ГАМАДРИАДЫ ПОДСТЕРЕГАЮТ В САДУ

 

 

Рассказ  

Рис. автора  

 

Мой друг, с которым мы не виделись около полугода, навестил меня как‑то поздним вечером. Пожимая его худую, жилистую руку, я с облегчением подумал о вынужденном перерыве. Он посмотрел на пишущую машинку, откуда топорщились только что заложенные чистые листы.

– Я тебе помешал? – несколько растерялся он.

– Нельзя ли без глупостей? За полгода каких‑то три невразумительных письма!..

– Ах, эти мелочи! – со странной горечью бросил он и, сняв плащ, потянулся за сигаретой. Мой друг был высок, на полголовы выше меня, и почти тощ. Казалось, он постарел и лицо его сейчас было задумчивее обычного.

– Что‑нибудь случилось? – спросил я, отыскивая глазами спички.

Он тронул кончиками пальцев свое лицо, будто проверяя его худобу, потом нервно повернулся ко мне и неожиданно заговорил, словно продолжал начатую тему:

– Она скончалась позавчера, при полном сознании…

Мелкий осенний дождь монотонно стучал в стекла, рассыпая серебристую пыль.

– Вдохновляющее вступление, нечего сказать, – заметил я. – Несчастный случай?

– И да и нет…

– Не понимаю.

– Поясню, – проговорил он, устраиваясь в кресле. – Она работала со змеями. Все попытки спасти оказались тщетными.

Низкая настольная лампа бросала желтые отсветы на склоненную голову, на светлые прямые волосы. Лоб прорезали глубокие морщины, под глазами обозначились припухлости, губы были плотно сжаты. Большие карие глаза выжидательно остановились на моем лице. Взгляды наши встретились.

– Единственный случай?

– Не в том дело, – будто нехотя отозвался он. Глаза его потемнели. – Мы, герпетологи, смотрим на эти вещи иначе. Ты вряд ли это поймешь… Конечно, случается и непоправимое, но редко и лишь по нашей собственной неосторожности. Для нас, горстки сотрудников серпентария, и для Ирины Павловны офидии, змеи – это сокровенный мир тайн, тайн и известного риска. Молниеносное, холодное и немного болезненное в первый миг прикосновение смерти. Не больнее укуса пчелы… В Бразилии за год насчитывают две тысячи жертв, а в Индии еще недавно ежегодно умирало около двадцати тысяч человек! Только один грамм высушенного яда кобры смертелен для ста семидесяти человек… А видел бы ты их танцы… Ты не был в змеином питомнике?

– Я как‑то не воспитал в себе вкуса к чрезмерно острым ощущениям, – обронил я, – это вы испытываете потребность в игре со смертью.

– Ирине Павловне Баталиной, может быть, только возраст, – а ей было около сорока – не позволял признаться в романтической привязанности к нашему питомнику.

– Ты хочешь сказать, к змеям? – поправил я.

– Ты можешь называть это, как тебе больше нравится. Но она сталкивалась с ними почти каждый день, что называется, лицом к лицу и не с одной, а со многими в течение пятнадцати лет.

– Что же это за змеиный курорт, где гадюки и кобры обольщают женщин?

– Серпентарий, о котором идет речь, находится в песках, в искусственном оазисе, но я пока не буду указывать его точного расположения.

– Почему такая таинственность? – удивился я.

– Мы не любим, когда нас отвлекают ради простого любопытства. К тому же там собраны самые ядовитые змеи мира: бушмейстеры из Южной Америки, черные гадюки из Австралии, королевские кобры из Индии. Их там много… Есть виды исключительно ценные для исследователей. В нашем оазисе они живут в обстановке, наиболее близкой к их природной среде. В жарком климате Средней Азии их жизненный тонус и ядовитость настолько высоки, что мы не можем гарантировать безопасности посетителям. Тебе я могу даже сказать, что, несмотря на нашу изобретательность, отдельным особям удается иной раз каким‑то путем вырваться на свободу и поселиться поблизости. Наш филиал института вакцин и сывороток ведет сложные изыскания противоядий. Бразильский серпентарий в Сан‑Паулу – Бутантан стал лишь прообразом для постройки нашего. Мы стремимся практически помочь населению тропических стран…

– Я хочу знать подробности, – потребовал я, усаживаясь в кресло напротив. – Человек и змея – всегда волнующее сочетание, но когда в такой ситуации женщина – это настораживает.

– Да, пожалуй. Если я расскажу, это поможет мне самому разобраться… стечение обстоятельств или моя собственная трусость привели к трагическому концу.

Я промолчал, ожидая рассказа.

– Как я говорил тебе, змей у нас очень много. Через каждые две недели мы должны «доить» наших питомцев, но из‑за их многочисленности персоналу серпентария приходится заниматься этим каждый день. Что и говорить, когда рабочий день подходил к концу и все заканчивалось благополучно, мы воздавали хвалу собственной аккуратности и спешили в цокольный этаж принять холодный душ.

Взгляд моего друга задержался на косых полосах дождя в окне.

– Расскажу тебе об Ирине Павловне и гамадриадах, – начал он и смолк. Некоторое время он сидел подавленный, словно стараясь унять внутреннюю борьбу, два или три раза машинально коснулся рукой волос и за весь вечер только раз изменил позу, когда прикуривал от моей спички. Я услышал историю, будничные элементы которой переплелись со странными для меня подробностями. Необычайность их усиливалась оттого, что фоном повествования служили змеи…

 

Как наяву вижу высокую стройную женщину с серьезными серыми глазами. Ей были свойственны быстрые, точные, но не порывистые движения и спокойный тон голоса. Ирина Павловна Баталина заведовала серпентарием и в шутку называла своих сотрудников, в основном молодежь, заклинателями кренделей и погремушек, намекая на очковых и гремучих змей, или «резвыми ипохондриками» – странная женская причуда. «Кто выстоял в поединке – вы или масса‑сауга?»– бывало приветливо спрашивала она мимоходом кого‑нибудь и, выслушав и молча кивнув, спешила дальше по узкому светлому коридору. Но после такого, казалось бы, малозначащего разговора мы засиживались в лаборатории часто до поздней ночи…

Змеи обитали за цементной стеной, проволочной сеткой и глубоким рвом, наполненным водой, среди персиковых деревьев большого солнечного сада. Туда можно было попасть лишь по откидному мостику. В царстве змей тут и там высились земляные полушария с четырьмя накрест расположенными входами.

Нам стало известно, что в микробиологическом институте имени Хавкина в Бомбее что‑то не ладится с моновалентной сывороткой от яда одной из опаснейших змей Индии – гамадриада. Обычно змеи при встрече с человеком стремятся скрыться. Только те, которых мы сами ставим в безвыходное положение, нападают. Но гамадриады часто беспричинно преследуют людей. А сила их яда поистине ужасна! Известны случаи, когда смерть наступала уже через двадцать минут.

Мне запомнился день, когда к злобно шипящему населению персикового сада прибавились два гамадриада. Их принимал у индийских герпетологов наш «ветеран», регистрирующий всех поступающих офидий, вечно насупленный Саша Бронников. Даже видавшего виды Сашу так поразила величина обоих экземпляров, которых он увидел через оконца деревянного ящика, что строки официального протокола запрыгали перед его глазами и он сбивался несколько раз. В маленькой канцелярии находилась Ирина Павловна. Она заглянула в ящик.

– Почему они такие вялые? – заинтересовалась она. – Недавно пойманы или взяты из серпентария?

Переводчик заверил ее, что змеи полтора месяца назад доставлены из окрестностей Бенареса.

– Ах, вот как! – выразила удовлетворение Баталина. – Ведь общий недостаток серпентариев тот, что его обитатели выживают в среднем не более полугода. А у нее кроталус атрокс – один из трех – благополучно здравствует уже девятый месяц.

– Вы многого добились! – вежливо удивились гости.

– А вот как вынесут неволю эти, – Баталина кивком указала на ящик, – предвидеть невозможно. Успеем ли мы поработать над ними?

– Под началом такой прекрасной дамы и они захотят долго жить, – нашлись гости, – а если все же умрут, мы изловим новых!

Только начало смеркаться – все двенадцать сотрудников серпентария уже собрались на висячих мостках над местом, где недавно выпустили новое пополнение. Через некоторое время, прибегнув к помощи светосильного бинокля, мы увидели сначала одного, а затем немного в стороне и второго гамадриада. В меркнущем предвечернем свете они показались нам темными неподвижными спиралями, прикрытыми веткой терновника. Мы толпились на мостках, мешая друг другу. Под нами были без малого шестиметровые королевские кобры, каждая из которых, возможно, убила несколько человек. От этих мыслей перехватывало дыхание. Персиковый сад… Опаснейший из растительных ядов в косточках ароматных, налитых солнцем бархатных плодов… И под сенью деревьев – скользкие, холодные обладатели сильнейших из животных ядов.

 

 

В тот вечер в нашем возбужденном мозгу случайные совпадения превращались в какие‑то романтические закономерности: персиковая косточка и два подвижных ядовитых зуба королевской кобры! Нам казалось тогда, что сама собой напрашивается мысль о таинственной внутренней связи. Конечно, все это чепуха, и персиковый сад выращен был только потому, что ближайший совхоз предложил нам лишние саженцы. Но тогда мы склонны были усматривать нечто мистическое в том, что персиковый сад дал приют ядовитейшим из земных тварей…

– Кто же ими займется? – спросила Баталина.

Ее будничный деловой вопрос рассеял наши фантазии. Мы притихли, каждый взвешивал свои возможности. Повинуясь внезапно внутреннему импульсу, я сказал:

– Ирина Павловна, если мне доверят…

– Отчего же нет, – помедлив мгновение, отозвалась Баталина, – ведь кому‑то нужно с ними работать. Или я займусь.

Кое‑кто из коллег с любопытством заглянул мне в лицо, и мы молча зашагали по подвесным мосткам в лабораторию.

…Это были в высшей степени злобные и свирепые змеи. И какой они обладали силой! В моих руках перебывало их немало, но эти две мне особенно запомнились. Самолюбие мое вполне было удовлетворено: я чувствовал себя почти героем.

В серпентариях змеям не вырывают зубы, а действенного противоядия мы к тому времени еще не имели. Поэтому занятия с нашими «милыми» созданиями всякий раз значительно встряхивали нервы. Ведь даже легчайшая царапина от змеиных зубов могла стать смертельной.

Мы прикладывали электроды против того места, где помещались ядовитые железы, и к любому другому месту, чаще к хвосту. Потом включали ток. Такой способ получения яда меньше изнуряет и травмирует змею, чем массирование ядовитых желез. Вытекающие четыре, пять или шесть капель яда собирали, прокалывая змеиными зубами эластичную резиновую пленку на мензурке. Затем собранную зеленоватую жидкость сливали в стерильные пробирки или высушивали в часовых стеклах на солнце. Сухой кристаллический яд исключительно долговечен. Он не теряет ядовитых свойств свыше двадцати пяти лет.

Яд нам нужен был во все возрастающих количествах для проверочных инъекций лошадям и другим животным. Дозы его при впрыскиваниях мы непрерывно увеличивали. Заготовка яда для будущих экспериментов была мучительно медленной. Я получал его крохотными порциями через каждые две недели. Такой промежуток позволяет змее отдохнуть от болезненной процедуры и накопить его вновь. Мы стремимся изготовлять обезвреживающие яд сыворотки.

«Механизм» невосприимчивости к змеиному яду прост. Если животное, которому ввели яд, перенесло отравление, то его организм начинает вырабатывать к этому виду яда так называемые иммунные тела, и следующие отравления переносятся уже сравнительно легко. Повторными инъекциями можно добиться того, что даже многократная смертельная доза яда будет нейтрализована и выведена из организма. Естественного иммунитета у человека к змеиному яду нет. Последствия отравления в конечном счете зависят от пропорции между весом тела пострадавшего и количеством введенного токсина. Чем человек тяжелее, тем количество яда, поступившего в организм, на килограмм его веса соответственно меньше и состояние укушенного лучше. Сыворотку получаем из крови лошадей. Почему лошадей, а не морских свинок? Да потому, что у лошадей можно за один раз взять много крови.

Появление королевских кобр никак не отразилось на птичьем населении нашего сада. Чириканье и щебет раздавались со всех сторон. Приятно было наблюдать за веселой возней пичужек в листве деревьев. Вверху беззаботно порхали птицы, а внизу, на земле, царило могильное безмолвие и только кое‑где под склоненной зеленой ветвью мы замечали мечущиеся раздвоенные молнии, ощупывавшие листву и камни, – черные змеиные языки.

Но к вечеру, когда дневная жара спадала, наземный мир оживал. В сумеречных тенях с вкрадчивым шорохом скользили длинные узорчатые тела. Мы следили за ними в бинокль из лаборатории или, поднявшись на плоскую кровлю здания, направляли в сад небольшой прожектор. Ночи бывали обычно звездными, ни единого облачка не появлялось месяцами. А утром, отрешившись от наваждений наивной ночной романтики, мы снова принимались за колбы, пробирки, переливания настоев и, поймав в коридоре одного из двух змееловов, втолковывали по цветным таблицам, какую очередную змею следовало поймать… Все шло по раз заведенному порядку, и лишь чрезмерное пристрастие некоторых змееловов к спиртному омрачало нашу размеренную жизнь. Они оправдывали дружбу с бутылкой опасностями своего занятия, которое, по их мнению, требовало «приема чего‑либо успокаивающего». Но они редко ошибались в распознавании нашего своеобразного материала, доставляли всегда то, что требовалось, и к их слабости до поры до времени все относились снисходительно. Это оказалось явной ошибкой.

Однажды тихим теплым вечером мы собрались в лаборатории и, прослушав по радио последние известия, обменивались историями и забавными приключениями из нашей жизни. С нами была и Ирина Павловна. Она рассказала занимательный анекдот о плетьевидной древесной змее. Как‑то бразильский профессор‑герпетолог в своем кабинете, наполненном коробками и террариумами с живыми и препарированными змеями, упаковывал книги для нашего института. Весь во власти каких‑то своих мыслей, он завернул посылку в серую оберточную бумагу и надписал адрес. Не найдя в ящике стола шпагата, он крикнул ассистенту, чтобы тот принес бечевку, и на минуту вышел из кабинета. Возвратившись, он нашел на диване какой‑то серый шнур, рассеянно поднял его и обвязал им посылку. Передав ее мимоходом служащему института, он направился домой.

Пропутешествовав много дней по почтовым отделениям, посылка легла на директорский стол нашего института. Она была скреплена печатями и перевязана толстым тускло‑серым с буроватым оттенком шнуром. «Какой симпатичный шнур, – сказала одна из лаборанток и принялась аккуратно его развязывать. – Посмотрите, – добавила она, – он весь в мелких, едва заметных чешуйках. Совсем как на змеях. Впервые вишу такой шнурок!» И вдруг на глазах у ошеломленных очевидцев шнурок начал быстро без посторонней помощи разматываться! Еще миг – и шнур соскользнул со стола на пол, а потрясенная этим зрелищем аудитория с воплями кинулась вон из комнаты… Рассеянный бразильский профессор перевязал посылку живой плетьевидной змеей, случайно выбравшейся из коробки…

– Этот анекдот основан на том, что древесные плетьевидные змеи прекрасно умеют притворяться, – сказала в заключение Баталина, – они подолгу замирают и становятся похожими на сучья и веточки деревьев или тонкие лианы и даже раскачиваются и колышутся на ветру. Оснований для курьезных выдумок более чем достаточно…

Вдруг она смолкла и быстро посмотрела в окно.

– Мне послышалось… – начала она и не договорила.

Разговоры разом оборвались, все прислушались. Я запомнил выражение какого‑то неопределенного беспокойства на лицах, густую синеву неба за окном и черные силуэты персиковых деревьев в фиолетовой дымке. Затем припоминаю раздавшийся в тишине легкий скрип перекидного мостика, чьи‑то ритмичные тяжелые шаги по деревянному настилу. Кто‑то вошел в царство змей в самую опасную пору. Саша Бронников и одна из лаборанток кинулись к окну. Два взволнованных голоса окликнули человека, который шагал по змеиным владениям, задевая ветви деревьев. Ответом был только шорох листьев. Но вот раздалось невнятное пьяное бормотание.

– Назад! Эй, кто там?! – закричали мы громко и нестройно, вглядываясь в ночную тьму.

– Несчастный! – тревожно вскрикнула Ирина Павловна. – Змеи не терпят, когда мешают их ночной охоте!

Мы растерянно сгрудились у окна.

– Что ж мы медлим! – спохватилась Баталина. – Скорее защитные костюмы! Где они, кто знает?

Но это знали лишь наши змееловы. Одни бросились искать защитные костюмы в мастерской плотника, другие – в сторожевой будке. Ирина Павловна, я и еще двое сотрудников замерли у распахнутого окна.

Не успели стихнуть быстрые шаги в коридоре, как мы услышали из сада приглушенное восклицание, потом громкую брань. Затем кто‑то принялся топать или танцевать под деревьями. До нас доносились проклятия и испуганный возглас внезапно протрезвевшего человека: «Тьфу, гады! Здесь полно вас!» Послышалось нечто похожее на рычание и новое восклицание: «Ууу… проклятые! Ибрагим вам покажет!.. Перетопчу, как червей!» Прежде чем мы успели сообразить, что означали эти крики, Баталина выпрыгнула из окна… Окно метрах в двух от земли. После короткого замешательства я и еще кто‑то почти одновременно прыгнули вслед за ней.

– Не сметь за мной! – резко бросила Ирина Павловна и метнулась к опущенному мостику.

Мы устремились за ней.

– Вы слышали приказ?! – крикнула‑она, на мгновение обернувшись в нашу сторону.

Баталина находилась уже в питомнике.

Свет из окна на мгновение осветил ее лицо и большие расширенные глаза. Я замешкался у мостика. И почти с отчаянием воскликнул:

– Вы не должны!.. – Мне хотелось предупредить, что женщины чувствительнее к яду, чем мужчины, и я закричал: – Для женщин укус опаснее!

Звук собственного голоса неожиданно придал мне решимость. Приказ Баталиной вылетел у меня из головы, в два прыжка я преодолел перекидной мостик. Но Ирина Павловна успела скрыться за рядами черных деревьев. За мной быстро перебежала мостик девушка. Из темноты неслись стоны и всхлипывания. Что‑то слабо хрустнуло под ногой, и послышалось шипение. Иголкой кольнуло сердце. Я мгновенно отпрыгнул во мрак. Ветви хлестнули по лицу, сучок содрал кожу на ухе. Выставив вперед руку, защищая другой глаза, я побежал туда, где раздавались голоса. Еще раз злобное шипение раздалось где‑то рядом. Я шарахнулся в сторону. Потом наткнулся на земляное полушарие и оцепенел от ужаса. Здесь нетрудно было получить сразу несколько укусов! Возле домиков всегда держались змеи. Но сейчас их, должно быть, не было… Каждый нерв напрягся как струна. Мне казалось, что я ощущаю запах тления. А может, это пахли персики? Отовсюду мне чудились посвисты и шипение, мерещились готовые к смертоносному броску змеи… Неожиданно я услышал рядом глухие пьяные стенания и сухой четкий голос Баталиной.

– Всеволод? – наугад спросила она.

Я выбрался из сплетения ветвей и наклонился над распростертым телом. Разумеется, это был один из любителей спиртного.

 

 

– Так вы не сочли нужным подчиниться? – как‑то с трудом, запинаясь, проговорила Ирина Павловна. Но в ее тоне я не уловил осуждения.

– Вы не взяли фонарь? Попробуйте поднять его, – говорила она, – я, к несчастью, не смогу помочь вам. Идемте, идемте, Всеволод! – торопила она, пока я взваливал на плечи обмякшее тело змеелова. – Торопитесь, голубчик! Они могли его порядком искусать.

Лицо змеелова касалось моей щеки. Оно было мокро от пота, в нос несло винным перегаром. «Спирт расширяет сосуды, – думал я, – и яд быстрее отравляет организм». С трудом удерживая равновесие, я медленно двигался в высокой траве. Былой страх выветрился полностью. Я шел размеренным размашистым шагом. Черные, словно нарисованные тушью, деревья проступали на фоне неба. Мужской голос окликнул нас. Он принадлежал Саше Бронникову. Он помог мне. Вдвоем мы почти бегом донесли змеелова до мостика. Тем временем кто‑то догадался включить прожектор, осветивший нам путь.

Первое время мы не знали, что и Ирина Павловна укушена. Мы хлопотали со шприцем и медикаментами вокруг дюжего змеелова, щупали пульс, покачивали головой, видя, как быстро падает у него кровяное давление. И тут, держась за косяк, в дверях директорского кабинета, куда принесли пострадавшего, показалась Баталина с мертвенным в бисере пота лицом и помутневшими глазами.

– Сыворотку, – прошептала она едва слышно, – поливалентную. Не смогла определить змею.

Она покачнулась, мы ее подхватили. Внимание наше рассредоточилось. Теперь уже приходилось спасать двух быстро холодевших людей. Клиническая картина отравления у змеелова была запутанна. На левой ноге и на руке мы обнаружили следы трех укусов. Они очень походили на булавочные уколы. Вокруг укусов кожа припухла и посинела. Должно быть, змеелов подвергся нападению змей с двумя различными типами ядов. Один из них разрушает стенки кровеносных сосудов, что приводит к многочисленным кровоизлияниям, так как кровь выпотевает в окружающие ткани. Помимо того, эти яды растворяют красные кровяные шарики, происходит так называемый гемолиз. В сосудах образуются сгущения крови – тромбы, которые закупоривают кровяное русло. Смерть наступает от инфаркта или удушья. Такой тип яда у гадюк и гремучих змей. Другой тип, содержащий нейротоксины, влияет в основном на нервную систему и приводит к параличу дыхательных путей и дыхательного центра в мозгу. Укус гадюковых имеет как бы местный, ограниченный характер, укус змей с ядом второго типа вызывает общее отравление и потому намного опаснее…

Нам скоро стало ясно, что Ирину Павловну укусила одна из кобр. Одышка, учащенное сердцебиение, тошнота, головокружение и рвота, сухость и горький вкус во рту, высокая температура не оставляли сомнений в диагнозе. Паралич дыхательных органов мог произойти в любую минуту. Но мы были во всеоружии. Вероятность того, что Баталина укушена гамадриадом, была ничтожна. Противозмеиные сыворотки и весь арсенал пузырьков и ампул для поддержания сердца всегда были у нас под рукой. Началась битва за жизнь, она велась с переменным успехом.

У нашего змеелова на руке и ноге появились обширные отеки, развились пузыри с прозрачной жидкостью. Несколько раз он ненадолго терял дыхание. Грелки, инъекции адреналина с кофеином, сыворотка не принесли улучшения.

Резиновые подушки со смесью кислорода и углекислого газа были разбросаны всюду. В полуоткрытую дверь тянулось из коридора сизое облачко. Там нервно курили. У змеелова стал все чаще пропадать пульс, лицо и шея багровели. В начале второго часа ночи человек, лежавший на диване в кабинете директора, бессильно уронил голову. Все было кончено…

В соседней комнате отчаянно боролась со смертью Баталина. Пульс слабо прощупывался. В течение шести часов ей ввели двести сорок миллиграммов сыворотки «антикобра», глюкозу и вещества для поддержания деятельности сердца. Еще через два часа всем стало ясно, что ее жизнь вне опасности. Выдержке Баталиной позавидовал бы любой мужчина… Дело в том, что при лечении от змеиного яда большое значение имеет психическое состояние человека, моральный фактор. Только от сознания, что их укусила змея, многие пострадавшие полностью лишаются самообладания. Это вполне понятно. Но необоримое чувство страха очень осложняет лечение. А Ирина Павловна, работая столько лет со змеями, научилась смотреть на них как на обычных пресмыкающихся, наделенных некоторыми неприятными свойствами. Она их не боялась, как боится большинство людей, не видела в них ничего сверхъестественного. Так по крайней мере мы думали. Возможно, впрочем, она просто умела владеть собой.

На второй и третий день у нее возобновлялись рвота и судороги рук и ног. Что и говорить, на работе у нас в те дни ничего не клеилось. Мы ходили подавленные и мрачные, и перспектива брать в руки ядовитых гадов приводила многих в содрогание. Когда на шестой день руководительница нашего института первый раз прошлась по лаборатории, в обычной деловой манере расспрашивая о работе, мы устроили ей шумную встречу и подобающим образом отметили ее выздоровление.

Скоро все вошло в обычную колею, потекли будни, похожие друг на друга, как близнецы. Я делал инъекции лошадям и проверял сыворотки на животных. Кошки, например, менее чувствительны к яду кобры, чем собаки, а черные голуби, как ни странно, более, чем белые. Наименее чувствительны к нему лягушки и коричневые крысы, опаснее яд для белых крыс, мышей, морских свинок и в еще большей степени для кроликов.

Признаюсь, в моей работе долго ничего не получалось. Я выделил отравляющие начала. Это оказалось довольно сложно, но дальше дело некоторое время не двигалось. Я был раздражен серией неудач и старался реже встречаться с Ириной Павловной. Вероятно, она замечала, что я нервничал, потому что как‑то после очередного собрания комсомольского актива в начале июня зашла в мой кабинет с очевидным намерением поговорить. Баталина застала меня за довольно хаотическими поисками в груде специальной литературы некоего «нового пути». Я в смущении сгреб авторитетов в выцветших переплетах и освободил стул.

– Зачем столько нервов, Всеволод, – внешне серьезно заметила она, присаживаясь. – Ни вы, ни книги не виноваты. – Она оперлась на локти и машинально надела очки, которыми пользовалась, когда читала. Тем же непроизвольным движением она сняла их.

– В них можно найти почти все, но ничего из того, что нужно мне, – невпопад сказал я.

– Но «они» не знали, что нужны будут вам именно сейчас.

Я подумал, что она рассмеется. Сам я не находил ничего смешного. Я был взволнован и недоволен собой.

– А вы определенно знаете, что хотите найти?

Мне оставалось пожать плечами.

– Честно говоря, только приблизительно.

– Может быть, поэтому они и молчат?

– Уже столько времени я вожусь с этим… и все впустую. – Я начал искать под грудой книг сигареты.

Баталина внимательно смотрела на меня, будто впервые видела.

– Вы не возитесь, Всеволод, а ищете. И я уверена, что ваши поиски многое вам дали. Сейчас они, возможно, незаметны, но потом вы почувствуете. Так всегда и со всеми. Со мной было то же самое. Вначале я, случалось, совсем отчаивалась, пока не поняла, что еще не втянулась в меняющийся ритм успехов и неудач. Процессы мышления слишком субъективны… Почему бы вам временно не отвлечься от вашего дела?

– Отвлечься? Вы находите, что так будет лучше?!

– Нахожу. Вполне серьезно. Не удивляйтесь. Убеждена, что голова ваша достаточно загружена всем, что ей нужно. Оставьте ее на время без новой «пищи». Стимулирование мысли нужно строго дозировать. «Шестерни» мышления могут раскрутиться сверх оптимальной величины и утратить логическое сцепление друг с другом. У нас у всех временами бывает состояние, которое ведет только к нервному истощению, когда голова гудит, мыслей много, а толку мало… Дайте голове передышку. Переключите внимание на другое, даже на пустяки, скажем почитайте фантастику. В библиотеке, кажется, что‑то имеется… Послушайте меня: не подстегивайте вашу мысль. Позднее вы неожиданно для себя и в лучшей форме вернетесь к вашей теме, возможно даже с готовым планом. Вы не можете не знать, что временное «безделье» в науке не безделье бездельников. Часто оно предшествует качественному скачку.

Я слушал Баталину с прежним смущением, хотя находил, что она до известной степени права. Однако следовать ее совету не стал. Затем неожиданно наступил момент, когда я осознал, что сыворотка получена…

Ночь после моего открытия я провел лежа одетым на постели, глядя из темной комнаты на смутно рисовавшиеся на звездном небе кроны персиковых деревьев. Сильное возбуждение не давало мне уснуть. Наконец я принялся бессмысленно шагать по комнате, натыкаясь впотьмах на стулья. Я разговаривал сам с собой, окрыленный успехом, собирался, кажется, объявить тотальную войну всему злу на земле. Конечно, я не мог желать поголовного уничтожения всех змей. Я знал, что если не трогать их, то они заслуживают репутацию полезных животных, во множестве истребляющих различных вредителей – насекомых и грызунов.

Захотелось пить. Я на ощупь налил в стакан, залпом осушил его и попытался сосредоточиться на завтрашней работе. Но одна и та же мысль преследовала меня: «А не проверить ли сыворотку на себе, немедленно, сейчас! Выбраться в сад, дать укусить себя гамадриаду и сразу вернуться… Стоит ли дожидаться, когда в Индии обнаружат жертву гамадриада?!»

Кажется, я был близок к тому, чтобы прыгнуть в окно. В тот момент я рассматривал такой поступок едва ли не как свой долг. Меня остановило только то, что среди ночи может подняться переполох и я прослыву мальчишкой‑авантюристом… Да, именно это соображение и остановило меня. А затем случилось непоправимое.

Всю следующую неделю я посвятил проверке полученной сыворотки. Ставил один эксперимент за другим и убеждался, что не ошибся. Тогда счел возможным сообщить о результатах Баталиной. В точности помню весь разговор и последовавшие за ним события. Мой рабочий журнал лежал на ее столе. Побледневшее, осунувшееся лицо склонилось над исписанными страницами, коротко подстриженные волосы делали ее похожей на подростка. Она была как всегда аккуратна и подтянута. Несмотря на жаркую погоду, чистый, без единой морщинки халат был застегнут на все пуговицы.

– Что ж вы стоите, Всеволод? – обратилась она ко мне, не отрываясь от журнала. – Возьмите стул, будете мне объяснять.

Говорила Ирина Павловна спокойно, негромко. Тембр ее голоса чем‑то напоминал мне чистый, неторопливый говорок весеннего ручья. Слова она произносила внятно, размеренно, как учителя младших классов, но покровительственного тона я никогда не замечал. Почему‑то казалось, что воробьи, затевая потешные ссоры у наших окон, веселее прыгали, когда на них останавливался задумчивый взгляд этой строгой и в то же время ласковой женщины. Она не знала радостей и уюта собственной семьи, и, может быть, потому теплые серые глаза ее иногда будто заволакивало туманом грусти. Она редко улыбалась нам, но я не помню ее рассеянной.

– Процент нейротоксина необычайно высок, – сказала Баталина и подняла на меня глаза. – Вы уверены, что не ошиблись? Ведь это свидетельствует о…

– Вот именно, – озабоченно подтвердил я.

– Сыворотка должна быть очень действенной. Нейтрализовать такой сильный яд трудно!

– Ошибка в анализах может стать роковой, – закончил я за нее.

– Это ясно.

– Не поработать ли мне еще? – неуверенно проговорил я.

– До сих пор вы не ошибались, – одобрительно сказала она, снова заглядывая в журнал. – Отчего же сомневаться сейчас?

Я молчал.

– Не тревожьтесь, – мягко успокоила меня Баталина. – Записи говорят сами за себя. Сыворотку вы получили. Хотелось бы поздравить вас, но лучше подождать до строгой проверки препарата. Индийские коллеги справлялись о ходе ваших работ.

Я смущенно молчал. Она бросила на меня теплый взгляд.

– Надеюсь, скоро мы их порадуем. Словом, вы справились. Наверно, устали. Но нужно спешить… Все будет хорошо, – задумчиво добавила она, – должно быть хорошо…

Я вышел. Неясная тревога не оставляла меня. Украдкой я вновь и вновь проверял расчеты, ставил опыты, сравнивал результаты. Уверенность моя крепла. Я готовился выдержать самый ответственный экзамен. Но никто в то время не знал, что еще один человек тоже собирается сдать его, но совсем по‑иному.

События развернулись вскоре после памятного разговора. Ирина Павловна, по‑видимому, торопилась. Как я догадался позже, она надеялась на остаточный иммунитет. У человека, укушенного змеей, слабая восприимчивость к новому отравлению сохраняется до двадцати, реже тридцати дней. Шел двадцать седьмой день после того, как Баталину укусила змея. Совершенно неожиданно она объявила, что проверку новой сыворотки на человеке назначает на завтра. Сразу же я пошел к ней, намереваясь настаивать на своей кандидатуре. Я был вполне убежден в своих правах и в целебных свойствах противоядия. Между нами произошел короткий, но многозначительный разговор, который меня настолько ошеломил, что, выйдя от Ирины Павловны, я машинально забрел в чужой кабинет.

– Осторожно! – услышал я испуганный женский возглас. – Опрокинете термостат!

Я очнулся.

– Ирина Павловна намерена испробовать сыворотку на себе, – уныло проговорил я.

Кто‑то скрипнул стулом, монотонное жужжание электрической центрифуги внезапно смолкло.

– Этого нельзя допустить! – категорически выпалил один из наших сотрудников – Сергей Сенцов. Его рука энергично рубанула воздух. – Ты‑то хорош, – напустился он на меня, – не мог разговаривать, как мужчина! Внушить доверие! Промямлил, должно быть, что‑то невнятное, и румянец расползся до ушей!.. Ирина Павловна, конечно, видит: сыночку‑то еще в колыбельке лежать, «уа‑уа» говорить, а он, бедняга, «просит бури» и лепечет о сыворотках и змеях!..

Это была типично сенцовская форма реакции на события, выпадавшие из привычного ритма будней.

Между тем в кабинете у Баталиной все выглядело по‑другому:

– Зачем, собственно, откладывать опыт до завтра? – почти продиктовал я. – Готов подвергнуться эксперименту сейчас же!

Ирина Павловна поднялась. Лицо ее было непреклонно. Мне вдруг показалось, что Баталина провела бессонную ночь, и, может быть, не одну.

– Полагаю, – сдержанно заговорила она, – что торопиться надо. Это просто наша обязанность. Торопиться, но не проявлять ненужной поспешности.

– Хорошо, – согласился я, – тогда завтра. Как вы предполагаете провести его?

– В наибольшем приближении к жизненной ситуации. Змея кусает человека, кусает так, как обычно это делает. В любом случае ваша сыворотка должна спасти пострадавшего. Теперь ясно? Никаких искусственных инъекций. Завтра синоптики обещают знойный день. Стало быть, в самые жаркие часы при наибольшей сухости воздуха. Так сама жизнь выдаст диплом новому препарату.

– Режим я должен, конечно, вести обычный?

– Вы? Безусловно! Равно, как и все мы. Вы будете ассистировать.

Стало вдруг тихо, будто кто‑то невидимый плотно прикрыл дверь.

– Но позвольте! – вырвалось у меня. – Не может быть! Неужели я ослышался?.. Кто же в таком случае будет подвергнут опыту?..

– Не волнуйтесь, Всеволод. Первой рисковать буду я. Это решение твердо. Именно в данном случае подвергать вашу жизнь опасности я не вправе. У вас семья.

– Я не согласен, – запротестовал я.

– Напрасно. Вам как создателю противоядия гораздо удобнее наблюдать только со стороны. Болезненное состояние лишит вас возможности точно оценить действие препарата и не позволит свободно манипулировать всем арсеналом пузырьков. Вам же необходимо будет следить за симптомами отравления. Признайте же, что я права!..

– Может быть, – раздосадованный, признался я, – но я категорически против вашего участия. Решительно против! Напрасно я не… – я осекся. – Вы еще не окрепли. Вам нужна длительная передышка…

– Своевольничать не позволено и в школе, – так же спокойно, но уже властно заявила она. – Тем более у нас. Не узнаю вас, Всеволод… А чтобы ваши фантазии не сыграли с вами невзначай злой шутки, – внезапно догадалась она, – попрошу весь запас жидкого и сухого токсина гамадриада до конца эксперимента перенести в мой сейф, а вам придется на сегодняшний день расположиться в моем кабинете… За дурные мысли вы будете наказаны… Поймите, у меня, возможно, еще сохранен остаточный иммунитет. Так что я действую не вслепую.

Я вышел из кабинета Ирины Павловны со щемящим чувством, что несколько дней назад, не решившись на ночную вылазку, свалял дурака…

Мне необходимо было немного успокоиться, сосредоточиться на том, что ожидало меня завтра, я занялся литературой о кобрах. Особенно опасна королевская кобра в период размножения. Тогда она часто беспричинно бросается даже на слонов, кусая в наиболее уязвимые места – в конец хобота или в мякоть возле ногтей. Она выбрызгивает иногда так много яда, что слон погибает через два или три часа! Королевские кобры в этот период становятся настолько опасными, что в Индии движение по многим дорогам через джунгли прекращается.

 

Наутро мы встретились с Баталиной как обычно. Я поздоровался, захотел кое‑что сказать ей, но, пока подбирал слова, передумал.

– Часа в три, – напомнила она, и я понимающе кивнул.

Казалось, все было учтено. Все, кроме, как выяснилось позже, одной «мелочи».

День выдался душный, томительный. У Баталиной над верхней губой выступила испарина. Я опустил мостик через ров.

– Здесь вы останетесь и будете терпеливо ждать, – распорядилась она и ступила на дощатый мостик.

Мной овладело странное чувство, точно я мысленно прощался с ней. Я глядел вслед удаляющейся фигуре в белом. Рядом со мной стояли две женщины‑врачи средних лет. Я подивился их внешней невозмутимости.

– Ирина Павловна хотя бы приблизительно знает, где их искать? – спросила одна из них.

– Кобр находили в эти часы в расселинах у скал, неподалеку от водоема, – почти автоматически ответил я.

Прошло пятнадцать минут. Еще пять. «Если через пять минут ситуация не прояснится, – решил я, – значит, случилось что‑то непредвиденное и надо спешить на помощь… Что, если Баталина потеряла сознание или…» Я прогнал эту мысль, но она снова вернулась. Мы услышали сдавленный женский крик. Даже не крик, скорее восклицание. Я рванулся к мостику. Но приказ гласил: «Я приду к вам сама, не ищите меня. Пострадавшие не получают помощь немедленно». Мы переглянулись, не зная, на что решиться.

– Идемте! – скомандовал я.

И почти сразу до меня донеслись с крыши дома голоса наших товарищей, наблюдавших за происходящим:

– Эй! Что ж вы?! Скорее!..

Один из тех, кто был на крыше, – Сенцов – внезапно появился возле нас и вихрем промчался мимо.

– Где? – крикнул я на бегу.

– У пруда!

Мы увидели Ирину Павловну на залитой солнцем поляне. Она стояла, неестественно запрокинув голову, прикрыв руками глаза. Должно быть, боль была очень острой. С губ ее срывались стоны.

– Ирина Павловна! – выкрикнул я.

– Глаза!.. Словно облиты кислотой! Какая глупость – забыть очки!

Защитные очки спасли бы ей зрение, и лишняя порция яда не проникла бы в организм. В стороне мы успели увидеть двух быстро исчезнувших крупных, оливкового цвета змей с оранжевыми головами.

Вот что позднее рассказал Сенцов, видевший в бинокль с крыши все происшедшее.

Возле скал Баталина не нашла королевских кобр и направилась напрямик через рощицу шелковичных деревьев к заросшему осокой пруду. Гамадриады любят купаться. Там она застала их обеих в танце. Самцы, должно быть, делили охотничьи угодья. Это не была борьба в обычном понимании, скорее соревнование, необыкновенный змеиный танец, много раз заснятый на пленку. Они поднялись над землей на треть, сходились и расходились, сплетаясь живыми канатами и узлами. Их чешуйчатые тела блестели каплями, – вероятно, они только что искупались. Ирина Павловна наблюдала за змеями издали, потом начала медленно подходить. Гамадриады заметили ее, и клубок распался. Баталина остановилась, глядя на оранжевые головы и раздувшиеся капюшоны с отчетливо различимой короной на спинной части. А змеи, точно в мистическом танце, двигались перед ней по эллипсу. Гамадриад отделяло от нее расстояние метра в четыре, и, когда женщина неуверенно шагнула к змеям, они вознесли раздутые капюшоны еще выше – почти на уровень лица. В угрожающем танце они незаметно приближались к ней. Но для замысла Баталиной нужна была лишь одна кобра, и Ирина Павловна начала медленно отступать. Гамадриады, раскачиваясь всем телом в высокой траве, по‑видимому без всяких усилий, начали преследовать ее и делать ложные выпады.

 

 

Баталина внезапно оступилась, покачнулась и, стараясь удержать равновесие, быстро выбросила руки в стороны, что, возможно, испугало змей. В тот же миг одна из кобр метнулась к ней и метров с двух выбросила две тонкие, как иглы, струи яда. Они попали в цель! Эти кобры редко промахиваются даже с трех метров. Баталина вскрикнула от нестерпимой боли и прижала ладони к глазам. Дальнейшие события развернулись стремительно. Ирина Павловна пошатнулась, зацепилась за что‑то ногой и упала. Другая змея серовато‑зеленой молнией с высоты человеческого роста внезапно кинулась на нее, вонзив трехсантиметровые игольчатые зубы в шею. Потом кобра резким движением отпрянула. Ирина Павловна, опираясь о землю, медленно поднялась…

Промывание глаз сывороткой ничего не дало. Концентрация яда, должно быть, была слишком высокой. Баталина лишилась зрения… После первой крупной дозы противоядия у нас возникла надежда. Но судороги быстро возобновились. Кровяное давление катастрофически падало, пульс из нитевидного сделался еще слабее, и вдруг дыхание оборвалось… Применять искусственное дыхание при змеином укусе бесполезно… Тонизирующие сердечные средства не дали результатов. Сильнейшая доза яда вызвала паралич дыхательного центра… Сыворотка не спасла. Сердце этой замечательной женщины билось еще двенадцать минут. Сознание она не теряла до конца.

В комнате, утонувшей в табачном дыму, долго стояла немая тишина, будто остановилось время. Мы смотрели в разные стороны. Наконец Всеволод сказал:

– Такой исход эксперимента был вовсе не обязателен. И теперь я терзаюсь мыслью: нет ли здесь и моей вины?..

Я выждал, пока он успокоится, и спросил:

– Значит, сыворотка оказалась слабой?

Он резко повернулся ко мне.

– Не знаю… Не думаю. Двойная или тройная доза яда… Спасти было невозможно. Чудо нам совершить не удалось… Какой бы ни оказалась наша сыворотка, следующую проверку проведу на себе.

И я понял, что так и будет.

 

 

Об авторе

Чижевский Герман Михайлович, литератор. Родился в 1928 году в Москве. Окончил биологический факультет МГУ и художественно‑графический факультет Московского полиграфического института. Автор двух научно‑популярных книг и ряда статей. Основной жанр творчества – научная фантастика. В этом жанре им опубликованы повесть «В дебрях времени» и несколько рассказов, два из них были напечатаны в нашем сборнике. В настоящее время автор работает над научно‑фантастической повестью «Герои туманных каньонов» и научно‑популярной книгой «Эра гигантских ящеров».

 

 

С. М. Успенский

ОСТРОВ ОШКУЕВ

 

 

Очерк  

Фото автора  

Заставка худ. В. Орловой  

 

Остров Врангеля. Конец марта 1964 года. Тихо. Хотя температура воздуха и днем не поднимается выше минус двадцати, солнце заметно пригревает. На южных склонах холмов показались черные пятна первых про‑парин, снег на которых не растаял, а испарился.

Первый маршрут на вездеходе. В машину набилось полно людей: и вся наша экспедиция, и просто наблюдатели – свободные от вахтполярники. Здесь же бочка с бензином, нужное и ненужное снаряжение: киноаппаратура, какие‑то ящики, поверх которых коробки с петардами и дымовыми шашками. Погрузочно‑посадочная сутолока – и вездеход трогается. Он пробегает по льду лагуны, карабкается на крутой берег, а затем долго пляшет на плотных, будто окаменевших застругах, оставляя на снежной поверхности едва заметные отпечатки гусеничных траков. Путь длится час, другой, третий, люди и предметы успели найти свои места, в кузове стало относительно свободно. И вот наконец остановка. Прибыли на заранее намеченное, «перспективное» место в восточной части острова.

Нашей экспедиции предстоит на этом острове – главном «родильном доме» белых медведей – подсчитать количество «жилых» берлог.

Дело в том, что одновременно с освоением Арктики и заселением ее человеком в Северном Ледовитом океане быстро сокращается число белых медведей, или, как называли их в старину, ошкуев. Судьба их вызывает тревогу. Во всех странах, владеющих Арктикой, принимаются меры к защите этих зверей. Специалисты изучают их распределение и биологию и, что особенно важно, определяют и контролируют изменение количества животных.

По двое, поодиночке, захватив на всякий случай карабины или ракетницы, сунув в карманы по две‑три петарды, расходимся по распадкам. Я отправляюсь один. Постепенно затихают вдали человеческие голоса, скрип шагов. Воцаряется какая‑то особая, звенящая тишина. Кажется, что стук сердца и шум собственного дыхания отзываются окрест многократным эхом. Так же как и на побережье, здесь по‑весеннему припекает солнце. Идти в меховой кухлянке и торбасах тяжело и жарко. То и дело приходится протирать запотевшие очки‑светофильтры, а сняв их, невольно жмуриться, защищаясь от слепящего потока света, источаемого солнцем и снегом. Пересекаю несколько увалов, спускаюсь на дно глубокого каньона и неожиданно натыкаюсь на берлогу.

Убежище еще не вскрыто медведицей. Набрести на него удалось случайно, тем более что берлога устроена у подножия склона и вход в нее сверху и с боков прикрыт козырьком снежного надува. Чело берлоги – отдушину – диаметром немногим более кулака легко принять за торчащий из‑под надува камень. Однако следы дыхания медведицы и медвежат, запечатлевшиеся на сине‑белой снежной стенке яркими желтыми разводьями, выдают отсюда, снизу, их убежище. Присмотревшись, начинаю различать и иней, осевший по краям отдушины, и свисающие с козырька небольшие сосульки. Сомнений не остается: где‑то здесь, совсем рядом, быть может прямо подо мной, лежит с малышами «матуха», как называют медведиц местные охотники. Она, конечно, слышит человеческие шаги и вряд ли рада моему появлению.

Позже мы убедились, что к жилой берлоге даже вплотную без риска может подходить и невооруженный человек. Худшее, что его ожидает, – увидеть на мгновение показавшуюся из‑под снега голову зверя, услышать его недовольный голос. Но сейчас рука невольно протянулась к висящему за спиной карабину. С ним наготове, ступая с возможной легкостью (перспектива провалиться в убежище медведицы мне тоже не показалась заманчивой), отхожу на несколько шагов, открываю планшет и наношу на карту первую из найденных берлог.

От этого семейства медведей большего мне и не требуется, можно идти дальше. Оглядываюсь по сторонам и невдалеке, на увале, замечаю одного из своих товарищей. Он лежит на снегу, распластавшись, сняв шапку и, заглядывая поверх заструга, за чем‑то с любопытством наблюдает. Вскоре и я лежу рядом с ним и также оказываюсь очевидцем интересного зрелища.

На противоположном, освещенном солнцем склоне большим округлым пятном чернеет вскрытая берлога. Куча снежных комьев перед входом в нее хорошо выделяется на гладкой поверхности надува, виднеются несколько ямок или пещер, явно выкопанных живыми существами. Последовав примеру соседа, тоже сняв шапку, я еще больше вытягиваю шею и замечаю на дне оврага обитателей жилища – медведицу с двумя медвежатами. Мать, топчась на одном и том же месте, что‑то разыскивает под снегом, временами погружаясь в яму с головой и даже шеей (как потом выяснилось, ее привлекали здесь за неимением лучшей еды чахлые стволики ползучих ив). Малыши, хотя и небольшого роста, но уже бойкие и юркие, то суются к матери в яму, то затевают игру «в салочки»: один за другим карабкаются вверх по крутому склону, а затем с увлечением скатываются вниз на животах. Нас, возможно, ждали здесь и еще более интересные наблюдения, но вдали зафырчал мотор вездехода. Медведица насторожилась, осмотрелась и махами бросилась к берлоге. Ее опередили и первыми исчезли в убежище медвежата. Мать еще раз оглянулась и будто провалилась под снег, удивительно шустро и ловко втиснув свое большое тело в узкий лаз.

Через день уже на собачьих упряжках, чтобы шум мотора и запах бензина не мешали работе, в маршрут отправились наши кинооператоры Анатолий Александрович и Игорь. Им предстояло снять у берлог медвежьи семейства. Однако будто злой рок обрушился на путешественников. Неудачи преследовали их одна за другой. Они начались еще на старте, в поселке. На две нарты уже был уложен объемистый багаж: киноаппаратура и штативы, ящики с пленкой, спальные мешки и палатки, запас продуктов и собачьего корма. Каюрам и пассажирам оставалось лишь захватить кое‑какую мелочь. И тут‑то, воспользовавшись безнадзорностью, одна из упряжек рванулась. Плохо державший ее остол – толстая палка с железным наконечником – сдал, и собаки, набирая скорость, помчались по накатанной дороге вниз с пригорка.

Привязанные у домов псы, завидуя, а может быть, сочувствуя беглецам, взвыли разноголосым хором. Наперерез упряжке кинулись люди, но безуспешно. Собаки теперь сами спасались от наступающих на них саней и бежали все быстрее. На крутом повороте сани упали набок и поволоклись, вздымая снежную пыль, теряя поклажу. Лишь на последних метрах суши они зацепились за оттяжку радиомачты, и собаки остановились. Ремонт саней под ухмылки собравшихся островитян, новая погрузка, увязка поклажи – и наши путешественники наконец тронулись в путь.

С утра в этот день опять стояла тихая, солнечная погода. Но уже к обеду над вершинами синеющих вдали хребтов повисли белые облачка. Старожилы посматривали на них настороженно, как на предвестников приближающейся пурги. Действительно, прошло еще немного времени, и струйки снежной пыли потекли с ближайших увалов. Ветер крепчал. Ручейки поземки слились в один общий поток. Солнце померкло. За стенами домов загрохотала, застонала пурга. Упряжку кинооператоров она захватила в десятке километров от поселка. Собаки легли, утомленные борьбой с ветром и снежными вихрями. Люди, не дожидаясь полного разгула урагана, поставили в ближайшем распадке палатку и забрались «пурговать» в спальные мешки.

Они пережидали пургу двое суток, но и на этом их испытания не кончились. Только приутихла пурга, как они отправились дальше. Мерно поскрипывали сани, подпрыгивая на застругах, семенили по снегу собачьи лапы. Пригревало солнце. Порядком померзнув и помучившись в тесной палатке, кинооператоры и каюры клевали носами. Нарта Анатолия Александровича отстала. Вдруг собаки резко свернули в сторону и с азартным лаем бросились к берлоге, не замеченной шедшей впереди упряжкой. Сразу не сообразив, в чем дело, то ли от толчка, то ли с перепугу первым слетел с саней каюр. Нарта полегчала, помчалась еще быстрее. Анатолий Александрович, пока ничего не понимая, лишь крепче ухватился за подвернувшуюся под руку веревку, прижав кинокамеру к груди. Он свалился у самого входа в берлогу. Нарта вслед за собаками исчезла в убежище. Из‑под снега послышались рев, визг, и тут же на поверхность стало вылетать все то, что еще недавно было упряжкой.

Происшествие длилось секунды. Медведица выбросила из берлоги все, что принадлежало непрошеным гостям: обломки нарт, растерзанную поклажу, окровавленных, корчившихся на снегу собак. О продолжении маршрута не могло быть и речи. Оставив невдалеке груз на сохранившихся санях, путешественники вернулись в поселок, обгоревшие под солнцем, с облупленными носами.

Я дождался окончания пурги и поднялся на одну из ближайших к поселку гор, сел на камень, осмотрелся. Ветер совсем стих, солнце смутно проглядывало сквозь дымку неярким малиновым диском. Где‑то слышался крик ворона, единственного на острове пернатого зимовщика.

На одном из сплошь заснеженных склонов с грядами заструг и желобами, промытыми поземкой, я увидел какое‑то темное пятнышко. Бинокль превратил его в нечто более конкретное: в медведицу с двумя медвежатами. Звери шли относительно быстро, деловито, не меняя направления. Мать впереди, малыши, один за другим, сзади. Семья держала путь к побережью. Дальше, почти на границе суши и припая, я увидел еще одну семью, затем на гребне хребта – третью. Видимо, начался массовый уход медведиц с острова на льды: наступило лучшее время для поисков и учета берлог.

Следующий маршрут вездехода – на север острова. Пересекаем несколько горных хребтов – и вот наконец гора Китовая, невысокий вытянутый кряж, до вершины заметенный снегом. Еще издали на склоне замечаем берлогу, затем еще одну. К первой карабкаемся вдвоем, с моим коллегой зоологом Феликсом. Склон крутой, до берлоги метров пятьдесят. Подняться к ней можно только по ступенькам. С собой мы взяли топор и лопату, но от лопаты толку мало. Даже топор, со звоном ударяясь о надув, с трудом вгрызается в него, высекая брызги снежной пыли. Наша лестница медленно растет, обходит сбоку медвежье убежище, и вот оно рядом. На полу в коридоре скопился свежий снег. Значит, берлога пуста, семья уже покинула ее.

На всякий случай бросаем внутрь куски снега, прислушиваемся. Тихо. Лаз узкий, сантиметров восемьдесят в диаметре. Медведица проходила в него свободно, но человек, тем более в кухлянке, протискивается с трудом. Первым заползает в берлогу Феликс, он меньше меня. Будто уже из недр горы Китовой раздается его приглушенный крик:

– Еще есть место, заходи!

«Захожу», конечно, тоже ползком. Прямой, горизонтальный коридор длиной метра в два, ступенька вниз – и вот сама берлога. Хотя уже вечереет, здесь всего лишь полумрак. Видно, что помещение просторное, яйцеобразной формы. Вдвоем мы здесь свободно сидим, при желании можем и лежать. Нельзя только встать в полный рост. На голубоватых стенах и потолке тускло поблескивают кристаллики снежных зерен. Пол темнее: затоптан лапами жильцов. Измерив берлогу, с неохотой выбираемся наружу: там так уютно, тихо, чисто.

Засветло успеваем осмотреть, обмерить, описать еще две берлоги.

Следующий день уходит на обследование гор Китовой и Тундровой. Особенно тщательно обходим и объезжаем Китовую. Здесь берлог оказывается меньше, чем можно было ожидать, – всего семь. Все они уже пусты, хотя следы зверей у некоторых берлог совсем свежие – вчерашние или позавчерашние. Всюду одна и та же картина: медведица раскапывала снег у подножия склона, вырывая ямы до метра глубиной, ела траву, ветки и стебельки ив. Медвежата резвились, съезжали с гор. По всем распадкам тянутся цепочки следов матерей с детенышами, шедших по кратчайшей дороге к морю.

На склонах горы Тундровой найдены семь тоже покинутых убежищ. Итак, двухдневный «улов» – четырнадцать берлог.

Еще ночь непрерывной дрожи в вездеходе, день пути по горным кручам, головокружительные подъемы и спуски, и – о радость! – поселок. Пышущая жаром печка, заслуженная чарка к ужину, блаженный, мертвецкий сон…

Дни становились все длиннее. В начале апреля следы заходящего солнца можно было увидеть и в девять вечера. До десяти длились сумерки, и лишь позже в небе вспыхивали первые звезды, разгорались сполохи. Но зима не сдавалась, морозы даже стали сильнее, зачастили вьюги.

В очередной маршрут мы отправились на собаках. Нас четверо: Феликс, я, двое каюров – эскимос Нанаун и чукча Ульвелькот. Первый из них – сухощавый старик небольшого роста, с добрым, улыбчивым лицом, второй – средних лет, кряжистый, на первый взгляд мрачноватый. Нанаун – это и имя, и фамилия, но зовут его еще и Василием Алексеевичем. Он, последний из живых спутников первого советского начальника острова Г. А. Ушакова, без малого сорок лет провел на острове и знает его как свои пять пальцев. О лучшем проводнике нечего и мечтать. Старик прошлой зимой сломал ногу, да и сейчас прихрамывает. Не особенно влекут его теперь дальние поездки, но наша просьба о помощи ему, видимо, льстит. Согласие Нанауна решило успех наших переговоров и с Ульвелькотом. Ваня (это его русское имя) – владелец лучшей упряжки и вообще один из самых «справных» охотников. В первую очередь он спросил, а кто еще поедет. Услышав имя Нанауна, Ваня утвердительно кивнул головой.

Выезжаем вечером, в расчете на ночлег в Ваниной избе: до нее от поселка километров тридцать. С Ваней едет Феликс, с Нанауном – я. Подпрыгивает и скрипит тяжелогруженая нарта, ударяясь о гребни заструг. Старик молчит. «Кх‑кх», «подь‑подь», – временами подправляет он бегущих собак, тормозит, чертя снег остолом. Дорога хорошо видна: светят сполохи. Через весь небосклон с востока на запад протянулись два гигантских желтовато‑розовых «змея». Они то ползут куда‑то, лениво извиваясь и точно повторяя движения соседа, то замирают и подолгу лежат недвижимы. Но вот «тела» переплетаются в судорожном объятии, катятся клубком, ярко вспыхивают и вновь распадаются. «Змеи» опять ползут, сливаются, расходятся и незаметно исчезают, превращаясь в занавес. Но и занавес тоже не стоит на месте. Он колышется, желтеет, зеленеет, становится то алым, то снова желтым. Палитра невидимого художника постепенно иссякает. Складки устойчиво синеют, распрямляются, занавес взлетает ввысь и принимает обличье большущей запятой…

Нанаун молчит. Замечаю, что он тоже смотрит вверх. Значит, и ему еще не наскучило это зрелище. О чем он думает? Возможно, вспоминает молодые годы, удачные охоты, несбывшиеся мечты… все может быть.

Мы с головы до пят в оленьих мехах: в кухлянках, на ногах торбаса и меховые чулки – липты. И все равно мороз добирается до тела. Постепенно немеют пальцы ног, и шевеление ими уже не помогает, холод ползет по лопаткам. Пора погреться. Соскакиваю с саней и трусцой бегу рядом сотню‑другую метров. То же проделывает Нанаун. Греясь, лучше держаться за дугу, укрепленную поперек нарты. Собаки, почувствовав облегчение, прибавляют скорость, норовят вообще освободиться от этой части груза. Не случайно за санями тянется длинная веревка. Упал человек с саней, замешкался, у него все‑таки остается шанс не распрощаться с упряжкой – поймать конец веревки.

 

Небо постепенно заволакивается облаками, сияние тускнеет, и к Ваниной избе мы подъезжаем темной ночью. Жилье по крышу заметено снегом, и, даже когда в окне загорается неяркий огонек, поначалу кажется оно таким же угрюмым, как и его хозяин. Но насколько обманчиво может быть первое впечатление. Слышится несколько неуверенных хлопков, затем частая трескотня мотора – и в окнах вспыхивает яркий электрический свет. (Здесь своя электростанция, и Люся, Ванина жена, с ней неплохо управляется.) Жилье внутри просторно, с высокими потолками, теплое, чистое. Оно мало чем отличается от дома где‑нибудь в подмосковной деревне: те же сени, кухня со столом под клеенкой, лавками вокруг него, плитой, спальня с никелированной кроватью и горой подушек.

Сброшены кухлянки, торбаса, опустошен без малого ведерный чайник крепкого чая, исчезла гора вареной оленины, что Люся подала в деревянном корытце (сервировка по чукотскому этикету). На столе снова чайник. Ваня давно оттаял. Он в синей сатиновой рубахе, пьет чай с блюдечка, отдувается, по его лбу струится пот. «Расейский» мужик, да и только. И оказался он вовсе уж не таким мрачным. Каждой шутке Нанауна – старик любит побалагурить и знает в том толк – вторит Ванин, как, впрочем, и общий, смех. Ваня смеется особенно заразительно, как‑то по‑детски непосредственно. Лицо его при этом молодеет, в обрамлении фиолетово‑загорелых губ блестят ровные, крепкие, ослепительной белизны зубы. Тепло и сытный ужин делают свое дело. Глаза собеседников соловеют, разговор умолкает. Феликс первым покидает компанию и вытягивается на постеленных хозяйкой оленьих шкурах. Ложимся и мы с Нанауном, Ваня, и только Люся, прежде чем остановить движок, хозяйничает, звякая посудой на кухне.

Выезжаем рано, едва показалось над горизонтом холодное, неяркое солнце. Мороз щиплет нос и щеки. Семенят, не оставляя на снегу следов, собачьи лапы, ритмично стучит о гребни заструг нарта. Восходящее светило за спиной. Цель этого маршрута – обследовать всю западную часть острова от побережья до уже знакомой нам горы Тундровой.

Тихо; наши тени, бегущие впереди по снегу, все укорачиваются – солнце набирает высоту; оно постепенно разгорается, начинает даже припекать. Все его тепло остается пока снаружи, на кухлянках; чтобы согреться, как и вчера, приходится соскакивать с саней, и тем не менее дыхание весны ощущается. Откуда‑то донесся голос ворона. Но это уже не тот спокойный, деловитый крик птицы, что звучал у поселка дней десять назад. Теперь он окрасился новыми оттенками, наполнился томлением, торжеством, страстью. Значит, скоро вороны уже приступят к гнездовым делам. Нанаун поворачивается ко мне, стрясывает рукав кухлянки, достает из‑за пазухи папиросу, закуривает.

– Метахлюк, – говорит он, показывая рукой вверх (о ком идет речь, понятно). – Мы его не стреляем, не ругаем тоже.

На мой вопрос «почему?» старик с серьезным лицом рассказывает, что небо когда‑то было постоянно черным, но ворон облагодетельствовал человечество, это он принес на землю свет.

– Один раз клевал – дырку сделал, звезда вышла, другой раз клевал – другую звезду сделал, потом много раз клевал – солнце получилось…

Историю эту я знал и раньше, читал ее в сборниках чукотских сказок. Конец ее приходится рассказывать уже мне:

– А знаешь, почему он черный? – Нанаун либо не слышал всей сказки, либо запамятовал ее, а быть может, из деликатности дает и мне возможность блеснуть эрудицией. – Он раньше белый был, а как проклевал большую дыру, так солнце его и опалило, с тех пор черный стал.

Нанаун смеется.

Весна волнует не только воронов. На рыхлом снегу сегодня впервые начали встречаться парные следы песцов (близится и их брачная пора), желтые «отметки» самцов появились на вершинах заструг.

Ульвелькот останавливает собак, встаем и мы.

– Нарта кричит, войдать будем, – говорит Нанаун.

Полозья и впрямь «кричат» – они скрипят, а «войдать» – значит намораживать слой льда на их скользящую поверхность; сани на «ледяном ходу», особенно по снегу, идут гораздо легче. Подхватив остолом сани, Нанаун валит их набок. Затем он достает из‑за пазухи пластмассовую фляжку с водой, отвязывает от дуги лоскут медвежьей шкуры, набирает воду в рот, прыскает ее на мех и легкими, быстрыми мазками размазывает по полозу. Переваливает сани на другой бок и войдает второй полоз. Все, можно ехать дальше.

Пересекаем реку Мамонтовую. Где‑то слева от нас, на побережье, остается охотничья избушка Нанауна. Большую часть года он живет вместе с семьей, в поселке, но промышлять песцов уже много лет подряд приезжает сюда. Собаки упорно норовят свернуть к избушке и, похоже, удивлены поведением хозяина, почему‑то минующего свое жилище.

Добираемся до реки Неожиданной, едем ее долиной и попадаем в горы. Это уже Западное плато. Останавливаемся, еще раз войдаем сани, уточняем по картам маршруты, договариваемся о месте встречи и ночлега и разъезжаемся по разным распадкам.

Нанаун действительно знает эти места великолепно.

– Вот, смотри, сейчас берлога будет, – говорит он, и в самом деле на склоне появляется характерное, округлой формы черное пятно. – Здесь я много раз медведя стрелял. – Опять берлога.

Чтобы выяснить, пусты ли убежища или еще заняты, спускаем одну из собак. Невзрачная, небольшого роста, бурая лохматая собачонка, видимо, понимает, чего от нее хотят, и усердно принимается за работу. Она бесстрашно карабкается к берлоге, заглядывает внутрь, принюхивается и тут же с виноватым видом, выражая движениями хвоста свои извинения, возвращается обратно. Убежище пусто. Находим около десятка медвежьих жилищ, и все они оказываются уже необитаемыми. Каждое я наношу на карту, отмечаю в блокноте экспозицию и крутизну склона, зарисовываю расположение берлоги, примерное расстояние до нее от подножия горы. В некоторые берлоги заползаю, обмериваю их. Тем временем собаки получают передышку, а Нанаун войдает сани.

Кличка нашего лохматого помощника Апсинак, по‑эскимосски «лемминг». Апсинак отбегает в сторону, поднимается на невысокий надув и останавливается. Шерсть на загривке поднимается дыбом, пес заливается яростным лаем. Нанаун с трудом останавливает метнувшуюся туда же упряжку и отводит ее в сторону, потчуя наиболее темпераментных собак остолом, достает с нарты карабин. Наше приближение вливает в Апсинака новую порцию ярости. Он царапает снег лапами, пытается грызть его зубами. Перед ним, если внимательно присмотреться, синеет пятно сантиметров тридцати в диаметре. Это невскрытая берлога. Видимо, медведица лишь начала прокапывать лаз наружу, и следы ее работы сейчас просвечивают сквозь снег. Апсинак чует запах зверей, мечется, не желает уходить отсюда. Приходится оттаскивать пса силой. Как потом выяснилось, Феликс тоже с помощью собаки, которую водил на длинном поводке, обнаружил невскрытое убежище.

К месту ночлега подъезжаем в сумерках, почти одновременно. Нанаун и Ульвелькот сразу же принимаются рубить для собак моржатину. Мы с Феликсом ставим палатку, крепим ее к нартам и камням, как будто специально для этой цели выглядывающим из‑под снега.

Покончив с установкой палатки, переключаемся на приготовление обеда (он же и ужин). Феликс отвязывает бидон с керосином, достает примус, отворачивает пробки и замирает в удивлении. Из бидона лениво сочится нечто вроде засахарившегося меда, белое и тягучее. Керосин замерз. Феликс подносит к моему носу бидон и требует, чтобы я засвидетельствовал этот факт. Но вот примус как‑то наполнен, керосин в нем предварительно растоплен на пламени зажженной бумаги. С охотничьим топориком и чайником я иду «по воду» к ближайшему застругу. Теперь приходит мой черед удивляться. Стальной топор не выдерживает первого же удара о… снег. Громадная выщербина – и лезвия как не бывало. Теперь уже я прошу Феликса засвидетельствовать необычный факт.

Приступаем к обеду. Обед незатейлив. От оленьего задка отрубается внушительный кусок и рубится топором на более мелкие части. Тут нужен навык, сильный удар может лишить нас не только еще одного топора, но и обеда: мясо хрупко, как стекло. Ножи превращают мясные щепки в белесые кудрявые стружки. Это и есть строганина. Трапезничаем в палатке, сидя вокруг шипящего примуса. «Стружки» аппетитно тают во рту, на месте съеденных появляется все новое пополнение. Затем густой, ароматный чай – и лагерь утихомиривается.

Утром опять безветрие. Из‑за гор выплывает холодное красное светило. За этот день осматриваем последние притоки Неожиданной, весь бассейн реки Гусиной, верховья реки Мамонтовой. Еще день уходит на осмотр западного побережья, большей части Безымянных гор. На картах появляются все новые пометки: линии – это совершенные маршруты и точки – найденные берлоги. Несколько раз собаки облаивают затаившихся в убежищах зверей, обнаруживают под снегом тех медведиц, что еще не успели прорыть лаз наружу.

Наши товарищи едва не попадают в переделку, подобную той, что досталась уже на долю кинооператоров. Случилось это на побережье на исходе дня. Феликс и Ульвелькот увлеклись беседой. Неожиданно для них уставшие было собаки залаяли, припустились, и перед упряжкой, всего в нескольких метрах, показалась берлога, мелькнул желтый зад нырнувшей в убежище медведицы. Собеседники, к счастью, не растерялись. Феликс повис на дуге и повалил нарту набок, Ваня успел забежать вперед и загородил собакам вход в берлогу. Криками и остолом удалось оттащить возбужденных псов, направить их нужным путем.

На берегу «собственной» лагуны Василия – лагуны Нанауна – мы разбиваем свой, третий, лагерь. Путь подходит к концу, у горы Тундровой маршрут сомкнется с прежним, вездеходным. Нужен всего день хорошей погоды.

Следующий день таким и был с утра: тихим, солнечным, морозным. Быстро завтракаем, собираем лагерь, трогаемся. Уже закончено обследование Безымянных гор. Остаются лишь Медвежьи. Вот они, два стройных конуса, особняком стоящие среди тундры Академии. По рассказам охотников, медведицы в тех горах ложатся особенно густо. Значит, впереди самая интересная часть маршрута. И вот она началась. Жгучий порыв встречного ветра, порыв, еще порыв, еще. С вершин заструг покатились потоки поземки. Они сливаются, покрывают все видимое пространство тундры Академии сверкающей пеленой, непрерывно меняя окраску, поднимаются ввысь. Зрелище очень красиво, но лучше любоваться им из окна, сидя в теплом доме. А сейчас снег немилосердно сечет кожу, душит, слепит, сбивает с ног. Собаки стали.

Небо затягивается мутной дымкой, сгущаются сумерки, хотя сейчас и середина дня. Где‑то в снежных вихрях исчезает вторая упряжка. Нанаун наклоняется над лежащими собаками, и ветер затевает с ним злую шутку. Он подбирается под полы кухлянки, надувает их, как паруса, и с силой подхватывает старика, будто пытаясь вознести живым на небо. Я ловлю его за полы, когда он «пролетает» мимо нарты.

– Что делать будем? – спрашиваю Нанауна.

– Тихое место искать надо, – говорит он. Но где найти затишье? Назад ехать обидно. Лучше уж пробиваться вперед, против ветра, к Медвежьим горам. Вероятнее, что туда же движется и вторая упряжка (на тех санях палатка, примус, а значит, вообще все жизненные блага).

Бесконечен, мучителен путь против ветра, хотя предстоит пройти всего два‑три километра. Вслед за идущим человеком движутся собаки. Шаг за шагом, шаг за шагом, с остановками, отдыхом, перекурами. И все‑таки победа за нами. Ветер стихает, мы попадаем в «ветровую тень» тех самых гор, к которым в конечном счете стремились все эти дни. Здесь без конца сыплет сухой снег, но это лучше, чем бушующий позади ураган. Забиваемся в глубь первого встречного распадка и в полном изнеможении опускаемся на сани. Ложатся и тут же свертываются калачиками собаки. Достаем закоченевшими руками спальные мешки, залезаем в них прямо в торбасах и кухлянках и так, сидя, тесно прижавшись спиной к спине, в полудремоте, проводим остаток дня и ночь. Снег продолжает идти. На плечах, голове, коленях растут и тяжелеют сугробы. Время от времени нужно вставать и стряхивать их. Несколько раз приходится выбираться из мешков и идти поднимать собак, иначе они задохнутся под снежным покрывалом. К утру теплеет, снег, попадая на лицо, тает, превращаясь в снежную кашицу. Ветер переходит в порывы и постепенно стихает. Мглу рассеивает восходящее солнце.

– Живой? – окликаю притихшего соседа.

– Живой! – отвечает Нанаун, стряхивая с себя сугроб.

Пурга кончилась. С гребней заструг струятся лишь мелкие ручейки снежной пыли. Открывается равнина тундры Академии, видно застывшее море, гряды сверкающих на солнце торосов. Никаких следов второй упряжки. Я уже собираюсь выстрелить в воздух, дать знать о себе пропавшим товарищам, как замечаю, что в нескольких шагах от меня шевелится снежный ком. Он медленно разворачивается и постепенно принимает обличье медвежьей головы: два темных глаза, черный нос, короткие округлые уши. Наши взгляды встречаются. Медведица замирает от неожиданности, «фукает», вытягивая губы дудочкой, и скрывается в убежище. Только после этого я обращаю внимание на сами склоны и вижу на них берлогу, вторую, третью.

На обследование Медвежьих гор уходит часа два‑три. Этих‑то часов хорошей погоды нам вчера и не хватило. Но теперь уже дело сделано. Поворачиваем к дому, осматриваемся по сторонам, разыскивая следы нарты Ульвелькота. Мы встретили ее за первыми отрогами Безымянных гор. Оказывается, в пургу Ваня тоже начал искать затишья, но счел за благо повернуть назад, в уже знакомые им с Феликсом места. Ночлег их был куда приятнее нашего: в палатке, после горячего чая. Теперь они ехали разыскивать нас.

До Ваниного дома добираемся опять ночью. За ужином подводим предварительный итог: обследована вся западная часть острова, найдены и картированы шестьдесят с лишним берлог, слегка обморожены щеки и носы у Нанауна и у меня.

 

Пять полных суток бушевала пурга. Ураган достигал редкой, даже для этих мест, силы: он нес не только снежинки, но и подхваченные у магазина бочки и пустые ящики, сорванные с домов доски и листы железа. В середине дня не было видно, что делается за пределами вытянутой руки, переход в соседний дом требовал огромного труда. Зато с окончанием пурги резко потеплело, явно повеяло весной.

Ураган взломал льды, и невдалеке от берегов открылась широкая полынья, форма и размеры которой точно обозначились в ее отражении – водяном небе. К открытому морю стягивались нерпы, на остров стали чаще заглядывать одиночные медведи. Один из них подошел к полярной станции рано утром и был встречен отчаянным собачьим ревом. Мишка оказался трусоват. Кое‑кто из проснувшихся полярников увидел лишь желтый зад зверя, мелькающий среди прибрежных торосов. Другой пришел на станцию в середине дня, когда разморенные солнцепеком собаки крепко спали. Его появление выманило из домов толпу фотолюбителей. Фотографы, мешая один другому, суетились, самые храбрые мельтешили перед идущим медведем, без конца щелкая шторками затворов. Но мишка не спеша, с достоинством прошел по косе мимо домов и скрылся в море.

Как‑то днем мы с Нанауном бродили по косе за станцией. Василий показывал мне места, где выгружался пароход с первыми переселенцами, где стоял первый сооруженный ими дом. Старик увлекся воспоминаниями, начал рассказывать интересные случаи из своей жизни.

Однажды летом Нанаун куда‑то шел пешком по берегу моря. В дороге его разморила жара, он снял с себя нерпичьи торбаса, разложил их на каменных плитах для просушки и прилег отдохнуть. Проснувшись, Василий увидел склонившегося над торбасами мишку.

– Однако он больше этого был, – спокойно продолжал рассказчик, показывая куда‑то рукой. Я оглянулся и невольно вздрогнул. Вдоль косы по припаю брел крупный статный зверь почти в чисто белом меху. Хорошо различалось движение его лопаток, чернели «ладони» и «пятки» размеренно поднимаемых лап. Можно было рассмотреть даже, как волокутся за его задними ногами по снегу пряди длинной шерсти. Нас медведь не удостоил своим вниманием. Он направился было к кухне полярной станции, но, услышав лай заметивших его собак, остановился, постоял в недолгом раздумье и свернул в торосы.

– А что же было дальше? – спросил я Нанауна.

– Как я зашевелился, медведь один торбас схватил, убежал. До сих пор жалко, совсем новый торбас был, – со смехом закончил Нанаун.

Солнце перестало прятаться за горизонтом и светило круглые сутки. На южных склонах гор на глазах расплывались черные пятна пропарин. В голубом весеннем небе без конца звенели песни пуночек, по ночам из тундры доносилось нежное воркование токующих самцов белых сов. Остров постепенно оживал, но весна пока не мешала НЕдпей работе. Несмотря на то что некоторые из берлог пустовали уже больше месяца и не раз задувала пурга, они все еще оставались хорошо заметными. Обследование острова подходило к концу, на наших картах с каждым днем оставалось все меньше «белых пятен».

Невезение продолжало преследовать только кинооператоров. Им никак не удавалось отснять главный эпизод – прогулки медведицы с медвежатами у берлоги. Анатолий Александрович и Игорь предпринимали отчаянные усилия, но звери всячески избегали встречи с ними. Несколько раз съемку срывала погода: в самый ответственный момент то исчезало солнце, то медвежья семья скрывалась в пелене начавшейся поземки. За найденную жилую берлогу была назначена солидная премия, и многие охотники в надежде заполучить ее рыскали по острову во всех направлениях (наши карты они пополнили несколькими новыми точками). То и дело отправлялись на поиски сами кинооператоры, но безуспешно. Шансы их с каждым днем все уменьшались, и тогда Анатолий Александрович прибег к крайней мере (надеюсь, он не посетует на меня за выдачу его профессионального секрета).

Еще в марте охотники привезли кинооператорам медвежонка. Это беспокойное существо жило дома вместе с нами и пока снималось лишь на «вторых ролях». Теперь он стал «солистом». В снежном надуве у поселка была вырыта яма, изображающая берлогу. Медвежонок довольно правдиво «сыграл» выход из нее, прогулку, хотя скатываться со склона не пожелал. Затем начались съемки в ближайших торосах, где идущий малыш изображал уже… медведицу. И вот счастье как будто бы улыбнулось. Двадцать второго апреля примчался гонец с известием, что найдена жилая берлога у прибрежных утесов южного берега к востоку от поселка. Обрадованные операторы тотчас собрались в путь.

Увы, и на этот раз главный эпизод отснят не был. Берлога действительно оказалась обитаемой, но теперь сплоховала медведица. Лаз из ее убежища длиной по крайней мере метров пять поднимался вертикально, и выйти по нему медвежата не могли. Мать вела себя очень осторожно. Высовывала наружу лишь кончик носа и, уловив запах люден, моментально скрывалась. Анатолий Александрович и Игорь провели здесь несколько дней, не раз переставляли палатку, скрывающую нацеленный на берлогу киноаппарат, но, вспомнив прописную истину про синицу в руках и журавля в небе, вернулись домой, чтобы продолжить съемку своего «актера».

Тридцатого апреля мы с Нанауном выехали на восток острова и ночью, давая собакам передышку, остановились у скал. Сюда уже вернулись обитатели расщелин – чистики. Десятки этих черных краснолапых птиц со свистом пролетали мимо, скрывались в море за торосами, возвращались обратно. Да и сами скалы напоминали теперь подготовленный к сдаче жилой дом. Так же разгорались страсти вокруг этажей и квартир. Где‑то затевалась потасовка, кто‑то из нетерпеливых жильцов уже чистил укрытия, выбрасывал из них накопившийся за зиму снег. Свист чистиков переплетался с трелями пуночек. Высоко в небе с хриплым клекотом проплыла почти белоснежная полярная чайка – бургомистр. Собаки растянулись на снегу, часто дышали и не обращали внимания на царящее вокруг оживление. Но вдруг вскочил ощетинившийся Апсинак, поднялась и с лаем рванулась к торосам вся упряжка. Привычным движением Нанаун навалился на остол и удержал собак. Надежно привязав их, мы забрались на торос. По припаю шли три медведя, один большой и два маленьких, следы зверей тянулись от надува под ближайшей скалой. Там чернел вход в берлогу (малышам все же удалось из нее выбраться), в стороне торчали шесты от палатки.

Последняя надежда кинооператоров, возможно последняя в этом году, – медведица с медвежатами – уходила в море…

 

 

Об авторе

Успенский Савва Михайлович, зоолог, доктор биологических наук. Родился в 1920 году в гор. Звенигороде, Московской области. Автор около двухсот научных работ, в том числе нескольких монографий, посвященных биогеографии и фауне Арктики, охране и рациональному использованию природы Крайнего Севера. В издательствах «Мысль», «Наука» и других вышло несколько научно‑популярных книг автора – «На пределе жизни», «Арктика глазами зоолога», «В стуже и зное» (в соавторстве) и другие. В альманахе публикуется впервые. В настоящее время в нашем издательстве готовится к выпуску его книга о птицах Арктики.

 

 

К очерку С. Успенского

«ОСТРОВ ОШКУЕВ»

 

 

 

 

 

 

_{В поисках медвежьих берлог}

_{На заснеженном склоне видны входы покинутых хозяевами берлог}

 

_{Вдоль косы по припаю брел крупный статный зверь… Нас медведь не удостоил своим вниманием}

_{«Солист» поневоле…}

Марсель Омэ

СЫНОВЬЯ СОЛНЦА

 

 

Фрагменты из книги  

Перевод с немецкого Ю. С. Новикова  

Фото из книги автора  

Заставка худ. В. Найденко  

 

 

Ученому нужно прежде всего понять, постичь. Он должен время от времени отрывать взгляд от повседневных дел и поднимать его к далекому горизонту… Будем наблюдать факты. Будем анализировать, сравнивать и стараться ограничивать наши выводы рамками достоверного. Но не будем отказываться от силы воображения. Мы знаем, конечно, что тем самым мы покинем область знания в науке. Но для того лишь, чтобы, шире охватить жизнь…

Альбер Гренье

 

От редакции

 

Известный историк, африканист и семитолог профессор Марсель Омэ родился в 1897 году в Рошфор‑сюр‑Мер (Франция). В прошлом профессор Алжирского университета. В Африке провел 15 лет. Изучал языки и историю Марокко, Туниса, Египта, Ливии, Конго, Палестины, Турции. В Сахаре обнаружил наскальную живопись каменного века. В 40‑е годы М. Омэ отправляется в Северную Америку, затем на Гаити, в Венесуэлу и, наконец, в Бразилию, где и поселился, приняв бразильское подданство.

Книга М. Омэ «Сыновья Солнца», вышедшая в свет в 1958 году, посвящена результатам обследования памятников первобытной культуры в северных районах бассейна реки Амазонки. Побывав в местах, которые, как считалось, не представляли интереса для науки, автор обнаружил новые свидетельства тождественности ряда признаков первобытной культуры Америки и Европы.

Профессор Омэ, как и многие другие ученые, считает, что в далеком прошлом между Америкой и Европой существовал «мост» в виде Атлантического континента или архипелага, который был уничтожен гигантской природной катастрофой. По мнению автора книги, атлантиды, предки кроманьонского человека, расселялись одновременно и в Европе, и в Америке по мере затопления Атлантического континента.

Поиски профессора М. Омэ приводили порой к поразительным находкам. Так, в Центральной и Южной Америке были обнаружены следы культуры, существовавшей там же в XII–XI веках до н. э. и лишь спустя тысячелетие переживавшей свой расцвет в странах древнего Средиземноморья. Автор, по его словам, не расценивает свои выводы как законченную теорию. Он просто предлагает читателю проследить за ходом мыслей, вызванных его личными открытиями, «осязаемыми фактами, а не предположениями, взятыми с потолка».

Не все доводы, параллели и сопоставления Марселя Омэ кажутся достаточно убедительными, однако его находки и открытия, взятые в целом, создают впечатляющую картину, дающую повод к серьезным размышлениям. Спор об атлантидах еще не закончен, нужны новые факты и новые исследования. В предисловии к книге М. Омэ говорит, что Бразилия, «эта поднимающаяся страна будущего со своими еще не исследованными областями», является «неисчерпаемым кладезем современных и будущих изысканий, которые прольют новый свет на первобытную историю человечества».

Вниманию читателей предлагаются фрагменты из книги М. Омэ «Сыновья Солнца».

 

 

Эхо «каменных книг»

 

Казалось, мы окончательно сбились с пути. Наши лошади дымились от пота, хотя шел холодный дождь. Бедные животные вздрагивали при вспышках молнии, сопровождавшихся громовыми раскатами, от которых ходуном ходила земля. Все словно возвещало о начале светопреставления.

Перед нами лежала страна исчезнувших культур, страна, чьи легенды и древние предания повествуют о светлокожих людях, рыжеволосых великанах с голубыми глазами, которые когда‑то владели этими огромными, покинутыми теперь просторами. Впереди расстилалась «а терра амазонас» – страна Амазонки, могучей реки, обнимающей своими бесчисленными рукавами миллионы квадратных километров.

Дождь хлестал нам в лицо, ветер гнул деревья, стремясь вырвать их с корнем, а топкая почва засасывала копыта лошадей. Огненные извивы то и дело рассекали темноту ночи. Мы спешились, повели лошадей в поводу, пробиваясь дальше. – Во мраке нас вела Женевьева Лафарг, моя жена. Каким‑то безошибочным чутьем она находила нужное направление к Педра Пинтада, этой огромной скале, центру былых культовых обрядов. По индейскому преданию, здесь еще сохранились останки тех белокурых великанов, чьи лица выглядели по‑европейски, а черепа пронзены стрелами с деревянными остриями.

Известно, что друиды, эти жрецы древней кельтской культуры Европы и Малой Азии, искали самые уединенные места для своих священных храмов. Они строили их в глубине лесов или возводили на островах, по возможности дальше от берегов. А здесь доисторический культовый центр был в виде совершенно изолированной скалы. Ничего, кроме камня, но какого камня!

…Не один день понадобился нам, чтобы скопировать, заснять и изучить хотя бы важнейшие из многих тысяч художественных и религиозных мотивов Педра Пинтада. Известный уже по различным экспедициям, из которых наиболее значительной была экспедиция Кох‑Грюнберга, этот культовый центр не привлек, однако, никакого внимания научных кругов. До сих пор фактически все, кто близко ознакомился с ним, склонялись к официальной версии, что в противоположность богатым доисторическим архивам Франции и других европейских стран (блестяще названным Анри Брейем «каменными книгами») многие письмена и рисунки Южной Америки не что иное, как плоды праздного времяпрепровождения священников или людей, спускавшихся на лодках вниз по реке. Просто удивительно, как до сих пор осталось незамеченным значение исполинского каменного монумента Педра Пинтада.

Это внушительная каменная глыба в центре огромной равнины, массивный памятник в сто метров длиной, восемьдесят шириной и высотой в тридцать! Когда смотришь на него, он напоминает колоссальный эллипсоид или яйцо. Тут же вспоминаешь о «космогоническом яйце» из старых преданий, о «яйце мироздания». Но к этой мысли сразу присоединяется другая: «праяйцо» древних стран Средиземноморья всегда сопровождалось изображением змеи.

Что же мы увидели на фронтальной стороне Педра Пинтада? Древнюю змею, помещенную так высоко, что для создания этого художественного произведения нужно было возвести прямо‑таки гигантский помост!

Стилизованный рисунок змеи в центре достигает семи метров в длину. Он недвусмысленно связан с «праяйцом мироздания». Здесь же находится и изображение легендарной черепахи, назначение которой вместе со змеей поддерживать земной шар.

 

 

 

_{Некоторые из тысячи письменных знаков, обнаруженных экспедицией Омэ}

Вокруг скалы извивается длинная змеинообразная тропа, ведущая в пещеру, которая символизирует змеиную пасть. Стены пещеры покрыты письменами. Против каждой стороны каменной скалы расположено по одному «кельтскому каменному памятнику» – дольмену. Эти дольмены причудливо окрашены в красный цвет или испещрены значками, изображающими змей.

Змея центрального фасада доминирует над тысячами надписей и букв, напоминающих древнеегипетские, семитские, древнеиудейские, шумерийские, кельтские и прапрландские знаки того древнейшего шрифта, который соответствует эпохе данайской культуры. И все это вырезано на камне или выполнено красной охрой– весьма схоже с доисторическим кельтским искусством! Тем не менее до последнего времени все это расценивалось как «забавные каракули» современных индейцев, хотя данные химического анализа свидетельствуют о том, что «возраст» краски составляет несколько тысяч лет!

Примечательно положение монумента относительно стран света. Культовые строения древних религий располагались строго по линии «запад – восток». Главный фасад Педра Пинтада обращен на юг и расположен по линии «запад – восток». Таким образом, даже по внешним признакам этот монумент подчиняется правилам, общим для древних средиземноморских культур.

Шестьсот квадратных метров рисунков и письменных знаков, размещенных на громадном полированном обломке скалы, – поистине редкость. Мне начинает казаться, что Бразилии принадлежит честь обладания важнейшими «каменными книгами» всего мира.

На громадном монументе, о котором идет речь, помимо традиционных змей и черепах встречаются цифровые изображения, основанные не на десятичной системе. Они всегда на видном месте и сочетаются с религиозными элементами, известными древнейшим восточным культурам Средиземноморья и применявшимися в качестве основы «священных чисел». В любом случае это бесспорно доказывает, что в давно прошедшие эпохи в Южной Америке жили люди, умевшие писать, читать и считать. Обнаруженные нами «каменные документы» Педра Пинтада, бесспорно, скрывают какую‑то первобытную тайну.

Считается общепризнанным, что до появления европейских завоевателей на Американском континенте не были известны ни повозки, ни дороги, ни лошади!

А ведь той же самой патиной, то есть таким же древним слоем, как и другие изображения на скале, покрыты наброски лошадей, повозок и колес в их бесконечных вариациях. Они выполнены всегда в профиль и очень часто в манере художников Древнего Египта 4–3‑го тысячелетия до н. э. При такой своеобразной манере художник изображает не то, что видит, а то, что есть в действительности. У повозки с четырьмя быками рисующий видит только двух животных, но, если он хочет показать, что запряжены все четверо, он располагает двух быков над двумя другими. Точно так же изображает он и колеса (в стиле «plan rabattu»).

Такого рода рисунки мы обнаружили на Педра Пинтада, как и в других культовых очагах, родственных ему. Другие многочисленные изображения показывают, как поднимались каменные глыбы, предназначенные для строительства храмов и мест захоронений. Эти рисунки тоже сходны с теми, что я изучал в Верхнем Египте. Сами памятники сложены из камней, каждый из которых весит свыше двух тысяч тонн. Письмена и стилизованные явно в средиземноморской манере рисунки этих монументов не могут не напомнить слова знатока первобытной истории Л. Капитана:

«На закате азильской культуры (которая расцветала во Франции в 12–10‑м тысячелетиях до н. э.) уменьшается число изображений, они становятся все поверхностнее, часто в виде фрагментов. В дальнейшем копиисты еще более усилили стилизацию изображений. В результате некоторые из них производят впечатление иероглифического письма».

Что же в таком случае думать об иероглифических знаках, которые мы обнаружили в районах Северной Амазонки, или о дольменах, похожих на те, что сооружены в доисторические времена в Европе?

Тут нужны некоторые пояснения общего характера.

Культура каменного века , названного так по каменным орудиям людей того времени, разделяется на древний и новый каменный век. В первую эпоху древнего каменного века появляется низкорослый, примитивный тип человека – неандерталец , который затем исчезает. Во вторую эпоху, которая является переходной к новому каменному веку, возникают два новых типа человека – высокорослый кроманьонец и коренастый, менее развитый ориньяк . Признаки так называемой кроманьонской расы сохранились в нордическом и средиземноморском европейских типах. Распространение кроманьонца почти совпадает с возникшей в эпоху нового каменного века мегалитической культурой в Европе.

В течение тысячелетии первой эпохи древнего каменного века неандерталец не знал никакого искусства и был знаком лишь с грубо обитым каменным орудием без рукоятки. Но с начала второй эпохи древнего каменного века неожиданно наблюдается неслыханный культурный прогресс. Появляются удивительно законченная пещерная живопись ледниковых времен и новые, поразительно тонкие по исполнению инструменты и оружие из камня. Творцами и носителями этой культуры, осевшими преимущественно на территории нынешней Испании и юго‑западной Франции, были представители кроманьонской расы.

Большинство ученых склоняется к тому, что кроманьонцы пришли в Европу из каких‑то других областей. Но откуда? Европа тех времен с озерно‑лесным поясом России, огромными ледниковыми областями Скандинавии на севере и Альпами на юге располагала открытой зоной только на западе. Африка на юге в качестве отправного пункта кроманьонцев исключается. По нашему убеждению, они эмигрировали с островного материка в Атлантике, самые высокие горные пики которого и сегодня возвышаются над гладью океана в виде Азорских островов.

Атланты, переселяясь несколькими волнами, двигались не только на восток, но и на запад, что не исключает, конечно, возможного заселения Америки и через Берингов пролив. Потомков атлантов (гомо атлантикус) мы обозначаем как атлантидов, или «сыновей Солнца». В Европе это кроманьонцы, о культуре которых рассказывают бесчисленные находки. В северной части бассейна Амазонки нами обнаружены следы культуры атлантидов и установлено ее поразительное сходство с остатками культур различных первобытных эпох Старого Света.

 

 

Дольмены Амазонки

 

На передней площадке у главного фасада Педра Пинтада я увидел дольмен в виде продолговатого пятиугольника. Когда я рассмотрел его вблизи, мне бросились в глаза четко различимые следы колонн; остатки этих колонн лежали на земле.

Но ведь пятиугольный дольмен – характерная черта эпохи, отделенной от нас тысячелетиями, и в то же время признак уже более близкой нам культуры мегалита, долгие годы изучавшейся мною в Северной Африке. Признаться, было неожиданностью именно в районе Амазонки снова встретить дольмены, которые я так хорошо знал еще по Алжиру!

И все же возможность ошибки исключалась. Еще одно доказательство этого я получил позднее, когда обнаружил погребальную пещеру‑склеп. Она была вырублена в скале, окрашена в красный цвет и походила на те, что нашел профессор Алжирского университета Морис Рейгас в районе Константины. Он насчитал до четырех тысяч дольменов, и все они были точно такими же, как и те, что я видел теперь собственными глазами.

Затем я внимательно рассмотрел рисунки на дольменах. Тут были змея, барка, солнце, черепаха и лошадь. Все это символы, часто употреблявшиеся кельтами.

Дольмен третьей площадки тоже представляет интерес. На нем, кроме стилизованной змеи, видны оригинальные иероглифические знаки и довольно точно выполненные буквы греческого алфавита; пожалуй, это ипсилон и омикрон. Вблизи дольмена находилась ступка, в которой растирали краску, использовавшуюся для нанесения изображений. И тут же рядом пестик – конусообразная толкушка правильной формы. Снова предметы, так хорошо знакомые по средиземноморской зоне Ближнего Востока!

Сколько могут весить эти дольмены? Пятнадцать или двадцать тонн! Как их поднимали? Кто выполнил эту работу? Каким способом? Когда? Ничего, ни одного предания, ни одной легенды, ни единого упоминания в индейском фольклоре. Культура тех времен исчезла, не оставив ни малейшего следа. Не осталось ничего, кроме самих монументов с их загадочными рисунками и еще не расшифрованными надписями.

Среди немногих книг, которые я взял с собой на Амазонку, были работы Жоржа Пуассо и Капитана. Иногда я перелистывал их. В этот вечер я особенно внимательно читал Пуассо, который, как мне кажется, лучше всего разъясняет скрытый смысл Педра Пинтада: «Мегалитическая культура была вызвана к жизни сильным религиозным чувством, которое проявлялось одинаково повсюду, где аналогичны монументы и надписи».

Итак, мы обнаружили у Педра Пинтада бесспорно средиземноморскую систему чисел, фресковую живопись, два окрашенных дольмена и один, испещренный знаками. Все это встречалось до сих пор только в трех районах мира – в Бретани, Скандинавии и Уэльсе. Я решил глубже поразмыслить над определениями Пуассо.

 

 

Четыре символа

 

На внутренней стенке пещерного дольмена я увидел мотивы, встречавшиеся нам постоянно во время экспедиции: змею, жабу, черепаху и солнце. Разумеется, были и другие рисунки, но именно эти четыре все время повторялись. Они встречались отдельно или вместе с изображениями других зверей, растений и людей. Сопровождались они также буквенными знаками, в которых явственно проступали характерные особенности финикийской, сабейской, иберийской, критской, древнегреческой и древнеегипетской письменности.

Но особенно поражало то, что здесь, в районе Амазонки, можно найти надписи, типичные для Франции эпохи каменного века и относящиеся к 4–3‑му тысячелетиям до н. э. Встречается и изображение оленя с одновременным воспроизведением в натуральную величину «рук с отрезанными пальцами». И именно эти рисунки по технике исполнения идентичны тем, что имеются во Франции магдаленского периода, эпохи, отстоящей от нас на 12–15 тысячелетий.

Есть здесь и «круг четырех времен года» с двумя пересекающимися под прямым углом диаметральными линиями. Несведущему человеку он ни о чем не говорит, для историка же первобытной культуры он имеет важное значение. Сейчас предполагается, что круг с пересекающимися под прямым углом диаметрами символизирует четыре времени года в Европе, так как европейские времена года примерно одинаковы по длительности.

И вдруг мы находим этот же самый круг в соседстве со средиземноморскими письменами и изображениями оленя и «рук с отрезанными пальцами» в районе Амазонки! Разве это не указывает со всей очевидностью на то, что здесь по крайней мере за 10 тысяч лет до н. э. должна была доминировать культура, сходная с культурами Европы тех времен?

Ясно одно: если первобытные люди Амазонки хотели таким образом символизировать времена года, то было бы достаточно одного диаметра, так как Амазонка знает только два сезона – сухой и дождливый. Но амазонский круг разделен на четыре части и сопровождается рисунками, аналогичными кроманьонским в Европе; значит, «круг времен года», рисунки, буквы и все символы были привнесены сюда из земель с умеренным климатом.

Но кто были эти люди, пришедшие 12 или 15 тысяч лет назад с американского северо‑востока, если не атлантиды, странствующие «сыновья Солнца»?

Эти первобытные связи снова и снова привлекали мое внимание. Насколько я могу судить по опыту нашей экспедиции, почти у всех индейских племен имеются весьма интересные языковые и антропологические особенности, которые тянутся через океан к Старому Свету. Однако общепринятая точка зрения на заселение Америки – иммиграция через Берингов пролив. Тем драгоценнее становится факт, подтверждающий атлантические связи. Многие авторитетные лингвисты указали на поразительные языковые явления. Так, уже де Шаренси установил: «Берберийский язык, тамашек (язык туарегов Сахары), эвскара (древний язык басков) и определенные слова древнегалльского находятся в бесспорном родстве с индейскими диалектами Северной и Южной Америки». Остается добавить, что совпадение всех этих фактов не случайное…

 

 

«Ведьма» Серрьз до Жоэльо

 

Задумчиво рассматривал я дольмен Серры до Жоэльо, похожий на черепаху с длинной шеей. Дольмен‑черепаха располагался на скале на высоте свыше десяти метров. Своеобразный, даже мистический вид этого монумента навел меня на мысль назвать его «ведьмой». Погруженный в размышления, я вспоминал о чудесных коллекциях антропологического музея в Париже, где находится такой же камень пяти метров в длину и трех в высоту. Он был найден в Квириква на Юкатане, где обитали древние майя. Он тоже имеет форму черепахи. У майя существовала символическая ритуальная связь черепахи со змеей и с небесными силами, в частности с солнцем, которое изображалось как «странствующее светило» с ножками.

 

 

 

 

_{Карта № 1. «Цепь» странствований «сыновей Солнца»}

_{«Солнце атлантидов» (кочующее солнце с ножками) – знак, который находят во всех архаичных культурах атлантического происхождения. Исходя вначале от одного атлантического центра, этот знак солнца распространялся по континентам точно так же, как «цепи» скелетов, окрашенных в красное, профилей с орлиными носами, двойных урн, менгиров и пирамидных сооружений (сравн. с картой № 2)}

_{Штриховкой обозначена предположительно существовавшая когда‑то суша}

Можно представить, какую радость доставило мне теперь открытие памятника‑черепахи на Амазонке! Такая находка стоила всех усилий. Ведь у обнаруженного мной дольмена в нижней части были письмена, придававшие ему вид настоящего кельтского монумента.

После того как Женевьева сфотографировала новую находку и срисовала письменные знаки, мы уже хотели возвращаться. Но тут наш проводник‑индеец воскликнул:

– Посмотрите сюда! Здесь рисунки солнца!

Одним прыжком я взобрался на скалу и увидел под свисающими ветвями дерева два прекрасных «странствующих солнца». Вокруг солнечных дисков были пририсованы «ножки».

Вернувшись в лагерь, я снова схватил книгу Капитана. Не хотелось полагаться лишь на собственную память. Для первобытной истории Южной Америки моя находка могла либо ничего не значить, либо стать настоящим открытием. Я раскрыл книгу и залпом прочитал: «Украшенные письменами и странствующими солнцами дольмены встречаются в различных вариациях только в Бретани, Скандинавии и Англии».

Итак, я не обманывался! Я открыл образцы подобных дольменов и «странствующих солнц» европейско‑кельтской культуры в бассейне Амазонки. А ведь изображение черепахи является характернейшим признаком культуры кроманьонцев и их родичей, расселившихся у Великих озер Северной Америки. Так я получил еще одно подтверждение связи между архаичной культурой Южной и Северной Америки, то есть культурой «странствующих атлантидов», и более поздней древнекельтской культурой в Европе.

Потрясенный, я подумал о том, что остатки культуры атлантидов в Перу могут быть на тысячелетия старше памятников такой же культуры кельтских и средиземноморских областей. Какой археолог не сошел бы с ума от подобного открытия?

А эта новая гора перед нами, скрывающая свои тайны, ля Серра до Сапо, «черепаховая гора» (Кибераи де Коу – на языке индейского племени тупи), была одной из прекраснейших, какие я когда‑либо видел, настоящая сахарная голова. Гордо возвышается она над местностью, хорошо видная со всех сторон. При взгляде на ее вершину мне вспомнились упоминания о символических изображениях лягушек и жаб в средиземноморских странах. Большинство обнаруженных на этой горе выгравированных или рисованных надписей напоминают прасимволы античных религий, среди которых троица «солнце – жаба – змея» занимала господствующее положение.

Я обнаружил также своеобразное изображение топора с двумя лезвиями, который в истории известен как преимущественно галльское оружие. Все это очень странно, тем более если учесть, что в гроте Чулин в Аргентине найдены такие же рисунки, всадники на лошадях и другие мотивы, которые решительно производят впечатление критских! Да и сам аргентинский каменный топор целиком весьма похож на священный лабрис – двойной топор с острова Крит.

Небесполезно вспомнить, что предки туземцев, живущих ныне в Перу и Аргентине, пришли с севера, переправившись через реку Шингу. Ее название, мне кажется, происходит из семитских языков. Этими пришельцами были атлантиды – люди белой расы. Даже и сейчас еще немногие из оставшихся в живых прямых потомков атлантидов чисто белые: это уросы с озера Титикака. Они и поныне живут там, где когда‑то расцветала знаменитая культура Тиауанаку. То же относится и к большинству аборигенов Аргентины. Доктор Верно, изучавший патагонцев на Рио‑Негро, приходит к следующему выводу: «Эти люди той же белой расы, что и индейцы в центре Бразилии, в штате Минас‑Жераис, выходцы из Лагоа Санта». Весьма логично сделать вывод, что речь идет о кроманьонцах.

Изучавший различные сооружения эпохи каменного века Амброзетти тоже заметил: «Техника первобытных обитателей Аргентины абсолютно такая же, как и на острове Кипр в Средиземном море, и связана с искусством возведения дольменов, которое лучше всего сопоставить с памятниками в Тру‑оз‑Англе близ Эпона во Франции».

 

 

Каменная палатка

 

Одним из примечательных мест, произведших на меня особое впечатление, был «грот старика», который я окрестил так из‑за найденного в нем скелета пожилого мужчины. Можно с уверенностью сказать, что эта пещера была создана руками человека. Ее боковые стены наклонены друг к другу под углом сорок пять градусов и весят не менее двухсот тонн.

Представьте себе палатку длиной тридцать метров, высотой около четырех и шириной пять‑шесть метров. Абсолютно правильная палатка, только сделанная не из полотна, а из камня. Она стоит прямо на огромной каменной глыбе, стены ее совершенно гладкие и плоские. Обе плиты приставлены одна к другой безукоризненно и плотно пригнаны.

Подобные сооружения не единичны, я имел возможность изучать монолитную статую в Верхнем Египте. Египтологи определили, что вес каменной глыбы, которую использовали для изготовления статуи, составлял не менее тысячи девятисот тонн. Ее должны были перевезти на барке по Нилу из местности, отстоящей на тысячи километров, затем перетащить на километр от берега и, наконец, поднять вертикально. Какими же техническими способами делалось все это?

Объем каждой из плит каменной палатки примерно сто пятьдесят кубометров. Они весят очень много, но, конечно, им далеко до того, что было найдено в Египте. Сохранившиеся в Перу монументы «сыновей Солнца» тоже гораздо внушительнее всех сооружений в северных областях бассейна Амазонки.

Итак, несомненно, каменная палатка, «грот старика», – творение человеческих рук. Долгое время все эти гроты, пещеры, дольмены и менгиры приписывались природе‑матушке. Но ведь не естественного же происхождения надписи, рисунки, коими украшены каменные монументы. А окрашенные в красный цвет скелеты в погребальных урнах, с которыми мы то и дело сталкиваемся?

Из всех открытий, сделанных нами на Амазонке, явствует, что в Южной Америке должна была существовать цивилизация, родственная древним культурам Средиземноморья. Причем речь идет не только о сходстве архаичной архитектуры, письменных знаков, символов и монументов, но и об аналогии нравов и обычаев…

Погребальные урны, в особенности раскопанные нами в «гроте старика», имеют такое же «кельтско‑иберийское» исполнение, какое было установлено в лужицких находках. Наши находки поистине поразительно напоминают подобные им из различных доисторических эпох древнего мира! Древний Крит, древняя Германия, древняя Галлия, древняя Амазонка, древнее Перу, Месопотамия и Средиземноморье – везде было одинаковым также искусство возведения террасовых храмов. Но где был центр, откуда исходили все эти связи? Какой народ там жил? Это могли быть только «сыновья странствующего Солнца» и их потомки.

Одинаковые погребальные церемонии тоже служат тому доказательством. Большинство скелетов, найденных на юге России, на островах Тонга в Океании, в странах Средиземноморья, в Галлии, в Северной Европе и Америке, обработаны одинаково. Они находятся в скорченном положении и окрашены красной охрой.

Скелет старика в каменной палатке тоже скорчен и окрашен в красное. Вдобавок возле него мы нашли бусы явно финикийской работы. Осторожно раскапывая двойную урну в земляном полу каменной палатки, мы наткнулись на скелет ребенка, которого захоронили тоже в скорченном положении, но рядом с урной, в земле. Такие захоронения находят не только в критских могильниках, но и во многих других местах.

…Вождь умирает. Вокруг него собираются родственники. Призывают жреца. Острым взглядом окидывает он умирающего, потом приближается к нему, обнимает своими мощными руками и вместе с помощниками сгибает ему ноги, подтягивая колени к самому подбородку. Затем в таком положении умирающего связывают толстыми ремнями из оленьей кожи.

 

 

 

_{Карта № 2. «Цепь» захоронений окрашенных скелетов в скорченном положении}

_{Скорченное положение скелетов, по М. Омэ, – символ будущего воскрешения «сыновей Солнца». «Цепь» таких захоронений, как и пирамидные постройки, двойные урны, изображения солнечных знаков, прослеживается в разных частях света (см. карту № 1).}

_{Штриховкой обозначена предположительно существовавшая когда‑то суша}

Временно он уйдет из жизни, но, Связанный в положении плода в материнском чреве, он скоро вновь появится в виде маленького ребенка, преисполненного добродетелей своего предка…

Этот обычай захоронения был распространен уже в древнейшей Ирландии за тысячелетия до нашей эры. Существовал он и на доисторическом Крите, в Германии и во Франции. Захоронение называют двойным вот почему. Скорченное тело покойника зарывали в землю. Спустя год его откапывали, счищали скребками остатки плоти с костей, которые затем сшивали и красили. После этого следовало второе захоронение, очень часто не в земле, а в погребальной урне.

На Амазонке мы встретились с этим обычаем в жутком современном исполнении. Обычай сохранился до наших дней, но в несколько измененном виде: туземцы прибегают к услугам природы! Они используют маленьких речных бестий, хищных рыбок пиранья, которые в несколько минут превращают любое живое существо в безукоризненный скелет… Исполняя ритуал двойного погребения, туземцы уже не поступают так, как когда‑то их обстоятельные родичи на древнем Крите и в других частях древней Европы, и не кладут мертвецов в сырую землю; амазонские индейцы просто заворачивают покойника в сеть из лиан и погружают в реку. Кровожадные пираньи, видимо, не очень разборчивы… На следующий день индейцы вынимают скелет, окрашивают его и кладут в погребальную урну.

 

 

Тюрбаны в Южной Америке

 

В цепочку доказательств о межатлантической связи континентов можно включить и моду. Артур Познански обратил внимание на то, что семитский тюрбан, украшенный знаками двенадцати израильтянских родов, встречался в Перу [8], иными словами, в области южноамериканской культуры атлантидов.

Уже Христофор Колумб не раз повторял, что видел «белых индейцев», белых женщин с прическами, похожими на кастильские, и других индейцев, носивших на голове пестрые шелковые тюрбаны!.. Колумб встречал знакомые ему «венецианские бусы» и описал способ отделки золота, типичный для стран Средиземноморья.

Однажды, когда мы плыли вверх по течению небольшой реки, нам повстречались две пироги. В них сидели вооруженные луками и стрелами воины. С помощью нашего переводчика мы обменялись с ними приветствиями и подарками. Так я получил два чудесных изделия из керамики: одно изображало баранью голову, типичный знак арийцев, другое – голову мужчины в огромном тюрбане.

 

 

 

_{Критские изображения повозки и колеса (сравн. со след. рис.)}

Оба этих небольших произведения искусства могли принадлежать лишь высокоразвитой культуре, причем в двойном значении этого слова: они учитывали как астрономические наблюдения (баранья голова – знак Овена), так и обычаи в одежде. В то же время нам было ясно, что встретившиеся нам воины были простыми дикарями, неспособными создать такие произведения искусства. Они могли их унаследовать лишь от своих предков. А от каких предков? Так небольшие керамические изделия снова оживили дух атлантидов.

 

 

---

Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 147; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!