У ИСТОКОВ СОВЕТСКОЙ ИСТОРИОГРАФИИ 3 страница
Однако если воссоздание такой картины, несомненно, можно оценить как важное достоинство "аграрных" статей Н.М. Лукина, то, увы, того же нельзя сказать об её интерпретации автором. Более того, при внимательном прочтении указанных работ складывается впечатление, что описание фактов и их объяснение находятся в совершенно разных плоскостях, существуют независимо друг от друга. А все потому, что и здесь, как и в более ранних трудах, Н.М. Лукин в своих рассуждениях идёт не от фактов, а от заранее заданной теоретической схемы. И так же, как и там, факты сопротивляются ей, ну а поскольку на сей раз они представлены в гораздо большем объеме, это сопротивление особенно бросается в глаза. Впрочем, обо всем по порядку.
"Аграрные" статьи Н.М. Лукина предваряются ремаркой о том, что они являются частью готовящейся автором работы "Крестьянство и продовольственная политика революционного правительства"[100]. Выбор этой темы, думаю, был обусловлен не только научными соображениями. После того, как в 1927 г. XV съезд ВКП(б) провозгласил курс на коллективизацию сельского хозяйства, вопросы аграрной политики приобрели приоритетное значение для коммунистического режима. Политико-правовые меры в аграрной сфере сопровождались мощной пропагандистской кампанией. Ну а поскольку исторический опыт Французской революции традиционно служил для большевистской пропаганды неисчерпаемым источником аргументации в пользу самых разных поворотов политики, логично предположить, что, помимо чисто научных мотивов, такой закаленный "боец идееологического фронта", как Н.М. Лукин, в немалой степени руководствовался при выборе темы исследования и её политической актуальностью. Во всяком случае, именно на эту мысль наводит предложенная им схема объяснения событий во французской деревне периода Революции.
|
|
|
Казалось бы, что может быть общего между коллективизацией в СССР и аграрной политикой Конвента? Действительно, почти ничего. Однако ссылки большевистской пропаганды на опыт Французской революции отличались известной гибкостью: его упоминали как в положительном, так и в отрицательном контексте. Сходство в определенных аспектах между якобинской политикой и политикой большевиков использовалось для легитимации последней. Напротив, для оправдания действий, не имевших прецедента во Французской революции, провозглашалось, что якобинцы потому, в конечном счете, и потерпели поражение, что не поступили в данном отношении так, как теперь поступают большевики. Именно такое "негативное цитирование" якобинского опыта и составляло идеологическую сверхзадачу "аграрных" статей Н.М. Лукина. С 1917 г. лейтмотивом политики большевиков по отношению к крестьянству, при всех её поворотах, неизменно оставалась "опора на бедняка", и Н.М. Лукин постарался доказать, что "одной из важнейших предпосылок" падения якобинцев как раз и оказалась их неспособность заручиться поддержкой "деревенских пролетариев и полупролетариев". С этой изначально заданной идеологической схемой автор статей подошел к интерпретации фактов, почерпнутых из источников.
|
|
|
Любое сопоставление двух объектов или явлений, пусть даже подразумеваемое, предполагает наличие некой общей системы координат, в рамках которой только и возможно такое сравнение. Стремясь задать подобную систему координат, Н.М. Лукин применил к французской деревне XVIII в. принятое в Советской России деление крестьян на "сельскую буржуазию" (кулаки), "мелкую буржуазию" (середняки) и "сельский пролетариат" (бедняки). Но в источниках, на которые он опирался, таких понятий нет. Там представлена, как уже выше сказано, совершенно иная, гораздо более сложная и более дробная "сетка" категорий сельского населения. Тем не менее Н.М. Лукин чисто механически наложил марксистскую социологическую схему на те реалии, о которых повествуют источники, и просто разделил различные, исторически существовавшие категории сельского населения Франции по трём указанным классам: в "сельскую буржуазию" у него попадали: cultivateurs aisés, riches propriétaires, gros fermiers, propriétaires en gros ; в "среднее крестьянство" – cultivateurs , laboureurs , pauvres fermiers ; в "пролетарии и полупролетарии" – petits cultivateurs, ménagers[101].
|
|
|
Однако уже на этом, начальном уровне интерпретации – уровне терминологии – между фактическим материалом источников и априорно заданной социологической схемой возникают серьезные противоречия. При всей расплывчатости русских понятий "кулак", "середняк" и "бедняк", дававшей, например, представителям советской власти на местах широкие возможности для произвола при определении кандидатов на "раскулачивание", эти термины всё же имели общую основу, ибо соотносились с имущественным положением обозначаемых ими лиц. Во Франции Старого порядка не было столь же устойчивых и повсеместно принятых понятий, которые делили бы различные категории сельского населения по имущественному признаку. Помимо размера собственности, огромное, а нередко даже большее, значение имел также правовой статус земли, находившейся во владении земледельца, и его личный правовой статус. Ну а поскольку тот и другой в каждом конкретном случае во многом определялись кутюмами – действовавшими в данной местности нормами обычного права, которые от провинции к провинции достаточно широко варьировались, соответственно варьировалась и правовая терминология, употребляемая в разных областях для обозначения разных категорий сельского населения. Добавим сюда так же местную специфику словоупотребления, обусловленную широким распространением во Франции различных диалектов, когда одинаковые явления могли в разных областях называться по-разному и, наоборот, когда, казалось бы, общий термин мог в разных областях иметь разные смысловые нюансы. И хотя Революция взяла решительный курс на унификацию и права, и языка, эта терминологическая мозаика существовала в источниках, особенно локального происхождения, на протяжении всего революционного периода и даже позднее.
|
|
|
Характерно, что для каждой из трех классовых "ячеек" своей социологической схемы Н.М. Лукин взял сразу несколько французских эквивалентов. Однако даже их оказалось недостаточно, чтобы исчерпать все терминологическое богатство источников, и к каждому из "классов" автор по мере обращения к тем или иным источникам добавляет все новые категории населения, обозначаемые специфическими французскими терминами. Особенно много таких категорий попало в разряд "сельского пролетариата": «...Парцельное крестьянство ( petits cultivateurs, mé nagers ) вынуждено было пополнять бюджет продажей своей рабочей силы в чужом хозяйстве. Именно оно поставляло главные кадры всякого рода деревенских поденщиков ( journaliers , manouvriers ), нанимавшихся в разгар полевых работ ( moissoneurs, faucheurs , batteurs ). Отсюда ещё один характерный термин, применявшийся к этой группе, – "рабочие-собственники" ( manoavriers - propri é taires )». Помимо поденщиков, Н.М. Лукин отнес к сельскому пролетариату также "батраков" – domestiques , valets[102].
К сожалению, Н.М. Лукин практически никак не комментирует ни критерии, по которым указанные категории населения попали в ту или иную классовую "ячейку", ни соотношение между ними внутри каждой из "ячеек": что, например, общего у "земледельца" ( cultivateur ) и "пахаря" ( laboureur ) и в чем различия между ними? Между тем, эти критерии далеко не столь очевидны, чтобы можно было поверить автору на слово относительно правомерности подобной классификации. Возьмем, например, класс "сельской буржуазии". Судя по всему, решающее значение для того, чтобы отнести к нему ту или иную социальную группу, упомянутую в источниках, Н.М. Лукин придавал наличию в обозначающем её словосочетании прилагательных "зажиточный" ( ais é), "богатый" ( riche ) , "крупный" ( gros ). Оставляя за рамками вопрос об относительности подобных определений (представления о "зажиточности", к примеру, в областях "крупной культуры" и "мелкой культуры" могли существенно разниться)[103], заметим, что решающее значение для идентификации социального и правового статуса указанных категорий здесь имеют всё же обозначающие их существительные: "собственник" ( propri é taire ) или "арендатор" ( fermier ). А разница между этими правовыми состояниями была слишком велика[104], чтобы их автоматически можно было объединять под общей рубрикой, исходя лишь из общего определения "богатый". К тому же, слово fermier далеко не всегда означало собственно "фермера", а имело гораздо более широкий смысл арендатора вообще: при Старом порядке так, например, называли и откупщиков, то есть людей, берущих "в аренду" сбор налогов.
Кстати, учитывая широкий диапазон значений термина fermier , совершенно не понятны критерии причисления категории "бедных арендаторов" ( pauvres fermiers ) к "среднему крестьянству". В принципе под это понятие вполне мог попадать и крестьянин, не имеющий земельной собственности и арендующий под огород клочок соседских угодий, то есть скорее "бедняк", чем "середняк".
Не выглядит бесспорным и однозначное причисление "пахарей" ( l a b o tireurs ) к "среднему крестьянству". Это весьма распространенное во Франции XVIII в. наименование тоже имело достаточно широкий диапазон значений, который отнюдь не сводился к смыслу русского термина "середняк". "Пахарями" могли, в частности, называть земледельцев в широком смысле слова, без какой-либо привязки к их имущественному статусу. Кстати, именно в таком значении термин laboureur употреблен в одном из документов, процитированных по-французски Н.М. Лукиным: там этим словом называют сельскохозяйственных рабочих, то есть, по классификации нашего автора, не "середняков", а "сельских пролетариев"[105].
Все то же самое можно сказать и о категории "земледельцев" ( cultivateurs ), также отнесенной Н.М. Лукиным к "среднему крестьянству". Применение этого термина было достаточно широким, и, как показывает сам автор, словом cultivateur в источниках порою называют крестьянина, "у которого нет ни лошадей, ни плуга" и который работает на поле соседа за право пользования его плугом[106].
Вызывает вопросы и наполнение Н.М. Лукиным последней из упомянутых им классовых ячеек. Здесь также к одному "классу" оказываются отнесены социальные категории, имеющие совершенно разный правовой статус: пусть хоть и мелкие, но собственники ( manoeuvriers - propri é taires ) и "слуги" (именно такой перевод точнее, чем "батраки", передает смысл понятий domestiques и valets). Если первые обладали всей полнотой гражданских прав, то вторые, напротив, и в революционной Франции были в правах существенно ограничены: в частности, закон о выборах Национального Конвента особо оговаривал, что "слуги" к таковым не допускаются.
Иными словами, даже в первом приближении, только на уровне терминов, можно видеть, насколько соответствовавшие им исторические реалии были сложнее и многограннее той жесткой социологической схемы, с помощью которой Н.М. Лукин пытался их интерпретировать. Причем, в своих рассуждениях он шел, прежде всего, от схемы, волевым порядком втискивая в её жесткие рамки весь фактический материал без какого-либо дополнительного обоснования.
Столь же свободным было и его обращение с хронологией. Чтобы наглядно продемонстрировать это читателю, я попробую представить основную линию рассуждений автора статьи "Революционное правительство и сельскохозяйственные рабочие" в виде серии последовательных тезисов, размещенных в левой половине страницы. Напротив них, справа, я приведу в хронологической последовательности датировку[107] документов, на которые соответственно ссылается Н.М. Лукин в подтверждение каждого из этих тезисов.
| 1. Дефицит рабочих рук в деревне привел к резкому росту заработной платы сельскохозяйственных рабочих, значительно опережавшему рост цен на хлеб, что вызывало недовольство работодателей – зажиточных крестьян[108]. | 5 октября 1793 г. 17 января 1794 г. 22 января 1794 г. 18 мая 1794 г. 9 июля 1794 г. 2 декабря 1794 г. 12 января 1795 г. |
| 2. "Мелкобуржуазное революционное правительство неуклонно поддерживало" зажиточных крестьян, "широко практикуя реквизицию рабочей силы в деревне, развертывая антирабочую политику таксации заработной платы и сурово карая уклонение от реквизиций и малейшие попытки сельскохозяйственных рабочих добиться повышения заработной платы путем забастовок"[109]. | 11 сентября 1793 г. 16 сентября 1793 г. 29 сентября 1793 г. 21 октября 1793 г. 30 мая 1794 г. 6 июня 1794 г. 17 июня 1794 г. 8 июля 1794 г. 20 июля 1794 г. 4 сентября 1794 г. 8 сентября 1794 г. |
| 3. Сельскохозяйственные рабочие выражали недовольство подобными действиями правительства и оказывали им посильное сопротивление, прибегая к саботажу и стачкам[110]. | 21 октября 1793 г. 26 мая 1794 г. 18 июня 1794 г. 23 июня 1794 г. 29 июня 1794 г. 11 июля 1794 г. 21 июля 1794 г. 19 августа 1794 г. 24 августа 1794 г. 4 сентября 1794 г. 8 сентября 1794 г. |
| 4. Местные власти в случаях таких конфликтов обычно "оказывались на стороне нанимателей"[111]. | 22 декабря 1793 г. 8 мая 1794 г. 18 мая 1794 г. 1 июня 1794 г. 1 июля 1794 г. Июнь-август 1794 г. |
И в завершение следует вывод:
"Суровое рабочее законодательство и его применение на местах, продиктованные интересами сельских хозяев, означали энергичное вмешательство властей в острую классовую борьбу, происходившую на грани жестокого продовольственного кризиса 1793-1794 гг., между сельскохозяйственными рабочими и их нанимателями (...) В общем антирабочая политика революционного правительства лишила его симпатий тех деревенских слоев, на которые оно могло бы опираться в борьбе против единого фронта всех крестьян-собственников, создавшегося во французской деревне в результате применения системы реквизиций и твердых цен на хлеб. Тем самым создалась одна из важнейших предпосылок термидорианской реакции"[112].
Если принять последовательность рассуждений автора, которые я в тезисном виде изложил в левой части страницы, данный вывод выглядит вполне логичным и в целом сомнений не вызывающим. Однако если внимательно присмотреться к датировке документов, привлеченных для его обоснования, сомнения всё же возникают. Термидорианский переворот, положивший начало "термидорианской реакции", произошел, как известно, 27 июля 1794 г. Автор же статьи, говоря о вызревании его "предпосылок", неоднократно обращается к источникам более позднего происхождения. В этом не было бы ничего странного, если бы в указанных документах речь шла о событиях, предшествовавших перевороту. Однако, в действительности, все эти источники отражают текущую на момент их появления ситуацию в деревне, то есть факты, имевшие место уже после Термидора. Иными словами, здесь мы вновь, как и в книге "Максимилиан Робеспьер", видим хронологическую инверсию – попытку представить более поздние события причиной ("предпосылкой") более ранних.
Между тем, порядок изложения событий здесь имеет решающее значение. Попробуем "развернуть" те же самые факты в хронологической последовательности. Итак...
Осень 1793 г. В условиях острого продовольственного кризиса и под давлением парижского плебса Конвент 29 сентября принимает декрет о "максимуме", то есть о государственном регулировании цен на товары и заработную плату. Однако в условиях дефицита рабочих рук, вызванного призывом значительной части деревенских жителей в армию, сельскохозяйственные рабочие требуют у нанимателей более высокой оплаты своего труда, чем та, что предусмотрена "максимумом". Владельцы крестьянских хозяйств, производящих зерно на рынок, оказываются в сложной экономической ситуации: они вынуждены продавать хлеб по цене "максимума", но платить своим наемным работникам сверх "максимума". Не нанимать же работников они не могут, ибо тогда урожай пропадет на корню. Естественно, некоторые крестьяне-работодатели жалуются властям: если те требуют от них соблюдения "максимума", то пусть заставят и рабочих соблюдать его. Что касается Конвента, то он ещё в сентябре 1793 г. принял ряд декретов, обязавших местные власти не только следить за соблюдением "максимума", но и реквизировать рабочих на выполнение сельскохозяйственных работ. "Однако в большинстве случаев муниципалитеты не спешили приводить закон в исполнение"[113]. Те же из них, которые все-таки решились ввести "максимум" на заработную плату, установили его не по правилам, предписанным Конвентом, а в том размере, за который можно было реально нанять рабочих.
Зимой 1793/94 гг. жалобы сельских хозяев продолжаются. И в преддверии новой жатвы Конвент 30 мая 1794 г. издает новый декрет о реквизиции всех граждан, которые обычно нанимаются на сельскохозяйственные работы. Соответствующие постановления принимает и Комитет общественного спасения. К концу жатвы ему опять приходится вмешиваться в отношения между нанимателями и работниками, определяя постановлением от июля размер оплаты молотильщиков. Были ли эффективными подобные попытки государственного регулирования? Данные о реакции работников на подобные меры, отмечает Н.М. Лукин, не многочисленны. Однако те сведения, которые ему удалось собрать, свидетельствуют о том, что сельскохозяйственные рабочие откровенно саботировали "максимум", а в случае нажима на них устраивали стачки. Угрозы Комитета общественного спасения и представителей в миссии отдавать под суд Революционного трибунала за отказ от работы и несоблюдение "максимума" эффекта не давали, поскольку в основной своей массе зажиточные крестьяне, преобладавшие в местных муниципалитетах, стремились к компромиссу с работниками. "Те, кто предпочитал соблюдать закон, остались без рабочих"[114].
О неспособности правительства добиться выполнения закона о "максимуме" в сфере оплаты труда сельскохозяйственных рабочих свидетельствует постановление Комитета общественного спасения от 4 сентября 1794 г., из которого "видно, что многие муниципалитеты все ещё не удосужились установить у себя твердые цены на рабочие руки"[115]. А четыре дня спустя, расписываясь в невозможности заставить рабочих, занятых обмолотом зерна, получать жалование в соответствии с "максимумом", Комитет пересматривает заработную плату молотильщиков в сторону увеличения. Однако и в дальнейшем, как показывают приведенные Н.М. Лукиным документальные свидетельства осени-зимы 1794 г., "максимум" оплаты труда продолжал нарушаться в массовом порядке до тех пор, пока вовсе не был отменен 24 декабря 1794 г.
Так выглядят представленные в статье Н.М. Лукина факты, если их изложить в хронологическом порядке. Картина, как видим, получается совершенно иная. И вывод напрашивается совершенно другой, чем тот, что предложил нам автор. Перед нами история о тщетности попыток революционной власти проводить политику государственного регулирования экономики. Как бы ни старалось революционное правительство с осени 1793 по осень 1794 г. добиться ограничения оплаты труда сельскохозяйственных рабочих нормами "максимума", все его усилия пошли прахом. Идущие "сверху" импульсы до "земли" просто не доходили, а гасли в нижних эшелонах власти, ближе соприкасавшихся с экономикой и лучше понимавших её насущные потребности. Что же касается собственно сельскохозяйственных рабочих, то они, судя по материалам статьи, получали за свой труд столько, сколько требовали, и при Робеспьере, и после него. У якобинской диктатуры было слишком мало возможностей для того, чтобы эффективно проводить в деревне свою "антирабочую политику" и реально осложнить жизнь "сельскому пролетариату и полупролетариату". Иными словами, если выстроить представленные в статье факты не по изначально заданной идеологической схеме, а просто в хронологическом порядке, то конечный вывод автора тут же теряет всякую с ними связь и просто повисает в воздухе.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 44; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!