Сентиментализм как вторая форма индивидуалистического идеала
Русская философия эпохи нисходящего
Развития дворянской культуры
Введение
К началу XIX века дворянское сословие достигло пика развития и склонилось к упадку.
Если прежде оно было открытым для других сословий русского общества, то теперь замкнулось в себе и остановилось в развитии.
С понижением преобразовательной энергии дворянства стала утрачивать ценность и вся его культура, в том числе система познания. Ее "ось" сместилась от естественно-научной проблематики к гуманитарной, а в гуманитарной — к критике отживших общественных учреждений[1].
Вместе с этим изменилось отношение дворян к классицизму. Рядом с ним возникли и стали развиваться такие течения, как масонство, сентиментализм, романтизм и реализм.
I. Контекст развития русской философской мысли
конца XVIII - пер. пол. XIX веков
Масонство как первая форма индивидуалистического идеала
Дворянской культуры
Первые признаки упадка дворянского сословия обнаружились уже во второй половине XVIII века. Это вызвало к жизни новое, оппозиционное по характеру умственное течение, известное под названием масонство: масонские ложи возникли, конечно, значительно раньше, еще в начале указанного века, но интенсивное их развитие приходится как раз на вторую его половину, то есть на тот период, когда изменения, происходящие внутри сословия, уже могли почувствовать не только отдельные аристократические натуры, но и сравнительно широкие круги просвещенного дворянства.
|
|
|
Оппозиционность масонских настроений сказалась, прежде всего, на отношении к официальной церкви. Так, по мнению масонов, жизнь содержит в себе два пути духовного преображения человека — внутренний и внешний; наиболее глубоким путем является внутренний, он объемлет собою мистическую сторону человека и обеспечивается церковью. Но церковь со временем изменила свою природу и превратилась в церковь, посвятившую себя государственной жизни, а государственная жизнь по отношению к внутренней жизни человека есть жизнь внешняя. Сосредоточившись на внешней стороне жизни, церковь тем самым обезобразила и христианское учение, переориентировав его идеи на формирование человека внутренне слабого, поглощенного заботами повседневной действительности. Такая церковь не имеет статуса подлинной ценности, она — всего лишь прообраз антихриста, воплощение ложного христианства, поэтому и не может быть духовным путеводителем человека. М. Сперанский (1772–1839) в этом смысле очень точно передавал содержание масонского подхода, когда говорил, что царство Божие не в церкви, а внутри нас, но нас там нет, туда еще надо вернуться, сознавая, что официальная церковь бессильна выполнить этот долг.
|
|
|
В такое же критическое отношение масоны встали и к идее государственного дворянского разума, опиравшегося тогда на французское просвещение: на разум нет никакой надежды; разум — всего лишь «грунт» веры, низшая ступень духовного просветления; он лишь подводит человека ко входу в святилище религиозной веры, но сам вход замурован для него навсегда; поэтому разум и не может выполнить функции духовного путеводителя человека.
По понятиям масонов, к действительному преображению человека может привести только тот путь, который включает отсечение повседневных страстей и насилование воли; без отсечения и насилования себя невозможно ни освободить свое внутреннее «я», ни воплотить его в эзотерическую жизнь. Неудивительно, что масоны в противовес официальной церкви отстаивали идею надгосударственного христианства или внутренней церкви, а в противовес классицизму — идею отдельного человека, избавившегося от первородного греха (некоего совершенного Адама), или группы лиц, впитавших в себя особый аристократический дух и потому выводящих заблудшее человечество на истинную дорогу. «А как масонство, — писал Н. Трубецкой, — есть единое средство, чрез которое мы можем человеков возбуждать к воззрению на самих себя, к почувствованию своей ничтожности и к покорению своей воли, то все силы наши к тому стремиться должны, чтоб средство сие распространить и тем собратий наших из когтей сатанинских исторгнуть»[2].
|
|
|
Откуда взялась эта потребность масонов в аристократизме? Еще недавно она показалась бы многим представителям дворянской интеллигенции очень странной, ибо именно дворянство и интеллигенция, в отличие от боярства и духовенства, считали себя наиболее преданными сторонниками общественного идеала. Ответ на вопрос достаточно простой. Указанная потребность была вызвана к жизни теми событиями, которые спустя целый век привели самодержавие к отмене крепостного права, дворянство — к активному сопротивлению этой реформе, а дворянскую интеллигенцию заставили проповедовать враждебные ей разночинские идеи. Суть же этих событий заключалась в том, что и в русском дворянстве, как некогда в европейском, возник и стал развиваться процесс индивидуализации сословия. Но в XVIII веке он еще только-только намечался, и дворянство, не достигнув вершины своего расцвета, не могло даже предположить, что именно этот великий процесс, благодаря которому оно сделает немало шагов вперед, и перечеркнет когда-нибудь его историческую судьбу. В тот период в дворянской среде имелись лишь немногие тонкие натуры, противившиеся и церкви и государству, но не было и не могло быть таких, которые бы достаточно отчетливо предсказали будущее целого сословия; эти натуры уже тогда претендовали на индивидуальную внесословную жизнь, но их претензии многим казались неестественными для дворянина, поэтому всерьез не воспринимались и при случае легко перечеркивались волей монаршего пера[3].
|
|
|
И это не удивительно. Правительство великолепно разбиралось в том, насколько в организациях, подобных масонским, легко складываются всевозможные заговоры, а главное, не понаслышке знало, чем эти дворцовые бунты заканчиваются: весь период, непосредственно предшествовавший вступлению Екатерины II на престол (1725–1762), был как раз периодом дворцовых переворотов, в котором правительство прошло хорошую школу политических интриг и набравшись опыта, легко разгадывало будущие опасности, а умея разгадывать опасности, никогда не проходило мимо поводов, ведущих к их ликвидации. Стал таким поводом и закрытый характер масонских «лож», напускная таинственность поведения их участников и нетрадиционно вольные для дворянской среды разговоры, он и привел к запрещению деятельности масонов (1822). Между прочим, последующие события только подтвердили законосообразность этого решения: хотя сами масонские «ложи» не имели прямого отношения к восстанию 1825 года, декабристы, организовавшие его, вышли именно оттуда и этим все сказали правительству о себе и масонских «ложах».
Надо помнить, что государство объективно призвано к тому, чтобы выражать совокупные интересы сословий, представляющих целое общество, поэтому любая его власть пытается олицетворять прежде всего общественную позицию, именно по этой причине она и в духовной культуре очень часто становится на сторону концепции «искусство для жизни», а не «искусство для искусства». И если масоны, выражающие дух той части дворянской интеллигенции, которая переходила к индивидуалистическому идеалу, уже не видели общественной ценности ни в дворянском разуме, ни в огосударствленной церкви; если масоны почувствовали, что дворянское сословие уже не может более определять направленность исторического процесса, о чем говорил им и опыт антидворянских западных революций, что дворянское сословие уже давно замыкается в себе, что в этих новых исторических условиях нужно рассчитывать, следовательно, не на дворянство в целом, а лишь на самую образованную его часть, сознательно выделившуюся из всего сословия; — то самодержавие Екатерины II, в отличие от них, оценивало и дворянский разум, и церковную идеологию с совершенно другой точки зрения. Оно видело в разуме и церкви достаточно эффективные инструменты практического регулирования отношений между правительством, дворянами и крестьянами. Масоны склонялись к изощренному аристократизму, полагая, что строить храм будущего человечества могут только индивидуальности, развившие в себе исключительные, не доступные обыкновенному профану нравственные качества, — правительство стремилось подчеркнуть непреходящую ценность общего сословного духа; масоны находили опору своему аристократизму в свойствах индивидуальной жизни, что и приводило их к признанию необходимости воспитания дворянина в иррационалистических традициях философской мистики немца Якоба Беме (1575–1624), шведа Эммануэля Сведенборга (1688–1772) и француза Сен-Мартена (1743–1803), — официальная идеология, наоборот, стремилась усилить то, что уже было привито к русской действительности, укрепить рационалистические традиции французского просветительства и классицизма. Хотя дворянская культура и аристократична в своей основе, но в классицизме развивалась все-таки общественная сторона этого аристократизма, а в мистицизме — индивидуальная, основанная на эзотерическом вдохновении, развитая изучением смысла древнейших символов, практикой поддержания братских отношений и внутренним ощущением посвященного. Понятно и то, почему масоны, в свою очередь, выражали сомнение относительно превосходства православного вероисповедания над другими течениями христианства: масоны искали внутреннего пути преображения человека и опирались на самосознание индивидуального «я», поэтому для них чуждым оказывалось все, что в малейшей степени напоминало им «предметную» форму действительности, в том числе и такую, которая была представлена церковью (независимо от принадлежности ее к православной, католической или протестантской вере).
В этом и заключалось историческое значение духовного переворота, который совершили масоны в общественном самосознании русского общества.
Подчеркнем, что ценность прежней культуры определялась единством психической жизни дворянского сословия, теперь же настал момент, когда эта сословная жизнь перестала быть единой, когда дворянская интеллигенция разделилась на два направления, и одно из них пыталось духовно превозмочь другое, терявшее силу, а это и есть первая форма утраты внутренней ценности дворянской идеологии. Естественно, что в указанный период основная масса дворянства еще не сознавала упадка и совсем не догадывалась о будущей судьбе сословия. Но в этом и нет ничего удивительного: сословное мирочувствование вырабатывается теми его редкими представителями, которые обладают утонченным восприятием действительности, и эту работу они производят задолго до того, как подтянется к ней основная масса сословия. К таким редким представителям дворянского сословия относились и масоны. Но не только масоны: в числе этих редких представителей иногда оказывались и сами власть имущие. Властители, может быть, еще раньше масонов догадывались о назревающих переменах. Но они, а отличие от масонов, видели, что основная масса дворянства еще не сознала необходимости исторического поворота и не чувствовала его неизбежности. Это обстоятельство было для них показателем, что сложившаяся форма жизни не исчерпала возможностей. По этой причине политический курс изменять рано. И все, что ему перечит, должно быть немедленно и беспощадно подавлено. Сознавая, что масонство — орудие духовного освобождения дворянства от устаревшего вольтерианства и догматической церкви, на которые опиралось русское самодержавие, они не могли не запретить тех зерен раскола, которые несли в себе масоны, которые в будущем развалят великую дворянскую культуру и уничтожат ее во взаимной борьбе. И настроение массы дворянства было великим подспорьем в том, что оно делало в отношении этого умственного течения, оно давало правительству уверенность в целесообразности проводимой ими внутренней политики и укрепляло веру в то, что решительные его действия являются залогом общественного мира. Правда, впоследствии правительство откажется и от французского просвещения, и от церковной политики, но прежде, чем это произойдет, над жизнью пронесется очищающий огонь Великой Французской революции (1789–1794), а внутренний ход истории произведет в русской действительности такие перемены и вызовет такие настроения, что, проникнувшись его духом, массы дворянства станут опережать в мистицизме даже самих масонов. Но это произойдет позже. Пока же масоны выступали орудием исторического прогресса, который заставлял их первыми стать выше сословных интересов русского дворянства, преодолеть то, что в нем уже ослабевало, превозмочь лишь внутренним самосознанием бесплодность уже сложившейся исторической формы, а это оказывалось в глазах общественности настолько привлекательным, что на рубеже XVIII–XIX веков редкий дворянин выдающихся способностей не был идейно близок к масонам, не принадлежал к их мистическому братству и не хотел выделиться из западноевропейского масонства, чтобы образовать совершенно самостоятельное направление общественной мысли. В первой четверти XIX века в числе поклонников масонства оказался даже сам император Александр I, вместе со своим ближайшим окружением[4].
Источник:
Ткачев В.С. Идеалы русской интеллигенции.
Сравнительный анализ общественной
мысли России XVIII – нач. XX веков
/ В.С. Ткачев. — Иркутск : Изд-во ИГЭА,
1998. — 232 с.
Сентиментализм как вторая форма индивидуалистического идеала
Дворянской культуры
Но, совершив переворот в общественном самосознании, масонство обозначило лишь начало разлада психической жизни сословия, тогда как классицизм по-прежнему оставался стилем, выражающим глубинные настроения основной массы русского дворянства.
Правда, при всеобщем господстве высоких жанров, о котором мы говорили раньше, вдруг ожили низкие жанры: сатира, басня и комедия. Например, уже в середине правления Екатерины II (1762–1796) серьезный литературный успех пришелся на комедию. В 1770 году Д. Фонвизин (1745–1792) написал своего «Бригадира», а спустя 12 лет — «Недоросля», где показал дворянина-военного, дворянина-чиновни-ка и дворянина-помещика. Глядя на этих персонажей, аристократическая публика не могла не помирать со смеху; этот смех и перестроил все ее самосознание; из этого же смеха родилось меланхолическое настроение, необычное для прежнего дворянства, а из меланхолического настроения — сентиментализм, еще один стиль, развивающийся параллельно масонству.
Герои сентиментальной литературы — такие же дворяне. Только их образы мало или совсем не похожи на тех, которые выводились представителями классицизма и масонства. Персонажи классицистов — герои, бесконечно преданные коллективистскому началу дворянского сословия; масонские идеалы не менее высоки, но масоны совсем иначе понимают действительность, чем классицисты, поэтому качества подлинного дворянина связывают уже не с выполнением гражданского долга, а с устройством внутреннего храма, с самопознанием, покаянием и мистическим прозрением дворянина. Сентиментальные герои, в отличие от тех и других, необычно задумчивы и грустны; очень часто попадают в неловкие положения и отчаянные ситуации; уныло настроенные, они бесконечно страдают, а когда представляется возможность, много плачут. В эту эпоху плачут не только герои литературных сочинений, но вместе с ними и читатели, поэтому мокрыми от слез там пребывают не только персонажи, но и сами продукты духовной культуры того времени: книги, картины и скульптуры.
Откуда же взялось это необычное для героического времени направление дворянской культуры?
Сентиментализм появился в тот момент, когда литература, после длительного господства в ней высоких жанров, заинтересовалась индивидуальной жизнью человека. Чем больше писатели вглядывались в мир индивидуальной судьбы, чем глубже вникали в природу частной жизни конца XVIII века, тем сильнее чувствовали закономерный характер того настроения, которое стало испытывать дворянство конца столетия, и тем увереннее начинали думать, что единственным символом, выражающим дворянский дух, являются слезы. В этот период и заплакали герои и читатели, представлявшие новое направление дворянской культуры. Плакали долго и обильно. До тех пор, пока не зародилась и не вошла во всеобщее сознание мысль, что сословие, которое они представляют, к которому вольно или невольно, по службе или происхождению принадлежат, достигло апогея, за порогом которого отчетливо проглядывается новая, им пока неведомая историческая эпоха.
О том, какое представление выработали сентименталисты об этой наступающей эпохе, можно судить опять же по характеру слез. Слезы, без сомнения, не были одинаковыми. В слезах одних персонажей можно найти лишь грусть, у других — меланхолию, а у третьих — легкое разочарование в жизни. Но всех их объединяла одна общая черта: это были слезы, за которыми ощущались, скорее приятные, чем неприятные впечатления от жизни; слезы, в которых на первое место выставлялось право каждого дворянина идти своей дорогой, руководствоваться не только общественными интересами, но и частными; слезы, которые еще признавали в государстве единственного выразителя общественного духа сословия, но уже не забывали и о своих индивидуальных, внесословных наклонностях и доказывали, что они у каждого дворянина есть, только ему принадлежат, только в нем развиты и что общественный дух могут представлять не менее полно, чем само государство.
В этом всеобщем плаче не было и намека на то, что спустя 20–30 лет дворянское сословие окончательно утратит историческую цель существования, что его дух, некогда могучий, совершенно исчерпает созидательные возможности, и над ним возьмет верх ощущение полной бессмысленности жизни, ее глубочайшей пустоты. Пока же общественный идеал еще не окончательно потерялся в сентиментальном направлении, он еще там был и время от времени заставлял дворян думать о нем. И сколько бы представители сентиментализма ни пробуждали чувств, ни будили сердец, ни защищали равенства общественной и частной жизни, это, в сущности, идиллическое восприятие действительности почти нисколько не подрывало взгляда на высокое значение и роль общественного долга в жизни дворянина. Сентименталисты стремились лишь показать, что общественный долг выполняется живыми людьми, что каждый из них, независимо от единого для всех дворянского мундира, непохож на другого, способен переживать и страдать. Не выходя за пределы низких жанров классицизма, сентиментализм поэтому как бы завершал эпоху классицизма, развивал его художественную систему и показывал новые возможности в раскрытии природы общественной жизни.
В этом смысле совершенно понятно, почему многие из передовых по настроениям дворян все еще крепко держались государственной службы: для этой части дворянства государственная служба выступала той сферой деятельности, из которой по-прежнему прорастали семена разнообразных видов сословной активности, начиная от военной и заканчивая художественной, научной и литературной. В какой-то мере станет более понятным общественный смысл и обратных поступков, когда дворяне по самым различным соображениям отказывались от государственной службы, как, например, выдающийся русский историк Н. Карамзин (1766–1826). Известно, что в молодости он не представлял себя вне государственной службы, но впоследствии, прослужив лишь один год, ушел в отставку, никогда более не надевал военного мундира и неизменно отказывался от служебных предложений, в том числе тех, которые делались ему самим Александром I: сняв мундир в ту эпоху, когда все еще было пронизано духом военного честолюбия, патриотизма и борьбы за свободу, он словно хотел сказать, что гордиться мундиром теперь уже не к лицу, что, не отказываясь от прежних идеалов, пора предпочесть идеал частного лица, независимого в своем долге, окруженного лишь друзьями и семьей[5].
Чтобы убедиться в том, что Н. Карамзин не отказывался от прежних идеалов, можно вспомнить его «Историю государства Российского» (1816–1826), которая представляет собой классический пример выполнения гражданского долга.
До какой степени родоначальник сентиментализма Н. Карамзин был сторонником общественного идеала, можно судить и по тому, как проводил он этот идеал в проблеме, касающейся роли салонов в дворянской культуре. Известно, что салон выполнял функцию особого рода общения, был формой организации аристократической культуры. И это его свойство Н. Карамзин прекрасно сознавал. Удивительно другое. Будучи во Франции, он неимоверно скучал в парижских салонах конца XVIII века, но получал истинное удовольствие от посещения театров и кафе, живо интересовался салонами рубежа XVII–XVIII веков. Почему так? Откуда взялось различное отношение к одному и тому же культурному явлению? Ответ на эти вопросы надо искать во вкусах самого Н. Карамзина. А вкусы его были таковы, что в эпоху упадка русского дворянства он предпочитал вглядываться лишь в те явления, которые, по его мнению, свидетельствовали о возникновении новой жизни. В их числе оказались салоны XVII века и театры, кафе конца XVIII века, поэтому он и уделял им столько внимания. Был к ним справедлив. Ведь в салонах XVII века было сосредоточено все, чего достигла предшествующая эпоха, а в клубах, театрах и кафе конца XVIII века все, что развернется в будущем. Впрочем, он оставался справедливым и по отношению к салонам конца XVIII века. Салоны XVIII века, по его понятиям, были выражением упадка культурной эпохи прошлого, и революция 1789–1794 годов лишь подвела черту под их существованием. Впрочем, к подобного рода явлениям он относил не только французские салоны конца XVIII века, но и русский театр того же периода. Наш отечественный театр вызывал у него такую же скуку, как европейские салоны, поэтому после возвращения из Франции, он стал еще более редким его гостем, чем прежде. А ведь посещение театра, по тем понятиям, входило в число ритуальных правил аристократического общения[6], но именно этот общепринятый аристократический ритуал и не нравился тогда Н. Карамзину, как не нравился военный мундир, от которого он отказался еще раньше.
Источник:
Ткачев В.С. Идеалы русской интеллигенции.
Сравнительный анализ общественной
мысли России XVIII – нач. XX веков
/ В.С. Ткачев. — Иркутск : Изд-во ИГЭА,
1998. — 232 с.
Дата добавления: 2020-11-23; просмотров: 79; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!