Старый китайско-русский словарь епископа Иннокентия. Пекин, 1909 98 страница
Мысль о контакте между жителями Земли и обитателями других миров — идею “Великого Кольца” — я считаю здесь главной. Это то, что больше всего занимало меня в книге. Вот почему, кстати, я и не стал писать продолжение “Туманности Андромеды”, хотя многие читатели просили об этом. Я уже сказал то, ради чего и была написана сама вещь. Конечно, чисто сюжетно ее можно было продолжить: рассказать, например, о дальнейшей судьбе космической экспедиции, которая покидает Землю в самом конце романа. Но для меня это было бы уже не так интересно. Я люблю в книге главную мысль, основную, ведущую ее идею. Правда, в самой “Туманности Андромеды” непосредственный контакт людей Земли с иными галактиками является еще как бы задачей будущего, весьма отдаленной целью, к которой стремятся ее герои. Но мечта об этом присутствует в романе, создает простор для устремлений героев.
Впрочем, мне все же хотелось досказать главную мысль до конца — она не давала мне успокоиться, — и я написал, “не переводя дыхания”, рассказ “Сердце Змеи”, в котором впервые встречаются звездолеты двух разных галактик.
Мне эта встреча представлялась интересной не только потому, что позволяла показать ряд любопытных моментов в поведении экипажей космических кораблей в такой знаменательный час. Хотелось дать почувствовать читателю, что встреча в космосе разумных существ с далеких миров — не простая случайность, а своеобразный итог всего их предшествующего пути. Их первый контакт стал возможен, когда обе цивилизации добились колоссальных успехов в развитии науки, техники и — что особенно важно — поднялись на высшую — коммунистическую — ступень общественного развития. Другими словами, встретились не “цивилизованные дикари”, которые кладут начало новым вооруженным схваткам в масштабах галактик, а хотя и далеко разбросанные в космосе, но близкие друг другу братья по разуму.
|
|
|
Поэтому если уж говорить о продолжении “Туманности Андромеды”, то рассказ “Сердце Змеи” можно назвать своеобразным дополнением к роману.
* * *
Образ Веды — юного историка — помог мне и как-то естественнее, свободнее провести в романе мысль, тоже отчасти связанную с историей, с прошлым, но которую я считал закономерной для будущего общества, — мысль, что культура его сделается более эмоциональной, чем-то напоминающей культуру эллинов. Из всех предшествующих цивилизаций, на мой взгляд, именно эллины сумели наиболее полно, законченно выразить культ красоты, здорового и прекрасного человеческого тела. Поэтому мне думается, что цивилизация будущего, которая станет, несомненно, еще более эмоциональной, многое возьмет и у древней Эллады. Герои “Туманности Андромеды” перенимают оттуда ряд традиций, давая им новое, более широкое толкование. Таковы подвиги Геркулеса, увлекательные состязания юношей в силе, ловкости, отваге; полный веселья, женской грации, красоты Праздник Пламенных Чаш и т. п.
|
|
|
Человек будущего — это, несомненно, человек гармонический. Размышляя над этим, я невольно столкнулся в романе с проблемами главным образом в плане общественном, социальном. Ведь от воспитания человека во многом зависит и судьба общества в целом. Поэтому здесь большую роль сыграет то разумное, здравое начало, какое внесет сюда само общество.
Мысль о воспитании связана со всем обликом человека будущего, которого я пытаюсь показать в “Туманности Андромеды”. И в этом — человеческом — плане мой роман полемизирует с некоторыми вещами Уэллса, особенно с его “Машиной времени”, где нарисована пессимистическая картина “затухания” и обмельчания человечества. Конечно, с Уэллсом я не только полемизировал, но и учился у него мастерству, искусству фантастики. В частности, его роман “Люди как боги”, (который я ценю у него больше других) явился своего рода “отправной точкой” для “Туманности Андромеды”.
|
|
|
Кстати, о влияниях и традициях. Иногда почему-то считают, что фантастика, как жанр более “искусственно-литературный”, держится почти исключительно на прямых и косвенных (вольных и невольных) “перепевах” современными фантастами своих более талантливых предшественников. Конечно, написать фантастический роман, не ставя перед собой никаких серьезных задач, можно, и просто варьируя в разных сочетаниях находки и достижения прежних мастеров этого жанра. Но ведь писатель-фантаст, если он по-настоящему работает в литературе, всегда стремится открыть нечто свое, сказать что-то новое “о времени и о себе”. И здесь большую роль играют и жизненный опыт писателя, и его собственные размышления, раздумья о мире, о человеке. Автор фантастического романа, при всей специфике жанра, живет в основном “впечатлениями бытия”, и чаще всего исходной точкой его фантазий является какая-то действительная картина, деталь, жизненный случай. Потом уже мысль как бы получает неожиданный “излом”, улетает в мир чистой фантазии. Поясню это на примере одного из еще не осуществленных замыслов, расскажу, как возникла у меня идея рассказа “Высокий перекресток”.
Года два назад в составе делегации советских ученых мне довелось побывать в Китае. В Нанкинской обсерватории мне показали бронзовый глобус звездного неба, относящийся к I веку н. э. И что самое интересное: на нем подробнейшим образом нанесены те созвездия, которые можно увидеть только из южного полушария… Это значит, что восточные мореплаватели уже тогда (это в I веке!), столетий эдак за четырнадцать до Магеллана, проникли далеко в южные моря. Правда, никаких письменных свидетельств об этом не сохранилось, но глобус ведь существует!.. Словом, подобная штука поразила мое воображение, явилась мысль соединить в одном рассказе далекую историю с последними открытиями в области кибернетики, с исследованиями по механической памяти и т. п. Я представил себе: мозг одного из героев, прямого потомка отважных мореплавателей, хранит память об этом событии. Предание о нем передается из рода в род уже в виде каких-то почти неуловимых и смутных полувоспоминаний. Сложным путем, практически еще недоступным науке, удается “записать” эти слабые импульсы, а затем “прочесть” их и восстановить вековую историческую загадку.
|
|
|
…Но прежде, чем на бумагу лягут первые слова, первые строчки, я должен до мельчайших подробностей зрительно представить себе ту картину, ту сцену, которую собираюсь описывать. Перед моими глазами как бы должна “ожить” воображаемая кинолента. Только когда на этой киноленте я увижу, словно воочию, все эпизоды будущей книги в определенной последовательности — кадр за кадром, — я могу запечатлеть их на бумаге. И подчас такой период эмоциональной подготовки, когда весь материал, казалось бы, уже собран, продуман, но все никак не пишется, продолжается довольно долго. Особенно затяжным был он при создании “Туманности Андромеды”.
Работа никак не спорилась, не двигалась с места. Я начал было отчаиваться: мой “экран” не вспыхивал внутренним светом, “не оживал”. Однако подспудная работа воображения, видимо, продолжалась. Однажды я почти воочию “увидел” вдруг мертвый, покинутый людьми звездолет, эту маленькую земную песчинку, на чужой далекой планете Тьмы, перед глазами проплыли зловещие силуэты медуз, на миг, как бы выхваченная из мрака, взметнулась крестообразная тень того Нечто, которое чуть было не погубило отважную астролетчицу Низу Крит… “Фильм”, таким образом, неожиданно для меня начался с середины, но эти первые, самые яркие кадры дали дальнейший толчок фантазии, работа сдвинулась с места.
Все эпизоды, связанные с пребыванием астронавтов на планете Тьмы, я видел настолько отчетливо, что по временам не успевал записывать. Писалось большими “кусками” по 8—10 страниц. И после этого я не уставал, а, наоборот, испытывал огромное удовлетворение, приток свежих сил. Зато “связки”, то есть переходы между отдельными фрагментами, или, как говорят кинематографисты, “монтажными кусками”, давались мне с колоссальным трудом. Так, чтобы написать небольшую “связку” — перебросить действие от башенки, в которой звездоплаватели выслеживают смертоносных медуз, к спиралодиску, залетевшему на эту планету-ловушку с другой галактики, мне потребовался целый день! А ведь подобная “связка” занимала всего четверть странички печатного текста. Да и сам текст-то был не бог весть какой. Но тем не менее давался он мне с трудом, так как здесь приходилось “отрываться” от воображаемого кинофильма. А это всегда дается мне значительно труднее.
Чем же вызваны дни вынужденного простоя в работе? Только ли тем, что материал не был еще достаточно освоен, осмыслен до конца? Конечно, и это играло свою роль. Но, мне кажется, что при создании “Туманности Андромеды” я часто сталкивался и с теми специфическими особенностями жанра, которые создают иногда дополнительные трудности для писателя-фантаста. Сам подготовительный период бывает при этом длительнее, сложнее, особенно когда пытаешься представить и как-то осмыслить широкую картину грядущего. Когда, например, я писал свою очерковую книгу “Дорога Ветров” — о поездке советской палеонтологической экспедиции в пустыню Гоби, в которой я принимал участие, — дело обстояло значительно проще. Достаточно мне было просмотреть записи в своих путевых дневниках да еще взглянуть на фотографии, привезенные из Монголии, как все когда-то пережитое там сразу же оживало в памяти. Книга была написана легко и быстро.
Когда же я писал “Туманность Андромеды”, приходилось, что называется, ставить себя на другие рельсы. Я работал над романом, находясь “в строгой изоляции”: жил один на даче под Москвой, почти ни с кем в это время не встречался и писал изо дня в день, писал не переставая. Единственное, чем я давал себе какую-то “разрядку”, своеобразно стимулируя себя, были наблюдения за звездным небом. Вечерами и по ночам я любил разглядывать звезды в сильный бинокль, разыскивал на небосклоне Туманность Андромеды, а после снова принимался за работу… Для создания подобного романа мне нужна была не только предварительная подготовка в смысле накопления конкретных сведений, не только строгая продуманность всех “частностей”, мелочей, но и какая-то психофизическая настроенность, временное “отключение” от повседневности для чисто технического осуществления замысла.
Так и остался у меня в памяти период работы над “Туманностью Андромеды” как время полного уединения, тишины, время, когда передо мной был только письменный стол и звездное небо, как бы придвинувшееся, приблизившееся ко мне.
В такой обстановке мне лучше удавалось находить достоверные, емкие детали иллюзорной действительности. А эти детали помогали создать ощущение правдоподобия, реальности грядущего,
* * *
Да, реальность, кажущуюся действительность фантастического создают реалистические детали. Такие детали мне самому кажутся счастливыми находками. Когда долго и сосредоточенно думаешь о необычных вещах, такие штрихи подчас как бы сами собой приходят на ум. Например, я как-то прочел о том, что в Центральной Индии существует небольшая народность, которая произошла от смеси монголоидных элементов с классическим индийским типом. Одним из результатов такого смешения были большие (типично индийские), но поставленные косо глаза (ведь монгольские глаза характерны своей узостью, что вызвано приспособлением организма к природным условиям — защитой от яркого солнца и пыли). Такая необычная деталь показалась мне и красивой и оригинальной. Я подумал: а что, если еще укрупнить, увеличить этот штрих? Если сделать глаза действительно огромными? Так из этой детали возник облик “фторных” людей в “Сердце Змеи”, с которыми встречается в космосе экспедиция “землян”.
В Гоби я видел “черный панцирь” (явление, известное еще под именем “пустынного загара горных пород”), который создает впечатление, что все вокруг сплошь залито смолою на сотни километров. В такие моменты казалось, будто находишься в каком-то царстве смерти. И мне вдруг подумалось, когда я работал над “Туманностью Андромеды” и писал о планете Зирде, которая погибла от повышенной радиации, что Зирда заслуживает именно такого скорбного покрывала. Лучше, конечно, было дать бархатисто-мягкие тона: что-то вроде сплошных зарослей черных маков. Зрительный образ этой картины имел под собой и научную основу. По специальным отчетам, связанным с изучением последствий атомного взрыва в Хиросиме, я знал, что растения в условиях интенсивной радиации способны давать энергичную и неожиданную мутацию. Так, “на стыке” каких-то зрительных ассоциаций и научных данных родился этот образ мертвой планеты, погибшей от губительных ядерных экспериментов.
Или еще одна деталь. В той же “Туманности Андромеды” отважный астронавт Эрг Ноор, вспоминая о своем детстве, говорит, что родился во время одного космического путешествия, когда ракета, на которой летели его родители, приближалась к системе двойной звезды. Наиболее яркая картина, оставшаяся в памяти Эрга Ноора от тех дней, — это его “первое… небо — черное, с чистыми огоньками немигающих звезд и двумя солнцами невообразимой красоты — ярко-оранжевым и густо-синим”. Такая деталь пришла ко мне как будто непроизвольно. Наблюдая в телескоп одну из двойных звезд, я потом размышлял над тем, каковы должны быть там условия освещения. Так возник этот штрих. Впрочем, он должен казаться необычным лишь нам, так как взят из области тех понятий, с которыми мы не сталкиваемся в повседневной жизни. Для героев же “Туманности”, астролетчиков, путешествующих по другим планетам, подобная деталь не кажется чем-то из ряда вон выходящим. Поэтому и описывать ее надо без особых эмоций, помня о том, что именно так — спокойно, сдержанно — относятся к рассказу Эрга Ноора его друзья.
Вот почему, кстати, я все время строго слежу за тем, чтобы сохранялась взаимосвязь вещей и явлений, стараюсь не забывать, что одна деталь влечет за собой другую, и важно сохранить эту связь, не разрушить ее. Фантасту особенно противопоказано отрываться от времени и места действия. Только самый бдительный самоконтроль позволяет избегнуть нелепостей.
Вот, к примеру, интересная вещь — “Баллада о звездах” Г. Альтова и В. Журавлевой. Но одна сцена в звездолете нарушает цельное впечатление. Герой бреется, бреется самым патриархальным способом — с помощью мыла и помазка, — и авторы еще всячески “обыгрывают” эту деталь. Чепуха — от начала до конца. Уж если сейчас существует электробритва, то, когда люди отправятся к звездам, будут существовать десятки других, более простых и удобных способов бритья… Это, конечно, мелочь, неудачная деталь чисто бытового характера. Но когда пишешь фантастический роман о далеком будущем, надо все время “пришпоривать” себя, держать под контролем даже мелочи, постоянно подтягивать собственное сознание до уровня людей завтрашнего дня. И, наоборот, когда обращаешься к прошлому (это я знаю по опыту работы над “Ойкуменой”), приходится сдерживаться, проявлять осторожность иного порядка: размышлять над тем, как могли видеть и представлять окружающий мир древние египтяне. Словом, это две, находящиеся в диалектической связи, наибольшие трудности, с которыми сталкиваешься в процессе творчества, но обе они по-своему интересны и увлекательны.
* * *
Фантастика — это путь в неизведанное, “езда в незнаемое”, если воспользоваться словами Маяковского. Каждый писатель-фантаст идет здесь ощупью, на свой страх и риск нащупывая дорогу вперед. Вот почему, когда садишься за новую вещь, когда в машинку вставлен первый лист бумаги, невольно пугает сама перспектива: знаешь, что впереди будут бесконечные белые страницы, мучительные поиски слова. И стараешься оттянуть время, все ходишь и ходишь вокруг машинки. Ведь труднее всего начать — первые две-три страницы. Все думаешь: вот пошел не так, отклонился в сторону, взял фальшивую ноту.
Когда я начал однажды неуверенно набрасывать первый из своих “рассказов о необыкновенном”, я и не помышлял тогда, что стану писателем. Но годы шли, и какая-то властная сила все настойчивее влекла меня к письменному столу, и я, преодолевая “сопротивление материала”, стремился рассказать читателям о новой интересной гипотезе, новой мысли, мечте, занимавшей меня…
Журнал "Вопросы литературы", 1961, № 4, с. 142–153
Рубрика "Литературная учеба"
“Как мы пишем”
И. ЕФРЕМОВ
Наклонный горизонт
(ЗАМЕТКИ О БУДУЩЕМ ЛИТЕРАТУРЫ)
Трибуна литератора.
В разделе «Трибуна литератора» все статьи публикуются в дискуссионном порядке.
При езде по холмистой местности видимые впереди подъемы и спуски кажутся гораздо круче, чем в действительности. Этот оптический обман получается от мнимой наклонности горизонта и исчезает, едва машина начинает подъем, который выполаживается, как по мановению волшебной палочки.
Каждому писателю, критику, литературоведу свойственно задумываться над путями и судьбами литературы вообще и своего творчества. Бывают разные периоды жизни — одни оставляют много времени на неторопливые размышления, а другие переломные моменты общественного развития требуют быстрых решений и ориентировки.
XXII съезд КПСС не только наметил последовательные этапы превращения нашего социалистического общества в коммунистическое, но и определил принципы духовного воспитания советских людей в духе коммунистического гуманизма. Замечательная формула «человек человеку друг, товарищ и брат» предельно ясно обрисовывает новый этап в жизни нашего общества, этап, который и требует ускорения раздумий и поисков новых путей литературы. Гигантские успехи науки, проникшей теперь во все сферы жизни общества, вызвали небывалую потребность в литературе, отражающей научную деятельность, открытия и будущие достижения в познании природы, человека, общества. Мощь технических преобразований в корне изменяет не только возможности человека в создании материальной базы общества, но и его взгляды на мир, на грядущие судьбы нашей страны. И, конечно, не только нашей страны но и всего мира, всей планеты. Живой интерес к жизни всей планеты, обмен достижениями культуры и науки, совместная со всеми миролюбивыми силами деятельность на благо человечества — вот что характеризует современный этап развития советского общества.
Все эти изменения сопровождаются большими переменами в духовном облике людей — повышением социалистической сознательности интеллигентности, возникновением новых форм труда и участия в управлении общественными и государственными делами. Процесс явно ускоряется, и большие преобразования, по-видимому, наступят раньше, чем мы ожидаем, потому что наше мышление привыкло к историческому опыту сравнительно медленных темпов на прежней материально-технической базе.
Как выглядит на этом фоне ускоряющегося общественного прогресса наша современная литература? Какова ее доля участия в важнейшем деле просвещения и воспитания будущих членов коммунистического общества, деле столь необходимом, что Н. С. Хрущев считает его второй стороной единого процесса формирования коммунизма, наравне с материально-технической базой (см. речь на съезде учителей). Какими видятся сейчас новые пути развития советской литературы на переходе от социализма к коммунизму? Ясно, что литература должна становиться другой, более совершенной. Но какой именно?
Все эти вопросы занимают не только творческих работников литературы, не только литературоведов, но и каждого заинтересованного читателя.
Мои раздумья исходят из моего сравнительно небольшого опыта главным образом в области научной фантастики. Не будучи специалистом в литературно-теоретических вопросах, я отчетливо представляю себе все несовершенство и неполноту своих суждений. Поэтому я касаюсь лишь общих проблем идейно-философского воспитания людей.
1
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 107; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!