КОРОЛЕВА ЭВЕРЕСТА И КИНОМАГНАТ ПОГИБЛИ 41 страница
Ваал спросил:
— Почему ты уверен, что он убьёт тебя?
Салман Перс ответил:
— Таково его Слово против моего.
*
Когда Салман соскользнул в беспамятстве на пол, Ваал улёгся на грубый соломенный матрас, чувствуя стальной обруч боли вокруг лба, предупреждающий дрожь в сердце. Часто усталость от жизни заставляла его жаждать старости, но, как заметил Салман, мечта о чём-то сильно отличается от столкновения с фактом оного. Теперь на некоторое время он осознал, что мир смыкается вокруг него. Он больше не мог притворяться, что глаза служат ему так же, как должны, и их тусклость сделала его жизнь ещё более тёмной, более трудной для понимания. Все детали смазались и пропали: неудивительно, что родник его поэзии иссох. Уши тоже стали подводить его. Такими темпами теряя остроту чувств, он скоро будет отрезан от всего мира... но, может быть, у него никогда и не было шанса. Махунд приближался. Может быть, он никогда уже не поцелует женщину. Махунд, Махунд. Почему это пьяное трепло пришло ко мне, думал он сердито. Какое отношение я имею к его предательству? Каждый знает, почему я написал те сатиры много лет назад; он должен знать. Что Гранди угрожал и измывался. Я не могу нести за это ответственность. И всё равно: где он теперь, этот гарцующий, насмешливый, дивный мальчишка, Ваал-острослов? Я не знаю его. Взгляните на меня: тяжёлый, унылый, близорукий, скоро стану глухим. Кому я угрожаю? Ни одной душе. Он начал трясти Салмана: проснись, я не хочу с тобой связываться, ты навлечёшь на меня неприятности.
|
|
|
Перс храпел на полу, прислонившись спиной к стене, его голова свесилась, словно кукольная; Ваал, измученный головной болью, вернулся в постель. Его стихи, думал он, какими они были? В чём суть проклятье, он даже не мог их вспомнить как следует у них — Покорных — в эту ночь да, что-то вроде того, впрочем, этому вряд ли стоит удивляться суть их — бегство прочь, так, во всяком случае, оно заканчивалось. Махунд, суть любой новой идеи заключается в двух вопросах. Когда она слаба: пойдёт ли она на компромисс? Мы знаем ответ на этот первый. И теперь, Махунд, по твоему возвращению в Джахилию, пришло время для второго вопроса: Как ты ведёшь себя, когда побеждаешь? Когда твои враги — в руках твоего милосердия, и твоя власть стала абсолютной: что тогда? Мы все изменились: все мы, кроме Хинд. Которая, судя по тому, что наговорил этот пьянчуга, скорее женщина Ясриба, чем Джахилии. Неудивительно, что твои две не прельщали её: она не станет ни твоей матерью, ни твоим ребёнком.
Погружаясь в сон, Ваал рассматривал свою бесполезность, своё неудавшееся искусство. Теперь, когда он отказался от любых общественных платформ, его стихи были полны потерь: молодости, красоты, любви, здоровья, невинности, цели, энергии, уверенности, надежды. Потери знания. Потери денег. Потери Хинд. Фигуры уходили от него в его оды, и чем более неистово он взывал к ним, тем быстрее они исчезали. Пейзаж его поэзии — всё та же пустыня, по которой ползли дюны с перьями белого песка, осыпающегося с их вершин. Мягкие горы, незавершённые путешествия, непостоянство шатров. Как сделать карту страны, которая каждый день перетекает в новую форму? Такие вопросы сделали его язык слишком абстрактным, его образы — слишком жидкими, его размер — слишком неровным. Это приводило к созданию химерических форм, львиноголовых козлотелых змеехвостых невероятностей[905], чьи очертания стремились измениться в самый миг своего появления, дабы демотика[906] оттесняла его с пути по линии классической чистоты, а образы любви непрестанно деградировали за счёт вторжения элементов фарса. Ничто не остаётся от этого материала, думал он тысячу раз и снова, и когда беспамятство приблизилось, он решил, умиротворённый: Никто не помнит меня. Забвение безопасно. Затем его сердце сбилось с ритма, и он моментально пробудился, испуганный, холодный. Махунд, возможно я избегну твоей мести. Он провёл всю ночь без сна, прислушиваясь к ворочанию Салмана, его океанскому храпу.
|
|
|
Джибрилу снятся походные костры:
|
|
|
Знаменитая и нежданная фигура ступает в эту ночь меж походными кострами армии Махунда. Возможно, из-за темноты (или, быть может, из-за невероятности его пребывания здесь), кажется, что к Гранди Джахилии вернулось на короткий миг его могущество, часть силы его прежних дней. Он прибыл один; и проведён Халидом, некогда служившим водоносом, и бывшим рабом Билалом на четверть Махунда.
Далее, Джибрилу снится возвращение Гранди домой:
Город полон слухами, и толпа собралась перед домом. Через некоторое время можно ясно услышать звук голоса Хинд, возвысившийся в гневе. Затем на верхнем балконе Хинд является самолично и требует, чтобы толпа порвала её мужа на маленькие кусочки. Гранди появляется около неё; и получает звонкие, оскорбительные оплеухи по обеим щекам от своей любящей жены. Хинд обнаружила, что, несмотря на все её усилия, не смогла уберечь Гранди от сдачи города Махунду.
Кроме того: Абу Симбел принял веру[907].
Симбел в своём поражении утратил многое из своей недавней тонкости. Он позволяет Хинд бить его, а затем спокойно обращается к толпе. Он говорит: Махунд обещал, что пощадит всякого, кто будет находиться за стенами Гранди.
|
|
|
— Так входите, вы все, и приводите ваши семьи тоже.
Хинд отвечает на глазах у рассерженной публики:
— Ты старый дурак. Сколько горожан могут поместиться внутри единственного дома, даже этого? Ты спасал свою собственную шею. Пусть теперь они разорвут тебя и скормят муравьям.
Тем не менее, Гранди спокоен.
— Махунд также обещает, что все, кто останется в домах, за закрытыми дверьми, будут в безопасности. Если вы не хотите входить в мой дом, тогда идите в свой собственный и ждите.
Третий раз его жена пытается обратить толпу против него; это — балконная сцена ненависти вместо любви[908]. Не может быть никакого компромисса с Махундом, кричит она, ему нельзя доверять, люди должны отвергнуть Абу Симбела и готовиться биться до последнего мужчины, до последней женщины. Сама она готова сражаться рядом с ними и умереть за свободу Джахилии.
— Вы просто распластаетесь перед этим лжепророком, этим Даджалем[909]? Можно ли ждать чести от человека, собравшегося штурмовать город своего рождения? Можно ли надеяться на компромисс от бескомпромиссного, на жалость от беспощадного? Мы — могущественные из Джахилии, и наши богини, прославленные в битвах, победят.
Она приказывает, чтобы они сражались во имя ал-Лат. Но люди начинают расходиться.
Муж и жена стоят на балконе, и люди видят их как на ладони. Поскольку так долго эти двое служили городу зеркалами; и потому что в последнее время джахильцы предпочитали образ Хинд серости Гранди, они страдают теперь от глубокого удара. Те, кто оставался убеждённым в величии и неуязвимости города, кто желал верить этому мифу вопреки всем фактам, были людьми, охваченными своего рода сном или безумием. Теперь Гранди пробудил их от этого сна; они испытывают дезориентацию, протирают глаза, сперва неспособные поверить — если мы столь могущественны, как тогда мы упали столь быстро, столь глубоко? — а затем приходит убеждённость и показывает им, что вера их ютилась на облаке, на страстности Хиндиных прокламаций и очень мало на чём ещё. Они прощаются с нею... и с нею, с надеждою. Погрузившись в отчаяние, люди Джахилии расходятся по домам, чтобы запереть двери.
Она кричит на них, умоляет, рвёт на себе волосы.
— Явитесь в Дом Чёрного Камня! Явитесь и принесите жертву Лат!
Но они ушли. И Хинд и Гранди одни на балконе, пока на Джахилию опускается великое безмолвие, приходит великая недвижность, и Хинд склоняется над стенами дворца и закрывает глаза.
Это конец. Гранди бормочет мягко:
— Мало у кого из нас так много причин бояться Махунда, как у тебя. Если ты уплетаешь внутренности любимого дядюшки какого-нибудь кука, сырым, без соли и без лука[910], не удивляйся потом, если он тоже обойдётся с тобой как с мясом.
Потом он оставляет её и спускается к улицам (с которых исчезли даже собаки), отпирать городские ворота.
Джибрилу снится храм:
Пред открытыми вратами Джахилии стоит храм Уззы. И обратился Махунд к Халиду, что прежде был водоносом, а ныне нёс куда большее бремя: «Пойди же и очисти место сие». Тогда Халид с отрядом мужей обрушился на храм, ибо Махунд не мог позволить себе войти в город, доколе такая мерзость стояла в его вратах.
Когда хранитель храма из племени Акулы увидел подходящего Халида во главе множества воинов, он взял меч и направился к идолу богини. Обратившись к ней с последней молитвой, он повесил свой меч ей на шею, молвив: «Ежели воистину ты богиня, о Узза, защити себя и слугу своего от прихода Махунда». Затем Халид вступил в храм, и, поскольку богиня не шевелилась, хранитель провозгласил: «Ныне узнал я наверняка, что Бог Махунда — истинный Бог, а этот камень — всего лишь камень».
Затем Халид сокрушил храм и идола и вернулся в шатёр Махунда. И спросил Пророк: «Что видел ты?» Халид развёл руками. «Ничего», — ответил он. «Тогда ты не сокрушил её, — вскричал Пророк. — Иди снова и закончи труды свои». Тогда Халид вернулся к руинам храма, и там огромная женщина, вся чёрная, если бы не длинный алый язык, бродила по ним, обнажённая с головы до пят; её чёрные волосы волнами стекали от головы к лодыжкам. Приблизившись к нему, она остановилась и молвила ужасным гласом серы и адского пламени: «Видели ли вы ал-Лат, и ал-Уззу, и Манат — третью, иную? Они — величественные птицы...» Но Халид прервал её, сказав: «Узза, это дьявольские стихи, и ты — дочь дьявола: тварь, заслуживающая не поклонения, но отвержения». Затем он достал свой меч и сразил её.
И он вернулся в шатёр Махунда и поведал о том, что видел. И сказал Пророк: «Ныне можем мы войти в Джахилию», — и они собрались, и вступили в город, и овладели им во Имя Высочайшего, Сокрушителя Человеков.
*
Сколько идолов в Доме Чёрного Камня? Не забывайте: триста шестьдесят. Бог солнца, орёл, радуга. Колосс Хубал. Триста шестьдесят ждут Махунда, зная, что их не пощадят. И — не пощадили; но давайте не будем тратить время. Статуи пали; камень разрушен; что должно быть сделано — сделано[911].
После очищения Дома Махунд поставил шатёр на старой ярмарочной площади. Люди толпятся вокруг шатра, принимая победоносную веру. Покорность Джахилии: она тоже неизбежна, так что не будем задерживаться.
Пока джахильцы склоняются перед ним, бормоча спасительные сентенции, нет бога кроме ал-Лаха, Махунд шепчется с Халидом. Кое-кто не стал перед ним на колени; кое-кто долгожданный.
— Салман, — желает знать Пророк. — Его нашли?
— Ещё нет. Он скрывается; но это продлится недолго.
Его отвлекают. Укрытая вуалью женщина становится на колени перед ним, целуя ему ноги.
— Ты должна остановиться, — велит он. — Только Богу нужно поклоняться.
Но что за целование ног! Палец за пальцем, сустав за суставом, женщина лижет, целует, сосёт. И Махунд, расстроившись, повторяет:
— Прекрати. Это неправильно.
Теперь, однако, женщина переходит к подошвам его ног, поглаживая их ладонями под его каблуком... Он отталкивает её в замешательстве и хватает за горло. Она падает, кашляет, затем склоняется перед ним и говорит твёрдо:
— Нет бога кроме ал-Лаха, и Махунд — Пророк его.
Махунд успокаивается, приносит извинения, протягивает руку.
— Тебе не причинят вреда, — ручается он. — Всех Покорившихся пощадят.
Но странное замешательство в нём продолжается, и теперь он понимает, почему; понимает ярость, горькую иронию в её подавляющем, чрезмерном, чувственном преклонении перед его ногами. Женщина сбрасывает вуаль: Хинд.
— Жена Абу Симбела, — объявляет она отчётливо, и падает тишина.
— Хинд, — произносит Махунд. — Я не забыл.
Но, после долгой паузы, он кивает.
— Ты Покорилась. И — добро пожаловать в мои шатры[912].
На следующий день, среди продолжающихся преобразований, Салмана Перса притаскивают пред очи Пророка. Халид, держащий его за ухо, приставив нож к горлу, подводит иммигранта, хнычущего и ноющего, к такхту[163].
— Я нашёл его — где ж ещё — со шлюхой, которая визжала на него, потому что у него не было денег, чтобы заплатить ей. От него разит алкоголем.
— Салман Фарси, — начинает объявлять Пророк смертный приговор, но арестант принимается вопить калму[164]:
— Ля иллаха иляллах! Ля иллаха!
Махунд качает головой.
— Твоё богохульство, Салман, не может быть прощено. Ты думал, я не пойму это? Ставить свои слова против Слов Божьих!..
Писец, траншеекопатель, осуждённый человек: неспособный собрать самые маленькие крохи достоинства, он хнычет плачет умоляет бьёт себя в грудь унижается раскаивается. Халид молвит:
— Этот шум невыносим, Посланник. Можно мне отрезать ему голову?
После чего шум резко усиливается. Салман клянётся возобновить лояльность, просит ещё и ещё, а затем, с блеском отчаянной надежды, делает предложение.
— Я могу показать тебе, где находятся твои настоящие враги.
Этим он выигрывает несколько секунд. Пророк склоняется к нему. Халид оттягивает за волосы голову поставленного на колени Салмана назад:
— Какие ещё враги?
И Салман произносит имя. Махунд опускается глубоко на подушки, вспоминая.
— Ваал, — говорит он, и повторяет дважды: — Ваал, Ваал.
К великому разочарованию Халида, Салман Перс не приговорён к смерти. Билал ходатайствует за него, и Пророк — его разум сейчас далеко — уступает: да, да, пусть этот жалкий парень живёт. О великодушие Покорности! Хинд была пощажена; и Салман; и во всей Джахилии ни одна дверь не была выбита, ни один старый противник не был вытащен из дому, чтобы упасть в пыль с разрезанным животом, как цыплёнок. Таким был ответ Махунда на второй вопрос: Что происходит, когда ты побеждаешь? Но одно имя призраком посещает Махунда, скачет вокруг него: молодой, острый, указующий длинным, крашеным перстом, поющий стихи, чей жестокий блеск гарантирует их болезненность. Той ночью, когда просители ушли, Халид спрашивает Махунда:
— Ты всё ещё думаешь о нём?
Посыльный кивает, но не хочет говорить. Халид продолжает:
— Я заставил Салмана провести меня к его комнате, лачуге, но его там нет, он скрылся.
Снова кивок, но ни слова. Халид настаивает:
— Ты хочешь, чтобы я отыскал его? Мне не составит труда. Что ты хочешь сделать с ним? Это? Это?
Палец Халида перемещается сначала поперёк шеи, а затем, с резким ударом, в живот. Махунд теряет терпение.
— Ты дурак, — кричит он на бывшего водоноса, ныне — великого полководца. — Разве ты не можешь решить что-нибудь без моей подсказки?
Халид кланяется и уходит. Махунд засыпает: его старый дар, его путь работы с дурным настроением.
*
Но Халид, генерал Махунда, не смог найти Ваала. Несмотря на повсеместный розыск, прокламации, переворачивание каждого камня, поэт упорно доказывал свою неуловимость. И губы Махунда оставались закрыты, не размыкаясь для высказывания пожеланий. Наконец, и не без раздражения, Халид прекратил поиски.
— Пусть только этот недоносок покажет здесь свой нос, хоть единожды, в любое время, — клялся он в шатре Пророка мягкости и теней. — Я нарежу его так тонко, то ты сможешь видеть через любой из кусочков.
Халиду казалось, что Махунд выглядел разочарованном; но в тусклом свете шатра нельзя было сказать наверняка.
*
Джахилия погрузилась в новую жизнь: вызов на молитву пять раз в день, никакого алкоголя, запертые жёны. Хинд самолично удалилась на свою четверть... Но где же Ваал?
Джибрилу снится Занавес:
Занавесом, Хиджабом[165], назывался самый популярный бордель Джахилии, огромное палаццо среди финиковых пальм, с журчанием фонтанов на внутреннем дворике, который был окружён палатами, переплетёнными дивными мозаичными панелями, проникал внутрь лабиринтообразными коридорами, умышленно украшенными таким образом, чтобы в них нетрудно было заблудиться: в каждом из них находились одни и те же каллиграфические призывы к Любви, каждый был задрапирован одинаковыми ковриками, в каждом были одинаковые каменные урны возле стен. Ни один клиент Занавеса ни разу не смог найти путь в комнату или обратно на улицу без помощи выбранной им куртизанки. Таким образом девочки были защищены от нежелательных гостей и гарантированно получали оплату перед расставанием. Здоровенные черкесские евнухи, одетые по смехотворной моде ламповых джиннов, сопровождали посетителей до цели и обратно, иногда с помощью клубков нити[913]. Это была мягкая безоконная вселенная драпировок, управляемая древней и безымянной Мадам Занавеса, чьи гортанные реплики из потайных ниш, прикрытых чёрными шторами, почти превратились с годами в некое подобие оракула. Ни персонал, ни клиенты не могли противиться силе этого пророческого голоса, который был своего рода светской антитезой священным высказываниям Махунда в большом, более легкодоступном шатре неподалёку. Поэтому, когда запутавшийся поэт Ваал распростёрся перед нею и попросил помочь, её решение спрятать его и тем спасти ему жизнь как акт ностальгии к красивому, сильному и злому юнцу, которым был он когда-то, приняли без вопросов; а когда гвардейцы Халида явились обыскать помещение, евнухи провели для них головокружительную экскурсию по этим надземным катакомбам непримиримо противоречивых маршрутов, пока у солдат не закружились головы, и после внутреннего осмотра тридцати девяти каменных кувшинов[914] и обнаружения в них только мазей и маринадов они ушли, грязно ругаясь и не подозревая, что был и сороковой коридор, вглубь которого они так и не были допущены, и сороковой кувшин, внутри которого прятался, словно тать, дрожащий в промокшей от пота пижаме поэт, которого они искали.
После того, как по распоряжению Мадам евнухи окрасили кожу и волосы поэта в иссиня-чёрный и разодели его в панталоны и тюрбан сказочного джинна, она приказала ему начать курс бодибилдинга, ибо, не будучи своевременно устранены, недостатки его физического состояния, конечно, могли вызвать подозрения.
*
Пребывание Ваала «за Занавесом» ни в коем случае не лишало его информации о событиях во внешнем мире; скорее даже наоборот, ибо в силу своих евнуховских обязанностей он стоял на страже возле палат удовольствия и слышал сплетни посетителей. Абсолютная несдержанность их языков, вызванная весёлой беззаботностью нежности шлюх и уверенностью клиентов в том, что их тайны будут сохранены, давала подслушивающему поэту, близорукому и тугому на ухо, лучшее понимание теперешнего положения дел, чем он мог, вероятно, получить, будь он до сих пор волен бродить по ныне пуританским улицам города. Глухота иногда становилась проблемой; из-за этого его познание было порой неполным, ибо клиенты часто понижали голоса и шептали; но это также минимизировало похотливый элемент его подслушивания, ибо он был неспособен слышать мурлыкания, сопровождавшие совокупление, разве что, конечно же, в те моменты, когда экстатические клиенты или симулирующие сотрудницы возвышали свои голоса в возгласах настоящей или синтетической радости.
Вот что Ваал узнал в Занавесе:
От рассерженного мясника Ибрахима[915] поступила новость, что, вопреки нынешнему запрету на свинину, поверхностно обращённые жители Джахилии стекались к его чёрному ходу, дабы тайно купить запрещённое мясо, «продажные чёрные цены на свинину высоки, — жаловался он, устраиваясь на свою избранницу, — но, проклятье, эти новые правила сделали мою работу такой трудной. Свинья не такое животное, которое можно зарезать тайком, без шума», — и вслед за этим он сам начал повизгивать, по причинам, как нетрудно догадаться, скорее удовольствия, нежели боли. — И бакалейщик, Муса[916], признавшийся другой горизонтальной работнице Занавеса, что старые привычки трудно сломать, и, будучи уверен, что никто больше не слышит, поведавший молитву-другую «моей пожизненной покровительнице, Манат, а иногда, что поделать, и ал-Лат; ты не можешь ударить женскую богиню, у неё есть атрибуты, которых нет у парней», — после чего он тоже с вожделением повалился на земные имитации этих атрибутов. Вот что выцветший, угасающий Ваал узнал в своей беде: что ни одна империя не бывает абсолютной, ни одна победа — полной. И мало-помалу Махунд начал подвергаться критике.
Дата добавления: 2021-01-21; просмотров: 42; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!