Надпись на одном из высочайших тибетских перевалов 15 страница
Пришлось провести в ущельях Бумбату одиннадцать дней, считая с момента моего приезда. Эглон и Малеев производили раскопки. Новожилов, Рождественский и я бродили по горам, изучая отложения. Кинооператор Прозоровский и наш новый переводчик, молодой студент Улан-Баторского университета Туванжаб составляли особую группу. Почти каждый день они спускались в котловину, добывали лошадей и ездили в окрестные сомоны и баги, чтобы получить киноматериал о жизни монгольского народа в местах, близ которых работала экспедиция. Сообразно своей деятельности Прозоровский и Туванжаб отличались наиболее щегольским видом. Они в своих галифе, спортивных курточках с «молниями», кепках и начищенных сапогах выглядели очень импозантно среди нас, запыленных, повязанных платками постоянно испачканных в пыли и глине.
Туванжаб – такого же юного возраста, как наш прошлогодний переводчик Очир, держался гораздо более уверенно. Широкое лицо с заостренным подбородком было еще детским, но твердо сжатый рот и прямая осанка делали его старше. Туванжаб любил европейскую одежду, не в пример старомодному Очиру, и в этом сошелся со старавшимся приодеться «при народе» кинооператором. Прозоровский выглядел даже картинно, когда вместе с Туванжабом спускался на лошадях к подножию хребта, перед увенчанной снегами величественной стеной Батыр-Хаирхана.
Все другие не бывали в населенных местах. Мало времени оставалось для работы: предстоял еще длиннейший путь возвращения на главную базу в Улан-Батор. Погода не благоприятствовала успешному ведению раскопок. В Южной и Восточной Гоби мы привыкли успешно справляться с главными затруднениями – безводьем, жарой и сильнейшими ветрами. Здесь ничего этого не было, кроме, пожалуй, ветра, но зато нам мешали почти каждодневные дожди. Иногда дождь был настолько силен и продолжителен, что сухое русло, на берегу которого стоял лагерь, превращалось в быструю речку, а передвижение по крутым склонам из размокшей глины становилось невозможным. В проливной дождь с холодом и ветром 6 июля пришлось прекратить всякие работы.
|
|
|
На горах, по всей цепи Батыр-Хаирхана и на Бумбату, выпал снег, серые плотные тучи спустились почти до уровня котловины. Расчищенный нами в ответвлении русла колодец замело песком. Я забрался в пустую машину, стоявшую у края русла, и, завернувшись в одеяло, старался согреться.
Поток желтой воды несся мимо с характерным пощелкиванием и шорохом катящейся гальки. Лагерь будто вымер – все живое попряталось в палатки. Только неутомимые шоферы возились у машин, прикрываясь брезентами. Внезапно из-под моей машины раздался крик, перешедший в злобный рев и закончившийся разнообразными проклятиями. Испуганный, я выглянул из машины и увидел Пронина, державшегося одновременно за голову и поясницу. Он увлекся работой, но тут порыв ветра свалил прислоненный для укрепления брезента брус, который ударил шофера по ноге. От боли Пронин дернулся, стараясь высвободиться из-под машины, и рассадил спину о кронштейн подножки. Невзвидя света, несчастный водитель вскочил и с размаху треснулся головой о выступающий болт кузова. Это было уже слишком. Наш добродушный «Дзерен» так разозлился на судьбу, что несколько минут вертелся на месте от боли и ярости, походя на умалишенного.
|
|
|
В такой исключительно дождливый день ни у кого из «научной силы» не было занятий, и в палатке шла картежная игра в «короля» или подкидного дурака. Почему-то эти безобидные игры разжигали страсти. Особенным азартом отличались Прозоровский и Рождественский – самый искусный игрок из всех нас. Но едва наступало хоть малейшее прояснение погоды, Прозоровский без отдыха и срока носился повсюду, стараясь наснимать побольше эффектных кадров. Он побывал и в ущельях Цасту-Богдо, и на крутых склонах Батыр-Хаирхана, участвовал в экспедиции Новожилова к развалинам монастыря Сутай-Хурэ («Обитель Мудрецов»).
|
|
|
В районе развалин все подножие Цасту-Богдо было сложено древнепермскими породами, сходными с встречавшимися нам около Арахангая и Ноян сомона. Как и в Ноян сомоне, у Сутай-Хурэ мощные пласты песчаников чередовались с углистыми и глинистыми сланцами. Вся пермская толща имела мощность – совокупную толщину всех пластов – не менее двух километров. Слои были смяты в складки и поставлены почти вертикально, «на голову», как говорят геологи. У подножия Цасту-Богдо не было пустынного загара. Очень светлые песчаники прорезывались черными полосами углистых прослоев и железистых сланцев. Издалека, с высоты, чередование пород казалось шкурой полосатого зверя. Повсюду лежали окаменелые черные бревна – стволы кордаитов, такие же, как в Ноян сомоне. Кордаиты, как я уже упоминал, были необычайно широко распространены в палеозойскую эру на южных материках и в Сибири. Эти большие деревья образовали леса на необозримых пространствах, подобные современной тайге северных стран, тоже представленной однообразными деревьями на тысячи километров.
Новожилову удалось найти прекрасные отпечатки глоссоптерисов – очень древних высокоорганизованных растений, близких к высшим – покрытосемянным. Глоссоптерисы возникли и распространились двести пятьдесят миллионов лет назад на южных материках – в Южной Африке, Южной Америке, Австралии, Антарктиде, затем в Индии. Другой важной находкой Новожилова оказались интересные породы – угольные конгломераты с плоской галькой из скатанных кусочков угля. Перед нижнепермскими отложениями Сутай-Хурэ, так же как и в громадах пермских гор западнее Ноян сомона, мы, палеонтологи, чувствовали себя в преддверии большой загадки Азиатского материка. Здесь должны были сохраниться кости самого древнего наземного населения Азии – четвероногих позвоночных.
|
|
|
Находка нижнепермских отложений, состоящих из пород, обогащенных растительными остатками и темными солями железа с флорой южных материков конца палеозойской эры, здесь, в центре Азии, поднимала крупные научные вопросы. Рассматривая эти отложения (названные гондванскими – по стране гондов в Южной Индии) как отложения умеренных климатических поясов, приходилось признать, что климатические пояса нашей планеты в верхнем палеозое распределялись совершенно иначе, чем современные. Гондванские нижнепермские отложения южных материков связывались с Азией через Индию. Другая колоссальная область распространения гонд-ванских отложений с такой же кордаитовой «тайгой» находилась в нашей Сибири, в Тунгусском (правобережье Енисея) и Кузнецком бассейнах, заполненных мощными материковыми отложениями. Развитие таких же отложений в Центральной Азии – Монголии – соединяло гондванские отложения Индии и Сибири, а следовательно, Сибири и южных материков. Получалась как бы гигантская полоса, протянувшаяся с севера на юг от Антарктики до Арктики. Если эта полоса означала климатический пояс, то, значит, климатические пояса верхнего палеозоя располагались перпендикулярно к современным и экватор пермского времени стоял «вертикально», как наш современный меридиан. Следовательно, ось нашей Земли лежала в плоскости эклиптики, в плоскости вращения планет вокруг Солнца, подобно тому, как вращается в настоящее время планета Уран. Само собой разумеется, что решение проблемы потребует еще длительной большой работы. Астрономы, пока упорно верящие в незыблемость планетных осей, будут находить всяческие возражения и авторитетно «опровергать» нас, геологов… Как бы то ни было, вопрос был очень интересен и открывал широкие горизонты. Было над чем думать под шум дождя, барабанившего по брезенту машины в лагере на Бумбату.
И другие, может быть, не столь крупные вопросы геологии заставляли заниматься их выяснением. Изучая бэль хребта Бумбату, я заметил на нем три отчетливо выраженных уступа, каждый высотой от сорока до семидесяти метров. Эти уступы проходили вдоль всей котловины на абсолютной высоте от тысячи шестисот до тысячи семисот пятидесяти метров. Хотя во многих местах они были разрушены выветриванием и размывом, остатки их уцелели. Такие же уступы отмечались на гряде Оши, у подножия хребта Чжиргаланту. Я прослеживал эти уступы, все более убеждаясь в правоте географа Э. М. Мурзаева, считавшего, что они являются озерными террасами, то есть выработаны на склонах гор волнами озера. Значит, когда-то озеро Хараусу распространялось гораздо дальше на юг и Дзергенская котловина представляла собой его южный залив. Восточный берег этого залива обрамлял хребет Бумбату-Нуру. Хребты впоследствии поднялись, а озеро сократилось, и теперь террасы, на которых плескались озерные волны, находятся на высоте больше ста метров над дном Дзергенской впадины. После маршрута по Бумбату моя догадка превратилась в уверенность. Я вернулся в лагерь, чтобы вычертить расположение террас на карте и посмотреть их совпадение с границами древнего озера. Лагерь стоял пустой: все, кроме спавшего в палатке больного повара, были на раскопках.
Линии террас легли на карте как нужно, но я не успел насладиться торжеством ученого. Налетевший смерч сокрушил мою палатку, унес пачку оберточной бумаги, две алюминиевые сковородки и штаны Новожилова, сохнувшие после стирки. Веревки лопнули, верхний горизонтальный кол переломился, а задний угостил меня по шее в то время, как я прикрыл собой драгоценные дневники и карты. Страшнейшая пыль с пола засыпала мне глаза, нос и рот. Через секунду все кончилось, и я выбрался из-под тяжелой материи ползком. Помочь поставить палатку было некому, одному при ветре это сделать не под силу. Ничего больше не оставалось, как, пользуясь ясной погодой, снова уйти в маршрут.
Рождественский на полуторке ездил к местонахождению Оши. Закончить исследование ему не удалось из-за поломки динамо. Однако он установил, что Оши очень похоже на Бэгер-нур. Там нашлись такие же твердые стяжения из гравия, заключавшие кости животных, большей частью разрозненные. На Оши совсем не было остатков трехпалых лошадей – гиппарионов, зато встречались кости мастодонтов, которых не было в Алтан-Тээли. По-видимому, и Ощи, и Бэгер-нур образовались в более постоянных потоках – реках, приносивших издалека остатки животных. На это указывали находки мастодонтов. Эти слонообразные, на самом деле по строению зубов более близкие к свиньям и бегемотам, животные были обитателями рек. Только самые последние (американские) мастодонты, ставшие современниками человека, по образу жизни сделались совсем похожи на настоящих слонов. Мастодонты, обитавшие в Монголии, были речными или болотными жителями.
Всякому, кто побывал бы на наших раскопках в Ал-тан-Тээли и увидел целые штабеля носорожьих черепов, залегавшие один на другом в глинах, стало бы легко представить неисчислимое богатство животных на древней монгольской земле пятнадцать миллионов лет тому назад.
Глава девятая
Через разливы рек
Длинного черного коня никаким арканом не удержишь (река).
Загадка
Раскопки закончились, но, вычислив вес всего нашего снаряжения, продовольствия, горючего и коллекций, я установил, что можно взять еще около трехсот килограммов. Малееву досталось срочное задание – в оставшиеся два дня найти и раскопать пару хороших черепов. К вечеру того же дня нашлись три черепа носорогов и один – ископаемого верблюда, великолепно сохранившийся. Раскопщики, работая до полной темноты, спешили изготовить монолит. К раскопкам для ускорения вывозки проложили крутой «императорский» (по нашим воспоминаниям 1948 года) въезд, и машины могли грузиться непосредственно на месте раскопок.
Странное зрелище представлял собою наш лагерь в эти пасмурные дни. Бэль хребта Бумбату, на уступе которого стояли палатки, – светлый и желтый, без угрюмой гобийской черноты. Низкие облака с утра стелились по подножию хребта на уровне лагеря, иногда сползая еще ниже к дороге в котловину. Напротив нас Батыр-Хаирхан утопал вершинами в массе облаков, и только фиолетово-темные бэли выступали снизу из-под клубящейся белой массы. Вечером четвертого июля суровая погода порадовала поразительным зрелищем. Низкие клочковатые тучи закрыли все небо над котловиной от хребта до хребта. Вдруг на западе, в тот момент, когда солнце садилось за невидимый горизонт, облачная мгла разошлась и открыла волшебную игру красок. Вокруг лагеря на бэле все казалось четким и обыкновенным, как днем. Хребты утопали в глубокой фиолетовой дымке, а нижние уступы отсвечивали над темной долиной чистым червонным золотом. Золотые краски поднимались все выше, и наконец оба хребта сделались отлитыми из золота. Только восточные концы гор остались фиолетовыми – еще темнее и мрачнее от контраста. Из-за холмов бэля с запада взвились в высоту алые языки огня – так окрасились вертикальные космы и столбы туч. Огненная завеса стояла до тех пор, пока от подножия хребтов не поднялась фиолетовая мгла. Только вершины еще золотились. Цвет золота был необыкновенно ярок и чист. Три краски обрисовывали все окружающее – золотая, синяя и фиолетовая. Наконец все угасло, и наступили сумерки.
В последний день нашего пребывания на Алтан-Тээли стало очень холодно. С утра завыл ветер, огромные тучи нависли прямо над головой. На горах снова выпал снег. В панике, что новый дождь опять задержит нас, мы изо всех сил «добивали» погрузку и раскопки. К обеду тучи разошлись. Несмотря на азартный авральный труд, нам не удалось закончить и погрузить «заказной»– последний монолит. Мы с Туванжабом сложили большое обо из обломков гранита и заложили внутрь неизменную записку об экспедиции и местонахождении. Вечером прибыл наш друг Шарын Иэнхорло – единственный арат, посещавший нас в нашем горном уединении. Этот симпатичный пожилой человек пас поблизости стадо и часто приезжал в лагерь, интересуясь нашими работами, расспрашивал о самых различных вещах, от ископаемых костей до устройства автомобилей.
В качестве прощального подарка арат приволок большую упитанную овцу. Хотя его стадо состояло преимущественно из коз, а нам для еды послужила бы и коза, Иэнхорло не мог нанести такой обиды своим русским друзьям. По монгольским обычаям домашний скот разделяется на тепломордый и холодномордый. Дарить тепломордый – значит выражать теплую дружбу. Подарки холодномордого скота вообще не делаются, потому что такой дар оскорбителен. Тепломордый скот – это овцы и лошади, холодномордый – козы, верблюды и рогатый скот. Этот обычай настолько еще силен в Монголии, что когда в период Отечественной войны монголы посылали скот в дар Советской Армии, то просили пересчитать всех коров и яков по весу на овец и записать как дар овцами, дабы не дарить холодномордых.
Скот в Монголии имеет и символическое значение для выражения людских чувств и характеров. Овца – символ глупости, лошадь – дружбы, верблюд – покорности, корова – упрямства, коза – злости, хитрости и всяческого сквернодушия.
Иэнхорло попрощался, вышел из палатки, бережно поднял угол нашего спущенного флага и громко сказал: «Уунийг узуулэгч!» («Друг на всю жизнь!») Арат вскочил на лошадь и грустный направился вниз по сухому руслу.
Девятого июля мы погрузили последний монолит и в двенадцать часов покинули лагерь. Но после выезда на дорогу пришлось почти час дожидаться «Тарбагана» и полуторку. День был знойным, и мы скучились в короткой тени под машинами. Даже ноги надо было убирать в тень – сапоги накалялись на солнце. Оказалось, что у полуторки в пятидесяти метрах от лагеря отлетел кронштейн задней рессоры – совершенно такая же авария, какая была у нас в 1946 году со «Смерчем», тоже в самый момент выезда. Повсюду замечались следы сильных дождей. Дорога сделалась тяжелой, моторы нагревались. Даже в Гуйсуин-Гоби центральная впадина с пухлыми глинами оказалась затопленной. Озерцо пришлось объезжать, осторожно выбирая дорогу на взбухшей глинистой почве.
Мы ночевали на станции в развалинах Могойн-хурэ и простились со снежными горами (Цасту-Богдо) только на следующее утро. У хозяина станции я увидел тощую кошку – животное, редко встречающееся у монголов. На мой вопрос, почему в Монголии не держат кошек, хозяин улыбнулся и рассказал старинное поверье о собаке и кошке. Собака будто бы каждое утро приходит посмотреть, жив ли ее дорогой хозяин, а кошка по утрам смотрит – не умер ли хозяин. Возможно, что это старинное поверье и сыграло какую-либо роль в отсутствии кошек. Однако, я думаю, дело проще. Кошка при кочевом хозяйстве бесполезна: нет запасов зерна, которые надо охранять от грызунов.
На первом большом перевале мы обнаружили, что плоскогорья покрылись совсем молодой травкой. Со всех сторон торчали зубчатые скалистые горы бледно-серого цвета с пятнами рыжих лишайников. Над ними низкое холодное небо, сплошь закрытое ровной облачностью – вид очень суровый, но полный какой-то необычной для Монголии свежести. На мрачной равнине с шатровыми останцами я увидел древние могильники. Они настолько вросли в почву, что были заметны только издалека, с возвышенности. Очевидно, эти гранитные надгробия в виде поставленных вертикально остроугольных глыб или кругов из камней были древнее всех других. Холодное безлюдье продолжалось и дальше. Все мы обрадовались, увидев на небольшом плоскогорье близ самой дороги две недавно поставленные юрты.
Остановка, чтобы покурить, потолковать с аратами и погреться, была оправдана замеченными Малеевым древними надписями. Травянистый склон, подходивший к дороге с юга, круто поднимался к подножию отвесных гранитных скал, а на них, на высоте около ста метров, отчетливо виднелись громадные буквы – не то тибетские, не то еще какие-то неизвестные иероглифы. Прозоровский с Рождественским вошли в раж и вызвались сбегать наверх и исследовать надписи. Я высказал предположение, что, может быть, это не надписи, но его с негодованием отвергли. Не говоря ни слова, я извлек бинокль, направил его на скалы и увидел только трещины гранитных отдельностей. Невооруженному глазу опять виделись загадочные буквы. Я промолчал о своем открытии, чтобы немного охладить ярых спорщиков. Через четверть часа оба явились, взмокшие от пота и сконфуженные. Велико же было негодование исследователей, когда я поднес им бинокль и они смогли еще раз убедиться в отсутствии надписей. На град упреков я хладнокровно отвечал сентенциями о необходимости пользоваться современной техникой.
Однако пора было двигаться дальше. Я вынул часы, было уже четверть одиннадцатого, и предложил садиться в машины. Высунувшийся из кабины Эглон возразил, что мои часы никуда не годятся: у него – пять минут двенадцатого. Решили проверить время. Вся «научная сила» и шоферы извлекли свои часы. Восемь штук этих коварных механизмов показывали самое различное время, с расхождением до одного часа. Лишь на телеграфе в Цаган-Оломе мы запросили Улан-Батор о точном времени и установили, что единственно верными часами обладал Рождественский. Хорошо, что мы не были путешественниками прежних времен, когда точность съемки зависела от верности хода часов!
За мрачной равниной, миновав небольшой перевал, мы попали в круглую впадину – зеленую, ровную котловину, окруженную синими, поразительно яркого цвета горами. Горы имели мягкие очертания, их бэли, покрытые свежей травой, казались аквамариновыми. Цепь густо-синих гор на аквамариновых фундаментах, высившаяся за зеленым простором под хмурым бессолнечным небом, выглядела совершенно сказочной. Впереди над горами виднелся узкий голубовато-стальной просвет – там пролегала долина Дзабхана. При спуске в долину дорога пошла по необычайно черным горам. В отличие от обычных гобийских гор, черных от пустынного загара, эти низкие, сильно разрушенные горы состояли из насквозь черных пород. Такая внутренняя, а не внешняя чернота сразу чувствуется на взгляд, и мне пришла на память монгольская поговорка: «Змеиная пестрота – снаружи, человечья пестрота – внутри»…
На вершине перевала, на маленьких ступенчатых площадках, стояло множество очень острых и высоких пирамидок с узкими основаниями. Это были редкой формы обо, столь же черные, как все зубцы, стены, откосы вокруг. Впереди и внизу в черных воротах уже виднелся сверкающий Дзабхан. По крутому выпуклому косогору мы стали съезжать в долину. Машина опасно кренилась и раскачивалась. Я заметил, что дорога проведена неладно – нужно было бы немного потрудиться и вскопать косогор.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!