Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения. 7 страница
Маркос оставил дочь на попечение своей сестры Хуаниты. Зобейда была взята в качестве няни, а кормилицей девочки стала Хамида, сильная и физически очень здоровая рабыня, чей последний ребенок оказался мертворожденным. Маркос нанял надежного человека присматривать за домом и приглядывать за слугами в Каса де лос Павос Реалес, привел в порядок свои дела и уехал на север, чтобы присоединиться к «Армии Индусов».
А в том же месяце июле сошел на берег, следуя из Камдена, высокий, черноволосый кадет, курсант военного училища Бенгальской военной пехоты, которому не было тогда еще и семнадцати лет – Джон Николсон, которому судьбой было предначертано стать легендой еще при жизни и всеобщее поклонение, как Богу.
В начале августа «Армия Индусов» достигла Кабула, и после тридцатилетнего изгнания марионетка лорда Окленда, шах Шуя, въехал в столичный город Афганистана, в то время как его народ стоял в угрюмом молчании. Маркос прибыл в Кабул через перевал Кхибер с авангардом живописно разодетой армии под командованием сына шаха Шуи и по приезде попросил разрешения сложить с себя обязанности адъютанта, желая найти для себя более полезное применения. Этого он добился моментально, так как на протяжении всего того года и последующего Дост Мохаммед совершал грабительские набеги и против него проводились бесчисленные карательные экспедиции, так же как и против тех лидеров, которые отказывались принять верховную власть Шаха Шуи. Однако смерть, которую искал Маркос, обходила его стороной, а усталость, холод и нервное возбуждение после вооруженных столкновений часто отвлекала его от боли утраты.
|
|
|
В прекрасном, розового цвета мозаичном дворце города Лакноу дочь Сабрины росла и расцветала. Ее среди домочадцев прозвали «Маленькой жемчужиной» из‑за белизны ее кожи и из‑за имени Винтер.
Девочку укладывали в комнате, принадлежавшей раньше Сабрине, ее глаза скользили по ярко раскрашенным стенам, изображавшим деревья и цветы в Персидском стиле, рельефно выступающие на плоскости стены отлично отполированными фрагментами штукатурки, напоминавшими разноцветный мрамор. По мере того, как она подрастала и уже могла ползком передвигаться по комнате, она целые часы могла проводить, ощупывая своими маленькими ручками замысловатые фигуры цветов, прослеживая их стилизованные изгибы своим крохотным пальчиком. Они были ее первыми игрушками и ее первым воспоминанием, поэтому в последующие годы в ее воспоминаниях о своих ранних днях было ощущение, что она находилась в сказочном саду, в котором играла, ела и спала, окруженная чудесными цветами и удивительными, прекрасными птицами, настолько ручными, что она могла их касаться, ласкать и гладить.
|
|
|
Каждое животное и каждая птица на тех разноцветных фризах имели собственное имя, и среди них был один, который пользовался ее особой любовью – самый первый, до которого смогли дотянуться ее маленькие, любопытные ручонки. Стилизованный попугай с мудрым выражением глаз, держащий клюв открытым, привлекая к себе внимание. Его звали Фиришта по имени знаменитого мусульманского историка, который жил во дни Акбара и Джехангира, и Азиза, леди‑магометанка делала вид, будто это Фиришта рассказывал девочке столько историй об умерших Моголах, потомках завоевателей Индии, и о многочисленных героях, о которых дети любят слушать. Леди‑магометанка начинала их словами: «Фиришта говорит…», так что для дочери Сабрины Фиришта еще долго казался живым и способным разговаривать. Когда она стала старше и когда наступали жаркие дни, она подходила к замечательной лепной стене, прижималась своей маленькой щечкой к гладкой, прохладной, зеленой поверхности Фиришты и разговаривала с ним, как если бы он был ее другом или товарищем по играм.
Хуанита несколько раз пыталась надеть на свою племянницу европейскую одежду, однако по сравнению со свободными шелковыми и муслиновыми нарядами, в которые одевались другие дети Гулаб‑Махала, европейская одежда казалась тесной и неудобной. Леди‑магометанка настойчиво убеждала ее, что поскольку с ребенком обращались так же, как Хуанита со своей собственной дочерью, было бы неразумно так пеленать маленького ребенка на иностранный манер. Со временем настал момент, когда отец забрал ее из‑под опеки и она переехала жить в Каса де лос Павос Реалес. Попытки одевать дочь Сабрины по европейской моде были в конце концов оставлены, и она стала носить свободные шелковые шальвары, тонкую, до колен, с короткими рукавами тунику и на голове тонкий, просвечивающий шарф, что было копией собственного костюма леди‑магометанки, к которому Зобейда добавила серебряные украшения на запястьях, что было пределом мечтаний ребенка.
|
|
|
Зобейда обожала ее. Ее собственные дети, плоды раннего замужества с одним из домашних служителей под началом мужа леди‑магометанки, оба оказались мертворожденными, а их никуда не годный отец был убит во время уличной драки. Она ухаживала за ребенком Сабрины, как если бы это был ее собственный ребенок и обратила на нее всю свою любовь и преданность, которую она испытывала по отношению к ее матери. Маленькая жемчужина стала всеобщей любимицей Гулаб‑Махала, однако больше всего она любила «Беду», как она называла Зобейду, и это была именно Беда, к которой она прежде всего бежала, либо поранившись, либо нуждаясь в утешении.
|
|
|
Ее товарищами по играм стали двое детей Хуаниты, Кхалиг Дад и маленькая Анна Мари, бывшая старше нее на полтора года и названная по имени матери Хуаниты. Анна Мари Вторая, несмотря на свое имя, не унаследовала внешности со стороны материнской линии. Она была похожа на всех Вали Дадов: золотистый цвет кожи и глаза, как терновые ягоды, рот, как сложенные лепестки роз и волосы такие же черные, как черный янтарь. «Она точная копия своего отца, – такая же, как и я, когда была маленькой, – благодушно говорила леди‑магометанка. – Мой сын был очень красивым, таким же, как и я, когда была в расцвете своей молодости. Увы, это было так давно, а я стала старой. Но как приятно видеть, как рядом со мной подрастают дети моих детей! Что касается тебя, Маленькая Жемчужина, ты для меня то же, что и родная внучка и, пусть это не будет дурным предвестием, я сказала бы тебе, что когда ты вырастешь, то будешь красива, как луна!».
Леди‑магометанка брала обеих маленьких девочек на свои широкие колени, пела им песни, кормила неподходящими фруктами и леденцовыми конфетами, отчего те часто страдали приступами колик и расстройством желудка, к немалой озабоченности Хуаниты и Зобейды. Но пока их жизнь в Розовом Дворце протекала мирным чередом, над далеким Афганистаном собирались грозовые облака.
Эмир Дост Мохаммед добился победы в крупном сражении и затем добровольно сдался сэру Вильяму Макнатену, британскому посланнику, и тот с усиленным эскортом отправил его в Индию. Здесь его приняли с воинскими почестями, назначили солидную пенсию, а директорат Ост‑Индской Компании, уверенный, что поскольку теперь экс‑эмир в их руках, его страна будет менее беспокойной, решил сократить расходы на оплату преданности Афганского народа. Сэр Вильям был вынужден экономить, используя единственный возможный путь – сокращение или прекращение субсидий, которые помогали поддерживать спокойствие у племен и кланов – и, как результат этой политики, за несколько месяцев вся страна стала проявлять враждебность, и с каждого аванпоста начали поступать срочные предупреждения о злонамеренных настроениях в племенах и кланах.
В начале ноября разразилась буря. Александр Бернс и его брат были разрублены на куски визжащей толпой, и скоро весь Афганистан был охвачен пламенем восстания. Отдаленные аванпосты были атакованы, а их защитники вырезаны. Генерал Сейл был окружен в Джелалабаде, а полковник Палмер в Гхаце. Запасы еды подходили к концу, надежды на снятие осады не было, а лорд Элфинстоун, дряхлый и бездарный командующий, заменивший сэра Уиллоуби Коттена, по настоянию лорда Окленда, оказался абсолютно не способным на быстрые и смелые действия, которые единственно могли бы спасти обреченную Армию. Акбар Хан, сын Доста, убил сэра Вильяма Макнатена, а инертный генерал Элфинстоун не предпринял никаких действий, чтобы отомстить за смерть посланника. Вместо этого была достигнута договоренность с лидерами кланов, согласно которой Британским военным силам разрешалось покинуть страну под гарантию, что их вывод будет мирным, причем Акбар Хан обещал предоставить значительный эскорт, чтобы дать им возможность благополучно провести войска по перевалам.
Отвод войск начался в начале Нового года. Более четырех тысяч бойцов, а также двенадцать тысяч гражданских лиц, сопровождающих армию, включая множество женщин и детей, устало потащились из военных городков навстречу снегу и резкому холоду по бесплодным холмам, расположенным между ними и крепостью Джелалабад, где генерал Сейл по‑прежнему держал в страхе осаждавших его. Однако, как только Армия достигла крутых ущелий на перевалах, Акбар Хан коварно отозвал весь эскорт, дав возможность воинствующим кланам продолжать свои злодеяния.
Сотни человек умерли, замерзнув на лютом холоде, а те, кто падал на дороге и не успевал замерзнуть, встречал еще менее милосердную смерть от рук нападавших афганцев. Вскоре, во время одного из переходов, Акбар Хан, с расчетом на будущее, предложил свою защиту нескольким англичанкам вместе с их мужьями и генералом Элфинстоуном. У них не было иного выбора, кроме как принять предложение, и они с помощью Акбар Хана вернулись назад. Оставшиеся с боем пробивались вперед через заснеженные перевалы, и на тринадцатый день января часовой на крепостном валу Джелалабада увидел одинокого всадника, изнуренного, одетого в лохмотья, запачканные кровью, изнемогающего от истощения. Это был доктор Брайдон – единственный выживший из шестнадцати тысяч, вышедших из Кабула в то трагическое отступление.
Где‑то далеко позади, на тяжелых морозных перевалах, среди тысяч англичан, заплативших жизнью за глупость лорда Окленда, Маркос де Баллестерос умер, как и представляла себе Сабрина в ее последние часы – лежа ничком на холодном сверкающем снегу. И его тело вместе с останками тысяч других искалеченных тел, оставшихся гнить на перевалах, стали тем толчком, из‑за которого поднялась огромная волна восстания, утопившая позднее в крови всю Индию. Так могущество и престиж Компании превратились в пыль. Ее войска были разбиты в сражениях, рассеяны и заколоты как бараны, а скелеты ее воинов лежали, побелевшие от солнца и ветра, свидетельствуя, что и могущественная «Компания Джона» оказалась простой смертной. Вдоль всей границы, а также вдоль и поперек всей Индии новости распространяются быстро, и множество индусов тайком стали точить свои мечи – и… выжидали!
В небольшом розовом дворце в Лакноу Хуанита оплакивала своего брата, крепко прижимая к себе его осиротевшую дочь. Тревога тети передалась и ей, и девочка громко расплакалась.
Когда первая печаль Хуаниты улеглась сама собой, она написала сэру Эбенезеру, адресуя письмо в его дом на Гарден Рич, недалеко от Калькутты, поскольку не знала его адреса в Англии. К письму она приложила бумаги, касающиеся владений семьи Баллестерос, которые Маркос оставил ей, проинструктировав, что если с ним что‑нибудь случится, их нужно направить сэру Эбенезеру. Она написала в марте, однако сэр Эбенезер продал свой дом и отплыл в Англию почти за два года до этого. Минуло лето, и только когда уже качали опадать листья, письмо дошло до него.
Он прочитал его с трудом, так как зрение его ухудшалось, а знания французского языка были слабыми. Когда он закончил чтение, с трудом поднялся, подошел к массивной конторке из красного дерева, стоявшей у стены его кабинета, открыл небольшой выдвижной ящичек, вынул пакет, лежавший там, и постоял, взвешивая его в руке. Это был тот самый пакет, который Маркос де Баллестерос передал ему два с половиной года назад в Павос Реалес и в котором находилось завещание Маркоса и последнее письмо Сабрины. Зная характер тестя, он долго колебался, представив, как граф примет сообщение, что единственная дочь его внучки осиротела и ожидается, что он примет участие в ее судьбе.
Сэр Эбенезер только однажды встретился с отцом Эмили после своего возвращения из Индии, и старый граф совсем не вспомнил о Сабрине и был настолько молчаливым, что он воспринял это как проявление безразличия к семье дочери. Но сэр Эбенезер не знал своего тестя так, как знала своего деда Сабрина, когда рассказывала как‑то Эмили о том, что бы она ни сделала и как бы сердит на нее он ни был, он не мог не любить ее.
Графу было далеко за семьдесят, однако он не выглядел на свои годы. Он прочитал краткое сопроводительное письмо сэра Эбенезера за обеденным столом, куда ему передали доставленный пакет, и его лицо приняло суровое выражение. Замужество Сабрины привело его в ярость, однако, хотя он и бушевал, и грозил наказанием, и клялся никогда не встречаться и не разговаривать с ней, в глубине души он таил мысль о том, что когда‑нибудь однажды она вернется и попросит у него прощения, и что все опять будет в порядке.
Известие о ее смерти стало для него ужасным ударом. Это было, словно он опять пережил смерть любимого сына Джони, однако на этот раз окончательно и бесповоротно. Тот факт, что у Сабрины родился ребенок, для него ничего не означал, разве что увеличил его горечь и негодование. Ребенок был его правнучкой, однако он никоим образом не был ни его, ни Сабрины: он принадлежал тому незнакомому иностранцу, за которого Сабрина вышла замуж вопреки его категорическому приказу, и графу казалось маловероятным, что он увидит его или услышит о нем снова.
Он прочел сэру Эбенезеру письмо Хуаниты, рассказывающее о смерти ее брата на афганских перевалах, а также завещание, которое сделал Маркос в пользу своего единственного ребенка, и в котором он соглашался с желанием своей жены, чтобы ребенок находился под опекой ее дедушки.
Граф развязал тесемки маленького парчового мешочка, который все еще имел слабый запах сандалового дерева, и его губы скривились от отвращения. Письмо внутри было запечатано большой восковой печатью, содержащей оттиск закругленных букв, выполненных на санскрите; он сломал ее серебряным ножом для фруктов, смахнув кусочки сломанной печати так, будто они были нечистыми.
Письмо было написано по‑французски, и чернила местами расплывались пятнами, как если бы автор плакал и слезы капали на бумагу. Эрл прочитал его медленно один раз, а затем другой. И внезапно по его щекам потекли слезы.
Он сидел, не обращая внимания на слезы. Не обращал внимания и на испуганные и смущенные взгляды членов его семьи и слуг, прислуживающих за столом.
Первой же реакцией графа было, чтобы кто‑нибудь – предпочтительно невестка – сразу же выехал в Индию и привез ребенка Сабрины. Однако тут он встретил неожиданное противодействие. Шарлотта не имела ни малейшего желания предпринимать подобное путешествие и категорически заявила об этом.
Хорошо, тогда пусть поедут Хантли и Джулия. Они были молоды и им понравится путешествие и возможность посмотреть новые страны. Однако Сибелла, дочь Хантли и Джулии, родилась всего за один или два месяца перед рождением ребенка Сабрины, и родители не хотели оставлять ее из‑за этой сумасбродной затеи – невесть зачем отправляться за тридевять земель.
Граф, планы которого были расстроены домочадцами, и которого доктора убедили в нежелательности предпринимать самому такое путешествие, был вынужден обратиться за помощью к своему зятю Эбенезеру, и тут сэр Эбенезер оказался оперативным и полезным. У него было много друзей в Индии, и он был уверен, что сможет организовать для какой‑нибудь уважаемой дамы возвращение в метрополию с тем, чтобы по пути она сопровождала ребенка. Он активно взялся за исполнение взятого на себя поручения, однако почта оказалась медлительной, а связь со страной еще более сложной. Потеря морской почтой первых писем, а затем последующая смерть от тифа одной леди, согласившейся доставить девочку домой, значительно задержали ее возвращение, и поэтому дочь Сабрины, Винтер де Баллестерос, контесса де лос Агвиларес, прибыла в Уэйр лишь осенью 1845 года.
Ей исполнилось шесть с половиной лет. И с ней, к смешанному с любопытством страху Шарлотты, Джулии и всей прислуги, приехала темнокожая, сопровождающая ее спутница – Зобейда.
Первое впечатление, которое произвела на всех маленькая контесса оказалось неблагоприятным. Она была очень маленьким созданием, узкокостная и, как выразилась тетя Джулия, болезненного вида. Белая кожа, которая напоминала умирающей Сабрине о снеге в Уэйре, с возрастом под действием времени и солнца Востока стала теплого цвета слоновой кости, которую ее новые родственники описали как «желтая». Ее огромные глаза, как цветы анютиных глазок, темно‑коричневого бархата и слишком большие для ее маленького личика, и волнистые, иссиня‑черные волосы, которые уже опускались ниже талии, были названы «иностранными», и все дружно негодовали по поводу ее звонкого испанского титула.
Она была молчаливым ребенком, говорила по‑английски с расстановкой и сильно выраженным акцентом. Полная смена обстановки и условий, контраст между теплой, разноцветной и яркой привычной жизнью Гулаб‑Махала и холодными, унылыми комнатами, викторианской дисциплиной и величественным, строгим, полным достоинства укладом, установившимся в Уэйре, наряду с горькими приступами тоски по родине, любимым друзьям и единственному дому, который она к тому времени знала, привели ее в состояние молчаливого страдания. Если бы она плакала и делилась своими страхами и одиночеством, это могло бы вызвать сочувствие и понимание даже у такой лишенной воображения персоны, как леди Джулия. Однако девочка обладала чувством собственного достоинства и сдержанностью, развитыми не по годам, и никогда не стала бы плакать и искать сочувствия у этих незнакомых иностранцев. Ее молчаливое, с сухими глазами, страдание было принято за замкнутость, ее медленная речь – за глупость, так как ее родственники еще не знали, что ребенок говорит на четырех языках, из которых английский, в силу того обстоятельства, что обучала ее женщина французско‑испанского происхождения, был для нее менее знакомым.
Шарлотте и Джулии тот факт, что дочь Сабрины оказалась туповатым, болезненным и молчаливым ребенком, доставил злорадное облегчение, ибо Шарлотта так никогда и не смогла преодолеть завистливой неприязни, которую она испытывала по отношению к Сабрине, и, сознательно или бессознательно, перенесла значительную долю этой неприязни на свою невестку. Ни одна из этих женщин не была особенно огорчена ни тем, что Сабрина совершила недостойный, по их понятиям, поступок, ни позже, когда они получили сообщение о ее безвременной кончине, однако, когда они узнали, что дочь девушки собирается приехать в Уэйр, обе ожидали ее появления с некоторым беспокойством.
Джулия, как и ее свекровь, обладала завистливым характером, и ее маленькая дочь Сибелла была для нее дороже всего на свете. Сибелла была красивым ребенком, и, похоже, могла остаться единственным ребенком в семье. Ей не хотелось появления соперницы, а тех рассказов о Сабрине, которые она слышала, было достаточно, чтобы посчитать дочь Сабрины грозной соперницей для своей дочери. Поэтому последовавший приезд такого явно непривлекательного ребенка успокоил ее нервозность. Однако ее успокоение длилось недолго, так как простейшее исключение из пренебрежительного отношения ее знатных родственников в отношении дочери Сабрины сделал сам граф.
Между пожилым человеком и маленьким молчаливым ребенком возникли прочные узы симпатии и взаимопонимания. Только он один смог понять, как ребенок может страдать от душевных переживаний и тоски по родине. Девочка была еще слишком мала, она особенно остро чувствовала одиночество и потребность в нежности, а она в избытке имелась у старика, глубоко упрятанная под внешней строгостью и вспыльчивым характером.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 47; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!