Марка Теренция Варрона, ВОРОНА 9 страница
— Oh, ich muss doch um Verzeihung bieten… ich bin schuld daran![3] — тоже со смехом ответил Петр и посмотрел на толстяка, одетого в зеленый Loden[4]. — Кажется, это на Вашу фразу я обернулся…
— Клаус, — представился толстяк и, гордо похлопав себя по груди, добавил: — На мою. Тут, кроме меня, никто ничего интересного сказать не может.
— Вот как, оказывается, — сокрушенно вздохнула бабуля с голубыми волосами и узко развела ручками под хохот остальных.
— А что? — напыжился толстяк. — Не так уж часто можно услышать на улице что‑нибудь стоящее! Правда ведь, молодой человек? — Он подмигнул Петру крохотным развеселым глазом.
— Истинная правда, — грустно кивнул тот.
— Вот видите? — загремел толстяк на всю улицу Горького. — Оценить меня способны только в России… По достоинству, я имею в виду.
— А Вы кто? — спросил Петр.
Толстый Клаус потупился, потом вскинул на Петра виноватые глазки и с огромным сожалением произнес:
— Увы, молодой человек… я капиталист. Живу на доходы с акций.
— Он паразит, — сказал высоченный блондин откуда‑то с неба. — Ему бы раньше сюда приехать: уж точно оценили бы по достоинству!
Они немножко слишком выпили, эти немцы, и теперь расхаживали по безрадостной ночной Москве — сырой, бесприютной, полной закрытых магазинов и закрытых кафе… Москва‑столица‑мира. На следующий день они должны были уезжать и увозить с собой самые‑при‑ятные‑впечатления. Петр немножко погулял с ними по Горького.
|
|
|
На прощание симпатичный капиталист отколол от пиджака большой круглый значок:
— Это Вам, Петер. От фирмы, с которой я стригу… как их… купоны. Она выпускает музыкальные инструменты. Будьте здоровы и не падайте на улицах.
Распрощались у входа в «Националь». Оставшись один, Петр на свету рассмотрел подаренный ему значок. На ослепительно белом фоне — что‑то вроде флейты, под ней — огромными синими буквами — название фирмы.
Прежде чем закончить эту главу, автор хочет сообщить читателям, что только через много дней Петру удастся снова попасть в библиотеку. Еще неизвестно, получит ли он там «Руководство…», — даже с учетом того, что оно действительно в открытом доступе. Впрочем, может быть, в книге этой и нет того, чего Петр от нее ждет, — как знать! И принадлежит она, скорее всего, не Станиславу Леопольдовичу, а например, какому‑нибудь философу‑мистику какого‑нибудь XVIII века…
«Но к концу я не помню уже, чтобы шрифт был готическим», — вздыхает Петр, спускаясь в подземный переход.
Глава ЧЕТВЕРТАЯ
Один ЗНАКОМЫЙ Бог
— Следующий!.. Здесь‑билеты‑сюда‑зачетку‑так‑номер‑шестнадцатый‑очхорошо!.. Продолжайте‑продолжайте‑почему‑вы‑замолчали?
|
|
|
Последние слова относились уже не к Эвридике, которая, держа в руке экзаменационный билет «номер‑шестнадцатый‑очхорошо», отправилась за столик к окну, а к студентке по фамилии Гаврилова. Она исподлобья глядела на Сергея Борисовича (Парисовича, как называли его студенты: он преподавал античную литературу… — плохо) — тот вконец измотал ее, добиваясь каких‑нибудь еще сведений о Гомере.
На ходу дочитав билет, Эвридика присела на краешек стула: ей можно было не готовиться. Первый вопрос — периодизация античной литературы — оказался тем самым, который (в отличие от прочих вопросов) она знала назубок: не слишком основательно готовясь к экзаменам, Эвридика, помнится, все никак не могла сдвинуться с места, постоянно пробегая глазами один и тот же параграф в учебнике — «Периодизация античной литературы». Второй вопрос был сформулирован так: «Образ Орфея в древнегреческой мифологии». Образ, стало быть, того самого героя, который «чуть‑ли‑не‑качал‑мою‑колыбель», — усмехнулась про себя Эвридика. Это Орфей был виновен в том, что она, Эвридика, превратилась когда‑то давно в каменный столб, — так вот теперь и живет… каменным столбом в аду. Все детство, все бесконечно долгое мучительное детство бабушка рассказывала ей на ночь второй вопрос ее билета — «Образ Орфея в древнегреческой мифологии», причем рассказывала очень и очень странно… Помнишь‑Эвридика‑что‑с‑тобой‑было‑раньше‑давным‑давно‑до‑твоего‑рождения?.. Лет, наверное, до двенадцати, если не больше, Эвридика и в самом деле пребывала в полной уверенности, что это святая правда: про подземное царство, про царя Аида, про Орфея… про голову его, плывущую по Гебру. И так страшно далее… Временами тогда ей казалось, даже сейчас иногда кажется, что она помнит и сама: танцы на зеленом лугу, подземное царство, музыка Орфея… Но он обернулся — и все тут же пропало, как не бывало. А условие ставилось одно — не обернуться.
|
|
|
Заметив, что изрядно потрепанная в неравном бою Гаврилова чинно покидает аудиторию, видимо, вынудив все‑таки Парисовича поставить ей тройку, Эвридика приподнялась: можно? — и перешла за стол к Парисовичу: других желающих не оказалось. Она глубоко вздохнула и, с короткими передышками, полетела по периодам, боясь только одного — остановиться: остановишься — потом с места уже не сдвинуться, застопоришься на первом попавшемся звуке… особенно "т"… или "п"… или "к"… Не думать! Периоды сошли благополучно — и подозрительный Парисович расслабился: он, кажется, любил науку главным образом за то, что она устанавливала периоды — огромное количество периодов, дикое количество! Парисович неприятно улыбнулся Эвридике и кивнул, поощряя ее ко второму, уже не интересному для него по причине отсутствия периодов, вопросу.
|
|
|
— Образ Орфея… — выпалила Эвридика и тут же поняла, что больше ничего не скажет. Она опустила голову и прочитала на столе афоризм, выцарапанный, должно быть, Гавриловой в припадке отчаяния: «Экзамен страшнее дефлорации». Эвридика вздохнула и перевела взгляд на Парисовича, немедленно, однако, пожалев об этом: перед ней сидел врач‑педиатр.
— Так что же образ Орфея? — вкрадчиво спросил врач‑педиатр.
— А н‑н‑ничего, — резюмировала Эвридика краткое свое выступление.
— Вы не знаете второго вопроса! — возликовал врач‑педиатр, стремительно превратившийся назад в Парисовича.
— Ну и что? — поинтересовалась Эвридика, не без любопытства поглядывая на метаморфозы Парисовича. Парисович забеспокоился. Заерзал.
— Ну и… ничего. — Он медленно и некрасиво розовел.
— Не волнуйтесь, — посоветовала Эвридика.
— Я и не волнуюсь, — тихо, но запальчиво, черт возьми! — А почему Вы не знаете мифа об Орфее?
Эвридика подумала о том, почему бы она могла не знать мифа об Орфее, но ничего не придумала.
— По личным причинам, — схулиганила она и потупилась.
— Извините, — рефлекторно отреагировал воспитанный Парисович, сразу же и рассердившись на себя за такую реакцию. Педагог победил в нем человека, и педагог порекомендовал: — Вы подумайте. Могу Вам помочь, учитывая, что Вы блестяще справились с первым вопросом. Скажите, например, пожалуйста, кто он вообще был — этот Орфей? Эвридике наскучило играть с Парисовичем.
— Музыкант, — хмуро сказала она.
— Прекрасно! — чуть не описался Парисович. — А какой музыкант, — он так налег на слово «какой», что оно чудом не треснуло, — обыкновенный?
— Н… н‑необыкновенный.
— А в чем заключалась его необыкновенность? Он как играл? Подумайте хорошенько и скажите.
— П… п‑прекрасно он играл, совершенно замечательно… д‑даже Аид н‑не выдержал.
— Все‑то Вы знаете, — обиделся вдруг Парисович, как‑то даже разочаровываясь в Эвридике. — Чего Вы капризничаете? Рассказывайте сами.
Что ж это за несуразная форма взаимоотношений — экзамен!.. Надо ведь было такое придумать: чтобы один человек рассказывал другому человеку то, что другой человек и без него знает! Этакая дурацкая игра для дошкольного возраста…
— М‑м‑меня зовут Эвридика, — неожиданно для себя сказала Эвридика и отвернулась от Парисовича.
— Это не освобождает Вас от необходимости знать материал.
Ну и ну… Да он просто идиот. Эвридика замолчала.
— Хорошо, продолжим, — оживился Парисович. — А у Орфея была кто?
— Ж‑жена.
— А как звали жену Орфея?
— Эвридика ее звали, — почти простонала Эвридика.
— А что случилось с Эвридикой, женой Орфея?
Эвридику уже бесконечно утомила эта его манера — чуть ли не каждый вопрос начинать с "а".
— Ну, умерла она… — И через паузу: — П… п‑послушайте, отпустите меня, п‑пожалуйста!
— Не‑е‑ет, (— недаром Мерль назвал экзамен «садо‑мазохистским актом»! ‑) сначала Вы мне все расскажете! А где умерла Эвридика?
— На зеленом лугу! — чуть не плакала уже девушка.
— А кто укусил Эвридику?
— Собака б‑б‑бешеная, — крикнула Эвридика.
— А вот и нет. — И вздох… нет, выдох облегчения, как будто он из омута вынырнул, Парисович этот.
— М… м‑можно м‑мне уже…
— Довольно ставить условия! — заорал Парисович и на слове «условия» дал петуха, да какого!
— Змея ее укусила, змея, — испугалась за Парисовича Эвридика и уже самостоятельно, с нежностью почти, продолжала: — И Эвридика попала в Тартар, а Орфей за ней п‑п… пришел, но Аид не хотел отпускать Эвридику, и тогда Орфей заиграл, т‑т‑тут Аид говорит: я отпущу, д‑д… дескать, Эвридику… и‑п‑пусть она идет за т‑т‑тобой, т‑т‑только ты не оборачивайся.
Эвридика умолкла, ощутив просто‑таки космическую глупость пересказа этого и думая о том, кто у Парисовича жена.
— А Орфей не обернулся?
И вдруг Эвридика заплакала. И закрыла лицо руками. И тушь, конечно же, потекла, но дело не в этом. Бабушка‑на‑краю‑кровати‑до‑вольно‑уже‑я‑наизусть‑знаю‑свою‑историю‑теперь‑я‑каменный‑столб‑оставьте‑меня‑в‑покое… Безжалостно размазывая тушь, Эвридика заговорила жестко и монотонно:
— Орфей не обернулся, он хотел обернуться, но не обернулся, и Эвридика не стала каменным столбом, и…
— Вы свободны, — перебил Парисович, платком вытирая лысую голову. — Вы можете идти! Вы… я уже поставил Вам отлично… До свиданья!
— Нет‑нет. Вы же просили, а потом Орфея не растерзали мойры, и голова его не была брошена в Гебр, и она не плыла по Гебру, и лира не уверяла: — мимо! а губы ей вослед: — увы, и Орфей вообще не сошел в Аид — сам, а послал лишь голос — свой! только голос послал во тьму, сам на пороге лишним встав, Эвридика же по нему, как по канату, вышла.
И она поняла, что ведет себя глупо. Поняла и сказала: — Извините. Извините, Сергей Борисович. — Взяла зачетку и вышла из аудитории.
— Что это с ней? — спросил Парисович у оставшихся.
— Она же Вам сказала, что ее зовут Эвридика, — охотно откликнулась Света Колобкова, безбоязненно засовывая шпаргалку в бюстгальтер. — Не надо было так. — Она повела плечиками, чтобы привести бюстгальтер в надлежащее состояние, и укоризненно покачала глупой своей головой.
Парисович сделался пунцов. Парисович тоже повел плечиками, словно и на нем был бюстгальтер.
А Эвридика шла по коридору и больше не плакала. Надо‑смыть‑тушь‑стыдно‑так‑идти‑с‑тушью‑на‑лице‑размазанной. Зашла, смыла, посмотрела в зеркало, сказала себе: — привет! — улыбнулась как могла; девушка‑закурить‑не‑будет? Я‑не‑курю‑к‑сожалению; вот уж что верно — то верно: к сожалению; вышла, постояла, посмотрела в окно, там январь и ничего больше. Тряхнула головой и отправилась к телефону — как в костер. Набрала номер.
— Его нет дома. Что‑нибудь передать?
Что ж тут передашь…
— Нет, спасибо. А когда вернется, Вы не знаете?
— Я этого никогда не знаю, — весело сказали там. Вы можете оставить свой телефон.
— У меня нет телефона. — «Не обманешь‑не‑проживешь‑гм…» — Я позвоню сама. Позднее. Спасибо.
Надела пальто, — красивая‑все‑таки‑шаль‑молодец‑Юра‑Пузырев‑улица‑Юных‑ленинцев‑и‑проч., шагнула под снег: холодно, сыро. Между прочим, худо‑бедно сдала экзамен, можно поздравления принимать и кутить. Кутить пойдем в кафе «Мороженое», там и накрасимся: в ту‑а‑ле‑те.
Вот так, значит. Ну что ж: очхорошо.
И красивая‑прекрасивая Эвридика, забыв обо всем, вошла в зал. Сколько людей, оказывается, ест мороженое в январе, удивительное дело, а вон и наш молодой человек — и надо бы нам еще раз ему понравиться, тем более, что мы нынче в шали. Зачем он все‑таки здесь работает, в этом кафе? Как‑то оно несерьезно… хотя, конечно, ему решать, я‑то тут при чем, мое дело — нравиться.
— Здравствуйте: маленький двойной, пожалуйста, — и улыбнемся. А в очереди за ней никого нет, и молодой человек тщательно варит маленький‑двойной, от смущения повернувшись спиной к Эвридике, между тем как ему спиной кофе варить неудобно. Эх‑ма!.. Надо что‑то менять в жизни, давно уже надо что‑то менять: очень тоскливая жизнь.
Кофе сварен и протянут.
— Спасибо. Вам, простите, сколько лет?
— Двадцать, — с трепетом в голосе. А самому, конечно, восемнадцать, если не меньше. Сразу после десятого класса варит человек кофе. И в ус себе не дует.
— А мне двадцать два. — Эвридика кисло улыбнулась. — Вас как зовут? — С ним можно не заикаться: все равно что с детьми.
— Александр. (Хм… царское имя).
— Очень приятно. Галя.
— Га‑аля?
— Галя. — Она попробовала кофе: кофе, видимо, тройной. — Что‑нибудь не так?
— Да нет… Только мне казалось, что у Вас должно быть какое‑то очень… очень необычное имя. — И — спеша исправиться: — Но и Галя — очень хорошо.
— Спасибо. — Эвридика опять улыбнулась, теперь веселее. — А знаете что, Александр… Я вот подумала, почему бы Вам не предложить мне выйти за Вас замуж?
— С Вас двадцать четыре копейки. Если больше ничего не берете. — И стал прилавок вытирать: дитя дитем.
— Тут двадцать пять. — И, подмигнув ему: — Сдачу оставьте себе, богатым будете.
За столиком — мама с ребенком: сюда и сядем.
— Тетя пришла.
— Ешь спокойно!
Ну вот, села, называется… Но сесть ведь больше некуда. Впрочем, ребенок ест — спокойно, как велели, тетей больше не интересуется, мама смотрит ему в рот — красота. В окне все то же: январь. Бармен‑или‑как‑его‑там обиделся, чудак человек. Почему его на эту работу приняли, он же профнепригоден, он же дитя — вроде вот… который с мамой и ест спокойно. Другой бы на его месте — вечерочек, телефончик, разговорчик… И было бы с ним все ясно: бармен он и есть бармен… простите, пожалуйста, я пошутила неудачно, настроение плохое, а вообще‑то я замужем и у меня восемь детей: мать я героиня… и все такое. А тут — с Вас двадцать четыре копейки, и давай прилавок вытирать. Конфуз. Странно: нормальная человеческая реакция, э‑ти‑че‑ски со‑сто‑я‑тель‑на‑я. Притом что кругом все мерзко и мерзко. Надо будет подойти к нему: пусть не думает, что я серьезно. Как‑то это даже принципиально важно, чтобы он так не думал.
Эвридика открыла сумку — неизвестно зачем. Ах, вот зачем: там жвачка португальская — отец принес откуда‑то, сказал: жуй… смешной отец.
— На тебе, ребенок, жвачку португальскую.
Хороший все‑таки ребенок: ест — спокойно, ручку протянул — ладошкой кверху, жвачку сразу маме отдал.
— Ой, спаси‑ибо! — это мама, конечно. — Что надо сказать девушке? Ну!
— Ничего не надо сказать девушке, — подмигнула Эвридика ребенку, а ребенок ей подмигнул. Мама в это время спрятала жвачку к себе в карман: сама она, что ли, ее сжует?
— До свиданья, — Эвридика щедро улыбнулась обоим, быстро подошла к стойке, облокотилась на нее. Александр взглянул исподлобья. — Вы не огорчайтесь, что так по‑дурацки получилось: на самом деле я немножко лучше, чем кажусь. — И пошла к выходу. Обернулась: Александр улыбался во все лицо и махал рукой — дескать, еще приходите, всегда приходите… Дитя дитем. Надо было и ему жвачку, да больше нет. Привет, Александр, который‑абсолютно‑не‑интересует‑меня! Пока.
Статский — вот кто интересует меня. Эвридика шла по улице и опять думала о Статском; опять — это потому, что она о Статском теперь уже часто думала. Очень хороший Статский: никакой. Замечательно, когда никакой — просто нормальный, милый, грустный немножко. На факультете его не видно… может, он вообще с другого факультета. Нет, вряд ли с другого: он гуманитарный очень. В свитерке каком‑то смешном, волосы в разные стороны, шарф длиннющий. Плохо, что я ни с кем никогда не знакомлюсь, — она усмехнулась: вот с «Александром» только бес попутал! — а то был бы круг какой‑нибудь общий… Послушай‑а‑ты‑Статского‑не‑знаешь? — Статского?‑конечно‑знаю‑он‑сегодня‑ко‑мне‑придет‑ты‑ведь‑тоже‑обещала? — Обещала‑приду‑обязательно! Так ведь и бывает у нормальных людей. Но для этого надо как минимум считаться нормальным человеком. Каковым я не считаюсь. И поделом мне. А вообще‑то со Статским лучше не знакомиться. Эвридика опять усмехнулась: иметь‑и‑потерять или ждать‑и‑не‑дождаться… Женитьба Бальзаминова. Не надо знакомиться со Статским: пусть так и остается — молодой человек из «Грустного вальса», и все. Романтический, извините за выражение, образ.
Она опять оказалась около университета: глупо как… Попробовать еще раз позвонить? Достала две копейки, набрала номер, состоящий почти из одних восьмерок.
— Да‑а. (— Значит вернулся? Ну, что ж…)
— Здравствуйте. С Вами г‑г‑говорит Эвридика.
— Я понял. Добрый день, чем могу служить?
— Служить?.. Ну да. Я д‑д‑должна… я д‑должна п‑п‑попросить Вас…
— Не нервничайте, Эвридика, что Вы?
— Я, видите ли, д‑думала — много. Я ходила по улицам и д‑думала обо всем. Я твердо решила, я т‑т‑т… т… т‑т‑т…
— Твердо решила, Вы хотите сказать. Послушайте, Эвридика, давайте Вы сначала успокоитесь, а потом позвоните…
— Я с‑спокойна, к‑как к‑каменный столб. Я твердо решила просить Вас об одном одолжении. П‑пожалуйста, убейте меня уже.
— Вы с ума сошли! Эвридика. Я не хочу продолжать этого разговора!
— П‑п… п‑о… подождите, я… я ведь знаю, что Вы м‑можете убить, что в н‑некотором смысле это даже Ваша профессия. В‑вп‑впрочем, мое д‑дело сторона — я не берусь с‑судить и не за этим звоню. Мне надоело все — мое имя, мое заикание, моя скрипка, моя шаль с японскими цветами!
Некоторое время абонент молчал.
— У Вас истерика — и Вы… Вы уже не первый раз звоните в таком состоянии, Эвридика. Скоро я, кажется, начну сожалеть о том, что поставил Вас в известность о некоторых вещах…
— И т‑т‑тогда, — охотно подхватила Эвридика, — т‑тогда же Вы все равно меня убьете… ведь рано или поздно Вы д‑должны меня убить, я же п‑п‑понимаю, не д‑дурочка совсем… И, к‑кроме т‑т‑того, Вы д‑действительно п‑поступили опрометчиво, к‑когда рассказали мне, Вы вообще зря это сделали: я н‑не гожусь для Вас, я все Вам испорчу.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 40; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!