Манифест 17 октября 1905 года

Кирилл Андреевич Соловьев

Самодержавие и конституция

 

 

Кирилл Соловьев

Самодержавие и конституция

   Политическая повседневность в России в 1906–1917 годах 

 

Первый день

 

«Государь прибыл во дворец вместе с императрицей со стороны Невы на паровом катере, так как в это время он уже переехал на жительство в Петергоф. Было настолько тепло, что дамы в придворных платьях вышли на открытый балкон Зимнего дворца, чтобы в ожидании приезда государя полюбоваться чудной картиной залитой солнцем Невы с массой разукрашенных флагами судов на фоне величественной Петропавловской крепости и зеленеющих уже деревьев Петровского парка». Это было 27 апреля 1906 года. В тот солнечный, очень теплый, почти летний день Зимний дворец ждал «лучших людей» – депутатов Первой Государственной думы. Директор Санкт‑Петербургского телеграфного агентства А. А. Гирс занес в свой дневник: «Сегодня открытие Государственной Думы. На улицах флаги. Погода летняя. Для нас открывается новая страница в книге нашей истории».

Депутат Первой Думы И. И. Попов вспоминал: «На улицах их (депутатов. –К. С .) ждал народ. Стиснутой полицией и жандармами, он неудержимой лавой течет по пути следования депутатов и приветствует их восторженными криками. Тысячи рук тянутся к избранникам народа, шапки мелькают в воздухе… тысячи голосов слились в один клик: „Да здравствует Дума! Слава избранникам народа…“» За пролеткой народного избранника от Тверской губернии Родичева с криками «ура!» бежали люди, среди которых был студент историко‑филологического факультета Московского университета поэт Андрей Белый.

 

Придворные дамы в ожидании Николая II

 

Церемониал открытия Думы долго обсуждался в ближайшем окружении императора. Николай II предлагал принять депутатов уже после начала работы, подобно тому как он принимал чиновников. Граф К. И. Пален, отвечавший за церемонии при Высочайшем дворе, ему возражал. Поскольку во всех конституционных государствах сессии парламента открывает монарх, он настаивал на том, чтобы так было и в России, предлагая императору принять у себя во дворце депутатов Думы и членов Государственного совета.

«Государь, бледный как полотно, отчетливым и звучным голосом начал речь, уперев особенно на слова „лучшие люди“. Все были растроганы: у императрицы, великих княгинь и дам – слезы на глазах, а у нас, не скрою, какое‑то щекотанье в горле. Только у левых депутатов был какой‑то вызывающе насмешливый вид…» – записал в дневнике 27 апреля 1906 года директор канцелярии Министерства иностранных дел А. А. Савинский. Ф. И. Родичев, депутат всех четырех Дум, вспоминал об этом так: «Я наблюдал [великого князя] Владимира Александровича. Он страшно волновался. Правой рукой рвал перчатку на левой и кончил тем, что разорвал ее. Из глаз текли слезы. Одна крупная слеза скатилась по носу и повисла на кончике носа. Владимир Александрович пальцами смахнул ее, стараясь сделать это незаметно: он не хотел признавать своих слез и вынуть платок. Молодежь, стоявшая сзади, была в игривом настроении. Они шушукались между собой, пальцем указывая на иных депутатов, на Петрункевича. Нельзя сказать, чтобы эти молодые люди были хорошо воспитаны. Кто‑то: Золота‑то на этом пузе сколько – целую деревню можно бы зиму прокормить».

Правительственные чиновники, пристально вглядывавшиеся в лица депутатов, приходили в отчаяние: «На фоне блеска и торжественности толпа „депутатов“, кто в пиджаках и косоворотках, кто в поддевках, нестриженные и даже немытые, немногие в сюртуках, один‑два в фраках, являлась резким и вызывающим контрастом. В первом ряду выделялся В. Д. Набоков, стоявший с надутым видом, засунув руки в карманы, рядом с ним отталкивающий Петрункевич, кривая рожа Родичева. Косые, хмурые взгляды ответили на речь государя, полную доверия к призванным от России людям», – вспоминал бывший тогда товарищем министра внутренних дел С. Е. Крыжановский. Министр императорского двора барон В. Б. Фредерикс, возвращаясь домой с первого заседания Думы, заметил своему начальнику канцелярии А. А. Мосолову: «Эти депутаты скорее похожи на стаю преступников, ожидающих сигнала, чтобы зарезать всех сидящих на правительственной скамье. Какие скверные физиономии! Ноги моей больше не будет в Думе».

Впрочем, у противоположной стороны настроение было схожее. По словам кадета князя В. А. Оболенского, «это были два враждебных стана, расположившиеся друг против друга: пестрая с золотом толпа царских сановников и серо‑черная с цветными крапинами толпа депутатов. Старые, седые сановники, хранители этикета и традиций, надменно, хотя не без страха и смущения, разглядывали „улицу“, приведенную во дворец революцией, и тихо между собой перешептывались. Не с меньшим презрением и ненавистью смотрела и серо‑черная толпа на золотые мундиры».

Депутат от Тверской губернии В. Д. Кузьмин‑Караваев так писал о своих впечатлениях: «Сегодня пала стена между Россией и Западом… Какое будет завтра? Быть бесцветным оно не может. Но завтра – или конец революции или ее начало». Известный юрист А. Ф. Кони 27 апреля тоже находился в Зимнем дворце и слушал тронную речь императора. Они с С. А. Муромцевым, которому несколько часов спустя было суждено стать председателем Думы, говорили о необычайной важности этого исторического дня, о том, сколько пришлось выстрадать в его ожидании. Кони отмечал, что глаза у Муромцева тоже были «на мокром месте».

На набережную Невы для депутатов подали маленькие финские пароходики, которые и отвезли «лучших людей» к Таврическому дворцу. Из собравшейся толпы им кричали «ура» и махали шляпами, даже из окон знаменитых «Крестов» их приветствовали белые платки: так выражали свое одобрение происходящему содержавшиеся там заключенные.

В ожидании депутатов зеваки облепили решетку Таврического дворца, улица была запружена народом. Когда из кареты появился Родичев, в воздух полетели шапки, послышались аплодисменты. Чуть погодя толпа так же радостно приветствовала И. И. Петрункевича: имена этих лидеров Конституционно‑демократической партии были широко известны всей России.

Когда через несколько часов завершилось первое заседание, депутаты обнаружили, что толпа так и не разошлась. «Кто‑то подхватил Родичева на руки, и его длинная фигура заколыхалась над толпой. Петербургского депутата, профессора Кареева, тоже пронесли мимо… Он беспомощно трепался на чьих‑то плечах, махая широкополой шляпой, а седая грива его волос развевалась по ветру». В. А. Оболенский с трудом пробирался в это время через толпу к кадетскому клубу, что на углу Сергиевской и Потемкинской улиц. А там, с балкона, уже ораторствовал перед восторженной публикой Родичев.

Тем временем в будуаре Александры Федоровны императрица‑мать Мария Федоровна застала своего сына в удрученном состоянии. Сидя в кресле, он не мог сдерживать слез, а стоявшая возле кресла на коленях Александра, «гладя голову государя, повторяла: я все это предвидела… предвидела… я говорила… Вдруг он сильно ударил кулаком по локотнику кресла и крикнул: я ее создал и я ее уничтожу. Верьте мне», – свидетельствовала мать.

С тем, что у них на глазах рождалась новая Россия, соглашались все: и депутаты, и их оппоненты. Член Государственного совета Н. С. Таганцев так вспоминал этот день: «Думалось, что повернулась страница бытописания родины, что увенчались алмазным венцом мечты и чаяния представителей минувших поколений, принесших кровавые гекатомбы – жизни, здоровья, свободы за дорогое счастье родной земли. Все было окрашено розовыми цветами надежды; все было согрето теплыми животворными лучами веры…»

Оставалось лишь объяснить самим себе, что представлял собой новый государственный порядок. Отвечать на этот вопрос пришлось прежде всего правоведам, которые опирались на Основные государственные законы, Учреждения Думы и Государственного совета, а также избирательное законодательство. Но хотя источники у них были одни, интерпретировали их везде по‑разному.

 

Глава первая. Начало

 

Мечта о конституции

 

Словосочетание «Государственная дума» впервые встречается в записке М. М. Сперанского от 1809 года. Это так и не созданное в начале XX века учреждение должно было стать высшим законодательным представительным органом империи. Готовя политическую реформу, Сперанский сформулировал положение, которое, с некоторыми поправками, вошло в Основные государственные законы от 23 апреля 1906 года: «Никакой новый закон не может быть издан без уважения Думы. Установление новых податей, налогов и повинностей уважаются в Думе… Закон, признанный большинством голосов неудобным, оставляется без действия». В какой‑то момент его проект был близок к осуществлению: в 1810 году Александр I реформировал Государственный совет, как это предлагал Сперанский, однако до созыва Государственной думы дело все же так и не дошло, и о конституции оставалось лишь мечтать.

Все последующее столетие о конституции в обществе говорили, избегая даже упоминания самого этого слова. Нужно «увенчать здание», «достроить купол», «да здравствует Костина жена» – так проявлялись призывы к установлению конституционного порядка, понятные как его сторонникам, так и противникам. Еще 17 января 1895 года Николай II, твердо обещавший проводить политику своего отца, охладил горячие головы, сказав представителям земств и городов: «Оставьте ваши бессмысленные мечтания». И хотя о конституции никто из них не упомянул, все прекрасно поняли, о чем идет речь. В конце XIX столетия идею о необходимости полномасштабной государственной реформы в России разделяли сторонники самых разных взглядов. Ее желали и либералы, и консерваторы, этой точки зрения придерживались многие видные государственные деятели. Конституционные проекты (при всей условности этого понятия) разрабатывали Н. Н. Новосильцев, П. А. Валуев, М. Т. Лорис‑Меликов и др. Сторонником политической реформы был даже министр внутренних дел В. К. Плеве, как будто бы далекий от «конституционных мечтаний», убитый в 1904 году эсером Е. Созоновым в Петербурге.

Слово неминуемо обращалось в дело. Россия даровала конституцию Финляндии и Царству Польскому, российские чиновники готовили основной закон Валахии, Молдавского княжества и Болгарии. Благодаря России (точнее, лично Александру I) в 1814 году конституционная хартия была дарована Франции. Возникал естественный вопрос: почему в России все еще не было конституции, в то время как Болгария ее уже получила из рук российского государя. И хотя не все представители общественности склонялись к мысли о необходимости установления именно конституционного порядка, противники политической реформы не находили поддержки даже среди консерваторов.

Ожидания реформы государственного строя набрали силу к концу 1904 года, когда общественность многих городов Российской империи, отмечая 40‑летие судебной реформы, собралась за праздничным столом, поднимая тост за будущую конституцию. В ноябре того же года в Петербурге состоялся земский съезд, на котором деятели местного самоуправления также высказались за введение конституции в России. Определенные надежды общественности были связаны с именем министра внутренних дел князя П. Д. Святополк‑Мирского, сменившего Плеве и готовившего проект реформирования Государственного совета. В него предлагалось включить выборных представителей земств и городов. Однако и этот проект остался на бумаге. Тем не менее общественное возбуждение не спадало. Россия уверенно шла к революции, начало которой традиционно датируется «Кровавым воскресеньем» 9 января 1905 года.

В Петербурге судорожно искали выход из сложившегося положения. 18 февраля 1905 года император поручил новому министру внутренних дел А. Г. Булыгину составить проект представительного учреждения в России: в сущности, Николай II согласился на то, что немногим ранее советовал ему предпринять Святополк‑Мирский. Для подготовки соответствующего решения начала работать специальная правительственная комиссия.

Тем временем российское общество самоорганизовывалось. По всей стране возникали профессиональные объединения – союзы врачей, адвокатов, инженеров, учителей, фармацевтов, конторщиков и т. д., которые в мае 1905 года объединились в «Союз союзов». Нарастало стихийное, но при этом масштабное крестьянское и рабочее движение. Происходили волнения в армии и на флоте. Правительство стремительно утрачивало контроль над положением в стране, и ему приходилось идти на существенные уступки. 6 августа 1905 года был обнародован Манифест о создании Государственной думы с законосовещательными функциями. В публицистике, а затем и в научной литературе эту так и не созванную Думу стали называть «булыгинской» – в честь министра внутренних дел А. Г. Булыгина. Однако такая мера уже мало кого устраивала. В обществе все громче раздавались требования созыва законодательной Думы и введения конституции.

 

Манифест 17 октября 1905 года

 

Осенью 1905 года забастовочное движение охватило всю Россию, в нем участвовало 120 городов. 10 октября остановилось движение идущих из Москвы поездов, через два дня забастовал Центральный телеграф. В тот же день было прекращено и движение поездов, отправлявшихся из Петербурга. К 17 октября 1905 года во Всероссийской октябрьской политической стачке участвовали уже 2 млн человек. Во многих городах было отключено освещение, не выходили газеты, не работали водопровод и телефон. Собирались деньги на создание вооруженных дружин. В столице был образован Петербургский совет рабочих депутатов.

Нужно было принимать срочные меры. Николай II обратился за советом к недавно вернувшемуся из США после подписания Портсмутского мира с Японией С. Ю. Витте, который так определил развилку, перед которой стояло правительство: или диктатура, или конституция. К диктатуре власть была не готова, поскольку не имела очевидного кандидата на пост диктатора. При этом даже один из претендентов на эту роль дядя царя великий князь Николай Николаевич требовал незамедлительного введения конституции.

15 октября совещание у Николая II продолжалось до глубокой ночи и было необычайно бурным. На нем присутствовали С. Ю. Витте, О. Б. Рихтер, В. Б. Фредерикс, великий князь Николай Николаевич. Ожидавший высочайшего приема военный министр А. Ф. Редигер был поражен царившим за дверью возбуждением. Когда в час ночи царь все же принял его, он «был взволнован: лицо раскраснелось, и голос был неровен». По словам В. Б. Фредерикса, великий князь Николай Николаевич, отправляясь к царю, заявлял: «Надо спасти государя! Если он сегодня не подпишет манифеста, то я застрелюсь у него в кабинете! Если я сам этого не сделаю, то ты обещай застрелить меня!» Правда, эти угрозы были явно излишни, так как, по сведениям начальника Главного управления Генерального штаба Ф. Ф. Палицына, император принял решение подписать манифест еще до прихода своего дяди.

19 октября, подводя итог столь знаменательным дням, Николай II писал матери: «Тошно стало читать агентские телеграммы, только и были сведения о забастовках в учебных заведениях, аптеках и пр., об убийствах городовых, казаков и солдат, о разных беспорядках, волнениях и возмущениях. А господа министры, как мокрые курицы, собирались и рассуждали о том, как сделать объединение всех министерств, вместо того, чтобы действовать решительно». По мнению царя, насильственных мер бояться не следовало и одна угроза их применения способствовала бы наведению порядка в столице. Однако и император признавал, что столь востребованная решительность не отменяла потребности в преобразованиях. Именно поэтому был подписан Манифест 17 октября 1905 года, провозглашавший политические свободы и, главное, скорый созыв законодательной Государственной думы. «Мы обсуждали его два дня и, наконец, помолившись, я его подписал. Милая моя мама, сколько я перемучился до этого, ты себе представить не можешь! Я не мог телеграммою объяснить тебе все обстоятельства, приведшие меня к этому страшному решению, которое, тем не менее, я принял совершенно сознательно… Единственное утешение это – надежда, что такова воля Божья, что это тяжелое решение выведет дорогую Россию из того невыносимого хаотического состояния, в каком она находится почти год». В этом письме император прямо и недвусмысленно заявлял, что подписанный им документ «это, в сущности, и есть конституция».

 

Конституция по‑русски

 

В соответствии с подписанным царем Манифестом Государственная дума становилась законодательным органом власти, а его подданным гарантировались основные свободы (совести, слова, собраний, союзов, неприкосновенности личности). Совет Министров, до того времени практически не функционировавший, с 19 октября стал выполнять функции объединенного правительства, и его председателем был назначен С. Ю. Витте.

Тем не менее Манифест 17 октября 1905 года – это декларация о намерениях, и его нельзя назвать конституцией, как это делают некоторые исследователи. Зато на это определение могут претендовать Основные государственные законы от 23 апреля 1906 года, так как именно они закрепляют распределение полномочий между императором, Советом министров, Государственным советом и Государственной думой.

Именно тогда, к концу апреля 1906 года, власти также пришлось определиться, каким образом будут осуществлять свои полномочия народные представители. Это произошло незадолго до открытия Думы. В ходе работы над документом царские чиновники старались свести эти полномочия к минимуму. Тем не менее царь уже не мог взять назад данное 17 октября 1905 года слово: Государственная дума была законодательным учреждением и без ее одобрения законопроект не мог стать законом. Это не касалось только вопросов, связанных с обороноспособностью страны, внешнеполитическим курсом, Положением об императорской фамилии. Этими вопросами занимались царь и его министры, депутаты в эти сферы вмешиваться не могли.

Порядок принятия законов был следующим. Подготовленный правительством или депутатами законопроект шел на одобрение Думы, затем – на утверждение Государственным советом (половина членов которого теперь назначалась императором, а половина избиралась)[1]. Далее требовалась подпись царя, за которым оставалось последнее слово. Император мог отклонить законопроект (то есть обладал правом абсолютного вето).

Дума созывалась на 5 лет и могла быть распущена императором по его усмотрению. Правительство непосредственно от депутатов не зависело, министры назначались императором и отвечали только перед ним.

Полномочия депутатов были весьма ограниченными. И все же создание Государственной думы стало огромным шагом на пути установления в России конституционной монархии.

Как уже отмечалось, на первых порах факт учреждения в России конституционных порядков признавал сам царь: в уже цитированном письме матери и в откровенном письме столичному генерал‑губернатору Д. Ф. Трепову. Накануне принятия Манифеста Николай II писал: «Я сознаю всю торжественность и значение переживаемой Россией минуты и молю милосердного Господа благословить Промыслом Своим нас всех и совершаемое рукой моей великое дело. Да, России даруется конституция. Немного нас было, которые боролись против нее. Но поддержка в этой борьбе ни откуда не пришла. Всякий день от нас отворачивалось все большее количество людей, и в конце концов случилось неизбежное. Тем не менее, по совести, я предпочитаю даровать все сразу, нежели быть вынужденным в ближайшем будущем уступать по мелочам и все‑таки прийти к тому же». Император был не одинок в подобной оценке. Уже после того, как Манифест 17 октября был опубликован, самарский губернский предводитель дворянства А. Н. Наумов спрашивал недавно назначенного премьер‑министра С. Ю. Витте, можно ли говорить в сложившихся обстоятельствах о сохранении в России самодержавия. Глава правительства определенно отвечал, что нет.

Страх, который охватил ближайшее окружение императора осенью 1905 года, постепенно прошел, изменилось и отношение к Манифесту. 16 февраля 1906 года на царскосельских совещаниях С. Ю. Витте доказывал, что в России конституции нет и государь вправе взять обратно все дарованные им права. Даже весьма консервативные чиновники, участвовавшие в совещаниях, не поддержали премьера. «Не подлежит… никакому сомнению, что Россия будет управляться по конституционному образцу», – утверждал К. И. Пален. С ним соглашались и другие. Но именно Витте был ближе всех к пониманию позиции императора. В конце февраля 1906 года, принимая одну из делегаций, царь уверенно заявлял: «Я не потерплю никакого умаления самодержавия».

9 апреля 1906 года Николай II поделился с участниками царскосельских совещаний своими сомнениями относительно привычного определения самодержавной власти как неограниченной: «Имею ли я перед моими предками право изменить пределы власти, которую я от них получил?» Но в самый последний момент работы совещаний император, во многом под давлением высших сановников империи, согласился исключить слово «неограниченный» из Основных законов. И все же, при наличии конституционных учреждений, он оставался самодержцем.

Статья 86 Основных государственных законов определенно заявляла о законодательных полномочиях Думы: «Никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственного совета и Государственной думы и восприять силу без утверждения государя императора». И все же все точки над «i» так и не были расставлены. Правовая система России напоминала слоеный пирог, в котором уживались нормы и институты разных эпох. Новое чаще всего не упраздняло старое, а лишь добавлялось к нему, так что описанная конструкция власти думского периода не дает верного представления о ее характере. Здесь особенно важны детали, где, как обычно, и скрывается дьявол.

Многие особые прерогативы императора восходили к прежним, дореформенным временам. Так, он имел исключительное право создавать и упразднять министерства и прочие высшие административные учреждения, распределять между ними обязанности. Только император определял порядок пожалования титулов и орденов. Исключительно от его имени заключались международные договоры, объявлялись война или мир. В его руках была и обороноспособность страны. Своей волей он вводил в том или ином регионе империи чрезвычайное положение. В некоторых случаях государь имел право делать исключения в законе: например, даровал милости отдельным лицам. С. Ю. Витте так писал по этому поводу: «Доколе отдельные отрасли законодательства нашего не будут переработаны, допущение изъятий из закона необходимо… Передача же этих дел на разрешение законодательных учреждений практически едва ли осуществима, ибо это по преимуществу мелкие и требующие спешного разрешения дела, для которых сложный законодательный порядок слишком громоздок и вообще неподходящ, так как Государственная дума и Государственный совет от более важных и плодотворных общих занятий отвлекались бы разбором сравнительно неважных, частных случаев».

Как уже говорилось, император обладал правом абсолютного вето. Его слово было решающим при принятии любого законопроекта. Однако в этом не было российской специфики. В начале XX века такое право было предоставлено большинству монархов, которые, правда, пользовались им чрезвычайно редко. Так, английский монарх последний раз ветировал законопроект в 1707 году. Пруссия вовсе не знала таких случаев. В России царь воспользовался своим правом только два раза[2].

Традиционно большое внимание правоведов привлекала статья 87 Основных законов. В соответствии с этой нормой император подписывал указы, имевшие силу закона, в перерывах между сессиями Думы. Правда, такое решение следовало внести в Думу не позднее, чем через два месяца с момента возобновления ее работы – иначе указ утрачивал силу. Современные исследователи порой утверждают, что именно статья 87 свидетельствовала о незыблемости самодержавия и иллюзорности полномочий Государственной думы. В действительности даже те правоведы начала XX века, которые критически относились к этой норме, полагали, что ее наличие в целом обосновано. Порой жизнь обязывает исполнительную власть принимать оперативные решения, пренебрегая официально прописанной (и обычно очень долгой) процедурой. В большинстве европейских стран конституции позволяли правительству прибегать к чрезвычайно‑указному праву. Более того, оно применялось даже там, где было официально запрещено: например, в Сардинском королевстве: только в 1848–1849 годах там было принято 66 постановлений чрезвычайно‑указного характера. Для сравнения: в России за годы работы Третьей Думы (1907–1912) правительство прибегло к этой мере шесть раз. Кроме того, сам факт наличия этой нормы подчеркивал конституционный характер «обновленного строя»: она фактически определяла рамки правительственного волюнтаризма.

Проблема была не в 87‐й статье, а в сохранении старых, чиновничьих путей законотворчества (через Военный совет, Адмиралтейств‑совет, Комитет финансов и др.), в туманном определении функций Совета министров, в не соответствовавших времени бюджетных правилах, подходивших для назначаемого Государственного совета, а не для избираемой Думы, и т. д. Все это свидетельствовало об архаике российской правовой системы, которая менялась лишь частично.

Вопреки сомнениям современных исследователей, большинство правоведов начала XX века не сомневались в том, что в России в 1906 году установилась конституционная монархия; она не походила на английскую, но вполне соответствовала немецким образцам. Об этом писали В. М. Гессен, Б. А. Кистяковский, С. А. Котляревский, Н. И. Лазаревский и многие другие. Да, конституция была «куцей», полномочия Думы – весьма ограниченными. Тем не менее император в большинстве случаев отныне не мог законодательствовать самостоятельно. Впрочем, встречалась и иная точка зрения. Так, А. С. Алексеев полагал, что и после 1906 года не было подлинной конституции, однако можно было говорить о конституционных началах, провозглашенных Манифестом 17 октября. Причем это был не подарок царя, а явленная всем воля общества, отстоявшего свои права.

Принципиально иную позицию отстаивали юристы правомонархических взглядов (например, П. Е. Казанский). Не будучи специалистами в области государственного права, они предпочитали анализу Основных государственных законов метафизические конструкции. Им представлялось, что царь не мог умалить собственную власть, даже если сам того желал. Кроме того, император даровал конституцию, а значит, он мог забрать дарованное назад: он оставался неограниченным самодержавным правителем, и факт созыва Думы мало что менял.

С тех пор прошло более ста лет. За это время было издано по меньшей мере шесть тысяч публикаций, посвященных Государственной думе. Многим авторам хотелось поставить точку в бесконечном споре о конституционной монархии. Советские историки в большинстве своем придерживались точки зрения правых монархистов и отрицали наличие конституционной монархии в России. С формально‑юридической точки зрения эта позиция не выдерживает критики. Монархия может быть абсолютной либо конституционной. Конечно, абсолютные монархии бывают разными, равно как и конституционные отличаются друг от друга. Однако это соображение нисколько не колеблет основательность той простой классификации, которая сложилась в юридической науке и базируется на одном критерии: если полномочия монарха хоть в чем‑то ограничены представительным учреждением, эта монархия конституционная, а не абсолютная. Основные законы не оставляли никаких сомнений на этот счет. Причем на практике сфера прерогатив представительных учреждений скорее расширялась, чем сужалась (о чем речь пойдет ниже).

Проблема конституционного характера политического режима в 1906–1917 годах не может считаться научной в полном смысле этого слова. Вместе с тем долгие годы она заслоняла собой важные вопросы функционирования представительных учреждений и, шире, всей политической системы России в преддверии революции 1917 года. Конституция у нас в крови – шутят англичане, у которых, как известно, конституция отсутствует. И они правы. Конституционный порядок – не совокупность документов, но определенные устои, привычные для политических игроков. Как говорили еще в начале XX веке, писаные акты – это скелет, который должен обрасти «мясом», чтобы правовой организм смог полноценно существовать.

 

       МЕСТО ДЕЙСТВИЯ          

Таврический дворец был построен в конце XVIII века по проекту известного архитектора И. Е. Старова. Первым его хозяином был могущественный фаворит Екатерины II светлейший князь Г. А. Потемкин‑Таврический. Здесь в 1791 году он устроил пышные торжества, посвященные своей благодетельнице. В том же году Потемкин и скончался, а дворец забрали в казну. В последние годы жизни императрица любила проводить здесь время. С воцарением Павла I дворец попал «в немилость». Тут устроили казармы Конногвардейского полка; по роскошным паркетам Таврического скакали бравые кавалеристы. Многое изменилось в России после убийства Павла в марте 1801 года, по‑новому зажил и дворец, который вновь стал императорской резиденцией. Понадобилось немало усилий, чтобы восстановить во многом утраченные интерьеры. Теперь здесь жили представители императорской фамилии, почетные гости царя. В 1826 году во дворце скончался проживавший здесь придворный историк Н. М. Карамзин. И все же у здания не было определенного хозяина. И только в 1906 году дворец его обрел в лице Государственной думы.

Таврический дворец пришлось перестроить, дабы он соответствовал новым задачам. Для пленарных заседаний Думы был преобразован зимний сад. Это помещение не вполне подходило для работы парламента. Основная проблема – плохая акустика. Многих депутатов, не обладавших достаточно звонким голосом, не было слышно. «С акустикой этой много возились, ставили перегородки, снимали их, вешали занавески и тоже снимали. Была образована даже научная комиссия для нахождения способов улучшения акустики… но это ни к чему не привело, и акустика оставалась такая же невозможная», – вспоминал депутат С. И. Шидловский. В Думе не раз говорили о необходимости построить новое здание для представительного учреждения. Однако и первые, и последние свои заседания депутаты Думы провели в Таврическом дворце.

Обосновавшись в Таврическом дворце, Дума преобразила всю округу. К началу XX века Литейная часть была мало заселена. Отныне цены на жилье в этом районе Петербурга неуклонно росли. Здесь снимали или покупали квартиры депутаты, политические лидеры, популярные журналисты. На Шпалерной улице, в считанных шагах от Таврического дворца, поселился один из лидеров правых, скандально известный В. М. Пуришкевич. Его соседом по лестничной площадке стал публицист и литератор В. В. Розанов. На Фурштатской улице снял десятикомнатную квартиру председатель Думы М. В. Родзянко. В 1912 году он присоединил к своим апартаментам соседнюю четырехкомнатную квартиру. Согласно данным современного исследователя О. А. Патрикеевой, годовая плата за две квартиры составляла 3600 рублей, то есть большую часть годового жалованья депутата. На углу Потемкинской и Сергиевской улиц, напротив входа в Таврический сад, в 1906 году располагался кадетский клуб. Здесь же снимал квартиру наиболее видный оратор от той же партии В. А. Маклаков. «В квартире имелся громадный зал на сто человек с балконом, большая комната для библиотеки, две столовых, комната для Центрального Комитета, для канцелярии. Словом, квартира поместительная и роскошная». В этом же доме в 1912–1916 годах проживали Зинаида Гиппиус и Дмитрий Мережковский. После 1913 года на Бассейной улице (ныне улица Некрасова) поселился лидер кадетов П. Н. Милюков. Прежде он жил в Эртелевом переулке (ныне улица Чехова) по соседству с председателем Совета министров И. Л. Горемыкиным. Новый дом на Бассейной обладал всеми современными удобствами: отоплением и горячей водой; на первом этаже размещались прачечная, гладильня, химчистка, парикмахерская, аптека, булочная, пекарня, мясная, молочная лавка и, наконец, кинематограф.

В 1913 году в Литейной части появился электрический трамвай, а в 1914‐м – Мальцевский рынок, где держатели думского буфета могли покупать продукты.

 

 

Партии готовятся к выборам

 

По словам французского политолога М. Дюверже, партии только и существуют, чтобы побеждать на выборах. Если принять эту точку зрения, то в большинстве своем российские партии партиями не были: их лидеры о выборах не заботились. Первые партии возникли на окраинах империи: в Польше, Закавказье, Финляндии… За ними последовали социалисты, готовившиеся к революции, а не к избирательным кампаниям: Партия социалистов‑революционеров (эсеров), годами складывавшаяся в единую организацию[3], и Российская социал‑демократическая рабочая партия (РСДРП), которая прошла не меньший путь, чтобы на своем Втором съезде (1903) в полный голос заявить о себе и тут же размежеваться на фракции большевиков и меньшевиков.

Партия – живой организм, требующий особой почвы, необходимых условий для развития. Она не может возникнуть вдруг, по мановению волшебной палочки. Российские партии прошли долгий путь от салонов и кружков к большим общенациональным объединениям. Интенсивная общественная жизнь конца XIX – начала XX века способствовала складыванию протопартийных организаций: кружка «Беседа», «Союза освобождения», Союза земцев‑конституционалистов, Русского собрания, Аграрно‑социалистической лиги… В этих объединениях возник политический язык, были выработаны партийные программы, достигнуты важнейшие договоренности, а главное, именно там общественные деятели решили заняться политикой. Благодаря этой питательной среде политические партии появились именно в тот момент, когда были особенно нужны, то есть в преддверии выборов в Думу.

После появления Манифеста 17 октября следовало ожидать скорой избирательной кампании. По этой причине вполне понятно, почему создание значимых общероссийских политических партий пришлось на октябрь – ноябрь 1905 года. В октябре оформилась Конституционно‑демократическая партия (кадеты); в начале 1906 года она взяла себе второе имя – Партия народной свободы. В этом объединении был представлен цвет российской интеллигенции: историки П. Н. Милюков, А. А. Корнилов, А. А. Кизеветтер, Н. П. Павлов‑Сильванский, юристы С. А. Муромцев, П. И. Новгородцев, Ф. Ф. Кокошкин, Л. И. Петражицкий, Г. Ф. Шершеневич, В. Д. Набоков, филолог А. А. Шахматов, экономисты П. Б. Струве, М. Я. Герценштейн, А. А. Мануйлов, адвокат В. А. Маклаков, естествоиспытатель В. И. Вернадский, земские деятели И. И. Петрункевич, Ф. И. Родичев, князья Павел и Петр Долгоруковы, князь Д. И. Шаховской и др. Это было популярное в обществе, довольно многочисленное политическое объединение. К апрелю 1906 года в партии состояло более 70 тысяч человек. Кадеты ориентировались в первую очередь на городского избирателя; в губернских центрах и обеих столицах они безусловно лидировали.

Краеугольный камень программы кадетов – упрочение ценности человеческой личности в России. Для этого следовало прежде всего гарантировать основные гражданские права (свободу совести, слова, печати, собраний и др.). Кадеты предлагали наделить равными правами всех подданных Российской империи вне зависимости от их национальной, религиозной и сословной принадлежности. Однако это нельзя было сделать, не изменив государственный строй. Партия выступала за установление в стране конституционных порядков английского образца, когда монарх царствует, но не управляет. По мнению кадетов, парламент должен был формировать правительство и, соответственно, определять политический курс в стране. Конституционно‑демократическая партия настаивала на коренных социальных реформах, в частности на национализации большей части помещичьих земель и распределении их среди крестьян на правах пользования. В программе кадетов предлагалось и решение проблем, волновавших рабочих: речь в ней шла о праве на собрания и стачки, о введении 8‑часового рабочего дня. Программа кадетов – результат эволюции европейского либерализма за XIX столетие, благодаря которой он учился говорить с массовым избирателем. «Новый» либерализм сильно отличался от классического либерализма начала XIX века: он ставил вопрос не только о праве человека на жизнь, но и о его праве на достойную жизнь; не только о праве на собственность, но и об обязательствах, связанных с этим правом.

Кадеты не боялись революции. Просто они ее понимали иначе, чем социалисты, которые делали ставку на организованное давление на действующую власть, вооруженное сопротивление режиму. Кадеты же полагали, что подлинная революция происходит в головах людей, которые начинают по‑новому мыслить, оценивать правительство. Если власть перестает быть авторитетной в их глазах, она утрачивает способность повелевать. В этом случае бесполезными оказываются многочисленные пушки и ногайки. Пожар недовольства становится повсеместным, и его не затушить. Правительству приходится отступать под давлением всеобщего недовольства. Такую революцию нельзя организовать. Это стихия истории, которую надо верно понимать и предугадывать. Кадеты полагали, что они умеют это делать и их программные требования – непременное будущее России завтрашнего дня. Это придавало им оптимизм, веру в собственную победу, которая наступит рано или поздно.

Примерно тогда же был создан «Союз 17 октября» (партия октябристов), тоже либеральное объединение, более умеренное по своим взглядам. Его лидеры – крупные промышленники (А. И. Гучков, Э. Л. Нобель, П. П. Рябушинский) и видные земские деятели (граф П. А. Гейден, М. В. Родзянко, М. А. Стахович, Н. А. Хомяков, Д. Н. Шипов). Именно земцы определяли политическое лицо октябризма. Характерно, что в период выборов в Третью и Четвертую Думу «Союз 17 октября» мог рассчитывать на голоса в первую очередь тех губерний, где работали земские учреждения. Среди октябристов были и историк В. И. Герье, и ювелир К. Г. Фаберже, и архитектор Л. Н. Бенуа, и адвокат Ф. Н. Плевако. Безусловным лидером партии был А. И. Гучков. В 1906 году у октябристов было 200 местных отделений, в которые входило 75–77 тысяч человек.

Правда, «Союз 17 октября» был именно союзом, а не партией. Он не претендовал на монолитность, объединив сторонников разных взглядов. Многих октябристов можно было отнести к консерваторам, но лицо объединения определяло его левое либеральное крыло. Октябристы были сторонниками конституционной монархии, не английского (как кадеты), но немецкого образца, согласно которому сам монарх формировал правительство. Они ратовали за гражданское равенство, за социальные реформы, но при этом, в отличие от кадетов, были в большинстве своем против национализации помещичьей земли (которая предусматривалась лишь в исключительных случаях). По их мнению, экономические проблемы крестьян следовало решать прежде всего за счет повышения эффективности их труда.

И кадеты, и октябристы выступали за сохранение России как унитарного государства. Кадеты считали необходимым предоставить статус автономии Польше и Финляндии. Октябристы – только Финляндии. При этом кадеты ставили вопрос о необходимости национально‑культурных автономий, которые позволили бы различным народностям России учиться на родном языке, печатать на нем газеты, исповедовать близкие им религиозные культы, придерживаться ценностей, характерных для их культур.

В отличие от кадетов октябристы рассчитывали на диалог с правительством. Они полагали, что 17 октября 1905 года между царем и общественностью был заключен своего рода контракт. Это подразумевало обязательства с обеих сторон. Правительство должно было принимать в расчет мнение общественных деятелей. Тем, в свою очередь, следовало держаться исторических принципов монархического государства, характерных для России. Впоследствии, в период работы Третьей Думы, ставка на конструктивный диалог с властью отчасти оправдалась. Депутатам от «Союза 17 октября» многое удалось сделать во взаимодействии со столыпинским правительством. Однако это сотрудничество не было безоблачным. Вера в наличие негласных договоренностей с «исторической властью» подвергалась немалым испытаниям и в итоге их не выдержала. Лидеры октябристов разочаровались в своих прежних установках, разуверившись в возможности влиять на правительственный курс. Это стало началом крушения «Союза 17 октября». Пока же, на заре думской России, его руководство полно надежд и оптимизма.

В 1905 году начали формироваться правые монархические организации. Они с гордостью именовали себя черносотенными, памятуя нижегородские черные сотни Кузьмы Минина эпохи Смутного времени. Самой крупной и влиятельной черносотенной организацией был Союз русского народа. Его лидерами были А. И. Дубровин, Н. Е. Марков, В. М. Пуришкевич и др. Впоследствии Союз русского народа распался. Из него выделился Русский народный союз имени Михаила Архангела (1908), в котором безраздельно господствовал бессарабский депутат Пуришкевич. В 1910 году – новый раскол: «марковцы», привычные к работе в Государственной думе, отделились от «дубровинцев», не признававших никаких конституционных учреждений. В этом была своя закономерность. Правомонархические организации объединяли очень непохожих друг на друга людей: малоземельных крестьян и помещиков‑латифундистов; многие программные вопросы по‑разному ими понимались, но все же многое их объединяло. Правые категорически выступали против конституции, формальных ограничений власти царя, который, по их мнению, и после подписания Манифеста 17 октября 1905 года оставался подлинным самодержцем. Правые полагали, что именно император, стоявший выше всех сословий и наций, обеспечивал социальный мир империи, был добрым «отцом» для всех подданных. Члены Союза русского народа отмечали особую роль в России русского народа, который, по мнению правомонархистов, должен обладать преимуществом в политике и экономике. При этом многих правых отличал крайний антисемитизм.

Правомонархические организации были весьма многочисленными. Сами они утверждали, что членами их состоят несколько миллионов человек, что было сильным преувеличением. Тем не менее можно с уверенностью говорить, что в лучшие годы они насчитывали более 400 тысяч – явно больше, чем все остальные политические объединения. Позиции правых были наиболее сильны на территории современных Украины и Белоруссии. Там они себя чувствовали хозяевами в ходе избирательных кампаний в Третью и Четвертую Думу.

Этот перечень политических партий далеко не полон без либерального центра: партии демократических реформ (январь 1906), партии мирного обновления (июль 1906) и прогрессистов (Прогрессивная партия; 1912). Он были малочисленны, но их лидеры пользовались несомненным авторитетом в обществе и в Государственной думе. Не было пока речи о Всероссийском национальном союзе (1908), влиятельном объединении, созданном в значительной степени усилиями правительства П. А. Столыпина. Едва ли есть смысл подробно говорить о леворадикальных и национальных партиях, которые не ставили перед собой задачу работать в Государственной думе. В целом членами политических партий в России в период Первой русской революции состояло около 0,5 % населения. Казалось бы, не так много. И тем не менее даже такой результат наглядно свидетельствовал о существенных изменениях в жизни российского общества.

 

Выборы

 

Как бы партии ни относились к созываемой Думе, в большинстве своем они готовились к предстоявшей избирательной кампании. Правительству оставалось лишь определиться, каким будет порядок выборов, 11 декабря 1905 года был обнародован избирательный закон. Выборы в Думу не стали всеобщими, прямыми и равными, что соответствовало бы настроениям значительной части общественности. Однако в этом отношении Россия исключением не была. В 1905 году всеобщего избирательного права не было и в европейских странах.

В России не имели права голоса те, кто не достиг 25‑летнего возраста, женщины, неправоспособные (заключенные, умалишенные), бродяги, учащиеся (в том числе студенты), военные, чиновники Министерства внутренних дел, отвечавшие за организацию выборов. В деревне голосовали лишь домохозяева – отцы семейств. Важнейшая особенность избирательной системы в России заключалась в том, что выборы в большинстве случаев были не прямыми, а многоступенчатыми. Подданный империи голосовал не за депутата, а за выборщика, голосовавшего за другого выборщика или уже непосредственно выбиравшего депутата. Избиратели, принадлежавшие к разным социальным или сословным группам, голосовали в особых собраниях – куриях. Были курии крестьянские, землевладельческие, городские, рабочие, казачьи, инородческие. У каждой категории избирателей был свой путь в курию. Крестьянин, чтобы участвовать в ее работе, должен был пройти две предварительные стадии. Мелкий землевладелец – одну. Богатый землевладелец участвовал в работе курии без всяких выборов. Возможности влиять на состав Думы у разных курий были разные. То есть подданные Российской империи не имели равных избирательных прав. Тем не менее Положение о выборах 11 декабря 1905 года было составлено так, что большинство депутатов должно было избираться крестьянством, на чью верность престолу полагалось правительство. Но при этом не было ни социальных, ни национальных групп, лишенных права голоса. По словам социалиста В. В. Водовозова, от избирательной системы, действовавшей согласно закону 11 декабря 1905 года, ко всеобщему избирательному праву оставался один шаг. В итоге состав Думы оказывался на удивление демократичным. Около половины Первой и Второй Думы составили крестьяне, немало было рабочих. Этим не могли похвастать ни немецкий рейхстаг, ни английская палата общин.

Выборы в Первую Думу прошли практически без вмешательства правительства. Полицейские, присутствовавшие на митингах, редко пытались влиять на ход собрания. Кадет Н. М. Кишкин рассказывал, как к нему обратился городовой, обязанный следить за порядком, который сконфуженно попросил разрешения присутствовать на митинге. Полицейский оказался давним пациентом Кишкина по невропатологической клинике: раньше он скрывал от врача место своей службы. Кишкин не стал возражать и указал ему место за столиком. Полицейский сел за него и за время собрания не издал ни звука. Это был не единичный случай. Полиция была столь терпимой к митингующим, что не обращала внимание на речи тех, кто говорил о преступной деятельности правительства.

Во время выборов во Вторую Думу власть была намерена не совершать прежних ошибок. В июле 1906 года Столыпин докладывал императору: «Правительству следует отрешиться от того безразличия, с которым оно относилось до сих пор к ходу выборов, и на будущее время самому выступать на них стороною. Необходимо всеми средствами поддерживать умеренную столичную и местную печать, не останавливаясь в этом отношении ни перед какими затратами. Необходимо заранее наметить на местах тех кандидатов в члены Государственной думы из числа умеренных партий или внепартийных, которые представлялись бы наиболее желательными с точки зрения правительства, и кандидатов этих поддерживать на выборах всеми не противными закону способами, снабжать их, равно как приверженные правительству и вообще умеренные партии и средствами для избирательной борьбы. Необходимо разъяснить всеми способами всем зависимым от правительства лицам обязанность их поддерживать в этом деле правительство и отношение свое к этим лицам определять в соответствии, между прочим, и со степенью поддержки, которую они окажут при выборах… Необходимо содержать, в противовес партийным, правительственных агитаторов, которые выступали бы на всякого рода общественных собраниях, разъясняя всю несбыточность и совершенную непосильность для государства тех имущественных обещаний, которые щедрой рукой расточаются сторонниками крайних партий».

Если бы все эти усилия были напрасными, Думу можно было бы распустить. Правительство все же надеялось дождаться созыва такого законодательного собрания, с которым можно было совместно работать. В феврале 1907 года Столыпин разъяснял публицисту П. А. Тверскому: «Прусской власти, при переходе к представительному строю, пришлось распустить семь парламентов подряд. Что же делать? Разве можно работать производительно, если между правительством и палатами соглашение недостижимо? Приходится терпеливо ждать, пока общество успокоится и образумится настолько, что даст Думе такой состав, который вместе с правительством пойдет к одной цели. Устанут бесплодно фрондировать, когда найдут, что из‑под профессионального агитаторства ушла почва; захочется чего‑нибудь нового».

Всего было четыре избирательных кампании – в четыре Думы. С каждыми новыми выборами правительство было все более настойчивым в своем желании провести необходимых депутатов. Такого рода деятельность требовала навыков, знаний и даже талантов. Одним из незаменимых специалистов по выборам среди российских чиновников был С. Е. Крыжановский. По этой причине в сентябре 1911 года новый премьер‑министр В. Н. Коковцов просил назначить Крыжановского на должность государственного секретаря, несмотря на антипатию к нему государя: «По уполномочию покойного статс‑секретаря Столыпина на сенатора Крыжановского возложено все сложное дело подготовления выборов в Государственную думу, имеющих произойти в 1912 г. Ему же предоставлено распоряжение всеми сравнительно значительными негласными основными средствами. Передача этого щекотливого и сложного дела другому лицу, недостаточно подготовленному и не отличающемуся такой ловкостью, как сенатор Крыжановский, – может принести правительству крупное разочарование. Для устранения их было бы крайне желательно не отделять этого лица от активной правительственной деятельности, а с этой целью всего более желательно было бы назначить его на должность государственного секретаря».

У правительства был широкий арсенал средств влияния на исход выборов. Например, Сенат мог разъяснять нормы законодательства, устраняя таким образом неугодных кандидатов. В ходе выборов во Вторую Думу, благодаря сенатским разъяснениям, было исключено двойное представительство крестьян, часто голосовавших сразу по двум куриям – крестьянской и землевладельческой. Сенат уточнил понятие «квартира», наличие которой предусматривалось избирательным цензом. Боролись с разнообразными фиктивными цензами. Жертвой Сената стал и лидер партии кадетов П. Н. Милюков. Он баллотировался в Думу как приказчик книжного склада «Общественная польза», что явно не соответствовало действительности. Сенаторы проявили в этом вопросе принципиальность даже вопреки просьбам Крыжановского, который полагал, что в Думе Милюков может оказаться менее вредным, чем вне ее.

Основная работа по «правильной» организации выборов падала на местные власти. В июле 1912 года, в преддверии избирательной кампании в Четвертую Думу, полтавский вице‑губернатор Я. Г. Гололобов писал одному из лидеров правых А. С. Вязигину: «Главное, на чем теперь сосредотачивается внимание – выборы в Государственную думу. Здесь на этот счет твердо: ни один левый не пройдет, также не будет и „октябрей“ гучковского типа»[4]. В январе 1913 года костромской губернатор П. П. Шиловский жаловался князю В. П. Мещерскому на свои несчастья. Виной всему был товарищ министра внутренних дел А. Н. Харузин. Он требовал, чтобы губернатор гарантировал избрание в Думу правых. Шиловский полагал, что для этого не было предпосылок. Харузина это не смущало: он предлагал создать их. Видимо, Шиловский был прав: несмотря на все усилия правительства депутатами стали кадеты, социал‑демократы и трудовики. Но губернатор был наказан: переведен в Олонецкую губернию.

Черниговский губернатор Н. А. Маклаков (впоследствии министр внутренних дел) был одним из самых активных на этом поприще. Несколько подчиненных ему чиновников только и занимались избирательной кампанией. И сам губернатор работы не боялся: лично объездил всех городских голов и уездных предводителей дворянства. Помощник Маклакова Скаржинский редактировал списки избирателей. При желании он мог исключить ту или иную фамилию, воспользовавшись любым предлогом: например, переменой адреса или задолженностью по уплате квартирного налога. В ряде случаев избирателям приходилось доказывать свое право участвовать в выборах; это делали, конечно, не все. Списки избирателей были опубликованы с недельным опозданием, что затрудняло их обжалование.

Немалой изобретательностью в деле проведения выборов в Четвертую Думу отметился нижегородский губернатор А. Н. Хвостов. Он был весьма решительным и не собирался реагировать на «выкрики» печати. Хвостов назначил выборы на 8 часов утра. Вечером предыдущего дня он приказал развести мосты через Оку и занять все имевшиеся лодки до 10 утра. Таким образом, заречная – рабочая – часть Нижнего Новгорода была изолирована. «Напрасно они (рабочие. –К. С .) метались по берегу и звали лодочников. В 10 часов по одиночке стали появляться лодки, начали наводить мост. Выборщики бросились в город, но оказалось поздно. Выборы уже были закончены…»

Как и прежде, следить за избирательной кампанией должны были полицейские. Они присутствовали на предвыборных собраниях, старались пресекать противоправительственную агитацию, что для большинства из них было непросто: образовательный уровень полицейских был невысоким; часто они оказывались не в состоянии верно оценить выступление «неблагонадежного» оратора. «Что, он не опасно говорит?» – спрашивал пристав своего помощника. «А черт его знает, – шепотом отвечал помощник, – кажется, пока ничего». Один немолодой полицейский как‑то попросил кадета А. А. Кизеветтера: «Уж вы, профессор, будьте так добры, если я вас буду останавливать, не подымайте меня на издевку». Действительно, порой случались комические ситуации. В. А. Маклаков, выступая на митинге, постоянно использовал местоимение «мы». «Кто это „мы“»? – перебил его пристав. «Я и мои единомышленники», – отвечал Маклаков. «Я запрещаю говорить „мы“, вы принадлежите к партии кадетов, а это партия преступная, о ней говорить нельзя», – постановил пристав. «Хорошо, вместо „мы“ я буду говорить „они“». Толпа дружно засмеялась, а пристав остался доволен.

Правительство пыталось координировать свои действия с правомонархическими силами. В октябре 1911 года обер‑прокурор Святейшего синода В. К. Саблер принимал лидеров думских правых: А. С. Вязигина, Г. Г. Замысловского, Н. Е. Маркова. Саблер спрашивал, в чем нуждались представители Союза русского народа, подробно записывал их пожелания, некоторые тут же удовлетворял. В январе 1912 года министр внутренних дел А. А. Макаров провел подобную консультацию с лидером Правой группы Государственного совета Д. И. Пихно.

Наконец, правых кандидатов можно было финансировать. А. Н. Наумов (в прошлом предводитель самарского дворянства) впоследствии вспоминал, что весной 1906 года С. Е. Крыжановский предложил ему 25 тысяч рублей на издание газеты «Голос Самары» и предстоявшую избирательную кампанию. Деньги предлагал и другой товарищ министра – В. И. Гурко: «Возьмите у нас побольше денег – без них при этих выборах, пожалуй, не обойтись… Умоляем вас – дайте в Думу хороших людей». Когда же к Крыжановскому пришел московский губернатор В. Ф. Джунковский, товарищ министра открыл железный шкаф, встроенный в стену кабинета. Там лежали пачки денег. Джунковскому было предложено 15 тысяч рублей. Существенно большую сумму на те же цели получил московский градоначальник А. А. Рейнбот.

Немалые средства поступали Союзу русского народа. Серьезные суммы передавались А. И. Дубровину, В. М. Пуришкевичу, отцу Иоанну Восторгову. Получали деньги и другие лица. В ходе выборов в Четвертую Думу в Бессарабской губернии семейство Крупенских потратило 2000 рублей из государственных средств и планировало потратить еще 5000 рублей из того же источника.

По сведениям С. Е. Крыжановского, правительство тратило на избирательные кампании около 3 млн рублей в год. Правда, эти деньги расходовались неэффективно. Нередко они выделялись организациям и газетам, о которых мало кто слышал. И все же среди получавших правительственные дотации были известные лица. «Все промелькнули перед нами, все побывали тут», – отмечал министр финансов Коковцов. Среди них не было кадетов, мало – октябристов; преимущественно это были правые (Г. Г. Замысловский, Н. Е. Марков, В. М. Пуришкевич и др.) и националисты (А. И. Савенко и др.). Правда, приходилось отказывать и им. Незадолго до роспуска Третьей Думы правые депутаты – Н. Е. Марков, П. В. Новицкий, В. М. Пуришкевич – запросили ссуду в 960 тысяч на предстоявшую избирательную кампанию. Премьер‑министр Коковцов удивился, почему они не просят миллион. «Мы хорошо знаем, что вы любите точные цифры, и отказались от всякого излишества», – ответил Марков. «Скромность» не помогла народным избранникам: Коковцов им решительно отказал.

Чтобы добиться желаемого исхода многоступенчатых выборов, надо было оказывать влияние на избирательную кампанию на ее ранних стадиях, формируя коллегии выборщиков. Правительство пыталось мобилизовать послушного избирателя, каким виделся прежде всего священнослужитель. Ставка на духовенство была сделана в некоторых губерниях еще в 1907 году, во время выборов в Третью Думу. Например, в Вологодской губернии большую часть уполномоченных по землевладельческой курии составляли священники (83 из 86), в пяти уездах Пермской губернии – 56 из 57, в четырех уездах Вятской губернии – 21 священнослужитель и ни одного мирянина, в девяти уездах Пензенской губернии – 55 священников и 6 мирян, в Калужской губернии – 81 священник и 14 мирян, в Тверской – 182 и 17, в Воронежской – 96 и 15, в Рязанской – 202 и 29, в Киевской – 424 и 14 и т. д. В результате духовенство порой доминировало в землевладельческой курии. Так, в Астраханской губернии из восьми выборщиков семь были священниками, в Вологодской губернии из 30 – 21, в Вятской губернии из 49 – 33, в Киевской из 78 – 42, в Пермской из 47 – 39, в Волынской губернии из 62 – 31.

В 1912 году этот опыт был использован с большим размахом. Как удачно пошутил депутат В. А. Маклаков, Синод превратил «стадо Христово в избирательное стадо». В дни выборов церкви закрывались, богослужение не проводилось, требы не исполнялись – священнослужители голосовали. Эта тактика принесла свои плоды. Так, в Киевской губернии по землевладельческой курии избрали 477 священнослужителей и 76 помещиков. В Подольской губернии – 399 священнослужителей и 4 помещиков. В Рязанской губернии – 244 представителя духовенства и 39 светских лиц. В целом же по России из 2365 выборщиков по землевладельческой курии 771 представляли духовенство. Для сравнения: за пять лет до этого было 533 священника.

Церковное начальство опасалось, что священники могут поддаться вредному влиянию. Такая бдительность излишней не была. Священники оказались послушным орудием в руках архиереев. Епископ Филарет, в сущности, сам выбирал депутатов, не интересуясь мнением местных властей. По свидетельству современника, «И. М. Страховский (вятский губернатор. –К. С .) и К хотели иметь депутатов поумереннее и поприличнее, а Филарет дал им совсем черных и одни убожества».

Воронежские архиереи, отчитываясь перед властями, указывали, сколько удалось провести в выборщики «надежных» крестьян (34: 18 правых монархистов и 16 беспартийных, зато «вполне надежных»). Кроме того, в губернское избирательное собрание прошли 19 «самых лучших» священнослужителей. Архиереи ставили себе в заслугу и то, что из списка городских избирателей был исключен кадет А. И. Шингарев и другие менее известные его однопартийцы. И все же у церковного начальства были неудачи. Немного удалось сделать в противостоянии с октябристами. Например, не удавалось помешать А. И. Звегинцеву. Его можно было «провалить» на выборах по Бобровскому уезду, где все было для этого подготовлено. Однако итоги состоявшихся выборов не были утверждены, и выборы перенесли на более поздний срок. Это «отсекало» священников от дальнейшего участия в голосовании: дважды мобилизовать их было невозможно. Архиереи утверждали, что это объяснялось интригами «Звегинцева и К », которые вели к триумфу «левых» сил. Духовенство ждало инструкций из столицы относительно поведения священнослужителей в губернском избирательном собрании. Следовало ли открыто выступить против октябристов, раскрывая свои карты, или стоило «затеять тайную игру»? Однако это создавало риск прохождения в Думу кадетов. Но, похоже, местное духовенство это не смущало: фигура Звегинцева вызывала у них сильное раздражение. Во время выборов в Третью Думу он сам мобилизовал духовенство, рассчитывая на его поддержку: свозил священников на избирательный съезд, обещал им одно депутатское кресло. Однако обманул. Помещиков на съезде оказалось больше, чем Звегинцев предполагал. Голоса священников не понадобились, их кандидаты были забаллотированы. Духовенство потребовало от Звегинцева объяснений, и он, не смущаясь, ответил: «На кой черт вы нам теперь нужны».

Теперь же, в 1912 году, многие помещики чувствовали себя лишними: они были бессильны противостоять многочисленному духовенству и потому вынужденно покидали избирательные съезды. В ноябре 1912 года октябрист, депутат Третьей Думы П. В. Каменский писал юристу и общественному деятелю А. Ф. Кони: «Быть избранным членом новой партии „губернаторско‑архиерейской“, носить на себе ярлык „с дозволения его превосходительства, с благословления его“ – как‑то неспокойно для совести».

В конце концов правительство само испугалось «поповской опасности». Влияние архиереев на формирование Думы многим чиновникам казалось чрезмерным. В итоге в ряде случаев пришлось умерить пыл церковного начальства, выделив священнослужителей в особую курию. Представительство духовенства в губернском избирательном собрании оказалось скромным: 14,5 % выборщиков (вместо планировавшихся 70 %). Но даже в этом случае духовенство, благодаря своей сплоченности и дисциплинированности, оказывало серьезное влияние на исход выборов. Оно «торговалось» с другими группами избирателей, добивалось от них необходимых уступок. Например, некоторые октябристы были избраны в Думу при условии, что поддержат финансирование церковных школ.

И все же было бы неверным говорить о всесилии правительства в избирательной кампании. Оно не могло быть в полной мере уверено даже в собственном чиновничьем аппарате, что с удивлением отмечали иностранные посланники. Как‑то Столыпин в присутствии испанского посла пожаловался на ход избирательной кампании. Дипломат искренне удивился: «Не понимаю, о чем вы беспокоитесь? У нас делается это очень просто. Мэры в руках правительства, а потому как председатели избирательных бюро они своевременно засыпают в урны столько бюллетеней угодной правительству партии, сколько требуется для успеха, а затем допускают избирателей. Получается большинство, нужное правительству, и все довольны». Примерно то же самое объяснял и румынский посол: «Обратите внимание… когда у нас, то есть в Румынии, происходят выборы, правительство все ставит на карту: и свое влияние, и обещания поддержки, и ордена, и даже, если нужно, подкуп, а у вас оно не делает ничего, чтобы создать себе в Думе работоспособное большинство. Выборы – очень хорошая вещь… но правительство должно взять их в свои руки, или оно должно уйти».

В России местное чиновничество порой действовало вопреки воле своего начальства и даже напрямую поддерживало оппозицию. Например, в ходе выборов в Первую Думу некоторые члены избирательных комиссий при входе на участок раздавали готовые бюллетени с кадетскими списками. Во время избирательной кампании во Вторую Думу податные инспекторы Орловской губернии, не таясь, агитировали в пользу кадетов. Аналогичная ситуация имела место в Ярославской и Саратовской губерниях.

И все же главная проблема была в другом: результаты выборов часто не поддавались какому‑либо прогнозу. Большинство избирателей были абсолютно аполитичны. Их поведение невозможно было предсказать. Ни у одной партии не было большинства ни в одной губернии. Очень многое зависело от случайных блоков и союзов. Октябрист Н. В. Савич, характеризуя ход выборов в Первую Думу в Харьковской губернии, отмечал, что в губернском избирательном собрании сложились три группы: многочисленная крестьянская, умеренная земская, близкая к октябристам, и кадетская, к которой примыкали видные представители общественности (среди них был М. М. Ковалевский). Никто из них не мог рассчитывать на однозначную победу. Приходилось искать союзников. Кадеты надеялись на блок с октябристами, но в этом вопросе встретили противодействие своего Центрального комитета.

Аналогичная ситуация имела место в любом избирательном собрании в течение всех думских лет. Так, во Владимирской губернии во время выборов в Четвертую Думу для победы нужно было получить 45 голосов выборщиков. 40 голосов гарантированно имели правые и националисты. 11 – октябристы. Остальные голоса были у «левых». В Екатеринославской губернии нужно было собрать 54 голоса. 52 было у правых и националистов, 24 – у октябристов. В Калужской губернии для победы требовалось 39 голосов. 35 было у правых, 11 – у октябристов.

Ситуация осложнялась тем, что далеко не всегда было ясно, кто правый, а кто левый. Партии не пользовались большой популярностью в обществе даже в 1906–1907 годах. В дальнейшем их значение будет только падать. Партийные предпочтения крестьян оставались загадкой, их взгляды не укладывались в прокрустово ложе партийных программ. Например, псковские крестьяне полагали, что Дума – «большое челобитное собрание», цель которого – скорейшая прирезка общине земли. Им казалось, что там, в Думе, крестьяне будут вместе с царем пить чай и обсуждать народные нужды. От Псковской губернии баллотировался граф П. А. Гейден. Крестьяне обвиняли его в том, что он утаивал от них тот факт, будто государь даровал им землю. Некоторые крестьяне выступали с целой программой реформ. Они предлагали упразднить все центральные ведомства, кроме Министерства внутренних и иностранных дел, руководителям которых предлагали положить жалованье в 500 рублей в год. В помощь министрам они предлагали держать по два писаря с окладом 300 рублей в год. В результате все центральное управление обошлось бы казне всего в 2200 рублей.

В большинстве случаев у крестьян не было партийных пристрастий. Как вспоминал князь В. А. Оболенский, во время выборов в Первую Думу крестьяне не были склонны голосовать за «господских» кандидатов и предпочитали им «своих», таких же крестьян. Эта ситуация сохранялась и в дальнейшем.

Было бы наивным ожидать проявлений высокой политической культуры и у городских избирателей, в том числе столичных. В феврале 1906 года жена видного историка и члена партии кадетов Е. Я. Кизеветтер записала в дневнике беседу трех московских приказчиков. Они спорили, в какую партию им «податься»:

 

Хочу записаться завтра в «Союз 17 октября», да не знаю – берут там деньги?

– Нет, там даром: они богатые, своих много, – говорит [его] товарищ.

– Вот если сюда придешь, к конституционалистам‑демократам, тут возьмут с тебя…

– Много?

– Ну, там копеек 50, а если квартирный налог платишь, так по расценке. Ну а если к социал‑демократам пойдешь – будут просить рублей 20. Это нам не под силу.

 

Узнав об этом, А. А. Кизеветтер долго смеялся: «Мыто читаем, читаем, проповедуем им разные идеи, а у них вот какая оценка – где дешевле!»

Красноречивым было и отсутствие избирателей. Конечно, это не отменяло энтузиазма, охватившего многих еще в 1906 году. А. А. Кизеветтер так описывал выборы в Первую Думу в Москве: «Избиратели шли к урнам густо. Все были в приподнятом, одушевленном настроении. Были трогательные эпизоды. Один больной генерал велел на носилках нести себя к урне, чтобы подать свой бюллетень. Была такая сцена. Приходит в вестибюль городской думы пожилой господин. Кучка подростков бросается к нему, предлагая партийные бюллетени. „Да неужто вы думаете, – говорит он, – что у меня еще не приготовлен свой бюллетень. Ведь я всю жизнь мечтал об этом дне, мечтал дожить до него“».

И все же такие настроения разделяли не все. Например, в 1906 году в Орловском уезде из 1020 числившихся городских избирателей пришли 80 человек. В Брянском уезде Орловской губернии на съезд мелких землевладельцев явились 40 избирателей из 3088. В Карачаевском уезде из 1500 мелких землевладельцев приехали 74. Подобная ситуация была и в других губерниях. Так, в Симферопольском уезде Таврической губернии из 4000 мелких землевладельцев на выборы пришли 88 человек. По городской курии Симферополя голосовала лишь четверть зарегистрированных избирателей. В Курске по городской курии голосовал 121 человек вместо зарегистрированных 3300. В Курском уезде на съезд мелких землевладельцев явилось 43 избирателя вместо положенных 1200. В городской курии Симбирской губернии голосовали 1876 избирателей вместо 6145. В Ковенском уезде (ныне Каунас, Литва) на съезд мелких землевладельцев явился 41 избиратель вместо 1740. В Шавельском уезде Ковенской губернии – 69 вместо 1013. В Тульском уезде – 150 вместо 750. В Харьковском уезде – 123 вместо 4223. В Тверском уезде – 236 вместо 1400. В Пензенском уезде – 48 вместо 1303. В городской курии Козельского уезда голосовали 217 избирателей вместо 1868. В Воронежском уезде 256 человек – вместо 2225. В Одесском уезде 360 человек – вместо 3691.

Эта проблема оставалась и в дальнейшем. Так, на выборы в Четвертую Думу в Симбирской губернии явились около 30 % городских избирателей. В 1912 году общая явка по России редко превышала 50 %. По мнению чиновников Министерства внутренних дел, это свидетельствовало о безразличии избирателей к выборам.

Была и проблема другого свойства. Не всегда было ясно, каковы партийные пристрастия будущих депутатов. В 1912 году бывший председатель Думы Н. А. Хомяков жаловался на народных избранников депутату от Самарской губернии И. С. Клюжеву: «Что это за время, которое нам приходится переживать? Где у нас настоящие люди, истинные граждане? Их нет ни здесь, ни в провинции. Возьмите в пример хотя бы нашу Смоленскую губернию или вашу Самарскую. Кого выбрать в Думу, в губернское земское собрание? Все те же лица – обыденные, будничные, беспринципные, неустановившиеся, неустойчивые, смотрящие на вещи сегодня так, а завтра – по‑другому». Схожим образом описывал ситуацию депутат‑октябрист Н. В. Савич: «На выборах не было яркого разделения между разными оттенками политических настроений среди того антиреволюционного блока, который объединил все консервативное, умеренное и просто перепуганное „иллюминациями“ и разгромами имений глубоко мирное, имущее и цензовое большинство обывателей провинции. Выбирали не по принадлежности к той или другой партии, в этом еще не разбирались, а излюбленным кандидатом являлся тот, кто проявил наибольшую активность во время выборных кампаний против левого картеля». Хотя бы по этой причине правительственные прогнозы исхода выборов редко сбывались. Так, в 1907 году в МВД были уверены, что в Третьей Думе сложится устойчивое правое большинство. В действительности ничего подобного не случилось.

Наконец, многие мечтали о депутатском мандате, имея в виду преимущества, связанные с обладанием им. Для крестьян это было 10 рублей суточных (в Первой, Второй, в начале работы Третьей Думы). Для многих других – возможность завязать ценные связи. В октябре 1912 года в Министерстве внутренних дел отмечали: «Жалованье играет тут сравнительно вторую роль. Ищут влияния, которое дает деньги куда более значительные, чем всякое жалованье. Провинция полна легенд о местах в банках, о концессиях, о готовности правительства давать по просьбе членов Думы места, награды, даже перерешать судебные дела».

При таких обстоятельствах выборщик чаще всего был «темной лошадкой». В октябре 1912 года в Департаменте полиции были сведения о 5012 выборщиках Европейской России из 5159. По сведениям этого информированного органа власти, в 20 губерниях Европейской России (из 51) лидировали правые, в 7 губерниях – националисты, в одной губернии – независимые националисты и лишь в 8 губерниях – оппозиция. При этом в 14 губерниях ни у одной политической силы не было явного перевеса. Там многое зависело от октябристов. Таким образом, в 28 губерниях должны были победить правые, а в 22 – либеральные и даже леворадикальные силы. Полиция полагала, что правым удалось «отобрать» у оппозиции пять губерний (Вятскую, Нижегородскую, Пермскую, Ставропольскую и Ярославскую), а у октябристов – целых девять (Витебскую, Воронежскую, Казанскую, Московскую, Орловскую, Пензенскую, Рязанскую, Харьковскую и Черниговскую). Если же иметь в виду общую численность выборщиков, то расклад был таким: из 5012 человек 2542 (то есть 57 %) составляли правые, 247 (или 4,8 %) – националисты, 130 (2,5 %) – умеренно‑правые, 58 (1,2 %) – независимые националисты, 508 (10,1 %) – октябристы, 424 (8,4 %) – кадеты, 326 (6,5 %) – социалисты, 264 (5,2 %) – прогрессисты, 343 (6,8 %) – беспартийные. Иными словами, 65,5 % голосов выборщиков составляли правые, 23,7 % – либералы. Правда, в Думе расклад сил был совсем другой.

Иногда это объяснялось тем, что местная власть приукрашала ситуацию. Например, в 1912 году архангельский губернатор сообщал, что большинство выборщиков вверенной ему территории были правых взглядов. Местная печать небезосновательно считала, что выборщики в большинстве своем левые. Вологодский губернатор полагал, что из 44 выборщиков был один октябрист, один кадет и четыре беспартийных, а остальные были правыми. По мнению губернского предводителя дворянства, расклад был иным: в губернском избирательном собрании было 14 избирателей левых взглядов, пять из них были радикалами. По подсчетам полтавского губернатора, в избирательном собрании было всего 4 октябриста. Однако выборы показали, что октябристов было 17 (8 принадлежали к левому крылу партии). В Воронежской губернии полиция считала А. И. Алехина (отца Александра Алехина, чемпиона мира по шахматам) и Г. А. Фирсова правыми, в действительности они были октябристами. Еще сложнее было с воронежскими крестьянами. По сведениям А. И. Звегинцева, они в большинстве своем были не правее октябристов, «а по земельному вопросу – где им быть надлежит» (то есть значительно левее). Точно так же и воронежских священников нельзя было отнести к правым монархистам. Эту проблему вполне понимали в Министерстве внутренних дел: «К числу правых отнесены почти все крестьяне, особенно если они должностные лица. Окажутся ли все они правыми на губернском избирательном собрании… вперед сказать трудно».

В каждой конкретной губернии были свои причины правительственной неудачи. В 1912 году барон Б. А. Энгельгардт избирался от Могилевской губернии. Впоследствии он вспоминал, что на избирательном собрании тон задавало хорошо организованное местное духовенство во главе с епископом Митрофаном. Правда, у них было всего 15 голосов (из 115), однако именно они должны были решить исход выборов. И все же первоначальные планы были нарушены. «Между прочим, кто‑то пустил слух будто бы только что получено известие о назначении епископа Митрофана в другую епархию, и это известие сразу подорвало дисциплину среди священников… Тут началась вакханалия сговоров. В одном углу заядлый националист шептался с поляком, в другом епископ Митрофан обрабатывал еврея…» В результате избрали Б. А. Энгельгардта, который не был губернаторским фаворитом.

В чем‑то похожая ситуация сложилась в Саратовской губернии. Там правые еще до выборов праздновали победу. Из 120 голосов в губернском избирательном собрании у них было 46. Кроме того, они могли рассчитывать на голоса 19 священников. Иными словами, в их распоряжении было 65 голосов. У «левых» – 55. Священники помогали правым не вполне бескорыстно: им было обещано два депутатских кресла. И все же они не доверяли местным землевладельцам и обратились с просьбой к губернскому предводителю дворянства В. Н. Ознобишину сначала баллотировать кандидатов духовенства. Им нужны были гарантии, что правые сдержат свои обещания. Ознобишин весьма грубо им отказал. Священники не знали, как в таком случае поступить: прежние договоренности расстроились, новые пока не сложились. Баллотировка продолжалась до полуночи, но безрезультатно. Собравшиеся устали и решили перенести выборы на следующий день. Ночью «левые» и священнослужители договорились, и на следующий день победу одержал их альянс.

В Екатеринославской губернии в 1912 году верх должны были одержать правые. Выборами руководили местный архиерей и губернатор. Перед епископом стояла непростая задача: с одной стороны, он не должен был пропустить в Думу кадетов и левых октябристов, с другой – священники должны были дружно проголосовать за октябристов: М. М. Алексеенко и М. В. Родзянко. Ради успешного решения поставленной задачи местное духовенство не раз собиралось в уездных городах, «репетируя» будущие выборы. Своя политика была у губернатора. Он пригласил выборщиков‑крестьян на чашку чая, чтобы убедить их голосовать с октябристами. Перспектива победы правых его не радовала. Расклад сил в губернском избирательном собрании был следующий: 45 голосов у правых, 30 выборщиков поддерживали Родзянко, а 30 – левых. Родзянко же, вопреки всем расчетам, решил блокироваться с левыми. Во‑первых, он был против голосования за правого В. А. Образцова. Во‑вторых, Родзянко хотел видеть среди депутатов своего племянника. В итоге он договорился с кадетами и прогрессистами, которым уступил три места в будущей Думе.

Выборы имели свою ярко выраженную региональную специфику, которая оказалась существеннее правительственных усилий. Так, в Бессарабской губернии безраздельно господствовала правая Партия центра. Речь шла не о партийных пристрастиях местного населения, а о доминировании семейства Крупенских, чьи интересы и защищало это объединение, которое принадлежало к националистическому крылу лишь с формальной точки зрения. В действительности в него входили представители самых разных взглядов. Некоторые из них даже одобряли программу кадетов. Сама партия Центра тяготела к альянсу с октябристами. Не случайно правые называли сторонников Крупенского «октябристскими подголосками». Для одного из лидеров правых В. М. Пуришкевича Партия центра – прямой конкурент на выборах в Бессарабии. Противостоя Крупенским, он был готов блокироваться с так называемой «земской партией», объединившей молдавских националистов.

В Курской губернии ничто не могло помешать победе Н. Е. Маркова и его сторонников. Местный губернатор Н. П. Муратов (1912–1915), перефразируя Людовика XIV[5], утверждал: «Губернское избирательное собрание – это Марков». Фактически ему подчинялись и губернский предводитель В. Ф. Доррер, и уездные предводители дворянства. В земском собрании он пользовался безусловным авторитетом. Примерно схожее влияние в Смоленской губернии было у Н. А. Хомякова. В Волынской губернии многое зависело от позиции архимандрита Почаевской лавры Виталия. В Курляндской губернии безраздельно господствовали остзейские бароны, которые могли провести любого кандидата. В Оренбургской выборы в немалой степени определялись симпатиями мусульман, которые поддерживали кадетов. В Херсонской губернии важную роль играли избиратели‑немцы, традиционно голосовавшие за октябристов. В Одессе по второй городской курии было гарантировано прохождение кадетов благодаря поддержке еврейского населения. В Казанской губернии у октябристов были столь сильные позиции, что местная администрация не смогла помешать прохождению в Четвертую Думу представителей левого крыла партии – А. Н. Барятинского и И. В. Годнева. В Самарской губернии тон задавали купцы А. И. Соколов и В. М. Сурожников, поддерживавшие блок кадетов и прогрессистов.

В Москве расклад сил определялся позицией домовладельцев‑арендаторов. Раньше они были аполитичными, но к 1912 году многое изменилось. Преимущественно они проживали в районах Марьиной рощи и «Бутырок». Значительная часть Марьиной рощи принадлежала графу С. Д. Шереметеву. В 1911 году среди арендаторов прошел слух, что Шереметев планировал продать землю французскому синдикату. Домовладельцы встревожились, чем попытался воспользоваться Союз русского народа, который обещал арендаторам поддержку. Тогда те собрали деньги и передали их своим защитникам в надежде, что те похлопочут за интересы москвичей. Из Петербурга вернулся активист Союза русского народа Орлов. Он уверял арендаторов, что только благодаря его заступничеству их проблемы уже решены, что Шереметеву запретили продавать Марьину рощу, вся принадлежавшая ему земля будет принудительно выкуплена, а условия аренды существенно облегчены. Наивные домовладельцы поверили Орлову. Но за первой радостью наступило разочарование: оказалось, что это простое бахвальство. Арендаторы отшатнулись от Союза русского народа. Теперь они искали поддержки у кадетов и прогрессистов и впоследствии голосовали за них. Аналогичным образом вели себя домовладельцы «Бутырок». Они рассчитывали на помощь в противостоянии с собственником земли – причтом Бутырской церкви. Примерно такая же ситуация сложилась в Киеве в районе Байковья, которое принадлежало митрополичьему двору.

Россия была слишком большой и пестрой, недостаточно исследованной и «недоуправляемой». В сущности, в каждой губернии действовали свои правила игры. Это сильно затрудняло правительственную задачу – контролировать ход выборов. Усилия власти порой приносили обратный результат, вызывая немалое раздражение у партий, оказавшихся под административным прессингом. Отсечь же их от выборов было невозможно: за ними стояли значимые социальные силы, серьезные экономические интересы, влиятельные общественные объединения, которых нельзя было игнорировать. В ходе четырех избирательных кампаний в Думу стали очевидными результаты развития русского общества за последние полстолетия, со всеми его издержками и диспропорциями.

 

Думские фракции

 

Результаты выборов не позволяли сформировать в Думе устойчивого большинства вплоть до 1915 года, то есть до образования Прогрессивного блока. В Первой Думе «пальма первенства» принадлежала кадетам. У них была самая большая фракция (178 депутатов из 496, то есть 35,6 %). И все же этого оказалось недостаточно, чтобы сформировать большинство. Кадетам приходилось договариваться с трудовиками (110 депутатов, то есть 22 %) и польскими депутатами (34 депутата польского кола и 14 – группы Западных окраин, всего 9,6 %). Такого рода соглашения требовали существенных уступок. Во Второй Думе кадеты и вовсе утратили всякий контроль над ситуацией (124 депутата из 517, то есть около 24 %). В Таврическом дворце численно доминировали социалисты разных мастей (78 трудовиков, 68 социал‑демократов, 38 эсеров, 18 членов народно‑социалистической фракции, то есть в совокупности около 40 %). Немало было и правых (49 человек, то есть около 10 %), которые не были готовы блокироваться с думским центром. В Третьей Думе сформировался так называемый «октябристский маятник», когда представители «Союза 17 октября» могли блокироваться как с более левыми (кадетами), так и с более правыми (правомонархистами и националистами), формируя тем самым большинство: у октябристов была самая многочисленная фракция (120 депутатов из 442, то есть 27,55 %). Немало было «соседей» справа (141 депутат, то есть около 32 %) и существенно меньше слева (52 кадета и 36 прогрессистов, всего 20 %). Казалось бы, «октябристский маятник» должен был гарантировать правительству послушную Думу. Однако это было не так. Механизм работал крайне не надежно, слишком разнородными и недостаточно дисциплинированными были фракции. В Четвертой Думе уже и маятника не было. Октябристы фактически утратили лидерские позиции. У них было 100 народных избранников из 442, то есть около 22 % всего депутатского корпуса. У левого крыла – кадетов 59 и прогрессистов – 48 депутатов, примерно 24,5 %. Зато правые (Партия центра, националисты и собственно правые) укрепили в Четвертой Думе свое положение. У них было 175 (39 %) депутатов. Примечательно, что в этой Думе все же сформировалось большинство, однако оно было левоцентристским, оппозиционным по отношению к власти.

 

Думцы

 

Все эти цифры, которые легко найти в справочниках и учебниках, немного говорят о раскладе сил в Думе. Любая фракция была неустойчивым объединением и находилась под угрозой распада с момента своего создания. Это можно сказать обо всех думских группах, от самых правых до самых левых. Склоки, интриги постоянно раздирали правомонархические силы. Лидер фракции правых в Третьей Думе А. С. Вязигин жаловался на зависть и козни своих коллег (Н. Е. Маркова и Г. Г. Замысловского), на драки среди соратников (Г. А. Шечкова и М. А. Сушкова). В Четвертой Думе председатель бюро фракции правых А. Н. Хвостов (в скором времени министр внутренних дел) признавался, что ему ближе позиция националистов, а не правых, которыми он руководил.

Среди правых было много крестьян и священников. Они весьма сдержанно относились к своему фракционному руководству и порой отказывались его поддерживать (как, например, весной 1913 года, когда лидеры правых вознамерились спровоцировать роспуск Думы). Заносчивым предводителям приходилось идти на попятную и «ухаживать» за крестьянами, которых обычно они просто не замечали.

Схожие и даже большие трудности переживали националисты. Одни депутаты фракции тяготели к правым, другие – к левым, к октябристам. Как это часто случалось в Думе, особую позицию занимали крестьяне и священники из фракции националистов. Иногда они голосовали вопреки мнению руководства объединения. По словам одного из лидеров националистов, А. И. Савенко, родная ему фракция – «как стадо без пастырей»: руководители авторитетом не пользовались, не собирали совещания, часто не являлись на заседания и прежде рядовых депутатов разъезжались на летние каникулы. Б. А. Энгельгардт свидетельствовал, что лидер националистов П. Н. Балашев «за время своего председательствования не выразил не только толковой, а попросту никакой мысли».

Наконец, националисты с большим трудом переносили друг друга. В самом начале работы Четвертой Думы, 5 декабря 1912 года, А. И. Савенко писал жене: «Зависть – первое дело. На этой почве я нашел немало врагов, ибо сразу выдвинулся во фракции. Против меня шипит даже часть киевлян, особенно после того, как я вошел во все главные комиссии. Борьба из‐за комиссий страшная, и лица, забаллотированные в бюджетную комиссию и комиссию по обороне (я попал в обе), устроили ряд бурных скандалов». О распаде фракции говорили задолго до ее роспуска. Еще в апреле 1914 года Савенко отмечал «полный раскол» в объединении: 20 правых националистов конфликтовали с большинством фракции. Объединение перестало существовать в августе 1915 года. 14 августа Савенко писал жене: «Ты уже знаешь из газет, что из национальной фракции вышел весь цвет фракции. Сегодня состоялось первое заседание нашей новой фракции. Радовались мы, как дети, что, наконец, вырвались из душной балашовской тюрьмы, где все мы задыхались от трупного запаха».

Столь же рыхлой была фракция октябристов. Противоречия раздирали ее и во Второй Думе, где октябристов было сравнительно немного. Депутат от Казанской губернии М. Я. Капустин отмечал: «На многие вопросы глядели мы различно. Это лишало нас силы сплоченности». За считанные месяцы работы Думы от фракции откололась группа крестьян, которые сочли, что лидеры октябристов занимают чересчур умеренную позицию в аграрном вопросе.

В Третьей Думе фракция стала существенно более многочисленной, но и проблемы нарастали. Большинство октябристов принадлежали к правому крылу, однако не они задавали тон. Из левого меньшинства рекрутировались лидеры октябристов, которые составляли большинство в бюро фракции. При этом депутаты настаивали на «свободе голосования», не будучи во всем солидарными со своими правыми коллегами. 13 июня 1908 года октябрист Н. В. Савич писал: «Дума превратилась в земское собрание; партийная дисциплина рушилась, всяк сам за себя». Председатель Третьей Думы Н. А. Хомяков вообще не считал «Союз 17 октября» партией и предсказывал его скорый распад. В пользу этого было множество аргументов. Так, М. В. Родзянко отказывался голосовать вместе с фракцией, а близкий человек к А. И. Гучкову А. И. Звегинцев, вопреки мнению фракции, не считал возможным договариваться даже с националистами.

Лидеры октябристов тяготились таким положением и рассчитывали укрепить дисциплину. Они регулярно ставили вопрос о консолидированном голосовании на пленарных заседаниях Думы, но это ни к чему не приводило. «Это полное неуважение к нашей работе, – отмечал Хомяков, – полнейшее невнимание к самой фракции, а через нее и к Думе. Нехорошо вообще, когда члены не посещают фракционные собрания, но еще хуже, когда они проводят это время за картами тут же, в следующей комнате, чуть не рядом».

Единство фракции в значительной мере обеспечивалось серьезными усилиями безусловного лидера – А. И. Гучкова. По словам А. С. Вязигина, «члены Думы многократно могли наблюдать, как в течение одного и того же заседания менялось настроение центра – могущественной фракции „Союза 17 октября“, что влекло за собой порой весьма неожиданный и неприятный для А. И. Гучкова исход голосования». Гучкову нельзя было отлучиться из Думы: в его отсутствие процессы могли стать неуправляемыми. Договариваясь, сглаживая острые углы, идя на уступки, Гучков старательно скрывал свои эмоции и личные симпатии. 27 мая 1908 года журналист И. А. Гофштеттер писал брату лидера октябристов – Ф. И. Гучкову: «Лидерство Ал[ександра] Ив[ановича] (Гучкова. –К. С. ) – это нравственная каторга, это отречение от личной совести, подчинение своей мысли стадной равнодействующей. Он сам говорил мне, что завидует идиоту Пуришкевичу, который может молоть всякий вздор, все, что взбредет ему в голову, а Ал[ександр] Ив[анович] и на трибуне, и в партийных совещаниях чувствует себя точно в наморднике: говорит, да оглядывается, как бы не уклониться от партийной линии поведения, не внести раскола в свою партию, не вызвать протеста единомышленников».

Это объясняет, почему избрание Гучкова председателем Думы имело для октябристов драматические последствия. В октябре 1907 года, в самом начале работы Третьей Думы, октябристы отказались выдвигать его кандидатуру на эту должность, однако Гучков не преодолел искушения. Савич вспоминал об этом так: «Мы разом теряли руководителя думской работы, искусного председателя фракции, единственного из нас, кому по плечу было сглаживать острые углы внутрипартийных трений. Словом, кандидатура Гучкова нас резала насмерть».

Весной 1911 года, в ходе политического кризиса, Гучков ушел с председательского поста. Замену ему нашли в лице правого октябриста – М. В. Родзянко. После некоторых сомнений Дума его поддержала. А. И. Гучков, сидевший рядом с И. С. Клюжевым, заметил последнему: «Ну теперь Дума себя похоронила». День спустя левые октябристы поставили вопрос о создании собственной фракции. 25 апреля 1911 года Хомяков заявил на заседании октябристов: «Пора уже нам перестать хромать на обе ноги. Надо принять… то или другое решение. Нужно точно определить, во что мы веруем. Если мы конституционалисты, то должны стоять твердо под знаменем своим, „Союза 17 октября“, а если кто‑либо из нас отступает от его принципов, то он должен выйти совсем из нашей фракции. Надо уже, наконец, поставить эту точку над i и баста».

Его инициатива не прошла. Тем не менее фракция была в смятении. Гучков теперь не занимался оперативным руководством объединения, а нового лидера не было. Остались лишь воспоминания о не существовавшем единстве. В результате депутаты‑октябристы голосовали несолидарно и чаще всего даже не пытались договориться.

В Четвертой Думе ситуация стала еще сложнее. В нее не прошел А. И. Гучков, и фракции суждено было существование без «руля и ветрил». М. В. Родзянко остался председателем, популярный среди октябристов М. М. Алексеенко жаловался на здоровье и предпочел сосредоточиться на работе в бюджетной комиссии. Как писал депутат Г. В. Скоропадский, во фракции шла «страшная грызня». Левые октябристы во главе с Хомяковым все чаще консультировались о создании более левого объединения. В декабре 1912 года он разъяснял думским корреспондентам: «Уже три года, как я твердил одно – надо уходить. Разве могут сговориться люди с различной психологией, с различными взглядами на вещи. Во фракции создалось положение, что там занимались не политикой, а взаимонадувательством. Правые стремились проводить свою линию в отсутствие левых. Вместо того чтобы заниматься примирением непримиримого, гораздо лучше работать». Два месяца спустя депутат‑октябрист князь С. С. Волконский предсказывал, что от фракции отколются 20–25 более левых коллег: «Но по значению это все генералы партии, а солдаты останутся с правыми октябристами». Наконец, в конце 1913 года фракция распалась. Левые октябристы составили группу «Союза 17 октября». Большинство вошли во фракцию земцев‑октябристов. Некоторые не присоединились ни к кому, образовав группу независимых депутатов.

Единой фракции уже не было, а обиды остались. В феврале 1914 года левый октябрист И. С. Клюжев, говоря с думской трибуны о группе «Союза 17 октября», случайно назвал ее объединением «чистых» (вместо «истых») октябристов. Правые депутаты засмеялись, а правые октябристы обиделись. Алексеенко даже отказался подать руку Клюжеву: «Не хочу пожать Вас своей нечистой рукой». Е. П. Ковалевский пошутил: «Здравствуйте, чистый октябрист». Депутат М. И. Арефьев корил Клюжева за обидные слова. Мимо проходил Хомяков, который со свойственной ему иронией заметил: «Так что же? Иван Семенович [Клюжев] совершенно прав. Вам действительно не мешало бы немного помыться».

Не был монолитен и либеральный центр. Разногласия имелись даже в малочисленной фракции Партии демократических реформ в Первой Думе. 30 мая 1906 года лидер группы М. М. Ковалевский, общаясь с октябристом П. А. Гейденом, отметил серьезные противоречия между партиями. В Партии демократических реформ отстаивали принцип национализации земли, в «Союзе 17 октября» – неприкосновенность частной собственности. По мнению Гейдена, этот вопрос требовал учета региональной специфики. Ковалевский рассмеялся: он сам, выходец с Украины, был за частную собственность. «Вот тебе и программа его партии, состоящей пока из 5–6 лиц, и он, глава ее, с нею расходится», – писал жене Гейден.

Схожая ситуация имела место у прогрессистов. Депутат С. П. Мансырев писал: «У них не было ни дисциплины, ни пропаганды, ни каких бы то ни было местных организаций, с которыми существовала бы связь и на которые можно было бы опереться. Это была простая группа случайно сошедшихся в общем настроении милых обывателей‑интеллигентов, которые между завтраком и обедом, благодушно кейфуя с хорошей сигарой, не прочь говорить об умных вещах, пофрондировать, а иногда и заняться случайно подвернувшимся делом, причем выполнять его весьма недурно. О незабвенный русский интеллигент, доктор Астров, сын Обломова, внук Рудина…» Близкую оценку дал лидер прогрессистов И. Н. Ефремов. Впоследствии, уже в эмиграции, он отмечал: «Не опираясь на партийную организацию и программу, не связанные партийной дисциплиной мы, прогрессисты, были, в сущности, свободны в наших индивидуальных думских выступлениях и голосованиях».

Особое положение занимала независимая группа М. А. Караулова в Четвертой Думе. В кулуарах ее именовали «дикой». Как‑то Караулов предложил депутату С. П. Мансыреву присоединиться к «независимым». Мансырев отнесся к этому предложению серьезно и даже ознакомился с программой объединения. Буквально сразу, в первых строках, он обнаружил противоречия. «Ну так что же, – невозмутимо ответил М. А. Караулов, – это мы сейчас исправим; как вы хотите это изложить?» «Да позвольте, – поразился Мансырев, – ведь программа же утверждена партией, как вы будете ее единолично изменять?» «Вот еще, стоит стесняться», – парировал Караулов. На том переговоры завершились[6].

Кому‑то могло показаться, что кадеты таких проблем не знали. В действительности это было не так. Противоречия во фракции возникли уже в начале работы Первой Думы. Даже С. А. Муромцев выражал недовольство партийной программой, которая, по его мнению, была лишь «боевым оружием», служившим исключительно агитационным целям. Во Второй Думе разногласия дали о себе знать в первые минуты ее работы. После вступительной речи товарища председателя Государственного совета И. Я. Голубева один из правых депутатов крикнул: «За государя императора – ура»! Этот возглас подхватили с правых скамей. Кадеты П. Б. Струве и С. Н. Булгаков встали, чтобы кричать вместе с залом, но остальные конституционные демократы молча сидели на своих местах. Струве и Булгаков опешили и сели на место.

Многие члены фракции с трудом переносили друг друга. 20 мая 1907 года Булгаков писал своей знакомой А. С. Соборовой: «Знаешь, вот уже три дня прошло после посещения мною Думы, а я никак не могу освободиться от чувства омерзения, возбужденного гг. [И. В.] Гессеном, [В. А.] Маклаковым и [Н. В.] Тесленко. Ох, какая это… Особенно же первые двое. Вообще депутаты от столиц – товар подмоченный и с душком. А Гессен – лучше уж не вспоминать». Многие депутаты‑кадеты признавались, что не вполне сочувствуют программным установкам партии. Например, отец Г. С. Петров про себя говорил: «Я, собственно, анархист. Но к анархизму нужно идти через социализм, так как однако в настоящее время все практические требования неосуществимы, то я поддерживаю кадетов». Разногласия возникали по ключевым вопросам. Так, большинство фракции выступало против столыпинского аграрного законодательства. Однако входившие в нее крестьяне, похоже, сами были не против выйти из общины.

В Третьей Думе кадетов стало меньше, а разногласий во фракции, пожалуй, больше. Ситуация отягощалась недисциплинированностью депутатского корпуса. Редко случалось, чтобы на фракционное совещание являлось 20 народных избранников. Чаще всего приходило 7–8 человек. Многие лидеры партии обвиняли в этом Милюкова, не справлявшегося с обязанностями лидера. 2 декабря 1908 года князь Павел Д. Долгоруков объяснял А. А. Кизеветтеру, что Милюков «не ум[еет] сплотить фракц[ию] и не скрыв[ает] св[оего] к ней отношения свысока». Схожим образом его оценивали и близкие люди. В апреле 1909 года А. И. Шингарев так писал о Милюкове: «Полное влияние, фракция – в его руках. Да, он молодец, выручает, когда надо что‑нибудь решить, скомбинировать. Но это только теперь, пока наша деятельность ограничивается критическими речами, когда нет практической деятельности».

Некоторые видные депутаты не пытались скрывать своих разногласий с партией. В марте 1908 года московский депутат В. А. Маклаков прямо говорил о своей неприязни к Милюкову. В феврале 1913 года, в период работы Четвертой Думы, Маклаков, в личной беседе заявил о желании покинуть ряды кадетов. Это было невозможно лишь по причине его обязательств перед московскими избирателями. Политическое кредо Маклакова сильно отличалось от кадетского: «Да, я кадет… но я не признаю двух пунктов кадетской программы – прямых выборов и ответственного министерства». Но так было не только с Маклаковым. Правые кадеты (Маклаков, Струве, Челноков и др.), хоть и были в меньшинстве, пользовались заметным влиянием. Партийцы регулярно предсказывали свой раскол, который, правда, так и не случился.

Но если у кадетов за спиной была партийная организация, у трудовиков такой организации не было. Группу составляли в значительной мере беспартийные социалисты, непривычные к организационному единству и партийной дисциплине. Объединение возникло практически случайно. Незадолго до начала работы Первой Думы его будущие лидеры – А. Ф. Аладьин, С. В. Аникин, И. В. Жилкин – оказались в одном вагоне поезда, где и набросали, что называется, под стук колес программу и план организации.

Как писал впоследствии кадет А. А. Токарский, эта фракция была чрезвычайно разнородной по своему составу: «Тут мирно уживаются большевики и меньшевики, социал‑демократы, эсеры, более или менее партийные крестьяне, ерогинцы и совсем беспартийные, которые сами говорят, что нельзя нам уйти – группа названа „крестьянской“. Есть и такие, как саратовский Як[ов] Дитц, заявивший в газетах, что он левее Трудовой группы, хотя и записался в нее». Н. А. Бородин, исследуя депутатские анкеты, поданные трудовиками, выделил десять направлений, уживавшихся в одной группе: эсеры, социал‑демократы, члены Крестьянского союза, внепартийные социалисты, радикалы, «свободомыслящие», «левее кадетов», «ближе к кадетам», автономисты, беспартийные и «прочие». Иными словами, это был конгломерат самых различных сил. Серьезные разногласия имели место и среди руководителей фракции. Ее большинство (приблизительно 60 из 100 депутатов) составляли крестьяне, обычно далекие от партийной ангажированности. В. В. Водовозов, один из инициаторов создания группы, описывал их так: «…И вот собралась крестьянская депутатская масса. В общем она была довольно серая… Было два совершенно безграмотных в буквальном смысле слова. Много было полуграмотных, и сравнительно немного было людей, писавших без грамматических ошибок. Политическое развитие сводилось к пониманию того, что мужику живется скверно, что мужику нужна земля и воля, что с настоящим правительством сварить кашу нельзя и что кадеты точно так же непригодны для разрешения аграрного и других вопросов. Это чувствовалось инстинктивно всей массой наших депутатов…»

Лидеры объединения пытались навести порядок среди депутатов‑крестьян. Но, как это часто случалось, это привело к обратному эффекту. Крестьяне испугались своих суровых предводителей и потянулись в другие депутатские группы, например к октябристам, а именно к П. А. Гейдену. Оставалось лишь удивляться, почему их так качнуло вправо. «А потому, – объясняли крестьяне, – что свободу народную (то есть кадетов. –К. С .) ругают все газеты, а у нас в группе (трудовиков. –К. С .) говорили: „Уж лучше Гейден, чем Партия народной свободы, где одни жулики“. Ну, а Гейден – славный старичок…»

Крестьяне не поддавались «перевоспитанию». Они посещали заседания Думы лишь тогда, когда обсуждался аграрный вопрос, остальное их мало волновало. При этом их не устраивала чрезмерная резкость выступлений фракционных лидеров.

Во Второй Думе ситуация повторилась. Сначала ничто не смущало членов фракции, никто от них ничего не требовал, они голосовали как хотели и даже свободно посещали собрания других фракций. Однако такое положение не казалось лидерам группы естественным, а попытки восстановить порядок вызвали ропот среди крестьян. Как писала жена И. И. Петрункевича: «На самом‑то деле вне Думы они не сочувствуют теориям левых и стоят за Думу и ее законодательную деятельность, но в Думе они беспрекословно, как бессмысленное стадо, подчиняются всем велениям своих деспотов, часто даже не понимая их и не зная, конечно, всех их последствий». Крестьяне‑трудовики признавались П. Б. Струве, что их более устраивал кадетский законопроект аграрной реформы. Возникал вопрос: зачем они поддерживали инициативу трудовой группы? «Надо все‑таки, чтобы свой [законопроект] был».

В мае 1907 года из группы вышли 19 украинских крестьян, сформировавших собственное объединение. В самом конце мая, незадолго до роспуска Думы, более 30 крестьян‑трудовиков обратились к Челнокову с просьбой посодействовать их присоединению к кадетам.

После издания Положения о выборах от 3 июня 1907 года трудовиков в Думе стало существенно меньше. Тем не менее старые проблемы остались. По словам одного из членов группы, «особое затруднение нашей фракции заключается в том, что мы до выборов в Думу не были людьми одной партии и потому у нас нет общих положений, принципов, подразумевающихся само собой, с точки зрения которых мы оценивали подлежащие нашему рассмотрению вопросы».

Неудовлетворенность собой была характерна и для социал‑демократов. 18 марта 1907 года один из членов социал‑демократической фракции писал: «Работа фракции идет из рук вон плохо: депутаты нигде не показываются, сидят у себя на квартирах и обсуждают – осуждают тактику Думы. Это, конечно, не способствует жизни организации». Примерно тогда же депутат И. П. Марев отмечал несомненную анархию в объединении. С этим соглашались и в ЦК партии. Большевик Г. А. Алексинский обвинял фракцию в «духе оппортунизма». Самого же Алексинского думские социал‑демократы считали демагогом. 11 мая 1907 года депутат И. Р. Романов так охарактеризовал положение в депутатском объединении: «Наша фракция… сама по себе влачит жалкое существование: чуть ли не половина членов отсутствует, в том числе и лучшие силы… Делами заправляют личности бесцветные, и деятельность получается такая же бесцветная». Даже самые активные думские социал‑демократы не были вполне готовы к рутинной работе. Один из лидеров фракции так определял свои приоритеты: об общей политической ситуации он мог выступать более часа, о партийной программе – 20 минут, а о бюджете, правительственных законопроектах и т. д. – ни одной секунды.

Социал‑демократам оставалось утешаться тем, что группа эсеров во Второй Думе представляла еще более печальное зрелище. Она демонстрировала полную недееспособность, а составлявшие ее крестьяне солидаризировались с правым крылом Думы. Об отсутствии у них фракции говорил и идеолог эсеров В. М. Чернов.

Практически все фракции трещали по швам. Мечтать о межфракционных блоках при таких обстоятельствах было бы наивным. Социал‑демократы с подозрением относились к трудовикам, конкурировали с эсерами, с которыми даже не могли поделить крайне левые скамьи в зале общих собраний Думы. Кадеты же не вызывали симпатий у соседей ни справа, ни слева. К диалогу с ними не были готовы и октябристы, которых, в свою очередь, тоже недолюбливали в Думе. Фракции не стремились к сотрудничеству с депутатами даже близких политических убеждений. Так, в Четвертой Думе правые полагали националистов чересчур «левыми» и отказывались голосовать за них. Националисты, в свою очередь, считали правых «изуверами и дурачьем».

Партии сложились в России в период Первой русской революции, что будет давать о себе знать все последующие думские десять лет. В условиях всеобщей конфронтации мало кто задумывался о политическом и социальном мире. Партии создавались как инструменты беспощадной борьбы с оппонентами во имя утверждения одного единственно возможного идеала. Как только революционная волна схлынула, партии утратили свой общественный вес. Осталась лишь «верхушка айсберга» в виде центральных комитетов и думских фракций, а вместе с ними – всеобщая неготовность к диалогу по принципиальным вопросам. Такие партии плохо вписались в новые реалии 1907–1914 годов и не могли контролировать даже свои депутатские объединения. Многим из них оставалось лишь рассчитывать на новую бурю, которая вернет их к жизни.

 

«Дума народных надежд»

 

Открытие Первой Думы весной 1906 года, как уже отмечалось, вызвало возбуждение в обществе. От депутатов ждали скорых преобразований во всех сферах жизни, и народные избранники пытались соответствовать этим настроениям. Их не смущало, что полномочия Думы были ограничены. Депутаты подготовили законопроекты, которые должны были гарантировать права человека. Особое их внимание привлекал земельный вопрос. Депутаты разработали несколько проектов, предполагавших различные пути его решения. Наиболее обстоятельный был подготовлен кадетами – в соответствии с их программой. Наконец, депутаты верили, что благодаря их деятельности изменится и государственный строй России, который все более будет напоминать английский. Они полагали, что правительство будет вынуждено идти на уступки под давлением негодующего общества. Однако не все министры были с этим согласны. С апреля 1906 года во главе правительства стоял И. Л. Горемыкин, сменивший в этой должности С. Ю. Витте. Он был против значительных уступок Думе. Об этом премьер‑министр заявил непосредственно депутатам, выступая перед ними 13 мая 1906 года. Народные избранники обрушили на него шквал критики и обвинений. Они не были готовы работать с действовавшим составом правительства, требовали формирования кабинета, ответственного перед Думой.

С ними соглашались некоторые министры и сановники из ближайшего окружения императора. Они вели переговоры с П. Н. Милюковым и С. А. Муромцевым о формировании кадетского правительства. Члены конституционно‑демократической партии, предчувствуя скорую победу, занимали бескомпромиссную позицию, неготовые идти на уступки власти. Отчасти по этой причине кадеты упустили свой шанс стать правящей партией. К тому же твердость проявил и И. Л. Горемыкин.

8 июля 1906 года по его инициативе Первая Дума была распущена. Она просуществовала всего 72 дня. Депутаты готовились к роспуску, но он им представлялся так: «В Думе заседание. Сидят все на местах. Вдруг являются солдаты со штыками. Офицер предлагает „очистить зал“. Но никто не трогается с места. Все сидят спокойно и гордо на своих местах, а председатель твердо говорит: „Вы, господин офицер, знаете, что вы нарушили святость этого места. Вы совершаете преступление… и т. д. и т. д.“ Потом всех удаляют силой, некоторые ранены…» Но все оказалось намного прозаичнее.

 

Думские кулуары

 

По воспоминаниям члена ЦК партии кадетов А. В. Тырковой‑Вильямс, «название кулуаров не подходит к великолепной Потемкинской бальной зале (Таврического дворца. –К. С. ), которая была отведена для публики… Длинный и широкий покой, в котором при матушке Екатерине танцевали тысячи пар, поражал стильностью, красотой и размерами. Через высокие, от потолка до полу, окна можно было прямо выходить в сад… Под потолком сверкали старинные хрустальные люстры. А под ними, на блестящем, узорном паркете кружилась, суетилась, шумно волновалась пестрая, совсем не бальная толпа». Многое решалось именно там: кулуары, с ходоками, манифестациями, пламенными выступлениями и многочисленными журналистами предрешили судьбу Первой Думы, внушив ей уверенность в собственных силах.

 

Думские кулуары. Потемкинская зала

 

В дальнейшем правительство рассчитывало контролировать, кто и что будет говорить о работе представительных учреждений. С 1907 года чиновники пытались устанавливать собственные правила общения народных избранников с представителями прессы. Так, во Второй Думе сотрудники охраны Таврического дворца однажды запретили депутату П. Б. Струве давать интервью. С начала работы Третьей Думы большинство журналистов не допускались в нижние ложи, соприкасавшиеся с помещениями, отведенными для депутатов. С. Е. Крыжановский объяснял это тем, что под видом сотрудников газет в зал общего собрания проникали «неблагонадежные элементы». Исключения делались лишь для представителей крупнейших изданий. При этом журналисты работали в Думе только во время ее общих заседаний. О деятельности комиссий можно было узнать от их секретарей в особо отведенном для этого помещении.

Несмотря на все трудности, руководство Думы стремилось поддерживать тесные контакты с «газетным миром». Иногда думцам и «газетчикам» не удавалось договариваться. Тогда возмущенные депутаты ставили вопрос об ограничении доступа журналистов в Таврический дворец. «Газетчики» же стояли на страже своих корпоративных интересов. Для этой цели и существовало Общество думских журналистов, которое защищало своих сочленов вне зависимости от политического направления издания, которое они представляли. Работа корреспондентов высоко ценилась редакциями газет. Наиболее популярный из них – А. А. Пиленко – в 1910 году получал по 150 рублей в день (жалованье депутатов было 350 рублей в месяц).

 

Первый председатель

 

Сергей Андреевич Муромцев готовился к государственной деятельности с детства. Еще тогда он написал конституцию для родной деревни. Уже за несколько месяцев до созыва Первой Думы он не сомневался, что будет избран ее председателем. В январе 1906 года Муромцев начал составлять Наказ (регламент работы) Думы, а некоторое время спустя задумался, как должен одеваться председатель. Кандидатура Муромцева споров не вызвала. Профессор римского права пользовался безусловным авторитетом и среди крестьянских депутатов. Один из них так говорил про Муромцева: «Он председательствует как обедню служит». В председательском кресле он даже выглядел иначе. По словам депутата из фракции кадетов князя В. А. Оболенского, «нигде, ни при каких условиях он не забывал своего высокого положения. Выработал себе манеры, жесты такие, какие, согласно его артистической интуиции, должна была иметь его председательская особа. Мне казалось, что он даже ел и спал не так, как все, а „по‑председательски“. И, несмотря на то, что во всем этом искусственно созданном им облике было много наигранного и напускного, всем казалось, что такой он и есть – торжественный, величавый и властный. Члены Думы не только уважали его, но и боялись». Муромцев был требовательным председателем. Он никого не пускал к себе на трибуну, запрещал депутатам читать выступления по бумаге. Беседуя с чиновниками думской канцелярии, Муромцев, как будто не замечая подошедших к нему высокопоставленных чиновников, спокойно договаривал то, что планировал сказать.

Для Муромцева это была не игра, а выработка парламентской процедуры, когда каждый прецедент может иметь значение. Как впоследствии писал П. Н. Милюков, «своей не только главной, но исключительной задачей на председательской трибуне Сергей Андреевич считал творчество обычного парламентского права, которое явилось бы непроницаемой броней парламентской свободы».

Муромцев трепетно относился к своим обязанностям, порой удивляя собственных коллег. Вечером 27 апреля 1906 года, в день открытия Думы, кадетское руководство – 10–15 человек – собралось на квартире М. М. Винавера, чтобы определиться с планами на будущее. Все они отдохнули дома, пообедали, сменили фраки и сюртуки на летние костюмы – день был на удивление жарким. Делать ничего не хотелось, и за работу они сели лишь в 10 вечера. Неожиданно для всех, прямо из канцелярии Думы, явился Муромцев, во фраке с белым галстуком. «Только накормите ради Бога, – умолял он, – с утра ничего не ел». В этом ритме председатель жил последовавшие 72 дня. В 10 утра он начинал работу в Думе, в 3 часа ночи возвращался домой, заслужив безусловный авторитет даже за пределами Таврического дворца. Спустя некоторое время после подписания депутатами (в том числе Муромцевым) Выборгского воззвания костромские крестьяне утверждали: «Муромцева не посмеют посадить в тюрьму».

 

Первые депутаты

 

Первая Дума была очень пестрой. Ее населяли яркие, не похожие друг на друга персонажи. Среди них – ученые с мировым именем: например, Л. И. Петражицкий и М. М. Ковалевский. Были и неграмотные крестьяне. И тех и других объединяло одно: у них не было опыта законотворчества. Зачастую они оказывались наивными политиками. Публика могла об этом только догадываться. Бросалось же в глаза внешнее несходство депутатов с тем, как они должны были выглядеть. Так, по сведениям товарища министра внутренних дел С. Е. Крыжановского, многие думские крестьяне, отсылая свои суточные (10 рублей) в родную губернию, были вынуждены искать дополнительный заработок, устраивались работать швейцарами, дворниками, открывали мелкую торговлю или курятню. Нередко они проводили ходоков в зал общего собрания Таврического дворца, и те по‑хозяйски рассаживались в депутатских креслах. Приставам стоило немалых трудов выдворять непрошеных гостей. Двух депутатов‑перводумцев задержали у Таврического дворца за торговлю входными билетами в Думу. В Министерстве внутренних дел располагали сведениями о том, что некоторые депутаты в прошлом имели судимости за мелкую кражу и мошенничество. И таких было немало – около 40 человек, 8 % депутатского корпуса. Спустя много лет Крыжановский вспоминал: «Члены Думы – крестьяне пьянствовали по трактирам и скандалили, ссылаясь при попытках унять их на свою неприкосновенность. Полиция первое время была в большом смущении, не зная, что можно и чего нельзя в подобных случаях делать. В одном таком случае сомнения разрешила баба, хозяйка трактира, которая в ответ на ссылку пьяного депутата на его неприкосновенность нахлестала его по роже, приговаривая: „Для меня ты, с…, вполне прикосновенен“, – и выкинула за дверь… Большие демонстрации устроены были на похоронах члена Думы… скончавшегося в белой горячке от пьянства; в надгробных речах он именовался „борцом, павшим на славном посту“».

Конечно, мемуары – не вполне надежный источник. К воспоминаниям Крыжановского это замечание относится в полной мере. Бывший товарищ министра внутренних дел, впоследствии государственный секретарь, не был добродушным наблюдателем. К депутатам Первой Думы он относился без всякой симпатии. Впрочем, и объективные показатели красноречиво свидетельствовали о недостатках депутатского корпуса первого созыва. В Первой Думе у 42 % депутатов было высшее образование, у 13 % – среднее, а 45 % не имели ни того ни другого. Отдельные депутаты откровенно признавались, что не умеют читать и писать. Спустя шесть лет ситуация существенно изменилась. В Четвертой Думе у 50,5 % депутатов было высшее образование, у 26,8 % – среднее, 0,2 % депутатского корпуса относились к числу «малограмотных» (в Первой Думе таких было 4 %). В Первой Думе у 15,9 % народных избранников было юридическое образование, в Четвертой Думе – у 20,9 %.

 

В совете министров

 

В работе правительства под председательством И. Л. Горемыкина порядка было немного. Заседания проводились не за столом, министры сидели в разных концах комнаты. В итоге совещания скорее напоминали салонные беседы, на которые руководители ведомств регулярно опаздывали. Наименее дисциплинированным был министр иностранных дел А. П. Извольский, который к тому же все время садился на стул лицом к спинке. По словам товарища министра внутренних дел В. И. Гурко, Горемыкин «председательствовал… вяло, но одновременно с таким видом, что, дескать, болтайте, а я поступлю по‑своему». Корреспондент кадетской газеты «Речь» Л. М. Клячко вспоминал, что «в заседаниях Совета министров он (Горемыкин. –К. С .) никогда не спорил, никогда не возражал, не вносил никаких предложений. Он сидел в застывшей позе. Если он иногда вставлял несколько слов, то это отмечалось как исключительное явление. Единственно за чем он следил, это за тем, чтобы не нарушились прерогативы монархии». Горемыкин запомнился постоянно дремавшим, флегматичным человеком. В Думе его не могли разбудить шумные, всем недовольные депутаты: «Он даже не делал попытки бороться с одолевавшим его старческим сном. Лишь только садился в свое кресло, голова его опускалась, бакенбарды ложились на лацканы сюртука, и он крепко засыпал, просыпаясь лишь от подымавшегося порой шума. Тогда он медленно поднимал голову, обводил сонными глазами депутатские скамьи и снова засыпал». Этот образ в значительной мере обманчив. У Горемыкина был свой взгляд на многие вопросы, а также воля сделать по‑своему, что в полной мере проявилось в те дни, когда решалась судьба Первой Думы.

Характер заседаний правительства при П. А. Столыпине (1906–1911) был совсем другим: более деловым, нацеленным на решение важнейших политических вопросов. П. П. Менделеев, бывший начальником канцелярии Совета министров в 1905–1909 годах, вспоминал о годах столыпинского председательствования: «Заседания Совета происходили довольно часто. Почти всегда вечером. Начинались в часов 10. Обыкновенно Совет обсуждал сперва вопросы общей политики в отсутствие канцелярии и представителей ведомств. Даже и товарищи министров часто не допускались на эти совещания. Иногда они затягивались на несколько часов и нас приглашали в зал заседаний далеко за полночь. Бывали же случаи, правда редкие, когда наши дела откладывались до следующего вечера, и мы разъезжались по домам, понапрасну потеряв несколько часов». Иногда случалось наоборот: вопросы общеполитического характера разрешались после заседания Совета, и в их обсуждении принимали участие лишь некоторые главы ведомств. Обычно такие беседы не протоколировались. Как правило, это происходило после 12 ночи и нередко продолжалось до 2–3 часов утра. Это было весьма утомительно, и в сентябре 1909 года было принято решение передавать вопросы технического порядка в ведение так называемого Малого Совета министров, состоявшего из товарищей министров и заседавшего под председательством министра финансов В. Н. Коковцова.

Объединенное правительство имело свои отличительные черты в период премьерства Витте, Горемыкина, Столыпина. Тем не менее эти кабинеты имели и нечто общее: они должны были играть особую политическую роль, что было немыслимо до 1905 года.

В октябре 1905 года С. Ю. Витте получил carte blanche на формирование правительства. С санкции императора он вел переговоры с общественными деятелями, предлагая им министерские портфели. Витте поддерживал контакты с Бюро земских съездов, членами только что образовавшейся партии кадетов, лично беседовал со всеми будущими министрами, рассматривая несколько кандидатов на тот или иной пост.

Во многих случаях кадровая политика Витте оказалась неудачной. Согласно воспоминаниям Гурко, министр внутренних дел П. Н. Дурново и министр юстиции М. Г. Акимов вовсе не считались с мнением Витте и решениями Совета министров. Причем если Акимов приходил на заседания кабинета и отстаивал свою точку зрения, Дурново их обычно даже не посещал: министр внутренних дел не скрывал своего критического отношения к большинству предприятий непосредственного начальника. Витте и Дурново постоянно и открыто конфликтовали. Витте приходилось даже письменно напоминать своему подчиненному о существовании объединенного правительства. В итоге заседания Совета министров зачастую принимали скандальный характер. Премьер буквально кричал на руководителей ведомств (прежде всего на Дурново и обер‑прокурора Святейшего синода князя А. Д. Оболенского): «Так могут думать только идиоты», «это черт знает на что похоже», «я попрошу Вас молчать и слушать, когда я говорю».

Однако всех министров сплачивало общее дело. Правительство, претендовавшее на то, чтобы называться объединенным, готовилось к встрече с Первой Думой, разрабатывая целый пакет законопроектов. Сам Витте прилагал к этому немалые усилия. «Он хотел явиться в Думу не с пустыми руками, а с готовой программой широких преобразований во всех областях народной жизни. Подготовкой соответствующих законопроектов усиленно заняты были все ведомства. Некоторые из законопроектов обсуждались и в Совете министров. Для составления списка всех законопроектов, подлежащих внесению в Думу ко времени начала ее работ, образована была особая комиссия из представителей отдельных ведомств… Список вышел весьма внушительный». Эта работа была напрасной. Кабинету Витте не суждено было встречать Думу (в апреле 1906 года Витте подал прошение об отставке, и она была принята), а новому правительству нечем было «порадовать» депутатов.

В короткий период премьерства Горемыкина (22 апреля – 8 июля 1906) объединенное правительство существовало лишь номинально. А. П. Извольский дал чрезвычайно низкую оценку кабинету, в который входил и сам: «Кабинет Горемыкина – сходбище ничтожных людей, которые ожидают событий, но не в состоянии ни их предвидеть, ни их направлять». Впрочем, и Горемыкин весьма критично относился к собственному правительству. В частности, он жаловался императору на разногласия среди министров, которые выносили на суд царя даже второстепенные вопросы.

В период премьерства Столыпина (8 июля 1906 – 5 сентября 1911) положение правительства кардинально изменилось. По словам министра торговли и промышленности С. И. Тимашева, «кабинет П. А. Столыпина был действительно объединенным правительством, чего нам так недоставало как до, так и после него. Не согласные с ним министры уходили в отставку, а если они задерживались и начинали подпольную интригу, то в один прекрасный день находили у себя на столе указ об увольнении, как было с государственным контролером Шванебахом. Для проведения в Совете министров задуманной меры нужно было вперед заручиться поддержкой Петра Аркадьевича, и тогда успех был обеспечен».

Столыпин принимал самое деятельное участие в формировании правительства, добивался удаления из него нежелательных лиц. Так, в июле 1906 года он настоял на увольнении главноуправляющего землеустройством и земледелием А. С. Стишинского и обер‑прокурора А. А. Ширинского‑Шихматова, которые не принимали программу действий нового кабинета. В большинстве случаев премьер сам вел переговоры с будущими главами ведомств, предлагал их кандидатуры императору. Целенаправленная кадровая политика приносила свои плоды. 22 апреля 1909 года, после неутверждения Николаем II штатов Морского Генерального штаба (и, соответственно, после того как стали очевидны разногласия между царем и премьер‑министром), весь состав правительства в знак солидарности со Столыпиным был готов подать в отставку (что, правда, не потребовалось).

Подобно кабинету Витте, столыпинское правительство обстоятельно готовилось к встрече со Второй Думой, разрабатывая пакет законопроектов и выступив с собственной программой реформ. Крайне критично относившийся к Столыпину государственный контролер П. Х. Шванебах так охарактеризовал эту работу: «Пошла спешная, лихорадочная реформаторская деятельность. Столыпин начертал себе какой‑то календарь междудумья, в котором, вроде расписания экзаменов, распланировал чуть ли не по дням всю реформаторскую работу правительства. Канцеляриям были заданы уроки с таким расчетом, чтобы ко времени созыва Думы подоспел букет готовых реформ по всем отраслям управления».

Цитата из воспоминаний Шванебаха свидетельствует о том, что отношения в правительстве Столыпина были далеки от гармонии. Отнюдь не все министры назначались с учетом мнения премьера, а иногда это происходило вопреки его воле. В феврале 1909 года в Министерстве путей сообщения ходили небезосновательные слухи о том, что новый глава ведомства С. В. Рухлов назначен исключительно под давлением придворных сфер, сочувствовавших Союзу русского народа. Примерно тогда же, 5 февраля 1909 года, обер‑прокурором Святейшего синода стал С. М. Лукьянов. Это произошло по инициативе его предшественника П. П. Извольского и без санкции премьер‑министра. В 1911 году новым обер‑прокурором был назначен В. К. Саблер – кандидатура, совершенно неприемлемая для Столыпина. Даже товарищ (заместитель) министра внутренних дел мог быть возведен в должность без одобрения его прямого начальства. В итоге Столыпину приходилось терпеть в качестве своего заместителя нелюбимого им П. Г. Курлова, который интриговал против премьера.

В таком правительстве не могло быть безусловной солидарности. В 1906–1907 годах государственный контролер П. Х. Шванебах открыто противостоял Столыпину. Особое положение в правительстве занимал министр финансов В. Н. Коковцов. Отчасти это объяснялось статусом «хранителя государственной казны», отчасти – характером Коковцова и заседаний Совета министров. Это были товарищеские беседы, происходившие на даче Столыпина или в Зимнем дворце, где жил премьер‑министр. Председательствующий давал высказаться всем желающим, чем обычно злоупотреблял словоохотливый Коковцов. Большую часть заседаний занимали его бесконечные выступления. Они были умно составлены и не лишены изящества, однако поздний час (порой это происходило в три часа ночи) делал их нестерпимыми. Многих коробило и содержание выступлений. Согласно воспоминаниям Тимашева, «постоянное стремление Коковцова урезывать кредиты озабочивало и раздражало Петра Аркадьевича. Он прислушивался к сетованиям других министров на невозможность развивать деятельность при систематических возражениях финансового ведомства, и чувствовалось, что замена Коковцова другим, менее упорным министром, соответствовала бы его видам». И все же Коковцов не утрачивал влияния при решении сметных вопросов. Так, он регулярно добивался сокращения средств на содержание армии. В этом он находил поддержку прочих министров, рассчитывавших на увеличение сметы собственного ведомства. Но их надежды далеко не всегда оправдывались, не случайно Коковцов находился в натянутых отношениях едва ли не со всеми своими коллегами.

В столыпинском кабинете формировались коалиции министров, которые пытались совместно защищать интересы своих ведомств на заседаниях правительства. В сентябре 1909 года министр народного просвещения А. Н. Шварц отмечал «ясно выраженный, хотя по мне противоестественный» союз Коковцова с обер‑прокурором Святейшего синода С. М. Лукьяновым. В мае 1908 года помощник военного министра А. А. Поливанов и товарищ морского министра И. Ф. Бострем заявили П. А. Столыпину об опасности формировании «блока» Коковцова, в который входили главноуправляющий землеустройством и земледелием А. В. Кривошеин и министр торговли и промышленности И. П. Шипов. В действительности эти опасения не оправдались: Коковцов находился в конфронтации как с Кривошеиным, так и с Шиповым. В то же время Кривошеин, Рухлов и государственный контролер П. А. Харитонов согласовывали свои действия, образуя своего рода неформальное объединение в правительстве.

В период премьерства Коковцова (9 сентября 1911 – 30 января 1914) проблемы лишь усугубились. Новое правительство охарактеризовал еще сам Столыпин в марте 1911 года, когда вопрос о его отставке казался решенным. Раздумывая о ближайших перспективах, Столыпин замечал: «Теперь два выхода: или реакционный кабинет, или бюрократический под знаменем продолжения прежней политики. По‑видимому, избирается второй путь и будет назначен Коковцов».

Влияние Коковцова на министерские назначения было несопоставимым с тем, каким пользовался Столыпин. По сведениям Шварца, в 1912 году Н. А. Маклаков был назначен министром внутренних дел по предложению придворных дам, и прежде всего Е. А. Нарышкиной. В. А. Маклаков так характеризовал брата и обстоятельства его назначения: «Это обыкновенный карьерист, выдвинувшийся благодаря стоящим у трона старушкам, их прислужникам – гр. Игнатьевой, Мещерского и т. д.». Сам Коковцов полагал, что Маклаков был назначен с подачи влиятельного издателя газеты «Гражданин» князя В. П. Мещерского. При этом премьер не скрывал своего невысокого мнения о ближайшем сотруднике. «Ну блеска‑то там что‑то незаметно», – говорил Коковцов члену фракции кадетов М. В. Челнокову в январе 1913 года.

Коковцов чрезвычайно низко оценивал личные и деловые качества военного министра В. А. Сухомлинова: «Ведь это гусарский корнет, а в смысле военном легкомысленный человек». Сухомлинов отвечал ему взаимностью. Уезжая в отпуск, он наставлял своего помощника: «Чтобы вам ни предлагал Коковцов, не принимайте его предложения. Делайте наоборот». Осенью 1911 года председатель Совета министров безуспешно пытался убедить царя отставить Сухомлинова, которого уже тогда безосновательно подозревали в связях с австрийской разведкой. Премьер критически отзывался и о министре народного просвещения Л. А. Кассо, однако ничего с ним поделать не мог. «Положение министра народного просвещения крайне неблагоприятно, – писал Коковцов в ноябре 1911 года, – его критикуют и слева, и справа, и он дает, по правде сказать, много поводов для критики отсутствием знакомства со своим предметом. В большинстве случаев он упорно молчит, предоставляя другим разъяснять его же дела, и, таким образом, создается положение прямо‑таки соблазнительное. Замена его другим лицом напрашивается, так сказать, сама собой, но произвести ее вовсе не так легко». По мнению Коковцова, сила Кассо – в поддержке «охранительной» печати. Статьи же правомонархистов в защиту его политики – серьезный аргумент для императора в пользу министра народного просвещения.

В апреле 1912 года Коковцов был категорически против отставки помощника военного министра А. А. Поливанова. Однако его мнение было проигнорировано. В декабре 1912 года А. А. Макаров был уволен с должности министра внутренних дел без предварительных консультаций с Коковцовым.

В правительстве премьер также не пользовался поддержкой. 16 января 1912 года в кулуарах Государственного совета Кривошеин сообщил одному из лидеров Правой группы Д. И. Пихно: «Коковцов думает одно, говорит другое, делает третье. В Совете министров ему никто не верит, а он надеется всех провести». Согласно сведениям товарища обер‑прокурора Святейшего синода В. П. Носовича, к началу 1912 года в правительстве существовали два центра влияния: сам Коковцов и министр юстиции И. Г. Щегловитов. Опытные бюрократы были склонны поддерживать Коковцова, Щегловитов же рассчитывал на поддержку императора. 11 марта 1912 года петербургский прокурор Ф. Зингер писал своему одесскому коллеге А. В. Харитоновскому: «У нашего министра (И. Г. Щегловитова. –К. С .) продолжает идти борьба не на живот, а на смерть с Коковцовым, и при теперешних обстоятельствах трудно что‑либо с уверенностью предсказать». По сведениям Ф. И. Гучкова на декабрь 1912 года, Коковцов по многим вопросам в Совете министров оставался в одиночестве. В значительной мере независимую позицию в правительстве занимал и министр путей сообщения С. В. Рухлов, на что премьер жаловался императору в марте 1912 года. Впоследствии Коковцов признавал, что многие члены правительства (Л. А. Кассо, А. А. Макаров, Н. А. Маклаков, В. К. Саблер, И. Г. Щегловитов) почти открыто ему оппонировали. К ним чаще всего примыкал военный министр В. А. Сухомлинов. Министр путей сообщения С. В. Рухлов предпочитал молчать, занимая выжидательную позицию. Обычно же поддерживали премьера морской министр И. К. Григорович, А. В. Кривошеин и С. И. Тимашев.

В январе 1914 года, за полторы недели до отставки Коковцова, Горемыкин был приглашен в Царское Село. Сразу после этой аудиенции у императора начались регулярные консультации с Горемыкиным и Кривошеиным. Но правительственное единство не окрепло и в период второго премьерства Горемыкина (31 января 1914 – 20 января 1916). По прошествии восьми лет со дня роспуска Первой Думы «горемыкинский стиль» ведения заседаний Совета министров не изменился. Министр земледелия А. Н. Наумов вспоминал: «Горемыкин был скуп на слова. В Совете министров Иван Логгинович производил на меня впечатление человека, который готов внимательно слушать прения, но вместе с тем думает про себя свою собственную думушку. Думушкой этой он делился лишь с одним своим государем, настраивая Его Величество следовать его, Горемыкина, взглядам и советам». При этом, по словам Наумова, существенного влияния на назначения министров Горемыкин не оказывал. Бывший государственный секретарь барон Ю. А. Икскуль считал, что подлинные бразды правления оказались в руках Кривошеина. В Государственном совете были уверены, что Кривошеин должен был сменить Горемыкина, когда «почтенный старец окончательно рассыплется». Министр финансов П. Л. Барк даже называл Кривошеина «душой» Совета министров. В. Н. Коковцов считал его «серым кардиналом», который намеренно выдвинул кандидатуру Горемыкина в премьеры, зная, что при этом главе правительства именно Кривошеин будет вершить дела, не принимая на себя никакой политической ответственности. Думские лидеры, искавшие контактов с правительством, вели переговоры с Кривошеиным, а не с Горемыкиным.

Правительство, как и прежде, раздирали внутренние противоречия. Н. А. Маклаков не скрывал своего неприятия Кривошеина и в беседах с малознакомыми людьми подвергал его беспощадной критике. У морского министра И. К. Григоровича были весьма натянутые отношения с министром путей сообщения А. Ф. Треповым и министром торговли и промышленности князем В. Н. Шаховским. Многие ведомства (в том числе Министерство внутренних дел) зачастую игнорировали позицию Совета министров. Решения военного, морского ведомств, Министерства иностранных дел часто становились «сюрпризом» для их коллег.

Объединенное правительство в полном смысле этого слова не сложилось. Едва ли это было возможно при наличии такого центра принятия решений, как царь, на которого привыкли ориентироваться все сановники империи. Совет министров напоминал европейский кабинет, пока это дозволял государь император.

 

Выборгское воззвание

 

Историк не может позволить себе снисходительного отношения к своим героям, которые‑де чего‑то не поняли или не уяснили. Его преимущество перед ними заключается лишь в том, что он знает финал драмы, который неведом современнику событий. Представления о будущем у современника чаще всего впоследствии опровергаются жизнью. Однако именно исходя из этих пускай ошибочных представлений, человек выстраивает свою линию поведения. Его мотивы объясняются психологией момента, которую сложно восстановить исследователю спустя столетия, десятилетия и даже годы. Сделать же это необходимо, чтобы герои исторических исследований обрели плоть и кровь, а значит, свойственные им страсти и эмоции.

В этом отношении случай 1906 года чрезвычайно показателен. В обществе царило возбуждение, многим казалось, что настоящая революция только начинается и события 1905 года были лишь прелюдией. По аналогии с Францией 1789 года, Первая Дума должна была стать Генеральными Штатами, а следовательно, спустя некоторое время – Учредительным собранием. За ее вполне вероятным роспуском должен был последовать социальный взрыв, который не мог оставить Россию прежней. Так воспринимали ситуацию многие депутаты, 9 июля 1906 года узнав, что Первой Думы больше нет.

Е. Н. Тимирязева, член партии кадетов, последние два месяца работала в библиотеке Думы. По ее ощущениям, самое начало июля предвещало бурные события. Правда, ближе к выходным страсти вроде бы улеглись, и Тимирязева решила, что Думу не распустят. Ее не смогли разуверить депутаты Д. А. Скульский и В. А. Оболенский, зашедшие к ней 8 июля в библиотеку. Они считали, что было бы лучше, если бы Думу распустили, а депутатов арестовали, чем жить в состоянии «томительной напряженности». Что такое «томительная напряженность», Тимирязевой напомнила ее же горничная в 11 часов вечера того же дня. Феня утверждала, что на Каменноостровском проспекте «народ бунтует»: кричит «ура», бросает шапки, поет песни, а по улицам толпами ходят хулиганы. Тимирязева записала в дневнике: «Я сейчас же оделась, взяла с собой Феню и поехала в клуб (Партии народной свободы. –К. C .), чтобы узнать что‑нибудь, предполагая что‑то неладное, вообще, и, в частности, декрет о роспуске Думы. На вопрос швейцару, есть ли кто‑нибудь в клубе и там ли сейчас М[илюков], я узнала, что народа еще порядочно много, а М[илюков] только что уехали. Мне показалось успокоительным признаком, что П[авел] Н[иколаевич] уехал, и я отправилась домой…»

Утром следующего дня Е. Н. Тимирязева по обыкновению отправилась на работу в Таврический дворец. Когда она уже сходила с конки, кондуктор вдруг сказал: «Вы не в Думу ли? Дума закрыта». Не поверив услышанному, она направилась к дверям Таврического дворца, «которые действительно оказались запертыми громадным висячим замком… Ворота от правой стороны также были заперты, на решетках и со стороны улицы толпились солдаты». Там же ей повстречались встревоженные и растерянные депутаты. Никто не знал, что предпринять и где собраться. Тимирязева решила отправиться на поиски Милюкова. В клубе его не оказалось. Она поехала к нему на квартиру. Там, спросив Милюкова, она получила грубый ответ швейцара: «Ушел». «Он один ушел?» – спросила Тимирязева, опасаясь, что партийного лидера арестовали. Швейцар вновь не проявил особой любезности: «Много у нас тут делов‑то, когда мне смотреть, с кем он ушел. Ушли в 4 часа утра». Другой человек тут же, на подъезде, к которому я (Тимирязева. –К. С. ) обратилась с убедительной просьбой сказать, один ли ушел П[авел] Н[иколаевич], сообщил мне, что он сам приготовил велосипед, на котором они уехали в 4 часа утра». Решив, что здесь она больше ничего не узнает, Тимирязева отправилась в партийный клуб. Там ее встретил Н. А. Бородин, уже бывший депутат Государственной думы, вопросом: «Ну что? Ничего не узнали?» Тимирязева рассказала то немногое, что узнала, и заодно поделилась своими сомнениями относительно поведения и ответов швейцара. И ей стало еще тревожнее, когда Бородин заметил, что, кажется, «Милюков на велосипеде не ездит».

Но Бородин был неправ. Тем утром Милюков действительно воспользовался своим велосипедом, на котором разъезжал по городу, сообщая членам Центрального комитета о случившемся: около четырех утра некоторые члены фракции Партии народной свободы, в том числе Милюков, получили известия по телефону из редакций газет об указе о роспуске Думы, печатаемом в «Правительственном вестнике». Необходимо было собрать ЦК партии – этим и занялся Милюков. Местом для такого собрания была назначена квартира одного из самых известных депутатов Думы И. И. Петрункевича. Первым (около восьми утра) туда явился сам Милюков. Именно тогда, во время разговора Милюкова и Петрункевича, определилась основная мысль будущего воззвания. Идею подал Петрункевич. Главный специалист по правовым вопросам в партии Ф. Ф. Кокошкин, не зная о плане Петрункевича, предложил свой. Оказалось, что проекты Петрункевича и Кокошкина были идентичны. Основная идея – пассивное сопротивление как способ борьбы народа за свои конституционные права. «Оно и понятно: мысль была не вполне нова, – объяснял кадет М. М. Винавер факт столь любопытного совпадения, – она носилась в воздухе с момента тревожных известий о роспуске на каникулы…» Сформулировать эту мысль на бумаге было поручено Милюкову. Его «изолировали» в находившейся по соседству квартире брата И. И. Петрункевича, Михаила Ильича, также депутата Думы. «Как сейчас помню, там, в пустой комнате, стоя у рояля, я набросал на пыльной крышке карандашом свой черновик», – писал П. Н. Милюков о создании первого варианта текста обращения депутатов к стране, которому впоследствии суждено было получить наименование Выборгского воззвания.

Всего на квартире Петрункевича собралось около двадцати человек. Как вспоминал А. А. Корнилов, бывший на тот момент секретарем ЦК партии, возражений по сути предложенного документа не было. Вносились лишь незначительные поправки, которые тут же записывал Милюков, и к двенадцати часам был готов исправленный текст с учетом этих замечаний. На том же собрании было решено обсудить предполагаемое воззвание в Выборге (Финляндия), так как в столице распущенной Думе заседать не дадут. Пока продолжались совещания депутатов в Петербурге, в Выборг поехал Д. Д. Протопопов, член ЦК партии кадетов, чтобы определиться с помещением.

 

П. Н. Милюков пишет воззвание на крышке рояля

 

Если Протопопов ехал из Петербурга в Финляндию, то Винавер примерно в это же время отправлялся из Финляндии в Петербург. В 9 утра его разбудила телеграмма Петрункевича: «Приезжайте немедленно, крайне нужно». Как вспоминал впоследствии Винавер: «Догадаться, в чем дело, было не трудно. С ближайшим поездом, отправлявшимся в Петербург в 11‐ом часу, я уехал. Проезжая мимо моей городской квартиры, узнал от швейцара, что „господин Милюков на велосипеде часов в 7 утра были“. Догадка превращалась в уверенность. Я ехал к Петрункевичу, оглядывался, искал на лицах людей, искал на мертвых камнях отражения нашего несчастья. Сонливые пешеходы, сонливые лошади, сонливое солнце. Безлюдье – никакой жизни, никакого признака движенья. Кричать хотелось от ужаса и боли».

Винавер подоспел на квартиру Петрункевича к тому моменту, когда Милюков уже закончил свою работу над исправлением первоначального текста. Этот вариант документа Винаверу не понравился: в нем не было «крика», «стихийной негодующей силы», «блеска молнии», которая должна была бы «осветить перед населением истинный смысл того, что совершилось». Кроме того, текст показался ему слишком длинным. Любопытно, что на вторую часть воззвания, говорившую как раз о пассивном сопротивлении, вызвавшую большие споры и разногласия в недалеком будущем, Винавер не обратил особого внимания. «Да это казалось – особенно в эту первую минуту – столь элементарно простым и естественным, минимумом, жалким минимумом действий, оставшимся в нашем распоряжении». На критику Винавера Петрункевич ответил просто: предложил написать новый текст, однако Винавер, подумав, от этого предложения отказался.

Примерно в это время на квартире Петрункевича появились представители трудовиков. Один из них, C. И. Бондарев, как вспоминал Корнилов, спросил, не согласятся ли кадеты призвать народ к возмущению. Петрункевич спросил Бондарева, верит ли он в то, что этому призыву последуют. «Бондарев несколько опешил, а Иван Ильич ответил ему тогда, что члены партии не будут призывать народ к возмущению, а отправятся все в Выборг, где ими будет предложено определенное обращение к народу». Выборг как место собрания членов Думы вызвал определенные сомнения у трудовиков. Тот же Бондарев пробовал было возражать, но вскоре и сам пришел к мнению, что в Петербурге, «кроме драки, ничего не выйдет». Так вспоминал о происходившем Винавер. Трудовики позднее рисовали более героический образ своих сотоварищей, пришедших на заседание кадетов. Слова, сказанные ими напоследок, якобы звучали так: «Хорошо, мы едем, но знайте, что этим мы губим дело освобождения народа…»

У трудовиков роспуск Думы особых сожалений не вызвал. Напротив, депутаты этой группы почувствовали облегчение. «Наша совесть теперь может быть покойна, – говорили они. – Правительство сбросило с себя маску, оставило игру в парламент, и мы избавлены от участия в недобросовестной игре…» Еще накануне один из лидеров фракции И. И. Субботин признавался в письме, что ждал роспуска Думы с нетерпением, так как он должен ускорить развязку. Наступал момент расплаты. «Мы уже распущены, – писал Субботин жене 9 июля. – Не пиши, жди адреса. Настроение у меня, как у Наполеона, когда подошел к Москве. Если перестану писать, значит – несвободен… Быть крови».

В это время депутаты‑кадеты стекались в клуб Партии народной свободы. Среди них был и В. А. Оболенский. Когда он зашел в зал фракционных заседаний, там было около тридцати его сотоварищей по Думе. Они столпились вокруг стула, на котором стоял П. Б. Струве, возбужденно рассказывавший о случившемся. Закончил он свою речь сообщением о решении ЦК партии, согласно которому депутаты в тот же день, 9 июля, должны были собраться в Выборге, дабы обсудить вопрос, как реагировать на роспуск Думы.

 

Это предложение было неожиданно для всех присутствовавших, и со стороны некоторых… вызвало резкие возражения. Отъезд депутатов из Петербурга в такой момент мне (В. А. Оболенскому. – К. С.)представлялся в известной степени подчинением указу о роспуске, а отъезд в Финляндию, почти заграницу, – дезертирством с ответственного поста и уклонением от открытой борьбы, которая одна достойна избранников народа. Все подобные возражения в довольно сумбурной форме раздавались из толпы, окружавшей Струве, а он, перекрикивая нас, вопил:

       – Поймите, что если Дума останется в Петербурге, начнется кровопролитие… Мы не можем допустить кровопролития… Менять решения ЦК нельзя… Будет дезорганизация… Левые согласились уже ехать в Выборг…          

       Струве слез со стула и направлялся к выходу. Мы шли за ним, а он, отмахиваясь руками, весь красный от волнения, кричал на ходу:          

       – В Выборг, в Выборг!          

 

«Занавес открылся, возможно, перед последним актом величайшей драмы русской революции. И ныне народ и правительство стоят лицом к лицу…» Так писала о событиях в России New York Tribune 22 июля, то есть 9 июля по юлианскому календарю.

«Вчера прибыло в Выборг около 150 депутатов кадетской партии с Муромцевым во главе, и с разрешения полицмейстера стали собираться в гостинице „Бельведер“. Губернатор прибыл из деревни поздно вечером и полагал, что это собрание имеет частный характер: теперь выяснилось, что депутаты совещаются о напечатании воззвания к народу по поводу распущения Думы», – гласило донесение генерал‑губернатора Финляндии от 10 июля. На самом деле в Выборг отправились не только кадеты, но и трудовики, социал‑демократы, представители Партии демократических реформ. Всего 9 июля в Выборг приехали, по подсчетам Винавера, около 180 человек (из них примерно 120 – кадеты). Правда, многие видные народные избранники приехать не смогли: это Ф. И. Родичев, М. М. Ковалевский, М. Я. Острогорский, А. Ф. Аладьин, А. А. Свечин, И. М. Васильев: они в это время представляли Думу в Англии, на конгрессе Межпарламентского союза.

Большая часть фракции Партии народной свободы прибыла на место около семи вечера. Депутаты, партийные деятели, студенты, журналисты и, конечно, те, кто за ними следил, – все искали комнату, номер в гостинице или хотя бы кровать. В этом преуспели не все, и среди «неудачников» оказались некоторые активные участники будущего совещания. Например, Кокошкин, прибывший в Выборг с женой, смог обрести лишь деревянный диван, предназначенный для хранения керосина. Винавер также не нашел места в гостинице и вынужден был делить комнату с двумя своими коллегами.

Собрание началось в зале гостиницы «Бельведер» в 22:15. Открыл его Петрункевич. Председателем единогласно избрали Муромцева. Его товарищами (заместителями), как и во время думских заседаний, стали Н. А. Гредескул и П. Д. Долгоруков, за стол секретаря уселся Д. И. Шаховской. После проверки состава присутствующих оказалось, что в зале гостиницы «Бельведер» собрались 178 человек.

К 23:30 обсуждение закончилось, было решено сформировать редакционную комиссию, состоящую из шести человек: по два человека от фракции. От кадетов в нее вошли Кокошкин и Винавер, от трудовиков – И. В. Жилкин и С. И. Бондарев, от социал‑демократической фракции – Н. Н. Жордания и С. Д. Джапаридзе.

Приближалась ночь, но спали далеко не все. Публицист В. В. Брусянин вспоминал, что некоторые депутаты и представители прессы с минуты на минуту ожидали «набега карательного отряда на гостеприимную финляндскую гостиницу». Наиболее робкие предпочли поскорее уехать.

Не спали и члены редакционной комиссии. Они поднялись в ресторанную комнату, где, среди объедков и пустых бутылок, и должен был составляться текст воззвания. В качестве докладчика выступил Кокошкин: он зачитывал документ, который редактировался отрывок за отрывком. Об этой работе Субботин вспоминал так: «Комиссия проработала до утра. Форма соглашений проектов воззваний была установлена, но эта равнодействующая прошла так близко к проекту к партии народной свободы, что от проекта трудовиков не осталось почти ничего». Впрочем, трудовики все же оказали влияние на окончательную редакцию. Так, заголовок документа «Народу от народных представителей» был предложен Бондаревым.

Спор в комиссии шел относительно степени резкости тех или иных выражений. Правда, трудовики в этой дискуссии принять участия не смогли: побороть сон им не удалось. К 4:30 утра работа была завершена. Оставалось лишь «слить в один текст» отредактированные предложения, чтобы они обрели целостный и законченный вид. Это было поручено Кокошкину, но его знобило, и работать он больше не мог. Ведь «все эти три месяца существования Думы Ф[едор] Ф[едорович] работал по 14–15 часов в сутки, причем с первого до последнего дня его не покидала повышенная температура. Не знаю, чем бы все это кончилось – не последуй роспуск Думы», – вспоминала его жена М. Ф. Кокошкина. Высокая температура была у ее мужа и в ту ночь, так что работу взял на себя Винавер. Со своей задачей он справился за три часа, и к 7:30 текст был готов. Винавер понес его наверх, к трудовикам, чтобы те переписали проект в несколько рук к открытию заседаний. «Наверху, в коридоре и в комнатах, спали люди вповалку крепким сном; я (Винавер. –К. С .) то и дело спотыкался о груды депутатских тел; храп стоял исполинский. В угловой комнате на кроватях лежали человека по два, по три. Еле добудился кого‑то, всучил ему бумагу и отправился к себе в ночлег».

Спать ему долго не пришлось, так как уже в 9 часов началось общее заседание, а заседание фракции кадетов состоялось еще раньше. Столь утомительная ночь не позволила Винаверу председательствовать, вел фракционное собрание В. Д. Набоков. Присутствовали на нем лишь 60 человек. Споры, не законченные прошлым вечером, утром разгорелись с новой силой. В качестве основного оппонента предложенного проекта выступил М. Я. Герценштейн, его поддержала целая группа депутатов. Голосование же выявило, что эта группа составляла большинство присутствовавших. У тех, кто накануне выступал от имени большинства фракции, а сегодня оказался в меньшинстве, возникал очевидный вопрос: насколько правомочна группа из 60 человек решать за всю фракцию. Но споры пришлось отложить: раздался звонок председателя и началось новое заседание бывших членов распущенной Думы.

Споры продолжились. Говорили о бесполезности предлагаемых мер, об их противоречии партийным программам, наконец, об их незаконности. Судя по всему, последней точки зрения придерживался С. А. Муромцев, который, правда, не спешил делиться своими взглядами на обсуждаемый документ. Когда же он на это решился, Петрункевич перебил его и не дал толком высказаться: председатель не имел права влиять на собравшихся. «Нами владели политические страсти. Мы горели негодованием против тех, кто дерзнул посягнуть на первый русский парламент, воплощавший мечты стольких русских поколений», – вспоминала А. В. Тыркова‑Вильямс.

Фракционные совещания начались около часа дня. Спорили как и о самом проекте воззвания, так и о необходимости меньшинству подчиниться решению большинства. Обсуждение последнего вопроса проходило чрезвычайно бурно. Столов в комнате, где совещалась фракция, не было. В качестве ораторской трибуны служил стул. «Не успел Набоков с него сойти, – вспоминал Оболенский, – как на стуле оказалась А. В. Тыркова, с чрезвычайной запальчивостью обрушивалась на нас за наши (Оболенского и Набокова. –К. С .) еретические мысли». Столь же яростно она набросилась на тех, кто возражал против текста воззвания.

 

       – Ариадна Владимировна, пощадите, – обращался к Тырковой Н. Н. Ковалевский, депутат от Харьковской губернии. – Ведь это же чепуха. Никто нас не послушает. И подати платить будут, и под ружье станут. Курам на смех.          

Я (Тыркова. – К. С.)со своего стула, как с трибуны, громила Ковалевского:

       – А что вы предлагаете? Проглотить? Промолчать? Смирнехонько разойтись по домам? Если не протестовать, надвинется реакция еще более темная, чем раньше. Неужели вы согласны покориться такому нарушению прав Думы, прав народа? Готовы проглотить все оскорбления?          

       Все кругом меня поддерживали, смотрели на него с возмущением. Из моих глаз, вероятно, сыпались искры. Добродушный Н. Н. Ковалевский, могучий степной красавец, виновато озирался:          

       – Да нет. Я что же. Я согласен, что протестовать надо…           

       Его хором прерывали:          

       – Протестовать на словах? На это вы согласны? А с нас довольно слов. Наговорились. Пора начать действовать…          

Бедный Николай Николаевич (Ковалевский. – К. С.)под конец сдался…

         – Ну, хорошо. Подпишу.          

 

Большинство фракции высказалось за воззвание. Меньшинство вынуждено было подчиниться. Князь Г. Е. Львов, который никак не мог согласиться с решением фракции, тут же заявил о своем выходе из Партии народной свободы.

Около двух часов дня выборгский губернатор вызвал Муромцева из зала заседания, и депутаты вынуждены были прервать прения. Губернатор приезжал в гостиницу «Бельведер» еще 9 июля в 11:30 вечера: ему пришлось срочно вернуться с дачи, как только стало известно, что в Выборге собрались бывшие депутаты. А на следующий день он вызвал к себе председателя собрания. Вместо Муромцева вначале прибыл П. Д. Долгоруков, который, согласно донесению финского генерал‑губернатора, сообщил, «что собрание депутатов остановилось на мысли обратиться к народу с протестом против закрытия Думы и что они заняты составлением воззвания». Это было тут же передано в Гельсингфорс, и генерал‑губернатор принял решение немедленно закрыть собрание. В 14:10 ему было доложено, что приказание выполнено, депутаты готовы подчиниться решению властей и уехать из Выборга с первым же поездом.

В четверть третьего заседание фактически было закрыто: примерно в это же время Муромцев вновь предстал перед депутатами. Бледный, сильно взволнованный, он подошел к своему председательскому месту и заявил, что только что имел беседу с губернатором, который говорил ему о гибельных последствиях, которые может иметь продолжение заседания. Муромцев счел своим долгом дать губернатору слово, что он не будет продолжать собрание, полагая, что «долг всех нас по отношению к Финляндии – уехать из Выборга». Раздались возгласы неудовольствия, изумления, крики: «Останьтесь, останьтесь!» Но Муромцев заверил, что это для него дело чести, остаться он не может, поклонился и немедленно удалился.

«В зале воцарилось неописуемое волнение. Громкие возгласы, движения стульев, люди вскакивали с мест, наступают друг на друга, перекрикивают друг друга. Растерянность полная… Так прошло минуты две». Кто‑то крикнул наконец: «Пусть Иван Ильич председательствует!» И по всей зале пошел крик: «Иван Ильич, Иван Ильич!» Но Петрункевич крикнул в ответ: «Князь Долгоруков, наш товарищ председателя». «Долгоруков, Долгоруков!» – пошло по залу. И Долгоруков занял место председателя. Энергично потряхивая звонком, он пытался успокоить присутствующих, что в конце концов ему и удалось.

Поднялся Петрункевич: «Господа, бросим обсуждать дальше. Вопрос ясен, и не в редакции дело. Не разъедемся отсюда, не совершив этого акта. Подпишем воззвание как оно есть». Гром рукоплесканий. До сего момента аплодисменты пресекались по конспиративным соображениям. Ныне же всеми овладел энтузиазм. Вслед за Петрункевичем поднялся М. Я. Герценштейн: «Я был противником воззвания, но всецело присоединяюсь к этому призыву. Я подпишу воззвание». Л. И. Петражицкий вскочил на стул и объявил при общих криках одобрения, что хотя он тоже противник воззвания и знает, что рискует государственной службой, но все же воззвание подпишет. Наконец прозвучали слова председательствующего: «Голосую предложение: принять всю вторую часть воззвания, как она доложена, без дальнейших прений. Согласных прошу поднять руки. Принято единогласно».

Осталось лишь собрать подписи. Был найден переписчик, которому Винавер и отнес свой черновик манифеста. Так появился на свет подлинник Выборгского воззвания, текст которого уже не подлежал какой‑либо редакции, а принял свой окончательный вид:

 

Граждане всей России! Указом 8‑го июля Государственная Дума распущена. Когда вы избирали нас своими представителями, вы поручили нам добиваться земли и воли. Исполняя наше поручение и наш долг, мы составляли законы для обеспечения народу свободы, мы требовали удаления безответственных министров, которые, безнаказанно нарушая законы, подавляли свободу; но, прежде всего, мы желали издать закон о наделении землею трудящегося крестьянства путем обращения на этот предмет земель казенных, удельных, кабинетских, монастырских, церковных и принудительного отчуждения земель частновладельческих. Правительство признало такой закон недопустимым, а когда Дума еще раз настойчиво подтвердила свое решение о принудительном отчуждении, был объявлен роспуск народных представителей.

Вместо нынешней Думы правительство обещает созвать другую через семь месяцев. Целых семь месяцев Россия должна оставаться без народных представителей в такое время, когда страна находится на краю разорения, промышленность и торговля подорваны, когда вся страна охвачена волнением и когда министерство доказало свою неспособность удовлетворить нужды народа. Целых семь месяцев правительство будет действовать по своему произволу и будет бороться с народным движением, чтобы получить послушную угодливую Думу, а если ему удастся совсем задавить народное движение, оно не соберет никакой Думы.

Граждане! Стойте крепко за попранные права народного представительства, стойте за Государственную Думу. Ни одного дня Россия не должна оставаться без народного представительства. У вас есть способ добиться этого: правительство не имеет права без согласия народного представительства ни собирать налоги с населения, ни призывать народ на военную службу. А потому теперь, когда правительство распустило Государственную Думу, вы вправе не давать ему ни солдат, ни денег. Если же правительство, чтобы добыть себе средства, станет делать займы, то такие займы, заключенные без согласия народного представительства, отныне не действительны, и русский народ никогда их не признает и платить по ним не будет. Итак, до созыва народного представительства не давайте ни копейки в казну, ни одного солдата в армию. Будьте тверды в своем отказе, стойте за свои права все, как один человек. Перед единой и непреклонной волей народа никакая воля устоять не может. Граждане! В этой вынужденной, но неизбежной борьбе ваши выборные люди будут с вами.

 

Пока в маленькой комнатке на первом этаже гостиницы работал переписчик, в зале заседаний уже шел сбор подписей. Он продолжился, когда в зал принесли подлинник: подписи ставились уже непосредственно под ним. Потом подлинник был отправлен в гостиницу к Муромцеву, откуда вернулся уже и с его подписью.

В 4 часа дня все депутаты вышли на улицу. «День был ясный, теплый, с моря дул легкий ветерок. И на душе было легко. Один только человек бродил среди нас мрачный, с насупленными бровями». Речь шла о С. А. Котляревском, известном юристе, депутате от Саратовской губернии, члене партии кадетов. Он не успел на обсуждение воззвания, так как роспуск застал в Москве, куда отправился на выходные. «Нервно пощипывая бородку, он подходил то к одному, то к другому и с ужасом спрашивал, как это мы, умные люди, допустили до такого шага… Мы шли в городской сад обедать, и он шел все время с нами, все время донимая нас упреками, с тем же выражением скорби обходил нас и за ресторанным столиком, все укоряя, и, наконец… не выдержал и отправился подписывать воззвание». В ресторан отправились и те, кто не подписал и не собирался подписывать манифест. Например, П. А. Гейден. Он, Н. Н. Львов и М. А. Стахович, лидеры Партии мирного обновления, приехали в Выборг лишь около трех часов назад, в начале второго, и сделали это по настоянию Д. Н. Шипова. Их целью было уберечь Думу от антиконституционных актов, в том числе от подписания воззвания, но с задачей своей они не справились.

Сколько же депутатов присоединились к воззванию, определенно сказать нельзя. В подлиннике воззвания 170 подписей. Некоторые депутаты, не имевшие возможности непосредственно присутствовать в Выборге, спустя некоторое время просили присоединить свои подписи. Таких было 36 человек. Но депутаты подписывались уже и на печатных экземплярах воззвания, причем делали это как в Выборге, так и в Петербурге. Листы с подписями, по всей видимости, не сохранились. Стандартный же экземпляр отпечатанного воззвания содержал 181 подпись. Задача отпечатать воззвание была возложена на депутатов Н. А. Бородина и В. А. Оболенского. По дороге в типографию им встретился А. Букейханов, депутат от Семипалатинской области. Он добрался до Петербурга лишь после роспуска Думы. Узнав, что депутаты в Выборге, поехал туда. «Мы (Оболенский и Бородин. –К. С .) сообщили ему, что и в Выборг он опоздал. „Ну что ж делать? – покорно сказал он. – Пойду с вами в типографию“».

Нужно было еще найти русских наборщиков для экстренной работы, что в Выборге оказалось совсем не просто. Депутатам помог Н. А. Рубакин, писатель и книговед. Высланный из столицы, он жил в это время в Выборге, и у него было много знакомых среди наборщиков и печатников, которых и привлекли к работе. Уже через несколько часов Бородин читал и правил корректуру воззвания, «а к утру горы его были напечатаны и постепенно переправлялись через границу в Петербург».

 

«Дума в поезде». Прибытие депутатов из Выборга на Финляндский вокзал

 

Финские доброжелатели Первой Думы предложили посадить депутатов на корабль, дабы он плыл у берегов Финляндии. Так, по их мнению, парламент мог продолжать свою работу. Этот план, условно названный «Дума на корабле», Винавер счел фантастическим. Зато осуществился другой: «Дума в поезде»: большинство депутатов, участвовавших в обсуждении выборгского воззвания, отправились в столицу 11 июля в 12 часов дня.

«Мы были уверены, что при въезде в Петербург на Финляндском вокзале что‑нибудь произойдет, могут всех нас арестовать. Народ отзовется на это дружным негодованием и поднимется на освобождение своих избранников. Вместе с тем это послужит началом и к собственной его свободе и счастью… Петропавловская крепость, куда, казалось, все мы будем посажены, заменит собою Таврический дворец и сделается главным штабом народной революции». Таким рисовалось возвращение Думы в столицу трудовику Г. К. Ульянову. И. И. Субботин вспоминал, что перед отбытием поезда среди депутатов ходили слухи, что в Петербурге уже кое‑где была стрельба, а Финляндский вокзал окружен войсками, получившими приказ арестовать депутатов. Настроения пассажиров этого необычного поезда были под стать их ожиданиям. Они будто бы ехали на войну и не знали, останутся живы или нет. Из вагонов поезда раздавались звуки «Рабочей марсельезы», развевались красные полотна, а на станциях из окон летели листки свежеотпечатанного воззвания.

На Финляндском вокзале тем временем собралось человек 200 встречающих (не считая, конечно, усиленных нарядов жандармерии). Толпу разогнали, осталось лишь 50 человек, заявивших, что они корреспонденты различных газет. Кроме них, остались немногочисленные представители Партии народной свободы, которым удалось отстоять свое право встретить своих товарищей. Ожидание становилось тягостным и мучительным, и те немногие, что собрались на платформе, в тревоге посматривали на часы. «Поезд приближался. Нервное состояние росло…» Наконец он остановился, и из него вышли около 100 депутатов. Кто‑то кричал «ура», махал шляпой, громко приветствуя народных избранников. Его примеру последовали остальные. Этим «кто‑то» оказался журналист В. В. Хижняков, которого отвели в участок, в отличие от депутатов, которых пока никто арестовывать не собирался.

Среди встречавших была уже упомянутая Е. Тимирязева, которая так описала сцену встречи членов Первой Думы: «Впереди показалось измученное лицо Бородина. Я напряженно искала глазами. Показался Протопопов… Промелькнуло лицо Френкеля, Шапошникова и др[угих]… Машинально здороваясь, я смотрела вперед, не видя П[авла] Н[иколаевича] и Струве. Наконец. Ну вот они… „Где М[илюков]?“ – тревожно вырвалось у меня. „Там, сзади“, – ответил Петр Б[ренгардович] (Струве. –К. С .), и я против течения толпы устремилась дальше… „Да, где же М[илюков]?“ Мой возглас был так неожидан для меня и других, в голосе было столько тревоги, почти отчаяния, что я не услышала реагировавший мне голос Долгорукой: „Да вот он“».

Выборгское воззвание осталось без ответа. Крестьянство, как и прежде, не слишком регулярно платило прямые налоги, которые при этом поступали земству, а не правительству. Депутатский манифест в этом отношении ничего не изменил. Случаев же уклонения от службы в армии в 1906 году стало даже меньше, чем в прошлом, 1905‐м. Ожидание «грозы» не оправдалось. Наступил мало кем предвиденный «штиль», который не стал затишьем перед бурей. Партийцы различных направлений докладывали своим руководителям, что местное население находится в состоянии «растерянности» и занимает «выжидательную позицию». Это должно было придать бывшим депутатам сдержанный оптимизм и надежду, что еще не все потеряно. Однако для этого не было серьезных оснований. Отдельные села или даже города (например, Ставрополь) могли вступаться за своих избранников, подлежавших аресту, но это не касалось России в целом. В этой связи князь Е. Н. Трубецкой писал в сентябре 1906 года: «В действительности у нас не затишье и не буря, а мертвая зыбь. Мы видим разрозненные волны, которые несут без направления и без цели. Неизвестно, какой ветер и куда их гонит. Определенного ветра вообще не чувствуется; нет того общего стремления, которое бы объединило разбушевавшуюся стихию».

И все же у Выборгского воззвания были определенные последствия. 16 июля 1906 года против подписавших воззвание бывших членов Государственной думы было начато уголовное преследование. 1 октября 1906 года кадетская газета «Речь» так подвела итоги работы Первой Думы: 1 депутат убит (М. Я. Герценштейн. –К. С .), двух подвергли истязаниям, 10 скрываются, 5 высланы, 33 подвергнуты обыску, 24 заключены в тюрьму и 182 привлечены к суду. К этим цифрам можно добавить и другие: 13 бывших депутатов были лишены занимаемых ранее должностей, 36 исключены из числа земских и думских гласных, 15 – из состава дворянских обществ. А еще в селе Дьяково Орловской губернии был пойман психический больной. Он бегал и кричал: «Меня преследуют вооруженные, спасите!» Его приняли за вора и избили служащие Мальцевского завода. И лишь потом у него была обнаружена карточка, удостоверявшая, что это бывший депутат Государственной думы И. И. Лысенко.

Но эта «статистика» была бы неполной без учета числа осужденных за подписание Выборгского воззвания: таких было 165 бывших депутатов. Их приговорили к трехмесячному тюремному заключению и лишению избирательных прав. Почти все приговоренные были 10 июля в Выборге: тот же, кто несколько позже присоединил свою подпись к воззванию, осужден не был. Исключение составил Н. Н. Миклашевский: 10 числа ему оперировали руку в Петербурге, так что он не мог ни обсуждать, ни тем более подписать воззвание, но тем не менее он был осужден наряду с остальными народными избранниками.

Суд проходил 12–18 декабря 1907 года. По воспоминаниям Н. А. Бородина, эта неделя стала праздником для бывших депутатов, которые почти полтора года не видели друг друга, а теперь вновь оказались вместе. Вновь произносились яркие, зажигательные речи, и вновь «перводумцы» оказались героями публикаций, как в отечественной, так и в зарубежной прессе. «Per aspera ad astra (Через бездну к звездам)», – записал В. Д. Набоков в альбоме А. В. Тырковой как раз в дни процесса. «Мы еще повоюем!» – написал М. М. Винавер. А рядом с этой фразой карикатура с изображением все того же Винавера в виде «маленького, взъерошенного, готового к драке воробья». Ее сделал А. А. Корнилов, бывший на тот момент секретарем конституционно‑демократической партии.

Но кто знал, какие «звезды» ждут депутатов Первой Думы? Кто знал, что на скамье подсудимых сидел будущий руководитель грузинского государства Н. Н. Жордания, будущий председатель Совета Министров Эстонии Я. Я. Теннисон, будущий президент Латвии И. Х. Чаксте? И кто знал, что в марте 1917 года бывший депутат Ф. Ф. Кокошкин обратится к бывшему депутату М. М. Винаверу с такими словами: «Вот мы опять с Вами… Смотрите, какая тут символика. Помните, как в летнюю ночь в Выборге писали мы вдвоем завет первой Думы. Теперь меня просят сочинить первый привет свободной России, манифест Временного Правительства. Начнем с того, чем кончили одиннадцать лет тому назад…»

Важнее, может быть, даже другое. События июля 1906 года внушили власти уверенность в собственных силах. Показателен разговор, состоявшийся 26 октября 1906 года между императором и А. А. Будбергом, главноуправляющим Канцелярии Е. И. В. по принятию прошений. «…Раз Россия проглотила роспуск Думы, – рассуждал Будберг, – вся либеральная Россия ничего не стоит, а раз она ничего не стоит, Ваше Величество, еще можете с нею сделать, что хотите. Ближайший же вывод тот, что, пока власть сильна, следует, не стесняясь, изменить избирательный закон». Государь благосклонно выслушал это предложение, отметив, что он уже думает об этом, и признался, что вполне согласен с оценкой либерального движения: «Да, это активное или пассивное воздействие – какая чепуха! Откровенно говоря, я от них ожидал больше ума. Неужели они не видят, что за ними никого нет».

 

Вторая дума

 

В день роспуска Первой Думы было сформировано новое правительство. Его возглавил Петр Аркадьевич Столыпин, за которым осталась и должность министра внутренних дел. Столыпин рассчитывал на диалог с обществом, намечал программу реформ, которую рассчитывал представить Второй Думе. Поначалу Столыпин предполагал привлечь в состав своего правительства общественных деятелей, однако переговоры с ними не увенчались успехом. И все же он не терял надежды, что с новой Думой удастся договориться.

В действительности же Вторая Дума оказалась значительно более оппозиционной, чем Первая. Кадеты утратили былые позиции, у них всего было 98 депутатов. У трудовиков – 104, у социал‑демократов – 65, у эсеров – 37, у правых и октябристов – 54. Таким образом, значительная часть депутатов представляла левых. Тем не менее председателем Думы был избран кадет Ф. А. Головин. Конституционные демократы как будто сохранили лидерство в законодательном собрании. Однако это была лишь видимость. Представляемый ими думский центр был сжат с двух сторон – справа и слева. Для социалистических партий Дума была средством революционной агитации, к каждодневной законотворческой работе они не были готовы. Для правых же революционная Дума была неприемлема: они всячески блокировали ее деятельность. Правительственная программа реформ, оглашенная Столыпиным 6 марта 1907 года, в таких условиях не могла быть реализована. Дума оказалась неработоспособной, и ее роспуск был предрешен.

 

       ПРЕДСЕДАТЕЛЬ ВТОРОЙ ДУМЫ          

О председателе Думы Ф. А. Головине некоторые депутаты высказывались так: «Закрученные к верху усы, высокий крахмальный воротник, картавый голос производили при первом знакомстве немного комическое впечатление. Предубеждение из‐за внешности, конечно, разлетается при более близком общении, как оно разлеталось у тех, кто, например, имел дело с Кокошкиным, который по внешнему виду на Головина походил. Но у Головина не было ни умственного блеска Кокошкина, ни его дара слова и мысли. Он никому не импонировал, и с ним не стеснялись». Служивший в думской канцелярии Г. А. Алексеев не испытывал симпатии к председателю: «С грустью в сердце приходится констатировать, что во главе Государственной думы стоит очень и очень плохой председатель». У Головина не было ни опыта, ни теоретических знаний. Он часто терялся на председательском кресле. «Вместо того чтобы руководить прениями и по выяснении вопроса ставить его в ясной форме на баллотировку, он то и дело вносит свои собственные предложения и, не слыша на них возражений, без всякой баллотировки объявляет их принятыми». В канцелярии были недовольны легкомыслием Головина, который «улетучивался», как только завершались пленарные заседания. Он предпочитал проводить свободное время со своей знакомой А. В. Скуридиной. Более того, Головин и не думал отвечать на письма Столыпину. За него это делал Н. Н. Щепкин: «Да вы напишите там что‑нибудь, а я подпишу». Не случайно за креслом Головина постоянно сидел фактический руководитель канцелярии Думы Я. В. Глинка, который должен был периодически приходить на помощь председателю.

 

Вторая Дума раздражала даже кадетов. Депутат из их фракции, философ и богослов С. Н. Булгаков писал супруге: «У меня внутренне все больше складывается убеждение, что эта Дума не только не работоспособна, но и неспособна даже дать работать другим». Булгаков полагал, что «не знал в мире места с более нездоровой атмосферой, нежели общий зал и кулуары Государственной думы». По его мнению, депутаты слишком уж не подходили для той роли, которую сами себе определили: «Это уличная рвань, которая клички позорной не заслуживает. Возьмите с улицы первых попавшихся встречных, присоедините к ним горсть бессильных, но благомыслящих людей, внушите им, что они спасители России, к каждому слову их, немедленно становящемуся предметом общего достояния, прислушивается вся Россия, и вы получите Вторую Государственную думу». Спустя некоторое время другой депутат‑кадет Н. Н. Кутлер признавался Булгакову, что ежедневно просыпался с мыслью о сложении депутатских полномочий: работа в Таврическом дворце приводила его в уныние. Депутат А. А. Кизеветтер не сомневался, что столь беспомощная Дума должна быть в скором времени распущена. И депутаты Первой Думы недолюбливали Вторую. Признанный «патриарх» партии кадетов И. И. Петрункевич писал: «Вторая Дума не возбуждает особых симпатий. Москва и Петербург дали талантливых и способных депутатов, провинция послала, за немногими исключениями, и малокультурных, и неспособных выполнить выпавшую на их долю задачу».

Действительно, депутатский корпус отличался своеобразием. Общественный, а впоследствии государственный деятель А. Н. Наумов вспоминал, как, будучи предводителем самарского дворянства, должен был анкетировать новоизбранных депутатов Второй Думы. Особенно поразил его кузнец В. С. Абрамов – «здоровенный, лохматый, неграмотный мужик, с распухшей от пьянства и драки злобной физиономией. Вошел сей тип, исподлобья глядя осовелыми глазами, в кабинет и не знал – стоять ли ему или развалиться на кожаном кресле». Ему были заданы необходимые вопросы. «Ответы получались невнятные, больше слышалось какое‑то мычанье и, лишь услыхав заданный… вопрос: к какой политической партии он принадлежит – косматая физиономия Абрамова сразу ожила. Послышался немедленный и внятный ответ: „Бомбист“…»

Конечно, «бомбистов» во Второй Думе было немного. И все же столь «демократичный» состав народного представительства неизбежно отражался на ходе работы. «Состав депутатов, несомненно, поражает свежего человека большим количеством неинтеллигентных лиц, большим сравнительно количеством молодых людей, почти мальчишек, довольно‑таки хулиганистого типа, – отметил в дневнике бывший министр народного просвещения граф И. И. Толстой. – Большинство во время речей ораторов занимается чтением газет и разговаривает между собой, причем отдельные личности бегают по рядам кресел и о чем[‑то] совещаются».

Думская работа очевидно не спорилась. Удрученный член фракции кадетов П. Б. Струве полагал, «что на месте правительства он служил бы молебны о нераспущении Думы, которая сама по себе мало по малу [себя] съест, и на месте оппозиции, в особенности крайней, делал бы все для роспуска, чтобы не компрометировать представительства». И левые, и правые депутаты мешали законотворчеству. Как писал Н. Н. Кутлер, «крайне левые элементы так сильны в Думе, а требования их так несообразны, что о правильной деятельности этой Думы нельзя и мечтать… Справа от нас – поразительное отсутствие способностей, а на самом крайнем фланге – хулиганство. Слева – та же малоспособная, но разрушительная масса, коневодами которой являются интеллигенты и полуинтеллигенты, отуманенные страстью к демагогии, утратившие всякий государственный смысл (если, впрочем, имели его когда‑либо) и всякую меру. Сама же эта масса состоит из людей совершенно необразованных и неразвитых, до которых культура коснулась лишь с внешней стороны и только испортила их. Эта масса, а отчасти даже руководители ее – тоже хулиганы. Если к этому прибавить, что и в составе нашей партии входит много малокультурных элементов, а польское коло преследует свои особые национальные задачи и может в каждую минуту отступиться от нас по важным общегосударственным вопросам, – то тягость положения еще более определится». Председатель Головин, глядевший на депутатов с высоты думского президиума, не мог скрыть своего отвращения к большинству народных избранников: «Общая масса левых отличалась тупым самомнением опьяневшей от недавнего неожиданного успеха необразованной и озлобленной молодежи». По мнению Головина, и правые были не лучше: «На это крыло, шумевшее, гоготавшее, кривлявшееся было противно смотреть как на уродливое явление».

Такая Дума была непредсказуемой. Иногда случалось, что правые и левые блокировались. Левые отстаивали свои принципы, а правые потакали им, рассчитывая тем самым ускорить роспуск Думы. Помимо того, депутаты нерегулярно ходили на думские заседания. Соответственно, трудно было подсчитать, сколько голосов будет у каждой фракции на конкретном заседании. Депутатские группы (в том числе леворадикальные) недолюбливали друг друга и часто конфликтовали. Наконец, во всех объединениях страдала дисциплина: солидарного голосования не было практически никогда.

 

Coup d’état

 

В начале мая 1906 года председатель Совета министров И. Л. Горемыкин попросил товарища министра внутренних дел С. Е. Крыжановского подготовить проект нового избирательного закона. Горемыкин раздумывал на эту тему и после своей отставки. 19 июля 1906 года он подал записку Николаю II, в которой признал, что реализовался вариант, который изначально казался маловероятным. Дума оказалась менее хитрой, более радикальной и самонадеянной, чем на то рассчитывал Горемыкин. Во имя спасения правопорядка ее пришлось распустить. Однако царское слово нельзя взять назад: Думу следовало сохранить при всех обстоятельствах. Правительство не могло стать в полной мере «реакционным». Это лишь способствовало бы дестабилизации положения в стране. Тем не менее у Горемыкина не было сомнений, что новая Дума окажется хуже предыдущей. Следовательно, ее также придется распустить, подготовив новый избирательный закон – залог плодотворного общения правительственных чиновников и депутатского корпуса.

Об этом думал не только Горемыкин. По словам весьма информированного публициста генерала А. А. Киреева, уже в ноябре 1906 года Николай II и П. А. Столыпин обсуждали изменения избирательного законодательства, если Вторая Дума окажется не лучше своей предшественницы. Несколько месяцев спустя государственный контролер П. Х. Шванебах говорил царю о необходимости готовиться к роспуску Второй Думы и, более того, изменению Положения о выборах. Шванебах, почувствовав поддержку императора, рассказал об этом Столыпину. Премьер был недоволен: «Вы ломитесь в открытую дверь».

Столыпин полагал необходимым в целом сохранить сложившуюся электоральную систему. Избирательный закон должен был способствовать новому раскладу сил в Думе, но при этом не следовало кому‑либо отказывать в праве голоса. «Это было задание о разыскании квадратуры круга, но спорить не приходилось», – объяснял С. Е. Крыжановский.

В мае 1907 года министры уже детально обсуждали проект Положения о выборах. На сей счет были разные точки зрения. Министр финансов В. Н. Коковцов и П. Х. Шванебах полагали, что новый избирательный закон должен быть одобрен Государственным советом. Братья Извольские (Александр Петрович – министр иностранных дел, Петр Петрович – обер‑прокурор Святейшего синода) предлагали не спешить с изданием закона о выборах, считая, что прежде власть должна почувствовать, каковы настроения в обществе. Министр юстиции И. Г. Щегловитов не считал нужным менять избирательное законодательство. И все же большинство членов правительства соглашались со Столыпиным. Совет министров склонялся к той схеме выборов, за которой закрепилось прозвище «бесстыжая». Ее поддерживал и царь. «Когда Столыпин докладывал дело государю и, смеясь, упомянул об этом определении, то государь, улыбнувшись, сказал: „Я тоже за бесстыжую“».

29 мая об этих словах узнали в правительстве. При этом вопрос о дне роспуска еще не был окончательно решен. Крыжановский и его немногочисленные помощники работали два дня без отдыха, чтобы подготовить необходимый проект. К 2 июня все было сделано. Курьер Министерства внутренних дел Меншагин поздно вечером проник в покои императора и подкараулил его, уже собиравшегося спать. Царь все подготовленные документы подписал.

Как раз в те часы депутаты от фракции кадетов С. Н. Булгаков, В. А. Маклаков, П. Б. Струве и М. В. Челноков приехали к Столыпину. Правительство было в сборе. Министры ждали, пока их председатель полтора часа общался с думцами о возможности исполнительной власти, наконец, договориться с законодательным представительством. Беседа длилась до начала второго ночи, но результата не принесла. Министры не спешили расходиться. Около двух часов ночи из Петергофа прибыл курьер с бумагами, подписанными императором. Их тут же передали в сенатскую типографию.

3 июня 1907 года Николай II записал в дневнике: «Простояла чудная погода. Настроение было такое же светлое по случаю разгона Думы». В Петербурге в тот день в саду ресторана «Донон» обедали члены Государственного совета М. Г. Акимов, П. Н. Дурново и В. М. Андреевский. Беседа не клеилась, сотрапезники молча о чем‑то переживали, волновались. Вдруг они увидели обер‑прокурора I Департамента Сената Н. А. Добровольского. Тот подошел к ним, кивнул и сказал: «Принято». А потом добавил: «Е‑ди‑но‑глас‑но». Речь шла о новом Положении о выборах, за которое проголосовал Сенат.

Согласно этому Положению, отныне больше всего депутатов в Думу должны были посылать не крестьяне, а землевладельцы (то есть помещики). Сократилось представительство от Кавказа и Польши. Утрачивали избирательное право жители Средней Азии, а также удаленных территорий Сибири и Дальнего Востока. Городская курия была поделена на две, что обеспечивало права наиболее состоятельных горожан. Особые права получили губернаторы, которые теперь могли делить избирательные съезды в зависимости от имущественного положения или конфессиональной принадлежности избирателей. Это открывало дополнительные возможности для административного произвола. В соответствии с Основными государственными законами, новое Положение о выборах должна была утвердить Дума, но было очевидно, что ни эта Дума, ни созванная согласно прежнему закону новая, в силу своей оппозиционности, такое Положение о выборах не утвердят. Тем не менее император имел право распустить Думу по своему усмотрению, и он это сделал, одновременно приняв новое Положение о выборах и назначив новые выборы в Думу. Фактически закон был нарушен. По этой причине роспуск Второй Думы и назвали Третьеиюньским переворотом (coup d’état).

Среди правых это событие вызвало восторг. В их клубе разливали шампанское, а 4 июня в том же самом «Дононе» В. М. Пуришкевич и П. Н. Крупенский «кутили на радостях с пьяным „ура“ за государя». Кадеты не радовались, но вполне оценили значение события. Ф. И. Родичев в эти дни ощущал себя так: «Точно меня сбросили на двор с 5‑го этажа… Жив, но оглушен и ничего не чувствую».

Тогда кадеты многого не знали. К июню 1907 года уже не стоял вопрос о реформе избирательного законодательства. Альтернатива была иная: сохранить или не сохранить законодательную Думу. Уже в эмиграции, в 1929 году, Крыжановский сообщил Коковцову о намерениях императора, которые вполне могли обрести силу закона: «После издания закона 3 июня 1907 года был составлен на случай его неудачи новый, гораздо более радикальный проект, а именно о совершенном упразднении Государственной думы с разделением Европейской России на области с образованием в каждой из них областного земского собрания… Общегосударственное законодательство сосредоточилось в Государственном совете, несколько измененном в его составе».

 

 

---

Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!