К очерку А. Иванченко «ТРУБКА КОРСАРА» 22 страница
При резком взмахе Кравцов чуть не опрокинулся и в это мгновение в воде, как в зеркале, увидел чье‑то лицо, бледное, потное, испуганное, со страдальчески оскаленным ртом. Он так торопился, что даже не понял, что видит себя.
А медведь уже подплывал к берестянке. Уже до его красноглазой морды можно было достать веслом. Кравцов невольно отшатнулся в сторону и опять чуть не опрокинулся. Руки у него совсем обмякли, он замер, как загипнотизированный кроваво‑красными глазками медведя. А тот поднял голову, должно быть поплыл стоя, оскалил пасть и заревел яростно, сипло, будто давясь. Готовясь вцепиться, он высунул из воды переднюю лапу.
Трагический конец наступил бы немедленно, но спасла капроновая шляпа. При очередном бессильном взмахе веслом она свалилась с потной головы, полетела в медведя. Тот даже подпрыгнул, наполовину выскочил из воды и вцепился в нее лапами. Сила их известна: медведь поднимает быка. С бешеной яростью терзал он шляпу, но – слава отечественной капроновой продукции! – прошло несколько секунд, прежде чем она разлетелась в клочья.
Кравцов за это время успел отплыть, а главное, преодолел гипноз и снова махал веслом, как на олимпийских. Инстинктивно, стараясь быстрее уйти от медведя, он изменил направление, плыл теперь не по течению, а поперек реки.
Догоняя, медведь снова плыл лежа, только уши торчали над водой. При каждом гребке, вертя шеей, Кравцов посматривал назад. О чудо! Расстояние между ними не уменьшалось.
|
|
|
– Тяжел, его течение сносит, – решил Кравцов и, круто повернув, пошел против течения.
Медведь отставал. Берестянка скользила, едва касаясь воды. Уже их разделяло метров тридцать. Вдруг медведь поднял голову, завыл. Глаза его сверкнули, как красные сигнальные стекла. Он круто повернул и медленно поплыл к правому берегу.
Говорят, от счастья не умирают. Кравцов замер, задохнулся, обалдел, но не умер. Словно пробуждаясь, он заметил, что все вокруг него меняется, светлеет, как после солнечного затмения. Опять был яркий, голубой день и серебристыми рыбками скользили по воде солнечные блики.
Постепенно стихал и шум. Оказалось, что он был только в его ушах, а кругом стояла прежняя первозданная тишина.
Гребя еле‑еле, Кравцов все время смотрел назад. Он увидел, как вылез медведь, отряхнулся и вдруг побежал. Вот он поравнялся с лодкой (у Кравцова засосало под ложечкой), но нет, он не остановился, а дальше пулей пересек галечную косу, исчез в кустах, снова появился метров на семьдесят выше лодки и сразу бросился в реку.
«Поплыл! Он понял, что надо заплывать мне навстречу!» – Кравцова так затрясло, что весло выбивало дробь о берестянку. Все снова стало как в тумане, потому что брызнули слезы и бешено заколотило сердце. Лишь только мозг не сдавался!
|
|
|
– Не раскисай! – закричал Кравцов, будто это не он, а кто‑то другой всхлипывал и дрожал в берестянке. – Еще есть время, обдумай, положи весло, промой глаза!
И он заставил себя выполнить команду. Плеснул в лицо, отерся рукавом. Медведь приближался.
«Бежать вниз бесполезно – догонит, на берегу тоже. Значит, выход один: плыть навстречу и резко вильнуть, чтобы его отнесло течением. А если не успею, надо что‑то в него бросить, отвлечь внимание. И в последний момент стрелять в упор, как Дубровский».
Кравцов хотел снять с себя рубашку, но раздеваться было некогда да и вспомнил, что рюкзак лежит на корме. Не спуская глаз с темного пятна, мелькавшего посередине реки, Кравцов ощупью нашел рюкзак, вытащил куртку‑непромокашку. И вдруг зазвучало: «Средь шумного бала случайно, в тревоге мирской суеты…» Кравцов вздрогнул, но тут же сообразил, что, доставая куртку, задел регулятор приемника. Он обрадовался этому: стало не так одиноко.
«А может, песня его испугает?» – Кравцов был рад ухватиться за любую соломинку и запустил приемник на полную громкость.
|
|
|
«… Мне стан твой понравился тонкий
И весь твой задумчивый вид…» –
на всю долину заливался великолепный тенор.
А медведь приближался. Кравцов сидел неподвижно, сжимая весло. Он заставил себя отдыхать, и только когда их разделяло метров десять, начал грести, направив берестянку на медведя.
«…Люблю ли тебя, я не знаю…» – надрывался певец.
Все ближе, ближе, он шел как летчик на таран, до боли стиснув зубы. Медведь поднял голову, высунул лапу. Он опять плыл стоя, приготовлялся к удару.
«Куда повернуть? Вправо? Нет, влево. Нет, вправо», – лихорадочно соображал Кравцов.
Поставив весло почти вертикально, Кравцов начал загребать справа изо всех сил. Берестянка круто вильнула. Медведь рванулся к ней, но не достал метра два до кормы.
И все же нервы не выдержали – Кравцов швырнул ему в морду новенькую чешскую непромокашку! Только клочья от нее полетели, а не выгадал он на этом ничего – они одинаково потеряли темп…
Кравцов греб не так торопливо, как раньше, но сильно и резко. Опять от напряжения потемнело в глазах, и песня доносилась еле‑еле, будто певец сорвал голос. Так продолжалось несколько минут. Медведь отставал. Вот он завыл, поглядел вслед лодке и снова поплыл к берегу.
|
|
|
В изнеможении почти лежа в берестянке, следил Кравцов, как его враг выбрался на берег, как отряхнулся и побежал, мелькая среди кустов.
Когда и чем все это кончится?
Пот застилал глаза, Кравцов слышал гулкие удары своего сердца, и ему было очень себя жалко. Неужели так нелепо оборвется жизнь?
Он вдруг увидел лабораторию и на стене, над автоклавами, в траурной рамке свою фотографию. Увидел скорбные лица близких и почему‑то среди них Таню. Подумал: «Наверно, издадут сборник моих трудов, если добьются бумаги» – и вздохнул, всхлипывая…
«Вдоль по Питерской, по Тверской‑Ямской…» – раздавался чей‑то очень задорный голос.
С голубого неба на нос берестянки опустилась крупная оранжево‑синяя бабочка. Крылья ее трепыхались: должно быть, она очень устала и тоже спасалась от гибели. Глядя на нее, Кравцов снова чуть не заплакал.
А медведь уже мчал ему навстречу, как торпедный катер. Начался третий тур.
В это время мы плыли на просмоленном черном баркасе. Какой‑то шутник белилами изобразил на его носу флаг «Веселый Роджер». Баркас был оснащен подвесным мотором, но день выдался чудесный, не хотелось отравлять его грохотом и бензинным чадом. Мы плыли не торопясь, поставив косой парус. Борис и Татьяна загорали на носу. Сергей лежал на корме, придерживая руль босой ногой.
От нечего делать я обозревал окрестности в бинокль. Вдруг увидел далеко впереди берестянку. Она двигалась навстречу нам. По здешним местам это было событие. Вгляделся: «Что за черт?
Ведь это наш ковбой жмет назад на все педали! Что‑то случилось? Сергей, крутни!»
Затарахтел мотор, и вскоре Кравцов, мокрый, взъерошенный, какой‑то изменившийся и лицом, и телом, поспешно вскарабкался на борт баркаса.
– Вон там в кустах, бежит уже четвертый раз! – заорал он, и в черных его глазах блеснули слезинки.
Мы переглянулись: уж не чокнулся ли уважаемый кандидат наук?
– Что‑то вроде мелькнуло, – подтвердил Борис.
Кравцов смотрел мимо нас, туда, на правый берег, где скользнула черная тень. Руки его заметно дрожали, по серым щекам тек пот. Над берестянкой вился парок, по крутым ее бокам сползали капли. Казалось, и она вспотела. На носу, распластав крылья, дремала оранжево‑синяя красавица бабочка. Хрипел приемник, сбившись с волны.
С подраненным медведем шутки плохи. Соблюдая осторожность, два ружья и «Смит» – на изготовке, мы причалили к тому месту у ручья, где все началось.
Кравцова и Таню оставили нести вахту на баркасе. Он посмотрел на нее тревожно, ожидая всегдашнего острословия. Но опасался напрасно.
На камнях виднелись кровавые пятна, но не густо.
– С такой раной он проживет до восьмидесяти! – решил Борис.
– Они больше пятидесяти не живут.
Наш Сергей отличался эрудицией.
– Тогда до пятидесяти, – согласился Борис, и мы поехали дальше.
Разговаривали на темы посторонние, с трудом их придумывая, понимая, что Кравцову надо дать прийти в себя.
Хрусталеносные жилы на скале Суслова действительно оказались великолепными; но Кравцов в этот день не любовался красотой минералов, не проявлял обычного интереса к тайнам их роста. Иногда он стремительно оглядывался, похрустывая шеей. Он все время молчал, а когда мы вернулись, лег спать не поужинав.
Только на следующий день вечером Кравцов рассказал нам все подробности, как он выразился, с протокольной точностью. По‑моему, он даже несколько чрезмерно, в ущерб точности выставлял себя в смешном свете. Закончив, он помолчал, тревожно оглядел нас и спросил:
– Скажите откровенно, я трус?
Никто из нас этого не считал. Он уже был молчаливо признан своим парнем, бродячим геологом.
– Лучшее этому опровержение, что вы здесь, а не в медведе, – заметила Таня.
– А в такой переделке любой станет бледным и бедным! – поддержал из темноты кто‑то.
– Зато теперь вам будет о чем рассказывать, – утешил Борис.
– Предпочту умолчать, уж больно эта история нелепа! – покачал головой Кравцов.
– Но мораль почтенна: соображай и не сдавайся! – изрек Сергей.
– Должен честно признать, – Кравцов прижал руку к сердцу, – правильно соображал не я, а медведь. Осенившая меня идея, что ему труднее догонять против течения, – сущий вздор! Дремучая глупость!
Это было неожиданно. Мудрость действий Кравцова сомнений не вызывала.
– Наговариваете на себя! – решила Татьяна. – Медведь тяжелый, шуба лохматая. Ему плыть против течения, конечно, труднее, чем легонькой лодочке.
– Точно так же, как и по течению! Вам, когда сдавали физику, видно, очень везло! – Кравцов впервые за весь этот день улыбнулся.
У Татьяны нашлись единомышленники. В ход была пущена артиллерия терминов: лобовое сопротивление, объемный вес, живая сила, – но и они не помогли.
Кравцов уверенно отмел все это.
– Дело ясное. Сначала он догонял, когда я удирал по течению, только потому, что руки со страху дрожали. Потом я стал грести лучше. Вот и все!
Несколько минут молчали. Потрескивали поленья, взлетели над костром золотые жучки, возвращаясь серыми угольками.
– Гораздо важнее другое, – тихо и очень серьезно сказал Кравцов. – Я с испуга перепутал причину и следствие, а ведь медведь соображал верно, понимал, что только по берегу меня догонит и получит преимущество, плывя навстречу, по течению. Это он повторил четыре раза. Значит, не случайно! Его действия были разумны, от этого не уйдешь!
Начался спор, долгий, шумный и довольно бестолковый. Кравцов в нем участия не принимал. Только когда страсти уже остыли и костер догорал, он сказал:
– Я не хочу обобщать, но тот медведь все же был думающим!
Спор начался снова. Не буду его продолжать. Должен лишь оговориться. Тогда, у костра, Кравцов ничего не говорил о Татьяне.
О его чувствах, о том, как он вздыхал в берестянке и вспоминал автоклавы, я узнал лишь через несколько лет при встрече.
Кравцов показал мне такие кристаллы, что, не будь медных проволочек, я никогда не признал бы их инкубаторными.
– Это память тех дней! – сказал он. – Прикосновение к земле давало силы не только Антею!
А когда сгустились сумерки и мы остались одни, он пожаловался: «Совсем замучили автоклавы!», пообещал: «Непременно вырвусь и опять стану, хоть ненадолго, бродячим геологом!»
И вдруг разоткровенничался, все в его воспоминаниях выглядело таким прекрасным, а медведь был ну прямо мыслитель!
– Не смейтесь! – воскликнул он. – Ему я обязан уроком великой мудрости – соображать и не сдаваться!
Об авторе
Локерман Аркадий Александрович. Родился в 1913 году в Ростове‑на‑Дону. По образованию геолог, кандидат геолого‑минералогических наук, имеет свыше пятидесяти научных работ. Автором написаны две повести – «Загадка «Белой гривы» (Детгиз, 1959), «Сейши» (сборник «Приключения», изд‑во «Молодая гвардия», 1968) – и несколько рассказов, опубликованных в разных журналах. Работает также и в жанре научно‑популярного очерка. В сборнике выступает впервые.
Вл. Флинт
АМБОСЕЛИ –
СЕРДЦЕ МАСАЙСКИХ СТЕПЕЙ
Очерк
Фото автора
Заставка худ. В. Найденко
Я люблю работать по ночам. Все спят, в квартире полная тишина. И время будто останавливается, исчезает. Иногда я подхожу к окну: на улице дождь, ветер раскачивает фонарь перед домом, колышутся тени голых ветвей с последними уцелевшими листьями. Я кладу ладонь на холодное стекло и стираю с него влагу. Тени делаются четче, но за окном по‑прежнему темнота. И я снова вижу далекое: иссушенную солнцем землю, жесткую редкую траву, плоские шапки акаций. И стада зебр и гну – вереницы черных точек на желтой равнине. А в небе кружат грифы…
…Давно кончились поля и плантации, непрерывной полосой окаймлявшие дорогу от самого Найроби, исчезли селения. Чем дальше к югу, тем все меньше заметен красноватый цвет земли, он уступает место глинисто‑серому. Вплотную к шоссе подступают густые заросли колючих кустарников. Это знаменитый африканский буш. Ветви почти лишены листьев, совсем не дают тени и похожи на сваленные в кучу обрывки проволочных заграждений. Их переплетение создает обманчивое впечатление прозрачности. Однако потревоженная автомобилем небольшая антилопа – жирафовая газель – исчезает в кустарнике почти мгновенно, точно растворяется. Буш тянется на десятки километров, заблудиться в нем легче легкого: ориентиров никаких, а местность просматривается лишь на несколько шагов.
Солнце прямо над головой. Небо затянуто белесоватой мглой, не то пылью, не то дымом, и солнце кажется мутным и тоже белесым. Под его лучами буш выглядит блеклым, бесцветным. Так встречает нас южная Кения, где обитает легендарное племя масаев.
Мы уже не новички в Африке: вторую неделю дышим африканским воздухом. Позади остались Найроби и Кампала, пальмы и банановые рощи Уганды, необъятная гладь озера Виктория, болотистые, заросшие густым лесом берега Белого Нила. А сейчас наш путь лежит к подножию Килиманджаро, в национальный парк Амбосели. Кусочек не тронутой временем саванны. Сердце Масайских степей.
Однообразие буша постепенно нарушается. Сначала появляются широкие просветы, поляны, а еще через час уже сами кусты кажутся всего лишь островками среди желтой равнины. Местами видны беловатые пятна – это солончаки. Все чаще попадаются группы зонтичных акаций. А вот уже их целые рощи.
Без мхов и лишайников нет тундры, без зонтичных акаций нет саванны. Плотные, плоские, как крыша, кроны и тонкие искривленные стволы придают пейзажу совершенно особый характер, неповторимый в своей прелести. Днем, когда солнце высоко и стволы деревьев исчезают в струящемся мареве, темные кроны как бы плавают в нагретом воздухе. Под акациями всегда зелено, яркие тугие подушки кустарников, свежая трава: здесь много тени.
Отлично ведет машину Мбингу, служащий туристической компании, наш гид, наш шофер, наш ангел‑хранитель. По хорошей грунтовой дороге он выжимает из «фольксвагена» восемьдесят миль в час.
Впереди у дороги яркое пятно. Оно быстро приближается, и через минуту уже можно различить три высокие человеческие фигуры. Это африканцы, они идут навстречу по обочине шоссе. Смугло‑коричневые лица, широкие плащи из красновато‑коричневой материи, длинные блестящие копья. На шее у каждого – целый набор тонких ожерелий из разноцветного бисера, такие же украшения свисают на плечи: они вставлены в мочки ушей. Еще мгновение – и белозубые улыбки исчезли в пыльном шлейфе автомашины. И хотя встреча была мимолетной, мы сразу поняли, кто были эти стройные люди. Масаи! Те самые масаи, о которых столько написано!
Этнографы не считают масаев аборигенами Восточной Африки. Предполагается, что они потомки народов, пришедших из областей, которые лежат далеко к северу от современных Масайских степей. И тип лица масаев, и цвет кожи, и многие детали их быта – все это своеобразно. И даже язык: для масаев восточноафриканский эсперанто – суахили почти так же чужд, как английский. Масаи – особый народ. Время будто не коснулось их, они живут так же, как тысячу лет назад. До сих пор они почти ничего не покупают, разве что бисер для украшений да металлические заготовки для копий. Ни табак, ни алкоголь им незнакомы. Масаи не охотятся ради мяса, не обрабатывают землю. Скот – вот главное их богатство, источник жизни. Но и скотоводы‑то они особые: только чрезвычайные обстоятельства могут заставить хозяина зарезать корову. Молоко, смешанное с кровью, – основное питание масаев. Приготовляется этот своеобразный коктейль так: шейную вену коровы надрезают легким ударом стрелы и собирают лениво вытекающую кровь в калебас – сосуд, сделанный из бутылочной тыквы. Затем туда же наливают молока – и кушанье готово. Ранку на шее коровы затыкают пучком шерсти, выдернутой из той же коровы, и припудривают пылью. Животное переносит эту операцию легко и уже через несколько минут чувствует себя совершенно здоровым.
Мы все дальше углубляемся в Масайские степи. Дорога становится хуже. Земля истоптана скотом, трава выбита, и совершенно непонятно, как могут здесь прокормиться тысячные стада. Изредка мелькают жилища масаев – невысокие, прижатые к земле хижины из сучьев, обмазанных глиной. Вокруг них ограда из колючего кустарника. Сюда загоняют скот на ночь. Но самих стад пока не видно. Нет и диких животных, окрестности кажутся безжизненными. Сонное состояние овладевает нами: видимо, начинают сказываться жара и тряска. Но вот большой щит с надписью, поясняющей, что мы въезжаем в национальный парк Амбосели. Вправо уходит узкая и малоезженая дорога. Если верить указателю, то она ведет к отелю Ол‑Тукаи. Туда‑то нам и нужно.
Как только свернули, увидели густое облако пыли: дорогу пересекает большое стадо. Коровы идут сплошным потоком, и шоферу приходится затормозить. Сдвигаем люк в крыше, поднимаем фотоаппараты, и тут из пыли появляются две фигуры. Это масаи, пастушата, мальчик и девочка. Им лет по двенадцать. В руках длинные палки, на плечах знакомые уже нам красновато‑коричневые плащи. У девочки в разрезы мочек ушей вставлены довольно большие деревянные цилиндры – для растягивания разреза. Подростки недоверчиво смотрят на наши объективы. Мальчик энергично жестикулирует, что‑то быстро и долго говорит. Слова непонятны, но мысль ясна: не надо фотографировать коров. Не надо – не будем!
Пыльное облако светлеет, поток животных становится реже, можно трогаться. Коровы бурые и пестрые, черно‑белые, низкорослые, очень худые. Пастушонок долго бежит рядом с машиной, что‑то кричит. Таким и запомнился нам этот масайский мальчик: плащ развевается за плечами, тонкое черное тело почти обнажено.
Дорога петляет в роще акаций и мимоз. Ветви громко скребут по машине, люк снова приходится закрыть: как бы не остаться без глаз! Еще немного – и впереди среди кустов зазеленели крыши палаток. Это и есть отель Ол‑Тукаи, палаточный лагерь. Машина останавливается позади каких‑то непонятных сооружений: больших брезентовых кубов, загородок, будок. Впереди отдых и ленч. Вылезаем, разминаемся. Приятно почувствовать под ногами твердую землю после многочасовой тряски. Проходим между палатками, с любопытством оглядываемся. Очень хорошо! Палатки выстроились двумя ровными перпендикулярными линиями в прозрачной тени огромных акаций. Отсюда хорошо видна саванна: желтая трава, зеленые бугры кустов, группы деревьев. Ничто не нарушает очарования пейзажа, кухня и все служебные помещения находятся за лагерем. Перед палатками только место для вечернего костра да небольшой столик – кормушка для птиц. Вокруг кормушки несколько легких кресел.
Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 114; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!