Из книги «Краса Ненаглядная». 50 страница
Художник осторожно вошел, стараясь ничем не нарушить волшебную тишину, соединившую прошлое с настоящим. Медленно поднявшись по широким ступеням, он миновал портик, прошел крытую галерею — мандапу — с ее центральной площадкой, огражденной четырьмя столбами. Пятнами лежавший на плитах пола лунный свет чередовался с темными полосами, казавшимися провалами. Даярам невольно ощупывал ногой камень, прежде чем ступить.
Расположенное выше в глубине храма вимана или радха («колесница») — святилище — было полностью погружено во мрак. Только открытые концы галерей по обеим сторонам серебристо сияли в окружающей тьме.
Рамамурти направился было в правую сторону, придерживаясь рукой за стену, чтобы не споткнуться о неожиданные ступеньки. Внезапно в прорези внутренней стены мелькнул огонек, такой слабый, что его можно было заметить лишь в царившей здесь глубочайшей темноте. Замерев на месте, Даярам уловил звуки движения босых ног, взволнованного дыхания и, вне себя от удивления, бесшумно обогнул стену.
Два старинных светильника не могли рассеять плотный мрак, подступивший вплотную к узким мерцающим языкам пламени. Тьма и гипнотизирующая, сковывающая мысли тишина. И, само подобное колеблющемуся пламени, живое человеческое тело вступило в слабоосвещенный круг. Обнаженная, как древняя девадаси, Тиллоттама танцевала забытый храмовый танец арати, когда-то означавший высшее приближение к божеству. Он начинался, как Алариппу — первый танец Бхарат Натья, но потом переходил в чередование быстро сменяющихся и резко застывающих поз, которые в неверном свете даже художнику было невозможно запомнить.
|
|
|
Некоторые позы живо напомнили Даяраму танцующих апсар на фресках в седьмой комнате святилища храма Брихадисвара в Танджоре, созданных в те же времена, что и скульптуры Кхаджурахо. Выпрямленные в плечах и согнутые в локтях руки были раскинуты в стороны, покачиваясь вниз и вверх. Повороты тела в осиной талии чередовали движения рук и делали жест похожим на взмахи крыльев морской птицы. Но в танце Тиллоттамы не было обязательного приседания с согнутыми коленями, который в Бхарат Натья означает тягу земной жизни.
Она приближалась и отступала, резко выпрямляясь, и шаг за шагом делалась все отрешеннее и недоступнее. Без всяких украшений, без актерства или условных жестов танца, нагая девушка была правдивой и откровенной наедине с собой и господином мира — Джагганатхом.
Художник, не смея пошевелиться, смотрел на Тиллоттаму, даже не подумав, что совершает нехороший поступок, подглядывая чужую тайну.
Танцовщица была выше этого, как древняя богиня, настоящая апсара. Ее тело было даже прекраснее, чем он представлял себе. Ни малейшего колебания, угрызения совести не было в душе художника — только чистое созерцание красоты и легкое ошеломление от невероятности происходящего. Где-то в глубине памяти шевельнулось сознание, что он слышал об этом… Великие боги! Тиллоттама выполняла танец так, как он был описан в книге известного искусствоведа Индии Аджита Мукерджи, вышедшей всего шесть лет назад. Да, конечно!
|
|
|
«Шаг за шагом она становилась символом отказа от желаний, — вспоминал художник, — звеном между прошлым и настоящим, видимым и невидимым. Уничтожая все следы себя, она находила свое „я“ в изображениях, созданных и подлежащих созданию, и кое-что большее, что мир безусловной реальности никогда не мог найти». Какое гениальное описание танца арати, и вот его исполнение! Даярам был уверен, что Тиллоттама прочла Мукерджи и выполняла его указания. Зачем?
Танцовщица остановилась, замерев на месте. Медленно, будто во сне, она сделала два шага к прямоугольному выступу небольшого древнего алтаря и так же медленно опустилась на колени, склонив голову и высоко подняв руки. Ее тело струилось — так плавны и незаметны были движения. Полушепотом, на чистейшем санскрите, танцовщица произнесла не то молитву, не то заклинание, и слова ее поразили Даярама не меньше, чем танец. Она молила богов о всех, таких, как она, жертвах на алтаре любви. Тех, с горячей кровью и сильным телом, которых оскорбляли и обманывали без счета и меры, снова и снова, топча достоинство, веру, стремление к светлой жизни… Не успел Рамамурти опомниться, как легкое дуновение ее губ погасило светильники. Мгновенно все исчезло в непроницаемом мраке. Даярам отступил за выступ стены, вжался в нишу. Едва слышно прозвучали легкие шаги.
|
|
|
Художник долго стоял во тьме и молчании, потом вышел в портик и осторожно огляделся. Высоко и торжествующе поднялась луна, статуи на стенах еще сильнее выступили из ниш, но художник уже не мог любоваться ими. Он видел тайну живой красоты, во сто крат более захватывающей, чем все статуи Кхаджурахо, он приобщился к обряду незапамятной древности. «Она находила свое „я“ в изображениях… созданных или еще подлежащих созданию…» — снова прозвучали в нем слова Мукерджи. «Подлежащих созданию»… да как он не понял, сами боги посылают ему модель для создания Анупамсундарты Парамрати! Только она, Амрита-Тиллоттама, вдохновит его, простого художника, и даст ему силу для подвига, которого он один не сможет совершить!
|
|
|
Неопределенное сознание своей мощи, пришедшее к нему этой ночью, теперь стало реальным, собранным чувством отваги и уверенности. Даярам бросился грудью на плиты северной стороны храма, приятно холодившие разгоряченное тело, а затем перевернулся на спину, уносясь взором в глубину небосвода, где лунные лучи вели борьбу с едва заметными звездами.
Рамамурти явился в деревню уже при свете дня, но и в затененной комнате долго не мог заснуть. Тиллоттама, как ожившая апсара-сурасундари, неотступно стояла в его памяти, такая же наполненная пламенем жизни, как и во мраке виманы Вишванатха. Читрини — картинная женщина, в древних канонах красоты. Это не буквальный перевод, так как одновременно означает и подругу художника, и его модель, и женщину, послужившую для изваяний апсар и других богинь на стенах храмов, особенно для эротических религиозных изображений. «Ее твердые груди близко и высоко посажены… — начал цитировать Даярам, — ее тело пахнет медом, а талия тонка, как у осы… Ее лицо ясно и спокойно… она быстро приходит в экстаз, любит сложные любовные игры и позы — отсюда отчасти и ее название, потому что все скульптуры майтхун в храмах связаны с этим типом женщины».
Сигарета не охладила его пылающую голову. Художник вскочил и стал одеваться. Уже два часа! А вдруг в записке, которая будет положена сегодня, Тиллоттама назначит более ранний час? Несмотря на разгар зноя, Даярам, кое-как поев, поспешил уйти.
Обычный тяжелый зной струился по черным выступам и желтым плитам Кандарья-Махадева. Здесь не было ни души. Киносъемщики закончили свою работу. Их снаряжение было погружено на стоявшую поодаль крытую платформу, соединенную с автомашиной-электростанцией. Инстинктивно оглядевшись, Даярам вошел в павильон и сунул руку во впадину, на месте отбитой челюсти льва.
Записка на малаяламе небрежными буквами извещала художника, что сегодня их свидание не состоится. «Завтра в десять вечера на маленьком балконе Вишванатха, под деревьями. Надо вам кое-что сказать!»
«Милая! — Даярам впервые мысленно назвал так Тиллоттаму. — А как много хочу сказать тебе я!»
Маленький балкон за гарбха-грихой в дальнем конце храма, куда можно было проникнуть лишь через узкий проход из святилища, был наиболее уединенным местом. Высокие каменные перила ограждали его с трех сторон, а сверху нависали ветки низких деревьев. И при необходимости можно спрыгнуть на выступ платформы, а оттуда на землю и скрыться в кустах. Она явно хотела, чтобы их свидание осталось незамеченным. Лучшего места нельзя найти!
От огорчения, что он не увидит сегодня Тиллоттамы, осталась лишь легкая досада, но и она исчезла, едва художник сообразил, что, может быть, отсрочка свидания вызвана тем, что она сегодня повторит свой странный танец. До часа ночи было еще бесконечно долго. Рамамурти принялся было за работу, но от жары и двух бессонных ночей глаза отказывались видеть с необходимой зоркостью. Даярам решил перейти в храм Вишванатха и остаться там до ночи, не возвращаясь в деревню. Еще раньше он обнаружил внутреннюю лестницу, которая вела от гарбха-грихи к основанию переднего из четырех главных выступов глубоко рассеченной сикхары. Там находился скрытый балкон, нависавший над верхушкой пирамидальной крыши мандапы. Даярам быстро пробрался в потаенное место и вздохнул с облегчением. Легкий ветерок, внизу не колыхавший ветвей кустарника, здесь дул сильнее. Папку с рисунками — под бок, сумку с карандашами и измерительным инструментом — под голову. Усталый от переживаний, Даярам с наслаждением вытянулся на маленькой площадке, обрамленной низким каменным бортиком, и крепко уснул.
Проснулся он, когда звезды светили большими туманящимися огоньками. Ветер с северных холмов едва струился, наполняя духоту запахом горных трав.
Горячая тропическая ночь звучала и звала разными голосами далеко за стенами храма. Пряные ароматы, дразнящие и тревожные, проплывали в чуть ощутимых потоках воздуха, смешивались, исчезали и возвращались снова. В воздухе носились летучие мыши, реяли ночные насекомые. Даярам вскочил, посмотрел на часы. О, пустяки, всего девять часов! Поздняя луна еще не всходила!
Где-то прозвучал сигнал автомобиля, лучи фар, мечась по сторонам, пробежали по дороге у подножия холмов.
Резко прокричала ночная птица. Внезапно он уловил нежные стоны струн вины, исходившие откуда-то снизу, из глубины храма. Даярам насторожился. К вине присоединились похожая на скрипку саринга и дробный четкий ритм барабанов. Художник подошел к краю выступа и осторожно перегнулся вниз, стараясь заглянуть за портик храма. Крутая крыша мандапы сбегала глубоко вниз, в ночную тьму, и ее мелкая ступенчатость как бы сгладилась во мраке. Ничего не заметив, художник спустился в гарбха-гриху. Тихая музыка стала слышнее — несомненно, она звучала внутри храма.
Второй вечер чудес! Инстинктивно чувствуя, что это имеет какую-то связь с Тиллоттамой, Рамамурти торопливо выскользнул во внутреннюю галерею и увидел свет. Желтый и колеблющийся, он был ярче, чем вчера. Но теперь лампады горели не в тайной комнате святилища, а в высоком зале, между ним и мандапой, где оканчивались внутренние стены галерей.
Художник подкрался ближе, укрывшись в непроницаемом мраке за выступом полуколонны. Пространство посреди зала освещалось несколькими светильниками, расположенными симметрично на высоких бронзовых подставках. Внутри этого тускло освещенного квадрата танцевала Тиллоттама, обнаженная, как вчера, но в украшениях. Поясок — мехала — из пяти рядов золотых бус обхватывал ее бедра, талия стягивалась ожерельем из крупных сверкавших камней. Такими же, несомненно искусственными, драгоценностями искрились два ожерелья на шее, тройные браслеты на запястьях и кольца бубенчиков на щиколотках. Волосы, причесанные в традиционном стиле девадаси, украшали жемчужные бусы, знаки луны и солнца, розетки на висках. Художник быстро осмотрелся, ища оркестр, укрытый где-то в темном проходе левой галереи, но никого не увидел. «Магнитофон», — решил Даярам. Едва Даярам опомнился от кружащей голову красоты Тиллоттамы, как понял изменившийся против вчерашнего характер танца. Некоторые движения показались знакомыми. Вот стремительное приседание на правую ногу с вытянутой назад левой и великолепным изгибом спины. Руки широко раскинуты по сторонам повернутого назад тела — это адава-джетхи… конечно, и пальцы сильно растопырены и выгнуты в обратную сторону — алападма. Вот руки сложились ладонями над головой — анджали — одна из красивейших поз.
«Ди-ди-тхай, ди-ди-тхай, — чей-то высокий голос начал напевать из мрака за колоннами — тхай-татх-тхай-хи».
Тревожно сыпали свои глухие и гулкие удары барабаны, недобро отдававшиеся среди стен и колонн. Звуки саринг походили на вскрики, а вина звенела долгими дрожащими стонами, спадавшими резким отрывом. Барабаны учащали свой стук и шли в стремительном темпе, перебивая друг друга то на четверть, то на половину счета. Зачарованно смотрел Даярам на бронзовое тело, отвечавшее каждым мускулом сложному рисунку ритма. Странный танец не походил на что-либо известное художнику. Может быть, это была импровизация, в которой смешались Индия и Запад? Что-то напоминало тантрические заклинания, рисунки которых он видел в исследованиях танцев северо-восточной Индии, но мусульманское танцевальное искусство, несомненно, составляло основу.
Резко пахло курительными палочками, светлый дым которых то стелился над плитами пола, то завивался спиральными струями вокруг бедер Тиллоттамы, увлекаемый стремительным вращением танцовщицы. К курениям примешивался аромат особенных духов — Даярам запомнил их еще в первую встречу, только сейчас запах духов был гораздо сильнее.
Благоговейное преклонение вчерашней ночи, владевшее художником весь день, исчезло. Он смотрел на изгибавшуюся спину девушки, быстро раскачивавшиеся бедра, плоский живот с игрой сильных мускулов, совершенно несвойственной индийским танцам. Вихрь вертящихся движений, резкая остановка, окаменевшее, как темная статуя, тело, и вот по нему пробегают медленные извивы. Учащается напряжение и расслабление упругих мышц, нагнетается чувство накала, собирания сил перед грозным прыжком. Именно грозна сейчас танцовщица. От движений Тиллоттамы исходит гипнотизирующая сила, недобрая, но могучая, как изгибы змеи, чарующей избранную жертву. Очень древняя, темная власть над дремлющими и неодолимыми глубинами души. Казалось, что барабаны выбивают! «Тилло-ттама-тилло-ттама… Тил-ло-т-та-ма… Ти-и-и-ло-о-та-та-та-та-а!»
Даярам стал невольно раскачиваться в такт, не сводя с нее глаз. Она резко остановилась. На ее губах играла дерзкая, вызывающая улыбка. Накрашенные кончики твердых высоких грудей казались черными, усиливая впечатление недоброй силы, излучавшейся от танцовщицы. Она устремила сильно подведенные глаза прямо в сторону Даярама, и сердце его замерло, как будто Тиллоттама могла его увидеть. Даярам отвел взгляд, облизывая пересохшие губы и не смея пошевелиться.
— Достаточно! Так пойдет! — загремел на урду нечеловеческий голос, раскатившийся по всему храму.
Художник в испуге отшатнулся, ударившись головой о карниз так, что потемнело в глазах.
Вспыхнули голубоватым слепящим светом направленные в сторону прожекторы. А голос сверху продолжал греметь, отдаваясь в храме, наполнившемся шумом многих голосов.
— Приготовиться к съемке! Внимание! Молчать!
Даярам выскочил из ниши, слепо устремившись в темноту галереи, вместо того чтобы укрыться в святилище.
— Начали! — заорал невидимый и оборвал команду, когда Рамамурти запутался в проводах, протянутых поперек галереи, и повалился, увлекая за собой треножники с прожекторами.
— Что там такое, сыны свиньи? Дайте свет в галерею!
— Хулиган забрался в храм, Хазруди-махашай!
— Ловите гадюку, бейте чем попало! — заорал мегафон. — Ахмед и ты, Алибег!
Даярам вскочил, увернулся от налетевшего на него человека в синем тюрбане и отскочил в темноту. Теперь знание всех закоулков храма было на его стороне, и через несколько минут, весь дрожа, он укрылся на том же высоком балконе, где спал полчаса назад.
Гудение за стеной стало отчетливее. Теперь из галерей и с балконов в темноту били пучки сильного света. Барабаны глухо отдавались в коническом потолке гарбхагрихи, и Рамамурти ярко представил себе, как сейчас там, внизу, Тиллоттама, вся залитая лучами прожекторов, исполняет свой тантрический танец. Исполняет — это верное слово! Так вот в чем тайна девушки — она артистка кино!
И ее вчерашний одухотворенный и одинокий танец всего лишь подготовка настроения к роли девадаси! О боги! Но чего же он, собственно, ожидал — что девушка окажется служительницей неведомых богов и жрицей давно умерших обрядов? Как могло бы это быть? Только в исступленной фантазии художника…
Ревнивое, ядовитое чувство жгло Даярама.
Она пришла, опоздав на полчаса, в пределах индийской нормы. Но чувство времени у нее, видимо, было европейское, потому что она стала оправдываться:
— Случилось непредвиденное обстоятельство, и мне пришлось задержаться.
— Знаю! Это непредвиденное — я. Я запутался в проводах и опрокинул ваши осветители, — угрюмо признался художник, оставив первоначальную мысль скрыть свое участие.
Тиллоттама выпрямилась, оттолкнувшись от перил балкона, и некоторое время молчала, затем спросила очень тихо:
— Вы все видели?
— Да!
Прошло несколько минут, пока Тиллоттама сказала:
— Я не собираюсь скрываться. Просто мне хотелось, чтоб вы узнали все, что нужно, когда вы… я… мы лучше познакомимся. — Она провела рукой по лицу и шепнула:
— Даярам! — Имя художника, произнесенное ею едва слышно, будто придало храбрости Тиллоттаме. Она продолжала быстро и решительно: — Вы не верите мне? Вы еще не видите…
— Нет, вижу! Я увидел вас еще тогда, когда вы склонялись над изваянием женщины у льва! Когда вы слушали мои рассуждения о древних художниках, замирали перед сурасундари. И более всего, когда вы пытались познать сущность жизни через священный танец арати, одна, поздней ночью, вчера.
Тиллоттама подавила крик изумления, отступив, насколько позволяла ограда балкона.
Рамамурти сделал шаг к недвижно застывшей Тиллоттаме.
— Вчера… — И художник разразился потоком несвязных слов, пытаясь выразить всю глубину своих переживаний при виде живого образа многолетних грез об Анупамсундарте. О приливе героической силы, зове подвига, о стремлении пасть на колени и молить сделаться моделью, неприкосновенной небесной апсарой.
Даярам, и в самом деле пораженный необычайной силой чувств, опустился на колени и поднял взгляд вверх, к огромным глазам Тиллоттамы, еще более расширившимся на побледневшем лице.
— Было ли когда-нибудь, что модель художника не становилась его возлюбленной? Было? Отвечайте! — спросила танцовщица.
Даярам молчал, судорожно стараясь припомнить.
— Вот видите! И даже апсары, спускаясь с неба, отдавались мудрецам и героям. Есть тому глубокая причина, и мне кажется, что чувство красоты накрепко сплетено с чувством любви и страсти.
— Это так, но я клянусь…
Тиллоттама положила концы пальцев на губы Даярама.
— Не надо твердить то, что невозможно! И поднимитесь, прошу вас. Я не богиня, не апсара, не дочь магараджи, как вам показалось. Всего лишь танцовщица, играющая в скверных западных фильмах об Индии. Слушайте же мою историю!
Тиллоттама лишь смутно помнила городок на каменистом уступе отрогов Кардамоновых гор, потом ряды пальм на берегу океана, заросли тростника вдоль лагун, когда ее везли по тихой воде в большой лодке с навесом. Она выросла в доме матери. Пяти лет мать отвезла ее в Мадрас, где жил старший дядя, вечно занятый, суровый человек. Два года провела маленькая Амрита в закрытой танцевальной школе где-то на окраине северной части большого города и научилась говорить по-тамильски.
— Малаялам, тамиль, хинди, урду — неплохой запас языков для артистки, — улыбнулся Даярам. — Вы вроде нашей южноиндийской звезды Ревати. Та играет на пяти языках — малаялам, каннада, тамиль, телугу и сингалезском.
— Мне вы можете добавить еще английский — тоже будет пять, — спокойно сказала Тиллоттама.
…Амрите было семь лет, когда мать ее сильно заболела. Что-то произошло в доме дяди, что именно — девочка не могла понять. За ней приехала родственница (мать называла ее сестрой, но она не была похожа на найярку) — совсем юная женщина, жившая с мужем где-то в Бенгалии. Она увезла маленькую Амриту к себе. Но судьба все разрушила. Девочка не знала, что, собственно, произошло, и лишь позднее поняла, что обе — «сестра» матери и она — попали в самый разгар чудовищных беспорядков, убийств, грабежей и фанатического изуверства, охвативших Индию при разделе между мусульманами и индийцами в 1947 году.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 185; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!