет курс тяжелого, окруженного рифами корабля. Но сам он только изредка показывается на капитанском мостике».

В некоторых случаях оратор через голову депутатов обращался к верховной власти. Так поступал и Гучков, когда 9 марта 1912 года говорил о Г. Е. Распутине. На следующий день он писал своему брату Ф. И. Гучкову: «Вчера я сказал в Государственной думе, чем болел все это время. Не судья я тому, как это вышло… Впечатление есть. Каков будет результат? Я ведь имел в виду одного только слушателя. Внемлет ли он? В левых кругах бешенство: я отнимаю почву из‑под их ног. В правых – частью сочувствие, частью смущение». Это было не первое подобное выступление Гучкова. 21 мая 1908 года, рассуждая о смете военного ведомства, он подверг сокрушительной критике великих князей как безответственных руководителей армии и флота. Никто не знал предварительно о содержании его речи, в том числе и председатель Думы Хомяков. «Это произвело потрясающее впечатление, – вспоминал Гучков. – Я говорил быстро, чтобы не дать возможности председателю Государственной думы меня остановить. И он не остановил, потому что сам растерялся. Он просто закрыл заседание, когда я кончил. Сделал перерыв, потому что в голову такие вопросы не приходили. Я вышел из зала заседаний… Вижу, бежит за мной Милюков и говорит: „Александр Иванович, что вы сделали – ведь распустят Государственную думу“. Я тогда засмеялся и говорю: „Нет. Из‑за чего другого распустят Думу, но по этим вопросам не распустят. Я убежден, что вся армия и народ с нами. Не решатся“». Столыпин выразил неудовольствие Гучкову, что тот не согласовал текст выступления, которое до чрезвычайности возмутило царя. Премьер‑министр полагал, что такой демарш мог лишь упрочить положение великих князей. Гучков «ответил, что думал об этой стороне дела, но не согласен: на первых порах вы будете правы с вашими предсказаниями, в ближайшее время меры не будут приняты. Но все‑таки вокруг этих слов, которые впервые так открыто высказаны, образуется целый ком общественного мнения, и в конце концов эта мысль победит». Прав оказался Гучков. Скоро прошла реформа военного управления, ограничившая полномочия представителей династии.

Выступления требовали от депутатов больших усилий. Например, Клюжев перед выходом на думскую трибуну мало спал, сильно худел и даже выглядел состарившимся. Все свое время он работал в библиотеке: читал и очень волновался. Готовясь к выступлению, следовало иметь в виду специфику аудитории. Во‑первых, надо было учитывать плохую акустику зала. Во‑вторых, депутаты чаще всего не слишком интересовались выступлениями коллег. В январе 1908 года Е. Я. Кизеветтер записала в дневнике: «В зале несмолкаемый гул, ораторов не слушают, уходят, од[ин] священник, кажется, спит». Она отметила, что во время выступления Г. Г. Лерхе В. А. Маклаков бегал по залу и собирал подписи под своим запросом. Ф. И. Родичев вспоминал, что и Милюков на заседании Думы обычно писал передовицы для кадетской газеты «Речь».

 

Думская трибуна

 

Вторую Думу ругали и слева, и справа. Тем не менее именно в дни ее работы на политическом небосклоне вспыхнули настоящие звезды. Одна из наиболее ярких – кадет В. А. Маклаков, обладавший всеми признанным ораторским дарованием. Его выступления вызывали всеобщий интерес, в том числе в зале заседаний. 13 марта 1907 года чиновник думской канцелярии Г. А. Алексеев писал отцу, что, по общему признанию, «не только в нынешней, но и в Первой Государственной думе не было такого оратора, как Маклаков. О содержании его речей вы можете судить по газетным отчетам. Хотя не думаю, чтобы они могли передать хотя бы тысячную долю того впечатления, которое они произвели на слушателей. Слушая красивую, умную, захватывающую речь В[асилия] А[лексеевича], я положительно дрожал от восторга. При этом я следил за Столыпиным. Обыкновенно спокойный, бесстрастный, не меняющийся в лице, он весь покраснел и согнулся: видно было, что он страдал». «И что это за способность, – поражался октябрист И. С. Клюжев, – говорить два часа и ни разу не запнуться, не затрудниться ни на момент в подыскании нужного выражения. Слова у него находятся сами собой и таки умело, красиво, гладко и сильно. Точно он заучивает наизусть да и говорит по свежей памяти. А какая логика, последовательность, цельность и убедительность – право, нельзя не удивляться. Он захватывает внимание всей Думы, и его слушают так, как никого». Думские выступления Маклакова вспоминались и многие годы спустя. Депутат Второй Думы Н. И. Иорданский писал в воспоминаниях: «Маклаков умел действовать на чувства своей задушевностью и искренностью. Часто у него это было искусственным приемом. Он мог говорить очень убедительно и трогательно даже о том, в чем сам вовсе не был убежден. Он говорил совершенно свободно, видимо многое говорил экспромтом, тут же творя на трибуне. Успех его речей был громадный. Он мог действовать и держать под обаянием своей речи не только центр, но и весь правый сектор Думы». Так, при обсуждении военно‑полевых судов правые отказались поддержать эту инициативу именно под влиянием речи Маклакова. Граф В. А. Бобринский впоследствии заявлял, что таким ораторам, буквально гипнотизирующим публику, следует запретить выступать перед законодателями. Маклакова любили и думские журналисты. Они буквально бегали за ним, подхватывая меткое слово или яркое сравнение. В конце апреля 1908 года бюджетные прения были отложены из‐за болезни наиболее известного оратора нижней палаты. Вопреки устоявшемуся убеждению, выступления Маклакова не были импровизацией. Он к ним тщательно готовился: сначала писал, потом «начитывал» на диктофон, затем шел к приятелю депутату Думы М. В. Челнокову и репетировал перед ним, выслушивая его замечания.

Совсем другим (но отнюдь не менее ярким) оратором был Ф. И. Родичев. Еще во времена Первой Думы один из лидеров октябристов П. А. Гейден поражался его выступлениям: «Странная вещь, кажется, все мы сидим в думской зале спокойно, и ничего страшного нет. А вот Родичев заговорил: „Кровавые призраки реют в этом зале, и их нужно убрать“. И вот в самом деле чувствуется присутствие этих призраков». По мнению дочери Родичева, это объяснялось нервным напряжением самого выступавшего: «Иногда после речей приходилось сушить одежды отца: не только белье, рубашку и воротник, но и жилет и пиджак». Н. И. Иорданский писал, что «это был оратор‑трибун, демагог… Он чувствовал острую ненависть к деспотическому правительству и мог говорить очень сильные речи, полные гнева. Он, кажется, слова бросал, как молот. Во время речи он сам вдохновлялся и заряжался своим красноречием. Иногда он делал паузы, когда выковывал свои жгучие фразы. Он краснел и дрожал. На свежего человека, никогда его не слышавшего, он производил впечатление человека как бы в каком‑то ненормальном состоянии, даже как пьяного. Недаром правые хулиганы ему кричали с мест: „Должно быть из буфета пришел“».

Выступления, обращенные не столько к депутатам, сколько к читателям завтрашних газет, нередко провоцировали острые конфликты в Думе. Так, слова Ф. И. Родичева о «столыпинском галстуке», сказанные на пленарном заседании 17 ноября 1907 года, произвели ошеломляющее впечатление на присутствующих. Именно тогда он обвинил правительство в репрессивной политике, отметив, что премьер‑министра запомнят по «столыпинскому галстуку» – то есть по виселице. По словам С. В. Паниной, «было ощущение от этих слов, что это удар хлыста по лицу». «Поднялась буря, – вспоминал Родичев. – Все, что были направо, вскочили с мест и вопили. Помню Пуришкевича, который с ругательствами кинулся меня бить. Его остановил плечистый Гегечкори. Помню Крупенского, ругавшегося матерными словами… Больше всех поразил меня Плевако. С развевающимися волосами он спускался по переходу сверху вниз и неистово ругался матерными словами… Заседание в страшном шуме прервано». Депутат Третьей Думы октябрист Н. А. Мельников вспоминал, что находившийся рядом с ним П. А. Неклюдов кричал: «Вон, скотина, мерзавец!» А сидевший сзади И. В. Годнев колотил кулаком по спине Мельникова и тоже что‑то кричал. Всю ночь Ф. И. Родичеву «мерещились физиономии черносотенцев, желавших его побить». Он все время повторял: «Опять эти рожи… Что они со мной сделали». Он так и не заснул, а утром шум на лестнице разбудил весь дом: целая вереница людей пришла выразить Родичеву свое сочувствие.

Такого рода конфликты ожидались публикой в «большие думские дни», когда попасть на «зрительские места» в Таврическом дворце было практически невозможно. К скандалам специально готовились. Самым известным думским скандалистом, настоящей достопримечательностью Думы, был правый депутат В. М. Пуришкевич. В Таврический дворец специально приходили поглядеть на бессарабского депутата. Это был чрезвычайно подвижный человек, который «не мог буквально ни одной минуты сидеть спокойно и все перебегал с места на место». Его выходки приобрели всероссийскую известность. Пуришкевич бросал стакан воды в голову Милюкова, порой отказывался выходить из зала заседаний, так что к нему приходилось применять силу. «Когда охрана Таврического дворца являлась, он садился на плечи охранников, скрестивши руки, и в этом кортеже выезжал из зала заседаний». Я. В. Глинка рассказывал и другую историю: «1 мая обычно левый сектор украшал себя бутоньеркой в петлице, красной гвоздикой. Пуришкевич выждал момент, когда появление его могло обратить всеобщее внимание: одетый в визитку, руки в карманах, с красной гвоздикой – где бы вы думали? – в прорехе брюк в непристойном месте». Иногда Пуришкевич демонстративно закуривал сигару на пленарном заседании и дерзко отвечал председателю на его замечания по этому поводу. «Пушка без прицела», – говорил о В. М. Пуришкевиче Н. А. Хомяков. Глинка так много рассказывал в семье об этом скандальном депутате, что его дети даже любили играть в «Пуришкевичей».

 

П. Б. Струве за думской трибуной

 

Говорил Пуришкевич с поразительной скоростью, произнося по 90 и более слов в минуту. Это чрезвычайно затрудняло работу стенографисток. И все же публика ловила каждое его слово. 23 марта 1907 года М. В. Челноков так описывал его выступление прямо из зала заседаний: «На кафедре беснуется Пуришкевич. Он говорит очень недурно, бойко, нахально, острит, безобразничает и вызывает гомерический хохот аудитории. Советую прочесть его речь: в ней много интересного. Вообще Пуришкевич – человек опасный, вовсе не такая ничтожная величина, как принято думать».

В общественном сознании имя Пуришкевича вполне оправданно ассоциировалось с думскими скандалами. А. И. Гучков вспоминал, как председательствовал во время речи П. Н. Милюкова о «финляндском законе». Невольно обращал на себя внимание сидевший на правых скамьях Пуришкевич: он заметно волновался. Затем подошел к председательствовавшему и спросил: «Александр Иванович, я хочу обложить Милюкова. На сколько заседаний вы меня исключите?» «На максимальный срок – на 10 заседаний», – отвечал Гучков. Разочарованный Пуришкевич вынужден был спуститься, сесть на свое место и терпеливо слушать ненавистного Милюкова.

Конечно, не все депутаты были прирожденными ораторами. Даже некоторые выдающиеся публицисты и общественные мыслители с думской трибуны выглядели неубедительно. Вот как выступал депутат Второй Думы П. Б. Струве: «Он прибежал на трибуну, держа в руках охапку бумаг и бумажонок. Разложил свое добро перед собой на пюпитре, несколько раз оправил всегда сползавшее в сторону пенсне, стал рыться в своих записях. Бумажки ерошились и громко шелестели. Слова оратора раздавались отрывисто и не очень внятно… Рыжая борода то наклонялась к пюпитру, то дыбилась против слушателей, которые с недоумением, смущенно смотрели на выступление этого уже прославленного… политического деятеля. Фразы доносились все более беспорядочные, точно Струве потерял нить мыслей и тщетно пытается ее найти в своих летучих листках. Все лихорадочнее перебирал он свои записки и кончил тем, что рассыпал их веером вокруг трибуны. Все бросились их подбирать: приставы, депутаты, сам оратор. На председательском месте Головин, крепко стиснув тонкие губы… с трудом сдерживался, чтобы не улыбнуться. Ну а в ложе журналистов и наверху, в публике, без церемонии смеялись». Октябристов В. К. Анрепа и Е. П. Ковалевского журналисты прозвали «Бобчинским и Добчинским» за их не слишком яркие выступления. Не снискал себе лавров оратора октябрист М. Я. Капустин. Его называли «болтуном, который по своей старости болтает всякую ерунду единственно лишь по одному невольному стремлению к такой пустой болтовне». Без особого успеха выступал прогрессист А. А. Бубликов: «Впечатление он не производит, слушают его невнимательно. Кругом говор, шепот, многие уходят из зала. Совсем не то, что во время речи Маклакова или Мейендорфа и особенно первого. Тогда вся зала как бы замирает, и пустых кресел очень мало».

Правда, в ряде случаев от депутатов требовался особый «ораторский талант». Иногда им надо было буквально усыпить присутствующих, чтобы те, не вдаваясь в детали, проголосовали за проект. Такая задача стояла перед И. С. Клюжевым, выступавшим в декабре 1911 года о реформе средней школы. Он обещал однопартийцам (октябристам), что вопрос дискуссии не вызовет. Это было особенно важно, так как времени до конца сессии оставалось мало, а нерассмотренных законопроектов – много. Соответственно, рядом законопроектов приходилось жертвовать ради прохождения наиважнейших. Не всех это устраивало. Депутаты бились за собственные инициативы. В их числе был и Клюжев. В день его выступления в ложе для прессы сидела его жена. Она записала в дневнике: «Ваня был уже на кафедре. Взяв в руки приготовленный им заранее текст того, что предполагалось сказать, он прямо прочитал написанное и притом сделал это своим обыкновенным голосом без всякого подчеркивания важности вопроса, а потому многие едва ли успели уловить даже его основную мысль. При безобразной акустике залы и слабом голосе оратора понять что‑либо из произнесенной речи вообще очень трудно, в данное же время докладчик ничуть и не старался о том, чтобы его слушали… Докладчик кончил, зала молчит. „Возражений нет?“ – спросил председатель. Молчание. „Ставлю на баллотировку, – говорит по обыкновению Волконский. – Согласных прошу сидеть, несогласных встать“. Все сидят. „Принято“, – заявляет он и переходит к следующему докладу. Ваня торжествующе идет на свое место».

В зале общих собраний практически всегда присутствовали представители правительства: министры или их товарищи. Ведь часто приходилось отвечать на вопросы депутатов, реагировать на их инициативы. Товарищ министра финансов Н. Н. Покровский выступал в Думе тяжело больным, с температурой 39 , «готовый, казалось, из гроба встать на призыв служебного долга». Столыпин даже провел ночь в Таврическом дворце перед открытием Второй Думы. Премьер‑министр присутствовал и на первом заседании Третьей Думы. В тот день, согласно впечатлениям Пуришкевича, Столыпин «пух от восторга». Десять дней спустя он выступил в Таврическом дворце с правительственной декларацией. Он так описал царю ход того заседания: «После правительственного выступления поляк Дмовский… а затем кадет Маклаков произнесли сильные речи против правительства. Боясь, что Дума останется под впечатлением этих речей, я выступил с разъяснением…»

Публичные выступления в Думе – вызов для бюрократа, с которым не все справлялись. В мае 1906 года председатель Совета министров И. Л. Горемыкин отнюдь не хотел зачитывать декларацию перед депутатами и даже планировал «взвалить эту ношу» на главноуправляющего землеустройством и земледелием А. С. Стишинского. Пришлось выступать именно Горемыкину, и нельзя сказать, что он снискал популярность как оратор: «Читал он глухим старческим голосом, без малейшей выразительности, запинаясь и делая паузы в ненадлежащих местах, так что даже сидевшие в первых рядах депутаты в этом невнятном бормотании могли расслышать лишь отдельные фразы». Восемь лет спустя Горемыкин вновь возглавил правительство. В апреле 1914 года ему вновь пришлось выступать в Думе. «Речь И. Л. Горемыкина – речь старого человека, давно ушедшего от жизни и не дающего себе отчета в той разнице, которая отделяет наши дни от обстановки современной ему эпохи», – отмечал октябрист С. И. Шидловский. «И. Л. Горемыкин пришел в Государственную думу в сюртуке, но впечатление получилось такое, словно он явился в халате и туфлях», – делился своими впечатлениями кадет П. В. Герасимов. Впрочем, среди чиновников немногие могли похвастать талантами ритора. «Я не привык говорить с кафедры (Думы. –К. С .), и посему наладить отношения с Думой по весьма щекотливым вопросам Главного управления (землеустройства и земледелия. –К. С. ) мне будет не под силу», – писал А. В. Кривошеин П. А. Столыпину в мае 1908 года, отмечая свой недостаток в качестве будущего министра.

Депутаты откровенно скучали во время выступлений министра народного просвещения А. Н. Шварца. Не слишком успешно выступал в Думе министр путей сообщения Н. К. Шауфус. «Сейчас пишу тебе во время невероятно косноязычной речи Шауфуса. Вот уж сапожники, пекущие сапоги!» – поделился своими впечатлениями с женой член Государственного совета, член ЦК партии кадетов и профессор Московского университета В. И. Вернадский в мае 1908 года. Депутат‑октябрист А. В. Еропкин полагал, что министры И. Л. Горемыкин, Н. А. Маклаков, В. А. Сухомлинов, В. И. Тимирязев именно во время пленарных заседаний продемонстрировали свою полную несостоятельность. Морской министр И. М. Диков отказывался ходить в Таврический дворец даже тогда, когда обсуждались вопросы, непосредственно касавшиеся подведомственного ему учреждения. Диков являлся в Думу чрезвычайно редко, обычно по личной просьбе Столыпина. Как уже отмечалось, схожим образом вел себя и военный министр В. А. Сухомлинов, посылая в Таврический своего помощника.

И все же были министры, обнаружившие в себе ораторский талант именно в Таврическом дворце. Первый среди них – П. А. Столыпин. Струве признавал его лучшим думским оратором. «Надо было слышать, как он произносил заранее приготовленные для него речи. Никогда наизусть. Читал по тетради. Но так, как будто импровизировал. С нужными паузами, с ярким выделением отдельных слов и выражений. А главное – с необыкновенным подъемом и темпераментом. Со свойственным ему каким‑то особым придыханием, которое производило впечатление затаенного внутреннего волнения. Речи его всегда захватывали слушателей, вызывая у одних восторг, у других злобное раздражение. Равнодушным они не оставляли никого. А его блестящие реплики, тут же импровизированные ответы, производившие еще большее впечатление, чем самые речи!» – отмечал сотрудник канцелярии Совета министров П. П. Менделеев. С такой оценкой соглашались и представители оппозиции. Председатель Думы кадет Ф. А. Головин вспоминал: «Первое выступление Столыпина убедило меня в том, что это не только хороший оратор, но это человек с темпераментом и сильной волей. Перед Думой выступил политический деятель, способный мужественно и ловко бороться с врагом, стойко отстаивать свое положение и свои взгляды, не останавливаться перед самыми решительными действиями ради достижения победы». С точки зрения Головина, 6 марта 1907 года, в день провозглашения правительственной декларации, победа осталась за правительством.

Речи Столыпина – плод усилий многих людей – прежде всего сотрудников Министерства внутренних дел. «Департаменты и канцелярии досконально изучали предмет, составляли из кипы документов доклады, проверяли всевозможные данные, цитировали законодательства свои и иностранные и, наконец, представляли министру самые существенные выжимки их этого богатейшего материала. Не раз Столыпин требовал дополнительных сведений; всегда это бывало срочно, часто поздно ночью; вызывали в Департамент даже под утро», – вспоминал сотрудник Департамента общих дел МВД С. Н. Палеолог.

Сравнительно успешно выступал и В. Н. Коковцов[9]. Это отмечали депутаты самых разных фракций. В мае 1913 года правые и националисты решили не аплодировать после выступления премьер‑министра. И все же 13 мая многие депутаты не удержались и хлопали удачной речи Коковцова. Князь В. А. Оболенский впоследствии вспоминал: «Я много в своей жизни слышал ораторов. Но Коковцов был в своем роде единственным. Он обладал совершенно исключительной способностью координации мысли и слова. Казалось, что все его мысли написаны на какой‑то длинной ленте, которую он без всякого усилия разворачивает перед слушателями». Специально не писал тексты своих выступлений министр торговли и промышленности С. И. Тимашев, «так как убедился, что механическое запоминание того, что предполагается сказать, или еще хуже – чтение по рукописи, лишает изложение достоинств живого слова и ослабляет впечатление».

Сильное выступление в Думе – удачный способ повлиять на общественное мнение. Затянутое выступление могло сорвать неудобное парламентское заседание. Это был проверенный прием во многих законодательных собраниях. Впервые его использовали ирландцы в Британском парламенте в 1877 году. Этот прием стал востребованным. 28 октября 1897 года чешский депутат О. Лехер выступал в австрийском рейхсрате целые сутки: с 8:45 утра до 8:45 утра следующего дня. Об этой речи писали М. Твен и З. Фрейд. Некоторые депутаты взяли на себя труд превзойти этот рекорд. В том же 1897 году румынский народный избранник выступал 37 часов подряд. Были и другие способы обструкции. Австрийские консерваторы создавали из некоторых своих коллег особый ансамбль, снаряженный колокольчиками, бубенчиками, губными гармошками, тромбонами и барабанами для создания соответствующих шумовых эффектов.

Обструкции устраивали и в Думе. Их жертвой часто становился Милюков. В момент выступления лидера кадетов П. Н. Крупенский рассылал записки своим однопартийцам со словами «разговаривайте». «И начинался шум, среди которого оратора невозможно было расслышать». А весной 1908 года, когда Милюков вернулся из США, правые бойкотировали его выступление, покидая зал заседания, как только Милюков поднимался на трибуну. Это произошло дважды. В первый раз председательствующий объявил о перерыве заседания, во второй раз ему пришлось и вовсе его закрыть. В итоге выступление Милюкова не состоялось.

 

Думские стенограммы

 

Хотело того правительство или нет, на многих разворотах ведущих периодических изданий публиковались стенографические отчеты заседаний Думы и Государственного совета. За их распространение среди журналистов отвечала канцелярия нижней палаты. Это было тем более важно, что акустика Таврического дворца часто не позволяла разобрать выступления депутатов, и корреспондентам приходилось обращаться за текстами к служащим представительного учреждения. То, что оказывалось в распоряжении газет, подвергалось значительной редактуре со стороны как народных избранников, так и правительственных чиновников. Характерно, что министры, внося правку в стенографические отчеты, исправляли не только собственные выступления, но и речи депутатов. В феврале 1914 года министр юстиции И. Г. Щегловитов, исправляя стенограмму собственного выступления, после одной из своих фраз вставил слова «продолжительные рукоплескания», а в другом случае отметил, что аплодировали не только справа, но и в центре.

В расчете на публикации в прессе фракции готовили и «выступления» избирателей. В период работы Первой Думы депутаты инспирировали крестьянские наказы, приходившие в нижнюю палату. 30 мая 1906 года член фракции кадетов И. И. Кузнецов писал однотипные письма по разным адресам с таким пожеланием: «Желательно, чтобы у нас обществами или даже селениями составлялись приговоры и посылались на мое имя, в которых надо резко подчеркивать свою нужду, бесправие, полную зависимость от земских начальников. Затем еще то, что крестьяне вполне согласны и требуют того, что было высказано Думой Государю в ответ на тронную речь». И в дальнейшем депутаты не забывали об этом тактическом приеме. Весной 1913 года во фракции националистов обсуждалась возможность организации общественных (и будто бы не инспирированных из Петербурга) манифестаций, направленных против политики правительства В. Н. Коковцова: митингов и коллективных телеграмм.

Все это не оставалось секретом для правительства, которое организовало особую службу по сбору информации о работе и настроениях депутатов. Ее возглавлял чиновник особых поручений при министре внутренних дел Л. К. Куманин, который с 1907 года заведовал Министерским павильоном Таврического дворца. В Думе его в шутку называли «заведующий министрами». «Этот высокопоставленный чиновник отличался чрезвычайной вежливостью, но притом хранил некую холодную недоступность, – вспоминал В. В. Шульгин. – Я никогда не видел улыбки на его лице. Он был, как говорится, застегнут на все пуговицы, в переносном стиле, а в действительности не застегивал ни одной, потому что длинный черный сюртук, который он неизменно носил, застегивать не полагалось… Он носил крахмальные воротнички и галстук, заколотой золотой, но скромной булавкой. Если бы он не горбился слегка, его можно было бы назвать „радостью портных“. Он одевался, как Столыпин, то есть без щегольства, но изящно». Куманин практически ежедневно передавал в правительство сведения о настроениях в Думе, о кулуарных беседах, о тайных переговорах между фракциями. Он готовил необходимые материалы к выступлениям министров в нижней палате, сообщал имена желавших высказаться депутатов и предполагавшееся содержание их речей. В этом ему помогал бывший чиновник при петербургском градоначальнике, журналист Ю. В. Александровский, занимавший тогда должность редактора циркулярных телеграмм Санкт‑Петербургского телеграфного агентства. Кроме того, у Куманина была своя агентура. Для постановки этого дела его посылали за границу изучать иностранный опыт. Собственная агентура среди думских журналистов была и у заведующего охраной Таврического дворца (с 1908) Г. П. Бертгольца.

 

Государственный совет

 

Когда речь заходит о думской России 1906–1917 годов, чаще всего вспоминается Таврический дворец, но забывается Мариинский, где заседал Государственный совет, еще одно законодательное представительство того времени. По мысли законодателя, он должен был оставаться носителем государственной мудрости, блюстителем правопорядка: «Для того, чтобы проявить… свое действие в полной мере и с наибольшим успехом, Государственный совет должен объединить в себе консервативные силы страны и, являясь сосредоточением опыта и государственного направления, иметь и соответственное этому значению его общественное признание». При реформировании Государственного совета в 1906 году власти старались учитывать западноевропейский опыт. Министр юстиции И. Г. Щегловитов отмечал, что верхняя палата не должна испытывать давление со стороны общественного мнения: для этого повышался имущественный ценз, ограничивался круг лиц, которые могли быть в нее избраны, вводился особый порядок ее пополнения (часто даже наследственный). Конечно, «палате лордов по‑русски» следовало иметь свои отличительные черты. В «высших сферах» пришли к убеждению, что основу Государственного совета должны составить высокопоставленные чиновники. Лишь они обладали должным государственным опытом. Дворянство же в России как таковое не самостоятельно в материальном смысле, и не развито – в интеллектуальном. В соответствии с этой изначальной установкой было принято решение формировать палату как из назначаемых, так и из избираемых членов. И тех и других должно быть поровну.

Члены Государственного совета поделились на две практически равные части. Одна половина пользовалась привилегиями высокого звания, другая довольно интенсивно работала. Это было 70–75 человек (из 196), преимущественно назначенных. Как писал М. М. Ковалевский, «к немалому моему прискорбию, должен сказать, что бюрократические элементы в нашем Совете по уму, талантливости, знанию и практическому опыту выигрывают по сравнению с общественными деятелями».

В значительной мере благодаря опытным бюрократам, Государственный совет был весьма авторитетной инстанцией в области законотворчества. М. М. Ковалевский в этой связи писал, что Государственный совет мало в чем уступал аналогичным учреждениям Западной Европы: «Умелые руководители комиссий, как Романов, Манухин, Экесперре, Дмитриев, Тимирязев, а в более ранние года А. Ал. Сабуров, не говоря уже о таких осведомленных в мелочах русских законоведах, как товарищ председателя Голубев и бывшие государственные секретари профессор Сергеевский и барон Икскуль, не только умеют вести прения, но и раскрывают нередко скрытые недостатки, не сразу бросающиеся в глаза противоречия поступивших к нам законопроектов, и с общими тенденциями русского права и с теми или другими нормами, никем не отмененными. В знании законодательства и судебной практики, в частности, гражданского права и процесса, права торгового и вексельного, нельзя отказать ни бывшему сенатору Кобылинскому, ни Платонову, ни Манухину. Мы насчитываем в наших рядах таких криминалистов, как Таганцев и Кони. Наше земельное законодательство не представляет тайны ни для Стишинского, ни для бывшего главноуправляющего земледелием Ермолова. Русский бюджет в течение ряда лет составлял предмет, если не теоретического, то практического изучения не только графа Витте, но и его прежних товарищей и помощников – Коковцова, Дмитриева, Романова. Железнодорожное хозяйство хорошо известно генералу Петрову, и бывшему начальнику движения Киевского округа Немешаеву, и Экесперре».

Состав Государственного совета предопределял и «социальную психологию» этого органа власти. Как умудренным бюрократам, многим членам Государственного совета претила политическая дискуссия о законопроектах, которые нуждались в правке профессионального юриста и опытного чиновника. Председатель верхней палаты М. Г. Акимов в личной беседе с А. Н. Наумовым жаловался на своих коллег, которые разрешали вопросы не в соответствии с существом дела, а в силу своих идеологических предпочтений. «Подобный образ действий господ законодателей нашей с вами верхней палаты… превращает временами само учреждение в некоторого роду „трущобу“… из которой иногда всеми силами души хочется выбраться…» В частности, он упрекал бывшего министра юстиции С. С. Манухина, который расследовал дело о беспорядках на Ленских приисках, руководствуясь соображениями гуманности, а не государственной целесообразности.

Как раз в силу своего бюрократического прошлого члены Государственного совета с недоверием относились и к действующей администрации. По словам В. И. Гурко, это было характерно для Государственного совета и в дореформенные времена: числившиеся в нем отставленные министры недолюбливали своих преемников.

Такое положение сохранялось и после 1906 года. Члены верхней палаты тосковали по прежней государственной деятельности. 25 декабря 1913 года А. Н. Шварц писал С. И. Соболевскому: «Своих товарищей по Государственному совету, потерявших административные должности и не имеющих надобности подписывать бумаги… я от души… жалею». Им приходится «во время слишком обильных у нас досугов или кататься по свету, или дни и ночи сидеть за вистом. Зеленая скука их просто гложет». Весь нерастраченный азарт они пускали на критику своих сменщиков, порой весьма беспощадную. Так случилось 3 августа 1915 года, когда В. Н. Коковцов предрек скорый финансовый крах России, подготовленный, как он полагал, непрофессиональной деятельностью министра финансов П. Л. Барка.

Избранные члены, представлявшие земства, дворянские общества, биржевые комитеты, университеты, защищали в Совете свои корпоративные интересы, что получило фактическое оформление в законодательстве. «Мы тоже выборные, как и члены Государственной думы, но эти от случайных искусственных групп, а мы от наиболее культурного государственного слоя», – писал член Государственного совета С. С. Бехтеев А. А. Бобринскому 18 марта 1908 года.

Важнейшую роль в Государственном совете играл его председатель. С 1907 по 1914 год эту должность занимал М. Г. Акимов, близкий родственник двух министров внутренних дел – свояк А. Г. Булыгина и шурин П. Н. Дурново. Он жестко контролировал ход дискуссии, беспощадно останавливал ораторов. «Говорить в Государственном совете было очень трудно, – вспоминал И. Х. Озеров. – Акимов, председатель Государственного совета, был настоящей собакой, вмешивался даже в форму выражений и обрывал». Однажды, прерывая выступление М. М. Ковалевского, Акимов так определил свои обязанности: «Я здесь поставлен волей моего Государя, чтобы охранять свободу слова, но в границах, мною указанных». А. Ф. Кони шутя называл Акимова «наш держиморда». При этом Акимов соблюдал принцип равноправия всех членов палаты, перебивая их вне зависимости от фракционной принадлежности. Бессменным товарищем председателя был И. Я. Голубев, прекрасно осведомленный в вопросах права и делопроизводства. Своими подсказками он нередко выручал председательствовавшего.

Пленарные заседания Государственного совета принципиально отличались от общих собраний в Таврическом дворце. Публика редко приходила слушать членов этой палаты. Обычно ничто не нарушало порядка. Никто не выкрикивал с мест и не перебивал выступавших. «Если собрание не одобряло то или другое ораторское выступление, в зале продолжала царить все та же степенная тишина. Несочувствие слушателей выражалось лишь уходом их по неслышному ковру в соседние „кулуары“. Все заканчивалось безмолвной забаллотировкой». Если же выступление нравилось членам Совета, никто не аплодировал, лишь изредка раздавался одобрительный гул и сдержанное бормотанье «браво, браво». Еле слышные комментарии курского представителя М. Я. Говорухи‑Отрока, долетавшие до президиума, вызывали неудовольствие председателя, а сидевшие рядом с «разбушевавшимся» членом палаты укоризненно смотрели на него, молча укоряя за допущенные «неблагопристойности».

Затянувшиеся выступления пресекались президиумом. Да и многие члены Государственного совета были не в силах выслушивать слишком продолжительные речи. Бывший морской министр А. А. Бирилев засыпал под доклады В. Н. Коковцова, сидя в 5‑6 метрах от трибуны. «Мне казалось, что я в гробу, и что надо мной читает монашенка», – делился он своими впечатлениями. Внешне эффектные выступления в Государственном совете могли таить в себе опасность. Так, в письме от 29 июня 1913 года А. Н. Шварц отмечал, что эмоциональная речь В. И. Гурко о субсидиях на школьное дело могла лишь отвратить большинство высокого собрания от обсуждавшегося законопроекта: «Его чепушистая речь только рассердила старцев». Вопрос был разрешен в положительном смысле лишь благодаря настояниям профильной комиссии.

Тем не менее в Государственном совете были свои признанные ораторы. Например, от правых чаще всего выступал А. С. Стишинский, «говоривший всегда вдумчиво, обстоятельно, логично и местами с заметным подъемом, за что заслужил от злоязычного [М. Я.] Говорухи[‑Отрока] наименование „эротического“ оратора». Изредка выходил на трибуну П. Н. Дурново. «Говорил он тихо, размеренно, кратко, взвешивая каждое слово». Государственный совет слушал его с особым вниманием. С успехом выступали Н. А. Зверев, В. И. Карпов, В. И. Мосолов, Д. И. Пихно, А. П. Струков и др. Были среди правых и такие ораторы, которых с трудом выдерживали слушавшие. Например, князя Д. П. Голицына‑Муравлина, который «несомненно обладал даром слова, но чересчур злоупотреблял витиевато составленными и к делу не относившимися цветистыми фразами, разными мудреными метафорами с явной претензией бить на эффект, сам прислушивался к своему красноречию и им видимо наслаждался. А члены Государственного совета один за другим спешили в кулуары, убегая от патетических, но малосодержательных речей сиятельного романиста». Это же относилось и к князю А. Н. Лобанову‑Ростовскому, который любил «занимать» собрание рассказами «салонного жанра». Однако особой «славой» пользовался Я. Н. Офросимов. Когда он появлялся на трибуне, зал моментально пустел.

По мнению А. Н. Наумова, в правом центре выдающихся ораторов не было. Однако его представителей – В. Ф. Дейтриха, А. Б. Нейгардта, А. П. Никольского или графа Ф. А. Уварова – слушали с особым вниманием. От имени центра чаще всего выступали С. С. Манухин и И. А. Шебеко. От академистов – М. М. Ковалевский, который «всякую свою речь начинал или с Индии, или с древней истории какой‑либо страны и стремился сослаться на свое личное знакомство с каким‑либо иностранным министром, что такой‑то министр ему тогда‑то сказал то‑то, будучи его другом, и после речи неизменно вел несколько корреспондентов к себе или в ресторан угощать, чтобы послаще выглядело газетное сообщение об его выступлении». Обращали на себя внимание и речи независимых: С. Ю. Витте, А. Ф. Кони, М. А. Стаховича.

И все же больше всех в Государственном совете хотели услышать того, кто никогда не поднимался на его трибуну – императора. По сведениям С. Ю. Витте, Акимов регулярно консультировался с Николаем II о желательности утверждения того или иного законопроекта. Позиция царя доводилась до сведения членов Государственного совета – в особенности по назначениям. В некоторых случаях пояснения председательствующего были излишни.

 

Бюджет

 

По мнению французского финансиста Р. Штурма, государственные средства распределяет суверен. Если это народ, то именно его депутаты должны утверждать статьи бюджета. Если монарх – народные избранники должны знать свое скромное место при решении финансовых вопросов. Соглашаясь с Штурмом, следует признать, что вопрос о суверенитете в России 1906–1917 годов в полной мере разрешен не был. В соответствии с правилами от 8 марта 1906 года государственная смета расходов и доходов принималась Думой и Государственным советом. И все же их полномочия были довольно ограниченными, ведь законодатель еще в марте 1906 года сделал все, чтобы уберечь бюрократию от привычных средств парламентского контроля.

Некоторые статьи бюджета не утверждались императором. Это кредиты на содержание императорской семьи (если они не превышали суммы, установленной в бюджете 1906 года: 27,5 млн рублей в год), выплаты по внешним долгам России (380 млн рублей на 1907 год) и 10 млн рублей на экстренные расходы. Следовательно, около 400 млн рублей (или около 1/6 бюджета) не проходили через Думу.

Наибольшие ограничения были связаны с так называемыми «титулами» или «бронированными расходами». Иными словами, нельзя было сокращать расходы по уже принятым законам при утверждении бюджета. По подсчетам А. И. Шингарева, в росписи на 1908 год такие расходы составляли 47 % бюджета[10]. Тем не менее эта норма многим правоведам и администраторам казалась вполне оправданной. В частности, В. Н. Коковцов объяснял, что «в сметы, а следовательно, и в роспись можно вносить только такие расходы, которые оправдаются ранее изданным законом. Вот коренное положение правильного сметного распорядка. Нет закона – нет расхода. Если бы сметные правила допускали возможность иного составления смет, при котором был бы полный произвол, то каждый мог бы вносить в смету все то, что ему угодно. Отсюда легко себе представить, как был бы затруднен самый процесс не только составления, но и самого рассмотрения смет».

Подобные нормы имели место и в странах Западной Европы. Так, в Англии существовал так называемый консолидированный фонд, параметры которого не могли быть пересмотрены депутатами. Речь шла о 20 % расходов и 60 % доходов. В Нидерландах консолидированная часть бюджета утверждалась каждые десять лет. В Германии рейхстаг не рассматривал военные расходы. В Японии существовала норма о бронированных статьях бюджета. Во Франции такой нормы не было, но на практике она неуклонно соблюдалась. Это объяснялось сугубо практически: общество должно быть уверено в прогнозируемости государственных расходов.

Проблема заключалась в том, что в России бронировались расходы, которые обуславливались законами многолетней давности, о которых даже никто и не помнил. В некоторых случаях они давно утратили силу, но финансирование по ним не было закрыто. Со всем этим должна была разбираться бюджетная комиссия Государственной думы. По словам ее председателя М. М. Алексеенко, «во многих случаях оказалось, что есть такие законоположения между прочими Высочайшими повелениями, которые не только не были обнародованы, но даже не были напечатаны. И вот, между прочим, по одному из министерств нам был представлен уже во второй год нашей работы целый тюк таких законоположений, отбитых на ремингтоне, числом около 400». Иными словами, утверждению бюджета мешала архаичная структура всего финансового хозяйства России. 21 августа 1917 года на допросе Чрезвычайной следственной комиссии Шингарев объяснял, что «по Министерству внутренних дел… сборник легальных титулов достиг 1000 страниц, причем он начинается указом Петра I в 1723 году по поводу какой‑то Рижской богадельни, а именно по поводу расхода в несколько десятков ефимок. Это показывает, с какой археологией мы имели дело». Шингарев вспомнил, что организация ясачного сбора с народов Сибири основывалась лишь на одной фразе в указе Елизаветы Петровны, которую долго искали правительственные чиновники. Принадлежность алтайских угодий к удельным (то есть царской семьи) землям подтверждалась купчей середины XVIII века. Ее оригинал долго не могли найти, оказалось, что он хранился в Барнауле. В смете Главного управления землеустройства и земледелия был обозначен кредит в 250 тысяч рублей на «известные Его Величеству надобности». Многие Высочайшие повеления, в соответствии с которыми проводились расходы, были не опубликованы, некоторые имели секретный характер. Депутаты пытались во все это вникать, встречая сопротивление со стороны правительства. В. Н. Коковцов вспоминал, что, представляя в Думу проект бюджета, он прислал туда и пять томов Высочайших повелений и выписок из законов, в соответствии с которыми назначались ассигнования, не подлежавшие сокращению.

Сметы различных ведомств были бронированы в разной степени. Так, смета Синода на 1908 год была забронирована на 99 %; Военного министерства – на 87 % (впоследствии значительно ниже, так как «предельный бюджет военного ведомства заканчивал свое действие как раз в 1908 году), МВД – на 81 %, МИД – на 81 %, Министерства народного просвещения – на 77 %, Министерства юстиции – на 63 %, Государственного контроля – на 56 %, Главного управления землеустройства и земледелия – на 35 %, Министерства торговли и промышленности – на 30 %, Министерства финансов – на 18 %, Морского министерства – на 8 %, Министерства путей сообщения – на 1 %.

Правительство часто преуменьшало размеры будущих доходов. В итоге у него оказывались заметные излишки так называемой свободной наличности, которой можно было распоряжаться практически по своему усмотрению. К 1 января 1909 года свободной наличности было 1900 тысяч рублей, в 1910 году – 107 400 тысяч, в 1911 году – 269 800 тысяч, в 1912 году – 473 400 тысяч, в 1913 – 823 млн рублей. По подсчетам бюджетной комиссии, в 1910 году правительство использовало 123 млн рублей из свободной наличности, в 1911 году – 129 млн, в 1912 году – 301 700 тысяч. Причем из последней суммы расходы в размере 156 млн были одобрены Думой, а 144 млн были потрачены без ведома депутатов. В то же самое время в Англии, Голландии и Италии тоже существовали особые резервные фонды, которыми распоряжалось правительство. Однако оно это делало под контролем парламента, с соблюдением необходимой отчетности.

Многие расходы бюджета не могли быть скорректированы депутатами не в силу законодательных ограничений, а из соображений здравого смысла. В этом отношении показательна смета 1912 года: 1 млрд рублей расходов (из 2,5 млрд, то есть около 40 %) не подлежал обсуждению в Думе. Впрочем, из этого не следовало, что оставшиеся 1,5 млрд могли быть произвольно перераспределены народными избранниками. По расчетам М. М. Алексеенко, не подлежали сокращению – без ущерба для благополучия и безопасности государства – операционные расходы по железным дорогам (более 500 млн рублей), по винной монополии (более 200 млн), расходы на морское, продовольственное дело, обмундирование, снабжение армии. «Если вы все эти расходы примете во внимание, то вы увидите, что предел сокращения очень узок, что тот размах, который был бы возможен со стороны бюджетной комиссии, этот размах при тех правилах, которые действуют, очень связан».

Процесс принятия государственной росписи не мог быть быстрым. Пока новый бюджет не был утвержден, действовал старый. В этой связи каждый месяц министерствам и прочим ведомствам открывался кредит в размере 1/12 от прошлогоднего бюджета. Такая ситуация совершенно не устраивала правительство. В. Ф. Романов, чиновник Переселенческого управления Главного управления землеустройства и земледелия, вспоминал: «Понятно, что никакое большое хозяйство, в особенности столь живое и многостороннее, как переселенческое дело, не может идти правильно, раз финансовые средства переводятся не сразу в необходимой сумме, а небольшими частями, тем более что потребность в том или ином расходе не распределялась равномерно по отдельным месяцам; например, выдавать ссуды переселенцам нельзя было в течение всего года, а требовалось немедленно по приступе их к хозяйству на новом месте, также необходимо было сразу снабжать необходимым запасом средств межевых и других техников при самом отъезде их на полевые работы, нередко в весьма отдаленные от центров глухие места. Задержка в кредитах не могла не нервировать местных руководителей делом…» Длительное обсуждение бюджета депутатами ставило в затруднительное положение самого царя, который при таких обстоятельствах вынужден был по своему разумению распределять пенсии и дотации. Как раз по этой причине 2 мая 1913 года Николай II просил Коковцова прислать ему столь нужные 300 тысяч рублей из фонда на непредусмотренные сметами надобности.

Задержка в утверждении бюджета была неизбежна. Правительство вносило его на рассмотрение Думы лишь к 1 ноября – за два месяца до начала бюджетного года. За столь короткий период обсудить и принять столь объемный документ было технически невозможно. В итоге бюджет 1908 года был принят 28 июня 1908 года, бюджет 1909 года – 29 мая 1909 года, бюджет 1910 года – 26 марта 1910 года. Многие депутаты безуспешно настаивали на переносе начала сметного года с 1 января на более позднюю дату, что было характерно для законодательства Англии, Британской Индии, Германской империи, Пруссии, Дании, Румынии, США, Испании, Италии, Португалии и других стран.

При этом даже весьма ограниченные бюджетные права Думы давали ей значимый рычаг давления на правительство. «Сметные вопросы все больше и больше привлекают меня и, несмотря на весьма ничтожные результаты, которые получаются из всей работы, все же в ней и только в ней видится некоторый просвет. Постепенная эволюция конституционных элементов в Третьей Думе идет медленно, но верно», – писал А. И. Шингарев 2 июня 1908 года. «И, действительно, права нашей палаты были до такой степени урезаны, что единственным серьезным, чем могла Дума воздействовать на правительство, определять политическую жизнь страны, влиять на ход ее экономической жизни, был государственный бюджет», – отмечал экономист (и вместе с тем зять Алексеенко) П. П. Мигулин.

В правительстве без колебаний говорили, что Дума – это М. М. Алексеенко, председатель бюджетной комиссии. Его авторитет был непререкаем среди депутатов всех фракций. А. В. Еропкин отмечал, что «профессор Алексеенко был идеальным председателем и вынес… колоссальную работу на своих плечах. Я должен откровенно признать, что без профессора Алексеенко Государственная дума ни в каком случае не справилась бы с бюджетом…» Решения бюджетной комиссии практически всегда утверждались на общем собрании Думы. Во многом это обусловливалось личностью председателя комиссии. «Каждое выступление в Думе профессора Алексеенко было настоящим триумфом. Он выступал очень редко; обыкновенно раз в год при обсуждении бюджета. При этом он произносил прекрасно продуманную, обыкновенно большую речь, которая продолжалась по несколько часов. Дума при этом всегда была переполнена и слушала оратора с величайшим вниманием, между тем как лучшие ораторы могли занимать внимание Думы не более получаса, потом внимание притуплялось, и в зале начинался глухой гул – прямой признак, что надо кончать речь. Дума встречала и провожала профессора Алексеенко громом аплодисментов; аплодировали все скамьи без исключения, без различия партий».

В декабре 1908 года Алексеенко неожиданно для многих решил отказаться от обязанностей председателя комиссии. Удрученное руководство Думы и фракции октябристов уговаривали его остаться. К Алексеенко пришла депутация, которую составили кадеты, октябристы, трудовики и умеренно‑правые. Они тоже убеждали председателя бюджетной комиссии не торопиться с этим решением. Их миссия была успешной, Алексеенко согласился остаться. Лишь «впоследствии, когда профессор Алексеенко наладил работу бюджетной комиссии, она уже катилась по определенным рельсам, и его могли иногда заменить товарищи (заместители. –К. С .)».

Многие хотели попасть именно в бюджетную комиссию. Там работали практически все лидеры думских фракций. Наконец, это была самая многочисленная комиссия Думы. В 1907 году в ней числилось 66 человек, а с 1912 года – 67. В начале работы Четвертой Думы 40 октябристов заявили о желании заседать именно в этой комиссии (фракционная квота равнялась 17 депутатам). В ноябре 1907 года октябрист граф А. А. Уваров грозился выйти из фракции, если его не введут в состав бюджетной комиссии.

Эта комиссия работала интенсивнее многих других. Заседания начинались уже в сентябре, но чаще всего она заседала с февраля по июнь. В марте члены комиссии заседали четыре дня в неделю с 11 до 18:30. Напряженно протекала работа в июне: каждый день, даже в праздники. В это время заседания открывались в 11 утра и заканчивались в 2‑3 часа ночи, а в некоторых случаях продолжались до 5 утра.

Согласно воспоминаниям Еропкина, «бюджетная комиссия, в сущности, держала в своих руках все нити думской работы, ибо почти все законопроекты из других комиссий передавались на заключение бюджетной по вопросу об ассигновании средств из казны. А какие же законы и какие меры могли обойтись без ассигнования? Даже так называемая „вермишель“, т. е. мельчайшие законопроекты о какой‑либо новой гимназии или новой должности, должна была пройти через бюджетную комиссию».

Министры прекрасно понимали значение бюджетной комиссии и в большинстве своем не смели игнорировать ее заседания. Так, В. Н. Коковцов, в должности министра финансов и председателя Совета министров, всегда сам, без какой‑либо помощи своих товарищей и ближайших сотрудников, давал на ее заседаниях объяснения. Впоследствии Коковцов вспоминал, что в Таврическом дворце проводил не меньше времени, чем в министерстве. Как правило, он весь день сидел на заседании бюджетной комиссии, покидая ее лишь на время завтрака. Между Коковцовым и Алексеенко сложились деловые отношения, в основе которых лежала общность подходов и даже сходство характеров. «В психике обоих было нечто общее – большая осторожность, расчетливость, любовь к законности, – вспоминал Н. В. Савич. – Мне казалось, что они недолюбливали друг друга, но очень ценили корректность установившихся между ними отношений. Министр финансов находил в председателе бюджетной комиссии деятельного сотрудника в проведении той линии финансовой политики, которую он считал единственно правильной».

Депутат Б. И. Каразин в марте 1913 года писал жене, пересказывая ей один забавный случай из жизни бюджетной комиссии: «При входе Коковцова во время заседания два пограничных генерала встают и встают чиновники канцелярии, ведущие делопроизводство, из членов Думы вскакивает также [К. А.] Невиандт (Полтавский). Легкий смех. Недурной отпечаток кладет чиновничество». Коковцову не составляло большого труда отвечать на критику народных избранников: «Сейчас Шингарев лезет на Коковцова. Эрудиция у Коковцова большая и как‑никак впечатление такое, что думцы слабее. Шингаревские же вопросы наивны, так как их разделывает Коковцов легко и спокойно». Впрочем, далеко не всегда министры столь успешно справлялись с задачей. Сюда «являлись как бы на экзамен, или, скорее, на суд в последовательном порядке все ведомства, одно за другим», – вспоминал бывший министр торговли и промышленности С. И. Тимашев, который практически не пропускал заседаний комиссии. «Надо было видеть и полюбоваться, как искусно и с каким достоинством профессор Алексеенко вел заседания с приглашенными министрами: он был в высшей степени корректен и любезен. Но стоило какому‑либо министру… поверхностно отнестись к делу или к задаче Государственной думы, как он моментально его осаживал». Так, он «осадил министра торговли Шипова, который думал отвертеться на пустяках или с кондачка: профессор Алексеенко произвел ему… экзамен, и министр отвечал так неудовлетворительно, что всем стало неловко». 24 марта 1913 года депутат Каразин писал домой: «Сижу в бюджетной комиссии, где распинают Тимашева за эксплуатацию нефти… Тимашев слаб, и, судя по нему, министром быть не трудно». Чаще всего вопросы не были всегда сугубо финансовыми. Один из лидеров националистов А. И. Савенко с нескрываемой радостью писал жене: «Сегодня в бюджетной комиссии я много спорил с министром иностранных дел Сазоновым (о нашей внешней политике) и посадил его в калошу». Министрам оставалось сетовать на недисциплинированность правых депутатов. Оппозиция (кадеты и прогрессисты) аккуратнее посещала заседания, создавая трудности руководителям ведомства.

Чаще всего утверждение бюджета занимало большую часть времени пленарных заседаний. Обычно дискуссия по вопросам бюджета требовала около 90 часов (то есть 15 заседаний). Выступление каждого из 45 докладчиков (по всем сметам) укладывалось в 30 минут, что подразумевало еще четыре дня заседаний. Четыре дня обычно уходили на разъяснения ведомств. Наконец, само голосование требовало не менее 5 заседаний: следовало проголосовать около 650 номеров сметы (иными словами, по три минуты на каждый номер). Таким образом, на обсуждение бюджета должно было выделяться не менее 28 заседаний. На практике на государственную роспись уходило около трети всех пленарных заседаний.

В ходе ее обсуждения поднимались вопросы, которые были вне компетенции Думы или же только опосредованно были связаны с бюджетной проблематикой. В марте 1910 года, рассуждая о смете Министерства торговли и промышленности, октябрист М. Д. Челышев поставил вопрос о государственной монополии на торговлю хлебом. В марте 1912 года, при утверждении сметы Синода, Гучков заявил о вредной роли Г. Е. Распутина в ближайшем окружении императора, в апреле 1912 года П. Н. Милюков, выступая о бюджете МИД, дал оценку внешнеполитического курса России, в мае 1912 года В. А. Маклаков свою речь о смете Министерства юстиции посвятил положению Сената. Обсуждение бюджета шло не вокруг цифр, но по принципиальным вопросам. В некоторых случаях это даже были политические демонстрации. В. Н. Коковцов вспоминал, как при обсуждении росписи на 1909 год его беспощадно критиковал А. И. Шингарев за заключение внешнего займа. Министр подошел к депутату после заседания с просьбой прокомментировать свою точку зрения. В ответ Шингарев признался, что считает принятые Россией обязательства по кредитам оптимальными. Рядом стоял депутат Мотовилов, который заметил Коковцову, что тот делает «большую ошибку, предполагая, что члены Думы думают то, что говорят, так как многое говорится для совершенно посторонних целей».

Порой думские лидеры, тесно сотрудничавшие с премьер‑министром и министром финансов, оказывались посредниками между отдельными ведомствами и руководством правительства. Так, председатель Думы Гучков вел переговоры со Столыпиным и Коковцовым о дополнительных кредитах Военному министерству, фактически выступая представителем последнего. В июне 1910 года он писал А. А. Поливанову: «Вчера имел большой разговор с П. А. Столыпиным и Коковцовым по поводу военных кредитов, которые можно было бы внести в смету 1911 г. Условия сведению бюджета намного благоприятнее, что, мне думается, можно миллионов 60–70 чрезвычайных расходов втиснуть. В эти рамки, мне думается, уложатся Ваши потребности и по продолжению Кронштадтских работ и по артиллерии… и по запасам. В этих пределах Коковцов обещал. Вам он, вероятно, не сразу поддастся. Поэтому лучше не говорите ему, что Вы знали о нашем уговоре».

Бюджетное право – важный инструмент давления Думы на правительство. Министры всегда помнили о том, что им могли отказать в кредитах, не предоставить дополнительных средств. И депутаты помнили, что у них была возможность предъявить ультиматум правительству. В январе 1910 года А. И. Гучков писал своему однопартийцу А. И. Звегинцеву: «Подготовьтесь к тому ультиматуму, который мы поставим военному ведомству, когда оно придет за новыми кредитами». Несколько дней спустя он развил свою мысль: «Все думаю о тех чрезвычайных кредитах, за которыми к нам обращается правительство на нужды обороны. Никак не следует упустить случай, чтобы поставить, как говорили в освободительную эпоху, свои требования. Начать следует с экзамена ведомства о состоянии дел и о предположениях на будущее. Представляю себе, что мы устроим систематический ряд интимных бесед по отдельным отраслям… Может быть, благодаря нужде правительства в новых кредитах нам удастся ухватить быка за рога». Иногда бюджетное право становилось орудием, направленным непосредственно против Николая II. Например, в июне 1912 года после приема у царя, который показался депутатам чересчур холодным и нелюбезным, октябристы решились отказать в бюджетных ассигнованиях на церковноприходские школы, на чем император настаивал. Вопрос о кредите даже не был поставлен в повестку дня. Епископ Евлогий добился исправления этого «недоразумения». Однако «не успели… и приступить к… обсуждению (законопроекта. –К. С .) – депутаты стали поодиночке ускользать, и, когда время подошло к голосованию, кворума не было. Поддержать церковноприходские школы III Дума не пожелала».

 

* * *

 

За время работы Думы бюджет существенно изменился. Так, в 1899–1905 годах военные расходы выросли на 35 %, а в 1906–1911 – на 82 %, смета Министерства народного просвещения в 1899–1905 годах выросла на 35 %, в 1906–1911 – на 116 %, в 1899–1905 годах расходы на субсидирование земледельцев увеличились на 39 %, в 1906–1911 – на 102 %. «Как вы видите, действительно, две отрасли хозяйства растут у нас несравненно быстрее, чем прежде, и в этом, быть может, заслуга народного представительства».

Наконец, благодаря бюджетным прениям менялась сама власть, которая училась диалогу с Думой, осознавая, что лишь в диалоге с депутатами она могла обеспечить собственные жизненные интересы. И депутатам приходилось приноравливаться к правительственной точке зрения. Член ЦК партии кадетов, думский журналист А. В. Тыркова‑Вильямс вспоминала: «Бюджетные прения неизбежно втягивали, толкали депутатов на реальную работу, которая без сотрудничества с бюрократией была невозможна. Дело шло уже не об отвлеченных препирательствах с правительством, не об идеологических на него наскоках, как это было в первых двух Думах, не о межфракционных стычках, волновавших Третью Думу в первые месяцы ее существования. Теперь народные представители должны были обсудить насущные, ежедневные потребности государственного хозяйства, выражавшиеся в сотнях миллионов рублей. Цифры были красноречивее ораторов. Они говорили о размахе русской жизни, которую члены Думы на себя взяли. Для народных представителей первые бюджетные прения были своего рода государственным экзаменом».

 

Лобби

 

Само понятие «лоббирование» (lobbying, от англ. lobby – кулуары, приемная) возникло в США в начале XX века. К этому моменту лобби уже давно существовали и успешно отстаивали позицию различных групп интересов при принятии решений государственной важности. Они обращались к депутатам Конгресса, правомерно ожидая от них поддержки собственных проектов. Годами занимаясь такой деятельностью, лобби обрастали связями, отстраивали отношения с органами государственной власти и средствами массовой информации, постепенно становясь частью политической системы. По оценке Дж. Г. Бирнбаума, в 1991 году в США было 80 тысяч зарегистрированных лоббистов. В начале 2000‐х только в Вашингтоне их было более 12 тысяч. Схожая ситуация имела место и в Европе. По подсчетам газеты «Таймс», в 1970 году в английской палате общин по меньшей мере 218 депутатов непосредственно отстаивали частные интересы. Лобби складывались и в императорской России.

Одно из наиболее влиятельных было связано с интересами землевладения. В Третьей и Четвертой Думе большинство народных избранников жили за счет земельной ренты. В Третьей Думе было 360 таких депутатов, в Четвертой – 354. Чаще всего это были крупные землевладельцы, что придавало особый статус Постоянному совету Объединенного дворянства. Его лидеры не скрывали своих взглядов, преимущественно связанных с интересами сословия. Н. Е. Марков, например, признавался, что отстаивал прежде всего дворянскую точку зрения.

Своя линия поведения была у предпринимательских кругов. Крупнейшие банки деятельно участвовали в избирательных кампаниях. Так, в 1906 году Учетно‑ссудный банк финансировал избирательную кампанию кадетов (по сведениям МВД, кадеты на нее потратили около 700 тысяч рублей). Позднее кадетов поддерживал Азовско‑Донской банк. На его счетах хранились средства ЦК партии и газеты «Речь». Банк финансировал предвыборную агитацию кадетов, их периодические издания. Кроме того, кадетам оказывали материальную помощь Сибирский торговый банк, Петербургский международный коммерческий банк и Петербургский частный коммерческий банк. Конституционные демократы финансировались и нефтепромышленниками (обществом «Мазут»). В ответ кадеты защищали интересы своих «спонсоров» в Думе, органах местного самоуправления, газетах. Биржевые общества чаще всего поддерживали «Союз 17 октября». Им же помогало и семейство Нобелей.

Лоббирование подразумевало обоюдную зависимость депутатов и различных групп интересов. Промышленники и банкиры не могли не считаться с близкими им фракциями. 20 декабря 1911 года Ф. И. Гучков писал брату Александру о Московском биржевом комитете: «Без опоры какой‑нибудь политической партии им не обойтись: прошли те времена, когда вопросы обложения, концессий, субсидий могли решаться путем шушуканья министра финансов с председателем Московского биржевого комитета».

«Молодое поколение» московского купечества стремилось вовлечь в свою орбиту депутатов разных фракций. С 1909 года кадеты (М. В. Челноков, А. И. Шингарев) принимали участие в совещаниях, проводившихся предпринимателями во главе с А. И. Коноваловым. Против этого категорически возражал П. Н. Милюков, но его мнение игнорировали. Помимо кадетов, в «экономических беседах» участвовали прогрессисты (Н. Н. Львов), депутаты из Польского кола (В. В. Жуковский). Причем московские промышленники сочувствовали оппозиционным кадетам, а не октябристам, которых считали более лояльными по отношению к власти, а главное – глухими к купеческим интересам. Во многом это предопределило поражение «Союза 17 октября» на выборах в Четвертую Думу.

У некоторых депутатов была своя «специализация». Так, в Четвертой Думе была особая группа, защищавшая интересы нефтяников. Ее неформальным лидером был А. С. Салазкин. От имени воротил железнодорожного строительства говорил Н. Л. Марков, председатель правления Юго‑Восточных железных дорог, ближайший сотрудник С. И. Мамонтова. Марков при рассмотрении интересовавших его законопроектов подбирал экспертов, привлекал к подготовке документов Институт инженеров путей сообщения, советовался с представителями органов местного самоуправления.

На Думу рассчитывали различные общественные круги, социальные группы: студенты, профессора университетов, рабочие, служащие, представители национальных окраин. Громко звучал в Думе голос земцев: многие депутаты имели опыт работы в органах местного самоуправления. 11 февраля 1911 года октябрист Н. Н. Опочинин, выступая на заседании, посвященном финансированию школьного дела, объяснял коллегам: «Большинство из нас – земцы, только что возвратившиеся из земских собраний, и все мы знаем, насколько сочувственно относятся эти собрания к нашим заботам в области образования. Теперь представьте удивление всего земского люда, когда он прочтет в газетах отчет о том, что правые и левые баллотировали в Государственной думе за ассигнование 10 млн в пользу образования, а мы, октябристы, по указанию правительства – только за 8 млн, и при том по своей собственной инициативе».

Земцы не сомневались, что главная реформа, которую ждала Россия, – новое Земское положение. «Из всех стоящих ныне на очереди реформ самой важной и неотложной я считаю реформу земского положения, – писал Н. В. Савич К. Э. Линдеману 5 июня 1913 года. – Только проведя в жизнь основы земской реформы, можно надеяться, что Государственная дума получит, наконец, силу и авторитет для осуществления необходимых стране реформ и правовых гарантий. Сейчас у Государственной думы нет прочных корней на местах в виде общественных учреждений и организаций, которые бы отражали собой истинные устремления и интересы тех классов населения, которые выдвигают и избирают депутатов».

Правительственные проекты реформы местного самоуправления многим казались весьма спорными. Возражал Постоянный совет Объединенного дворянства, рассчитывавший инициировать в земстве широкую дискуссию по этому поводу. Играя на опережение, правительство созвало Совет по делам местного хозяйства – совещательное учреждение, представлявшее земское и городское самоуправление. Его решения должны были убедить даже консервативное крыло Думы в правомерности намеченных преобразований, которые не были плодом отвлеченного канцелярского умствования и которые поддержала деловая Россия. «Создан Совет (местного хозяйства. –К. С .) для того, чтобы прежде внесения министерских законопроектов в Государственную думу, их подвергнуть разбору, критике, исправлению со стороны местных людей, дабы проекты не были созданием одних чиновников, а получили жизненность… В обществе и печати Совет прозвали „Преддумье“», – писал П. А. Столыпин императору 20 ноября 1910 года.

Правительство с большим вниманием следило за его заседаниями и в особенности голосованиями. В сессию 1908/09 года при рассмотрении законопроекта о реформе губернской администрации (что подразумевало отмену института предводителей дворянства) чиновники департаментов МВД вызывались по телефону для участия в баллотировке. И все же законопроект провалили. Бывший тогда самарским предводителем дворянства А. Н. Наумов вспоминал: «Раздосадованный и гневный Петр Аркадьевич [Столыпин] поспешил покинуть залу заседания, ни с кем не простившись и сделав угрожающий жест по нашему адресу (то есть в адрес противников законопроекта. –К. С .)».

Немалым влиянием на законотворческий процесс пользовались и отставные чиновники, обладавшие большим опытом и разветвленными связями. Самой заметной фигурой из них был С. Ю. Витте, мечтавший о возвращении на премьерское кресло. У экс‑премьера сохранились старые связи. Его бывшие сотрудники сообщали ему секретную информацию о правительственных намерениях. Некоторые депутаты имели репутацию «агентов Витте». Видные газеты того времени – «Новое время» и «Русское слово» – практически обслуживали его интересы.

На Думу рассчитывали и различные национальные группы. Зимой 1909 года кадеты вели переговоры с московской еврейской группой о перспективах решения еврейского вопроса в России. Весной 1911 года октябристы общались с представителями немецкой диаспоры, недовольной внесенным законопроектом об ограничении прав немцев в Волынской, Киевской и Подольской губерниях. В феврале 1912 года прогрессисты обговаривали с представителями столичной немецкой общины возможность поддержки на предстоявших выборах в Думу. В ноябре 1913 года кадеты и прогрессисты встречались с представителями армянской общественности, взволнованной резней соплеменников в Турции.

Все это частные случаи масштабного явления. Дума была центром консолидации различных общественных сил. Самим фактом своего существования она способствовала становлению корпоративных, предпринимательских, национальных, региональных и прочих элит России. Представительное учреждение, обладавшее реальными полномочиями, заставлявшее считаться с собой правительство, было фактором переформатирования общества, которое становилось более структурированным, четче понимало свои интересы.

 

За чашкой чая

 

Общественность и бюрократия в России были связаны многими узами, в том числе родственными. Один из основателей «Союза 17 октября» А. А. Столыпин – брат премьер‑министра. Другой лидер октябристов, депутат Третьей и Четвертой Государственной думы А. Ф. Мейендорф был двоюродным братом главы правительства. Министр народного просвещения Л. А. Кассо находился в родственных отношениях с могущественным семейством Крупенских, задававшим тон во фракции националистов, а затем в Партии центра. Кроме того, Кассо был университетским приятелем члена Государственного совета И. Х. Озерова. Друзья юности товарища министра внутренних дел С. Е. Крыжановского (В. И. Вернадский, А. А. Корнилов, Д. И. Шаховской) входили в руководство партии кадетов.

И Столыпина связывали с депутатами часто неформальные отношения. Так, он знал А. И. Гучкова с 27 апреля 1906 года, когда впервые встретился с ним на квартире своего брата А. А. Столыпина. Впоследствии, в годы работы Третьей Думы, они общались по несколько раз в день, если не лично, то по телефону. Гучков приводил к Столыпину депутатов своей фракции, которые доносили до главы правительства свою точку зрения по тому или иному вопросу. Так, 12 июня 1908 года А. И. Гучков и П. В. Каменский обсуждали с П. А. Столыпиным угрозу возникновения металлургической монополии в России.

В «компаньоны» к Столыпину напрашивались и другие депутаты: например, граф А. А. Уваров, который пытался взять на себя роль главного глашатая воли премьер‑министра среди октябристов. Регулярно встречаясь со Столыпиным, он сообщал ему о настроениях во фракции, разговорах среди депутатов. Это вызывало законное раздражение руководства «Союза 17 октября», что в конце концов и привело в 1909 году к дуэли Уварова с Гучковым. Причем Уваров был убежден, что дуэль была инспирирована самим премьером. Именно по этой причине он отказался стрелять в своего оппонента, желая продемонстрировать моральную несостоятельность как Гучкова, так и его высокопоставленного союзника.

Часто встречался с премьером националист П. Н. Крупенский, который, по словам Я. В. Глинки, «чуть ли не ежеминутно сообщал правительству о всем, что делается в Думе, и о настроениях партий и отдельных членов». Крупенский не стеснялся поддерживать такие отношения и со Столыпиным, и с Коковцовым, и с Горемыкиным. Современники вспоминали, что «Горемыкин весьма к нему благоволил, так как этот опытный правительственный соглядатай привозил ему всегда самые животрепещущие новости».

В кабинет Столыпина были вхожи граф В. А. Бобринский, М. В. Родзянко. Председатель финансовой комиссии Государственного совета П. М. Романов по мере возможности сообщал премьеру о бюджетных работах «звездной палаты». «Доступность» Столыпина многих удивляла. Например, 1 марта 1907 года в 11 утра депутат от фракции кадетов О. Я. Пергамент послал главе правительства телеграмму с просьбой о встрече. В 2 часа дня он получил ответ: Столыпин был готов его принять через два часа, то есть в четыре вечера.

Весной 1907 года государственного контролера П. Х. Шванебаха «коробила та бесцеремонность, с которой всякие Челноковы, Струве и Гессены вызывали Столыпина к телефону». Как раз в те дни премьер регулярно встречался с депутатом П. Б. Струве. Они обсуждали самый широкий круг вопросов. Согласно конспекту Струве, однажды они говорили о настроениях в Думе, о взаимоотношениях царя и председателя палаты, о будущей правительственной тактике, о перспективах взаимодействия министров и депутатов, о необходимости расширения бюджетных прав представительного собрания, об аграрном законодательстве, смертной казни, о необходимых основах государственной политики.

В середине марта 1907 года, после обсуждения в Думе вопроса о военно‑полевых судах, Столыпин обратился к С. А. Котляревскому с просьбой устроить ему встречу с членом фракции кадетов В. А. Маклаковым, блиставшим на том заседании. На обеде в гостинице «Франция» Котляревский спросил Маклакова, согласится ли он побеседовать с премьер‑министром. Депутат не возражал. Обед еще не был окончен, когда Котляревский вызвал Маклакова к телефону переговорить со Столыпиным. Беседа состояла из намеков. Очевидно, премьер‑министр опасался, что их разговор будет подслушан, поэтому место и время будущей встречи оговорено не было. На следующий день Столыпин передал Маклакову записку, и в тот же день, вечером, последний прибыл в Зимний дворец. Столыпин и Маклаков говорили преимущественно о перспективах работы Второй Думы. Премьер‑министр задавался вопросом, насколько возможно конструктивное взаимодействие с нижней палатой со столь «парадоксальным» партийным составом. Депутат убеждал Столыпина, что кадеты в целом готовы к диалогу с правительством; они склонны утвердить большинство министерских законопроектов, правда, внося в них существенные поправки. Опасаясь огласки, Маклаков рассказал об этой беседе лишь представителям правого крыла своей фракции: С. Н. Булгакову, П. Б. Струве, М. В. Челнокову.

Челноков, будучи секретарем Думы, регулярно посещал Столыпина. Они беседовали отнюдь не только о многотрудных секретарских обязанностях. В конце апреля – начале мая 1907 года Столыпин признавался Челнокову: «Прежде я только думал, что спасение России в ликвидации общины; теперь я это знаю наверно. Без этого никакая конституция в России пользы не сделает». Премьер‑министр со всей откровенностью предупреждал, что если Дума отвергнет правительственное аграрное законодательство, она тут же будет распущена. Ввиду этой угрозы правые кадеты вели через Челнокова переговоры со Столыпиным о предстоявшем обсуждении земельного вопроса. Глава правительства был склонен к компромиссу. Он не возражал против того, чтобы Дума вносила поправки в Указ от 9 ноября 1906 года.

Немало было встреч Столыпина с кадетами Второй Думы. Однако в общественном сознании эпохи запечатлелась лишь последняя. 2 июня 1907 года в 11:30 вечера Булгаков, Маклаков, Струве, Челноков прибыли на Елагин остров для переговоров с премьером. Они пытались убедить главу правительства повременить с роспуском Думы, настаивая на том, что деловая работа нижней палаты как раз налаживается. В итоге доводы депутатов не возымели успеха. Тем не менее, прощаясь, Столыпин заметил: «Желаю с вами встретиться в Третьей Думе. Мое единственное приятное воспоминание от Второй Думы – это знакомство с вами. Надеюсь, что и вы, когда узнали нас ближе, не будете считать нас такими злодеями, как это принято думать».

Для многих кадетов такое общение с властью казалось в высшей степени возмутительным. «Эти переговоры оставляют на нашей… одежде трудно выводимые пятна», – писал Д. Д. Протопопов П. Н. Милюкову 6 июня 1907 года. Никто не хотел выставлять эти «пятна» напоказ.

Поэтому и в дальнейшем переговоры с оппозицией были обставлены тайной. В период работы Третьей Думы свои услуги посредника между кадетами и правительством предложил публицист Н. А. Демчинский, который мечтал, что когда‑нибудь П. А. Столыпин «мог [бы] войти в Думу под руку с П. Н. Милюковым». Ради воплощения этой «утопии» он устроил тайную встречу Милюкова с Крыжановским, на которой предполагалось обсудить возможность легализации партии кадетов, поскольку Министерство внутренних дел неизменно отказывало партии в регистрации. Правительственного курьера, направленного согласовать время предстоявшей беседы, тщательно обыскали в квартире лидера Партии народной свободы на предмет наличия оружия. Лишь после этого Милюков, выглядывавший из соседней комнаты, согласился принять присланного чиновника. В назначенный час встреча состоялась. Милюков начал с вопроса:

 

– Вы желали меня видеть?.. Чем могу служить?

– Помилуйте, Павел Николаевич, – отвечал Крыжановский, – если бы я желал вас видеть, то просил бы разрешения прийти к вам. Демчинский сказал мне, что вы хотите меня видеть.

– Значит, это недоразумение, так как я ему никаких поручений не давал, – констатировал Милюков. – Вы, следовательно, ничего не имеете мне сказать?

– Кроме пожелания доброго здоровья, ничего не имею.

– В таком случае мне остается лишь откланяться, что я и делаю…

– Постойте, раз вы здесь, не станем смущать швейцара и сторожей, что мы подрались и что вы бежите. Присядьте, и сделаем вид, что мы беседуем.

 

В итоге они общались в течение часа, обсуждая ранее намеченный вопрос – о легализации партии. Это подтвердило подозрение Крыжановского, что в данном случае поведение Милюкова имело тактическую цель: подчеркнуть, что не он, а правительство искало возможности для сближения.

Столыпин регулярно устраивал совещания с депутатами. Порой это происходило поздно ночью, тогда и принимались важные решения. Например, осенью 1910 года «за чаем» у Столыпина представители думского большинства согласились поддержать законопроект о реформе местного суда. Такие собрания могли быть весьма многочисленными. Так, 12 декабря 1909 года на квартире у премьера собрались 30 депутатов Думы и 30 членов Государственного совета.

Столыпин устраивал и так называемые «рауты», на которые приглашались руководители ведомств, депутаты Думы, члены Государственного совета, дипломаты. «Принимал он (Столыпин. –К. С .) с истинно русским радушием. Представители различных лагерей объединялись у столов, заставленных обильным угощением, знакомились друг с другом и вели деловую беседу, которая содействовала выяснению многих вопросов. В этой полуофициальной обстановке и я успел ближе сойтись со многими членами Думы, что потом очень помогало в деловой работе», – вспоминал губернатор И. Ф. Кошко. На рауте обсуждались и политические вопросы. Впоследствии рауты устраивал и премьер В. Н. Коковцов, и сменивший его И. Л. Горемыкин. Приемы проходили на квартирах министра народного просвещения Л. А. Кассо или обер‑прокурора В. К. Саблера.

Депутаты и члены правительства регулярно встречались в Таврическом дворце сразу после пленарных заседаний. Столыпин специально задерживался в зале общего собрания, дабы члены нижней палаты могли обратиться к нему с вопросами.

Личные контакты депутатов с главой правительства не пресеклись со смертью Столыпина. Некоторые члены Думы, Государственного совета часто заходили и к новому премьер‑министру. Со многими представителями верхней палаты Коковцова связывали товарищеские отношения, которые установились в бытность главы правительства статс‑секретарем Государственного совета. В верхней палате заседали и бывшие сотрудники Коковцова по Министерству финансов: А. П. Никольский, М. Д. Дмитриев и др. Регулярно с премьером встречался член фракции октябристов Н. П. Шубинский. Он информировал главу правительства о настроениях депутатов и даже пересказывал секретные сведения, которые узнавал в президиуме Думы. По словам Коковцова, именно его личные контакты с председателем бюджетной комиссии Думы М. М. Алексеенко обеспечили прохождение кредитов на морскую программу.

«Совещание кончилось, – записал в дневнике депутат от фракции октябристов, один из «гостей» Коковцова И. С. Клюжев. – Хозяин попросил нас в столовую выпить по рюмочке, пока, сказал он, еще не прошел окончательно законопроект о борьбе с пьянством. Мы заняли места. Коковцов любезно угостил и, между прочим, предложил Алексеенко яблоко. „Но оно слишком велико для вечернего заседания на сон грядущий“, – заметил тот. „В таком случае разделим его пополам, Михаил Мартынович [Алексеенко], и скушаем сообща, – сказал он [Коковцов] с каким‑то особенным ударением на слове „сообща“». В кабинете премьера рождались многие законы. По словам Клюжева, Малая судостроительная программа была принята в 1912 году в результате долгих частных переговоров правительства с депутатами.

Был готов к диалогу с депутатами и Горемыкин. В скором времени после назначения, в феврале 1914 года, он уже вел переговоры с думским председателем М. В. Родзянко. Премьер решил встретиться также с председателями думских комиссий и докладчиками по важнейшим законопроектам. Несколько дней спустя Горемыкин принял лидеров земцев‑октябристов и обсудил с ними возможность формирования думского большинства. Премьер не исключал возможности встречи и с представителями оппозиции.

Не только главе правительства, но и «рядовым» министрам приходилось чутко прислушиваться к голосу народных избранников. Показательно, что руководители ведомств сперва принимали депутатов и лишь затем своих высокопоставленных подчиненных. Министрам приходилось быть крайне предупредительными в общении с депутатами и членами Государственного совета. В противном случае им могли грозить существенные неприятности. Так, в марте 1912 года на прием к министру внутренних дел А. А. Макарову пришел член Государственного совета князь А. М. Эристов. После долгого ожидания он, обидевшись, ушел, оставив письмо, в котором угрожал, что об этом инциденте станет известно группе правых Государственного совета и съезду Объединенного дворянства.

 

«За чашкой чая». Неформальные встречи думцев

 

Министр иностранных дел А. П. Извольский поддерживал тесные отношения с депутатским корпусом, демонстрируя открытость внешнеполитического ведомства и готовность к диалогу с представительными учреждениями. Осенью 1908 года по его просьбе товарищ министра иностранных дел Н. В. Чарыков информировал членов Думы о положении на Ближнем Востоке. В декабре 1908 года, накануне своего выступления в Государственной думе, Извольский встретился с представителями думского большинства и обсудил с ними основные положения готовившейся речи.

Этой же линии поведения придерживался С. Д. Сазонов. Он приглашал депутатов «на чашку чая» и старался разъяснять позицию министерства. Например, в декабре 1912 года, в самом начале работы Четвертой Думы, он принял группу националистов и довольно долго с ними беседовал. Такая встреча – скорее исключение из правил. Чаще всего Сазонов приглашал к себе представителей почти всех фракций, не делая исключений и для оппозиции (не считая, конечно, социал‑демократов и трудовиков). Правым и националистам оставалось возмущаться и даже подумывать об отказе участвовать в этих совещаниях. Одна из таких бесед состоялась 22 марта 1913 года. По словам депутата Н. Н. Львова, «за исключением Милюкова, все задававшие министру вопросы напоминали светских дам, говорящих на серьезные темы. Однако всех перещеголял наш председатель (М. В. Родзянко. –К. С .). Он вдруг задал такой вопрос: „А нельзя ли нам теперь проливы хапнуть?“ Сазонов посмотрел на председателя так, как смотрят в обществе на человека, громко рыгнувшего». В марте 1913 года Сазонов пригласил к себе лидеров правых: Г. Г. Замысловского, Н. Е. Маркова, А. Н. Хвостова. Он попытался разъяснить им политику России на Балканах и, судя по всему, небезуспешно. 26 марта 1913 года Г. А. Шечков отметил, что слова министра не были напрасными и депутаты вернулись после этой беседы «вполне побежденные». Примерно тогда же Сазонов встречался с октябристом А. И. Звегинцевым и с правыми членами Государственного совета. Предмет обсуждения все тот же – внешнеполитический курс России. Показательно, что даже оппозиция была благосклонна в отношении Министерства иностранных дел. 10 мая 1914 года П. Н. Милюков, выступая о смете МИД, отметил министерство как «единственное европейское» правительственное ведомство в стране, прислушивавшееся как к общественному мнению, так и к пожеланиям депутатов Государственной думы.

Некоторое время и в Военном министерстве тон задавали сторонники взаимодействия с Думой. Министр А. Ф. Редигер был готов к диалогу с представительной властью. 8 декабря 1907 года он принимал делегацию думской комиссии по государственной обороне. Министр подробно изложил депутатам свое видение политики ведомства по личному составу и материальной части. Затем помощник министра А. А. Поливанов доложил о распределении расходов на нужды армии. Депутаты предложили руководству министерства подготовить законопроект об увеличении содержания офицерского состава. Также они высказались в пользу существенного сокращения расходов на флот с учетом критической нехватки денег на сухопутную армию и беспорядков в морском ведомстве. Вероятно, эту точку зрения поддержали министр и его помощник. Думское большинство выступало за контакты с военными. В конце 1908 года Гучков старался убедить Редигера поменять руководящий состав ведомства. Министр предоставлял Гучкову сведения об обороноспособности страны, критиковал Совет по государственной обороне, где безраздельно доминировали великие князья, некомпетентные в военном деле и не отвечавшие за свои действия. Эта информация подтолкнула Гучкова к выступлению в Думе, в котором он изобличал недостатки военного дела в России, в частности безответственность его руководителей. Член Александровского комитета о раненых А. В. Олсуфьева утверждала, что Гучков в данном случае выступил с санкции Редигера.

У депутатов и руководителей ведомств складывались личные отношения, которые выходили за рамки официальных. Например, в ноябре 1910 года октябрист И. С. Клюжев консультировался с министром народного просвещения Л. А. Кассо о своем будущем выступлении в Думе. А. И. Савенко, поддерживая доверительные отношения с министром внутренних дел Н. А. Маклаковым, ставил перед ним волновавшие фракцию националистов вопросы: например, об украинофильстве и о профессорах‑«мазепинцах» в Киевском университете. В ноябре 1915 года обер‑прокурор Святейшего Снода А. Н. Волжин просил депутата А. Г. Лелюхина проконсультировать его о предстоявшем заседании бюджетной комиссии, выступления в которой Волжин чрезвычайно опасался.

Благодаря таким личным связям министры, во многом независимо от консолидированной линии правительства, выстраивали свои отношения с Думой. Так, у министра путей сообщения С. В. Рухлова были тесные контакты с руководством фракции октябристов. По словам его предшественника Н. К. Шауфуса, Рухлов даже определял состав министерства в соответствии с пожеланиями думского большинства. При этом сам глава ведомства относил себя к националистам и согласовывал с этой фракцией многие свои решения. Согласно воспоминаниям Коковцова, именно Рухлов стоял за инициативой думских правых и националистов выкупить Киево‑Воронежскую железную дорогу. Сам он не мог выступить с этим предложением, так как опасался резких возражений со стороны главы правительства. В противостоянии с коллегами по Совету министров руководители ведомств искали союзника в лице депутатов. Даже нелюбимый в Думе министр народного просвещения А. Н. Шварц находил поддержку в нижней палате в своем конфликте с министром финансов В. Н. Коковцовым в вопросе о размере средств особого фонда на строительство школ. Однако в 1910 году сам Шварц подозревал в сговоре В. Н. Коковцова и М. М. Алексеенко, препятствовавших прохождению законопроектов его министерства. В годы работы Третьей Думы министр иностранных дел С. Д. Сазонов, министр торговли и промышленности С. И. Тимашев получали сведения об обороноспособности страны не в военном ведомстве, а в думской комиссии по государственной обороне.

Депутаты, пользуясь многочисленными личными связями, могли оказывать влияние на кадровую политику министерств и в целом правительства. Еще в марте 1907 года член группы правых и умеренных П. Н. Крупенский вел переговоры с П. А. Столыпиным о назначении Л. А. Кассо министром народного просвещения. В июне 1914 года полтавский вице‑губернатор Я. Г. Гололобов обратился к лидеру думских правых Н. Е. Маркову с просьбой посодействовать его повышению по службе. По мысли Гололобова, министр внутренних дел Н. А. Маклаков последовал бы рекомендации Маркова. В июле 1915 года саратовский губернатор А. А. Ширинский‑Шихматов просил депутата Н. П. Шубинского способствовать его переводу в Тверь. О Шубинском ходили слухи (подтверждавшиеся ближайшими сотрудниками министра юстиции), что он мог оказывать существенное влияние на назначения по судебному ведомству. По словам К. Д. Кафафова, Шубинский, обладая очевидным авторитетом в глазах И. Г. Щегловитова, мог провести «кого угодно и на какую угодно должность».

Конечно, не всякому депутату это было под силу. Не обладая подобным авторитетом в ведомстве, народному избраннику приходилось искать иные рычаги влияния на министра. Член Государственного совета С. Ф. Платонов предлагал И. С. Клюжеву оказывать давление на Л. А. Кассо при помощи г‑жи Денисовой, к мнению которой министр народного просвещения прислушивался. В мае 1913 года депутаты от Царства Польского обратились к князю В. П. Мещерскому. С его помощью они рассчитывали договориться с министром внутренних дел Н. А. Маклаковым о прохождении законопроекта о введении городового положения в польских губерниях в приемлемой для них редакции. В конце концов к соглашению можно было прийти в неформальной обстановке на квартире председателя Думы, где периодически устраивались рауты с участием депутатов и членов правительства.

Депутаты не ограничивали свои знакомства министрами. Они поддерживали отношения еще и не со столь высокопоставленными, но все же весьма влиятельными чиновниками, которые могли не ставить свое начальство в известность об этих контактах. Показательно, что в период работы Второй Думы товарищ министра народного просвещения О. П. Герасимов снабжал кадетов материалами для критики правительственных законопроектов по народному образованию. Тогда же председатель Думы кадет Ф. А. Головин регулярно обедал с представителями высшей бюрократии (например, с товарищем министра торговли и промышленности М. А. Остроградским и с товарищем министра юстиции Н. Д. Чаплиным). В начале 1913 года установились дружеские отношения между депутатом‑октябристом Б. И. Каразиным и товарищем главноуправляющего землеустройством и земледелием графом П. Н. Игнатьевым, что подкреплялось их общей неприязнью к политике Коковцова. В Четвертой Думе докладчик Комиссии путей сообщения А. А. Бубликов имел прочные связи в соответствующем министерстве.

Среди всех товарищей министров в нижней палате чаще всего вспоминали фамилию помощника военного министра Поливанова. У Гучкова были с ним товарищеские отношения. По словам Н. Н. Любавина, лидер октябристов «благодаря Поливанову получил необычайное влияние в военном ведомстве. Ему все показывают, с ним советуются при назначении людей на места». Впрочем, такие контакты были выгодны не только Гучкову, который щедро делился с Поливановым имевшейся у него информацией. Он сообщал помощнику министра сведения, которые приходили к нему с окраин империи (например, с Кавказа). 13 марта 1908 года А. И. Гучков и А. И. Звегинцев приехали к Поливанову сообщить список вопросов, интересовавших бюджетную комиссию, которые с неизбежностью должны были возникнуть на ее заседании. Гучков регулярно информировал Поливанова о ходе законотворческих работ. 16 февраля 1912 года помощник министра вел переговоры с октябристами о чрезвычайных кредитах военного ведомства. В этой связи Гучков обещал переговорить со «всемогущим» М. М. Алексеенко и тем самым обеспечить решение, благоприятное для министерства. Поливанов поддерживал связь и с другими членами фракции октябристов, например с Н. В. Савичем. Эти отношения сохранились и после отставки Поливанова в 1912 году. Уже будучи членом Государственного совета, он снабжал депутатов сведениями о состоянии военного ведомства, предлагал вынести на обсуждение Думы тот или иной вопрос. Сам он этого сделать не мог, не рискуя своим положением назначенного члена «звездной палаты».

Поливанова хорошо знали и в других фракциях. В марте 1907 года он по просьбе генерала Е. В. Богдановича принял В. М. Пуришкевича, который нуждался в консультации: депутату предстояло выступать от имени правых об отмене военно‑полевых судов. 6 февраля 1908 года Поливанов посетил П. Н. Крупенского. На его квартире собрались многие члены комиссии по государственной обороне (10 человек). Поливанов сообщил им, как в последнее время изменилась организация военного дела, как принимаются наиболее важные решения. Новая встреча состоялась уже 12 февраля: на ней присутствовали 15 депутатов. К Поливанову приходили и по частным вопросам. Так, 9 мая 1909 года он беседовал с националистом В. В. Шульгиным о смягчении наказания одному отставному поручику. А 6 апреля 1912 года – с товарищем председателя Думы националистом князем В. М. Волконским о направлениях железнодорожного строительства.

У чинов военного и морского министерств сложились прочные связи с думской комиссией по государственной обороне и лично с А. И. Гучковым. С ним поддерживали неформальные отношения представители офицерского корпуса и даже генералитета (например, М. В. Алексеев и Н. И. Иванов), которые информировали Думу о состоянии вооруженных сил России. Гучков вспоминал, что как‑то к нему приехал даже начальник штаба одного из военных округов, который жаловался на состояние военного дела в стране. Лидер октябристов получал информацию от военных агентов в Берлине А. А. Михельсона и в Вене М. И. Занкевича. Офицеры Генерального штаба сообщали Гучкову секретную информацию об обороноспособности страны. На его имя регулярно приходили прошения за подписями сотен офицеров. И на флоте господствовали схожие настроения. 18 января 1909 года Гучков писал жене из Греции: «В Пирее застал две наши канонирские лодки: „Кореец“ и „Гиляк“, направленные было во Владивосток. Офицеры, узнав о моем приезде, позвали меня к себе. Сегодняшний вечер… я проведу у них». В тот день он получил разнообразную информацию о состоянии флота, рассчитывая с ее помощью «нанести удар» по Совету по государственной обороне и его председателю великому князю Николаю Николаевичу.

В итоге складывались неформальные объединения, которые позволяли народным избранникам получать необходимые сведения, а их негласным информаторам – влиять на ход дел в стране. Эту роль играла комиссия при Военном министерстве по составлению «Истории русско‑японской войны». В нее входили офицеры Генерального штаба. Возглавлял комиссию генерал В. И. Гурко. Ее члены и депутаты (человек 5–6 с каждой стороны) регулярно собирались на квартирах П. Н. Балашова, В. И. Гурко или А. И. Гучкова. Обсуждались различные аспекты ожидавшейся военной реформы. Причем офицеры находили по каждому вопросу экспертов, обладавших всеми необходимыми техническими знаниями. Во время таких встреч редактировались законы, поступавшие из военного ведомства, разрабатывались возможные думские инициативы, анализировались недостатки курса действующего министра. Во многом благодаря этим беседам Гучков обладал самыми широкими сведениями о состоянии обороноспособности страны, зачастую не подлежавшими огласке. В его распоряжении были даже секретные приказы военного министра, что в конце концов стало поводом к отставке А. А. Поливанова с поста помощника военного министра.

Гучков имел хороших знакомых и в Министерстве иностранных дел. Он регулярно получал копии донесений В. Святковского из Австро‑Венгрии. 19 мая 1908 года к Гучкову заехал новый посол России в Персии Н. А. Малевич‑Малевский. Он предложил лидеру октябристов секретно высылать материалы для «Голоса Москвы».

Депутаты самых разных политических убеждений проводили многие часы в петербургских канцеляриях. В конце марта 1907 года член фракции кадетов А. А. Кизеветтер поехал на прием к товарищу министра внутренних дел. Однако встретиться с ним не удалось. В приемной только и были депутаты – преимущественно оппозиционных групп: кадеты, социал‑демократы, эсеры.

В дневниковой записи И. С. Клюжева от 4 февраля 1911 года так описывались каждодневные заботы члена нижней палаты: «Очень много отнимает времени исполнение разного рода чужих поручений и ходатайств, начиная от самых важных, как, например, содействие к избавлению от смертной казни и каторги, и кончая просьбой ускорить получение ордена или чина действительного статского советника. И по каждому такому важному или неважному делу приходится один‑два или даже несколько раз ездить в то или другое министерство, написать несколько писем, достать справки и т. д. и т. п. По некоторым уже серьезным делам, где замешана жандармская полиция или военные власти… приходилось хлопотать больше года, затратить массу времени и денег и, наконец, получить желаемое». 24 ноября 1911 года Клюжев целый день провел в министерствах. Он ездил наводить справки по разным делам и практически всюду неудачно, не заставая глав ведомств и объясняясь с их секретарями. Исключением стал лишь министр путей сообщения С. В. Рухлов. В тот же день Клюжев побывал у главноуправляющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеина, который пообещал содействовать учреждению Политехнического института в Самаре. Прежде депутат встречался по этому поводу с П. А. Столыпиным. Но и весной 1912 года эта тема не будет закрыта. Клюжев продолжал вести переговоры о политехникуме с Кривошеиным и его товарищем П. Н. Игнатьевым. Об этом были все его мысли. И в первый же день работы Четвертой Думы он не тратил время зря: Клюжев подошел к министру торговли и промышленности С. И. Тимашеву, в очередной раз поговорить о Политехническом институте. Затем обсудил с товарищем министра народного просвещения М. А. Таубе вопрос об организации женского педагогического института.

На посещение ведомственных канцелярий времени уходило очень много. Член фракции прогрессистов А. П. Мельгунов 1 мая 1913 года писал графу П. П. Толстому, что большую часть своего времени он проводил в министерствах, где в итоге добивался решений, необходимых для уфимского земства. Клюжев обращался в Министерство народного просвещения с «грудой» справок и ходатайств. Ему приходилось заходить во все департаменты и их отделы. Везде его знали и встречали очень любезно, были готовы во всем помочь. Директора департаментов доверительно общались с депутатом, рассказывали ему новости, жаловались на руководство ведомства. Клюжев ложился спать в 4, вставал в 10. Целый день проводил в Думе или в разъездах, и лишь ночью оставалось время для занятий законотворческой деятельностью.

Многие члены Государственного совета схожим образом проводили свой «досуг». Так, А. Н. Наумов, отстаивая интересы родной Самарской губернии, вместе с Клюжевым добивался учреждения Политехнического института в Самаре, проведения канализационных работ в городе, преобразования Самарского отделения Государственного банка. Ради этого он вел переговоры с министром финансов В. Н. Коковцовым и председателем Совета министров П. А. Столыпиным.

Иногда депутаты оказывались в министерствах не в роли просителей, а в качестве экспертов. Например, весной 1908 года кадет Н. В. Некрасов был приглашен в комиссию Министерства торговли и промышленности, обсуждавшую вопрос о правительственных контрактах на Черном море. Член фракции кадетов В. А. Караулов состоял в межведомственной комиссии о переселении в Туркестанскую область.

У правительства было много аргументов в разговоре с депутатом, обуреваемым тщеславием и честолюбием. Так, октябрист Е. П. Ковалевский страстно желал получить высокий чин. Он просил министра народного просвещения А. Н. Шварца произвести его в действительные статские советники. На это Шварц не без ехидства заметил, что «чины и ордена – удел нашего брата, чиновников, а для члена законодательной палаты, стоящего гораздо выше самих министров, эта побрякушка может послужить только к умалению его достоинства». Тем не менее Ковалевский не утратил надежды и обратился к министру юстиции И. Г. Щегловитову, с которым дружил, когда еще был почетным мировым судьей. В итоге мечте депутата суждено было сбыться. Но ради этого пришлось приложить немало усилий: Ковалевский на заседаниях комиссии по народному образованию старался проводить точку зрения, соответствовавшую видам правительства.

По свидетельству С. П. Белецкого, член фракции октябристов А. Д. Протопопов заметно поправел, когда в 1909 году по инициативе П. А. Столыпина получил чин действительного статского советника. Но на этом честолюбивые мечты депутата не останавливались. Он думал оказаться в правительстве хотя бы в должности директора канцелярии министра внутренних дел. Осенью 1915 года Протопопов уже помышлял о должности товарища министра торговли и промышленности. Он собирал на своей квартире чинов этого министерства и спрашивал, не ходят ли слухи о его возможном скором назначении. На карьерное продвижение рассчитывали и менее известные народные избранники. В письме от 19 октября 1916 года депутат Г. В. Викторов просил одного из лидеров так называемых «балашевцев» (националистов), В. Г. Ветчинина, посодействовать его назначению членом Совета министра внутренних дел или старшим чиновником особых поручений III класса при председателе Совета министров или, в крайнем случае, чиновником особых поручений при министре внутренних дел. «Вашу рекомендацию оправдаю, – писал Викторов. – В деле новых думских выборов буду очень полезен правительству и самому делу». Мечты подчас оборачивались разочарованием. По словам А. Н. Наумова, председатель фракции центра В. Н. Львов видел себя в придворном мундире. Он всякий раз добивался личной встречи с императором, желая лишний раз напомнить о себе. Однако столь ожидаемая аудиенция не дала результатов. В итоге Львов переменил свои политические убеждения и все более склонялся в пользу оппозиции.

Правительство неустанно заботилось о благосостоянии некоторых депутатов и их родственников. В частности, оно поддерживало коммерческие предприятия П. П. Мигулина в расчете на благодарность его тестя – председателя бюджетной комиссии М. М. Алексеенко. «При этом отнюдь не имелось в виду насиловать совесть или убеждения М[ихаила] М[артыновича], для этого его слишком уважают. Но хотели иметь прочную гарантию, что он „свой“ и что на него можно полагаться как на каменную гору». Примечательно, что Мигулин порой даже вел переговоры с министрами от имени своего влиятельного родственника. По словам И. Х. Озерова, зять Алексеенко, пользуясь своим счастливым родством, в итоге сколотил себе большое состояние. Однако не только Мигулин пользовался преимуществами депутатского положения. Кадет В. А. Маклаков получил от главноуправляющего землеустройством и земледелием А. В. Кривошеина мелиоративный кредит в 10 тысяч рублей для оборудования железобетонной мельничной плотины в подмосковном имении. В декабре 1908 года кадет, присяжный поверенный М. С. Аджемов просил министра финансов В. Н. Коковцова выдать значительную ссуду по делам его доверителя.

Некоторые члены Думы и Государственного совета регулярно получали дотации от правительства. В годы премьерства П. А. Столыпина депутат А. С. Вязигин получил от Министерства внутренних дел 40‑50 тысяч рублей на издание журнала «Мирный труд», Н. Е. Марков получал на поддержание газеты «Земщина» по 12 тысяч рублей в месяц. В. М. Пуришкевич получал субсидии на публикацию «Книги русской скорби» и журнала «Прямой путь». В 1913 году 40 тысяч рублей было выделено депутату графу В. А. Бобринскому на издание газеты «Галицкая Русь», 15 тысяч – члену фракции националистов В. Г. Ветчинину, 4 тысячи – В. М. Пуришкевичу. В 1914 году те же 40 тысяч получил В. А. Бобринский, 31 тысячу – В. М. Пуришкевич, 5 тысяч – Г. Г. Замысловский, 3 тысячи – член верхней палаты А. Д. Самарин. По сведениям С. П. Белецкого, Замысловский получал значительные суммы из средств, предназначенных для финансирования выборов. Совет министров выделял деньги и депутату Третьей Думы Н. К. Гюббенету. Член Государственного совета В. Н. Ознобишин получал правительственные субсидии на издание газеты «Волга». По словам С. Е. Крыжановского, целый ряд депутатов Третьей Думы были на фактическом содержании правительства. Отказывать в субсидиях часто было небезопасно. По сведениям С. И. Шидловского, интриги члена Государственного совета Витте против Коковцова во второй половине 1913 года объяснялись явным нежеланием действующего премьера выдать бывшему кредит в 400 тысяч рублей.

 

Газеты на содержании

 

Самый простой способ контролировать газету – это ей платить. По сведениям С. Е. Крыжановского, в годы премьерства Столыпина правительство финансировало более 30 газет (правда, по его мнению, без особой для себя пользы). Наибольшие суммы шли на печатные органы в преддверии выборов. В ноябре 1911 года В. Н. Коковцов сокрушался: «Все наши средства напряжены теперь выборной кампанией. П. А. Столыпин приучил очень и очень многих к сравнительно широкой помощи и, к сожалению, допустил это в отношении таких предприятий, которые не сулят ничего доброго. Прервать эту помощь накануне выборов также невозможно и приходится поэтому делать то, чему я глубоко не сочувствую по одному сознанию бесполезности этих мер». Так, Коковцов, видимо преувеличивая, утверждал, что поддерживаемую правительством правомонархическую газету «Земщина» читают 50 человек.

Убыточным предприятием была и фактически правительственная газета «Россия». По сведениям С. Н. Сыромятникова, во второй половине 1906 года ее совокупный доход равнялся 7510 рублям. В следующем 1907 году предполагалось выручить значительно большую сумму – 40 тысяч. Однако и этого было явно недостаточно для содержания газеты. На одни гонорары авторам требовалось 4155 рублей в месяц, то есть около 49 тысяч рублей в год. При этом 43 200 рублей следовало платить журналистам построчно. В итоге, по расчетам Сыромятникова, минимальная сумма расходов «России» должна была составлять около 92 тысяч.

Значительные средства шли на финансирование провинциальной печати. Большинство губернаторов внутренних губерний страны получали по 10 тысяч рублей в год на содержание губернских ведомостей, которые должны были стать рупором правительственной политики. Однако, по мнению С. Е. Крыжановского, из этой затеи ничего не вышло.

Согласно расчетам Крыжановского, в 1906–1910 годах на подобные расходы правительство тратило более 600 000 рублей в год. С. Н. Сыромятников свидетельствовал, что только газета «Россия» получала 240 000. Всего через Крыжановского за время его пребывания в должности товарища министра внутренних дел прошло 3 168 000 рублей. После смерти П. А. Столыпина эти расходы были существенно сокращены. Однако ненадолго. После 1912 года объем средств, выделяемых на поддержание печатных органов, только увеличивался. В 1912 году он составлял 366 280 рублей, в 1913‐м – 825 478, в 1914‐м – 948 376, в 1915‐м – 1 068 724, в 1916‐м – 1 420 266. Самые значительные суммы шли газетам «Россия» (в 1912 году – 215 500 рублей, в 1913‐м – 214 000, в 1914‐м – 144 850), «Земщина» (в 1913 году – 132 000, в 1914‐м – 144 000, в 1915‐м – 145 000), «Колокол» (в 1913 году – 5000, в 1914‐м – 13 000, в 1915‐м – 20 000).

Кроме того, правительство финансировало издание агитационных брошюр. Авторство наиболее известных принадлежало И. Я. Гурлянду, который публиковался под псевдонимом «Васильев». Каждая печаталась тиражом 100 тысяч экземпляров и распространялась среди лиц, имевших хоть самый малый вес в обществе: сельских учителей, священников и т. д. Существовала особая секретная экспедиция, которая отвечала за рассылку этих книг: «Правда о кадетах» (1906), «Что такое трудовики?» (1907), «Вторая Дума» (1907), «Оппозиция» (1910).

 

Меняющаяся россия

 

Накануне Первой мировой войны Россия стремительно, до неузнаваемости менялась. Философ Ф. А. Степун так позднее описывал преображение Первопрестольной между двумя революциями: «Москва росла и отстраивалась с чрезвычайной быстротой. Булыжные мостовые главных улиц заменялись где торцом, где асфальтом, улучшалось освещение. Фонарщиков с лестницею через плечо и с круглою щеткой для протирания ламповых стекол за пазухой я по возвращении в Москву уже не застал. Когда керосиновые фонари уступили место газовым, я так же не могу сказать, как и того, с какого года газовое освещение стало заменяться электрическим. Помню только, что молочно‑лиловые электрические шары, горевшие поначалу лишь в Петровских линиях, на Тверской и Красной площади, стали постепенно появляться и на более скромных улицах городского центра. Ширилась и разветвлялась трамвайная сеть. Уходили в прошлое милые конки с пристегом где одной лошаденки, а где, как например на Трубной площади или под Швивою горкою, и двух уносов. Становились преданием парные разлатые линейки, что в мои школьные годы ходили в Петровский парк и Останкино, может быть, и на другие окраины – не знаю». В деревне изменения происходили еще стремительнее: «В Московской губернии шло быстрое перераспределение земли между помещиками и крестьянством… Подмосковные помещики беднели и разорялись с невероятной быстротой; умные же и работоспособные крестьяне, даже не выходя на отруба, быстро шли в гору, смекалисто сочетая сельское хозяйство со всяческим промыслом… Большой новый дом под железной крышей, две, а то и три хорошие лошади, две‑три коровы – становились не редкостью…» В пригородных кварталах городов теперь не нужно было ходить с собственным фонарем – туда пришло электричество. Появлявшимся в провинции автомобилям приходилось делить дорогу с пасущимся скотом. В украинских деревнях дома все чаще стали покрывать черепицей, в русских – железом. Те же тенденции фиксировал публицист, социал‑демократ меньшевистского толка Н. Валентинов: «Вырастал новый быт, новый тип рабочего, новый тип крестьянина, новый тип интеллигенции».

На глазах менялось и общество[11]. Оно становилось более организованным, готовым отстаивать собственные интересы, в том числе посредством новоизбранной Государственной думы. В конце XIX века в России насчитывалось несколько тысяч общественных организаций. Начиная с 1906 года более тысячи организаций создавалось ежегодно. За 1906–1909 годы образовалось около пяти тысяч такого рода объединений. По оценке современного исследователя А. С. Тумановой, не было такой сферы жизни, куда бы не проникла общественная инициатива. Общественные организации занимались благотворительностью, благоустройством городов, просветительской деятельностью, здравоохранением, организацией досуга и т. д.

Можно с уверенностью говорить и о численном росте общества. Сколько человек его составляло? По мнению некоторых исследователей, к концу XIX столетия – около 1 млн, к 1917 году – 1,5 млн. Конечно, эти цифры могут быть легко оспорены. Все зависит от того, кого следует причислять к обществу, и на этот счет не может быть одной точки зрения. Стоит ли относить к обществу чиновников всех уровней, офицеров, торговых служащих, студентов? В зависимости от ответа на этот вопрос будет меняться и его численный состав. Однако сама по себе динамика поразительна и свидетельствует о подлинно революционных изменениях, которые переживала Россия.

Характерно, что в то же самое время стремительно деградируют все партийные организации. К 1912 году исчезло большинство отделений «Союза 17 октября». Прежде значительная политическая партия фактически перестала существовать. Она была не единственной, кто столкнулся с серьезными проблемами. Уже в 1908 году численность партии кадетов составляла около 25 тысяч человек, то есть сократилась в три раза по сравнению с 1906 годом. Накануне Первой мировой войны у конституционных демократов было не более 10‑12 тысяч членов. Все леворадикальные партии испытывали тяжелый идейный и организационный кризис, что ставило под сомнение их дальнейшее существование. Потеряли в численности и правые объединения. Все это свидетельствовало о том, что политическая жизнь в России не поспевала за общественной. Политический костюм, сшитый по меркам 1905 года, трещал по швам.

 

* * *

 

Дума постепенно «врастала» в политическую систему, становилась ее неотъемлемой частью. Депутаты завязывали контакты с правительственными кругами, что было выгодно всем сторонам законотворческого процесса. Это упрощало жизнь министров, предоставляло новые возможности депутатам. Наконец, это способствовало расширению полномочий представительных учреждений. За «чашкой чая» принимались судьбоносные решения, которые затем лишь оформлялись в правительственных канцеляриях и залах общих собраний Думы и Государственного совета. Растущее влияние депутатского корпуса придавало ему вес в глазах избирателей, а это опять же упрочивало положение законодательных собраний. Такая наметившаяся тенденция вступала в явное противоречие и с Основными законами, и с настроениями «высших сфер». Ведь слово «конституция» продолжало оставаться под запретом. Да и основные партии отказывались признавать эволюцию политической системы. В итоге произошедшие изменения оказались неучтенными в общественной мысли начала XX века, а ведущие политические игроки зачастую действовали так, будто такой эволюции и вовсе не было. Правительство активнее прежнего (правда, в сущности, безуспешно) вмешивалось в избирательную кампанию в Четвертую Думу, вызвав немалое раздражение у думских фракций и фактически предрешив будущий кризис. Верховная власть не видела нужды в политическом диалоге с депутатами, подталкивая их тем самым к самостоятельным политическим требованиям. Вместе с тем многие партии, а за ними и фракции не ценили открывавшиеся перед ними новые возможности, рассчитывая на радикальную смену режима. Позицию партийных лидеров можно было бы и не учитывать, имея в виду слабость стоявших за ними структур, если бы амбиции депутатского корпуса были отчасти удовлетворены. Однако этого не случилось. Сильная Дума нуждалась в сильном правительстве, а такое было невозможно при самодержавном царе. В этом заключалось известное противоречие, коренившееся в политической системе того времени, и оно дало о себе знать в годы Первой мировой войны.

 

 

Глава третья. Война

 

Вокруг царя

 

С началом Первой мировой войны политическая система Российской империи претерпела существенные изменения. Появился новый авторитетный центр принятия решений – Ставка. Неслучайно уже в начале войны император хотел взять на себя обязанности главнокомандующего, но под давлением ближайшего окружения временно отказался от этой идеи. Авторитет императора не должен был быть поколеблен из‐за возможных неудач в военной кампании. Однако, проявляя разумную осторожность, царь оказывался в двусмысленном положении. Генерал Ф. Ф. Палицын выражал недовольство, что великого князя Николая Николаевича объявили верховным главнокомандующим: «Нельзя из короны государя вырывать перья и раздавать их направо и налево. Верховный главнокомандующий, верховный эвакуационный, верховный совет – все верховные, один государь – ничего. Подождите, это еще даст свои плоды. Один государь – „верховный“, никто не может быть им, кроме него». В этих рассуждениях была своя логика. Ставка, принимая ответственность за ход военных действий, получала право принимать во многих случаях самостоятельные решения. Показательно, что в 1915 году начальник штаба верховного главнокомандующего Н. Н. Янушкевич отменил приказ самого императора о посылке дивизии в Персию.

Это положение тяготило государя и его семью. Николай II с неизбежностью возвращался к ранее отброшенной мысли о необходимости возглавить армию. К тому же в правительстве регулярно обвиняли Ставку в непродуманности тех или иных мер, в отсутствии ясной стратегии управления армией. Министр земледелия А. В. Кривошеин неоднократно объяснял, что военное командование стало столь всемогущим из‐за Положения о полевом управлении – оно было принято в расчете на то, что верховным главнокомандующим должен был стать царь: «Тогда никаких недоразумений не возникло бы и все вопросы разрешались бы просто: вся полнота власти была бы в одних руках». Это был весомый аргумент в пользу объявления царя верховным главнокомандующим. Премьер Горемыкин, сознавая, что все идет именно к этому, тщетно объяснял коллегам по правительству, что великого князя Николая Николаевича недолюбливали в императорской семье, а императрица Александра Федоровна и вовсе была против его назначения: «Огонь разгорается. Опасно подливать в него масло». Но министры были очень раздражены действиями Ставки и регулярно ставили вопрос о ее недееспособности. Напрасно Горемыкин предупреждал о возможных последствиях подобных выступлений. Министры, сами того не сознавая, подыгрывали ближайшему окружению императора, в котором крепла вера в необходимость сменить военное командование. Когда 24 августа 1915 года у Александры Федоровны спросили о готовившейся отставке великого князя Николая Николаевича, она раздраженно ответила: «Опять про Николашу, все только о нем и говорят… Это мне надоело слышать: Ники (Николай II. – К. С .) гораздо более популярен, нежели он, довольно он командовал армией, теперь ему место на Кавказе».

В сентябре 1915 года верховным главнокомандующим стал Николай II. В Ставке император оказался в новых для себя обстоятельствах. Глав ведомств он принимал реже, чем прежде. Стало меньше источников оперативной информации, а следовательно, Николай II оказывался в большей зависимости от своего ближайшего окружения, в том числе от императрицы, которая вызывала резкое неприятие в великокняжеской семье. «В ней все зло, – считал великий князь Николай Николаевич. – Посадить бы ее в монастырь, и все бы пошло по‑иному, и государь стал бы иным. А так приведет она всех к гибели».

Императрица старалась играть роль «связующего звена» между Ставкой в Могилеве и правительством в Петрограде. Она сообщала царю о событиях в столице, давала ему советы о назначении и увольнении министров, встречалась с ними, наставляла их.

Сам император говорил руководителям ведомств: «Если вам что[‑то] нужно передать, то скажите государыне. Она мне каждый день пишет». Советы Александры Федоровны касались не только кадровой политики. В ноябре 1915 года она, ссылаясь на мнение Г. Е. Распутина, предложила царю выступить в Думе, поразив тем самым ее депутатов. Тогда же, в ноябре 1915 года, императрица высказывалась за скорейший созыв народных избранников, что опять же следовало из слов Распутина и противоречило позиции Горемыкина. В апреле 1916 года Александра Федоровна предложила сделать новый внутренний заем. Идея понравилась царю, и он посоветовал Александре Федоровне поговорить об этом с премьером Б. В. Штюрмером или министром финансов П. Л. Барком.

И все же политическую историю роковых для России лет невозможно свести к семейной драме слабохарактерного императора и его властной, весьма нервной супруги. Во‑первых, некоторые решения становились неожиданными и для самой императрицы. Так, например, случилось при назначении председателем Совета министров А. Ф. Трепова, которого недолюбливала государыня, не скрывая своих чувств от царя. Чиновники это называли «курбетами Николая II». Во‑вторых, император принимал решения под влиянием самых разных лиц из ближнего окружения. Их позиция могла отличаться от точки зрения Александры Федоровны. Например, В. Н. Орлов настоял на увольнении обер‑прокурора Святейшего синода В. К. Саблера. При этом он предупредил протопресвитера военного и морского духовенства Г. И. Шавельского: «Должны мы были выехать от вас завтра или послезавтра, но теперь задержимся недели две». «Почему?» – недоумевал Шавельский. «К madame (императрице. –К. С .) нельзя скоро на глаза показаться. Вы думаете, она простит отставку Саблера?!» Новым обер‑прокурором стал А. Д. Самарин. К нему царица не была расположена.

В условиях деградации лишь начинавшего складываться публичного политического пространства, а также «размывания» прежней традиции законотворчества император и его семья становились объектом влияния различных кружков, групп интересов. Кое‑кто пытался воздействовать на Высочайшую чету через широко известного Г. Е. Распутина. По сведениям Г. И. Шавельского, «старец» чувствовал себя хозяином в императорских покоях до такой степени, что в любой момент мог войти в покои царских дочерей, даже когда они бывали раздетыми или же находились в постели. Против этого восстала фрейлина С. И. Тютчева, за что поплатилась своей должностью. Распутин был центром притяжения бюрократов, общественных деятелей и в особенности священнослужителей. За месяц, с 9 января по 9 февраля 1915 года, петроградскую квартиру Распутина посетили 53 человека из самых высших кругов (всего было 253 посещения), среди которых были генерал‑адъютант П. К. Ранненкампф и супруга бывшего премьер‑министра, графиня М. И. Витте. Эта «статистика» неполная. Ведь Распутин предпочитал жить в Царском Селе. С ним часто советовался министр внутренних дел А. Д. Протопопов. А. Ф. Трепов при посредничестве А. А. Мосолова рассчитывал добиться от Распутина отставки как раз того самого Протопопова. Впрочем, у «старца» посетители были самые разные. Сам он описывал ситуацию так: «Поверите ли? С утра одолевают: Одна просит достать место племяннику, другой просит помочь деньгами, третий сына устроить. А все больше хлопочут о местах. Ну, как я с кем познакомлюсь из больших лиц, так и даю к нему записки с просьбами устроить. И устраивают. Ко мне и министры с просьбами ходят и помощники министров – думают, что я им помогу в министры пройти». Сестра императора, великая княгиня Ольга Александровна о влиянии Распутина на царскую семью говорила так: «Это наше семейное горе, которому мы не в силах помочь». «Надо с государем решительно говорить, ваше высочество», – настаивал протопресвитер Г. Шавельский. «Мама говорила, ничего не помогает», – парировала великая княгиня. Сам император в письмах к супруге выражал сомнения в способности «друга» давать полезные советы, просил по возможности не вмешивать «старца» в решение государственных дел.

 

Москва между двух революций

 

Уже своим внешним видом и вызывающим поведением Распутин обращал на себя внимание. И все же не один он обладал влиянием на императорскую фамилию. Примерно то же можно сказать о кружке шталмейстера (главного конюшего) Н. Ф. Бурдукова, в который входили близкий к императору адмирал К. Д. Нилов и флигель‑адъютант Н. П. Саблин, принадлежавший к окружению Александры Федоровны. Сам Распутин навещал Бурдукова и получал от того подробные инструкции. В кружке публициста Г. П. Сазонова надеялись на Распутина. Князь М. М. Андронников в корыстных целях использовал контакты с дворцовым комендантом В. Н. Воейковым. Авантюрист И. Ф. Манасевич‑Мануйлов рассчитывал на свои особые отношения с премьером Б. В. Штюрмером. Все это подтверждает слова директора Департамента полиции Е. К. Климовича: не было никакой системы закулисных влияний на императора. В действительности был хаос, в центре которого оказался государь.

Царь был фаталистом, «плывшим по течению» и не строившим далекие планы на будущее. Он часто повторял слова Священного Писания: «Претерпевший же до конца спасется». Как‑то он заметил министру иностранных дел С. Д. Сазонову: «Я, Сергей Дмитриевич, стараюсь ни над чем не задумываться и нахожу, что только так и можно править Россией. Иначе я давно был бы в гробу».

Аполитичным было ближайшее окружение царя. Большинство его представителей тоже не заглядывали далеко в будущее. Свиту императора составляли старый и во многом утративший способность адекватно реагировать на происходящее граф В. Б. Фредерикс; не имевший определенных взглядов, путано изъяснявшийся и склонный к чрезмерному употреблению спиртного адмирал К. Д. Нилов; увлеченный парадами и церемониалом, а также собственными коммерческими предприятиями генерал В. Н. Воейков; гофмаршал князь В. А. Долгоруков, который был «слишком прост умом», чтобы на что‑то влиять; командир конвоя граф А. Н. Граббе, посвящавший все свое время разнообразным плотским удовольствиям; флигель‑адъютант граф Д. С. Шереметев, в общении с императором никогда не выходивший за пределы своих обязанностей и интересовавшийся только рыбной ловлей; «бесцветный» генерал К. К. Максимович; близкий к Распутину капитан I ранга Н. П. Саблин. В тени оставались вечно молчавший начальник походной канцелярии К. А. Нарышкин и очень скромный и застенчивый полковник лейб‑гвардии Кирасирского пока А. А. Мордвинов. В интеллектуальном отношении выделялся профессор С. П. Федоров, но он предпочитал принцип «моя хата с краю». Все эти лица непосредственно окружали императора, с ними он и общался по несколько часов в день, практически никогда не касаясь в беседах политических вопросов. «Вы думаете, – утверждал в 1916 году граф Граббе, – что нас слушают, с нами советуются, – ничего подобного! Говори за чаем или во время прогулки о чем хочешь, тебя будут слушать; а заговори о серьезном, государственном, Государь тотчас отвернется или посмотрит в окно да скажет: а завтра погода будет лучше, проедем на прогулку подальше или что‑нибудь подобное».

Тем не менее свита влияла на царя, но не системно. Влияние было случайным, ситуативным, но все же порой существенным. С подачи адмирала Нилова и профессора Федорова был отстранен от должности военного министра А. А. Поливанов и вместо него назначен В. С. Шуваев. Причем последний был уволен с большой вероятностью также по настоянию свиты. Именно Федоров добился учреждения Министерства народного здравия. В. Н. Воейков приложил немало усилий для увольнения В. Ф. Джунковского с поста товарища министра внутренних дел.

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 103; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!