Искусственный интеллект и естественная глупость

 

Хорошая новость состоит в том, что, по крайней мере, в ближайшие десятилетия нам не придется иметь дело с полноценным научно‑фантастическим кошмаром, в котором искусственный интеллект обретает разум и решает поработить или уничтожить людей. В процессе принятия решений мы все больше будем полагаться на алгоритмы, но сценарий, при котором алгоритмы начнут сознательно манипулировать нами, маловероятен. У них не возникнет сознание.

 Научная фантастика обычно путает интеллект с сознанием и предполагает, что для того, чтобы сравняться с человеческим интеллектом или превзойти его, компьютеры должны обладать сознанием. Сюжет почти всех фильмов и романов об искусственном интеллекте вращается вокруг того волшебного момента, когда у компьютера или робота появляется сознание. Затем или главный герой влюбляется в робота, или робот пытается уничтожить человечество, или то и другое происходит одновременно.

 Но в реальности нет никаких оснований предполагать, что у искусственного интеллекта появится сознание, поскольку интеллект и сознание – совершенно разные вещи. Интеллект – это способность решать задачи. Сознание – способность чувствовать боль, радость, любовь или гнев. Мы часто путаем эти понятия, потому что у людей и других млекопитающих интеллект неразрывно связан с сознанием. Млекопитающие решают большинство задач посредством чувств. Но у компьютеров совсем другой подход.

 К развитому интеллекту ведут разные пути, и лишь немногие из них предполагают появление сознания. Самолеты летают быстрее птиц, но перьев у них нет; точно так же компьютеры решают задачи гораздо лучше, чем млекопитающие, не прибегая к помощи чувств. Конечно, искусственный интеллект должен уметь с высокой точностью анализировать человеческие чувства, чтобы лечить болезни, выявлять террористов, рекомендовать подходящего партнера или ориентироваться на улице, заполненной пешеходами. Но способность чувствовать для этого не нужна. Алгоритму не обязательно испытывать радость, гнев или страх, чтобы распознать отличающиеся друг от друга биохимические паттерны веселой, сердитой или испуганной человекообразной обезьяны.

 Разумеется, полностью исключить появление у искусственного интеллекта собственных чувств нельзя. Мы еще недостаточно изучили феномен сознания, чтобы однозначно ответить на этот вопрос. В целом нам следует рассмотреть три возможных варианта:

 1. Сознание каким‑то образом связано с органической биохимией, и в неорганических системах появление сознания невозможно.

 2. Сознание не связано с органической биохимией, но связано с интеллектом, так что у компьютеров не только может, но и должно появиться сознание, как только они перешагнут определенный порог развития интеллекта.

 3. Не существует никаких значимых связей между сознанием и органической биохимией, а также сознанием и высоким интеллектом. Поэтому компьютеры могут обладать сознанием – но не обязательно. Они могут иметь сверхвысокий интеллект, но прекрасно обходиться без сознания.

 При нынешнем уровне знаний о человеке мы не исключаем ни один из этих вариантов. Но именно недостаток знаний делает маловероятным, что в ближайшем будущем нам удастся разработать программу для компьютера, обладающего сознанием. Поэтому, несмотря на огромную мощь искусственного интеллекта, в обозримой перспективе его использование будет в определенной степени зависеть от человеческого сознания.

 Опасность состоит в том, что, если мы вложим слишком много сил и средств в развитие искусственного интеллекта и слишком мало – в развитие человеческого сознания, чрезвычайно изощренный искусственный интеллект компьютеров будет лишь усугублять естественную глупость людей. В ближайшие десятилетия мы вряд ли столкнемся с восстанием роботов, но не исключено, что нам придется иметь дело с ордами ботов, которые умеют воздействовать на наши эмоции успешнее, чем наша родная мать, и используют эту способность, чтобы пытаться нам что‑то продать – автомобиль, политического деятеля или целую идеологию. Боты будут распознавать наши скрытые тревоги и тайные желания, а затем использовать их против нас. Мы уже видели, как это выглядит, во время недавних выборов и референдумов по всему миру, когда хакеры научились манипулировать отдельными избирателями, анализируя информацию о них и используя их предрассудки[74]. Научно‑фантастические триллеры тяготеют к драматическому апокалипсису с огнем и дымом, но в реальной жизни мы можем столкнуться с весьма тривиальным апокалипсисом, просто кликая компьютерной мышью.

 Чтобы избежать такого исхода, на каждый доллар и каждую минуту, вложенные в совершенствование искусственного интеллекта, было бы разумно тратить по одному доллару и одной минуте на развитие человеческого сознания. К сожалению, сегодня мы делаем слишком мало для исследования и развития нашего сознания. Мы, как правило, проводим научно‑исследовательские и опытно‑конструкторские разработки (НИОКР) в области человеческих способностей в поисках ответа на насущные требования экономической и политической системы, забывая о наших долговременных потребностях как сознательных существ. Мой начальник хочет, чтобы я оперативно отвечал на письма, но его совсем не интересует моя способность чувствовать вкус пищи и наслаждаться ею. Поэтому я проверяю электронную почту даже во время еды – и теряю способность сосредоточиваться на своих ощущениях. Экономическая система призывает расширять и диверсифицировать инвестиционный портфель, но не побуждает расширять и диверсифицировать мое сострадание. Поэтому я стараюсь проникнуть в тайны фондовой биржи, но прилагаю гораздо меньше усилий, чтоб понять глубинные причины страданий людей.

 В этом отношении люди похожи на домашних животных. Мы вывели послушных коров, дающих огромное количество молока, но в остальном сильно уступающих своим диким предкам. Они не такие проворные, любопытные и изобретательные[75]. Теперь мы создаем прирученных людей, которые производят огромное количество данных и функционируют как высокопроизводительные чипы в машине обработки информации, но эти «информационные коровы» вряд ли приумножают человеческий потенциал. В сущности, мы понятия не имеем, каковы человеческие возможности, потому что очень мало знаем о своем сознании. Тем не менее мы вкладываем недостаточно ресурсов в изучение человеческого сознания, а вместо этого стремимся повысить скорость интернет‑связи и эффективность алгоритмов Big Data. Такое легкомыслие может привести к тому, что деградировавшие люди будут неправильно использовать совершенные компьютеры, уничтожая самих себя и мир вокруг.

 Цифровые диктатуры – не единственная опасность, которая нас подстерегает. В списке главных либеральных ценностей наряду со свободой фигурирует равенство. Либерализм всегда восхвалял политическое равенство, но постепенно пришел к выводу о важности и экономического равенства. Дело в том, что без системы социального обеспечения и минимального экономического равенства свобода бессмысленна. Алгоритмы больших данных способны не только уничтожить свободу, но и одновременно сформировать общество с небывалым уровнем неравенства. Немногочисленное меньшинство монополизирует богатство и власть, а большинство людей окажутся просто ненужными.

 

 

 4

Равенство

 Кто владеет информацией – владеет будущим

 

В последние десятилетия людям во всем мире внушали, что человечество движется к всеобщему равенству, а достичь его быстрее помогут глобализация и технологии. На самом деле XXI век может породить общества с таким неравенством, какого еще не знала история. Глобализация и интернет выравнивают положение стран, но углубляют пропасть между классами. Не исключено, что на пороге глобальной унификации сам человек как вид разделится на разные биологические касты.

 Неравенство уходит корнями еще в каменный век. 30 тысяч лет назад группы охотников и собирателей одних соплеменников хоронили в роскошных могилах вместе с тысячами бусин из слоновой кости, браслетами, драгоценными камнями и предметами искусства, а других просто опускали в яму и засыпали землей. Тем не менее сообщества каменного века были более эгалитарными, чем любое из последующих: ведь у древних людей почти не было собственности. Именно собственность является условием для долговременного неравенства.

 После аграрной революции собственности стало во много раз больше – а вместе с ней и неравенства. По мере того как люди получали в собственность землю, животных, растения и орудия труда, появлялись общества с жесткой иерархией, в которых немногочисленные элиты монополизировали бóльшую часть богатств и власти, передавая их из поколения в поколение. Такой порядок вещей стал считаться естественным и даже предписанным свыше. Иерархия стала не просто нормой, но и идеалом. Разве может существовать порядок без четкой иерархии с разделением на аристократов и обычных людей, на мужчин и женщин, на родителей и детей? Во всем мире священники, философы и поэты твердили: как не равны органы человеческого тела (ноги должны подчиняться голове), так и в человеческом обществе равенство не принесет ничего, кроме хаоса.

 В Новейшее время равенство стало идеалом почти во всех человеческих обществах. Одна из причин этого – появление новых идеологий: коммунизма и либерализма. Другой причиной была промышленная революция, значительно усилившая влияние народных масс. Промышленная экономика опиралась на массы обычных рабочих; основу армий индустриальных обществ составляли массы обычных солдат. И при демократии, и при диктатуре правительства вкладывали значительные средства в здоровье, образование и благополучие масс, поскольку нуждались в миллионах здоровых тружеников для работы на заводском конвейере и миллионах преданных солдат для борьбы с врагами.

 Таким образом, в XX веке неравенство между классами, расами и полами сокращалось. В 2000 году в мире еще сохранялись иерархии, но равенства в нем было гораздо больше, чем в 1900‑м. Люди ждали, что в первые годы XXI века этот процесс продолжится и даже ускорится. В особенности они надеялись, что глобализация принесет экономическое процветание всему миру и жители Индии и Египта получат те же возможности и привилегии, что и граждане Финляндии и Канады. С этой надеждой выросло целое поколение.

 Сегодня мы приходим к выводу, что подобные мечты могут и не сбыться. Совершенно очевидно, что глобализация принесет пользу очень многим, однако в последнее время появились признаки усиления неравенства как между обществами, так и внутри их. Немногочисленные группы все больше монополизируют плоды глобализации, а миллиарды людей не получают ничего. Уже сегодня 1 % самых богатых людей владеет более чем половиной мирового богатства. Еще бóльшую тревогу вызывает тот факт, что состояние 100 самых богатых людей превышает суммарное состояние 4 миллиардов самых бедных[76].

 Но и это еще не предел. Как отмечалось в предыдущих главах, развитие искусственного интеллекта может уничтожить экономическую ценность и политическое влияние большинства людей. В то же время развитие биотехнологий позволит превратить экономическое неравенство в биологическое. Сверхбогатые люди в конечном счете найдут действительно достойное применение своему богатству. Раньше они могли купить лишь символы статуса, но вскоре у них появится возможность купить саму жизнь. Если новые препараты для продления жизни или улучшения физических и когнитивных способностей будут очень дорогими, может образоваться глубокая биологическая пропасть между богатыми и бедными.

 На протяжении всей истории человечества богачи и аристократы считали себя лучше остальных и утверждали, что именно поэтому власть принадлежит им. Как мы знаем, это неправда. Средний герцог был не более талантлив, чем средний крестьянин, а своим высоким положением он был обязан несправедливой юридической и экономической дискриминации. Тем не менее не исключено, что в 2100 году богатые действительно станут более талантливыми, умными и креативными личностями, чем обитатели трущоб. После того как образуется реальная пропасть между способностями богатых и бедных, преодолеть ее будет практически невозможно. Если богатые будут использовать свои способности для еще большего обогащения и если за деньги можно будет купить более совершенные тела и мозги, со временем эта пропасть только расширится. К 2100 году 1 % самых состоятельных людей будет владеть большей частью не только мирового богатства, но и красоты, творческих способностей и здоровья.

 Таким образом, эти два процесса – биоинженерия и развитие искусственного интеллекта – совокупно могут привести к разделению человечества на небольшой класс суперлюдей и массовый низший класс бесполезных Homo sapiens. Ситуацию усугубляет то обстоятельство, что по мере утраты массами экономического значения и политической власти государство лишается по крайней мере части стимулов для инвестиций в здоровье, образование и благополучие людей. Изобилие очень опасно. В этом случае судьба масс будет зависеть от доброй воли немногочисленной элиты. Эта добрая воля, вполне вероятно, продержится пару десятилетий или даже больше. Но где гарантия, что в период кризиса – например, климатической катастрофы – элита устоит перед искушением выбросить лишних людей за борт?

 В таких странах, как Франция и Новая Зеландия, с давними традициями либеральных убеждений и политики «государства всеобщего благоденствия», элита, скорее всего, будет заботиться о массах, даже перестав в них нуждаться. Однако в США с их классическим капитализмом элита, вероятно, воспользуется первой же возможностью избавиться от остатков социального государства. Еще более серьезные проблемы ждут крупные развивающиеся страны, такие как Индия, Китай, ЮАР и Бразилия. В них после утраты людьми экономической ценности неравенство, скорее всего, стремительно вырастет.

 Таким образом, вместо глобализации, ведущей к всемирному единству, мы рискуем получить «видообразование»: разделение человечества на разные биологические касты или даже виды. Глобализация объединит мир по горизонтали, стерев национальные границы, но одновременно разделит человечество по вертикали. Правящие олигархии в таких разных странах, как США и Россия, могут объединиться и общим фронтом выступить против простых сапиенсов. С этой точки зрения нынешнее неприятие «элит» имеет серьезные основания. Если мы не проявим осторожность, внуки магнатов из Кремниевой долины и московские миллиардеры превратятся в высшую касту по отношению к внукам жителей горных районов Аппалачей и сибирских деревень.

 В отдаленной перспективе такой сценарий способен привести даже к деглобализации мира: высшая каста соберется внутри самопровозглашенной «цивилизации» и построит стены и рвы, чтобы отгородиться от орд «варваров» снаружи. В XX веке промышленная цивилизация опиралась на «варваров» с их дешевым сырьем, полезными ископаемыми и рынками. Именно поэтому цивилизация завоевывала и ассимилировала их. Но в XXI веке постиндустриальная цивилизация, опирающаяся на искусственный интеллект, биоинженерию и технологии, обретет гораздо большую независимость и самодостаточность. Ненужными окажутся не только целые классы, но и целые страны и континенты. Укрепления, охраняемые дронами и роботами, отделят самопровозглашенную цивилизованную зону, где киборги сражаются друг с другом с помощью логических бомб, от земель варваров, где дикие люди сражаются друг с другом, вооружившись мачете и автоматами Калашникова.

 В этой книге я часто использую «мы», когда говорю о будущем человечества. Я рассуждаю о том, что «нам» нужно делать с «нашими» проблемами. Однако возможно, что никаких «мы» не существует. Возможно, одна из самых больших «наших» проблем состоит в том, что разные группы людей ждет разное будущее. Не исключено, что в одних регионах мира детей нужно учить программированию, а в других им больше пригодится умение быстро выхватывать пистолет и метко стрелять.

 

Кто владеет информацией?

 

Если мы не хотим, чтобы все богатства и власть концентрировались в руках немногочисленной элиты, нам необходимо регулировать владение данными. В древности самым ценным активом была земля, и политические силы сражались за контроль над ней; если в руках слишком маленького числа людей оказывалось слишком много земли, общество делилось на аристократов и простонародье. В новейшую эпоху машины и заводы стали более ценными, чем земля, и политическая борьба велась за контроль над этими жизненно важными средствами производства. Если слишком много машин оказывается в руках слишком маленького числа людей, общество делится на капиталистов и пролетариев. В XXI веке место земли и машин как главного актива займет информация и политики будут бороться за контроль над потоками данных. Если данные сконцентрируются в руках слишком маленького числа людей, человечество разделится на разные виды.

 Гонка за данными уже началась, и в ней лидируют такие цифровые гиганты, как Google, Facebook, Baidu и Tencent. До сих пор многие из них придерживались бизнес‑модели «торговли вниманием»[77]. Они привлекают наше внимание, предоставляя бесплатную информацию, услуги и развлечения, а затем перепродают это внимание рекламодателям. И все же цифровые гиганты ставят перед собой гораздо более высокую цель, чем прежние торговцы вниманием. Их истинный бизнес вовсе не в продаже рекламы. Вызывая наш интерес, они получают возможность собрать о нас огромное количество информации, которая стоит больше, чем любые доходы от рекламы. Мы для них не клиенты – мы продукт.

 В среднесрочной перспективе этот массив данных открывает дорогу к совсем иной бизнес‑модели, причем ее первой жертвой станет сама рекламная индустрия. Новая модель основана на передаче власти от людей к алгоритмам, в том числе власти выбирать и покупать товары. После того как алгоритмы начнут выбирать и покупать вместо нас, традиционная рекламная индустрия обанкротится. Возьмем, к примеру, Google. Алгоритм Google стремится достичь такого положения, при котором мы будем спрашивать его обо всем и получать лучший в мире ответ. Что произойдет, если однажды у нас появится возможность спросить: «Привет, Google, какой автомобиль мне больше подойдет, если исходить из всего, что ты знаешь об автомобилях и обо мне (включая мои потребности, привычки, отношение к глобальному потеплению и мнение о ближневосточной политике)?» Если Google сумеет дать хороший ответ на этот вопрос и если на основе личного опыта мы привыкнем доверять мудрости алгоритма, а не собственным чувствам, которыми легко манипулировать, реклама автомобилей станет не нужна[78].

 В отдаленном будущем цифровые гиганты, объединив огромные массивы данных и огромные вычислительные мощности, смогут проникать в самые глубокие тайны жизни, а затем использовать это знание не только для того, чтобы делать за нас выбор и манипулировать нами, но и для переделки органической жизни и создания ее неорганических форм. В краткосрочной перспективе цифровые гиганты еще будут нуждаться в продаже рекламы, но уже сейчас они часто оценивают приложения, товары и компании исходя не из того, сколько денег они на этом заработали, а из того, как много данных сумели на этом собрать. Популярное приложение сегодня может не соответствовать бизнес‑модели или даже быть убыточным, но, если оно способствует сбору данных, завтра его ценность будет исчисляться миллиардами долларов[79]. Даже если сегодня вы не знаете, как заработать на накопленной информации, собирать ее все равно стоит, поскольку в будущем она даст вам ключ к контролю над меняющейся жизнью. Я не уверен, что цифровые гиганты преследуют именно такие цели, но их действия говорят о том, что сбор данных значит для них больше, чем доллары и центы.

 Обычному человеку трудно сопротивляться этому процессу. Сегодня люди с готовностью отдают свой самый ценный актив – личные данные – в обмен на бесплатную почтовую программу и забавные видео с котиками. Точно так же коренные жители Африки и Америки наивно отдавали европейским колонизаторам целые страны в обмен на цветные бусы и дешевые безделушки. Если потом простые люди попытаются заблокировать поток данных, то выяснится, что сделать это очень трудно, особенно если алгоритмы начнут принимать за них все решения, в том числе касающиеся здоровья и физического выживания.

 Слияние людей и компьютеров может стать настолько полным, что люди, отсоединившись от сети, просто не выживут. Они будут подключены к ней еще в утробе матери, а если захотят отключиться, то страховые агентства откажутся заключать с ними договоры, работодатели не примут на работу, а медицинские учреждения не станут их обслуживать. В битве между здоровьем и приватностью здоровье, скорее всего, одержит легкую победу.

 По мере того как будет увеличиваться поток данных, поступающих к умным машинам от биометрических датчиков, корпорации и правительственные учреждения научатся понимать вас, манипулировать вами, принимать за вас решения. Но что еще важнее, они смогут расшифровать глубинные механизмы работы тела и мозга и таким образом получить власть над жизнью. Если мы хотим помешать немногочисленной элите монополизировать возможности, которые раньше приписывали богам, и не хотим, чтобы человечество разделилось на биологические касты, необходимо ответить на главный вопрос: кто владеет информацией? Кому принадлежат данные о нашей ДНК, нашем мозге и нашей жизни – нам, правительству, корпорации или человеческому сообществу?

 Позволив государству национализировать данные, мы, вероятно, ограничим власть корпораций, но в результате получим ползучую цифровую диктатуру. Политики чем‑то похожи на музыкантов, но их инструмент – эмоциональная и биохимическая система человека. Они произносят речь – и страну захлестывает волна страха. Они делают публикацию в Twitter – и ответом на нее становится взрыв ненависти. По моему мнению, не стоит предоставлять этим музыкантам более изощренный инструмент. Если политики начнут напрямую управлять нашими эмоциями, по своей прихоти вызывая тревогу, ненависть, радость или скуку, политика превратится в эмоциональный цирк. Да, мы должны остерегаться власти больших корпораций, но история учит нас, что под сенью слишком сильного государства нам живется немногим лучше.

 Частная собственность на персональные данные выглядит более привлекательным вариантом, чем приведенные выше, но не совсем понятно, что это значит. Наш опыт регулирования собственности на землю исчисляется не одной сотней лет. Мы можем огородить поле, поставить охранника на воротах, составить список тех, кому разрешен доступ за ограду. За последние два века мы очень хорошо научились регулировать собственность на средства производства – сегодня ничто не мешает мне владеть небольшой частью General Motors и небольшой частью Toyota, достаточно купить акции этих компаний. Но у нас нет опыта в регулировании владения данными, что по определению гораздо сложнее, поскольку, в отличие от земли и машин, данные находятся везде и одновременно нигде, они перемещаются со скоростью света и поддаются бесконечному числу копирований.

 Поэтому следует обратиться к юристам, политикам, философам и даже поэтам, чтобы они обратили внимание на эту головоломку: как регулировать владение данными? Возможно, это главный политический вопрос нашей эпохи. Если нам не удастся ответить на него в ближайшее время, нашей общественно‑политической системе грозит крах. Люди уже чувствуют приближение катастрофы. Вероятно, именно поэтому граждане самых разных стран теряют веру в либеральную концепцию, которая каких‑то десять лет назад казалась неопровержимой.

 Как же нам двигаться вперед и справиться с вызовами, которые несут с собой революции в ИТ и биотехнологиях? Быть может, те же ученые и предприниматели, руками которых разрушается привычный мир, найдут технологические решения для его спасения? Например, сетевые алгоритмы могут сформировать некие инструменты для всего человечества, которое будет коллективно владеть всеми данными и управлять будущим развитием жизни. Или по мере усиления глобального неравенства и роста социальной напряженности в мире Марк Цукерберг обратится к двум миллиардам френдов с просьбой объединиться для совместных действий?

 

Часть II

Политический вызов

 

Слияние ИТ и биотехнологий угрожает таким базовым современным ценностям, как свобода и равенство. Любой ответ на технологический вызов должен основываться на глобальном сотрудничестве. Однако национализм, религия и культура делят человечество на враждебные лагеря и серьезно затрудняют сотрудничество в масштабе планеты

 5

Сообщество

 У человека есть тело

 

Калифорния привыкла к землетрясениям, но от политической встряски президентских выборов 2016 года жители Кремниевой долины не отошли до сих пор. Осознав, что они сами, возможно, стали частью проблемы, компьютерные гении отреагировали так, как обычно реагируют инженеры: начали искать техническое решение. Самой сильной реакция была в штаб‑квартире Facebook в Менло‑Парке. Это понятно: бизнес Facebook – социальная сеть, и поэтому компания крайне чувствительна к социальным потрясениям.

 16 февраля 2017 года, после трех месяцев самоанализа, Марк Цукерберг опубликовал смелый манифест о необходимости построения глобального сообщества и о роли Facebook в этом проекте[80]. В своей речи перед выпускниками Гарварда 22 июня 2017 года Цукерберг объяснил, что социально‑политические проблемы нашего времени – от волны наркомании до жестоких тоталитарных режимов – в значительной степени связаны с разобщенностью человечества. Он с горечью отметил, что «за последние десятилетия членство в различных группах сократилось на целую четверть. Появилось много людей, которым нужно найти цель в чем‑то новом»[81]. Цукерберг пообещал, что Facebook возглавит движение по возрождению сообществ и что его разработчики возьмут на себя роль приходских священников: «Мы собираемся предложить несколько инструментов, которые облегчат создание сообществ».

 Далее он объяснил: «Мы запустили проект, чтобы понять, способны ли мы предложить группы, которые будут значимыми для вас. Для этого мы начали создавать искусственный интеллект. И это работает. За первые шесть месяцев с нашей помощью на 50 % больше людей присоединилось к важным для них сообществам». Конечная цель состоит в том, чтобы «помочь 1 миллиарду людей присоединиться к действительно значимым группам… Если у нас получится, это не только повернет вспять процесс сокращения членства в группах, который наблюдался на протяжении десятилетий, но и укрепит социальные связи и объединит мир». Эта цель настолько амбициозна, что Цукерберг поклялся «ради этого изменить всю миссию Facebook»[82].

 Сетования Цукерберга на распад человеческих сообществ вполне обоснованны. Но через несколько месяцев после его клятвы скандал с Cambridge Analytica показал, что данные, доверенные Facebook, попали к третьим лицам, которые использовали их для манипуляций выборами в разных странах. В этом контексте высокопарные заявления Цукерберга прозвучали насмешкой, и Facebook потеряла доверие людей. Можно лишь надеяться, что, перед тем как строить новые сообщества, Facebook озаботится защитой приватности и безопасности уже существующих.

 Как бы то ни было, есть смысл глубже изучить взгляд на сообщества, предложенный компанией Facebook, и попытаться понять, помогут ли социальные сети – естественно, после повышения безопасности – выстроить глобальное сообщество. В XXI веке люди имеют все шансы превратиться в богов, однако в 2018 году мы еще остаемся животными каменного века. Для благополучия и процветания мы по‑прежнему должны объединяться в сообщества. Миллионы лет люди приспосабливались к жизни в небольших группах численностью, не превышающей нескольких сотен человек. Даже сегодня многие не в состоянии запомнить имена более 150 человек – независимо от того, сколько у них друзей в Facebook[83]. Без членства в таких группах люди чувствуют себя одинокими во враждебно настроенном мире.

 К сожалению, на протяжении двух последних столетий действительно наблюдался распад тесных сообществ. Попытка заменить небольшие группы людей, хорошо знающих друг друга, воображаемыми сообществами наций и политических партий не увенчалась полным успехом. Миллионы ваших братьев по национальной семье или миллионы товарищей по коммунистической партии не могут дать такой сердечной близости, как один‑единственный брат или друг. В результате возникало противоречие: люди становились все более одинокими, а планета – все более тесной. Многие социальные и политические бури нашего времени вызваны именно этим дисбалансом[84].

 Таким образом, идея Цукерберга об объединении людей вполне своевременна. Но смотреть нужно не на слова, а на дела, и, чтобы воплотить эту идею в жизнь, Facebook потребуется полностью изменить свою бизнес‑модель. Трудно выстроить глобальное сообщество, зарабатывая деньги на привлечении интереса людей и с последующей продажей их внимания рекламодателям. Тем не менее похвально уже само стремление Цукерберга сформулировать идею. Большинство корпораций считают своей главной целью получение прибыли. Они убеждены, что вмешательство государства должно быть минимальным, а люди должны довериться рыночным силам, которые примут за них действительно важные решения[85]. Поэтому, если Facebook на самом деле намерена создавать сообщества людей, тот, кто боится, что эта социальная сеть заберет себе слишком много власти, не должен с криками о Большом Брате заталкивать ее назад, в корпоративный кокон. Наоборот, им следует подталкивать другие корпорации, институты и правительства к конкуренции с Facebook, чтобы и они формулировали свои идеологические установки.

 Конечно, сегодня у нас нет недостатка в организациях, которые жалуются на распад человеческих сообществ и пытаются их восстановить. Все, от феминисток до исламских фундаменталистов, занялись созданием сообществ, и в следующих главах мы проанализируем некоторые из этих попыток. Действия Facebook уникальны своим глобальным характером, корпоративной основой и глубокой верой в технологии. По всей видимости, Цукерберг убежден, что искусственный интеллект Facebook сумеет не только идентифицировать «значимые сообщества», но и «укрепить социальные связи и объединить мир». Это гораздо более амбициозная задача, чем использование искусственного интеллекта для управления автомобилем или диагностики рака.

 Идея сообщества, выдвинутая Facebook, вероятно, представляет собой первую открытую попытку применить искусственный интеллект для централизованно планируемой социальной инженерии в глобальном масштабе. Поэтому ее можно считать важным прецедентом. Успех будет означать, что мы, скорее всего, увидим другие подобные попытки, а алгоритмы будут признаны новыми хозяевами человеческих социальных сетей. Неудача укажет на ограниченность новых технологий – возможно, алгоритмы хороши только в управлении беспилотными автомобилями и диагностике заболеваний, а в решении социальных проблем нам по‑прежнему придется рассчитывать на политиков и священников.

 

Онлайн против офлайна

 

В последние годы социальная сеть Facebook добилась невероятных успехов, и сейчас в ней больше двух миллиардов активных пользователей. Но для реализации нового видения потребуется перекинуть мостик через пропасть между онлайном и офлайном. Сообщество может зародиться как группа в сети, но для настоящего расцвета оно должно пустить корни в реальном мире. Если однажды какой‑нибудь диктатор запретит в своей стране Facebook или отключит интернет, что будет с сообществами: они исчезнут или перегруппируются и нанесут ответный удар? Смогут ли они организовать демонстрацию в отсутствие интернет‑связи?

 В феврале 2017 года Цукерберг объяснял в своем манифесте, что онлайновые сообщества способствуют появлению офлайновых. Иногда это действительно так. Однако во многих случаях интернет‑сообщество заменяет реальное, и между ними есть одно фундаментальное отличие. Реальные сообщества отличаются глубиной связей, недостижимой для виртуальных, – по крайней мере, недостижимой в ближайшем будущем. Если я болею и лежу дома, в Израиле, мои онлайновые друзья из Калифорнии охотно поговорят со мной, но не принесут мне тарелку супа или чашку чая.

 У человека есть тело. На протяжении последнего столетия технологии отделяли нас от тела. Мы постепенно утрачивали способность обращать внимание на запах или вкус. Мы все больше погружались в смартфоны и компьютеры. События в киберпространстве нам интереснее, чем происходящее на улице. Поговорить с двоюродным братом в Швейцарии стало проще, а с супругом за завтраком – труднее: ведь он все время смотрит не на вас, а в смартфон[86].

 В прошлом люди не могли позволить себе такую невнимательность. Древним собирателям приходилось всегда быть начеку. Бродя по лесу в поисках грибов, они высматривали на земле характерные бугорки. Они прислушивались к малейшему движению в траве, чтобы понять, не прячется ли там змея. Найдя гриб, они должны были очень внимательно разглядеть его: съедобный или ядовитый. Члены современных благополучных сообществ не нуждаются в подобной внимательности. Мы бродим среди полок супермаркета, одновременно отправляя сообщения со смартфона, и покупаем тысячи видов продуктов, одобренных системой здравоохранения. А потом едим любое, даже самое изысканное блюдо, проверяя электронную почту или уткнувшись в телевизор, и почти не обращаем внимания на вкус пищи.

 Цукерберг говорит, что Facebook намерена «продолжить совершенствование своих инструментов, чтобы дать вам возможность делиться ощущениями» с другими[87]. Но люди, похоже, больше нуждаются в инструментах, которые связали бы их с собственными ощущениями. Ради того, чтобы «делиться ощущениями», людей побуждают смотреть на происходящее с ними глазами других людей. Если происходит что‑то необычное, инстинкт пользователя Facebook заставляет его доставать смартфон, фотографировать, выкладывать снимки в сеть и ждать лайков. При этом человек почти не замечает своих чувств. Его чувства все чаще определяются реакцией социальной сети.

 Человек, отделенный от своего тела, ощущений и физического окружения, вероятнее всего, почувствует себя изолированным и дезориентированным. Ученые часто видят причину этого отчуждения в ослаблении религиозных и национальных связей, но гораздо важнее потеря связи со своим телом. Миллионы лет люди жили без церквей и национальных государств – и, по всей видимости, прекрасно обойдутся без них в XXI веке. Но они не будут счастливы в отрыве от своего тела. Если вам некомфортно в своем теле, вы не найдете комфорта и в окружающем мире.

 До настоящего времени бизнес‑модель Facebook поощряла людей больше времени проводить в сети, даже если это оставляло им меньше времени и сил на занятия офлайн. Сможет ли компания принять новую модель, поощряющую пользователей выходить в сеть только при необходимости и уделять больше внимания физическому окружению, собственному телу и ощущениям? Как отнесутся к такой модели акционеры? (Схема подобной альтернативной модели недавно была продолжена Тристаном Харрисом, техническим философом и бывшим сотрудником Google, который предложил новый критерий – «хорошо проведенное время»)[88].

 Ограниченность онлайновых взаимоотношений также подрывает идею Цукерберга, призванную ослабить социальное расслоение. Он справедливо указывает, что, если просто связать людей и познакомить их с разными мнениями, это не поможет преодолеть поляризацию общества, потому что «знакомство людей с противоположной точкой зрения на самом деле лишь углубляет поляризацию, представляя другие точки зрения как чуждые». Цукерберг предполагает, что «лучшим решением для развития дискурса станет знакомство не просто с мнениями, а друг с другом как личностями – именно для этого лучше всего подходит Facebook. Если мы объединяемся с людьми на основе того, что у нас есть общего, – спортивные команды, телевизионные шоу, интересы, – нам легче говорить о том, в чем мы не согласны»[89].

 Но узнать «все стороны» друг друга очень трудно. Это требует времени и непосредственного физического общения. Как отмечалось выше, у среднего Homo sapiens способность поддерживать близкие отношения, по всей видимости, ограничивается кругом из 150 человек. В идеале построение сообщества не должно быть игрой с нулевой суммой. Люди могут одновременно принадлежать к нескольким группам. К сожалению, дружеские отношения, по всей видимости, – игра с нулевой суммой. Начиная с какого‑то момента наши попытки лучше узнать онлайн‑приятелей из Ирана или Нигерии лишат нас возможности ближе познакомиться с соседями по дому.

 Решающую проверку Facebook пройдет тогда, когда кто‑то из разработчиков изобретет новый инструмент, побуждающий людей посвящать меньше времени онлайн‑покупкам и больше – значимым офлайновым занятиям и друзьям. Воспользуется ли Facebook этим инструментом или начнет подавлять его? Сможет ли Facebook совершить «прыжок в неизвестное» и поставить общественные потребности выше финансовых интересов? Если компания пойдет по этому пути и сумеет избежать банкротства, это будет настоящей революцией.

 Переключение внимания с бухгалтерских отчетов на реальный мир повлияет и на налоговую политику Facebook. Компанию – вместе с Amazon, Google, Apple и некоторыми другими – постоянно обвиняют в уклонении от уплаты налогов[90]. Трудности с налогообложением деятельности в интернете позволяют корпорациям манипулировать бухгалтерской отчетностью. Если вы считаете, что люди живут преимущественно в сети, и даете им все необходимые инструменты для такой жизни, то имеете право считать себя полезной социальной службой, даже если не платите налоги офлайновому правительству. Но когда вы вспоминаете, что у людей есть тела, а потому им нужны дороги, больницы и канализация, оправдать уход от налогов становится гораздо сложнее. Как превозносить пользу объединения, отказываясь материально поддерживать самые важные общественные службы?

 Остается лишь надеяться, что Facebook сумеет изменить бизнес‑модель, перестроить налоговую политику под нужды реального мира, поможет объединить людей – и останется прибыльной. В то же время не стоит строить иллюзии относительно способности Facebook реализовать свое видение глобального сообщества. Корпорации никогда не были локомотивами социальных или политических революций. Реальная революция рано или поздно требует жертв, на которые не готовы идти корпорации, их сотрудники и акционеры. Вот почему революционеры основывают церкви, политические партии и армии. Так называемые «революции Facebook» и «революции Twitter» в арабских странах начались в исполненных надежд сетевых сообществах, но после выхода в реальный мир их возглавили религиозные фанатики и военные хунты. Если Facebook намерена совершить мировую революцию, ей придется приложить огромные усилия, чтобы преодолеть пропасть между интернетом и реальным миром. Facebook и другие интернет‑гиганты склонны рассматривать людей как аудиовизуальных животных – пару глаз и пару ушей, подключенных к десяти пальцам, экрану и кредитной карте. Важным шагом к объединению человечества станет признание того факта, что у людей есть тела.

 Разумеется, у такого признания будет и обратная сторона. Осознание ограниченности онлайновых алгоритмов может подтолкнуть ИТ‑гиганты к дальнейшей экспансии. Устройства вроде Google Glass и игры наподобие Pokémon Go стирают границу между виртуальным и реальным миром, объединяя их в общую дополненную реальность. На еще более глубоком уровне биометрические датчики и интерфейсы «мозг – компьютер» призваны стереть границу между электронными устройствами и органическими телами – в буквальном смысле влезть нам под кожу. Когда технологические гиганты проникнут в наш организм, у них появится возможность манипулировать нашими телами, как они уже манипулируют нашими глазами, пальцами и кредитными картами. И мы будем тосковать по добрым старым временам, когда виртуальный мир был отделен от реального.

 

 

 6

Цивилизация

 В мире всего одна цивилизация

 

Пока Марк Цукерберг мечтает об объединении человечества онлайн, недавние события в реальном мире вдохнули новую жизнь в тезис о «столкновении цивилизаций». Многие ученые мужи, политики и обычные граждане верят, что гражданская война в Сирии, создание «Исламского государства»[91], неразбериха с Брекзитом и нестабильность Евросоюза – результат столкновения между «западной цивилизацией» и «исламской цивилизацией». Попытки Запада навязать демократию и права человека исламским странам привели к мощной ответной реакции и волне исламской иммиграции, сопровождающейся террористическими атаками. Все это заставило европейских избирателей отказаться от грез о мультикультурализме в пользу ксенофобии и локальной идентичности.

 Согласно этой теории, человечество всегда было разделено на несколько цивилизаций, представители которых обладали принципиально разными взглядами на мир. Несовместимость этих взглядов сделала конфликт цивилизаций неизбежным. Точно так же, как в дикой природе виды борются за выживание в соответствии с беспощадными законами естественного отбора, на протяжении всей человеческой истории разные цивилизации постоянно сталкивались друг с другом, и в результате выживали только самые сильные из них. Те, кто забывает об этом печальном факте, будь то либеральные политики или витающие в облаках инженеры, подвергают себя серьезной опасности[92].

 Тезис о «столкновении цивилизаций» имеет далеко идущие политические последствия. Его сторонники утверждают, что любые попытки примирить «Запад» с «исламским миром» обречены на неудачу. Исламские страны никогда не примут западных ценностей, а западные страны никогда не смогут успешно адаптировать мусульманские меньшинства. Стало быть, США не должны принимать иммигрантов из Сирии и Ирака, а Евросоюзу следует отказаться от иллюзии мультикультурализма в пользу западной идентичности. В долгосрочной перспективе лишь одна цивилизация выдержит жестокие испытания естественного отбора, и если бюрократы из Брюсселя отказываются спасать Запад от исламской угрозы, то Великобритании, Дании или Франции лучше делать это каждой в одиночку.

 Этот тезис, получивший широкое распространение, ложен. Да, исламский фундаментализм действительно очень опасен, но «цивилизация», которой он бросил вызов, – не западный, а глобальный феномен. Ведь не зря же в борьбе против «Исламского государства» объединились США и Иран. Даже исламские фундаменталисты, несмотря на свои средневековые фантазии, в значительно большей степени опираются на глобальную культуру, чем Аравия VII века. Они ориентируются на страхи и надежды современной молодежи, недовольной своим положением, а не на представления средневековых крестьян и торговцев. Как убедительно показали Панкай Мишра и Кристофер де Белье, на взгляды радикальных исламистов серьезно повлияли идеи Маркса и Фуко, а не только пророка Мухаммеда, и наряду с наследием Омейядского и Аббасидского халифатов они пользуются наследием европейских анархистов XIX века[93]. Таким образом, даже «Исламское государство» будет правильнее рассматривать как заблудший побег общей для нас всех мировой культуры, а не как ветвь таинственного чужого дерева.

 Что еще важнее, ошибочна сама аналогия между историей и биологией, лежащая в основе тезиса о «столкновении цивилизаций». Человеческие группы – от небольших племен до огромных цивилизаций – принципиально отличаются от видов животных, а исторические конфликты ничем не похожи на механизмы естественного отбора. Виды животных обладают объективными признаками, сохраняющимися на протяжении тысяч и тысяч поколений. Кто вы, шимпанзе или горилла, зависит от ваших генов, а не от убеждений, а разные гены диктуют разное социальное поведение. Шимпанзе живут смешанными группами из самцов и самок. Они конкурируют за власть, объединяясь в коалиции, состоящие из представителей обоих полов. У горилл один доминантный самец формирует гарем из самок и, как правило, изгоняет любого взрослого самца, который угрожает его положению в иерархии. Шимпанзе не умеют жить так, как гориллы, а гориллы не способны объединяться в группы, как шимпанзе. Насколько нам известно, эти социальные системы у шимпанзе и горилл существовали не только в последние десятилетия, но и на протяжении сотен тысяч лет.

 Ничего подобного в человеческих обществах вы не найдете. Да, группы людей могут принадлежать к разным социальным системам, однако такие системы не являются генетически обусловленными и редко существуют дольше нескольких столетий. Взять, к примеру, немцев в XX веке. Меньше чем за сто лет в Германии сменились шесть разных общественных систем: империя Гогенцоллернов, Веймарская республика, Третий рейх, Германская Демократическая Республика (она же коммунистическая Восточная Германия), Федеративная Республика Германии (она же Западная Германия) и, наконец, демократическая воссоединенная Германия. Разумеется, немцы сохранили свой язык, а также любовь к пиву и сарделькам. Но существует ли некая уникальная сущность, которая отличает немцев от других народов и которая в неизменном виде сохранялась все это время, от Вильгельма II до Ангелы Меркель? И существовала ли она 1000 или 5000 лет назад?

 Преамбула к так и не вступившей в силу Конституции Евросоюза начинается с заявления, что эта конституция вдохновлена «культурным, религиозным и гуманистическим наследием Европы, на основе которого развивались универсальные ценности, нерушимые и неотъемлемые права личности, свободы, демократии, равенства и верховенства закона»[94]. Легко прийти к выводу, что европейская цивилизация определяется ценностями прав человека, демократии, равенства и свободы. В бесчисленных речах и документах проводится прямая линия от древней афинской демократии к нынешнему Евросоюзу и отмечается, что европейской свободе и демократии уже 2500 лет. Вспоминается притча о слепцах, ощупывающих слона: тот, кому достался хвост животного, говорит, что слон похож на щетку. Да, демократические идеи были частью европейской культуры на протяжении многих веков, но они никогда не преобладали в обществе. Несмотря на свою славу и влияние, афинская демократия была неоднозначным экспериментом, продержавшимся едва 200 лет в отдаленном уголке Балкан. Если последние 25 веков развитие европейской цивилизации определяли демократия и права человека, то что насчет Спарты и Юлия Цезаря, крестоносцев и конкистадоров, инквизиции и работорговли, Людовика XVI и Наполеона, Гитлера и Сталина? Может, они были пришельцами из какой‑то другой цивилизации?

 На самом деле европейская цивилизация – это то, чем ее считают европейцы, точно так же как христианство – это то, чем его считают христиане, ислам – то, чем его считают мусульмане, а иудаизм – то, чем его считают иудеи. На протяжении столетий их представления существенно менялись. Группы людей характеризуются в большей степени изменениями, которые в них происходят, чем продолжительностью своего существования. Тем не менее они ухитряются придумать для себя древнюю самобытность – благодаря искусству рассказывать сказки. Какие бы революции ни сотрясали их общество, им всегда удается сплести новое и старое в единую ткань.

 Даже один человек способен соединить революционные изменения своей личности в яркую и связную историю жизни: «Раньше я был социалистом, а потом стал капиталистом; я родился во Франции, а теперь живу в США; я был женат, но потом развелся; я болел раком, но излечился». Точно так же любая группа людей, например немцев, может определить себя через перемены, которые она пережила: «Раньше мы были нацистами, но усвоили урок, и теперь мы миролюбивые демократы». Вовсе не обязательно искать некую уникальную немецкую сущность, которая проявилась сначала в Вильгельме II, затем в Гитлере и, наконец, в Меркель. Именно эти радикальные изменения и определяют немецкую идентичность. В 2018 году быть немцем означает преодолеть тяжелое наследие нацизма и поддерживать либеральные и демократические ценности. Но кто знает, что это будет означать в 2050‑м?

 Люди часто отказываются замечать эти перемены, особенно когда речь идет о главных политических и религиозных ценностях. Мы настаиваем, что наши ценности – важное наследие древних предков. Но говорить так мы можем лишь потому, что наши предки давно умерли и не в силах нам возразить. Возьмем, к примеру, отношение евреев к женщинам. Современные ортодоксальные иудеи осуждают изображение женщин в публичной сфере. На плакатах и объявлениях, предназначенных для ортодоксов, обычно изображаются только мужчины и мальчики – но не женщины и не девочки[95].

 В 2011 году разразился скандал, когда ультраортодоксальная бруклинская газета Di Tzeitung опубликовала фотографию американских лидеров, наблюдающих за рейдом в убежище Усамы бен Ладена. На снимке с помощью цифрового редактора были стерты изображения всех женщин, в том числе госсекретаря Хиллари Клинтон. Газета объяснила, что была вынуждена это сделать, чтобы соблюсти еврейские «законы целомудрия». Похожий скандал вызвало удаление Ангелы Меркель с фотографии демонстрации против бойни в Charlie Hebdo – газета HaMevaser объяснила это тем, что изображение канцлера может возбудить у благочестивых читателей похотливые мысли. Издатель третьей ультраортодоксальной газеты, Hamodia, защищал свою позицию так: «За нами тысячи лет еврейской традиции»[96].

 Строже всего запрет видеть женщину соблюдается в синагоге. В ортодоксальных синагогах женщин тщательно отделяют от мужчин, и они обязаны находиться в запретной для мужчин зоне, за занавеской, чтобы ни один мужчина не увидел даже силуэта женщины, когда молится или читает священные книги. Но если такой порядок освящен тысячелетними еврейскими традициями и незыблемыми божественными законами, то как объяснить находки археологов? В древних синагогах, относящихся к той эпохе, когда были написаны Мишна и Талмуд, исследователи не нашли никаких признаков разделения по половому признаку – более того, на полу и стенах были обнаружены великолепные мозаики с изображением женщин, причем некоторые из этих женщин были в весьма откровенных одеждах. Раввины, писавшие Мишну и Талмуд, регулярно молились и работали в этих синагогах, но современные ортодоксальные иудеи сочтут такие мозаики нечестивым осквернением древних традиций[97].

 Похожие искажения древних традиций можно найти во всех религиях. «Исламское государство» хвасталось, что вернулось к чистой, оригинальной версии ислама, но в действительности их взгляд на ислам абсолютно нов. Да, они цитируют множество священных текстов, но при этом тщательно выбирают, какие фрагменты пропускать, какие цитировать и как их толковать.

 Их самостоятельная интерпретация священных текстов – это очень современный подход. Традиционно такая интерпретация была уделом ученых улам – мудрецов, которые изучали исламские законы и теологию в авторитетных учреждениях, таких как университет Аль‑Азхар в Каире. Лишь немногие лидеры «Исламского государства» могли похвастаться богословским образованием, а большинство почитаемых улам называли Абу Бакра аль‑Багдади и ему подобных невеждами и преступниками[98].

 Это не означает, что «Исламское государство» было «немусульманским» или «антимусульманским», как утверждают некоторые. Особенно странно звучат слова христианских лидеров, например Барака Обамы, которые берут на себя смелость рассказывать таким людям, как Абу Бакр аль‑Багдади, объявившим себя защитниками ислама, что такое настоящий ислам[99]. Жаркие споры об истинной сущности ислама просто бессмысленны. У ислама нет неизменной ДНК. Ислам – это то, чем считают его мусульмане[100].

 

Немцы и гориллы

 

Еще более глубокие различия существуют между человеческими группами и группами у животных. Виды животных часто разделяются, но никогда не объединяются. Общие предки шимпанзе и горилл жили приблизительно 7 миллионов лет назад. Древний вид разделился на две популяции, и каждая из них пошла своим эволюционным путем. После этого обратной дороги уже не было. Поскольку потомство особей, принадлежащих к разным видам, бесплодно, виды не смешиваются друг с другом. Гориллы не могут скрещиваться с шимпанзе, жирафы со слонами, а собаки с кошками.

 В отличие от видов животных племена людей могут объединяться (и объединяются) во все более многочисленные группы. Современная немецкая нация образовалась из саксонцев, швабов и баварцев, которые еще относительно недавно не испытывали особой любви друг к другу. Отто фон Бисмарку приписывают фразу (якобы произнесенную после прочтения «Происхождения видов» Дарвина) о том, что баварцы – это недостающее звено между австрийцами и людьми[101]. Французы появились в результате смешения франков, норманнов, бретонцев, гасконцев и провансальцев. А по другую сторону Ла‑Манша англичане, шотландцы и валлийцы постепенно сплавляются (хотят они того или нет) в единую британскую нацию. Не за горами времена, когда немцы, французы и британцы станут просто европейцами.

 Но объединения не всегда бывают прочными, и сегодня это хорошо видят люди в Лондоне, Эдинбурге и Брюсселе. Брекзит может спровоцировать раскол как в Великобритании, так и в Евросоюзе. Но в долговременном плане направление, в котором движется история, вполне очевидно. 10 тысяч лет назад человечество было разделено на огромное число изолированных племен. С каждым новым тысячелетием они объединялись во все более крупные группы, образуя все меньшее количество отдельных цивилизаций. На протяжении последних поколений несколько оставшихся цивилизаций объединялись в единую глобальную цивилизацию. Политические, этнические и культурные различия сохраняются, однако они не подрывают фундаментального единства. И действительно, некоторые расхождения возможны только при наличии всеобъемлющей общей структуры. В экономике, например, разделение труда может быть эффективным только при условии существования единого рынка. Страна не может специализироваться на производстве автомобилей или добыче нефти, если у нее нет возможности покупать продовольствие у других стран, которые выращивают пшеницу и рис.

 Процесс объединения людей принял две формы: образование связей между разными группами и гомогенизация самих групп. Связи могут устанавливаться даже между группами, поведение которых по‑прежнему существенно различается. Более того – даже между заклятыми врагами. Чрезвычайно сильные связи между людьми формирует даже война. Историки часто говорят о том, что первый пик глобализации пришелся на 1913 год, затем, в период мировых войн и холодной войны, наблюдался спад, и процесс вновь набрал силу только после 1989 года[102]. Это утверждение может быть справедливо для экономической глобализации, но оно не учитывает не менее важную динамику военной глобализации. Война способствует распространению идей, технологий и людей гораздо сильнее, чем торговля. В 1918 году Соединенные Штаты были теснее связаны с Европой, чем в 1913‑м. Между двумя мировыми войнами Старый и Новый Свет несколько отдалились друг от друга, но их судьбы снова неразрывно сплелись во время Второй мировой и холодной войны.

 Война также усиливает интерес людей друг к другу. Взаимодействие США с Россией никогда не было таким интенсивным, как в период холодной войны, когда каждый чих в московских коридорах власти заставлял американцев бегать вверх‑вниз по вашингтонским лестницам. Люди уделяют гораздо больше внимания врагам, чем торговым партнерам. На один американский фильм о Тайване приходится порядка 50 фильмов о Вьетнаме.

 

Средневековая олимпиада

 

Мир начала XXI века уже давно прошел этап формирования связей между разными группами. Люди из разных уголков земли не только поддерживают контакты друг с другом, но и разделяют общие убеждения и привычки. Тысячу лет назад наша планета была плодородной почвой для десятков разных политических моделей. В Европе можно было встретить феодальные княжества, соперничающие с независимыми городами‑государствами и крошечными теократиями. В исламском мире имелся халифат, претендовавший на полновластие, но наряду с ним существовали также королевства, султанаты и эмираты. Китайские империи считали себя единственным законным политическим образованием, но на севере и западе от них яростно сражались друг с другом племенные союзы. В Индии и Юго‑Восточной Азии разные режимы сменялись, как в калейдоскопе; Америка, Африка и Австралия отличались необыкновенным разнообразием сообществ, от крошечных групп охотников и собирателей до обширных империй. Неудивительно, что даже жившие по соседству группы людей с трудом договаривались о взаимоприемлемых дипломатических процедурах, не говоря уже о международных законах. Каждое общество выстраивало свою политическую парадигму, и людям было трудно понимать и уважать чужие политические концепции.

 Сегодня во всем мире принята единая политическая парадигма. Планету поделили между собой около 200 суверенных государств, которые, как правило, признают единые дипломатические протоколы и общие международные законы. Швеция, Нигерия, Таиланд и Бразилия – все они отмечены на наших атласах разными красками, все они члены ООН, и, несмотря на бесчисленные различия, все они признаны суверенными государствами с соответствующими правами и привилегиями. И действительно, у них очень много общих политических идей и практик, в том числе вера в представительные органы, политические партии, всеобщее избирательное право и права человека. Парламенты есть в Тегеране, Москве, Кейптауне и Нью‑Дели, а не только в Лондоне и Париже. Когда израильтяне и палестинцы, русские и украинцы, курды и турки борются за мировое общественное мнение, все они используют один и тот же дискурс прав человека, государственного суверенитета и международного права.

 В мире существуют разные типы «стран‑банкротов» (failed state), но есть лишь одна парадигма для успешного государства.

 Для глобальной политики справедлив принцип, сформулированный в «Анне Карениной»: все успешные государства похожи друг на друга, а каждое несостоятельное государство несостоятельно по‑своему – в нем отсутствует та или иная составляющая основного политического пакета. Не так давно на этом фоне выделилось «Исламское государство», которое полностью отрицало необходимость этого пакета и попыталось основать принципиально иное политическое образование – всемирный халифат. Но именно по этой причине оно и потерпело крах. В прошлом самым разным партизанским движениям и террористическим организациям удавалось основывать новые государства или захватывать власть в старых. Но они всегда принимали главные принципы глобального политического порядка. Даже движение талибан стремилось к международному признанию в качестве законного правительства суверенной страны Афганистан. Ни одной группе, отвергающей принципы глобальной политики, до сих пор не удавалось надолго сохранить контроль над значительной территорией.

 Силу глобальной политической парадигмы, возможно, удобнее оценивать не по главным политическим вопросам войны и дипломатии, а по таким событиям, как Олимпийские игры 2016 года в Рио‑де‑Жанейро. Как были организованы игры? 11 тысяч спортсменов распределились по группам в соответствии со своим гражданством – а не религией, классом или языком. В Рио не было делегаций буддистов, пролетариев или тех, кто говорит по‑английски. За исключением нескольких случаев (прежде всего, Тайваня и Палестины), определить национальную принадлежность спортсмена не составляло труда.

 На церемонии открытия Олимпиады спортсмены шли группами, каждая под флагом своей страны. Когда Майкл Фелпс выигрывал очередную золотую медаль, вверх взмывал звездно‑полосатый флаг и звучал американский гимн. Когда Эмили Андеоль завоевала золотую медаль в дзюдо, на флагштоке поднялся французский триколор, а оркестр сыграл «Марсельезу».

 У каждой страны есть свой гимн, что согласуется с той же самой универсальной моделью. Почти все гимны – это оркестровые произведения продолжительностью несколько минут, а не двадцатиминутные песнопения, исполнять которые вправе лишь представители особой касты потомственных священнослужителей. Даже такие страны, как Саудовская Аравия, Пакистан и Конго, приняли западные музыкальные нормы для своих гимнов. Большинство из них звучат так, словно их сочинил Бетховен в не самый удачный для себя день. (Можете провести с друзьями увлекательный вечер, прослушивая разные гимны на YouTube и пытаясь угадать страну.) Даже тексты гимнов почти одинаковы и содержат общие концепты политики и групповой лояльности. Угадаете, гимн какой страны приведен ниже? (Я заменил название страны словами «моя страна».)

 

Моя страна, моя родина,

Земля, где я пролил свою кровь.

Здесь я стою, как солдат своей родины.

Моя страна, мой народ,

Мои люди и моя родина.

Давайте воскликнем: «Моя страна едина!»

Да здравствует моя земля, мое государство,

Мой народ и моя родина неразделимы.

Давайте же вместе построим дух и тело

Для моей великой страны.

Великая моя страна, независимая и свободная.

Моя земля, моя страна, которую я люблю.

Великая моя страна, независимая и свободная,

Да здравствует моя великая страна!

 

 Правильный ответ – Индонезия. А вы удивились бы, скажи я, что это Польша, Нигерия или Бразилия?

 Такое же однообразие характерно для национальных флагов. Все они, за одним‑единственным исключением, представляют собой прямоугольный кусок ткани с весьма ограниченным набором цветов, полос и геометрических форм. На фоне прочих стран выделяется Непал, у которого флаг состоит из двух треугольников. (Правда, непальские спортсмены еще ни разу не выигрывали олимпийские медали.) Флаг Индонезии состоит из двух полос, красной сверху и белой снизу. У польского флага белая полоса сверху, а красная снизу. А у Монако флаг такой же, как у Индонезии. Человек с нарушением цветовосприятия вряд ли различит флаги Бельгии, Чада, Кот‑д’Ивуара, Франции, Гвинеи, Ирландии, Италии, Мали и Румынии – на каждом из них по три вертикальных полосы разного цвета.

 Некоторые из этих стран воевали друг с другом, но за весь XX век из‑за войны Олимпийские игры отменяли всего три раза (в 1916, 1940 и 1944 годах). В 1980 году США и некоторые их союзники бойкотировали Олимпиаду в Москве, в 1984 году страны советского блока бойкотировали игры в Лос‑Анджелесе, а в некоторых случаях в центре политической бури оказывались сами олимпийцы (особенно в 1936 году, когда Олимпийские игры принимали нацисты, и в 1972‑м, когда палестинские террористы убили израильских спортсменов во время Олимпиады в Мюнхене). Но в целом политические противоречия не подорвали олимпийское движение.

 Вернемся на тысячу лет назад. Предположим, вы хотите организовать средневековые Олимпийские игры в Рио‑де‑Жанейро в 1016 году. Забудем на минуту, что в то время Рио был маленькой деревушкой индейцев племени тупи[103] и что жители Европы и Азии даже не подозревали о существовании Америки. Забудем о логистических проблемах, связанных с доставкой в Рио лучших спортсменов мира в отсутствие самолетов. Забудем о том, что общими для разных стран были лишь несколько видов спорта, и, хотя все люди умели бегать, не все могли договориться об одинаковых правилах соревнований по бегу. Просто спросите себя, на какие группы следовало бы разбить атлетов. Сегодня Олимпийский комитет тратит огромное количество времени на обсуждение тайваньского или палестинского вопроса. Умножьте эти часы на 10 тысяч – и вы получите представление о времени, которое придется уделить политическим вопросам на средневековой Олимпиаде.

 Начнем с того, что китайская империя Сун не признавала равным себе ни одно политическое образование на Земле. Поэтому было бы неслыханной дерзостью присвоить ее олимпийцам такой же статус, как и атлетам корейского королевства Корё или вьетнамского королевства Дайковьет – не говоря уже о делегациях «примитивных заморских варваров».

 Багдадский халиф тоже претендовал на власть над всем миром, и большинство суннитов признавали его верховным правителем. Но на практике халиф не обладал властью даже над Багдадом. Должны ли спортсмены‑сунниты выступать в составе одной делегации или их следует разделить на несколько десятков делегаций по числу эмиратов и султанатов суннитского мира? Аравийскую пустыню населяли свободные племена бедуинов, которые не признавали никакого властителя, кроме Аллаха. Должно ли каждое из них направить отдельную делегацию для участия в состязаниях по стрельбе из лука и в гонках на верблюдах? Таким же источником головной боли стала бы Европа. Под чьим флагом должны выступать спортсмены из нормандского города Иври? Местного графа? Его сюзерена, герцога Нормандии? Или под флагом слабого французского короля?

 Многие из политических образований появлялись и быстро исчезали, просуществовав совсем недолго. Занимаясь подготовкой к Олимпиаде‑1016, вы не знали бы заранее, какие к вам приедут делегации: никто не сказал бы наверняка, какие политические образования сохранятся к следующему году. Если бы Английское королевство отправило на Олимпиаду‑1016 свою делегацию, то спортсмены, вернувшись домой с медалями, обнаружили бы, что Лондон захвачен датчанами, а Англия вместе с Данией, Норвегией и частью Швеции вошла в состав Империи Северного моря Кнуда Великого. Через 20 лет империя распадется, а еще через 30 Англия снова будет завоевана – на этот раз герцогом Нормандии.

 Нет нужды говорить, что у подавляющего большинства этих недолговечных политических образований не было ни гимна, который можно было бы исполнить в честь победителя состязаний, ни флага. Конечно, в те времена политическим символам уделялось большое внимание, но язык символов европейской политики сильно отличался от политических языков символов Китая, Индонезии или индейцев тупи. Договориться о едином протоколе чествования победителя было бы практически невозможно.

 Поэтому, когда в 2020 году вы будете смотреть игры в Токио, помните о том, что это соревнование между странами на самом деле демонстрирует удивительное всемирное согласие. Помимо чувства национальной гордости, возникающего, когда ваш соотечественник завоевывает золотую медаль и в небо взмывает флаг вашей страны, вы можете испытывать еще бóльшую гордость за человечество, которое сумело организовать такое событие.

 

Власть доллара

 

В прежние времена люди экспериментировали не только с разными политическими системами, но и с невероятным количеством экономических моделей. Русские бояре, индийские махараджи, китайские мандарины и вожди американских индейцев обладали разными представлениями о деньгах, торговле, налогах и занятости. Сегодня почти все верят в слабо различающиеся варианты одной и той же капиталистической модели, и все мы – шестеренки одного глобального производственного конвейера. Где бы вы ни жили, в Конго или Монголии, в Новой Зеландии или Боливии, ваша повседневная жизнь и материальное благосостояние определяются одними и теми же экономическими теориями, одними и теми же корпорациями и банками, одними и теми же потоками капитала. Если бы министры финансов Израиля и Ирана встретились за ланчем, они нашли бы общий язык, без труда поняли бы беды и проблемы друг друга и посочувствовали друг другу.

 Когда «Исламское государство» захватило значительную часть Сирии и Ирака, его сторонники убивали тысячи людей, разрушали археологические памятники, сбрасывали с пьедестала статуи и последовательно уничтожали символы прежних режимов и культурного влияния Запада[104]. Но когда они врывались в банк и находили там пачки американских долларов с портретами президентов США и надписями на английском языке, прославляющими американские политические и религиозные идеи, они не сжигали эти символы американского империализма. Дело в том, что долларовой банкноте поклоняются все, независимо от политических и религиозных различий. У нее нет потребительской ценности – долларовую банкноту нельзя съесть или выпить, – но вера в доллар и в мудрость Федеральной резервной системы столь прочна, что ее разделяют даже исламские фундаменталисты, мексиканские наркобароны и северокорейские тираны.

 Однородность современного человеческого общества становится еще более очевидной, когда речь заходит о наших взглядах на природу и человеческое тело. Если тысячу лет назад человек заболевал, его действия определялись тем, где он жил. В Европе местный священник, вероятно, сказал бы вам, что вы прогневили Господа и что для восстановления здоровья нужно что‑то пожертвовать церкви, предпринять паломничество по святым местам и усиленно молить Бога о прощении. А деревенская ведьма объяснила бы ваше состояние тем, что вы одержимы демоном, и предложила бы изгнать его из вашего тела с помощью песни, танца и крови черного петуха.

 На Ближнем Востоке врачи, воспитанные в классической традиции, поведали бы вам, что у вас нарушилось равновесие телесных гуморов и что необходимо восстановить баланс с помощью правильной диеты и неприятно пахнущих настоев. В Индии знатоки аюрведы предложили бы свои теории о равновесии между тремя телесными элементами, известными как доши, и порекомендовали бы лечение травами, массажем и асанами йоги. Китайские врачи, сибирские шаманы, африканские целители, индейские колдуны – в каждой империи, королевстве или племени имелись свои традиции и свои эксперты с разными взглядами на человеческое тело и природу болезней, и все они предлагали разные наборы ритуалов, снадобий и методов. Одни средства помогали на удивление хорошо, а другие были равноценны смертному приговору. Единственный факт, объединявший европейскую, китайскую, африканскую и американскую практику, заключался в том, что не меньше трети детей умирало, не дожив до совершеннолетия, а средняя продолжительность жизни не дотягивала и до 50 лет[105].

 В наши дни судьба заболевшего человека почти не зависит от того, где он живет. Больницы в Торонто, Токио, Тегеране и Тель‑Авиве похожи друг на друга; там вас встретят врачи в белых халатах, которые изучали одни и те же научные теории на одних и тех же медицинских факультетах. Они будут следовать одним и тем же протоколам, проводить одинаковые анализы, чтобы поставить похожие диагнозы. Затем они выпишут одни и те же лекарства, выпущенные одними и теми же международными фармацевтическими компаниями. Конечно, культурные различия остаются, но канадские, японские, иранские и израильские врачи придерживаются одинаковых взглядов на человеческое тело и человеческие болезни. Когда «Исламское государство» захватило Ракку и Мосул, религиозные фанатики не разрушили местные больницы. Наоборот: они обратились к врачам‑мусульманам всего мира с призывом приехать и лечить людей[106]. По всей видимости, даже исламские врачи и медсестры верят, что тело состоит из клеток, болезни вызываются патогенами, а антибиотики убивают бактерий.

 Но откуда взялись эти клетки и бактерии? Откуда вообще взялся наш мир? Тысячу лет назад в каждой культуре существовала своя история о сотворении мира и главных ингредиентах космического супа. В наши дни образованные люди всего мира верят в одни и те же теории о материи, энергии, времени и пространстве. Возьмем, к примеру, иранскую и северокорейскую ядерные программы. Суть проблемы в том, что в Иране и КНДР придерживаются точно таких же взглядов на физику, как в Израиле и Америке. Если бы иранские и северокорейские ученые считали, что E = mc⁴, Израилю и США можно было бы не опасаться, что эти страны создадут ядерное оружие.

 В современном мире сохранилась религиозная и национальная идентичность. Но когда речь идет о практических вещах – создать государство, экономику, построить больницу, сделать бомбу, – выясняется, что почти все люди принадлежат к одной цивилизации. Вне всякого сомнения, разногласия существуют – но внутренние споры были во всех цивилизациях. Более того, сами цивилизации и сформировались в результате этих споров. Пытаясь определить свою идентичность, люди часто составляют список общих черт, но это ошибочный путь. Здесь больше помог бы список общих конфликтов и дилемм. Например, в 1618 году в Европе не было общей религиозной идентичности, зато бушевали религиозные распри. В 1618 году идентичность европейца определялась его озабоченностью мизерными доктринальными различиями между католиками и протестантами или между кальвинистами и лютеранами, а также готовностью убивать и умирать за эти различия. Если человека, жившего в 1618 году, не волновали эти конфликты, значит, этот человек был турком, индусом – кем угодно, но не европейцем.

 В 1940 году Великобритания и Германия исповедовали разные политические ценности, но обе страны были неотделимы от «европейской цивилизации». Гитлер был не меньшим европейцем, чем Черчилль. Более того, само их противостояние показывало, что значит быть европейцем на этом конкретном историческом этапе. А вот охотники и собиратели из племени кунг в 1940 году не были европейцами, поскольку внутренние европейские споры о расе и империи ничуть их не волновали.

 Люди, с которыми мы ожесточенно сражаемся, зачастую оказываются членами нашей семьи. Идентичность в большей степени формируют конфликты и дилеммы, а не согласие. Что значит быть европейцем в 2018 году? Вовсе не обязательно иметь белую кожу, верить в Иисуса Христа или поддерживать идеалы свободы. Скорее это означает яростно спорить по поводу иммиграции, Евросоюза и изъянов капитализма. Это также значит постоянно спрашивать себя: «Что определяет мою идентичность?» – и беспокоиться из‑за старения населения, безудержного консьюмеризма и глобального потепления. Конфликты и дилеммы XXI века отличают современных европейцев от их предков, живших в 1618 и 1940 годах, но сближают с нынешними китайскими и индийскими торговыми партнерами.

 Какие бы изменения ни ждали нас в будущем, они, скорее всего, будут сопровождаться братскими конфликтами внутри единой цивилизации, а не столкновениями разных цивилизаций. Главные вызовы XXI века будут глобальными по своей природе. Что произойдет, когда изменение климата вызовет экологические катастрофы? Что произойдет, когда компьютеры начнут превосходить человека в решении все большего числа задач и заменять людей во все большем количестве профессий? Что произойдет, когда биотехнологии позволят улучшать людей и продлевать жизнь? Вне всяких сомнений, пытаясь найти ответ на эти вопросы, мы станем свидетелями жарких споров и ожесточенных конфликтов. Но эти споры и конфликты вряд ли приведут к разобщенности людей. Как раз наоборот: они сделают нас еще более зависимыми друг от друга. Хотя человечеству еще очень далеко до построения гармоничного общества, все мы принадлежим к одной буйной глобальной цивилизации.

 Как же объяснить волну национализма, захлестнувшую мир? Возможно, из‑за чрезмерного энтузиазма по поводу глобализации мы слишком рано стали забывать о старых добрых нациях? Может ли возврат к традиционному национализму разрешить этот серьезный глобальный кризис? Если глобализация несет с собой столько проблем, почему не отказаться от нее?

 

 

 7

Национализм

 Глобальным проблемам нужны глобальные решения

 

Сегодня человечество представляет собой единую цивилизацию, и все люди сталкиваются с одними и теми же вызовами и располагают теми же возможностями. Тем не менее британцы, американцы, русские и многие другие группы все больше поддерживают идею националистической изоляции. Может, в этом и заключается решение беспрецедентных проблем нашего глобального мира?

 Отвечая на этот вопрос, следует подчеркнуть, что существование современных национальных государств никак не обусловлено биологией человека и не является неизбежным продуктом человеческой психологии. 5000 лет назад не было ни итальянцев, ни русских, ни турок. Конечно, люди всегда были социальными животными, и преданность группе заложена у нас в генах. Однако на протяжении миллионов лет люди объединялись в маленькие тесные сообщества, а не в большие национальные государства.

 Homo sapiens научился использовать культуру как основу для широкомасштабного сотрудничества, и это стало ключом к успеху нашего вида. Но культура – гибкая вещь. Поэтому, в отличие от муравьев и шимпанзе, сапиенсы могут организовываться самыми разными способами, приспосабливаясь к меняющимся условиям. Национальные государства – это лишь один из множества вариантов. Есть и другие: племена, города‑государства, империи, церкви и корпорации. В будущем не исключено даже некое глобальное объединение, если для него возникнет достаточно прочная культурная основа. Не существует верхней границы для размера группы, с которой люди готовы себя отождествлять. В большинстве современных государств народу больше, чем было во всем мире 10 тысяч лет назад.

 Людям приходится создавать большие сообщества, такие как национальные государства, в ответ на вызовы, с которыми они не столкнулись бы в маленьком племени. Возьмем, к примеру, древние племена, населявшие долину Нила несколько тысяч лет назад. Река давала им жизнь, она орошала поля и помогала торговать. Но это был непредсказуемый союзник. Если дождей было мало, люди умирали от голода; из‑за слишком сильных дождей река могла выйти из берегов и снести целые деревни. Ни одно племя не могло справиться с этой проблемой самостоятельно, потому что каждому принадлежал лишь небольшой участок реки и каждое могло мобилизовать на работы не больше нескольких сотен человек. Только общие усилия по строительству громадных дамб и многокилометровых каналов давали надежду обуздать и подчинить могучую реку. Это стало одной из причин, по которым племена постепенно объединились в единый народ, который строил дамбы и рыл каналы, чтобы регулировать течение реки, накапливал запасы зерна для неурожайных лет и создавал разветвленную систему транспорта и связи по всей стране.

 Несмотря на очевидные преимущества, объединение племен и кланов в единый народ никогда не было легким делом – ни в древности, ни сегодня. У национализма две стороны – одна простая, другая чрезвычайно сложная. Очень легко ставить людей, похожих на нас, выше чужаков. Люди поступали так на протяжении миллионов лет: ксенофобия у нас в крови.

 Сложная часть национализма состоит в том, чтобы иногда предпочитать незнакомых людей друзьям и родственникам. Например, настоящий патриот честно платит налоги, чтобы неизвестные ему дети на другом конце страны получали достойную медицинскую помощь, даже если это значит, что он не сможет лечить собственных детей в дорогой частной клинике. Точно так же патриотически настроенный чиновник нанимает на высокооплачиваемые должности наиболее квалифицированных работников, а не своих родственников или друзей. Это противоречит миллионам лет эволюции. Уклонение от налогов и кумовство для нас естественны, однако национализм называет это «коррупцией». Чтобы люди осуждали коррупцию и ставили национальные интересы выше семейных связей, помимо государственных систем здравоохранения, безопасности и социального обеспечения, странам приходится содержать огромный аппарат, который занимается образованием, пропагандой и размахиванием флагами.

 Чтобы понять, насколько трудно идентифицировать себя с таким государством, задайте себе вопрос: «Знаю ли я этих людей?» Я могу назвать по именам двух своих сестер и 11 кузенов и кузин и целый день рассуждать об их характерах и странностях. Но я не знаю имен восьми миллионов других людей, которые, как и я, имеют израильское гражданство. С большинством из них я никогда не встречался и, скорее всего, никогда не встречусь. Тем не менее я способен испытывать чувство причастности к этой массе людей – и это и есть чудо современности.

 Это вовсе не означает, что с национальными связями что‑то не так. Огромные системы не могут функционировать без массовой лояльности, а расширение круга человеческой эмпатии явно имеет свои достоинства. Умеренных форм патриотизма придерживались самые лучшие из людей. Убеждение, что мой народ уникален, что он заслуживает моей преданности и что у меня перед ним есть особые обязательства, заставляет меня заботиться о других людях и чем‑то жертвовать ради них. Было бы опасной ошибкой полагать, что без национализма мы жили бы в либеральном раю. С большей вероятностью это был бы племенной хаос. В частности, демократия не может функционировать без национализма. Обычно люди готовы принять результаты демократических выборов только в том случае, если все партии разделяют ценности верности своей нации. Мирные, процветающие и либеральные страны, такие как Германия, Швеция и Швейцария, отличаются сильным чувством национальной гордости. В список стран, где отсутствуют прочные национальные узы, входят Афганистан, Сомали, Конго и большинство других государств‑банкротов[107].

 Проблемы начинаются тогда, когда доброжелательный патриотизм превращается в шовинистический ультранационализм. Вместо того чтобы верить в уникальность своей нации (а любая нация уникальна), человек начинает думать, что его нация выше всех прочих, что он должен быть верен только ей и что перед всеми остальными у него нет никаких обязательств. Это питательная среда для жестоких конфликтов. На протяжении многих поколений самой серьезной претензией к национализму было то, что он провоцирует войны. Однако каждая нация оправдывала свою военную экспансию необходимостью защищать себя от посягательств соседей. Пока страна гарантирует своим гражданам высочайший уровень безопасности и процветания, они готовы платить за это кровью. В XIX и начале XX века националистическая сделка все еще выглядела привлекательной. Несмотря на то что национализм приводил к кровавым конфликтам колоссального масштаба, современным национальным государствам удалось выстроить мощные системы здравоохранения, образования и социального обеспечения. Эти системы как будто оправдывали своим существованием Пашендаль и Верден.

 Все изменилось в 1945 году. Изобретение ядерного оружия резко сместило баланс националистической сделки. После Хиросимы люди боялись уже не того, что национализм приведет к войне, – они начали бояться, что он приведет к ядерной войне. Угроза полного уничтожения изменила мышление людей, и во многом благодаря именно этой угрозе поверх разных наций начало постепенно формироваться глобальное сообщество, поскольку только ему по силам обуздать ядерного демона.

 В 1964 году во время предвыборной кампании в США Линдон Джонсон выпустил знаменитый агитационный ролик «Ромашка», который считается одним из самых успешных пропагандистских материалов за всю историю телевидения. Ролик начинается с того, что маленькая девочка обрывает лепестки ромашки, считая их по порядку. Когда она доходит до десяти, металлический мужской голос начинает обратный отсчет, от десяти до нуля, как при запуске ракеты. На счете «ноль» экран озаряет вспышка ядерного взрыва и кандидат Джонсон обращается к американскому народу: «На карту поставлено все! Мы должны создать мир, в котором смогут жить все дети божьи, или исчезнуть во тьме. Мы должны любить друг друга, или мы умрем!»[108] Обычно мы ассоциируем девиз «Занимайтесь любовью, а не войной» с контркультурой конца 1960‑х, но на самом деле уже в 1964 году эта позиция была популярна даже среди таких жестких политиков, как Джонсон.

 В период холодной войны национализм уступил место глобальному подходу к международной политике, и после ее окончания глобализация казалась неизбежной. Все ожидали, что человечество окончательно расстанется с националистической политикой как с пережитком более примитивных эпох, привлекательным лишь для необразованных жителей слаборазвитых стран. Однако события последних лет показали, что национализм не желает покидать умы даже граждан Европы и США, не говоря уже о России, Индии и Китае. Неприязнь к обезличенным силам глобального капитализма, тревога за судьбу государственных систем здравоохранения, образования и социального обеспечения – все это заставляет людей в разных странах искать опору и смысл в объятиях национализма.

 Но вопрос, поднятый Джонсоном в ролике «Ромашка», сегодня еще более актуален, чем в 1964 году. Создадим ли мы мир, где все люди смогут жить вместе, – или же исчезнем во тьме? Сумеют ли Дональд Трамп, Тереза Мэй, Владимир Путин, Нарендра Моди и их коллеги спасти мир, отбросив национальные чувства, или нынешний националистический всплеск – это форма бегства от неразрешимых глобальных проблем?

 

Сеть крепостей

 

Хотя в национализме есть много разумных идей, связанных с управлением отдельным государством, он не в состоянии предложить жизнеспособный план по управлению всем миром. Например, турецкий национализм может выстраивать вполне разумную внутреннюю политику, но ему нечего предложить человечеству как целому. Так бывает всегда, за исключением тех случаев, когда национализм перерождается в империализм и побуждает государство к завоеванию остального мира. Сто лет назад подобные амбициозные планы вынашивали многие националистические государства. Современные националисты – в Турции или в России, в Италии и в Китае – уже не замахиваются на мировое господство.

 Некоторые националисты, например Стивен Бэннон или Виктор Орбан, а также итальянская партия «Лига Севера» или британские сторонники Брекзита мечтают не о насильственном покорении мира, а о мирном «националистическом интернационале». Они утверждают, что сегодня все государства вынуждены противостоять одним и тем же врагам. Глобализм, мультикультурализм и иммиграция грозят уничтожением традиций и потерей всеми нациями своей идентичности. Поэтому, считают они, националистам всего мира следует объединиться для борьбы с этими опасностями. Венгры, итальянцы, турки и израильтяне должны огородиться прочными стенами и снизить интенсивность перемещения людей, товаров, денег и идей.

 Мир разделится на независимые национальные государства, каждое со своими традициями и своей идентичностью. Они будут сотрудничать друг с другом на основе взаимного уважения и вести мирную торговлю, но Венгрия останется Венгрией, Турция – Турцией, а Израиль – Израилем, и каждый будет знать, кто он такой и каково его место в мире. Не будет ни иммиграции, ни мультикультурализма, ни мировых элит – только мирные международные отношения и торговля. Иными словами, мир должен превратиться в сеть обнесенных стенами, но дружественных крепостей.

 Изъян этой идеи в том, что крепости редко бывают дружественными. Обычно каждая национальная крепость хочет больше земли, больше безопасности и больше процветания для себя – за счет соседей. Без каких‑либо универсальных ценностей и всемирных организаций конкурирующие нации не смогут договориться об общих правилах. В прошлом все попытки разделить мир на государства с четкими границами приводили к войне и геноциду.

 Но если вам повезло жить внутри сильной крепости, такой как США или Россия, то какая вам разница? Действительно, некоторые националисты выступают с позиций крайнего изоляционизма. Они не верят ни в мировую империю, ни во всемирную сеть крепостей и вообще отрицают необходимость какого бы то ни было мирового порядка. «Наша крепость должна поднять разводные мосты и выставить охрану на стенах, – говорят они, – а весь остальной мир может катиться к черту. Мы не пустим к себе чужаков, не пустим чужие товары и чужие идеи. Пока наши стены крепки, а стража надежна, судьба иностранцев нас не волнует».

 Подобный крайний изоляционизм противоречит экономическим реалиям. Ни одна современная экономика не выживет без международной торговли – в том числе экономика Северной Кореи. Многие страны вообще не смогут прокормить себя без импорта продовольствия, цены на которое взлетят вверх. Изготовленная в Китае рубашка, которую я ношу, обошлась мне примерно в 5 долларов. Рубашка, сшитая из выращенного в Израиле хлопка израильскими работниками на оборудовании, произведенном в Израиле, и с использованием энергии, полученной из нефти, которой в Израиле нет, будет стоить в 10 раз дороже. Вот почему, сколько бы националистически настроенные лидеры наподобие Дональда Трампа ни обвиняли мировую торговлю во всех грехах, всерьез ни один из них не намерен исключить свою страну из этой сети. Но глобальная сеть торговли немыслима без определенного мирового порядка и свода общих правил игры.

 Нравится нам это или нет, но сегодня человечество столкнулось с тремя общими угрозами, которые делают абсурдными все национальные границы и которым можно противостоять только путем международного сотрудничества.

 

Ядерная угроза

 

Начнем с врага, который уже знаком человечеству: ядерной войны. Предвыборный ролик Джонсона «Ромашка» появился 1964‑м, через два года после Карибского кризиса, и в то время ядерное уничтожение планеты было вполне реальной угрозой. И ученые мужи, и обычные люди опасались, что у человечества не хватит мудрости предотвратить катастрофу, что превращение холодной войны в «горячую» – это лишь вопрос времени. Но человечество успешно отразило ядерную угрозу. Америка, СССР, Европа и Китай отказались от политики, которую люди вели на протяжении тысяч лет, и холодная война закончилась практически без кровопролития, а новый международный порядок способствовал наступлению беспрецедентной эпохи мира. Человечеству удалось не только предотвратить ядерную войну, но и уменьшить количество обычных войн. После 1945 года на удивление мало границ было изменено в результате открытой агрессии, а большинство стран перестали рассматривать войну как стандартный инструмент политики. В 2016 году, несмотря на войны в Сирии, на Украине и еще в нескольких горячих точках, насилие унесло меньше жизней, чем ожирение, автомобильные аварии и самоубийства[109]. Возможно, это самое большое политическое и нравственное достижение нашего времени.

 К сожалению, мы настолько привыкли к этой победе, что принимаем ее как нечто само собой разумеющееся. Отчасти именно поэтому люди позволяют себе играть с огнем. Недавно Россия и США вновь начали гонку ядерных вооружений: они разрабатывают новые «машины Судного дня», угрожающие свести на нет достижения последних десятилетий и вернуть нас назад, на грань ядерного уничтожения[110]. Тем временем общество научилось не беспокоиться и полюбило ядерную бомбу (как было завещано в фильме «Доктор Стрейнджлав») – или просто забыло о ее существовании.

 Например, дебаты о Брекзите в Великобритании – ведущей ядерной державе – велись в основном вокруг вопросов экономики и иммиграции, тогда как тема важного вклада Евросоюза в мир в Европе и на всей планете по большей части осталась вне рамок обсуждения. После многих веков жестоких кровопролитий французы, немцы, итальянцы и британцы наконец создали механизм, который обеспечивает согласие на континенте, – но, как оказалось, лишь для того, чтобы народ Великобритании сунул в колеса этого чудесного механизма палку.

 Было чрезвычайно трудно создать международный порядок, который предотвратил ядерную войну и сохранил мир на планете. И, вне всякого сомнения, мы должны адаптировать этот порядок к меняющимся глобальным условиям: например, начать меньше опираться на США и больше – на неевропейские державы, такие как Китай и Индия[111]. Полный отказ от этого порядка и возврат к националистической политике был бы безответственной азартной игрой. Да, в XIX веке страны играли в националистическую игру и не уничтожили цивилизацию. Но это было до Хиросимы. Ядерное оружие подняло ставки и изменило саму природу войны и политики. Пока люди умеют обогащать уран и плутоний, их выживание зависит от того, смогут ли они поставить предотвращение ядерной войны выше интересов любого отдельного государства. Рьяные националисты, кричащие, что их страна превыше всего, должны спросить себя: сможет ли их страна в одиночку, без прочной системы международного сотрудничества, защитить мир – или хотя бы саму себя – от ядерного уничтожения?

 

---

Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!