Страстная пятница в ящике с шипами
Однажды утром сосед сообщил мне, что в тот день была страстная пятница. В ответ на это, я нацарапал на стене слово «Иисус» гвоздем, найденным в уборной. Охранник рассвирепел. «Теперь вы пойдете в карцер», — сказал он.
Он повел меня по коридору к строению, похожему на шкаф. Шкаф был достаточно высок, чтобы в нем можно было стоять прямо, ширина его была около 75 сантиметров. В двери находилось несколько вентиляционных отверстий и раздаточное окно для еды. Охранник толкнул меня внутрь и закрыл дверь. Острые шипы кольнули мне в спину. Я резко подался вперед и накололся снова. Передо мной также была полоса с шипами. Меня охватила паника. Однако я заставил себя стоять спокойно. Потом, осторожно щупая руками темноту, я потрогал стенки ящика. Все четыре стены были покрыты стальными шипами. И, если я не мог удержаться и стоять прямо, подобно свече, то накалывался на них. Итак, это был карцер.
У меня начали болеть ноги. Через час казалось, что каждый мускул стал раной. Ноги с содранной кожей после манежа остались опухшими. Когда же подкашивались ноги, и я, рывком поднимаясь, наталкивался на шипы, то меня вытаскивали наружу. После короткого отдыха, меня вновь запирали. Я пытался сконцентрировать свои мысли на страданиях Христа, но мои собственные страдания были слишком тяжелы. Тогда я стал думать о своем сыне Михае. Когда он был еще маленьким, он спросил: «Что мне делать, папа? Мне так скучно». «Подумай о Боге, Михай», — сказал я. «Почему? — спросил он. — У меня только маленькая голова, а у Бога — большая. Он должен думать обо мне!»
|
|
|
«Теперь, — сказал я себе, — я постараюсь не думать о Боге, и вообще не думать». В этой гнетущей темноте я стал вспоминать о йогах. Постоянно повторяя тайную формулу, они приходят в состояние полного освобождения своего духа от мыслей. Почти таким же методом пользуются монахи на горе Афон в своей непрерывной сердечной молитве. Они непрестанно повторяют молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешного», при этом каждое слово они сопрягают с каждым ударом сердца. Я хорошо знал, что Господь милосерден. Но если я каждый день вновь говорил своей жене, что люблю ее, то тоже самое я хотел делать по отношению ко Христу. Я стал повторять: «Иисусе, дорогой Небесный Жених, я люблю Тебя!» Тихое биение любящего сердца становилось мощной благословенной музыкой, Я произносил эту фразу в ритме биения своего сердца. Вначале мне показалось, что я слышу язвительный хохот дьявола: «Ты любишь Его, а Он позволяет тебе страдать? Если Он всемогущ, то почему не заберет тебя из карцера?» Я продолжал тихо говорить: «Иисусе, дорогой Небесный Жених, я люблю Тебя». Вскоре смысл этих слов расплылся и полностью исчез. Я перестал думать.
|
|
|
Впоследствии я часто пользовался этой молитвой, она помогала мне снять напряжение в особенно трудных моментах. Иисус говорит в Евангелии от Матфея: «ибо в который час не думаете придет Сын Человеческий». Я пережил тот час. Я перестал думать, и неожиданно Христос завладел мною. Но слишком ярок был Его свет. И я уходил не в силах вынести его, уходил в мир моих собственных мыслей.
Искушение дьявола
В карцере я провел два дня. Иногда там запирали на неделю, а то и больше. Однако врач заметил, что состояние моего здоровья было опасным. Я находился на грани жизни и смерти. Длительное заключение и недостаток солнца, питания и воздуха оказали свое воздействие: у меня перестали расти волосы. Мне не надо было уже бриться каждый день. Ногти на пальцах стали мягкими и тусклыми, как растения, которые держали в темноте.
Моим умом стали овладевать галлюцинации. В момент отчаяния я неподвижно смотрел на жестяной кувшин для воды. Нет, я был еще не в аду. Ведь там не было воды. И вдруг кувшин превращался в тарелку. Перед моими глазами возникли изысканные кушанья, поданные на стол, который простирался далеко за границы моей камеры. Издали я увидел, как шла моя жена. Она несла поднос, нагруженный дымящимися сосисками. Но я заворчал на нее: «И это все? Они же такие маленькие».Иногда моя камера превращалась в библиотеку: книжные полки, одна за другой, бесконечные ряды переплетов, исчезающие в темноте. Известные романы, стихи, биографии, религиозные и научные произведения громоздились на полках, висящих надомной. В следующий раз я увидел тысячи лиц, устремленных на меня с напряженным вниманием. Я был окружен огромной толпой людей ожидавших моего выступления. Выкрикивались вопросы, кто-то давал на них ответы, раздавались все новые восклицания друзей, океан лиц простирался до бесконечности. Я мечтал о насилии над теми, кто меня арестовал. И это доставляло мне много огорчений. Меня также мучили эротические мечтания. Это был ад. Те, кто этого не испытал, вряд ли поймут меня. Когда меня арестовали, мне было 39 лет, я был здоровый и деятельный человек. И вот, новая вспышка туберкулеза вызвала повышенную сексуальную жажду. В состоянии бодрствования у меня возникало горячее желание чувственного наслаждения с женщинами и девушками. А позже, после того, как я пытался их прогнать, появлялись видения безобразий и извращений любовного акта. Сомнения и чувство вины мучили меня ужасно. Иногда эта боль была острой и жгучей, в другой раз -тупой, но она не оставляла меня.
|
|
|
|
|
|
Однако, я научился рассматривать галлюцинации как вражеских оккупантов, вроде бацилл туберкулеза. Я был далек оттого, чтобы оправдывать себя за эти нападения, но гордость мешала мне оказывать им сопротивление. После того, как я стал считать это безрассудство не грехом, а врагом, у меня появилась возможность систематически побеждать его. Я мог заставить себя разумно преодолевать злые мысли, когда мне удавалось спокойно обдумать все их последствия. Я не пытался их преувеличивать. Я знал, что они снова проскользнут через боковую дверь. И я предоставлял им свободу и одновременно подсчитывал, чем пришлось бы заплатить в реальной жизни, если бы я уступил этим искушениям. Конечно, это принесло бы большие беды моей собственной семье и другим семьям. Моя жена должна бы была развестись со мной, будущее моего сына было бы разрушенным, члены моей общины потеряли бы веру, а я, презираемый всеми, должен был бы отвечать перед Богом за все эти причиненные страдания. Врачи побеждают один вирус другим, а мы можем воспользоваться основным принципом дьявола «разделяй и властвуй» против него же самого. Беса гордости, страх — потерять репутацию, можно использовать против беса блуда. Бес скупости ненавидит порок, за который надо расплачиваться деньгами.
———————————
[4] — Исаия (около 765 г. до Рождества Христова — после 700 г.) — величайший пророк, чья книга входит в состав Ветхого Завета
[5] — Ханаан — земля, которую завоевали вышедшие из Египта евреи.
[6] — Иерихон — первый город в Ханаане, который был взят евреями.
[7] — «Песнь песней» — одна из книг Ветхого Завета.
[8] — Моисей (приблизительно 1570 г. до Рождества Христова — 1450) — величайший пророк и законодатель еврейского народа, выве
[9] — Бастонада — наказание палочными ударами по пяткам
[10]- Павел (10-64) — апостол, сделавший, пожалуй, больше всех для распространения и утверждения христианства. Казнен в Риме
[11] — Джон Весли (правильно: Уэсли) (1703-1791) — основатель методистской церкви, представляющей одну из ветвей христианства.
Палач стал христианином
Однажды, когда наши уборные были засорены, меня повели в туалет, которым пользовались охранники. На стене над умывальником висело небольшое зеркало. Впервые за два года я увидел себя.
Я попал в тюрьму молодым и здоровым мужчиной. Считали, что я хорошо выгляжу. Когда же я увидел, что со мной стало, мне стало смешно. Это был печальный, гомерический смех. Столько людей любили и восхищались мною. Если бы они теперь смогли увидеть это отвратительное лицо, которое смотрело на меня из зеркала, они пришли бы в ужас. Внезапно мне стало понятно, что подлинно ценное в нас остается незамеченным. Наступит время, я стану еще более безобразным. Скелет и череп. Эта мысль, однако, укрепила мою веру и жажду духовной жизни.
В туалете я нашел разорванную газету, первую попавшую мне на глаза после моего ареста. Я узнал о том, что премьер-министр Гроца твердо решил искоренять богатых. Странное, подумал я, правительство, оно ликвидирует состоятельных, в то время, когда весь остальной мир пытается покончить с нищетой. Я искал имя Патраскану, чтобы узнать, реабилитирован ли он. Но среди имен министров, присутствовавших на выступлении Гроца, его не было.
Когда меня вели назад в камеру, я слышал, как громко рыдала и кричала какая-то женщина. Казалось, что она безумна. Вероятно, крики доносились из той части тюрьмы, которая находилась под нами. Крики дошли до своего апогея, затем внезапно прекратились.
Через несколько дней в соседнюю камеру доставили нового заключенного, «Кто вы?» — спросил я с помощью перестукивания и получил ответ. Это был Ион Михалахе, член различных правительств предвоенного времени и тогдашний коллега крупного политического вождя Юлия Маню. Когда партия начала террор, Михалахе присоединился к одной из групп, пытавшихся бежать за границу. Его арестовали на аэродроме и в октябре 1945 года приговорили к пожизненному заключению. Михалахе было больше семидесяти. «В течение всей своей жизни я боролся, чтобы помочь людям моей страны. И вот — награда», — сказал он.
«Если вы всему, что должно случиться, скажете «да», то тогда не произойдет того, чего вы не хотите, — просигнализировал я. — Отречение от себя — это путь к миру». «Не существует мира без свободы», — был его ответ.
Я сказал: «В стране, где правит тирания, тюрьма является почетным местом».
Он сказал, что потерял Бога.
Я ответил: «Никто не может потерять Бога. Мы все — потерянные. Если мы найдем самих себя, то найдем Божественное в нас. Время, проведенное в тюрьме, может помочь нам в этом поиске». Он сказал, что хочет попробовать.
Спустя два дня Михалахе был переведен в другую камеру. До этого он сообщил мне, что женщина, крики которой мы слышали, была женой прежнего премьер-министра Иона Гигурту. Она прекратила кричать оттого, что на нее надели смирительную рубашку, и заткнули рот кляпом. Когда я снова постучал в стену, то не получил никакого ответа. Михалахе уже там не было.
Незадолго до этого меня опять начали допрашивать. Допрос вел обычно лейтенант Греку, молодой человек, твердый, интеллигентный, самоуверенный. Его политическое образование дало ему возможность быть уверенным в том, что своей службой он помогает строительству лучшего мира. Вопросы, которые он задавал мне, снова возвращали нас к тому периоду, когда я был связан со скандинавской еврейской миссией. По-прежнему ли я отрицаю, спросил Греку, что деньги миссии использовались для шпионажа?
«Если вы считаете Америку и Англию способными поддерживать шпионаж в нашей стране, то я могу это понять. Но какой интерес заключается для Швеции и Норвегии в таких организациях?» «Обе страны являются орудием империалистов», — ответил он. «Но Норвегия известна своим демократическим образом мыслей, а Швеция, уже с сороковых годов, имеет социалистическое правительство».
«Вздор, — сказал он, — они — такие же фашисты, как и другие». При нашей следующей встрече Греку сказал, что он проверил дело и подумал о том, что я мог бы оказаться прав.
Затем он осведомился о распространении Евангелия среди русских. Я упомянул, что в связи с этим, пожалуй, можно было бы установить связь с директором библейского общества по имени Эмиль Клейн. Он хотел знать, почему я неоднократно в то время посещал город Яссы (один из центров этой работы). Я сказал, что меня пригласили посетить тогдашнего патриарха, который тогда занимал должность митрополита.
На следующее утро меня снова вызвали. Греку сидел за своим письменным столом с резиновым кнутом в руке. «Ваша история — ложь, — закричал он. — Эмиль Клейн умер еще до того, как вас арестовали. Потому-то вы его и назвали! Мы проверили даты ваших поездок в Яссы. Патриарха Юстиниана почти никогда не было там в то время».
Он повернулся вместе со своим стулом «Теперь — конец! Здесь — бумага для письма. Нам известно, что с помощью азбуки Морзе вы связывались с другими заключенными, включая Михалахе. Теперь мы должны совершенно точно знать, что говорил каждый из них. Во всяком случае, мы хотели бы знать, как и когда вы нарушали и другие правила тюрьмы. А теперь говорите правду, а не то…»
Он ударил кнутом по письменному столу. «У вас есть полчаса времени», — сказал он и покинул помещение.
Я уселся, чтобы писать. Первым словом должно было стать «Объяснение». Мне нелегко было начать, в течение двух лет я не держал в руках никакого орудия для письма. Я признался, что нарушал правила тюрьмы: я отстукивал в стене послания из Евангелия, я собирал таблетки, чтобы убить себя, я сделал из куска жести нож, а из хлеба и мела — шахматные фигуры. Я объяснялся с другими заключенными, но их имена мне небыли известны (я не упоминал о том, что с помощью азбуки Морзе принимал исповеди грехов и даже привел людей ко Христу). Я писал дальше: «Никогда я не выступал против коммунистов. Я — ученик Христа, а Он подарил нам любовь ко врагам. Я понимаю коммунистов и молюсь за их обращение. Мне хотелось бы, чтобы они стали моими братьями по вере. О том, что мне говорили другие, я не могу дать показаний. Служитель Бога никогда не может быть свидетелем обвинения. Я признан, чтобы оправдывать, а не предъявлять иск».
Помахивая кнутом, снова появился Греку, с точностью до минуты. Вероятно, он только что выпорол заключенного.
Он схватил мое объяснение и начал его читать. Через некоторое время он отложил кнут в сторону. Когда он прочитал все до конца, то посмотрел на меня огорченно и сказал: «Господин Вурмбрандт! — раньше он никогда не обращался ко мне со словом «господин», — Зачем вы сказали, что вы меня любите? Эта одна из христианских заповедей, которую ни один человек не в состоянии выполнить. Для меня было бы невозможно любить тех, кто годами держит меня в заключении, бьет и заставляет голодать!»
Я сказал: «Здесь идет речь не об исполнении заповеди. Когда я пришел к вере в Христа, то заново родился и стал совершенно другим человеком. Мое существо наполнено любовью. Как из источника может изливаться только вода, так и любящее сердце порождает только любовь».
В течение двух часов мы говорили о христианской вере и его отношении к марксистским доктринам, на которых он был воспитан. Греку был поражен, когда я сказал ему, что первым произведением Маркса было его толкование на Евангелие от Иоанна. Это утверждает Рицанер, директор института марксизма-ленинизма в Москве. А он должен это знать. Я привел ему несколько цитат, особенно из ранних произведений Маркса, в которых он положительно относился к христианству, а особенно к Лютеру [12] .
После этого разговора, Греку почти каждый день заставлял приводить меня к себе на час или два. Он установил, что приведенные мной цитаты действительно соответствовали истине. Это было введением к ряду долгих дискуссий о христианской вере, в которых я постоянно особенным образом подчеркивал демократические и революционные черты раннего христианства.
Греку повторял: «Я воспитан атеистом и никогда не стану никем другим». Я сказал ему: «Атеизм — это священное слово для христианин. Когда наших предков из-за веры бросали диким зверям, то Нерон и Калигула [13] представляли их атеистами. Итак, если кто-то сам себя называет атеистом, то я уважаю его».
Греку засмеялся. Я продолжал: «Господин лейтенант! Один из моих предков 17-го века был раввином. Его биографы сообщали о том, как он однажды встретился с одним атеистом и сказал ему: «Я завидую вам, дорогой брат! Ваше духовное состояние намного лучше нашего. Когда я вижу человека в нужде, что бывает довольно часто, я говорю: «Господь поможет ему!» И прохожу мимо. Вы же не верите в Бога, а значит, вместо Него должны помочь всем, кто встретится на вашем пути».
Христиане часто критиковали коммунистов не потому, что они настроены атеистически, а потому, что их партия породила извращенный вид атеизма. Существует два рода людей: те, которые говорят, что Бога нет — и потому я могу совершать все то дурное, что мне придет в голову. Другие считают: раз Бога нет, моя задача состоит в том, чтобы делать добро, которое делал Бог, если бы Он был. Великим атеистом во втором смысле был сам Христос. Когда Он видел голодающих, больных или отчаявшихся людей, Он не проходил мимо и не говорил: «Бог поможет вам», но действовал так, будто вся ответственность лежала на Нем одном, и люди начинали спрашивать: «Этот человек — сам Бог? Он творит Божьи дела!» Так они установили, что Иисус был Богом. Если вы, господин лейтенант, способны стать атеистом такого рода, если вы научитесь любить каждого человека и служить каждому человеку, то люди быстро заметят, что вы стали чадом Божьим, и вы сами откроете в себе Божественное».
Такие аргументы могут шокировать многих людей. Но апостол Павел говорит, что проповедник должен быть для евреев — евреем, а для греков — греком. По отношению к марксисту Греку я должен был быть марксистом и говорить на том языке, который был ему понятен. Мои слова дошли до его сердца. Он стал размышлять и полюбил Христа. В своей униформе цвета хаки с голубыми нашивками службы безопасности, Греку, две недели спустя, исповедовал мне, стоящему в грязной, обтрепанной тюремной одежде, свои грехи. Мы стали братьями.
С этого момента Греку бесстрашно помогал как мог заключенным, превозмогая все трудности и опасности. Для вида он служил еще и партии, и играл свою роль. Однажды он исчез, и никто не знал, что с ним стало. Осторожно я пытался что-то узнать через охранников. По их мнению, он был арестован. Скрыть истинное обращение было совсем непросто.
Лекарства
С исчезновением лейтенанта Греку допросы не прекратились. Но Господь подарил мне забвение. Я смог забыть имена всех тех, кому смог бы навредить. В тюрьме я сочинил более трехсот стихотворений, около ста тысяч слов, которые я записал после выхода на свободу. Однако, во время допросов я мог полностью освобождать свою память. Для этого использовался один искусственный прием.
Под предлогом, что мой туберкулез ухудшался (а я действительно непрерывно кашлял) врачи приписали мне новое лекарство. Это была желтая капсула, способствовавшая долгому сну с приятными сновидениями. Как только я просыпался, мне давали новую капсулу. В течение многих дней я оставался в бессознательном состоянии, и охранники будили меня только к моменту приема пищи. Моя еда была легкой и вкусной.
Продолжения допросов предстают в моей памяти весьма туманно. Я только знаю, что лекарства не оказали того действия, на которое рассчитывали мои палачи, я не предал друзей. Когда я предстал пред судом, я был один. Большой судебный процесс над людьми, которые должны были состоять в «шпионской организации» Всемирного совета церквей, так и не состоялся. Священник Милан Хаймовичи, арестованный для этих же целей, выдержал жесточайшие пытки. Он терпел и молчал. Потом, когда под каким-то предлогом он был приговорен к семи годам заключения, он держался как герой, отстаивающий свою веру. Лекарства применяли против кардинала Миндженти, троцкистов и еще многих других, они ослабляли силу воли и приводили, наконец, жертву к бреду самообвинений. Позднее я слышал, как многие люди начинали вдруг стучать в двери камер. Они требовали политических чиновников, чтобы сделать дальнейшие признания против самих себя. Это лечение могло иметь продолжительный эффект. Мужчины, которые получали его в течение месяцев, исповедовали мне потом грехи, которых они не могли совершить. Возможно, что мой туберкулез нейтрализовался под действием этого лекарства, а может быть я получал слишком большую дозу, которая делала бесполезным каждый мой допрос. Во всяком случае, по Божией милости, я был сохранен от того, чтобы стать предателем.
Сатана изгнан
После лечения этим препаратом я становился все слабее и, наконец, совсем сломался. Постель я мог покинуть только при крайнем усилии. Но мой дух оставался совершенно свободным. Я даже считал его активность тревожной.
Это не сказка, что святой Антоний Великий [14] , Мартин Лютер и многие другие менее известные личности видели дьявола. Я видел его однажды, будучи ребенком. Он осклабился на меня. С тех пор прошло полвека. И вот я впервые упоминаю об этом. Тогда в своей камере я чувствовал его присутствие. Было темно и холодно. Он насмехался надо мной. В Библии говорится о тех местах, где танцуют лесные приведения. Моя камера стала местом их сборищ. День и ночь я слышал голос: «Где же твой Иисус? Твой Спаситель не может тебя спасти, ты одурачен и одурачиваешь других. Он — не Мессия, ты не на того напал!»
Я закричал громко: «Кто же тогда настоящий Мессия, который должен прийти?» Ответ был недвусмысленным, но слишком кощунственным, чтобы можно было его воспроизвести. Я написал книги и статьи, доказывающие, что Иисус был Мессией. Но теперь мне не приходило на ум ни одного аргумента.
Демоны довели крупного норвежского евангелиста Нилса Хауге до того, что он поколебался в своей вере, пока сидел в тюрьме. И внушили сомнения даже Иоанну Крестителю[15] в темнице. Теперь же они бесчинствовали здесь, в моей камере. Я был беззащитен. Моя твердость и радость бесследно исчезли. Раньше я чувствовал Иисуса так близко, Он утолял мою боль и разгонял мрак. Теперь в состоянии глубочайшей оставленности я только мог воззвать: «Или, Или, лама савахфани?» [16]
В эти дни, наполненные тьмой и страхом, я сочинил длинное стихотворение. Кто не испытал подобного физического или духовного состояния, вряд ли сможет предпринять нечто подобное.
Но для меня это было спасением. Слова, ритм и мелодия помогали мне отражать атаки сатаны. Вот один из переводов, без рифмы и стихотворного размера, передающий смысл румынского текста: «В детстве я часто посещал храмы и церкви. В них прославлялся Бог. Каждый из священников пел и усердно кадил. Они утверждали: что любить Тебя праведно, но когда я вырос, я увидел такую глубокую скорбь в мире, принадлежащем этому Богу, что сказал себе: «У Него сердце из камня, иначе Он убрал бы все трудности с нашего пути».
Больные дети борются с температурой в больнице, опечаленные родители молятся за них. Небо — глухо, наши любимые идут в долину смерти, даже когда мы произносим длинные молитвы. Невинных людей сжигают заживо, а небо безмолвствует, оно оставляет событиям их собственный ход. Будет ли Бог удивляться тому, что даже верующие в Него начнут понемногу сомневаться? Голодные, замученные, преследуемые в своей собственной стране, мы не имеем ответа на эти вопросы. Ужас, случившийся с нами, — это позор для Всемогущего.
Как я могу любить Творца микробов и тигров, мучающих людей? Как я могу любить Его, который мучает всех своих подданных только потому, что один из них съел плод, висящий на древе? Я — более жалок, чем Иов: у меня нет ни жены, ни детей, ни утешителя. В этой тюрьме нет ни солнца, ни света, а образ жизни — невыносим.
Из перекладин моей кровати они сделают мне гроб, и, вытянувшись в нем, я постараюсь понять, почему все мои мысли устремлены к Тебе, почему все, о чем я пишу направлено к Тебе. Откуда эта страстная любовь в моей душе, и почему моя песнь только о Тебе? Я знаю, что отвергнут, и скоро я буду гнить в могиле.
Однако же, невеста в «Песнь песней» спросила бы, был ли у нее повод любить Тебя, если бы не существовало любви? Любовь не требует оправданий, она просто есть; любовь — ничто для умных людей; тысячи испытаний не помешают ей продолжать любить; в пекле огня и в глубине вод она еще поцелует руку, мучащую ее. Она не находит ответа на свои вопросы, но продолжает верить и ждет. И однажды солнце осветит мглу. Тогда все станет явным.
И хотя прощение многих грехов воспламенило и без того горячую любовь Магдалины [17] , она подарила Тебе свое мирро и слезы, прежде чем Ты произнес слово прощения. Если бы Ты не сказал этого, и ее грехи не были бы отпущены, она все равно из любви к Тебе сидела бы возле Тебя и плакала. Она любила Тебя до того, как Ты отдал Свою кровь; она любила Тебя до ее прощения. И я не спрашиваю тоже, есть ли смысл Тебя любить; так как надеюсь на спасение; но и в вечном несчастье я бы любил Тебя; я бы любил Тебя даже во всепоглощающем огне. Если бы Ты отказался спуститься с небес, Ты был бы моей далекой мечтой; Если бы Ты утаил от нас Твое слово, я бы любил Тебя, не услышав его. Если бы Ты испугался и перед Распятием обратился бы в бегство, и я остался бы неспасенным, я должен бы был все равно Тебя любить; если бы даже я открыл в Тебе грехи, я бы покрыл их своей любовью.
Теперь я хочу решиться произнести бессмысленные слова, чтобы видели все, как велика моя любовь. Я хочу прикоснуться к нетронутым еще струнам и прославить Тебя новой музыкой. Если бы пророки пророчествовали о ком-то другом, я бы отвернулся от них, но только не от Тебя. Если бы они привели тысячу доводов, я бы остался верен Тебе. Если бы я должен был узнать, что Ты обманщик, я бы со слезами молился за Тебя. Я бы мог тогда не следовать за Тобой в неправедных делах, но я не стал бы меньше Тебя любить. Из-за Саула Самуил провел свою жизнь в слезах и строгом посте. Моя любовь восторжествовала бы даже если бы я узнал, что Ты заблудился. Если бы не сатана, а Ты поднялся бы в злобе и взбунтовался бы против Неба, если бы Ты утратил красоту Твоего молчания и, подобно одному из архангелов, пал с высоты в безысходность, я бы все равно питал надежду на то, что Отец простит Тебя, и однажды Ты снова вместе с ним пройдешь по золотым дорогам Неба.
Если бы Ты был только мифом, я бы покинул реальность, чтобы жить с тобой в мечте. Если бы кто-то мог доказать, что Ты не существуешь, Ты бы обрел жизнь через мою любовь. Моя любовь — безрассудна, беспочвенна, как и Твоя. Господи Иисусе, радуйся хоть немного, потому что ничего большего я не могу Тебе дать».
Когда я закончил это стихотворение, то заметил, что сатаны уже не стало. Он исчез. В тишине я почувствовал поцелуй Христа. Каждый, кого целуют, становится спокойным. Покой и радость вернулись.
Христианин без Христа
Пробыв почти три года в одиночном заключении я оказался близок к смерти. Часто я харкал кровью.
Полковник Дулгеру сказал: «Мы — не убийцы, как нацисты. Мы хотим, чтобы вы жили и страдали». Ко мне пригласили специального врача. Боясь инфекции, он поставил диагноз через глазок в двери моей камеры. Было решено поместить меня в тюремную больницу.
Из подземной камеры меня вынесли наверх. Во дворе Министерства внутренних дел я снова увидел луну и звезды. Потом из санитарной машины я мог видеть хорошо знакомые места Бухареста. Мы ехали по направлению к моему дому. Был момент, когда я подумал, что меня везут домой умирать. Но, когда мы были почти у моего дома, санитарная автомашина завернула за угол и начала взбираться в гору на окраине города. Я понял, что мы ехали в Вакарести. Вакарести был один из крупных замков Бухареста. В XIX столетии он превратился в тюрьму. Прекрасная церковь и часовенка использовались при коммунистах как пакгауз. Часть перегородок, разделявших кельи монахов, была снесена. Таким образом, были созданы большие помещения, в которых находилось большое число заключенных. Оставалось лишь немного келий, в которых заключенные были изолированы друг от друга.
Прежде чем охранники вынесли меня из машины, меня накрыли простыней с головой. Они схватили меня под руки и поволокли через двор, вверх по лестнице. Когда сняли простыню, я увидел, что нахожусь в узкой, голой камере. Я был один. И слышал, как офицер разговаривал с охранником.
«Никто не должен видеть этого человека, только врач может входить к нему. При этом должны присутствовать вы», — сказал он. То, что я все еще был жив, должно было оставаться тайной. Эти меры предосторожности заинтриговали охранника, маленького седовласого человека. Когда офицер ушел, он спросил меня, в чем я провинился. «Я — пастор и чадо Божие», — сказал я.
Он наклонился надо мной и прошептал: «Слава Богу, я один из воинов Иисуса». Он был тайным членом «Армии Спасителя», — движения пробуждения, отделившегося от православной церкви.
Поскольку оно одинаково преследовалось как коммунистами, так и духовенством, то это движение весьма быстро распространилось от города к городу и насчитывало уже около ста тысяч сторонников.
Охранника звали Тахичи. Мы шептали друг другу стихи из Библии. Он помогал мне, как мог. Это был риск. Не одного уже охранника приговорили к двенадцати годам тюрьмы за то, что кто-то из заключенных получил от них яблоко или сигарету, Я был слишком слаб, чтобы вставать, и часто лежал в своих нечистотах. Утром, короткое время я находился в ясном сознании. Я потом метался в бреду из стороны в сторону. Спать я мог немного. Через маленькое окно я снова мог видеть кусочек неба. Однажды меня разбудили странные звуки — впервые за долгое время я услышал пение птиц.
Я рассказывал Тахичи: «Мартин Лютер, во время своих прогулок по лесу, имел обыкновение снимать шляпу перед птицами и говорить: «Доброе утро, господа богословы! Вы проснулись и поете, а у меня, старого дурака, познание куда ничтожнее вашего, я беспокоюсь обо всем без исключения, вместо того, чтобы просто довериться заботам моего небесного Отца».
Через окно я мог видеть заросший травой угол и обычный пустой двор. Иногда через двор спешили одетые в белое врачи, боящиеся даже поднять глаза. Их долгом было практиковать медицину «в духе классовой борьбы».
Я мог слышать, как разговаривали те мужчины, которые исполняли трудовую повинность. Еще недавно я порой испытывал тоску по звуку человеческого голоса, теперь же он раздражал меня. Эти люди беседовали о пустяках, их мысли казались поверхностными и лживыми.
Однажды утром я услышал голос старого мужчины из соседней камеры: «Я — Леонте Филипеску. Кто вы?» Я узнал фамилию одного из первых социалистов Румынии. Филипеску был высокоодаренным человеком, которого партия использовала, а теперь выкинула. «Боритесь против своей болезни, — воскликнул он. — Не сдавайтесь! Через две, три недели мы все будем свободными».
«Откуда вы это знаете?» — спросил я. «Американцы теснят коммунистов в Корее, через две недели они будут здесь».
Я ответил: «Но, даже если они не встретят никакого сопротивления, им надо более четырнадцати дней, чтобы добраться до Румынии».
«Чушь! Расстояние — ничто для них. Их реактивные истребители летают со сверхзвуковой скоростью».
Я не возражал. Заключенные живут своими иллюзиями. Когда ежедневный овсяный кисель становился чуть гуще, это означало, что американский ультиматум, наверное, запугал русских, и с нами будут обращаться лучше. Если охранник кого-то ударил, это было знаком, что коммунисты хотели еще как следует использовать последние дни своей власти. Мужчины вернулись в комнату в восторге: «Король Михаил сказал по радио, что в течение месяца он опять будет на престоле».
Никто не мог вынести мысли, что ему придется десять или двадцать лет провести в тюрьме. Филипеску все еще надеялся на скорое освобождение, а спустя месяц был помещен в другую тюремную больницу, где мы встретились с ним. Его место занял вождь фашистской Железной Гвардии Раду Мироновичи. Этот человек притворялся, что был пламенным христианином, но при каждом удобном случае изрыгал яд и желчь против евреев.
Я попросил Тахичи подержать меня, чтобы я мог сесть в кровати. «Когда вы принимаете в вашей православной церкви святое Причастие, — крикнул я тогда Мироновичи, — действительно ли хлеб и вино превращаются в Тело и Кровь Иисуса Христа?» Он подтвердил. «Иисус был евреем, — сказал я. -Итак, если вино превращается в Его Кровь, то она становится тогда еврейской кровью, не так ли?» «Наверное», — сказал он без всякой охоты. Я продолжал: «Иисус говорит, что тот, кто ест Его Тело и пьет Его Кровь, будет иметь жизнь вечную. Итак, чтобы получить вечную жизнь, вы должны к вашей арийской крови добавить несколько капель еврейской. Как же вы тогда способны ненавидеть евреев?»
У него не было ответа. Я попросил его все же признать, что для последователя Христа ненависть к евреям является абсурдом. Также абсурдом был антисемитизм коммунистов, веривших в учение еврея Карла Маркса. Вскоре после этого Мироновичи поместили в другую камеру — далеко от меня. Однако он сказал Тахичи: «Все, что было беспорядочного в моей жизни, теперь устранено. Я был слишком горд, чтобы следовать за Христом».
В камере смерти
Однажды, когда у меня поднялась температура, и я чувствовал себя очень плохо, пришли охранники, чтобы забрать меня. Они накрыли мою голову простыней и повели вдоль по коридору. Когда покрывало сняли, я увидел, что нахожусь в большом помещении с голыми стенами и решетками на окнах. За столом напротив меня сидели четыре мужчины и одна женщина. Это были мои судьи. Пришла пора меня осудить.
«Вам назначен защитник, — сказал председатель суда. — Он не воспользовался вашим правом вызвать свидетелей. Садитесь».
Охранники крепко держали меня на стуле. Мне сделали укрепляющий укол. Когда приступы тошноты и головокружения спали, я увидел, что поднялся прокурор. Он сказал, что я был представителем такой же преступной идеологии в Румынии, как Иосиф Броз Тито в Югославии. Я брежу, подумал я. Во время моего ареста маршал Тито был образцом коммуниста. То, что за это время он был разоблачен как ренегат и предатель, мне было неизвестно. Прокурор продолжал бесконечный список моих преступлений: шпионская деятельность через скандинавскую церковную миссию и Всемирный совет церквей; распространение империалистической идеологии под прикрытием работы в церкви, проникновение в партию с собственной целью разрушить партию и т.д. Голос продолжал говорить, а я почувствовал, что съезжаю со стула. Заседание было прервано. Мне сделали еще один укол.
Мой защитник пытался помочь мне, как мог, но это ничего не дало. «Хотите еще что-то сказать?» — спросил председатель. Его голос, как мне казалось, доносился издалека. Перед глазами было темно. Мой отуманенный ум был способен лишь на одну единственную мысль.
«Я люблю Бога», — сказал я.
Приговор гласил: двадцать лет принудительных работ. Судебное заседание продолжалось десять минут. Прежде, чем меня отнесли назад, мне снова намотали на голову простыню.
Через два дня Тахичи прошептал мне: «Вы нас покидаете. Господь с вами!» Вошел другой охранник. Они понесли меня к главному входу. Я увидел раскинувшийся внизу Бухарест. Мне не удастся его увидеть в течение последующих шести лет. Мои щиколотки, согласно правилам, были закованы в цепи весом в пятьдесят фунтов. Меня поместили в грузовик, в котором уже находилось около сорока мужчин и несколько женщин. На всех, даже на больных, были цепи. Рядом со мной начала плакать одна девушка, и я старался утешить ее.
«Вы меня уже больше не знаете», — всхлипывала она. Я посмотрел на нее ближе, но ее лицо мне было незнакомо.
«Я была в вашей общине». Она рассказала, что после моего ареста нужда вынудила ее совершить кражу, и ее приговорили к трем годам принудительных работ. «Я так стыжусь», — сказала она. Голос ее звучал глухо, она едва сдерживала слезы: «Я причастна к вашей Церкви, Вы теперь — мученик, а я — воровка».
«Я тоже — грешник, спасенный милостью Божьей, — сказал я. — Верь в Христа, и твои грехи будут прощены тебе».
Она поцеловала мне руку и обещала после своего освобождения, дать знать моей семье, что видела меня.
На сортировочном вокзале нас погрузили в специальный вагон для заключенных. Окна были крошечными и мутными. В то время, как мы медленно с грохотом въезжали с равнины в отроги Карпат, мы установили, что все больны туберкулезом. Так мы пришли к выводу, что нас посылали в Тыргул-Окна, где находился один из санаториев для страдающих туберкулезом узников. В течение четырехсот лет там работали арестанты на соляных рудниках. Тридцать лет тому назад известный врач по имени Ромаскану построил там санаторий и передал его государству. Прежде, чем коммунисты пришли к власти, он пользовался отличной репутацией.
После путешествия длиной в триста километров, длившегося днем и ночью, мы прибыли на вокзал в Тыргул-Окна. Город насчитывал 30 000 жителей. Меня погрузили на ручную тележку с шестью мужчинами, которые не могли идти. Остальные тащили нас к большому зданию на окраине города. А охранники наблюдали за всеми нами. Когда меня внесли вовнутрь, я увидел знакомое лицо. Это был доктор Алдеа, когда-то он был фашистом, затем обратился и стал другом нашей семьи. После того, как меня положили в постель в карантинном отделении, он обследовал меня.
«Я сам — заключенный, — сказал он мне, — но меня оставили работать врачом. Здесь нет медицинских сестер и только один врач. Поэтому мы должны помогать друг другу, насколько можем».
Он измерил температуру и осмотрел меня. «Я не хотел бы тебя обманывать, — сказал он, — мы не можем ничего сделать для тебя. Тебе осталось жить, наверное, около двух недель. Постарайтесь есть, что тебе дают, хотя это никуда не годится. Иначе…» Он тронул меня за плечо и пошел дальше.
В течение двух следующих дней умерло двое мужчин, которых привезли сюда с вокзала в тележке. Я услышал, как один из них хрипло спорил с доктором Алдеа: «Я клянусь вам, что чувствую себя лучше, доктор. Температура снижается, я знаю это, пожалуйста послушайте же вы! Сегодня я один раз харкал кровью, не переводите меня в комнату номер 4».
Я спросил человека, который прежде принес мне жидкий овсяный кисель, что происходит в комнате номер 4. Он осторожно поставил тарелку и ответил: «туда поступают тогда, когда установлено, что больше нет надежды».
Я попытался есть кисель, но не получалось, кто-то накормил меня из ложки. Но я не мог удержать еду в себе. Доктор Алдеа сказал:
«Мне жаль, но настаивают. Ты должен перейти в комнату номер 4».
Итак, я снова встретился со своими товарищами по несчастью: с теми, кто ехал со мной в тележке.
В коме
Собственно говоря, я должен быть уже мертвым. Когда заключенные проходили мимо моей постели, они крестились. Я почти все время находился в коме. Если я стонал, то другие больные переворачивали меня на бок или давали попить.
Доктор Алдеа почти ничем не мог помочь. «Если бы у нас были современные лекарства, — сказал он. — Стрептомицин, новое американское изобретение было чудом, исцеляющим туберкулез. Но партия утверждает, что все это только западная пропаганда».
Четверо мужчин, которых поместили в палату вместе со мной, умерли в течение следующих четырнадцати дней. Временами я и сам не был уверен, жив я или уже мертв. Ночью я засыпал всегда лишь на короткое время, чтобы быть разбуженным от сильных приступов боли. Меня поворачивали в среднем по сорок раз на бок, чтобы смягчить боли. Гной вытекал из дюжины открытых мест. Моя грудь распухла от гноя. То же самое было с позвоночником. Я постоянно харкал кровью.
Моя душа еще была связана с телом тонкой нитью, и я уже собирался покинуть видимый мир. Я спрашивал своего Ангела Хранителя: «Какой же ты Защитник, если не можешь даже защитить меня от этого страдания. Во вспышке слепящего света, длившейся, казалось, всего тысячную доли секунды, я увидел существо с несколькими руками, как у Кришны [18] , и услышал его голос: «Я не могу сделать для тебя всего, что я собственно должен, я — всего лишь Обращенный».
Услышав это, я не мог вспомнить ни о Библии, ни о какой-либо истине веры. Дух отказался в ту минуту служить мне, и я не мог дать объективной оценки своему видению. Только в памяти, словно в тумане всплывало слышанное когда-то. Право славные мистики описывали особые случаи, когда падшие ангелы возвращались на службу богу. Однако это обращение не может полностью изменить сути того, кто был очень злым, даже если он принес глубокое покаяние. Как бы то ни было, это видение оказало мне решающую помощь. Оно дало мне возможность постичь смысл страданий, которые я должен был перенести. Я пережил первый кризис. Сочувствие в глазах доктора Алдеа постепенно превращалось в удивление, потому что я все еще оставался жив. Поскольку я не получал никаких лекарств, по утрам температура начала на час снижаться. Мои мысли стали яснее. Я начал смотреть и стал замечать свое окружение.
Никто не умер атеистом
В нашей палате находились двенадцать поставленных близко друг к другу кроватей и несколько маленьких столов. Окна были раскрыты, и я мог видеть мужчин, работающих в огороде. За ними находились высокие кирпичные стены с колючей проволокой. Было очень тихо. Здесь не было сигнальных звонков, рычащих тюремных охранников, да и, вообще, не было охранников. Они боялись заразиться и держались от пациентов как можно дальше. Тыргул-Окна управлялся «на расстоянии» и, из-за равнодушия и небрежности, был одной из наименее строгих тюрем. На нас все еще была та одежда, в которой нас арестовали. На протяжении всех лет мы без конца латали ее с помощью лоскутов, которые нам удавалось находить.
Заключенные приносили еду к двери политического отделения. Оттуда ее разносили по отдельным камерам. Кто мог ходить, сам забирал свою порцию, остальные получали ее в постели. Давали жидкие щи и немного белой фасоли или водянистую похлебку из пшена или кукурузы. Некоторые заключенные, имевшие силы, могли перекапывать участок земли во дворе, остальные лежали на своих нарах и убивали время болтовней. Но в комнате номер 4 царила другая атмосфера. Поскольку до сих пор еще никто не покинул ее живым, она была названа «камерой смерти».
В ней я пролежал тридцать месяцев. За это время там умирали косяками, и их место занимали другие. Но вот что важно и достойно внимания: никто из них не умер атеистом. Фашисты, коммунисты, святые, убийцы, воры, священники, богатые помещики и самые бедные из всех нищих были битком набиты в маленькой камере. Но ни один из них не умер, ни примирившись прежде с Богом, затем с людьми.
Многие поступали в комнату номер 4 будучи убежденными в том, что Бога нет. Но я видел, как неверие их рушилось перед лицом смерти. Когда кошка бежит через мост, это еще не означает, что мост обладает выносливостью. Но если по нему может проехать поезд, значит мост исполнил свое назначение. Если человек называет себя атеистом, когда сидит со своей женой за чашкой кофе с пирожными, это еще не означает, что он и в самом деле атеист. Истинное убеждение должно выдержать серьезное испытание. Атеизм же не в состоянии этого сделать.
————————————
[12] — Лютер Мартин (1483-1546) — великий реформатор христианской церкви, с именем которого связана лютеранская церковь, представляющая одно из ответвлений христианства
[13] — Нерон (37-68), Калигула (настоящее имя — Гай Цезарь Германик) (12-41) — императоры Древнего Рима, в правление которых христиане подвергались особенно жестоким гонениям.
[14] — Антоний Великий (ок. 250 — ок. 355) — основатель монашества.
[15] — Иоанн Креститель (1-31) — последний из пророков Ветхого Завета, непосредственно предшествовавший Иисусу Христу и первым указавший народу на Него как на Агнца Божия, берущего на Себя грех мира.
[16] — «Или, Или, лама савахфани» — «Боже Мой! Боже Мой! Для чего Ты Меня оставил?» — слова Иисуса Христа, которые Он произнес, будучи распят на Кресте.
[17] — Мария Магдалина — в Новом Завете женщина, исцеленная Иисусом Христом и ставшая Его ученицей.
[18] — Кришна — в индийской мифологии «аватара» (воплощение) бога Вишну.В данном случае у Вурмбрандта неточность: с четырьмя руками обыкновенноизображается другое индуистское божество — Шива.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 83; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!