Люди с аддиктивными наклонностями

Стремление человека уходить от конфликта с собой и с жизненной ситуацией при посредстве одурманивающих веществ знакомо людям издревле. Как и безуспешность усилий по его (стремления) искоренению. А. В. Луначарский заметил однажды, что если бы пьянство было просто дурной привычкой, его искоренили бы еще в средние века с учетом методов, которые для этого использовались. Потребность в таких средствах воздействия на психику возникла вместе с цивилизацией, видоизменяется вместе с ней, и нам нужно иметь на этот счет более или менее определенную точку зрения.

Демографические наблюдения за жизнью человека в природосообразно ориентированном сообществе убедительно показывают, что все начинается с тяги к опьянению, а сама она появляется лишь тогда, когда появляются личность и цивилизация. До этого, пока никому просто не приходит в голову сама мысль о социальном отчуждении, люди не знают и потребности в алкоголе, опии-сырце или листьях коки (в зависимости от места проживания) с целью получения опьяняющего эффекта, тем более – пристрастия к нему. Эти средства используются рационально с пользой для дела. В онтогенезе личности наблюдается та же картина. До появления самосознания дети не испытывают потребности в опьянении, и лишь став подростками начинают активно осваивать эти впечатления. Если взрослые (цивилизованные) начинают приобщать детей (примитивные народы) к пьянству, последствия бывают самыми тяжелыми. Организм реагирует физической зависимостью, а личность – психической. Когда все начинается в более или менее зрелом возрасте, ничего особо тяжкого не случается и нужно достаточное время, чтобы подобная зависимость сформировалась, но это уже другая тема (хронического алкоголизма как заболевания). В обычном же варианте оно (влечение) становится действительно дурной привычкой (с точки зрения личностного развития), когда иллюзия самоценности, забвение сомнений, расслабление воли, сдерживающей недовольство, соблазняют слабых на отказ от growth.

В прежние времена, когда общество расслаивалось на угнетенных и угнетателей, привилегированные классы использовали свою власть, чтобы смирять гордыню представителей широких масс относительно статусных притязаний, а тем более – принципов («какие у нас принципы, мы не принцы»), так что пьянство аутсайдеров волею судьбы никого не удивляло и носило массовый характер. Его ограничивали карательными и административными мерами. Так, по указу Ивана III, низшие сословия могли употреблять спиртное по установленной норме, привилегированные сословия должны были сами регулировать употребление, но исполнять служебные обязанности в нетрезвом виде строго возбранялось. Когда в Россию из Генуи в 1428 г. завезли водку, а крепкие напитки стали продавать в царских кабаках, была введена норма отпуска на душу населения – одному человеку не более одной чарки четыре раза в неделю, но не позднее, чем за час до обедни (с 1652 года). На Востоке и в Южной Америке правила употребления опьяняющих веществ (опий-сырец, листья коки) диктовались не столько государством, сколько социальным и религиозным укладом жизни (и соблюдались неукоснительно). В последующем власти старались уравнивать сословия в правах на употребление спиртного и распространяли ограничения на весь народ, так что повод для пьянства стал все больше смещаться в психологию. Идеи и лозунги Великой французской революции 1789 г., закрепленные во Всеобщей декларации прав человека и гражданина (свобода, равенство, братство), сформировали устойчивое представление о демократии, где «равные права для всех, ни для кого никаких привилегий». В той или иной мере, раньше или позже, но именно они стали определять стиль взаимоотношений народа и государства в большинстве стран. Официальные формы дискриминации были отменены. Социальные ограничения перестали быть основой политики. Тогда на первый план выступило социальное неравенство под флагом свободной конкуренции. Со слабым человеком, лишенным заботы со стороны общины, просто перестали считаться. Социальное дно, где люди, воспринявшие личную независимость как «свободу колодника, вытолкнутого в степь», беспробудно пьянствовали, отвергая любые формы сотрудничества с обществом, семьей и государством, описано нашей литературой конца ХIХ века очень убедительно. В те годы казалось, что причиной пьянства народного выступает бедность, недостаточность стартовых возможностей, лишающая уверенности в себе. Нищета и пьянство считались чуть ли не синонимами. Однако победа угнетенных и неимущих в Октябрьской революции, позволившая снять с повестки дл проблему физического выживания, не исправили ситуации в корне. Стало совершенно ясно, что социальная справедливость, гарантирующая кусок хлеба и крышу над головой не снимает проблемы социального отчуждения. В обстоятельствах, когда повода бунтовать против существующего строя (в том числе и аддиктивным способом) вроде бы не стало, недовольство человека своей ролью и позицией сместилось на уровень реальной социальной среды, где ведущее значение принадлежит видимым и осязаемым отношениям с окружающими. И тут обнаружилось, что в иллюзиях, даваемых опьянением, нуждаются не столько взрослые неудачники, сколько люди, не желающие взрослеть.

Так Д. Бехтель считает ведущим признаком алкогольной предрасположенности некую «аструктурность» личности, выражающуюся в отсутствии четкости мотиваций, не выработавших своего отношения к окружающему миру. По его мнению такого человека отличают: а) нестойкость жизненных интересов и установок; б) отсутствие интереса к общественной жизни; в) повышенная конформность; г) недостаточность критики к собственным недостаткам. Невольно вспоминаются подростковые личностные реакции. Другие авторы подчеркивают значение таких качеств, как тревожность, склонность к фрустрационному напряжению при минимальны препятствиях (фрустированность), стремление повелевать и пребывать во власти одновременно. Авторы психологических тестов даже взяли на себя смелость прогнозировать вероятность появления алкогольной зависимости в будущем при наличии некоторых свойств характера. В частности, 16 – факторный тест Кеттела (часто используемый в нашей стране в целях профориентации) предлагает в качестве индикаторов следующие признаки: а) во взаимодействии с внешним миром – боязнь суровых требований, склонность переживать жизненные неудачи как внутренние конфликты, способность легко менять точку зрения, свободная трактовка общепринятых норм при внутренней скованности, невозможность расслабиться даже в благоприятной обстановке; б) самоощущение – чувство неспособности справиться с жизненными трудностями, тенденция считать себя гонимым, беспричинная тревожность; в) эмоциональнаясфера – импульсивность, раздражительность, склонность к риску в сочетании с ранимостью; г) поведение – несоблюдение моральных норм реальной группы обитания, тенденция попадать в проблемные ситуации при общей терпимости к неудобствам и нежелании перемен; д) деловая сфера – безответственность, внутренняя недисциплинированность, недобросовестность, склонность уклоняться от ответственности, не доводить дело до конца. Резюмируя вкратце – неуравновешенная эгоистичность и инициативность при неуверенности в себе. Тоже типичные черты подростковой психологии.

Нетрудно заметить, что почти все перечисленные качества в той или иной мере свойственны неудачникам, вынужденным мириться с гнетущими (по их мнению) обстоятельствами, так что подобные индивидуальные отличия могут быть как врожденными, так и приобретенными. Привыкание к расслабляющему действию опьянения с последующей зависимостью (психической и физической) усиливает социальное отчуждение. Здесь самое время предоставить слово тем, кто такую зависимость испытывал, чтобы вчувствоваться во внутренний мир пьяницы. «Я превратился в ходящий спиртной факел, который питается собственным жаром и разгорается все настойчивее. За весь день я не знал ни минуты, когда мне не хотелось бы выпить. Я начал прерывать работу на середине, чтобы выпить бокал после пятисот написанных слов. Вскоре я стал выпивать и перед тем, как притупить к работе. Я слишком хорошо понимал, чем не это грозит, и принял меры. Я твердо решил не прикасаться к вину, пока не закончу своей работы. Но тут возникло дьявольское осложнение. Я уже не мог работать, не выпив предварительно. Я обязательно должен был выпить, чтобы быть в состоянии выполнить свою задачу. Все время, пока я писал, мучительная жажда не покидала меня. И как только утренняя работа заканчивалась, я убегал из дома и устремлялся в город, чтобы выпить. Какой ужас! Если хмель мог до такой степени поработить меня, не алкоголика по природе, как же должен страдать настоящий алкоголик». (Этот отрывок из произведения Д. Лондона Б. Братусь считает автобиографическим наблюдением писателя.)

Среди причин запойного пьянства безусловно присутствует и фактор почвы, когда пристрастие к спиртному формируется по закономерностям, присущим патогенезу, но все-таки в подавляющем большинстве случаев речь идет не более, чем девиантном развитии личности (сочетание патогенеза с социогенезом). Для аутсайдеров, воспитывавшихся в обстановке педагогической депривации, игнорировавшей их потребность в успехе, доминирует слабость жизнеутверждающей воли, стремление к общению с себе подобными, где давление культуры и цивилизации не чувствуется или чувствуется не так сильно. Отщепенцы, чье самосознание формировалось в обстановке социальной изоляции, наряду с тревожной неуверенностью уносят в дальнейшую жизнь склонность к самолюбованию, созерцательность, амбициозность, недостаточность самокритики. Воспитанные в обстановке запущенности (социальной и педагогической) отличаются нечеткостью самосознания, неумением вступить с собой в коммуникацию, растерянностью в одиночестве. Естественно, у каждого из этих типов взаимодействие с опьяняющим веществом имеет в своей основе разные потребности и предпочтения. Понятно, далеко не все начинают привыкать к алкоголю сразу по получении самостоятельности. Обычно в каждой судьбе проходит какое-то время, покуда иллюзии молодости не выдохнутся, личность не устанет от неудач и фактор социальной дезадаптации, заложенный в детстве, даст себя почувствовать всерьез.

Но алкоголь – не единственная угроза неудачнику. По мере того, как цивилизация расширяла человеку свободу нравственного выбора, а пьянь негодящую переставали в порядке социального контроля и профилактики отклоняющегося поведения отдавать в солдаты или матросы на парусный и галерный флот, бегство от свободы на старте жизни начало приобретать уродливые формы нарко- и токсикомании. Те, кто не имел возможности тихо спиваться под прикрытием семьи (по старинке), стали искать более мощные средства для аддиктивного ухода от проблем социального утверждения. Да и сами проблемы сильно усложнились. Литература и публицистика второй половины ХIХ века рисует нам некий обобщенный образ молодого человека, теряющего традиции предков, в которых он был воспитан (сословных, классовых и др.), и примеряющего в качестве нравственных ориентиров поведения идеалы. Сделать такой шаг в развитии личности очень непросто, а испытание идеалов на прочность – рискованное занятие (достаточно вспомнить Родиона Раскольникова у Ф. М. Достоевского), и хотя реального прототипа ему не было, подобные метания души, по-видимому, были достаточно типичным признаком того времени. Более того, классик нашей и мировой литературы увидел, что его герой не подводит некую черту под этапом исторического развития и не олицетворяет текущий его момент, пройдя который все образуется, а открывает страницу будущего, когда вся молодежь на старте жизни будет вынуждена решать для себя нечто подобное. Он не ошибся (недаром его читают со все возрастающим интересом не только у нас, но и за рубежом). Прошло около ста лет, пока современная педагогика провозгласила лозунг «идеологиям – нет, идеалам – да», но она не просто ждала своего часа, а шла к нему трудным путем, и по дороге молодежи пришлось осваивать нелегкий опыт цивилизованного (и не цивилизованного) взаимодействия с наркотиками, токсическими и психотропными веществами.

В конце ХIХ века Европу и Америку захлестывает волна опийной наркомании. Продукт химической обработки опия – морфин, которым совсем недавно пользовались исключительно как обезболивающим и снотворным средством (герои рассказов А. П. Чехова то и дело употребляют морфин, доставая его из своей аптечки), начинают применять для того, чтобы отстраниться от реальности. Чтобы получить представление о мотивах такого поступка достаточно почитать рассказы М. Булгакова о его жизни и работе в качестве сельского врача. Разнообразия в выборе средств отчуждения добавляет кокаин, пока что доступный лишь состоятельным людям (его медицинское употребление очень ограничено, а черный рынок еще в зачаточном состоянии). «Перебиты, поломаны крылья, / дикой болью всю душу свело, / кокаина серебряной пылью / всю дорогу мою замело», – писали декадентствующие поэты незадолго до начала мировых войн и судьбоносных революций. Однако вскоре технический прогресс сыграл злую шутку с человечеством. Производное морфия – героин оказался, во-первых, очень мощным наркотиком, во-вторых, долго сохранялся, не разрушаясь, как морфий, от соприкосновения с воздухом, в-третьих, был технически доступен для изготовления при сравнительно простом оснащении. И, самое главное, как оказалось, чуть больше одного процента людей от природы склонны впадать в физическую зависимость от героина чуть ли не после первой инъекции. Сильнейшая абстиненция вызывает у них чувства, которые по насыщенности эмоциями можно сравнить разве что с реакцией на укус змеи (когда человек готов разрезать собственную кожу и выпустить кровь без всякой анестезии). Стоило такому носителю фактора риска попасть на крючок наркоторговцев (по глупости, подражая дурному примеру, будучи спровоцированным и т.п.), обычные источники чувств долга, любви, сострадания и т.п., все то, что было его принципами или статусами, попросту исчезают из поля зрения, бледнеют в сравнении с тем эмоциональным фоном, который задает «ломка», когда наркотик начинает исчезать из организма. Близкие не узнают человека, он им кажется душевно больным. В среде такие наркоманы подвергаются беспощадному гонению. Как пишут те из них, кто попал в заключение, там наркоман раздавлен, растоптан, уничтожен как личность. Естественно, молодежь видит перед глазами наглядный пример и старается избегать подобных рисков (взрослые не становятся героинными наркоманами никогда), но черный рынок делает ставку на несмышленышей, стараясь вырвать свой процент населения до того, как исчезнет реакция имитации, забивающая осторожность.

Поначалу героин, будучи синтезирован в 1978 г., не имел широкого распространения. Да и потом, когда мировые войны и революции вовлекли молодежь в другие заботы, особой проблемы не было. Цивилизованные государства обходились довольно простыми полицейскими методами, согласовывая свои действия при помощи международных конвенций. И лишь когда размежевание между бывшими колониями (где произрастает сырье для героина) и метрополиями стало насыщаться идеологическим противостоянием, появились «страны-негодяи», поставляющие героин на черный рынок, а он сам приобрел не столько уголовно-рыночный, сколько экстремистский характер. Ситуация все больше напоминает войну, когда жертвам не приходится рассчитывать на сострадание агрессора и тех, кто на его стороне, а молодежь (и даже дети) выступают в этом противостоянии в роли санитарных потерь (раненых и убитых). Так что сегодня трудно сказать, почему цивилизованные страны предпочитают видеть в этом явлении лишь криминальную составляющую, сосредоточив внимание исключительно на полицейских мерах, но таковы факты и с ними приходится считаться.

Сама молодежь, не свободная от проблем самоутверждения, предпочитает не рисковать и выбирает одурманивающие средства, не вызывающие зависимости. Это наглядно продемонстрировал педагогический кризис шестидесятых годов в Европе, когда те, кто дорос старта самостоятельной жизни, вышли из повиновения без каких-то социальных, политических, экономических или иных лозунгов, а «просто так». Не только власти, но и те, кто был во главе движения, так и не смогли потом объяснить, в чем было дело. Во второй лекции мы уже говорили на эту тему и сошлись во мнении, что именно в эти годы страны – победители во Второй мировой войне дали своим народам столько свободы, что люди просто не в состоянии были ее охватить умом. Взрослые притворились, что так оно и нужно, оставшись при своем мнении втихую, а молодежь приняла все всерьез (ей предстояло жить в общем информационном, культурном, экономическом пространстве) и отреагировала в полном соответствии с подростковыми личностными реакциями – тотальным отчуждением. Тем не менее, ни битники, ни хиппи, употребляя одурманивающие вещества в массовом порядке и в больших количествах, героином не увлекались. Основным продуктом была марихуана, кроме нее – вещества, поднимающие настроение, такие как диэтиламид лизергиновой кислоты (ЛСД), амфетамин, кокаин (ставший доступнее после того, как крестьяне стран Латинской Америки стали засевать поля кустами коки, так как это было выгоднее, чем выращивать пищевые растения). По мере того, как молодое поколение (дети битников и хиппи) свыкалось с социальной ситуацией, наркопристрастия отошли к «панкам», где обида на жизнь («работа не клеится, / в школе бардак, / учитель дурак, / воспитатель сопляк. / Не знаю, куда мне деваться») и бедность вынуждали усиливать токсическую составляющую. В своей статье «Работа с молодежью между пивнушкой и тюрьмой» Й. Крауелах отмечает, что неуверенность в своем существовании является главной причиной психического напряжения, которое проявляется в разных формах неконструктивного поведения, в том числе и аддиктивного[25].

В обычай вошло принимать стимулирующие средства. Кстати можно напомнить, что в среде уголовных преступников из числа «законников» чифирь пользуется большей популярностью, нежели алкоголь.

В нашей стране не было педагогического кризиса и молодежного протеста. Социальное отчуждение шло к нам не со стороны свободы и глобализации а иным путем. Власть, контролировавшая все социальное пространство целиком, теряла силы как материальные, так и духовные. Она готовилась сбросить с себя груз обязательств перед народом и все более небрежно исполняла свои функции. Первыми, как обычно, надвигающееся социальное отчуждение уловили художники (о фильме В. М. Шукшина «Калина красная» мы уже говорили во второй лекции) и дети. Почувствовав, что система равнодушна к ним, школьники начали в массовом порядке приобщаться к токсикомании. В ход пошли пары бензина и клея. Сейчас об этом предпочитают не вспоминать, но в начале 80-х годов по стране шла настоящая эпидемия среди 10–13-летних детей из разных слоев общества. Потом, когда взрослые более или менее понятно обозначили свои позиции, она пошла на спад и нынче подобные случаи встречаются лишь среди социально запущенной части детского населения. С началом перестройки молодежь, столкнувшись с невероятно усложнившимися социальными отношениями, когда многое приходится брать на себя, а учить независимости некому, стала употреблять разные одурманивающие средства, которые хлынули на черный рынок со всех сторон. Манера употреблять то, что под руку попадет, привела к неразберихе в наркоситуации. Потребовалось около двадцати лет, пока люди научились правильно обращаться с одурманивающими средствами. И теперь выбор конкретного вещества определяется не случайными обстоятельствами, а тем вариантом социального отчуждения, который свойственен образу жизни, стилю воспитания и той почве, на которой появляются отклонения личностного развития.

Бродяги

До ХХ века все западно-европейские законодательства признавали бродяжничество преступлением, существенными признаками которого считались бесцельное скитание из одного месса в другое, отсутствие средств к жизни, не имение постоянных занятий. По германскому уголовному кодексу оно каралось тюремным заключением с последующим привлечением к общественным работам. Английское делило бродяжничество на три разряда по степени опасности для общества, назначая даже наказание плетьми. В России те, кто не желал указать своего имени и звания, будучи задержан за бродяжничество, направлялся в исправительные арестантские роты на четыре года или (для некоторых категорий) в ссылку на о. Сахалин. Исключение делалось для так называемых «бродячих инородцев», которые не имели никакой оседлости. Для кочевания им отводились особые полосы земли. Общие государственные налоги на них не распространялись, будучи заменены неким «ясаком».

ХХ век внес свои коррективы в социальную политику. Для обеспечения мобильности рынка труда рабочая сила должна свободно перетекать туда, где она нужна, оттуда, где ее больше не надо. Ради этого государство согласно терпеть некоторые издержки, когда движение (как всякое движение в социуме) увлекает за собой социально малоценный элемент, бродяжничающий безо всякой пользы обществу, а то и прямо ему во вред. Какое-то время в СССР действовал закон, карающий за тунеядство (209 ст. Уголовного кодекса РСФСР), но жизнь заставила считаться с современными реалиями и его пришлось отменить. Так что на сегодняшний день общество, поняв, что оно не в состоянии искоренить бродяжничество как таковое, делает ставку на сосуществование с лицами без определенного места жительства и занятий.

Вся когорта «шатающихся меж дворов» может быть подразделена на три группы: а) те, кто обязан жить дома (в учреждении) и совершает побег, чтобы стать бродягой; б) мигранты, оставляющие жилье в поисках работы (международное право берет их под вою защиту, а государство обеспечивает административную поддержку); в) оставившие жилье добровольно или под влиянием личных обстоятельств и не желающие трудиться (бомжи). Второй вариант мы не будем рассматривать, хотя проблем, связанных с психологией у таких людей предостаточно, но причина отчуждения не связана с темой наших лекций (экономическая или политическая), а остановимся на первом и втором.

Детский вариант

В прошлом (до первой трети ХХ века) бездомность и беспризорность детей однозначно связывали с нищетой и эксплуатацией ребенка низами общества. В своей книге « Малолетние нищие и бродяги в Москве» (1913 г.) С. Б. Бахрушин подчеркивает, что «уличные дети» – непременные жители «социального дна» и их количество зависит от обстановки в обществе. А о литературных образах «детей подземелья» можно и не упоминать. Их яркие портреты буквально заполонили художественное творчество века ХIХ. После пролетарской революции и гражданской войны в России на улицах осталось множество детей. Ценой серьезных усилий Министерства просвещения и ОГПУ-НКВД проблему удалось решить лишь к середине З0-х годов, а затем, в полном соответствии с советской демагогией, тех, кто захотел убегать от «счастливого детства», объявили дефективными. «Синдромом дромомании» (навязчивое влечение к бродяжничеству) объясняли любое побуждение к побегу из дома. (См. например работу Е. А. Коссовой «Динамика синдрома дромомании у детей» 1969 г.»). Естественно, как и бывает, когда предмет исследования упрощают за счет ложного истолкования причины, детские психиатры скоро зашли в тупик, так как кроме диагноза ничего по сути предложить не могли. Однако привычка во всем искать один, но главный корень, присущая нашей психолого-педагогической ментальности, не исчезла. Теперь во всем стали винить родителей, не особо заботясь об аргументации (бежит-то ребенок из дома, так что тем просто нечем крыть). И лишь с началом перестройки, когда непродолжительный, но очень плодотворный период народовластия обратил внимание людей на самих себя, «социальным сиротством» занялись более или менее серьезно. Так что в своих лекциях нам придется не столько подводить итоги научного опыта других исследователей, сколько полагаться на собственный.

До 7-летнего возраста дети самовольно из дома не уходят. Если они и оказываются без надзора, то это означает, что они попросту заблудились, Чаще всего это отстающие в развитии мальчики и девочки, которые плохо различают своих и чужих.

В возрасте от 7 до 9 лет уход из дома начинает встречаться, но еще очень редко. При этом педагоги, правоохранительные органы и общественность совместно обрушиваются на несчастных родителей, вся вина которых состоит в педагогической и психологической некомпетентности. Они не чувствуют и не понимают, в чем особенности психического склада их ребенка, наивно полагаясь на стандартные рецепты воспитания (педагоги, как правило, тоже мало что понимают, но с них за это не спрашивают). Кстати сказать, запущенные дети в этом возрасте вполне удовлетворяются имеющейся свободой и редко стремятся вообще уйти из дома.

Юные бродяжки отличаются повышенной коммуникативностью и недостаточностью чувства социальной дистанции (чувства социального риска). Не ощущая тревоги, которую обычные дети испытывают, оказавшись среди чужих людей, они без особых затруднений перемещаются в социальном пространстве. Им бывает нетрудно обратиться за помощью к взрослым (а сердобольных дураков среди тех хватает), которые вместо того, чтобы пойти искать родителей, занимаются совершенно неуместной в данном случае благотворительностью (накормить, переночевать и отпустить). Это приучает лгать и попрошайничать. Дальнейшее развитие детей, столь рано начинающих убегать из дома, как правило, бывает осложнено и другими отклонениями. У них замедляется умственное и психофизическое развитие, возникает психологический барьер во взаимодействии с учителями, хитрость заменяет интеллект. Вероятность того, что они останутся «вечно пятнадцатилетними» и получат диагноз «психопатия» достаточно вероятен.

В возрасте 10–13 лет стремление к побегу из дома встречается наиболее часто. Сейчас особенно важно удержать за собой достойные социальные позиции, что не каждому по плечу. Особенно в школе. И поддержка семьи особенно важна. Нередко, оценивая со стороны обстановку в чужой семье, мы склонны обращать внимание прежде всего на внешние признаки. Считается, что дети должны хуже чувствовать себя там. Где о них мало заботятся, наказывают по пустякам, часто бранят. Конечно, это не хорошо, но не следует забывать, что сейчас гораздо важнее для ребенка духовный климат и социальный авторитет. Стыд за недостойных родителей, которых все критикуют, а те только поддакивают, может стать причиной сильнейших переживаний и глубоких разочарований. Нередко ребенок отроческого возраста убегает из дома не потому, что там с ним дурно обращаются, а потому, что его тяготит принадлежность к социально неблагополучной семье. Своим уходом он как бы заявляет, что отныне выступает перед лицом общества от собственного имени, а с родителями начинает держаться на равных и даже свысока.

Чаще всего, такому поступку (побеги редко ограничиваются одним эпизодом) предшествует более или менее длительный период школьной дезадаптации. Отставание в учебе, скептическая оценка педагогами способностей, пренебрежительное отношение товарищей по классу, которые стоят на стороне учителя, нескрываемое разочарование тем, что ребенок все еще член коллектива, формируют стойкое чувство социального отчуждения. Уход в экологическую нишу крайне нежелателен, но когда он – единственно доступный вариант снять внешне незаметное, но очень тягостное напряжение, поражают жертвы, на которые идут дети.

С учетом нашего климата и того факта, что побеги из дома гораздо чаще бывают зимой (в каникулы летом дети убегают много реже) просто выжить бывает далеко не просто. Достаточно положить на одну чашу весов реальные страдания, а на другую – всю «мелочь» разных неудач, в которые взрослые зачастую просто не хотят вникать, чтобы почувствовать, сколько они весят для детской психологии. Для примера я привожу диалог с 12-летним парнишкой из нашей книги «Побег из дома и бродяжничество» 1988 г.

– Где ты проводишь время?

– Играю во дворе, катаемся с горки, иногда захожу к кому-нибудь поиграть.

– А когда ребята расходятся по домам?

– Остаюсь один.

– В какое время?

– Часов в 10-11 вечера.

– И что же делаешь?

– Иду в подъезд, там возле батареи на верхних этажах сижу и жду.

– Чего ждешь?

– Когда ходить перестанут и можно будет уснуть, А если дверь хлопнет, я встану, будто руки грею, и отвернусь.

– Когда же двери перестают хлопать?

– Около двух часов ночи.

– А когда снова начинают?

– Около шести утра.

– Не страшно одному?

– Страшно.

– Почему же домой не идешь?

– Собирался … на днях.

Побег из дома во многом зависит от обстановки, которая складывается в среде неформального общения. Для того, чтобы ребенок пошел на разрыв с семьей, ему нужно хотя бы на первых порах на кого-то ориентироваться. Поэтому в микрорайонах, где нет бродяжничающих детей, даже серьезные конфликты не ведут к побегу, тогда как при наличии соответствующих уличных традиций даже мелкие недоразумения могут его инспирировать, Проводя в совместных играх свой досуг, юные бродяжки осваивают уголки территории, пригодные для жизни. Между ними укрепляется взаимовыручка. Те, кто остается дома, поддерживают тех, кто в бегах. Внутри этого сообщества возникают нравы и традиции, присмотревшись к которым легко понять, что ищут дети в своей «нише», от чего убегают. Во-первых, все они видят друг у друга схожую судьбу. Настоящие бегуны из дома не любят тех, кто присоединился к ним из любопытства или желания отомстить родителям. Они ценят хороших взрослых и не приветствуют капризничающих баловней. Во-вторых, им присуща высокая демократичность общения. Выделяться, как это свойственно их благополучным сверстникам, здесь не принято. Конечно, стычки и столкновения бывают, но они не окрашены стремлением повелевать. В-третьих, они легко идут на контакт друг с другом, приходят на выручку незнакомцу, которого безошибочно распознают как своего, готовы принять в свою компанию чужака из отдаленной территории. Здесь каждый из них – приветствуемый. В разном качестве, но это уже зависит от личных возможностей, а не от оценки взрослых.

Обычно отрицательные последствия бродяжничества в этом возрасте видятся в двух планах: приобретение опыта делинквентного поведения и изменение отношения к воспитанию и воспитателям. Первое выглядит более опасным. Вне надзора со стороны взрослых, а тем более – под из разлагающих влиянием появляются привычки красть, попрошайничать, лгать, унижать и терпеть унижения. Не исключено приобщение к сексуальным отношениям в их цинично обнаженной форме. Напрашивается вывод, что все это должно привести к моральной деградации, но жизнь показывает другое. Пока не проснулось самосознание, самые неблаговидные поступки не дают основания считать ребенка конченным человеком. Отрок сейчас живет как бы наблюдая себя со стороны. Дома он один, а в побеге другой. Вернувшись в нормальную среду, он без особого труда переходит на обычную систему ожиданий и вдет себя как все. Гораздо чаще «уличные» манеры демонстрируют в школе не сами бродяжничающие дети, а их друзья, которым хотелось бы приобщиться к популярности, «независимых», да характера недостает. А если все пойдет дальше хорошо, воспоминания о событиях, связанных с пребыванием «на дне жизни» уходят в прошлое без последствий и не мешают человеку вспоминать «глупости юных лет» со спокойной совестью. Менее заметно, но гораздо более опасно для развития личности изменение отношения к воспитанию. Преодолев психологический барьер, удерживаемый стремлением к отождествлению, ребенок разрушает некую «защитную оболочку» души, которая создается доверием к взрослым и спасает от ответственности за собственные решения. Теперь жизненный опыт начинает приобретаться «в огне губительной свободы» и своей необходимостью выживать оттесняет социальную игру, в процессе которой приобретаются навыки ценить мнение коллектива, сохранять преданность близким, жертвовать своими интересами ради общей цели. Освоив науку выживания, где мягкость это слабость, а доброта просто глупость, они делают открытие, что без коллектива и семьи жить можно. Следующий шаг к мироощущению, присущему уголовной субкультуре становится весьма вероятным.

К сожалению, утрата социального статуса, которая и у взрослых людей вызывает сомнения в себе самом, усугубляет роль воображения, где стираются отличия между реальной жизнью и сказкой. Токсикомания (когда для ухода в мир фантазии и галлюцинаций нужно сначала задохнуться) становится нередко причиной настоящей смерти, а ослабленное чувство риска ведет к тому, что бродяжничающие дети забираются на высоту, лезут к электричеству, экспериментируют с транспортом. Случайная гибель по зряшному поводу в этой среде – банальное явление.

Побеги из дома и бродяжничество издревле считались прерогативой мальчиков, но к концу ХХ века все чаще стали убегать из дома и девочки. А. Е. Личко приводит данные, согласно которым в Америке к 1978 г. число девочек-бродяг даже превысило количество мальчиков. В нашей стране статистика пока что в пользу девочек.

В возрасте 7–9 лет явного отличия по полу среди бродяжек не видно. И это понятно, так здесь ведущую роль играет измененная почва, а не воспитательная ситуация. В отроческом возрасте ситуация меняется. Для девочек школьные неудачи не играют такой роли, как для мальчиков. Во-первых, они к ним более резистентны, а во-вторых, как было неоднократно отмечено разными авторами, пороки у них не выступают наружу, как у мальчиков, так что при весьма серьезных отклонениях в мотивации поведения, внешние манеры остаются более или менее приличными. Обычным же каждодневным окружением девочки и источником ее жизненного опыта является семья. Когда семейные нравы допускают жестокое обращение и компрометируют ребенка, уход из дома означает протест (по типу исключения третьего). Обычно, убежав из дома, девочки держаться группой подруг, переходя из одного пристанища (у бабушки в деревне, в садовом домике, у тетки в другом районе и т.п.). Свою среду, как мальчики, они не формируют и к бродяжничающим мальчикам не примыкают.

Естественно, среди бродяжничающих детей отроческого возраста гораздо больше ребят с ограниченными психическими возможностями, чем в популяции. Отстающие в умственном развитии, будучи, как правило, не очень активными и привязанными к семье больше других, если они попадают в компанию бегунов из дома, нередко «вязнут» в ней, так как вернуться в школу им гораздо труднее, чем своим более сообразительным приятелям. Сделать первый шаг в этом направлении их чаще всего вынуждает педагогическая депривация, когда неумные и нечувствительные родители решительно встают на сторону твердолобого педагога. Дети с минимальной мозговой дисфункцией, чья «бестормозность» может подтолкнуть к самым разным проступкам, когда статус «выставляемого за дверь» принимается ими за правило, легко идут на контакт с бродяжничающими детьми, но для того, чтобы втянуться в их образ жизни, требуется все-таки более серьезная конфликтная ситуация. Чаще всего она связана с обстановкой в семье, когда родители заняты собой (пьянствуют, бездельничают, побираются), оставляя детей школе и обществу. Замкнутые неудачники, иначе воспринимающие себя и окружающих, тоже встречаются среди бродяжничающих из числа запущенных в воспитательном отношении детей. Там их привлекает своеобразная коллективная защищенность и возможность избежать постоянного ожидания экспансии со стороны школы.

В подростковом возрасте уход из дома не нарушает правовые нормы (паспорт дается в 14 лет), но заботит и заставляет волноваться родных и близких. Да и перестройка взглядов, обесценивающая значимость конфликта со взрослыми, которые символизируют систему и семью, лишает побег (если он так истолковывается) протестной или защитной мотивации. Чаще других из дома уходят юноши небольшого ума, чье воспитание отличается излишним контролем либо со стороны системы, либо со стороны семьи. Это больше напоминает путешествие (предварительная подготовка, выбор маршрута и т.п.). Воспитанные в обстановке запущенности, чей опыт выживания выдвигает их в подростковой группе на заметные роли, используют свободу передвижения чаще всего для обеспечения безнаказанности за предосудительное поведение (где никто не знает). Когда из дома уходят в бродяжничающую среду девушки, это чаще всего означает, что они несут туда впитанные в неблагополучной семье пороки для их использования по назначению.

По окончании подросткового периода бродяжничество обретает новые черты. Это скитание людей, имеющих средства к существованию, но желающих пожить в среде вне устоявшихся традиций (хиппи плывет по океану жизни в своей скорлупке, не интересуясь теми, кто рядом). Это вариант социального отчуждения не будет обсуждаться подробно, хотя, может быть, и заслуживает этого. Но здесь не требуется социальная поддержка, так как свободный выбор манеры жить (на средства родителей) не входит в предмет наших лекций.

Взрослый вариант

Бродяжничество взрослых в России возрождается, но контуры и признаки этого феномена пока довольно расплывчаты. А аналогии с прошлым сомнительны. Когда народ (как любят говорить публицисты) бывает отброшен в своем развитии назад (тезис по нашему мнению безосновательный, но его часто озвучивают историки и политологи, осмысляющие результаты социалистического строительства в нашей стране), новый опыт он набирает не на старой дороге («новым птицам на старые гнезда не садиться»). Тем не менее, о прошлом нужно составить известное представление.

Издревле уклад российского общества был ориентирован на земледелие, землевладение и землепользование. Наш человек был привязан к земле (в поземельной общине жило большинство народа). Для сравнения, в конце ХIХ века из 95 миллионов квадратных десятин на общинное владение приходилось 80%. В восточных и северо-восточных районах 93-98%, великорусская и южная степь 77-88%, западные и юго-западные губернии 13-39%, прибалтийские губернии и Литва – 0%. При этом сама земля выделялась крестьянину на определенное время и лишь небольшим наделом по решению общего собрания (схода), который руководствовался пропорционально-уравнительным началом. Доля расходов на государственные нужды распределялась на основании подушевого налога и коллективной ответственности (круговой поруки по уплате налогов).

Естественно, ни государство, ни община не могли позволить людям самовольно оставлять землю, этому способствовала и соборная организация самоуправления, при которой община и церковный приход действовали заодно (священник вел запись актов гражданского состояния). На этой почве кормилось «служилое сословие», имея в крепости какое-то количество общин. В таких обстоятельствах бродягой мог быть только беглый крестьянин, на долю которого оставалось заниматься разбоем или бежать на казачьи окраины. Те, кто не был привязан к земле, например, купцы, мастеровые, паломники, уличные артисты из числа народностей, имеющих право вести кочевой образ жизни (цыган-поводырь с медведем), могли уклоняться от своих прямых функций и просто «шататься меж дворов», расширяя кругозор населения и живя подаянием. К ним отношение властей было более лояльным.

После реформы Петра III, отменившей служебную повинность (Указ о дворянской вольности), привилегированное сословие начало стремительно мельчать в имущественном отношении. Мелкопоместные владельцы (многочисленные наследники прежних имений) растаскивали общину, заменяя сложившиеся традиции неким внешним управлением (как правило, бездарным). Какое-то время крепостное право удерживало общество от распада, вызванного этим противостоянием, но к середине ХIХ века его возможности были исчерпаны. Общину начали растаскивать состоятельные крестьяне (кулаки), овладевшие навыками обращения с частной собственностью. Остальные могли идти, куда им заблагорассудится. Безземельные крестьяне пополнили ряды люмпен-пролетариата, которому «собраться – только подпоясаться». Свободная миграция рабочей силы помогла быстро построить дороги, заводы, порты, концентрируя ресурсы в нужном месте на необходимое время, после чего «босоногая чугунка» оставалась не у дел и должна была искать себе новое занятие. По дороге «золотая рота» превращалась в бродяг. Тактика государства состояла в том, чтобы сгладить возможные крайности на путях их миграции. Приюты, ночлежки, странно-приемные дома в большом количестве открывались по всей стране, помогая пережить зиму и передохнуть в поисках новой работы. Психологический портрет бродяги того времени выглядел как неудачливый, легкомысленный, ненадежный «очарованный странник» или умственно недоразвитый человек, оставшийся без поддержки со стороны семьи. Попытка П. Столыпина вернуть крестьян на землю не удалась (община своё отжила, а частная собственность была еще непривычной). Художественные образы, созданные пером М. Горького, В. Короленко, Н. Лескова, создают и ныне полную картину социального отчуждения периода раннего капитализма.

Советская власть, заменившая общинную психологию коллективистической (с неимоверными жертвами), успеха достигла. Народ двинулся вперед (в личностном развитии) к навыкам личной ответственности за свою судьбу. Пока еще не перед самим собой и своей семьей, а коллективом и системой. В таких обстоятельствах бродяжничество выглядело как недопустимый и предосудительный индивидуализм. Его попросту запретили и фактически искоренили с помощью обязательной прописки по месту жительства как условии признания за человеком гражданских прав вообще, и когда настало время освобождаться от тугих пеленок коллективистического уклада жизни, образ бродяги приобрел специфические черты отщепенца, претендующего на личную независимость ценой отказа от социальных гарантий со стороны государства. Само название – «бич» (бывший интеллигентный человек), данное народом, говорило за себя. Спившийся интеллигент («где привозные кирпичи, / по холодку, в дырявых кедах / бегом к продмагу рвут бичи») на какое-то время определял представления о бродяге. Таланты, работающие кочегарами, придавали этому образу свою российскую неповторимость.

В борьбе с нарастающим нонконформизмом государство опустилось до использования психиатрии в целях контроля за «лицами, нарушающими правила социалистического общежития», но ход истории остановить не удалось. Этап коллективистического народовластия в рамках авторитарной системы (очень затратный) должен был привести к истощению ресурсов. Что и произошло. Перенацеливание лозунгов с коммунистических на капиталистические («обеспечить дорогу успешным», «раздать собственность тем, кто может ей управлять», «школа воспитывать не обязана» и т.п.) привело к появлению очень пестрой когорты «оставшихся без места жительства и определенных занятий». На смену термину «бич» пришло слово «бомж». Обозначить принадлежность к этой группе населения по формальным показателям оказалось невозможно. Отсутствие прописки (заявительной) вовсе не означало социальной неустроенности (человек прекрасно себя чувствует, не будучи домовладельце или ответственным квартиросъемщиком). Без работы (что вовсе не означает отсутствие занятий) обходятся очень многие. Ездить по стране каждый может когда угодно и куда угодно. Поначалу милиция по привычке била дубинкой тех, кому нравилось жить в теплотрассах, но вскоре появились судебные решения, подтверждающие право жить там, где не запрещено. По сути, бродяжничество приобрело заявительный характер в качестве основания для получения социальной помощи (место в приюте, обед в бесплатной столовой, консультация в центре социальной поддержки и т.п.). Теперь действует не обвинительный закон (ты должен доказать, что не бродяга), а гражданский (докажи, что ты бродяга, иначе ничего не получишь). Административные санкции применяются разве что по основанию «внешний вид, унижающий человеческое достоинство» или в порядке санитарного контроля при наличии оснований полагать наличие заразной болезни.

Психологический портрет современного российского бродяги обрисовать очень трудно. Слишком он многолик. И здесь нужно было бы опираться на многие исследования разных людей, но в том и состояла особенность перестройки, что социально неприспособленные люди власть не интересовали. Средств на научную разработку темы бродяжничества не отпускали. Имеющиеся в литературе данные получены, главным образом, за счет собственной инициативы авторов, где, как обычно, доминируют мнения, описания, суждения и гораздо меньше фактов. Так что и нам в дальнейшем изложении придется ограничиться лишь тем, чем мы на сегодня располагаем: некоторыми сведениями из литературы и собственными опытом работы, который по нашему мнению позволяет делать более или менее обоснованные выводы.

Когда миновали времена бродяг: беглых от крепости, попрошаек с артистическим или пророческим уклоном, люмпен-пролетариев, нонконформистов, настало время социально неприспособленных людей. Они и стали определять некий совокупный портрет современного бомжа. Как правило, ему (бомжу) не приходится нищенствовать (бродяжничество и попрошайничество до последнего времени употреблялись в совокупности для обозначения тунеядства), так как на обочине цивилизации скапливается много отходов, годных к употреблению небрезгливым человеком. Да и уходить далеко от насиженного места нет особой необходимости. Так что эта прослойка населения как бы просачивается в социальное пространство вроде мицелия плесени в живом теле. И структурно их сообщество так же бесконтурно как эта примитивная форма жизни. Бродяги – паразиты не объединяются в сообщества (как во времена В. Гюго и Ч. Диккенса), чтобы выжить, им не грозит смерть от голода, гораздо опаснее мороз и болезни, но от них в коллективе не спасешься, только в одиночку или мелкой группой. В нору много не влезет.

По своей психологической специфике современный бомж отличается от предков склонностью к аутизму. По своим установкам бомжи гораздо более отщепенцы, нежели аутсайдеры и изгои. Их не интересует общественная жизнь как таковая и они не ищут субкультуры людей схожей судьбы. Даже если они собираются вместе (зимой в коллекторах магистральных теплотрасс, где много места), их сообщество совершенно аномично (бесструктурная «студенистая» масса). При знакомстве с их образом жизни бросается в глаза сходство с психиатрической больницей, где несколько санитаров легко управляют поведением сотни больных, закрытых в довольно тесном пространстве лечебного отделения. Каждый погружен в свой мир воображения и ему не интересны чувства и мнения других. Даже сильные эмоции («бился бедный параноик / как ведьмак на шабаше») не заражают остальных. Любое возмущение среды остается локальным (как при броуновском движении). Недаром ресоциализация бомжей – очень трудная задача. Любые попытки вовлечь их в общественную жизнь и коллективную деятельность чаще всего заканчиваются ничем, так как люди, собранные под кров соответствующих центров, неизбежно расползаются по своим ужасным норам. Любое усилие воли, направленное на отождествление с окружающей социальной средой, быстро выдыхается. Отсутствие аффилиативных потребностей и интересов лишает общение с бомжами того момента сопереживания, без которого совместные усилия не получаются. Если что-то и получается у социальных работников, то лишь в тех случаях, когда пребывание в организованном коллективе допускает отшельничество в той или иной форме.

Такая редукция энергетического потенциала по своей феноменологии стоит гораздо ближе к патогенезу, чем к социогенезу. Скорее всего, нужно иметь в виду три варианта: а) шизоидная акцентуация или вялотекущая шизофрения, когда люди умом способны понимать необходимость следить за собой и отвечать за близких, но сделать над собой усилие так не хочется, что лучше ничего не замечать и ни за что не отвечать; б) легкая форма олигофрении, когда самосознание, отсутствуя или находясь в зачаточном состоянии, не побуждает к работе над собой, а любое усилие, не поддержанное инстинктивными интересами, кажется просто бессмысленным («для кого счастье это сытый желудок, а любовь лишь раздражение нервных окончаний в определенных местах»); в) сочетание шизоидного характера и примитивного ума, когда для определенного диагноза нет оснований, но в совокупности они могут настолько оторвать интересы человека от реальности, что он не просто уйдет в мистику, а захочет и реального социального отчуждения. Естественно, само по себе наличие этих индивидуальных особенностей само по себе человека бомжем не делает. В обычной жизни подобных человеческих типов великое множество. С ними обращаются психологически грамотно, и они вполне уживаются и с семьей, и с системой. Проблемы начинаются, когда ответственность за свои действия приходится брать самому. Тогда приходится наблюдать три этапа социальной деградации (три шага вниз): а) по какой-то причине ослаб контроль за укладом жизни со стороны близких (умерли, уехали расторгли брак и т.п.), что вызвало ощущение социальной незащищенности; б) аддиктивный способ отодвинуть решение насущных вопросов; в) отчуждение имущества и жилья расточительством или утрата его под влиянием мошенников. Дальше собственной силы конструктивно выйти из ситуации недостает.

Одним из ключевых показателей и индикатором справедливости нашего мнения является тот факт, что среди бомжей много женщин (патогенез не имеет полоролевых отличий). Раньше, когда отчуждение для бродяжничества требовало личностной позиции, женщины избегали этой среды (разве что в роли сезонной рабочей). Они оттягивали мужчин в семью, в чем и видели свое предназначение. Нынешние бомжи женского пола разделяют с мужчинами отшельнический образ жизни, рассматривая половую жизнь как некий спутник своей социальной роли, от которого невозможно уклониться.

Рекомендуемая литература

Антонян Ю. М. Психологическое отчуждение личности и преспупное поведение. Ереван, 1987.

Бехтель Э. Я. Донозологческие формы злоупотребления алкоголем. М., 1995.

Геринг М. Криминальная психология. М., 1923.

Гоголева А. В. Аддиктивное поведение. Ижевск, 2001.

Долгова Т. П., Клейберг Ю. А. Молодежная субкультура и наркотики. Учебное пособие. Тверь, 1997.

Кропоткин П. А. Этика. М., 1991.

Ковалевский Л. Психология преступника по русской литературе. СПб., 1900.

Ли Д. А. Преступность как социальное явление. М., 2005.

Лисицин А. Е., Копыт Н. Я. Алкоголизм. М.,1983.

Леви А. Воровской закон. М., 1995.

Надеждин А. В. и др. Социальные и психопатологические предпосылки формирования нарко- и токсикоманий у несовершеннолетних в современных условиях. М., 1998.

Познышев С. В. Основы пенитенциарной науки. М., 1924.

Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.,1999.

Чалидзе В. Уголовная Россия. М., 1988.

Яковлев А. М. Преступность и социальная психология. М., 1971.

Лекция 6
Психология социального отчуждения
в маргинальном варианте

Мы требуем неприкосновенного правового положения для всякого негодного существа не потому, что оно негодно, а постольку, поскольку порочность его остается в пределах его образа мыслей, для которого не существует не трибунала, не кодекса

К. Маркс и Ф. Энгельс

Дезадаптация

Если Вы увидели, что взрослый и воспитанный мужчина бросает окурок под ноги прямо на асфальт, можете быть уверены, он из числа тех, с кем женщины обращаются бесцеремонно.

Аутсайдеры – те, кто включился в состязание, но утратил надежду занять достойное место, переживают свою неудачливость по-разному в зависимости от того, какое значение имеют в жизни человека аффилиативная потребность к отождествлению и страх когнитивного диссонанса. Если в таком положении оказывается взрослый человек, попавший под удар судьбы, его ощущение неудачника чаще всего не выходит за рамки обыкновенного пессимизма. Если с детства социально-педагогическая депривация вынуждает ребенка с ограниченными возможностями признавать свою никчемность перед лицом системы и семьи, его « Я-образ» формируется не так, как этого ждут взрослые. Любой успех кажется ему случайной удачей, зависящей от благоприятного стечения обстоятельств, а поражение – логичным следствием своей несостоятельности (по Э. Хекхаузену). Под влиянием депривации естественного стремления к достойной оценке своих положительных стремлений личность осваивает разные защитные варианты. Их можно рассматривать как индивидуальный выбор, зависящий от склада характера, или как последовательную смену простых на более сложные (ступени вниз по лестнице), есть разные мнения. Со своей стороны мы предлагаем описания вариантов как таковых, предлагая читателю самому решить, в какой мере они связаны между собой причинно-следственной закономерностью.

Почва – недостаточная конкурентоспособность в силу ограниченных возможностей.

Ситуация – нескрываемое разочарование взрослых относительно своих ожиданий.

Паттерн – ощущение социальной обнаженности от недостаточного прикрытия личностной структуры ролями-функциями.

Драйв – сохранить свои роли-статусы от прикосновения с чужими ролями-функциями.

Защита – а) компенсаторно-уступчивая форма поведения с желанием найти людей схожей судьбы, где функции не имеют особого значения (можно безбоязненно соприкасаться ролями-статусами); б) демонстративно-оппозиционная форма поведения с подспудным аффилиативным стремлением к отождествлению; в) отщепление чувств от рациональных смыслов поведения.

Компенсаторно-защитный вариант психологической защиты встречается в повседневной жизни каждый день. Это нормальная реакция того, чьи возможности не дают оснований надеяться быть принятым за своего (недостает ума, воображения, вкуса, воспитания, мужества), при достаточно выраженных аффилиативной потребности и страхе когнитивного диссонанса. Человек старается освободиться от фрустрационного напряжения, приноравливаясь к обстоятельствам «в обход» основных требований. Уступчивость, готовность выполнять неблагодарные обязанности, скромность запросов создают у окружающих иллюзию легкого характера, альтруизма и личной привязанности. В несознаваемом (как правило) противостоянии между взаимно зависимыми людьми каждый хочет загнать другого в уступчиво-компенсаторное состояние и редко задумывается над тем, что это если и нормально, то неестественно. Со своей стороны те, кто приноравливается, чаще всего не осознают притворства в своей позиции. Конформизм перекрывается искренностью аффилиативного стремления. Недаром те, кто преодолел трудности периода адаптации и вернулся к конструктивной жизненной позиции, не чувствуют признательности к тем, кто поддержал их в трудную минуту. Порою стремление быть принятым при отсутствии достаточных оснований предстает в воображении человека как готовность жертвовать во имя любви (люди с низким социальным статусом больше склонны к увлечениям на этой почве и столь же быстрым разочарованиям). Зачастую фрустрационное напряжение аутсайдера дает о себе знать психосоматическими расстройствами: аллергическая чувствительность, расстройства пищеварения, прожорливость, сосудистые дистонии, склонность к гнойничковым заболеваниям кожи – все это очень зависит от чувств и нередко проходит, стоит человеку почувствовать себя увереннее. Присутствие в душе скрытых мотивов протеста всегда тяжело, а раскрепощение от них привлекательно.

У детей, когда аффилиативная потребность очень сильна, а на страхе когнитивного диссонанса строится вся воспитательная ситуация, такой способ защиты легко и прочно укореняется в характере человека и во многом определяет его реакцию на стечение даже не тяжелых, а просто неблагоприятных жизненных обстоятельств. Чаще всего они выбирают аддиктивные способы ухода от конфликта.

Аутсайдеры предпочитают опьянение. Их можно понять. Иллюзорная самодостаточность, ослабление фрустрационного напряжения, призрачная власть над миром – именно эти преимущества алкоголя (в наших широтах) позволяют сбросить тягостное бремя панциря защитных (чуждых личности) ролей-функций, так что психическая зависимость от спиртного появляется у них раньше физической. Естественно, в детстве и даже в юности до этого дело не доходит. У ребенка никакое опьянение не дает воодушевления (конфликта с самим собой еще нет и быть не может), а в подростково-молодежном возрасте, когда реакция эмансипации обесценит школьные оценки, каждый склонен верить в светлое будущее. Надежда – мощный компенсатор для неполноценного человека в любом случае, а в нашем – тем более. Кому-то (и очень многим судьба благоволит и помогает преодолеть самые нежелательные последствия социально-педагогической депривации. Система и семья обладают для этого большими ресурсами. Зачастую именно из школьных аутсайдеров получаются успешные бизнесмены и администраторы (это известно любому педагогу и используется в качестве оправдания своей твердолобости), а в семье, где человека принимают таким, какой он есть, раскрывается то, что было подавлено угнетающим воспитанием. Но некоторым везет меньше. И тогда, убедившись, что достойная социальная адаптация им не по плечу, аутсайдеры начинают искать собратьев по духу, формируя своеобразную среду постоянно пьянствующих людей, для которых призрачный мир условного общения с собутыльниками постепенно отодвигает реальный из жизненного пространства. Причем, тяга к общению проявляется на уровне самой примитивной аффилиации – желания быть принятым без каких-либо условностей (сословных предрассудков, манер, общественного положения и т.п.). Смешение выходцев из разных слоев общества отличает эту среду опустившихся (с точки зрения семьи и системы) людей, которая воспроизводится на обочине цивилизации с неумолимостью рока вопреки самым разным формам противоалкогольной политики. Постепенно включается фактор физической зависимости и алкоголики становятся похожи друг на друга.

Отдельно следует упомянуть вариант, когда дети, воспитанные в обстановке тягостной для них депривации, воспринимают реакцию эмансипации с излишним энтузиазмом и по неведению идут на риск сближения с наркотиками. Последствия такого шага могут самыми разными и от исходных обстоятельств уже мало зависят.

Появление аутсайдеров в криминальной среде не редкость. Чувство несправедливого обращения, обиды на всех, представления о недооценке со стороны окружающих – сильный мотив, который время от времени просится наружу. Так что под влиянием аффекта, в форме реакции коротко замыкания (когда сдерживающая воля ослаблена), амнестической формы опьянения (функция контролирующего сознания меркнет) человек вполне может сделать что-то предосудительное. Какую они получат роль в криминальной среде, зависит от их индивидуальных особенностей, но в сообщество носителей уголовной субкультуры они, как правило, не попадают. Там нужно быть своим психологически, а не только поведенчески, и сформированные навыки подчинения системе здесь играют роль сдерживающего начала. Чаще всего, если шаг навстречу криминальной среде и делается, то в форме, более или менее сдержанной. Люди с комплексом аутсайдера предпочитают находиться в так называемом криминогенном слое общественно допускаемой делинквентности, обслуживая криминальный мир, но не отождествляя себя с ним. А каковы будут дистанции, отделяющие индивидуальную социальную позицию от преступного сообщества, с одной стороны, и от правопослушного – с другой, зависит не столько от психологии, сколько от личностного выбора. Здесь приходится считаться и с почвой. Чаще других в столкновение с законом приходят аутсайдеры из числа носителей органической недостаточности мозга по типу минимальной дисфункции (отличающиеся слабостью сдерживающей воли) или люди с ретардацией личностного развития, чьи мотивы сильно зависят от воображения, внушаемости и импульсивности.

Среди бомжей аутсайдеров не много, а если они и попадают в эту среду, то из числа сугубо примитивных людей, чья социальная адаптация стоила близким серьезных усилий. Оставшись без их поддержки, социально неприспособленные люди вообще легко переходят в «пространство между проезжей дорогой, работным домом и тюрьмой», а тем, которым вместо навыков выживания упорно вдалбливали ненужные и непонятные знания, сделать этот шаг еще легче. К тому же, чрезвычайная нечувствительность к неудобствам жизни помогает приспособиться к самым неблагоприятным обстоятельствам.

Демонстративно-оппозиционнный вариант дает о себе знать, когда компенсаторно-уступчивый себя исчерпал, а характер не склонен к конформизму. В поведении появляется дерзость отчаявшегося. В школе это бросается в глаза, когда вчерашние «адьютанты», заискивавшие перед учителем, становятся «тупоумыми кривляками» и начинают дерзить ни к селу, ни к городу. Взрослые люди чаще всего вымещают на близких свою неспособность быть аффилиативно привлекательным. «И теперь в застиранном халате / на меня орет она с утра, / вот, что мы имеем в результате / нами нанесенного добра. / И еще кричит она на Верку (дочь), / и на всех подряд она орет…», – заметил как то И. Иртенев. Но зато, обнаружив себя в повседневных отношениях, человек, как правило, избегает более тяжелых по последствиям конфликтов. Так что семья становится главной ареной столкновений, когда вчера избитая жена сегодня забирает заявление из милиции о привлечении мужа к ответственности. Очень точно подобный расклад заметил В.Тендряков в своей пьесе «Расплата». Сын-подросток убивает скандалиста отца, но по ходу спектакля, мы понимаем, что мать сама провоцировала конфликты, чтобы после того, как муж ее поколотит, сын любил еще сильнее. Такой способ удовлетворять потребность в недоступной любви через страдание – обычный сюжет в практике работы кризисных центров, оказывающих психологическую помощь жертвам насилия в семье. И вообще демонстративное унижение встречается в жизни гораздо чаще, чем об этом принято говорить. «Знаете ли, Родион Романович, что значит у иных «пострадать»? Это не то, чтобы за кого-нибудь, а так просто «пострадать надо»; страдание, значит, принять, а от властей – тем паче. Так вот, я и подозреваю, что Миколка хочет «страдание принять» или вроде того, Это я наверно, даже по фактам, знаю-с. Он только сам не знает, что я знаю, Что, не допускаете, что ли, чтобы из народа выходили люди фантастические? Да сплошь» (Ф. М. Достоевский). Естественно, простой человек (в отличие от старообрядца Миколки) любое страдание подогревает алкогольным факелом, когда сострадание к себе в тонах слезливой сентиментальности выглядит гораздо привлекательнее обычного. И, понятно, культура взаимодействия с опьяняющими средствами играет здесь не последнюю роль. Домашние пьяницы, склонные к истерике, время от времени переходят границы дозволенного и попадают в поле зрения полиции, а иногда и в уголовную среду (по неосторожности преступив черту), но там остаются не только вне уголовной субкультуры, но иных неформальных объединений, стараясь отсидеть свое поскорее и незаметнее. Полностью оторваться от семьи и системы, чтобы уйти в бомжи, люди такого склада только угрожают (довольно часто), но никогда не выполняют своей угрозы.

Гораздо многообразнее по своей картине отщепление чувств от рациональных мотивов поведения (в литературе встречается термин splitting, позволяющий отличать такой вариант деперсонализации в понятиях социальной психологии от shisis в психиатрии). Сейчас воображение становится источником чувств, а с реальностью остаются лишь когнитивные отношения. Потеряв надежду на желанное отождествление, человек отчуждается в мир воображения, где остается в обществе, как бы принимающем и приветствующем его. Как дети в сказке. Хотя внешне каких-либо попыток изменить ситуацию в свою пользу больше не делает, а, напротив, выбирает путь, ведущий к поражению (по Л. Фестингеру). Отсутствие видимого стремления к сопереживанию ведет к своеобразному затворничеству в кругу переживаний, не лишенных окраски тревожного ожидания (по Х. Айзенку). В наиболее безобидной форме такая защита предстает как самодостаточность человека, намеренного «кольцом самотворчества обезопасится вовне». Приняв на себя своеобразную ответственность перед суровыми предками и безжалостными потомками (коли реальность отвергает), человек отдает свои силы деятельности, где нет конкуренции (из чистой идеи). Но поскольку способность к откровениям дана не каждому, полет мысли, чаще всего, бывает довольно примитивным и почти всегда подражательным. «Заурядные поэты кричат повсюду о своем презрении к миру. Мир потешается над заурядными поэтами», – заметил Д. Джером. Увидеть разницу между такими чудаками в силу дезадаптации и отрешенными от мира в силу патогенеза порой бывает далеко не так просто, как может показаться на первый взгляд. Также не очень опасный, но менее желательный вариант отчуждения – пассивный дрейф по жизни с готовностью менять среду обитания без внутреннего конфликта, приноравливаясь к тому, что есть (некая абсолютная бесхребетность внешне при самостийности внутри). В обстановке безнаказанности велик риск оказаться в среде с противоправными традициями, где стать орудием в руках криминального сообщества. Но чаще всего, дело не заходит дальше пьянства в одиночку или со случайными людьми. Если же обстоятельства заставят искать прибежище в среде бомжей, вернуться обратно бывает не очень просто, так как придется идти против себя (что-то делать в угоду обществу), тогда как в подвале никто не мешает фантазировать сколько и о чем хочешь. Таковы общие тенденции. Во что они выльются у конкретного человека с его способностями, пристрастиями, предпочтениями, свойствами характера и возможностями интеллекта, зависит от многих факторов. В частности – от почвы. Если компенсаторно-уступчивый вариант больше присущ людям с невысоким умственным развитием, демонстративно-оппозиционный – с ретардацией личностного развития, то деперсонализация чаще всего наблюдается у тех, кто иначе воспринимает действительность и самого себя.

Деинституализация

Скромных отщепенцев не бывает, разве что застенчивые.

Отщепенцы – те, кого, по словам Ф. Ницше, «всякая общность принижает», и они «не желают принимать и выполнять требования среды как личностно значимые, а также реализовать свою индивидуальность в конкретных социальных условиях» (по Ю. Клейбергу). При этом далеко не всегда, а чаще и вовсе без того, чтобы быть сильно угнетаемыми, обиженными или брошенными на произвол судьбы. Как отмечал А. Герцен, «самобытность еще не всегда есть вражда с обществом. Противодействие, возбуждаемое в человеке окружающими – ответ его личности на влияние среды. Нравственная независимость человека – такая же непреложная истина, как и его зависимость от среды, с той разницей, что она с ней в обратном отношении: чем больше сознание – тем больше самобытность, чем меньше сознание – тем связь со средой теснее, тем больше среда поглощает лицо»[26].

Так бывает в обычной жизни, но поскольку мы берем к рассмотрению девиантное развитие личности, где обычные причинно-следственные отношения предстают в заостренном, гротескном варианте, то и остановимся на тех случаях, где это отчуждение предстает как психологическая защита от неблагоприятного стечения обстоятельств.

Почва – особенности психического склада, когда мир воспринимается без той убедительности, которая гарантирует уверенность.

Ситуация – социальная изоляция в детстве в кругу взрослых (семьи), которые настороженно относятся к миру из-за своей невротичности или отчуждения иного рода.

Паттерн – тонкая оболочка ролей-функций как причина тревожных ожиданий.

Драйв – переключиться в воображении на образ мира, подходящий как среда обитания и носитель ценностных ориентаций.

Защита – уход в когнитивное пространство, освобождающий от аффилиативной напряженности.

Поход в мир воображения, чем бы он ни был вызван, всегда имеет следствием отчуждение не только от тех, кто «не своего круга», но и от людей схожей судьбы. Если отщепенцы и объединяются, то не столько по велению чувств, сколько в рамках некой более или менее отвлеченной идеи, чтобы вскоре схлестнуться на почве не менее отвлеченного противостояния. Мысль как источник чувств поворачивает вектор интересов внутрь личности, делая человека неимоверным эгоистом, равнодушным к живому социальному окружению. Слабость или даже отсутствие аффилиативной сплоченности можно проследить по многим примерам. Начиная с исторических, когда носители сверхценных идей подвергали народ (в масштабах, которые были им доступны) страданиям «не дрожащей рукой», до обыкновенных невротиков, демонстрирующих в эксперименте по определению аффилиативной заинтересованности полное равнодушие к позиции группы[27].

Самодостаточность делает такого склада людей довольно устойчивыми в привычных обстоятельствах, когда равновесие с обществом и собой достигнуто. Они прочно держатся за свои привычки, выстраивая образ жизни по модели крепости (снаружи бастионы мнений и предпочтений, далее стены социальных ориентаций, за которыми располагается башня принципов). Любое сближение с людьми на почве симпатий приобретает характер сражения, так что, почувствовав необходимость вооружаться для соблюдения правил игры, предмет сердечной склонности, как правило, предпочитает уклониться от таких проблем. Постепенно общение с собой обретает своеобразную привлекательность, а желание выйти за стены окостеневших привычек становится все слабее. Чтобы попасть в маргинальную среду, где люди соприкасаются ролями-статусами (чем она и привлекательна для аутсайдеров и изгоев), жизнь должна поставить отщепенцев в неординарную ситуацию. Причем не обязательно внезапно и ошеломляюще, тут-то адаптивных возможностей, как правило, хватает (отрешенный человек лишь глубже уйдет в свою раковину), а постепенно, когда неконгруэнтность ситуации истощает приспособительные возможности. Устав от необходимости приноравливаться к тому, что не нравится, отщепенцы склонны к импульсивным реакциям отказа и разрушения, в результате которых вполне могут оказаться на обочине жизни. Диапазон здесь самый разный, от разрыва отношений с близкими «в один момент», до вполне реального покушения на жизнь «как снег на голову» для окружающих. «Все было как обычно, а он вышел в другую комнату и застрелился»,- такую или примерно такую фразу мне приходилось слышать от примитивных умом, но упрямых характером вдов в своей экспертной практике. Естественно, в обыденной жизни речь идет о чем-нибудь попроще: внезапное увольнение без подготовки нового рабочего места; уход из дома, «срыв» в запой и т.п., по мотиву «потом хоть трава не расти» и «все как-нибудь образуется». Самовольное оставление воинской части больше других присуще именно семейно изолированным в детстве юношам с привычками отщепенца.

В маргинальном варианте отщепенцы ведут себя соответственно той защитной тенденции, которую характер впитал с детства. Бродяжничество (после того, как все брошено, а строить заново не хочется) выглядит как отшельничество, затворничество, отказ даже от тех примитивных институциональных схем, которые возникают в среде бомжей, не лишенных аффилиативной тяги к отождествлению с себе подобными. В молодом возрасте люди, склонные к отшельничеству или хиппующие, чаще всего таким способом освобождаются от комплекса отщепенца (выживают его из личности), заложенного в детстве, после чего общение с людьми дается им значительно легче (по материалам западных исследований, так как в нашем отечестве подобных данных мне найти не удалось). Взрослые люди, начавшие бомжевать, обратно в общество возвращаются редко.

Пьянство, в отличие от аутсайдеров, не пробуждает и не стимулирует аффилиативности. Будучи ориентировано на себя, оно вписывается в образ жизни, избранный человеком по собственному вкусу: ежедневное расслабление после тягостной неконгруэнтности; запой в предвидении социального «срыва»; сентиментальное сострадание к самому себе, оправдывающее пассивную бездеятельность и т.п. Об одном из вариантов писал С. Довлатов, чей текст я привожу по возможности без купюр. «Строжайшая установка на гениальность мешала овладению ремеслом, выбивала из будничной житейской колеи. Можно быть рядовым инженером. Рядовых изгоев не существует (здесь мы расходимся в истолковании термина, который для нас не метафора, а дефиниция и означает социальную дезинтеграцию – Б. А.). Сама их чужеродность – залог величия. Те, кому удавалось печататься, жестоко расплачивались за это. Их душевный аппарат тоже подвергался болезненному разрушению, многоступенчатые комплексы складывались в громоздкую безобразную постройку. Цена компромисса была непомерно высока. Ну и конечно же, здесь царил вечный спутник российского литератора – алкоголь. Увы, я оказался чрезвычайно к этому делу предрасположен. Алкоголь на время мирил меня с действительностью»[28].

И, наконец, делинквентное поведение. В мотив противоправного посягательства у отверженных просачивается очень своеобразное жертвенное начало. В форме ненужного риска, не вызванного и не оправданного обстоятельствами. Да еще при совершении деяния, не имеющего прямой выгоды. Например, если брать крайние случаи, кража у своих (крысятничество) относится к числу страшных грехов, начиная с детства, а в условиях уголовной субкультуры вообще смертельно опасно, и идут на него люди из числа отверженных. Каждый оперативный работник мест лишения свободы отлично знает, что о подготовке какой-то запрещенной акции ему донесут именно такого склада люди. Преступление не для того, чтобы отомстить или воспользоваться, вообще очень интересный феномен. Мотив, подталкивающий на него изнутри личности, как бы окрашен служением некому идолу, на алтарь которого приносится свидетельство своего пренебрежения земным. Особенно это бросается в глаза в поведении «безмотивных» убийц. Поражает бравада опасностью разоблачения на момент совершения преступления. Человек вроде бы хочет, чтобы его увидели, а после задержания (кстати сказать, именно тех, кто не особо скрывается, поймать бывает особенно трудно) никто (из тех, с кем мне приходилось работать) угрызений совести не демонстрировал и, скорее всего, их не испытывал.

Естественно, здесь мы приводим лишь случаи, где эта особенность явно бросается в глаза, и кроме социальной позиции отщепенца выступает в аккомпанементе еще многих причинно-следственных зависимостей. В обыденной жизни все бывает гораздо проще. В массе корыстных, мстительных, хулиганских и иных побуждений по разным мелким поводам они ведут себя в соответствии с закономерностями криминологии. И лишь углубляясь в психологический контекст банального преступления улавливаешь ее в глубине мотива. Для оценки вины это не имеет особого значения, но для перевоспитания очень существенно.

Когда же речь идет о гражданском неповиновении, люди с психологией отщепенца обязательно доминируют среди тех, кто приносит жертву. Лишь потом, когда первый этап пройден, появляются аутсайдеры, готовые мстить всем и вся, изгои, которые не прочь поживиться и остальные социально отчужденные элементы. «Социалисты, анархисты, недовольные члены профсоюзов, мексиканские изгнанники, пеоны, бежавшие от рабства, разгромленные горняки, вырвавшиеся из полицейских застенков, и, наконец, просто авантюристы, солдаты фортуны, бандиты,- словом, все отщепенцы, все отбросы дьявольски сложного современного мира нуждались в оружии, Только перекинуть эту разношерстную, горящую местью толпу через границу – и революция вспыхнет» – понимали организаторы из числа идейных революционеров – воспитанных, образованных и состоятельных людей, чье прошлое ничем особенным не омрачалось (Д. Лондон «Мексиканец»). И если окинуть взором нашу недавнюю историю, мы увидим среди тех, кто готовил революцию, людей с прочными семейными традициями в детстве. Было ли это воспитание изолирующим, сказать трудно, для этого нет автобиографических указаний, но факт остается фактом: аутсайдеров из приютов и изгоев с улицы в среде нелегальной революционной организации замечено не было. А. Герцен не раз убеждал общественность не доверять тем, кто имеет в революции корыстный интерес, и в пылу полемики даже обзывал сторонников К. Маркса «серой шайкой». Новые времена лишь подтверждают старый опыт. Когда по ходу реформ и прочих преобразований требуются жертвы, на авансцену выходят люди из числа отщепенцев.

В выборе жизненной позиции среди такого склада людей почва играет немаловажную, если не ключевую роль. Когда мысль становится источником чувств, а внутренний мир начинает отодвигать внешний в качестве поставщика впечатлений, способ переживания бывает важнее ситуации. И хотя особенности мироощущения, о которых пойдет речь, не зависят от стиля воспитания, у тех, кто дистанцирует внутренние смыслы поведения от общепринятых институтов, они вызывают заблуждения, от упорства которых и зависит степень маргинализации. Такого склада людей называют по разному в зависимости от глубины погружения в собственное воображение.

Чаще других, то есть почти постоянно, нам встречаются люди увлеченные фантазиями в ущерб себе и своим близким. Таких чудаков (В. М. Шукшин, герои рассказов которого сплошь отщепенцы, называл их чудиками) вокруг нас великое множество. Нормальный человек и должен иметь какую-то странность, чтобы отличаться от других. Почему бы этой странности не быть односторонним увлечением? Но всему есть граница. И в тех случаях, когда это увлечение из игрушки для личности превращается в ее эксплуататора, нужно искать механизмы психологической защиты, позволившие такое изменение качества.

Первым признаком, наталкивающим на такие размышления, является настоятельная потребность в предмете служения. Когда это вид деятельности (например, коллекционирование, где само сознание «я владею этим сокровищем и больше никто» довольно для счастья), кумир публики (фанаты и поклонники) или что-то в этом роде, дело обычно не заходит дальше расточительства или сомнительных этически поползновений. Если же в роли такового выступает живой человек из ближнего окружения, на него обрушивается такой «поток шальных страданий», что отщепенец моментально оказывается в числе отвергаемых. Как заметил один из героев У. Шекспира, «ревнивец ревнует не потому, что повод есть, а от того, что ревность в его натуре».

Второе – общая тенденция мистифицировать объект воображения, одухотворяя неодушевленное. И хотя это в некотором смысле присуще нам всем – приписывать чувства, которые мы испытываем, тем, кто с нами общается, здесь все доходит до гротеска. Невропатичная тревожность ума развитого и мифичность примитивного ведут к тому, что воображаемое значение предметов и отношений оттесняет реальность. Возникает некритичность мышления.

Третье – инкапсулирование заблуждения в своеобразную ассоциативную нишу, где, в отличие от обычной манеры думать, действуют архаичные способы мыслить со свойственными им особенностями: отрицанием возможности случайных совпадений; возникновением образа по отдельной опознанной черте, не ожидая соотнесения с более общим понятием (магичность); склонностью подменять логику верой; чрезвычайной устойчивостью предрассудков. Появление сверхценной идеи при таком раскладе вполне вероятно.

Образно говоря, спонтанность личности, которой следует себя реализовывать по направлению к обществу сквозь роли-принципы, статусы и функции, уходит как бы в воронку, не только ее поглощающую, но перенацеливающую энергию на некого идола (вместо общества), в пути к которому действует воля, трудится мышление, самосознание устанавливает ориентиры для чувства ответственности. Получается структура личности, направленная вовне и такая же структура, направленная вовнутрь. Остается только определить, в какой мере они составляют единство или готовы оторваться друг от друга. На горизонте возникает грозный признак того, что называют словом shisis или менее опасный splitting.

Хорошо, если человек такого склада предпочитает созерцательную позицию в жизни. Чаще всего к нему будут относиться с состраданием (сглаживающем раздражение) и если в силу расточительности или социальной запущенности он попадет в бомжи или пьяницы, могут отнести к числу «слегка помешанных». Хуже обстоит дело, когда человеку свойственно навязывать свою волю другим. Тогда появляется термин одержимый. В обыденной жизни такие «ниспровергатели основ» не идут дальше демонстраций, которые им по силам и по уму, но в обстоятельствах, когда идеологии бывают заинтересованы в отщепенцах, ситуация может стать значительно более угрожающей. Опыт ХХ и, к сожалению, ХХI веков показывает, как много есть людей, кто хотел бы отдать жизнь за идею, в суть которой не вникает, если им предоставляют такую возможность. Должно быть, инструкторы камикадзе и шахидов не навязывают свою волю, а раскрывают в душе людей определенного склада влечения, делающие привлекательной смерть без победы («есть резон дойти до цели, / той, которая в прицеле, / и увидеть ужас в их глазах» – заметил А. Розенбаум, побывав в Афганистане).

В истории нашей страны старообрядчество, жертвы борьбы с которым превышают потери самых тяжелых войн (не в смысле прямого уничтожения, а выведения из общества), много веков было неотъемлемой страницей нашей истории. И стоит вспомнить, что именно староверы придавали особое значение семейному воспитанию, отгораживая его не только от иноверцев, но внутри своей общины не давая большой свободы детям. На сегодняшний день этот вариант социального отчуждения советской историей отнесен безоговорочно к дореволюционному прошлому, преданному забвению, но с точки зрения психологии он никуда не исчез. И по мере того, как возрождается официальная православная церковь, тесно спаянная с системой управления обществом, религиозное диссидентство, делающее ставку на семью, еще напомнит о себе.

В повседневной жизни простых людей, не обремененных заботами о судьбе человечества и чистоте веры, заблуждения тех, кого называют одержимыми, естественно, выглядят много проще. Чем примитивнее структура личности менее развит интеллект, тем больше в заблуждение вовлекается характер. По терминологии старых авторов, лица, готовые перестроить свою жизнь в стремлении к борьбе за справедливость, как они ее понимают, заваливающие инстанции многочисленными жалобами на незначительные упущения, активно собирающее множество дел, за которые намерены «сражаться до конца», именуются «сутягами» или «кверулянтами». Лица, фанатично стремящиеся найти решения проблем науки и техники вопреки недостатку образования и не способные с помощью природного интеллекта продвинуться дальше азбучных истин, вынуждают говорить о сверхценных идеях изобретательства. В некоторых случаях неудержимое стремление подтвердить наличие у себя тяжелой болезни истолковывается как ипохондрия. Обозначенные случаи располагаются на рубеже, где начинается психопатология, и нам остается лишь обозначить некую демаркационную линию с помешательством (которую государство время от времени старается отодвинуть вглубь личностного пространства, чтобы те, кто «нарушает правила социалистического общежития» в силу своего запредельного индивидуализма, не мешали нормальному управлению).

В своем типичном варианте помешательство – это наитие, откровение, догадка, возникшие вне связи с предшествующим жизненным опытом и реальной ситуацией. Лежащие в его основе ассоциации возникают вследствие биохимических процессов в центральной нервной системе, соединяя представления таким образом, как они не компонуются в жизни. При этом человек не обращает никакого внимания на явные противоречия с действительностью. «Как во сне он может увидеть исполнение самых невозможных желаний самым причудливым образом. Действительность, находящаяся в противоречии с таким мышлением, не только игнорируется, но активно отбрасывается», – писал Э. Блейлер в своей работе «Аутистическое мышление». Умение отличать его от заблуждений, продиктованных сверхценной перестановкой значений, даже явно противоречащих общепринятым смыслам и значениям, одно из необходимых профессиональных умений психолога, но в этой книге мы не имеем возможности отклоняться от темы и полагаем, что есть много источников, где необходимые знания можно почерпнуть в любом количестве.

Дезинтеграция

«Изгои трои: попов сын, грамоте не умеет; холоп, из холопства выкупится; купец одолжает» – из Церковного устава новгородского князя Всеволода (1125–1136 гг.)

С течением времени (например, в Русской Правде) словом «изгой» стали обозначать особый класс людей, выбитый из своей среды и нуждающийся в покровительстве со стороны государства и защите церкви. А ближе к ХХ веку оно устойчиво закрепилось за когортами людей, которые предпочитают жить по своим традициям, не вписываясь в социальное пространство, очерченное культурой и цивилизацией, по тем или иным причинам. И, наконец, к ХХI веку в обиход вошел термин «маргиналы», то есть люди на обочине, вынужденные создавать и придерживаться социальных ориентаций, пригодных для таких же, как они (схожей судьбы).

Впервые понятие маргинальности ввел американский социолог Р.Парк в отношении мулатов. Он обратил внимание, что они в Америке не могут идентифицироваться ни с белыми, ни с неграми. В связи с эти у них обнаруживается ряд характерных черт: беспокойство, агрессивность, честолюбие, стесненность, эгоцентризм и т.п. Затем истолкование этого термина стало расширяться и распространяться на все случаи неопределенной идентификации. А. Маслоу связал представления о маргинальности с кризисами развития, когда человек на какое-то время теряет ощущение принадлежности. В своей работе «Deficiency motivation and growth motivation» он перечислил такие признаки, свидетельствующие о кризисном состоянии, как: повышение perception of reality; переоценка себя, других, природы; повышение спонтанности; сопротивление to enculturation; склонность к мистике: стремление к демократии и т.д. Естественно, любой термин следует применять соответственно той задаче, которую мы намерены решать, поэтому со своей стороны намерены ограничить его понятийное пространство, В частности, относить к изгоям людей, которые, будучи выброшены из привычного уклада жизни или вытеснены из ценностного пространства культуры и цивилизации с детства, в порядке психологической защиты ищут общества людей схожей судьбы на обочине социального поля.

Почва – неуверенность в себе, слабость принципов, нечеткость самосознания.

Ситуация – демонстрация ненужности усвоенного опыта при существующем укладе.

Паттерн – устойчивый страх когнитивного диссонанса.

Драйв – стремление влиться в сообщество людей схожей судьбы.

Защита – экологическая ниша (в реальном сообществе или воображаемом).

Выброшенные на обочину

Самый банальный вариант – становление нового уклада жизни после смерти супруга, определявшего основные смыслы существования. Примитивные умом и инфантильные личностно люди, оставшись без многих ролей-функций, принадлежащих им как бы на общих основаниях (за годы совместного сосуществования), вынуждены привыкать к общению с собой, что требует навыков отчуждения. Чаще всего какое-то время наблюдается регресс к детским манерам, интересам и способам мыслить. Человек как бы отступает на исходные позиции, с которых предстоит выстраивать новые отношения с окружающими. Сейчас мистическое смешение реальности с фантазией очень ощутимо. Капризы явно доминируют над рассудком. И если не удается «взять билетик на второй сеанс» (по образному выражению В. Шукшина) и вернуться к прежним навыкам с другим человеком, приходится в качестве внутренних смыслов искать ценности тех, кто жил не как ты, а по иному. Входить в круг общения людей с другими традициями. Образно говоря, формировать слой ролей-функций заново. Естественно, какое-то время ощущение изгоя будет преследовать основательно.

Перевод в невостребованную группу населения (упраздненные, демобилизованные, пенсионеры, освобожденные из заключения и т.п.) – многочисленное сообщество тех, кто оказался не нужен и вынужден приноравливаться к обществу с известным усилием. «Мы вернулись с победой с великой войны / и узнали, что мы никому не нужны», – писал в свое время Б. Слуцкий. Отмена институтов, на которых базировалось представление о социальных гарантиях, вызывает ощущение ролевой обнаженности, но, в отличие от предыдущего случая, где весь конфликт упирался в когнитивные навыки (привычки, взгляды, предпочтения) и, максимум, эмпатийную растерянность, у этих людей задета и аффилиативная основа. Утрата чувства принадлежности на эмоциональном уровне вызывает сильное отчуждение, особенно если человек еще и попадает в число неприветствуемых. Как заметила В. Токарева, «раны солдат непопулярной в обществе войны болят иначе». Естественно, люди тянуться «к своим» и видят в их обществе возможность социальной защиты. В этом нет ничего особенного и такая тяга вполне конструктивна, если не ведет к отрыву от социальной среды в целом. На то и существуют ассоциации, объединения, движения, чтобы люди имели возможность отождествлять себя с теми взглядами, ценностями и интересами, с которыми хочется. Напротив, оторваться от своих, чтобы в одиночку вернуться в отринувшее тебя общество, как правило, заканчиваются неудачей. Упраздненный младший научный сотрудник ищет сообщества молодых, где его опыт имеет хоть какое-то значение (и быстро всем надоедает). Демобилизованный полковник женится на девице, которая годится ему в дочери, игнорируя не только разницу в возрасте, но и прочие различия, опускаясь до ее уровня воспитания и образования. Вспоминается случай, когда писатель Виктор Ерофеев (уже в солидных летах, но не имеющий еще опыта теледебатов) в ответ на настойчивые вопросы аудитории, почему он так много сквернословит в своих произведениях, и предложении самому зачитать публично вслух отрывок из собственной книги, выделенный оппонентом, неожиданно ляпнул, что его юная жена другого языка не понимает. Освобожденный из заключения, как правило, более или менее долго пьянствует. Примеров множество. Маргинализация начинается, когда сообщество начинает противопоставлять себя традициям, сложившимся в народе. Тогда возрастает риск криминогенной мотивации поведения (содружество ветеранов войны в Афганистане дало для такого предположения довольно веские основания). В реабилитационных центрах для освобожденных из мест лишения свободы при неумелом подходе нередко устанавливаются нравы, отличающиеся корпоративной сплоченностью, замешенной на социальной враждебности. Всякая организация, считающая себя обиженной обществом и потому свободная от ответственности, изначально несет в себе фактор риска организованной преступности. Два других способа социального отчуждения – пьянство и бродяжничество реализуются людьми из числа невостребованных (вытолкнутых, «как колодник в степь»), чаще всего в индивидуальном порядке и зависят от прочих личностных установок.

Мигранты по стечению обстоятельств, даже если они уходят с насиженного места в поисках лучшей доли, на чужбине некоторое время чувствуют себя не в своей тарелке. Тем более, когда они беженцы или вынужденные переселенцы. Это всем известно. Хотя есть нюансы, на которые следует обратить внимание. Люди, которые ищут своего в более развитой культуре (обычно из цивилизованных стран в примитивные миграции не наблюдается, разве что из России), не могут быть свободны от тревожности и враждебности, вызванных вполне нормальным страхом когнитивного диссонанса. З. Фрейд считал это одной из закономерностей социализации человека, а К. Маркс называл попросту «ненавистью варвара к чужеземцу».

Правда, здесь возможны варианты. В ХIХ веке активно обсуждалась психологическая особенность русской миграции – быстро приноравливаться к национальным особенностям того народа, жить в котором привела судьба. Как заметил В. Белинский, француз везде француз, англичанин везде англичанин, а русского через несколько лет жизни в Европе перестаешь отличать от коренного населения. У других народов иначе, они предпочитают держаться своей диаспоры, традиции которой могут сильно отличаться от общепринятых. Тогда конфронтация переходит из зоны взаимодействия человека с обществом в зону взаимодействия среды с обществом, а ценностные конфликты выпадают на долю тех, кто хотел бы быть и с теми, и с другими. Невольно вспоминается метафора, отражающая специфику адаптации в природе, когда теплокровные не зависят от климата, а холоднокровные следуют за ним, подгоняя температуру тела под состояние окружающей среды. Перенося его (метафору) на социальные отношения, можно считать, что народы, где культура личностно ориентирована, адаптируются индивидуально; где личность не культивируется образом жизни – сохраняют идентичность в диаспоре, некоторые же могут вести себя как земноводные с двойной ориентацией.

Жители природосообразно ориентированных народностей в цивилизованном мире сталкиваются с проблемами интеграции, схожими с теми, которые есть у мигрантов. Если в обществе нет каких-то вариантов жизни промежуточного характера, люди обязаны сделать выбор, отдавать ребенка с раннего детства в интернат и не влиять на формирование личности, или оставлять его при себе, но тогда оставить надежду на успешную адаптацию за пределами своего поселка. В частности, американские индейцы, предпочитающие жить в резервации, ставят условие тем, кто возвращается после учебы, забыть, чему учили в большом мире, или уходить и не возвращаться, а жить со своими учителями. В современном мире идет медленный и болезненный процесс интеграции культур. В нашей стране он также не лишен многих проблем. Останавливаться на них у нас нет возможности, так как это увело бы изложение в сторону, но напомнить о них следует.

Именно на стыке культур возникают проблемы социальной адаптации, которые переливаются в личностное пространство, формируя большое количество людей с ненадежной интеграцией. Технологические, социальные и культурные сдвиги последних десятилетий придали проблеме маргинальности качественно новые очертания. Урбанизация, массовые миграции, интенсивное взаимодействие между носителями разнородных этнокультурных и религиозных традиций, размывание вековых культурных барьеров – все это привело к тому, что маргинальный статус стал в современном мире не столько исключением, сколько нормой существования миллионов людей. На переломе 70-80-х гг. выявилось, стало невозможно выражать и отстаивать привычные формы социального управления (государственные институты, политические партии, церковные иерархии и т.п.), используя интересы этих огромным людских масс и вставших на их сторону интеллигентов. В мире начался бурный рост и процесс становления так называеых неформальных общественных движений – просветительских, правозащитных, культурных, религиозных и др. , смысл которых во многом связан к подключением к современной общественной жизни именно маргинализированных групп населения. С этим приходится считаться как одной из самых заметных особенностей того, что принято называть глобализацией.

И, наконец, к числу маргиналов с проблемами интеграции в общество можно смело отнести тех, кто затрудняется при переходе из подростково-молодежной субкультуры с присущими ей социальными ориентациями к жизненному укладу современного человека, где нужно полагаться на себя, иметь убеждения и принимать ответственность не только за действия, но и за слова. Для обычных людей этот шаг дается без особых затруднений и делается сам собой, но кое-кто из числа аутсайдеров, засидевшихся на промежуточной стадии личностного развития, продолжает цепляться за иллюзии самоутверждения. Новое поколение бесцеремонно отбрасывает их в направлении общества.

Так выглядят проблемы дезинтеграции при давлении обстоятельств на более или менее сформированную личность, где отчуждение воспринимается и перерабатывается более или менее конструктивно. Во всяком случае, выбирая неконструктивную позицию, человек может отдавать себе отчет в своих действиях и намерениях. Остается рассмотреть варианты, когда оттеснение от ценностей системы и семьи начинается в возрасте, когда они воспринимаются как единственно возможный способ существования (единственно доступный).

---

Дата добавления: 2020-11-23; просмотров: 52; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!