Надпись на одном из высочайших тибетских перевалов 7 страница
Время от времени Вылежанин останавливался и замерял масло. Останавливались и мы в ожидании, потом Вылежанин махал рукой и трогался с места.
Сухое русло привело нас в суровое ущелье. Машины буксовали в тяжелом песке, рев моторов и унылое завывание низших передач разносилось по мертвым просторам неведомого хребта. И случилось чудо – от нагрева ли блока, от пригорания масла или еще от чего-нибудь – щель в блоке мотора „Волка“ закупорилась и вода перестала течь в картер. Она не текла весь остальной маршрут и даже еще рейс из Нэмэгэту до Улан-Батора. Только там, на заводе, нашли повреждение – трещину, оказавшуюся дефектом отливки, которую тщательно зачеканили и заварили.
Солнце садилось, длинные черные тени ложились поперек ущелья. Большие отдельности габбро-норита – вертикальные плиты, колонны и лестницы – производили впечатление начатой и незаконченной титанической работы. На склонах темно-серых скал зажглись серебристые звездочки – это редкие пучки ковылька усыпали откосы ущелья. Становилось все холоднее. Еще в Нарин-Хуху-Гоби вместо адской жары, ожидавшейся в столь глубокой впадине, нас встретили хмурое небо и холодный ветер. К вечеру пришлось впервые в Гоби надеть ватники. Ущелье окончилось, и мы оказались на перевале, наверху плоскогорья Эдеренгийн-нуру.
Группы низких и широких конусовидных холмов разбегались в стороны и вниз, в долину. Плоскогорье было светло-желтым от ковылька, а холмы – черные или увенчанные на вершинках „пуговкой“ обнаженного черного камня. От низкого солнца ложились длинные заостренные тени. Казалось, что черные мечи загораживают нам путь по желтой равнине. Внизу под нами лежала еще одна впадина, на шестьсот метров выше Нарин-Хуху-Гоби, откуда мы только что поднялись. За впадиной – невысокий гранитный хребет Сомон-Хаирхан („Стрела-хребет“), а за хребтом – гигантская предгорная котловина, протянувшаяся на сотни километров вдоль южных уступов Монгольского Алтая. В этой именно впадине и проходила старая дорога, достигнуть которой мы так стремились. Насколько крут был южный обрыв Эдеренгийн-нуру, настолько полог и низок оказался его северный склон, на котором мы и остановились на ночлег.
|
|
|
Утром закоченелые от холода гобийцы увидели причину своих страданий. На севере, в гордом отдалении, высокие и недоступные, громоздились округлые плоские вершины Монгольского Алтая, и в центре их сиял снеговой массив.
Здесь еще не было цветов, и саксаул едва зеленел. Лето наступало тут позднее, чем в знойных южногобийских впадинах… Мы начали спуск по бугоркам, усеянным дресвой из кристаллов полевого шпата, сверкавшей на солнце. Этот волшебный блеск сразу же угасал, едва лишь горсть кристаллов оказывалась в руке, не освещенной косыми лучами утреннего солнца.
|
|
|
Внизу, на самом дне впадины, резкой белой полосой виднелся такыр. Его западный, противоположный солнцу конец тонул в мираже – обширном озере голубой воды. Справа глубокая, угрюмо-серая, поросшая маленьким саксаулом, подходила впадина Ценхэр-Хоолай („Бирюзовое горло“). На протяжении всего этого „бирюзового горла“, насколько хватал глаз, не было никаких признаков гобийских красноцветов.
Снова тяжелый песок встретился в сухом русле, по которому мы углубились в хребет Сомон-Хаирхан. Низкие гранитные скалы обступили нас, и машины заметались из стороны в сторону по кочкам песка, подминая под себя высокие кусты караганы, в судорожных попытках продвинуться вперед. След неизвестных машин шел и тут. Мы понимали его и сочувствовали неизвестным путникам, читая эти узорные полосы, проложенные через кочки, промоины и песок гнусного сухого русла. „Вот круто повернули машину в сторону, – значит, стреляли по дзерену, вот легковая бросилась налево, отыскивая путь, а грузовая хитрила, пытаясь миновать рытвины, но ничего не вышло…“
|
|
|
Безветренный день и тяжелый путь вселили в нас, несмотря на всю привычку, какое-то странное раздражение. Начали сбываться приметы „тяжелого дня“– понедельника: Намнан Дорж, а за ним и Рождественский промахнулись по дзерену, неподвижно стоявшему в какой-нибудь полусотне шагов. Обвинив друг друга, а затем оскорбленные насмешками зрителей, неудачливые охотники разошлись по своим машинам и предались мрачному молчанию. Но и мы были наказаны, так как, выезжая задним ходом из одного непроезжего места, мы раздавили канистру с чудесной водой, вывалившуюся при рывке.
Кое-как выбрались на перевал. Прямо впереди нас стояли грозные бастионы Монгольского Алтая. Машины бодро бежали вниз по тропе, но впереди уже желтела лента неминуемых бугристых песков. Около песков стояла первая встреченная нами за все время пути юрта. По случаю достижения Монгольского Алтая был куплен баран, и, предвкушая обильный ужин, мы смело ринулись в пески. Пронин с ловкостью циркового артиста крутил рулем, переключал скорости по нескольку раз в минуту, отчаянно газовал, и машина послушно вертелась вьюном по склонам высоких песчаных бугров. В какие-нибудь двадцать минут пески были побеждены, и мы направились в подъем по широкому бэлю Монгольского Алтая…
|
|
|
Глава пятая
Вдоль подножия Алтая
Он взял его солнце (если обгонит кто-нибудь в пути).
Поговорка
Совсем другой мир был здесь, у подножия этого главного хребта всей Монголии. Пятна свежей травы зеленели там и сям, означая места выходов родников. Все чаще встречались дзерены. Впервые мы увидели куланов, целое стадо, числом не меньше полусотни, а однажды пронесся табун, в котором была добрая сотня голов.
Совсем другие породы – гранит, гнейсы, амфиболиты, слюдяные сланцы – слагали могучие, крутые стены хребта. Гигантские конусы выносов в устьях ущелий высыпали на бэль необъятное количество больших глыб этих горных пород. В сухих руслах резко выделялись светлые гранитные и гнейсовые валуны. Пересечение сухих русел здесь стало делом гораздо более трудным, так как дно их было завалено валунами и крупными глыбами.
Мы торопились до темноты стать на ночлег. Но нигде не виднелось ни кустика саксаула, а чтобы сварить барана, нужно было топливо. Со всех сторон бежали дзерены или куланы. Их упорная гоньба наперерез машинам начинала раздражать. Куланы – худшие бегуны, чем дзерены, – перебегали дорогу чуть не под самым радиатором машины. В каждом стаде видно было много самок с жеребятами. Пыль от бегущих стад поднималась со всех сторон: и на юге, где виднелись красновато-желтые округлые вершины Сомон-Хаирхана и желтели пески, и с севера, под близкими грозными темно-серыми уступами огромного Алтаин-Нуру (Монгольского Алтая).
Чем ближе к хребту, тем больше наша дорога стала походить на „американские горы“: быстрый спуск вниз, в очередное глубокое и широкое русло, взлет вверх и сравнительно плавное движение по куполообразному увалу до следующего русла, где повторялось то же самое. В одном из русел нас встретил огромный волк, необычайно большой для местной степной породы. Зверь спокойно и даже с любопытством поднял свою массивную голову и, насторожив уши, следил за машинами, тихо спускавшимися в русло. Намнан Дорж заметался с винтовкой в кузове, выбирая прицел. Но в этот момент взревел мотор „Дзерена“– машина пошла на приступ противоположного склона. Серой молнией волк прянул в сторону и исчез, будто призрак, – где уж было человеку тягаться с такой поразительной быстротой! Продолжая путь, мы догадались, на какой пище мог откормиться серый „хозяин“. Весь бэль на протяжении многих километров был изрыт норами тарбаганов, настолько большими, что они представляли опасность для колес машин. Пронин был убежден, что здесь живут медведи, а не тарбаганы, но я разуверил его. Ни медведи, ни лисы, ни другие хищники не могли бы жить такими скоплениями – иначе им осталось бы только пожрать друг друга.
Внезапно откуда-то из-за конуса выноса или из ущелья наш путь пересекла старая автомобильная дорога – вернее, как и все дороги в Монголии, автомобильный накат, проведенный по старой караванной тропе. Мы стали достаточно опытными, чтобы с первого же взгляда определить, что уже несколько лет ни одно колесо не катилось здесь под угрюмыми откосами Монгольского Алтая.
Дорога отвернула от подножия гор к центру впадины, где, как всегда в больших котловинах, шла длинная гряда холмов. Машины повернули на гряду, и в момент подъема я увидел поразительную картину – слева на небольшой травянистой полянке (по-видимому, здесь близко была подземная вода) токовал большой черный тетерев! Две или три серенькие тетерки поодаль зачарованно смотрели на красавца. Мне неудобно было смотреть из-за плеча шофера, но и не хотелось останавливать машину на тяжелом подъеме. Видение мелькнуло и исчезло, и я до сих пор не знаю, в самом ли деле па пустынных гобийских равнинах иногда токуют косачи.
Дорога выпрямилась на гребне, но саксаула для топлива так и не было. Мы держали курс на, запал под слепящими лучами низкого солнца, и невеселые думы одолевали меня. Отсюда предстоял еще далекий и безвестный путь вдоль огромного массива Ачжи-Богдоин-нуру, к впадинам Алак-нур („Пестрого Озера“). А качество автомобильной „дороги“, по которой мы ехали, не выдерживало никакой критики. Старый накат был перерезан новыми руслами и промоинами, задут песками, засыпан камнями, и только отдельные его участки позволяли передвигаться на прямой передаче. Становилось ясным, что большую часть пути нам предстоит проделать по бездорожью и с большим расходом бензина. Горючего, если считать восьмисоткилометровый обратный путь вдоль Центральной цепи Гобийского Алтая, оставалось совсем немного.
Солнце садилось низко, появившиеся на мертвом щебне крошечные кустики саксаула зажглись зеленовато-золотистыми огоньками, редко разбросанными на черной равнине. И внезапно пришло решение: оставить ненадежную „больную“ машину – „Волка“ где-нибудь у хорошей воды, а дальше пройти на одном „Дзерене“ сократив свой маршрут до реальной возможности, то есть ограничиться обследованием хребта Ачжи-Богдоин-нуру и от него повернуть обратно. Хотя многое уже было сделано, но впереди еще ожидали нас большие трудности, а одна из машин уже оказалась тяжело поврежденной.
Черный щебень сменился красным песком, кустики саксаула стали гуще – и в закатных лучах солнца перед нами расстилалось море ярко-красного цвета с золотыми вспышками саксаульной зелени. Всего несколько минут мы летели по горящему красному полю, и вдруг – словно задернули, штору: снова начался черный щебень. Из небольшой лощины справа выскочил табун в десяток куланов. Они остановились и застыли перед надвигающимися машинами, только два диких осла ринулись вперед, надеясь перебежать нам дорогу. Машины шли быстро, и животные в панике пустились наутек впереди нас. Несколько минут они бежали прямо по дороге. Должно быть, плотно утоптанная ее поверхность помогала им ускорять бег. „Дзерен“ шел со скоростью пятидесяти пяти километров в час и легко догонял куланов. Мы приближались к ним. Стали отчетливо видны их в ужасе косящие назад глаза, прижатые уши, раздувавшиеся порывистым дыханием светло-серые бока. Все гикали и свистели, чтобы прогнать их с дороги, но два дурака продолжали бежать перед нами. Радиатор „Дзерена“ был уже всего в десяти метрах от них, и бег куланов превратился в судорожные рывки. Тут мы притормозили, куланы свернули влево и остановились изнеможенные, а мы проехали мимо.
Вскоре на пути появилась юрта. Порыжелая и рваная кошма на ее крыше свидетельствовала о бедности владельца. Никто не выскочил в панике и не побежал в степь, как это бывало иногда в труднодоступных уголках Гоби. Степенно и медленно из юрты вышла молодая женщина с чайником и пиалой. Мы остановились, и аратка поднесла нам горячего чая по прекрасному старинному обычаю монгольского народа. Следом за женщиной выбежали два ее маленьких сына. Один, поменьше, вцепился в дели матери, а другой, лет восьми, осторожно подошел к невиданному огромному чудовищу. Мы отблагодарили хозяйку сахаром, а я быстро заключил дружбу с мальчишкой, который, как все мальчишки мира, не сводил глаз с диковинных машин. Взяв мальчонку на руки, я попросил Пронина завести мотор. Маленький арат сначала отпрянул, но тут же справился с испугом. Его живые черные глазенки заглядывали под открытый капот, силясь разобраться в устройстве мотора. Темнело. Мы распростились с минутными друзьями и двинулись дальше. Оглянувшись назад, я видел, что мальчишка, взбежав на холм, долго смотрел вслед нашим машинам, пока не превратился в невидимую среди сумерек точку. В свете фар показалось широкое сухое русло. Здесь росли высокие кусты саксаула – топлива было много. Наконец мы могли привести в исполнение мечту этого дня – поесть как следует и отдохнуть. Уже второй день мы ехали под сильным холодным ветром, не снимая ватников, поэтому ночью с удовольствием залезли в спальные мешки. Мы привыкли к страшной жаре южных равнин и здесь, близ несущих холод снегов Монгольского Алтая, очень зябли. С утра мы перегрузили обе машины, разделили бензин, продовольствие и вскоре подъехали к родникам Ихэ-Дзарман („Большой солончак“). Просторная впадина поросла густой зеленой травой, обрамленной чащей тамарисков. Найдя для „Волка“ уютную полянку недалеко от воды, мы простились с товарищами и двинулись дальше. Остающиеся – Вылежанин и Сидоров – с грустью смотрели нам вслед. Скоро мы запутались среди кочек и мокрой глины, дорога исчезла. С огромным трудом мы пробились через влажную котловину. Тропа была найдена и повела нас по гребням бесконечных, безжизненных белых холмов. Солнце слепило глаза, отражаясь от белого щебня, покрывавшего землю, тонкая белая пыль казалась ядовитой. Слева, на юге, тянулся низкий хребет – западный конец Сомон-Хаирхана. До половины высоты его крутых склонов поднимались со дна котловины широкие шлейфы светло-желтых песков. Эти пески на черных горах, всползавшие на значительную высоту, производили прямо-таки страшное впечатление. Было очевидно, что хребет, стоящий поперек направления основных ветров, будет со временем весь засыпан, и океан песков займет южную часть котловины…
А справа по-прежнему уходила в неразличимую для глаза даль стена Монгольского Алтая, по-прежнему шли огромные бэли из нагромождения валунов светлых гранитогнейсов. По бэлям против крутых ущелий с чудовищными конусами выносов извивались огромные, круто падающие русла. Алтай стоял неприступной крепостной стеной, и казалось, что нет возможности проникнуть в глубь этой исполинской горной массы.
Обнаженный, обдутый ветрами гранит появился под колесами машины. Мы поднялись на небольшое плоскогорье Дунда-Хурэн-Цаб-ула („Средняя гора коричневого ущелья“) и остановились в удивлении. Необычайные формы выветривания гранитов покрывали вершину плоскогорья – воронки, низкие арки, широкие троны. Но на этих тронах заседали не духи и не ведьмы. Страшные ветры с Алтая высверливали гранит крутящимся при завихрениях песком. Громадные глыбы гранита с одинаковыми высверленными ямами казались головами попугаев или сов с черными глазными впадинами. Одна глыба была похожа на лемура с огромными глазами, продавленным носом и выступающими надбровными дугами, без лба. Такое чудовище-скала для первобытного человека, несомненно, была бы богом. К этому гранитному плоскогорью вплотную примыкали горы Мандал-ула („Молитвенная гора“), продолжавшие ту же гряду гранитных возвышенностей в центре котловины.
Гряда круто обрывалась в обширную саксаульную равнину, окаймленную с юга песками урочища Элэсуту („Песчаное“). Спуск по обнаженным скалам был убийственным, и только искусство Пронина спасло нас от серьезной аварии. Дальше тропа оказалась совершенно уничтоженной бесчисленными свежими сухими руслами. Трудность дороги усугубили песчаные кочки, в которых приходилось даже прокапываться. Неожиданно в центре саксаульной равнины появилась быстрая речка, журчавшая с давно позабытой нами нежностью. Вдоль берегов шла узенькая кайма мягкой зеленой травы, неправдоподобно яркой среди серых стволов саксаула и темного щебня. Лишь с трудом нашлось место, где вода покрывала лежачего человека, и то после сооруженной наскоро запруды. Освежившиеся и умиротворенные, мы посидели на берегу, покуривая.
А потом снова пошла борьба с песком и рытвинами, тревожные поиски постоянно исчезавшей дороги, почти целиком стертой вновь образовавшимися руслами. Дно котловины понижалось – горы Мандал-ула были последней оконечностью срединной гряды, место которой заняло теперь углубление, богатое подземными водами. Перед нами предстало обширное зеленое пространство, далеко протянувшееся на юг и на запад. Это был знаменитый оазис Цзахой („Краевой“). Мы с радостью устремились к веселой равнине, большие зеленые квадраты на которой явно обрабатывались человеком. Справа от дороги виднелся небольшой сарай, и невдалеке за ним мы встретили группу дюрбютов. Один ехал верхом на осле – редком для Гоби верховом животном. Угрюмые, дочерна загорелые лица равнодушно осмотрели нашу машину, когда мы остановились, чтобы расспросить дорогу. То ли они не знали путей на запад, то ли с ними не сумел сговориться наш переводчик Намнан Дорж, заносчивый и нередко путавший наши намерения, но мы не отъехали и десяти километров, как безнадежно увязли в огромных кочках и мокрой почве.
Проклиная воду, зелень, мошку и все прочие достоинства этого красивого места, мы едва выбились обратно к сараю. Отсюда мы выбрались на край бэля и оказались в привычной нам обстановке Гоби – на щебнистой черной равнине, на которой не росло даже травы, а только редкие маленькие кусты саксаула. Здесь машина пошла свободнее, и мы направились вдоль зеленого моря оазиса Цзахой. Обширные рощи евфратских тополей тянулись рядом, но теперь уже этот зеленый рай не привлекал нас. В нем не было места машине – нашему верному помощнику, без которого мы не могли работать.
Впереди поднялся синий двухвершинный массив Хатун-Хаирхан („Милостивая госпожа“), а за ним показался вдали воздушный голубой и призрачный хребет Ачжи-Богдоин-нуру – конечная цель нашего маршрута. Оттуда, с центральной части хребта, ботаник А. А. Юнатов рассматривал Джунгарскую Гоби. Перед ним в серой дымке лежала бесплодная пустыня Эллистын-Минген („Серебряные пески“), дальше светились палевые блюдца глинистых котловин, а над всем этим белели далекие снеговые пики восточного Тянь-Шаня.
Солнце скрывалось уже за чугунным откосом Монгольского Алтая, когда мы нашли автомобильный накат. Обрадованные, полетели мы вперед, но – увы! – гигантское сухое русло пересекло путь, и в нем окончательно исчезли всякие следы и автомобиля и караванных троп. Стемнело, ехать при свете фар дальше стало опасно, и мы остановились на ночлег. Следующий день принес горькое разочарование. Сколько ни метались мы в поисках дороги – только сухие русла и сплошное море саксаула лежали впереди. Пробиваться вперед по такой тяжелой дороге на одной машине с ограниченным запасом бензина было слишком рискованно. На это можно было бы пойти, если позади нас лежала сколько-нибудь приличная дорога. Но там были десятки километров прямо-таки адского пути, затем восемьдесят километров хорошего участка до родника, где остался „Волк“, а потом – многие сотни километров вьючных троп и бездорожья до котловины Нэмэгэту. Говоря военным языком, наш дальний рейд имел совершенно необеспеченный тыл.
А хребет Ачжи-Богдоин-нуру был уже хорошо виден в бинокль. На самой его верхушке слабо мерцали три снежных поля, а у подножия тянулась гигантская красноватая полоса, вероятно, гранитов, пересекавшая наискось всю центральную часть хребта. „22087“, – записал я показание спидометра в полевой книжке, с горечью обозначив конец незавершенного полностью маршрута…
Мы недаром так стремились во что бы то ни стало достигнуть Ачжи-Богдо. В красноцветных породах, окружающих его подножие, монгольские исследователи нашли в 1955 году челюсть креодонта – древнего хищного млекопитающего. По всей вероятности, вокруг Ачжи-Богдо есть местонахождения самого интересного периода истории млекопитающих – эоцена…
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 175; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!