Пореформенная Россия: галерея образов

 

Как выяснилось, колоритные социальные типажи — «новый русский», «новый бедный», «обманутый вкладчик» — имеют весьма отдаленное отношение к реальности.

 

Россия 1990-х годов очень во многом напоминает пореформенную Россию 1860-х. Для обоих периодов справедливы слова, сказанные классиком: «Все у нас переворотилось и только укладывается». Как и во второй половине XIX века, когда отмена крепостного права повлекла за собой коренной слом всей традиционной сословной системы и появление разнообразных «переходных типов» — разночинцев, босяков, обедневших дворян, разбогатевших купцов и т. п., — распад советской системы привел к появлению весьма колоритных социальных типажей — «нового русского», «нового бедного», «обманутого вкладчика».

Правда, более внимательный анализ показывает, что все эти персонажи имеют такое же, если не более отдаленное отношение к реальности, какое имели Базаров с Раскольниковым к социальной реальности пореформенной России.

Действительно ли нынешние представления россиян о самих себе, о «хорошей» и «плохой» жизни, о добре и зле есть результат социально-экономических преобразований последних десятилетий или они лишь отражение весьма древних и стойких архетипов «коллективного бессознательного»? Так ли уж новы те социальные явления, которые мы с изумлением и недоумением наблюдали все эти годы?

 

«Новые русские»: отражение в кривом зеркале

 

Практически все компоненты «новорусского» стиля, уже ставшие притчей во языцех (золото, машины, дачи), несут на себе печать советской эпохи.

 

Высший класс, который пришел на смену советской партийной элите, сразу же получил презрительную кличку «нового русского». Однако ни один из тех, кого так называют, не отождествляет себя с этим образом. Персонажи анекдотов — тупые бандиты в «мерседесах» с тяжелыми золотыми цепями на шее — скорее рождены воображением тех, кто относится к другим социально-экономическим группам и никогда не видел «нового русского» в реальной жизни.

В 1997 году в Барнауле были опрошены 178 старшеклассников и студентов младших курсов в возрасте от 15 до 22 лет (Ушакин, 1999). Среди прочих им были заданы вопросы о том, как они представляют себе «нового русского». Всем опрошенным к началу перестройки было от трех до десяти лет, и советскую реальность они воспринимали сквозь призму родительских воспоминаний и старых советских фильмов.

Подавляющая часть молодых людей были выходцами из семей среднего класса, и ни один не принадлежал к той социальной группе, которую можно было бы охарактеризовать термином «новые русские». Портреты, нарисованные студентами, основывались не на личном опыте, а на социальных стереотипах и собственной фантазии.

Одной из типичных характеристик «нового русского», отмеченных студентами, является его активное потребительство:  «Новый русский — красный пиджак, галстук, «джип», квартира, ресторан, много любовниц, достаток, роскошь». За исключением нескольких интервью, главным потребителем в студенческих описаниях является мужчина. Демонстративное потребление воспринимается как мужской вид деятельности.

Предметы потребления, с помощью которых «новый русский» пускает пыль в глаза в студенческих интервью, крайне схожи. Студенты разного пола, возраста и специальности рисовали портрет человека фактически с одними и теми же потребительскими пристрастиями:

 

♦ золотая цепь на 75 граммов, крест на 75 граммов. Авто дорогое, дорогой костюм, клевый галстук за 100 баксов (студент, 17 лет);

♦ обязательно с радиотелефоном, огромной золотой цепью, на каждом пальце по перстню, на дорогой машине (студент, 22 года);

♦ цепь на шее килограмм весом, «тойота», «мерседес-600», коттедж (студент, 20 лет);

♦ малиновый пиджак, золотая цепь на пять килограммов, шестисотый «мерседес», куча долларов; тратящий деньги направо и налево… (студент, 18 лет).

 

Характерно, что практически все компоненты «новорусского» стиля, упомянутые студентами, несут на себе печать советской эпохи. Золото, машины, дачи являлись непременным атрибутом номенклатуры советского периода и неотъемлемыми эмблемами социального и финансового успеха. Даже типологический признак новых русских — мобильный телефон — является лишь более продвинутой версией знаменитой партийной «вертушки».

Студенты обошли стороной такие символы богатства, как бриллианты; коллекционирование редких книг, картин, машин, лошадей; обучение детей в престижных зарубежных университетах; наличие собственных самолетов и охраны; возможность жить за рубежом, — то есть все те элементы богатства, которые отсутствовали в советский период.

В фантазиях опрошенных богатство «новых русских» проявляет себя количественно: либо как способность приобрести неограниченное количество дорогостоящего продукта («десять перстней», «икру ложками»), либо как способность платить цену большую, чем это обычно принято («бросаться деньгами»).

Для женщины, принадлежащей к новому высшему классу, самая типичная роль в описаниях студентов — обменивать свою свободу на одежду и еду. Восемнадцатилетняя студентка пишет: «„Новая русская“ — женщина, продавшая свою свободу, возможность быть по-настоящему любимой за еду и шмотки». Другая студентка рисует еще более живописную картину: «„Новая русская“ женщина — обеспеченная жена „нового русского“, которая сидит дома (так как не работает), следит за собой, ходит в салоны красоты, магазины одежды, ужинает с мужем или любовником в ресторанах, не отказывает себе ни в чем, но сильно зависит от денег мужа».

Другой вариант «новой русской»: «Деловая женщина, занимается своим делом, владеет фирмой; дом, квартира; мечтает о страстном муже» (студентка, 18 лет). По представлениям опрошенных, женщине, чтобы получить доступ к объектам потребления, необходимо совершить выгодную сделку, продав либо свою свободу, либо происхождение неограниченных финансовых возможностей мужчины остается в студенческих ответах не до конца проясненным. Единственное, в чем уверены студенты, — что состояние «новых русских» добыто незаконно. «„Новый русский“ — это человек, имеющий много денег в настоящее время, которые он получил нечестным путем, и у которого в голове нет ничего, он тупой» (студентка, 17 лет). «„Новый русский“? Это человек, имеющий власть и большие деньги, часто заработанные незаконным путем, но не совсем хорошо представляющий, что с ними делать» (студент, 18 лет).

Последнее замечание явно отражает собственную обеспокоенность респондента символическим смыслом богатства. Как показали описания, богатство крайне редко воспринимается как потенциальный капитал, как возможность инвестировать и получать прибыль. Чаще всего молодые люди понимают богатство как возможность тратить. Причем способ потребления, приписываемый в студенческих текстах «новым русским», поражает своей монотонностью и предсказуемостью.

«Новорусский» стиль жизни примечателен не столько качеством потребления, сколько его количеством. Больше всего эти описания напоминают представления голодных советских колхозников послевоенных лет о роскошной жизни в столице: «А Сталин-то, небось, каждый день колбасу ест!»

 

«Новые бедные»

 

«Новые бедные» в бывших соцстранах в большинстве своем хорошо образованны, до начала реформ имели постоянную работу и надеялись на обеспеченную старость.

 

По данным Всемирного банка, опубликованным в докладе «Бедность и неравенство в Европе и Центральной Азии» (World Bank, 2000), в России бедняком может считаться каждый пятый. В качестве критерия бедности эксперты Всемирного банка используют показатель в $2,15 на человека в день — доход, ниже которого начинается абсолютная бедность. По данным исследователей, перед началом рыночных реформ в социалистических странах в условиях абсолютной бедности жило 2 % населения. Через десять лет после начала реформ так живет 20 %.

В отличие от бедняков из развивающихся стран «новые бедные» в бывших соцстранах в большинстве своем хорошо образованны, до начала реформ имели постоянную работу и надеялись на обеспеченную старость. Однако в ходе реформ их знания и навыки оказались ненужными, а чувство личной неудачи приводит их в отчаяние. Именно поэтому, как считают эксперты Всемирного банка, за годы реформ в постсоветских странах снизилась продолжительность жизни, выросло число самоубийств и упала рождаемость.

Появление имущественного неравенства — ожидаемый и, по идее, позитивный результат рыночных реформ. Они как раз и направлены на то, чтобы наиболее трудолюбивые, предприимчивые и талантливые зарабатывали больше.

Для тех же, кто по разным причинам не может участвовать в рыночной конкуренции (инвалиды, дети, пожилые люди), должны существовать социальные гарантии. Действительно, в числе бедных первыми оказываются люди, относящиеся к социально незащищенным категориям: дети, старики, безработные и сельские жители.

Однако подавляющее большинство бедных — это люди от 15 до 64 лет, живущие в городах и имеющие работу. То есть как раз те, кто должен сам содержать себя и помогать незащищенным.

Эти «новые бедные» в принципе бедными быть не должны. У них все есть: и руки, и силы, и квалификация. Тем не менее они живут на $2 в день. И это — один из главных парадоксов переходного периода, оказавшийся для западных экспертов совершенно неожиданным.

Казалось бы, два доллара в день — это предел, за которым социальный инстинкт диктует людям стратегию выживания: использование любой возможности получения каких угодно пособий, многократное совместительство, простейшая потребительская кооперация, поиски любых форм занятости, любой возможности переквалификации и т. п. Однако все это наблюдается в нашем обществе в поразительно малой степени.

Люди все еще относятся к работе как к гарантированной государством необходимости, а не как к жизненной удаче, и даже под угрозой потери работы или уже потеряв ее, все еще отказываются проходить переквалификацию даже за государственный счет. Межпрофессиональная мобильность в госсекторе страны практически не выросла, хотя десятки отраслей уже несколько лет находятся в глубоком кризисе и практически не имеют шансов на выживание.

Жесткому императиву «Делай, что нужно рынку, или иди на дно» до сих пор противостоят представления о престиже профессий и образования, традиционная сетка социальных статусов, государственная табель о рангах и завышенные социальные ожидания «новых бедных». Почему же люди, живущие за чертой бедности, не проявляют никаких признаков активного недовольства своим положением? Может быть, их это устраивает?

Одна из основных проблем постсоветских реформ — именно высокий стартовый уровень социального благополучия и завышенный (по отношению к реально достижимому) уровень ожиданий. По данным социологических опросов, значительная часть тех, чей уровень жизни ниже прожиточного, упорно причисляет себя к среднему классу.

 

«Новые бедные» пока еще ездят в сильно подержанных автомобилях, донашивают приличную одежду, крутят боевики на японских видеомагнитофонах, но уже экономят на еде. Многие из них не признают себя низшим слоем, поскольку еще десяток лет назад считались уважаемыми и вполне состоятельными людьми. Они продолжают закрывать глаза на свое бедственное положение и ждать, что все как-нибудь само собой наладится, предприятия заработают, а зарплату повысят.

 

В исследовании Всемирного банка использовался объективный критерий бедности, не зависящий от мнения индивида. Между тем в современной социологии существует и другой подход к определению бедности — субъективный. Он основан на принципе самоидентификации, то есть самозачислении индивида в «бедняки». Это переживание бедности изнутри представляет не меньший интерес, чем статистические данные. Каково оно, жить на два доллара в день? Унизительно? Привычно? А может быть, вполне комфортно?

Фонд Карнеги попытался определить уровень бедности исходя из того, на что жалуются сами люди. Это исследование было проведено в России в 1998 году. Бедными в данном случае считались семьи, которым не хватает средств, чтобы поддерживать привычный образ жизни, широко распространенный и одобряемый обществом (Маколи, 1998).

Исследователи под руководством профессора Эссекского университета Аластера Маколи в ходе опросов выявили лишения, которые в России могут считаться основными признаками бедности. Российская семья может считаться бедной, если в семье недоедают, не могут себе позволить мясные или рыбные блюда хотя бы два раза в неделю, не могут приобретать в необходимом количестве предметы гигиены.

Бедность — это когда нет денег на покупку одежды и обуви, когда не на что купить холодильник, мебель, телевизор. К особенностям российской бедности относятся невозможность приобретения жизненно важных лекарств и обращения к платным врачам, а также традиционное отсутствие денег на похороны.

К бедным относят и тех, кто не может покупать детям фрукты и сладости, новую одежду и обувь, давать деньги на питание в школе или оплачивать пребывание в дошкольных учреждениях. Наконец, бедная семья — это семья, которая не может сделать ремонт квартиры.

Бедных, испытывающих лишения, в России примерно в два раза меньше, чем тех, чьи доходы ниже прожиточного минимума. Так, в Санкт-Петербурге бедных, испытывающих два из указанных лишений, 16 %, более трех — 10 %. Это, конечно, не утешает, но, по крайней мере, объясняет, почему люди не возмущаются. Детям на «Сникерс» хватает — вот и ладно.

Сейчас многие социологи говорят о возрождении в России «культуры бедности», противостоящей нищете и представляющей собой реальный механизм социального выживания, сумму социальных навыков и экономических приемов достойной «жизни на грани».

Культура эта в России умерла совсем недавно, в 60–70-е, в результате двадцатилетнего стабильного экономического роста, массового жилищного строительства и уравнительной политики доходов. Выработанная в бараках и коммуналках времен индустриализации, в недрах ГУЛАГа и спецпоселений, советская «культура бедности» охватывала практически все стороны жизни, включая соответствующие социальные навыки (соседская взаимопомощь, присмотр за детьми работающих, заготовка картофеля и пр.), элементы материальной культуры (унаследованное от крестьян отношение к вещам: ничего не выбрасывается, одежда снашивается дотла, бутылки сдаются и т. д.).

 

«Культура бедности находила себе все более изощренные формы: от „черных“ касс на службе, нелегальной системы торговли и нелегальной же системы обмена услугами до надежной связки „дом — огород — гараж/погреб“» (Глазычев, 2004).

 

Характерные приметы «культуры бедности» — различные примитивные формы самозанятости, неформальный сектор экономики: личные подсобные хозяйства, мелкая спекуляция, предложение различных услуг вроде ремонта или извоза на личном автомобиле. Эта малоэффективная, непроизводительная, но социально достаточно мощная защитная система не только позволяет не умирать с голоду, но и спасает от социального падения. Судя по регулярному появлению на телевидении рекламы «чудо-клея» и машинок для закручивания банок, «бизнес для бедных» процветает.

Именно развитием неформального сектора экономики можно объяснить сравнительную социальную стабильность и устойчивость уровня жизни в больших городах со стоящими в основном заводами (например, в Новосибирске). Более того, по некоторым наблюдениям, во многих регионах, даже депрессивных (например, в Ивановской области), продолжают расти накопления населения. Возросло количество стиральных машин, телевизоров, видеомагнитофонов и компьютеров на душу населения. Города задыхаются от личных автомобилей, ближайшие пригороды застроены дачами.

Есть также довольно сильное подозрение, что на результаты как зарубежных, так и отечественных социологических исследований влияет традиционное для России стремление прибедняться. Например, по данным Фонда имени Фридриха Эберта, среди опрошенных россиян, чьи душевые доходы составляли от $4000 в месяц и выше, только каждый восьмой счел себя высокообеспеченным, а большинство отнесли себя к среднеобеспеченным. Нашлись и такие, кто счел свой годовой доход в $60 тыс. убогой бедностью. Вот уж действительно, у кого суп жидкий, а у кого жемчуг мелкий.

 

Ускользающий средний класс

 

В состав среднего класса в России входят все те, на ком держится этот мир, кто своим трудом обеспечивает достойную жизнь своей семьи, привыкая держать удары постсоветского реформирования, постоянно осваивая новые возможности и стараясь не упустить шансов на удачу.

 

Опыт развития западных стран показывает, что устойчивость их развития во многом определяется тем, что в этих странах сложился именно средний класс. Возникает вопрос: может ли Россия пойти именно этим путем или же она вновь и вновь будет переживать катаклизмы, связанные с шараханием из одной крайности в другую? Отвечая на этот вопрос, Т. И. Заславская предлагает аналитическую схему структурирования российского общества (Заславская, Громова, 1998).

Согласно этой схеме, основным претендентом на то, чтобы называться российским средним классом, является срединный  слой российского общества, который охватывает 18 % генеральной совокупности. Авторы называют его «средним протоклассом».

И действительно, он выполняет почти все функции, которые должен выполнять средний класс: занимает срединное положение, обладает высоким квалификационным потенциалом, характеризуется общей удовлетворенностью жизнью. Однако, в отличие от западноевропейских аналогов, он не является достаточно весомой прослойкой в обществе, а следовательно, не может быть стабилизирующим основанием этого общества.

Таким образом, при изучении среднего класса эмпирически фиксируется центральная проблема социально-экономического развития российского общества: собственно средний класс, который мог бы быть основанием политической устойчивости, составляет меньшинство; большая же часть средних слоев пребывает на грани бедности, и, следовательно, стабилизирующая роль этих слоев остается весьма проблематичной.

Вадим Радаев (1998) обращает внимание не столько на средний класс как реальность, сколько на образ среднего класса в массовом сознании. Согласно этой точке зрения, «средний класс» очень важен в условиях, когда представители многих групп теряют свою прежнюю идентичность, когда они сами не знают, кто же они такие. Зачисление себя в «средний слой» или «средний класс» как бы дает самый общий ответ на вопрос, кто я такой. И смысл этого зачисления или идентификации со средним классом состоит в том, что человек приравнивает себя к большинству, к тем, кто живет не лучше всех, но и не хуже некоторых.

Основания для такой самооценки кроются в опыте повседневной жизни. Человек, причисляющий себя к среднему классу, не входит в круг лиц, чьи дома окружены заборами, кто ездит в «мерседесах» и БМВ — современных символах престижа, кто хранит свои деньги в зарубежных банках, покупает квартиры в престижных районах и ездит отдыхать на Карибы. У него более скромные потребности и интересы и выработаны навыки поведения и привычки, соответствующие потребностям.

В состав среднего класса входят врачи, учителя, государственные служащие невысокого ранга, владельцы малых предприятий и предприниматели средней руки, работники торговли и военнослужащие, журналисты, квалифицированные рабочие, преподаватели вузов и научные сотрудники, крестьяне и фермеры — в общем, все те, на ком держится этот мир, кто своим трудом обеспечивает достойную жизнь своей семьи, так или иначе сводя концы с концами, привыкая держать удары постсоветского реформирования, постоянно осваивая новые возможности и стараясь не упустить шансов на удачу.

Одна из специфических особенностей среднего класса современного российского общества состоит в том, что значительная часть его чрезвычайно мобильна в профессиональном и социальном плане. Миллионы людей были вынуждены поменять свои профессии, переквалифицироваться (подчас покидая прежние должности и места работы), найти новые рабочие места. При этом многие стали совмещать должности и профессии в целях поддержания сложившегося жизненного стандарта. В целом совокупность этих процессов была охарактеризована как адаптация.

По мнению Людмилы Беляевой (2001), уровень адаптации к проводимым в России реформам можно считать «наиболее сильным критерием, по которому формируется реальная стратификация российского общества». В ее исследовании стратегий адаптации населения было выделено три группы респондентов:

 

1) «преуспевающие»,

2) «адаптированные»

3) и «выживающие».

 

Первая группа включает респондентов, которые выиграли от проводимых реформ и к тому же оценили свое материальное положение как сравнительно лучшее. Среди преуспевающих преобладают мужчины в активном трудоспособном возрасте, проживающие в крупных городах и Москве, где новые экономические формы получили большее развитие.

Высшее образование — важный фактор попадания в группу «преуспевающих». Эти люди демонстрируют почти единодушное положительное отношение к рыночной экономике в России. Почти 70 % «преуспевающих» активно действуют для обеспечения собственной жизни, в том числе половина занимается предпринимательством. В то же время каждый пятый имеет только один источник дохода — зарплату или социальный трансферт.

Очевидно, в группе «преуспевающих» достаточно велика доля высококвалифицированных специалистов, работающих напряженно и получающих хорошее вознаграждение за свой труд. Достижение богатства имеет для них приоритетное значение. Среди жизненных ценностей в группе «преуспевающих» на первом месте с большим отрывом работа, на втором — семья и дом, на третьем — заработок.

Вторая группа — «адаптированные» — отметили, что не выиграли, но и не проиграли от реформ и их материальное положение такое же, как и у других людей. Третья группа — «выживающие» — отметили, что проиграли и их материальное положение хуже, чем у других.

Женщины составляют примерно половину «адаптированных» и большинство (59 %) «выживающих». Треть «выживающих» составляют лица в возрасте 60 лет и старше. Среди ценностей в группе «адаптированных» на первом месте — семья и дом, второе и третье места делят работа и заработок. Для «выживающих» средоточие интересов — также семья и дом (55,8 %), второе место занимает заработок, на третьем с большим отрывом — работа. Для лиц с низким уровнем адаптации характерны патернализм и общая зависимость от государства. Они же высказываются за активное влияние государства на частный сектор.

В исследовании, проведенном самарским социологом Анной Готлиб (2001) проверялась гипотеза о существовании двух типологических групп: «успешных адаптантов» и «неуспешных дезадаптантов». Эти полярные группы существенно отличаются по полу, возрасту, образованию и т. д. Автор отмечает, что у «успешных адаптантов» преимущественно мужское и молодое «лицо». Группа «неуспешных дезадаптантов» представлена преимущественно пенсионерами, чьи социальные и психофизиологические ресурсы для «вписывания» в новую экономическую реальность ограничены.

Практически все «успешные адаптанты» имеют высокий уровень образования (вуз, кандидатские степени) и, главное, хорошо учились в школе и институте. Конечно, это не означает, что высшее образование и успешность обучения автоматически гарантируют успешность адаптационного процесса. По мнению А. Готлиб, важен не столько сам факт наличия диплома об образовании, сколько уровень развития способностей, умения и готовности учиться, осваивать новое, уровень интеллектуальной трудоспособности.

Еще одной важной составляющей социального капитала  успешно адаптированных людей является устойчивость социальных связей.  Среди этих связей наиболее распространены связи однокашников и так называемая комсомольская солидарность. Практически все «успешные адаптанты» в юности серьезно занимались спортом или работали в комсомоле, занимая определенную позицию в управленческой иерархии. «Друзья по комсомолу» пристраивают на работу не только к себе, но и в организации, где работают их бывшие комсомольские соратники.

В полярной группе «неуспешных дезадаптантов» значительная масса людей — сельские мигранты, практические не обладающие подобными связями.

Для «успешных адаптантов» деньги, материальный достаток (богатство) являются важной жизненной целью: они не только дают возможность удовлетворять широкий круг потребительских запросов, но и выступают средством самоутверждения. При этом материальный достаток является результатом собственных трудовых усилий. Деньги в этой группе — показатель жизненного успеха, к которому стремятся, которого добиваются. Деньги обеспечивают определенный общественный статус, уважение окружающих и уверенность в себе.

В группе «неуспешных дезадаптантов» деньги не наделяются столькими смыслами, они не выступают значимой жизненной целью и оцениваются лишь по шкале «много-мало» с акцентом на их нехватку, недостаток. Здесь материальный достаток — лишь средство выживания, способ обеспечить себе хоть какой-то сносный уровень жизни.

В жизни «успешных адаптантов» очень высока ценность работы, в то время как другие ценности: семья, счастливая супружеская жизнь, здоровье, общение и прочее — резко уходят на второй и третий планы. Огромная значимость работы характерна в равной степени для мужчин и женщин этой группы. Для женщин это часто сопряжено с серьезным конфликтом ролей матери и работницы, причем конфликт разрешается в пользу работы: женщина страдает, испытывает своеобразный «комплекс несостоятельности» как матери, осознает это и тем не менее продолжает жить в том же ритме, работая по 10–12 часов ежедневно.

Важнейшая ценность в группе женщин — «неуспешных дезадаптантов» — семья, ее благополучие. Выполнение определенных семейных обязанностей, забота о здоровье детей, а позже — об их успеваемости во многом определяет тактику поведения женщин в сфере занятости: выбор конкретного места работы, позволяющего более или менее успешно совмещать производственные и семейные роли, решение об увольнении, если это необходимо для семейного благополучия. Ценность работы как сферы раскрытия способностей здесь очень низкая.

Выявленные различными авторами критерии успешной адаптации к новым экономическим условиям очень похожи: это молодость, хорошее образование, готовность много работать и стремление много зарабатывать. К сожалению, большинство населения новой России либо по объективным причинам (пожилой возраст), либо по своему морально-психологическому складу (лень, глупость) не имеют описанных ресурсов адаптации. Однако «хорошо жить» они тоже хотят.

Для них существуют свои, типично российские каналы социальной мобильности, описанные еще в русских народных сказках, а в эпоху перестройки воплотившиеся в повальное увлечение «финансовыми пирамидами».

 

«Обманутые вкладчики»

 

Рекламный персонаж Леня Голубков вполне соответствует образу простодушного Ивана-дурачка, обгоняющего своих более умных братьев на горбатом коньке, или Емели, использующего печь в качестве средства социальной мобильности.

 

Строительство финансовых пирамид в России в 1994–1995 годах — период, который многие вспоминают неохотно, с чувством негодования на правительство, допустившее весь этот цирк, и неловкости за своих «недалеких» соотечественников, а иногда — и за самих себя. Даже те, кто вкладывал деньги вполне успешно, стесняются признаваться в том, что участвовали в игре. Уж больно несимпатичен сложившийся в общественном сознании образ «обманутого вкладчика» — тупого и ленивого люмпена Лени Голубкова или жалкой, из последних сил борющейся за свое счастье пенсионерки Марины Ивановны.

Официальный миф, поддерживавшийся всеми СМИ на протяжении последних лет, состоит в отождествлении вкладчиков АО «МММ» и других финансовых пирамид того периода с персонажами из талантливой рекламы режиссера Бахыта Килибаева. Ее успех обычно объясняют тем, что потенциальные вкладчики бессознательно идентифицировали себя с рекламными персонажами, отражавшими наиболее фундаментальные архетипы российского коллективного бессознательного.

Действительно, Леня Голубков вполне соответствует образу простодушного Ивана-дурачка, обгоняющего своих более умных братьев на горбатом коньке, или Емели, использующего печь в качестве средства социальной мобильности. Рекламную Марину Ивановну с некоторой натяжкой можно сравнить с пушкинской старухой, в одночасье совершившей карьерный скачок от черной крестьянки до вольной царицы и достигшей максимума своей некомпетентности в лишь должности морской владычицы.

Однако идея типичности рекламных персонажей не подтверждается эмпирическими исследованиями социологов, внимательно отслеживавших события вокруг АО «МММ» в течение всего периода возведения и последующего краха финансовых пирамид.

 

«Леня Голубков — это, может быть, многие, но не все. Среди вкладчиков и акционеров существовала значительная часть людей, которые осознавали, что это игра. В отличие от лотереи в этой игре привлекало то, что многое зависело от самого игрока, от того, насколько правильно он мог построить собственную стратегию, а не только от случая и удачи. А этот тип акционера прямо противоположен телевизионным рекламным образам АО «МММ» (Кузина, 1998).

 

В 1994–1995 году исследовательская группа ЦИРКОН изучала инвестиционное поведение вкладчиков АО «МММ» и других финансовых пирамид («Тибет», «Чара», «Телемаркет» и т. п.). Более двадцати социологов на протяжении года под видом рядовых вкладчиков или любопытных прохожих вели включенное наблюдение за поведением людей на пунктах купли-продажи акций, фиксировали их высказывания и действия, длину очередей и общее настроение в них. Анализ полученных данных позволил исследователям выделить четыре основные модели поведения вкладчиков.

 

РАЦИОНАЛЬНЫЕ ВКЛАДЧИКИ

 

На первом этапе строительства пирамиды большинство акционеров рассматривало покупку акций АО «МММ» как наиболее выгодное вложение средств. Наибольшая доходность и четкая работа пунктов (каждый вторник и четверг — повышение курса) говорили если не о надежности бумаг, то об их максимальной ликвидности. Основным мотивом вкладчиков было уберечь свои сбережения от инфляции или накопить необходимую сумму на крупную покупку.

Социальный состав этой группы был неоднороден и включал в себя представителей разных слоев. На первых порах (май-июнь 1994 г.) преобладали малообеспеченные и неработающие граждане, в первую очередь домохозяйки и пенсионеры. Когда стоимость акций возросла, в очередях стали заметны более молодые и обеспеченные. Важнейшей чертой, характерной для этих людей, было желание утвердиться в новой экономической ситуации, научиться получать доходы, используя новые экономические инструменты.

Почти все представители этой группы отдавали себе отчет в том, что высокая доходность акций сочетается с их низкой надежностью. Поэтому мало кто решался держать у себя акции больше одного-двух месяцев. Получив доход, рациональные вкладчики переводили деньги в валюту. Те же, кто оставлял деньги на более длительный срок, регулярно наведывались на пункты продажи акций, проверяя обстановку. У некоторых не выдерживали нервы, и они сдавали свои акции, а потом, видя, что рост котировок продолжается, сожалели об этом.

Отношение к этой категории людей как к наивным «лохам», не осознававшим последствия своих действий, не соответствует действительности.

 

«Дело не в том, что люди настолько глупы или что им недоступны тайны резаной бумаги, называемой «акция», что они тупо игнорируют факты и увлекаются мифами. Анализ обсуждений в очередях показывает, что нет фактически ни одного экспертного объяснения, которое не было бы озвучено и освоено толпой. Люди знали практически все, включая негативные последствия собственных действий. Поэтому сказать, что их обманули, было бы неверно» (Радаев, 1998).

 

 

ИГРОКИ

 

Наряду с вкладчиками, которые держали акции по месяцу и более, к лету 1994 года у пунктов АО «МММ» появилось довольно значительное число спекулянтов и перекупщиков. Они держали акции до следующей котировки. Так поступали, например, работники коммерческих фирм, которые «прокручивали» деньги предприятия перед очередной котировкой и клали разницу в свой карман. Таким дельцам начинают мешать мелкие вкладчики, создающие неповоротливые очереди.

Выходом становится покупка мест в первых рядах. В результате устанавливается «мафиозный» контроль над очередью, цена места в начале июня 1994 года составляет 50-100 тыс. рублей. Группы молодых крепких ребят контролируют очередь, договариваясь с охранниками и пропуская преимущественно «своих».

Некоторые простые игроки начинают покупать акции на «черном рынке», поигрывать на разнице курсов. Возникают элементы «профессионализации» инвестиционной деятельности. Она выгоднее занятий торговлей, и люди начинают ходить на Варшавку как на работу. В числе перекупщиков в основном молодежь и женщины среднего возраста. Для того периода характерно высказывание сорокапятилетней женщины: «Теперь работать не выгодно, выгоднее проворачивать операции с деньгами. Многие мои знакомые уволились с работы и занимаются только акциями» (5 июля 1994 г.).

После краха первой пирамиды профессионалы постепенно вытесняют вкладчиков с игрового поля. Если в ноябре 1994 года у пункта «МММ» еще встречаются пенсионерки, то вскоре женщины и дилетанты исчезают со сцены. Основу очереди отныне составляют мужчины молодого и среднего возраста. Они играют осторожно и расчетливо, вкладывают деньги на короткие сроки, окупают затраты и вновь продолжают игру.

Помимо профессиональных игроков, среди акционеров «МММ» попадаются и азартные игроки. Они играют «по складу характера», по велению души. Осознавая высокую степень риска, они полагаются на собственное чутье, интуицию и даже на астрологические прогнозы. У них возникает зависимость от игры, сходная с наркотической. Вот как описывает это состояние один из игроков: «Даже если ты выигрываешь чемодан денег, то полтора часа на него дома смотришь, а потом снова к Мавроди несешь». Однако прирожденные игроки составляли немногочисленную группу акционеров АО «МММ».

 

ИГРАЮЩИЕ ВКЛАДЧИКИ

 

После краха летом 1994 года первой пирамиды «МММ» индивидуальные вкладчики, потерявшие свои деньги, были вынуждены изменить свою стратегию. Никто больше не решается держать у себя билеты по два-три месяца, нормальная практика состоит в том, чтобы держать билеты пару котировок (примерно 10 дней). Бывшие вкладчики превращаются в спекулянтов: начинают использовать разницу курсов на пунктах, на бирже и на «черном рынке». Некоторые из них умудряются покупать и продавать билеты по несколько раз в день.

Эксперты из числа журналистов и экономистов, наблюдающие за ситуацией извне, недоумевают: как можно быть настолько глупыми, чтобы, потеряв деньги один раз, снова поверить обманчивым обещаниям господина Мавроди? Но дело в том, что еще до обвала акций летом 1994 года мало кто из вкладчиков верил в то, что компания действительно занимается каким-то бизнесом помимо сбора денег у населения.

Все понимали, что конец непременно наступит, неизвестно только время. Поэтому, когда час X наступил, это не было ни для кого «моментом истины» или «прозрением». Все и так знали, что «МММ» — это игра, а за проигравшие лотерейные билеты денег не возвращают.

Среди играющих вкладчиков периода строительства второй пирамиды было много кормильцев семьи, одиноких матерей, самостоятельных пенсионерок, боровшихся за существование. Они отличались активностью, дееспособностью, решительностью и ответственностью. Они осознавали, что играют в рискованную игру друг с другом и с «МММ». Главным мотивом их участия в игре было желание «отыграться», поправить свое пошатнувшееся материальное положение.

Необходимо отметить, что желание «отыграться» с самого начала во многом определяло мотивацию участников финансовых игр. Печальный опыт всех перестроечных лет (обесценивание сбережений в результате инфляции, ваучерная приватизация, обмен денег, задержки зарплаты и т. п.) подготовил население к тому, что обман и обворовывание есть нечто естественное и вечное.

Вот что говорил один из акционеров АО «МММ» еще до первого обвала акций: «Мы уже привыкли к тому, что все сгорает. Это как повезет. Государство все наши деньги обесценило, когда копили годами». Этот же мотив звучит рефреном на протяжении всей игры: «Мы и в других местах прогорели! Нас везде обманывают».

В такой ситуации у активных и деятельных людей возникает желание во что бы то ни стало доказать свою состоятельность, сыграть на равных «с этими жуликами», появляются азарт, недоверие, попытки разработать свою собственную хитрую стратегию выигрыша. Именно этим объясняется то, что вкладчики, потерявшие свои накопления (точнее, потенциальные баснословные прибыли), с еще большим азартом включаются в новую игру.

 

НЕУДАЧНИКИ

 

Малоимущие вкладчики, потерявшие после первого обвала акций свои сбережения, продолжают толпиться на Варшавке, 26 в надежде получить «компенсацию». Основную их часть составляют пенсионеры и инвалиды, к которым присоединяются те, кто продал собственное жилье, а также пострадавшие от пожара, похоронившие родственников, нуждающиеся в операции или не имеющие денег на проезд домой.

Они образуют отдельные очереди, записываются в разные списки, пишут заявления. К концу сентября 1994 года в компьютерных реестрах АО «МММ» значится около 90 тысяч заявлений, и каждый день поступает еще около тысячи. В очередях «льготников» и «чрезвычайщиков» царит неразбериха, заявления пропадают и пишутся по несколько раз, ходят слухи о том, что компенсации достанутся только «своим» («две-три старухи для отвода глаз, а остальные неизвестно кто»).

Быстро формируется еще одна группа — активисты. Их организаторы опираются в основном на пенсионеров, а также на женщин неопределенного возраста и мужчин неинтеллигентного вида. В начале августа 1994 года существует уже четыре союза, радеющих за интересы обманутых вкладчиков, проводятся огромные митинги у Белого Дома.

Активисты уповают на массовость: «Нас слишком много. Сама компания развалиться не должна, даже если это и пирамида. Государство не допустит, иначе вкладчики сметут сам Кремль». В действиях активистов ясно виден «шкурный» элемент: они надеются на первоочередные выплаты за старые акции, и эта надежда заставляет их соревноваться в сборе подписей и агитировать за Мавроди.

Однако их ожидает очередное разочарование: заработать на митингах и подписях не удается. А вот АО «МММ» получает от их деятельности существенную пользу: агрессия неудачников обращается не на Мавроди, а на государство.

Однако политическая деятельность активистов по защите Мавроди вовсе не была, как полагали некоторые наблюдатели, проявлением «слепой веры в вождя», которому люди были беззаветно преданы. Для тех, кто уже не рассчитывает на успех в игре, участие в пикетах и демонстрациях — лишь последний призрачный шанс вернуть свои деньги. Один из таких активистов заявляет: «Мне лишь бы деньги свои получить, а потом это «МММ» можно будет и взрывать» (июнь 1995).

Не дождавшись обещанного, участники митингов чувствуют себя разочарованными: «Все лето за Мавроди глотку драли, голодные стояли, а он нас опять кинул» (март 1995). Организованное движение обманутых вкладчиков, не добившись явного успеха, постепенно дробится на мелкие части и затухает.

Систематический анализ поведения и высказываний вкладчиков АО «МММ» свидетельствует о том, что стереотип «обманутого вкладчика» — не более чем очередной социальный миф. Нам почему-то гораздо приятнее считать себя и своих сограждан патологически доверчивыми идиотами, чем законченными жуликами.

Однако правда состоит в том, что среди «обманутых вкладчиков» если и были по-настоящему обманутые, то их было явное меньшинство. Остальные рассчитывали ловко обмануть друг друга, а когда это не удалось, ударились в привычную демагогию о «социальной справедливости» и «защите от произвола». Те же, кто действительно выиграл в этой игре, предпочитают этот факт не афишировать. И правильно делают: настоящий мошенник должен быть крайне осторожен в своих признаниях.

 

Жизнь «по понятиям»

 

Правовые установки и убеждения россиян, унаследованные от советской эпохи, причудливо переплетаются в их сознании с нравственными нормами патриархального общества.

 

Помимо резкого ухудшения уровня жизни многих россиян, одним из наиболее неприятных последствий реформ стал разгул преступности и беззакония. Повторяемые властями на протяжении последних пятнадцати лет заклинания о необходимости создать «правовое государство» и установить «диктатуру закона» находят очень тихий отклик в душе русского народа. Социологические исследования показывают, что российские граждане вообще не очень интересуются законом, предпочитая жить «по понятиям», то есть руководствоваться моралью. Поэтому развратник для них хуже вора, а взяткодатель лучше наркомана.

Расхождение между нормами законодательства и общественной моралью существовало всегда. Одни преступления и проступки общество оценивает строже, чем предусмотрено законом, а к другим относится более снисходительно. Социологи из Москвы, Томска и Екатеринбурга исследовали это расхождение. В разных городах и селах страны были опрошены взрослые и дети, студенты и учащиеся ПТУ, пенсионеры и военные (Исследовательский проект «Томская инициатива», 2001).

Общий вывод, который можно сделать, опираясь на эти исследования, состоит в том, что правосознание российских граждан носит довольно архаический характер. Установки и убеждения, унаследованные от советской эпохи, причудливо переплетаются в нем с нравственными нормами традиционного общества. Причем неукоснительное соблюдение закона вовсе не принадлежит к числу основных нравственных императивов.

К самым страшным преступлениям с точки зрения массового сознания относятся терроризм, употребление наркотиков, убийство, разбой, отказ от больных детей и старых родителей, изнасилование, сексуальный разврат, половые извращения и измена Родине. В этом списке бросается в глаза смешение уголовных и нравственных преступлений. Так, в него попали не только действия, разрешенные законом в некоторых странах (употребление наркотиков), но и действия, которые никогда не осуждались законом нашей страны (отказ от больных родственников).

Больше всего пугает и возмущает людей то, что им незнакомо. Например, сексуальный разврат и половые извращения, о которых большинство населения имеет самые фантастические представления, никак не отождествляя с понятием «разврат» собственные недавно смирившись с распадом традиционной семьи, о чем свидетельствует вполне терпимое отношение к разводам, абортам и внебрачным сексуальным связям, общественное сознание продолжает настаивать на безоговорочной преданности родителям и детям, ради которых предписывается жертвовать собственным благополучием. Такой моральный ригоризм совершенно не характерен для западных стран, где мало кому придет в голову порицать человека, который не любит своих детей или родителей: в конце концов, это его личное дело.

У нас же, как отмечают многие живущие здесь иностранцы, всем есть дело до чужой частной жизни. Незнакомые люди могут сделать матери на улице замечание, что ее дети недостаточно тепло одеты. А уж отправить родителей в дом престарелых — значит навлечь на себя всеобщее осуждение независимо от обстоятельств.

За те преступления, которые общество рассматривает как тяжкие, респонденты склонны назначать более строгие меры наказания, чем это предусмотрено Уголовным кодексом. Например, убийство большинство предлагает карать смертной казнью, а торговлю наркотиками — пожизненным заключением.

К числу деяний, которые немалая часть общества (более 30 %) осуждает, но предусматривает возможность искупить вину, тоже относятся как уголовные преступления (воровство, мошенничество, хулиганство, уклонение от уплаты налогов и службы в армии), так и нравственные проступки (предательство близких людей, проституция, пьянство, супружеская измена).

Особый интерес в этом списке представляет преступление против собственности — воровство. Опросы школьников и студентов демонстрируют, что с возрастом отношение к нему меняется.

Подростками кража личного имущества воспринимается как незначительное преступление. Наказание, которое школьники чаще всего предлагают, носит характер скорее возмещения, нежели кары: штраф и возвращение украденного. Кражу государственного имущества подростки в среднем оценивают строже — это явный рудимент традиционного советского менталитета.

В исследовании, где респондентами выступали студенты, идеологический стереотип, противопоставляющий личную и государственную собственность, уже не так заметен. Подавляющее большинство согласно, что государство должно защищать в равной степени свою собственность и личное имущество граждан.

А на вопрос, какую меру защиты следует избрать, если вор проник в дом, 40 % студентов ответили, что считают правильным лишить вора жизни. С ростом уровня жизни ориентация на насильственные способы защиты домашней собственности возрастает, достигая максимума у самой обеспеченной категории опрошенных.

Любопытно и то, как граждане относятся к интеллектуальной собственности. С одной стороны, респонденты считают правильным привлекать производителей пиратских дисков к уголовной ответственности. С другой стороны, когда речь заходит о материальном вознаграждении автора за каждую трансляцию его песни, с этим согласны менее 40 %.

Такое несоответствие, видимо, связано с традиционным для бывших граждан СССР стремлением к уравнительной оплате труда и недооценкой результатов интеллектуальной деятельности. Единственной группой, ориентированной на укрепление интеллектуальной собственности, оказались малообеспеченные студенты, которые надеются на достижение успеха за счет собственных усилий и интеллектуальных способностей.

Более или менее терпимо массовое сознание относится и к такому уголовному преступлению, как хулиганство (видимо, в силу его повсеместной распространенности). Осуждению скорее подвергнется тот, кто попытается дать отпор хулигану и защитить свою честь и достоинство с помощью суда. Типичное отношение к издевательствам, побоям и оскорблениям даже со стороны работников правоохранительных органов — это полное равнодушие и дружеский совет потерпевшему «разобраться самостоятельно».

Респонденты не видят ничего особенно страшного в абортах, разводах, добрачных сексуальных связях, проезде в транспорте «зайцем», эмиграции, покушении на самоубийство и неверии в Бога.

Этот список интересен в первую очередь тем, что в нем собраны наиболее массовые и широко распространенные виды поведения. Как только некоторое действие становится массовым, оно автоматически получает общественную санкцию. Эмиграция, например, вовсе не воспринималась снисходительно в советское время, когда число эмигрантов было ничтожным.

Еще один характерный пример-уравнивание таких поступков, как аборт и проезд в транспорте без билета. Именно скандально высокий уровень абортов в СССР и постсоветской России примирил наших соотечественников с этим действием, которое многие консервативно настроенные жители западных стран приравнивают к убийству.

Правосознание человека определяется не только тем, какие проступки он осуждает, а к каким относится снисходительно. Не менее важно, насколько он сам готов следовать требованиям закона. Примечательный материал для размышления на эту тему дает исследование правосознания подростков, проведенное под эгидой фонда Макартуров (1999).

Менее трети респондентов готовы соблюдать законы при любых обстоятельствах. Большинство считают, что обязательно подчиняться требованиям только тех законов, которые соответствуют традициям общества или собственным представлениям человека. 8 % подростков уверены, что люди должны решать проблемы между собой, опираясь на традиции общества, а не на законы государства. С возрастом число тех, кто предпочитает жить «по понятиям», растет. Старшие респонденты чаще отвечают, что в реальной жизни соблюдать законы необязательно и что люди делают это только из страха перед наказанием.

 

ВЗРОСЛЫЕ О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ

 

ПОДРОСТКИ О ПРЕСТУПЛЕНИЯХ

Молодые да ранние

 

В отношениях студентов и преподавателей произошли существенные сдвиги — студенты получили больше прав.

 

Наступление новой эпохи в истории России всегда сопровождалось появлением нового типа студентов, молодежи. В 60-е годы XIX века это были «новые люди» — Базаров и Рахметов, которые резали лягушек, спали на гвоздях и грезили о социальной революции. В 20-е годы прошлого века появились рабфаковки в красных косынках, со снисходительным презрением слушавшие лекции недобитых старорежимных профессоров. Нынешний студент — особый. На лекции он жует чипсы и разговаривает по мобильному телефону, а после идет жаловаться в деканат, что ничего не понял.

В одном столичном вузе уже несколько месяцев не утихает конфликт. Студенты обратились к ректору с письмом, где выразили недовольство содержанием базового учебного курса. Суть их жалобы в том, что, во-первых, то, чему их учат, не пригодится им в дальнейшей профессиональной жизни, во-вторых, в западных вузах аналогичного профиля этому не учат, а учат совсем другому, более легкому и интересному. Вот и они хотят того же.

Руководство института сначала опешило от такой наглости, а потом решило спустить дело на тормозах — распорядилось поставить всем недовольным зачет по спорному курсу. Но тут возмутились уже преподаватели: «Что же это получается? Теперь первокурсники будут диктовать нам, профессорам, содержание учебных курсов? Да к чему же это мы тогда придем?!»

Вуз, о котором идет речь, государственный, и большинство студентов учатся в нем бесплатно. В негосударственных институтах и на платных программах государственных вузов к подобной привередливости студентов уже давно привыкли.

Выбор института для большинства абитуриентов и их родителей начинается теперь не с выяснения условий приема и конкурса, а с изучения программы, учебных планов и наведения справок о возможностях будущего трудоустройства. Если раньше абитуриент, выбирая институт, оценивал в основном себя и свои возможности (поступлю — не поступлю), то теперь он ведет себя на рынке образовательных услуг так же, как на любом рынке: сравнивает цену и качество. Вот в этом институте можно за $5 тыс. приобрести специальность, которая окупится через 10 лет, а здесь — за $15 тыс. получить профессию, которая окупится за три года. А заплатив, он внимательно следит за тем, чтобы ему действительно прочитали обещанное количество часов по обещанным предметам, причем прочитали обещанные профессора с мировым именем, а не какие-нибудь девочки-аспирантки.

Следить за качеством учебного процесса стараются и те студенты, которые не платят за свое обучение, а поступили на конкурсной основе. Дело в том, что они тоже несут определенные убытки — тратят время на образование, вместо того чтобы зарабатывать деньги. Пока они сидят в аудитории и слушают лекции, их сверстники делают карьеру менеджера по продажам или открывают свое дело. Поэтому им тоже не все равно, что и как им преподают.

В результате распространенный тип российского студента — лоботряса и преферансиста, который только и думает о том, как бы прогулять лекцию и списать на экзамене, начал постепенно вытесняться представителями совсем иной породы. Они аккуратно ходят на все лекции, а если преподаватель заболел, заботливо интересуются, когда же он дочитает им недостающие часы.

Студенты новой породы не просто обсуждают между собой преподавателей, но, как только им что-то не нравится, сразу идут жаловаться в учебную часть. Вот образчики некоторых жалоб:

 

♦ «Преподаватель, который проводил у нас практику в клинике, просто вел прием своих пациентов в нашем присутствии. Все четыре часа он разговаривал со своими больными, а наши вопросы игнорировал».

♦ «То, что рассказывают нам на лекции, можно прочесть в книжке. Мы просто теряем время».

♦ «Лектор дает нам материал, которого нет ни в одном учебнике. Многие не успевают записать лекцию и потом не могут ничего понять».

♦ «Преподаватель не успел рассказать нам последнюю тему. Предлагаем вместо зачета устроить дополнительную лекцию, а зачет поставить автоматом».

 

Последнее вовсе не уловка лентяев, которым неохота готовиться к зачету. Уже сдав зачет, они могут переписывать у товарища пропущенную лекцию. Знание — это то, за что они заплатили деньги. Совсем другое дело — процедуры контроля, зачеты и экзамены. Многие нынешние студенты искренне не понимают, какой в них смысл. Это как если бы вас экзаменовал продавец, у которого вы купили стиральную машину: если вам непонятно, как ею пользоваться, вы его спросите, а ставить вам оценки — не его дело.

Вот этого-то никак не могут взять в толк преподаватели, по инерции считающие себя хозяевами положения. Они держатся за единственный оставшийся у них атрибут власти — оценки, в то время как реальная власть давно уже принадлежит тем, кто учебный процесс оплачивает.

Престижные вузы, где конкурс в советские времена составлял пять, а то и десять человек на место, оказались в трудном положении: резкое увеличение числа мест в институтах — и числа самих институтов — привело к падению конкурса. В принципе в этом нет ничего страшного. На Западе лишь очень немногие знаменитые на весь мир университеты имеют возможность отбирать абитуриентов по их академическим достижениям. Большинство университетов принимают 90 % желающих, отказывая лишь заведомо слабым. Аналогичная ситуация, кстати, была в СССР в начале 1960-х годов, когда дневные отделения вузов могли принять почти столько же молодежи, сколько заканчивало среднюю школу. Впоследствии конкурс стал расти и достиг максимума в середине 1970-х годов, когда поступить на дневное отделение мог лишь каждый четвертый выпускник средней школы. С тех пор число мест в вузах постоянно увеличивалось, а число выпускников — сокращалось.

В этой ситуации у вузов с традициями было два выхода: можно сократить число мест, чтобы сохранить конкурс, и остаться бедными, но гордыми, а можно увеличить прием за счет студентов, которые не прошли по конкурсу, но готовы платить, и таким образом конвертировать свою гордость в звонкую монету. Жизнь, как обычно, подтолкнула вузы к компромиссному пути: требования к абитуриентам продолжают оставаться жесткими, а тем, кто сдал вступительные экзамены, но не набрал необходимого количества баллов, предлагают учиться за деньги. Обе категории студентов учатся на равных, и если кто-то не справляется, его отчисляют независимо от того, «платный» он или «бюджетный».

И все же, несмотря на такое равенство, в отношениях студентов и преподавателей произошли существенные сдвиги — студенты получили больше прав.  Например, на филологическом факультете МГУ они регулярно оценивают своих преподавателей по целому ряду параметров: информативность и увлекательность лекций, последовательность и сложность изложения и т. п. Эта практика, заимствованная у западных университетов, уменьшает социальную дистанцию между преподавателями и студентами — первые уже не обладают безграничным авторитетом, а последние не остаются безропотными и пассивными.

Тип преподавателя-самодура, к которому по 15 раз приходили пересдавать зачет, уходит в прошлое. Этот вредный старикашка был кошмаром многих поколений студентов. О нем складывали легенды, рассказывали анекдоты, его пародировали на капустниках. Теперь о нем вспоминают с некоторой ностальгией, потому что студенты сами заинтересованы в высоком качестве знаний и строгом контроле. Как показывает анкетирование на филфаке МГУ, их главной претензией к преподавателям является не излишняя требовательность, а наоборот, недостаточная нагрузка. Студенты требуют: «Дайте нам больше!» Больше информации, больше знаний, больше практических навыков, которые они будут впоследствии продавать на рынке рабочей силы. Многие преподаватели со стажем отмечают такой парадокс: хотя конкурс даже упал, студенты в целом не стали хуже. Они хотят учиться и готовы много работать.

Совсем другое дело — вузы коммерческие, которые изначально создавались под студента с деньгами. Число мест там ограничено лишь количеством платежеспособных абитуриентов. Такие вузы ведут себя как нормальное коммерческое предприятие — берут деньги со всех, кто готов купить их услуги, а потом, естественно, стараются удовлетворить все требования, потребности и даже капризы студентов. И в результате оказываются их заложниками.

Став полновластным хозяином учебного процесса и единственным контролером его качества, студент не столько выиграл, сколько проиграл. Знания — особый товар. Оценить их может только тот, у кого они уже есть. Студенты же за критерий качества образования обычно принимают свои ощущения (интересно-неинтересно, понятно-непонятно, полезно-бесполезно), то есть относятся к образованию так же, как к какой-нибудь телепрограмме или популярной книжке: они его потребляют.  Сидят, разинув рот, и ждут, чтобы туда запихали готовое знание, пережеванное и переваренное.

Здесь-то и возникает главная проблема: качество образования зависит не только от программы, уровня преподавания и наличия современного оборудования, но и от самого студента, его способностей и усилий. Раньше способности студентов определялись конкурсным отбором, а их усилия обеспечивались жесткой системой контроля со стороны преподавателей. Жесткая потогонная система сохранилась лишь в немногих старых вузах, которые стараются держать марку и не готовы жертвовать качеством образования ради популярности. В тех вузах, которые появились недавно и существуют целиком за счет платных студентов, преподаватель, который может поставить двойку, перестал быть пугалом.

Но для того чтобы научиться чему-нибудь, надо работать. А для этого желательно, чтобы над тобой стоял кто-нибудь с палкой — системой контроля, оценками, угрозой отчисления и т. п. Именно вредные — в лучшем смысле этого слова — преподаватели своей требовательностью задают критерии качества знаний. Если таких критериев нет, то это уже не обучение, а шоу-бизнес.

Во многих новых вузах студенты исполняют роль зрителей, жующих поп-корн, а преподаватели их в меру сил развлекают. Спохватываются они, как правило, слишком поздно — когда получают диплом и превращаются из потребителей образовательных услуг в продавцов своей рабочей силы. И оказывается, что продавать-то им нечего: пережеванное знание прошло скозь них, не задерживаясь.

 

***

 

Социально-экономические преобразования и культурно-политические изменения на территории России происходят столь стремительно, что описанные выше образы «нового русского», «обманутого вкладчика», «нового бедняка», «выживающего» или «адаптированного» представителя среднего класса сходят со сцены быстрее, чем исследователям удается их зафиксировать и описать. Все эти «разночинцы» — ловцы удачи, искатели счастья или отчаявшиеся и разочарованные мизантропы, проклинающие перемены и с тоской вспоминающие «старые добрые времена», — представляют сегодня не столько социологический, сколько уже исторический интерес.

Тем не менее, именно они определили дух того странного времени, которое в экономической литературе принято называть «переходным периодом», подразумевая под этим термином неизбежный переход от тоталитаризма и плановой экономики к демократии и рыночной экономике. В последнее время, однако, среди западных политологов и экономистов уже нет столь единодушной уверенности в том, что любое общество, освободившись от диктатуры или иного какого наследия темных времен, непременно движется, то есть «переходит», к демократическому обществу с рыночной экономикой.

Страны, укладывающиеся в модель «переходных обществ» (Южная Корея, страны Центральной Европы), оказываются в явном меньшинстве. Большинство африканских и латиноамериканских стран в результате реформ, похожих на российские, повернули куда-то не туда. Западным политологам и экономистам с сожалением приходится признать, что «переходный период» в Перу, Нигерии и России, несмотря на все усилия внутренних реформаторов и внешних советчиков, вовсе не привел к созданию социально-экономической и политической системы, идентичной или хотя бы приближающейся к западным демократиям.

Именно поэтому почти невозможно предсказать, какой будет социально-экономическая и политическая элита России через 5 лет, какой будет классовая структура общества и что будут представлять собой нынешние социальные группы, описываемые социологами как «адаптированные» или «выживающие». Выживут ли «выживающие»? Адаптируются ли «адаптированные»? Или все в очередной раз резко поменяется, и те, кто сегодня покупает зарубежные автомобили и отправляется на зарубежные курорты, позавидуют тем, кто сегодня с трудом сводит концы с концами?

 

 

Заключение

 

Феномен потребления пронизывает всю жизнь современного человека от зачатия до могилы. Еще не родившись, будущий член постиндустриального общества потребляет современные технологии планирования семьи, медицинские и образовательные услуги для беременных, процедуры установления пола и генетического анализа, витамины, здоровое питание и т. п. Сколько всего потребляют младенцы — от одноразовых подгузников до роскошных прогулочных экипажей — и не перечислить. Индустрия детского питания, средств гигиены, «развивающих» игрушек, сосок, электрических нагревателей для бутылочек, электронных устройств, оповещающих родителей о том, что чадо проснулось, — весь этот необъятный предметный мир заботливо обнимает только что родившегося человека, и эти объятия по мере его роста становятся все крепче и крепче.

Дошкольник уже придирчиво выбирает в супермаркете один из сотен видов хлопьев или йогуртов — непременно тот, в котором попадаются «призы» в виде наклеек на холодильник или других сокровищ. Он тащит няню или бабушку в Макдональдс — вовсе не потому, что голоден, а потому, что там поменялась игрушка, прилагающаяся к детскому ланчу. Он в благоговейном восторге застывает перед витриной с немыслимым количеством сортов мороженого, леденцов или мармелада, понимая безнадежность стоящей перед ним задачи — перепробовать все и выбрать любимый сорт.

С поступлением в школу к потреблению вещей и продуктов добавляется принципиально новый вид потребления. Ребенок начинает потреблять знания — «образовательные услуги», как их уже научились называть российские чиновники. И если те, кто в нашей стране эти «услуги» оказывает, пока еще по инерции относятся к себе не как к работникам сферы обслуживания, а как к служителям культа «разумного, доброго, вечного», сами дети уже с легкостью перешли на товарно-денежные отношения в сфере образования, давая друг другу списывать за деньги конспекты и измеряя стоимость вожделенной пятерки в родительских «подарках» учителям.

Для подростка, мучительно выбирающего в магазине правильный  «прикид» или ревниво оценивающего степень правильности  куртки, футболки и обуви своих друзей, потребление правильной  одежды, правильной  музыки, компьютерных игр и других развлечений превращается в идеологическую декларацию, членскую карточку клуба, в который допущены лишь правильные  люди. Отсутствие символически значимой вещи грозит ему позорным изгнанием из общества — подобно тому, как отсутствие штампа в паспорте грозит нелегальному иммигранту насильственной депортацией. Именно в подростковом возрасте символическое потребление становится вопросом жизни и смерти, личной состоятельности или социального краха. И очень недальновидно со стороны родителей закрывать на это глаза и заявлять, что они не желают потакать нелепым вкусам или неумеренным запросам своего повзрослевшего отпрыска.

Потакать зеленым волосам, пирсингу и татуировкам, конечно, не обязательно, но относиться к ним как к пустой причуде — роковая ошибка. Ведь сами взрослые с предельной серьезностью относятся к выбору того, что символизирует их социальный статус, личные вкусы и достижения, — автомобиля, часов, жилья, вин, ресторанов, курортов, книг, журналов, спортивных клубов…

Для них процесс символического потребления становится еще более изощренным и артикулированным, позволяя выразить тончайшие культурные, классовые и политические различия через выбор определенной одежды, еды, спорта или досуга. Можно ходить в «богемный» ресторан, ездить на «демократичных» «жигулях», носить «пролетарскую» кепку, подбирать к «консервативному» костюму «либеральный» галстук, пить «благородное» французское вино из «плебейских» пластиковых стаканчиков или «круто» закусывать самогон черной икрой, черпая ее столовой ложкой из трехлитровой банки.

С годами, правда, социальное значение вещей начинает уступать место их эмоционально-личностному смыслу. Нам становится трудно расстаться с колченогим письменным столом, за которым еще наша бабушка проверяла тетрадки своих учеников. Никак не поднимется рука выбросить шаткую этажерку, купленную на первую зарплату, которая в те времена еще называлась «получкой». Заботливо перевозятся с квартиры на квартиру книги, которые — это уже очевидно — не откроют ни наши дети, ни тем более внуки. Даже виниловые пластинки с давно забытыми эстрадными хитами уже многие годы молча ждут отправки в последний путь, куда уже благополучно отбыл сломанный проигрыватель.

Вещи, живущие рядом с нами, на протяжении многих лет впитывают в себя наши чувства, воспоминания и размышления. В конце концов, они становятся нам так же дороги, как и люди и события, когда-то пробуждавшие эти чувства и мысли. А для некоторых — например, для коллекционеров, — вещи становятся даже более близкими друзьями и собеседниками, чем люди. Они долговечнее, молчаливее и надежнее — никогда не предают, не бросают и не изменяют своим хозяевам. И когда приходит пора задумываться о вечном, те, кто успел стяжать на своем жизненном пути изрядное состояние, спешат конвертировать свое материальное богатство в нематериальные активы. Обладатели крупных состояний и основатели финансовых империй стремятся увековечить свои имена, завещая свои коллекции музеям или основывая на свои деньги библиотеки, университеты и международные премии.

Подобные попытки обрести «светское бессмертие» с помощью материальных вещей пока еще редкость в нашей стране, что неудивительно: несмотря на стремительность своего развития, капитализм в России все еще слишком молод, как и сами его герои. Им еще не пришло время задумываться о вечном, они даже еще не успели толком состариться для того, чтобы ввести в России моду на потребление дорогостоящих медицинских услуг.

Медицина, в отличие от образования активно пытающаяся влиться в стихию рынка и не видящая ничего предосудительного в оказании платных услуг, пока еще испытывает дефицит платежеспособных клиентов, жаждущих эти услуги потреблять. Вместо того чтобы долго и с комфортом лечить подагру, простатит, болезнь Альцгеймера и прочие старческие недуги, они норовят сломать себе ноги на лыжных курортах, угодить под пулю или подцепить генитальный герпес.

Но со временем, несомненно, сфера потребления подстроится под изменившиеся нужды первого поколения российских капиталистов и в стране появятся не только элитные рестораны, ночные клубы и фитнес-центры, но и элитные дома престарелых, хосписы и геронтологические клиники. Элитные кладбища и похороны по высшему разряду, впрочем, существуют уже давно. Именно здесь человек совершает свой последний акт потребления, поддерживая на плаву бизнес многочисленных бюро ритуальных услуг, нотариусов, духовых оркестров, цветоводов, столяров и резчиков по камню.

Но примечательность потребления не только в том, что оно сопровождает человеческую жизнь от рождения до смерти, в отличие, например, от обучения, труда и досуга, которые ограничены определенными периодами жизни. Его особый характер связан с тем, что, будучи частным делом отдельного человека, акт потребления неистребимо социален. Покупка пачки жевательной резинки или банки кока-колы связывает потребителя не только с непосредственно окружающими его людьми — продавцом, кассиром, работодателем или бухгалтером, который выдал ему наличные, но — одновременно — с транснациональной корпорацией, производящей эти продукты, с национальной дистрибьюторской сетью, обеспечившей их поставку в соседний гастроном, с рекламными агентствами, благодаря которым потребитель сделал выбор в пользу этого продукта. Одним словом, банальная покупка жвачки связывает потребителя со всей современной глобальной экономикой, а заодно и с политикой, обеспечившей прозрачность границ, конвертируемость валют, установившей таможенные пошлины, налоги на добавленную стоимость, и т. д. и т. п.

Потребление является единством социального и индивидуального еще и в другом смысле. В постиндустриальном обществе оно в значительно большей мере, чем во все предыдущие эпохи, служит средством индивидуального самовыражения и конструирования собственной идентичности. Сигнификативная природа потребления позволяет поставить его в один ряд с понятием значения,  разработанным в культурно-исторической теории Выготского. Подобно тому, как значение, по выражению Выготского, является «единством общения и обобщения», то есть внешнего — социального процесса и процесса внутреннего — психологического, потребление является единством общественного  и частного,  то есть включенности в бесконечность социально-экономических связей и товарно-денежных отношений и одновременно — проявлением индивидуального выбора, вкуса, прихоти, сферой реализации человеческой уникальности.

В выборе сорта пива, марки автомобиля или фасона сапог, разумеется, значительно меньше теплоты и «душевности», чем в выборе друга или сексуального партнера, но значительно больше возможностей для игры, творчества и проявления индивидуальной свободы, чем в профессиональной жизни большинства людей. Поэтому в современной ситуации потребление говорит о человеке гораздо больше, чем труд. И несправедливо, что в понятийном аппарате общей психологии, где труд занимает одно из центральных мест, понятие потребления практически не рассматривается.

В нашей работе была сделана попытка хотя бы отчасти исправить эту несправедливость. Нащупывая подходы к понятию потребления с разных сторон, мы рассмотрели происхождение и историю этого понятия, ограничив его рамками Нового времени, и продемонстрировали его изменившуюся роль в эпоху постмодерна. Мы посвятили отдельные главы психологическому значению вещей, психологическим аспектам богатства и бедности, социально-психологическому значению подарков и особенностям потребления впечатлений (на примере анализа туристического опыта).

Понимание психологии потребления невозможно без анализа психологического значения денег, в том числе их роли в отношениях супругов, в воспитании детей и формировании их экономических установок и поведения. Мы постарались обозначить проблематику каждого из этих направлений, которым еще предстоит всерьез заняться отечественной психологии. Отдельно в книге были рассмотрены гендерные различия в отношении к деньгам, связанные со сложившимися в постсоветском сознании представлениями о роли мужчин и женщин.

Книга вышла не слишком последовательной и цельной, да она и не претендует на полное и исчерпывающее изложение темы. Наша задача состояла скорее в том, чтобы заинтересовать читателя и заставить задуматься о проблемах, которые на первый взгляд кажутся простыми: почему мы покупаем те или иные вещи, какие вещи нам дороги, почему люди по-разному относятся к деньгам, почему в семьях часто ссорятся из-за денег. Почему во всех странах не любят богатых, но при этом никто не хочет быть бедным? Зачем мы дарим подарки? Почем тратим деньги на путешествия? Почему вкладываем деньги в финансовые пирамиды?

На некоторые из этих вопросов автору удалось ответить, другие еще ждут своего решения. Если у кого-то из читателей в результате чтения книги появится желание найти свои ответы или возникнут новые вопросы, я буду считать свою задачу выполненной.

 

Литература

 

Арендт, Х.  Vita activia, или о деятельной жизни. — СПб.: Алетейя, 2000.

Балабанова Е. С.  Социально-экономическая зависимость и социальный паразитизм как формы адаптации к социально-экономическим условиям // Бутенко И. А. (ред.) Способы адаптации населения к новой социально-экономической ситуации в России. М.: МОНФ, 1999.

Баскакова М. Е.  Равные возможности и гендерные стереотипы на рынке труда. М., МЦГИ, 1998.

Бедность и неравенство в Европе и Центральной Азии. М.: World Bank, 2000.

Беляева Л. А.  Кому на Руси жить хорошо? Стратегии выживания, адаптации, преуспевания // Социологические исследования, 2001.

Белкин М.  Зачем и за чем? Путешественник и турист в исторической перспективе // Интеллектуальный Форум, № 1, 2000.

Бердяев, М. С., Ильясов, Ф. Н.  (1990) Когда покупают невесту // Социологические исследования, V, 58–65.

Бодрийяр Ж.  Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000.

Бодрийяр Ж.  Система вещей. М.: Рудомино, 1995.

Бреева Е. Б.  Дети в современном обществе. М.: Эдиториал УРСС, 1999.

Бунин И.  Агенты модернизации в России: новая элита в экономике и политике. — Russland und der Westen: Von der "strategischen Partnerschaft" zur "Strategie der Partnerschaft", H-Spanger (Hg.), Campus Verlag, Frankfurt / New York, 1998.

Бурдье П.  Рынок символической продукции // Вопросы социологии, № 1/2, 1993.

Бутенко И. А.  (ред.) Способы адаптации населения к новой социально-экономической ситуации в России. М.: МОНФ, 1999.

Бутовская М. Л., Артемова О. Ю., Арсенина О. И.  Полоролевые стереотипы у детей Центральной России в современных условиях // ЭО, 1998, № 1.

Веблен Т.  Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984.

Выготский Л. С.  Исторический смысл психологического кризиса. — Собр. соч. в 6 т. М., 1982, т. 1.

Глазычев Д.  Культура бедности // Русский журнал, 31.05.2004.

Готлиб A. C.  Социально-экономическая адаптация россиян: факторы успешности — неуспешности // Социологические исследования, 2001.

Гэлбрейт Дж. К.  Экономические теории и цели общества. М.: Прогресс, 1979.

Дейнека О. С.  Психологический портрет молодого российского предпринимателя // Актуальные проблемы психологической теории и практики / Под ред. A.A. Крылова. СПб., 1995.

Дейнека О. С.  Динамика макроэкономических компонентов образа денег в обыденном сознании // Психологический журнал, 2002, т. 23, № 2, с. 36–46.

Джеймс У.  Психология. М., 1991.

Джилас М.  Лицо тоталитаризма. Новости. М., 1992.

Журавлев Ф. Л., Позняков В. П.  Социально-психологические трудности развития малого бизнеса в России // Психологический журнал, т. 14, 1993, № 6, с. 23–34.

Заславская Т. И., Громова Р. Г.  К вопросу о "среднем классе" российского общества // Мир России, 1998, № 4.

Здравомыслова Е., Темкина А.  (ред.) Гендерное измерение социальной и политической активности в переходный период. СПб., ЦНСИ. 1996. Вып. 3.

Здравомыслова О. М., Арутпюнян М. Ю.  Российская семья на европейском фоне. М.: Эдиториал УРСС, 1998.

Зиммель  Г. Мода // Г. Зиммель. Избранное. Т. 2. Созерцание жизни. М.: Юристъ, 1996.

Кастельс М.  Информационная эпоха: экономика, общество и культура. М.: ГУ ВШЭ, 2000.

Кесслер-Хэррис Э. Женский труд и социальный порядок // Антология гендерной теории. Минск, 2000.

Козина И. М.  Что определяет статус «кормильца» семьи? // Социологические исследования, 2000, № 11.

Косалс Л. Я., Рывкина Р. В.  Социология перехода к рынку в России. М.: Эдиториал УРСС, 1998.

Кузина O. E.  Иллюзии рациональности: влияние коллективных представлений на инвестиционное поведение вкладчиков «финансовых пирамид» // Вопросы социологии, № 8, 1998, с. 143–157.

Ле Гофф Ж.  Другое средневековье. Изд-во Уральского университета, 2000.

Левин И. Б.  Гражданское общество на Западе и в России // Полис, 1996, № 5.

Лиотар Ж.-Ф.  Состояние постмодерна. СПб.: Алетейя, 1998.

Маклюен М.  Понимание медиа: внешние расширения человека. М.: КАНОН-пресс-Ц, 2003.

Маколи А.  (ред.) Бедность: альтернативные подходы к определению и измерению. М.: Московский Центр Карнеги, 1998.

Малиновский Б.  Магия. Наука. Религия. М.: Рефл-бук, 1998.

Малышева М. М.  Современный патриархат. M.: Academia, 2001.

Малышева M. M.  (ред.) Гендерные аспекты социальной трансформации: Демография и социология. № 15. М.: ИСЭПН, 1996.

Мещеркина Е.  Бытие мужского сознания: опыт реконструкции маскулинной идентичности среднего и рабочего класса // О муже(N)ственности: Сборник статей. М.: НЛО, 2002.

Мосс М.  Общества. Личность. Обмен: Труды по социальной антропологии. М.: Восточная литература РАН, 1996.

Мусвик В., Фенько А.  Охота к собирательству // Коммерсантъ-Власть, № 23, 18.06.2002, с. 60–64.

Новопрудский С.  Русская крутизна // Газета. ру, 2.08.2004.

Позняков В. П.  Психологические отношения и деловая активность российских предпринимателей. М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 2001.

Позняков В. П., Познякова Е. В.  Исследование сберегающего поведения жителей Москвы // Социально-психологическая динамика в условиях экономических изменений. М.: Изд-во «Институт психологии РАН», 1998, с. 245–257.

Пфау-Эффингер Б.  Опыт кросс-национального анализа гендерного уклада // Социологические исследования, 2000, № 11.

Радаев В. В.  Возвращение толпы: анализ поведения вкладчиков «финансовых пирамид» // Вопросы социологии, № 8, 1998, с. 100–142.

Радаев В. В.  Средний класс в России, или к появлению нового мифа // Знание-Сила, 1998, № 7.

Римашевская Н. М.  Гендерные аспекты социально-экономической трансформации в России // Социальные последствия рыночных реформ в России. М., 1997.

Римашевская Н. М.  Человек и реформы: секреты выживания. М.: РИЦ ИСЭПН, 2003.

Ростовский В. П.  Социально-психологические проблемы безработицы // Социальная психология экономического поведения. М.: Наука, 1999. С. 224–237.

Рубин Г.  Обмен женщинами: заметки по политэкономии пола // Антология гендерной теории / Под ред. Е. Гаповой. Минск: Пропилеи, 2000. С. 99–113.

Семья и супружеские отношения глазами подростка. М.: ЮНЕСКО, 1999.

Ушакин С. А.  Количество стиля: потребление в условиях символического дефицита // Социологический журнал, 1999, № 3/4.

Фенько А. Б. Гендерные различия в отношении россиян к деньгам // Проблемы экономической психологии. Т. 1. М.: «Институт психологии РАН», 2004.

Фенько А. Б.  Дети и деньги: особенности экономической социализации // Вопросы психологии, № 2, с. 94—101.

Фенько А. Б.  Изменение отношения к деньгам в постсоветской России // Экономическая психология: актуальные теоретические и прикладные проблемы /Под ред. А.Д. Карнышева. Изд-во БГУ ЭП, 2002.

Фенько А. Б.  Проблема денег в зарубежных психологических исследованиях //Психологический журнал, 2000, т. 21, № 1, с. 50–62.

Фенько А. Б.  Психологический анализ отношения москвичей к деньгам // Психологический журнал, т. 25, № 2, 2004.

Фенько А. Б.  Социально-психологический смысл подарка // Проблемы экономической психологии. Т. 3. М.: «Институт психологии РАН», 2004.

Фенько А. Б.  Экономические установки в современной России // Экономическая психология: актуальные теоретические и прикладные проблемы. Материалы третьей международной конференции. Иркутск. С. 111–115.

Фенько А.  $3000 без измены и войны // Коммерсантъ-Власть, № 19, 15.05.2001, с. 54–60.

Фенько А.  Деньги на детство // Коммерсантъ-Власть, № 24, 19.06.2001, с. 48–52.

Фенько А.  Искусство быть бедным // Коммерсантъ-Власть, № 39, 03.10.2000, с. 36–40.

Фенько А.  Наркомания хуже воровства // Коммерсантъ-Власть, № 20, 28.05.2002, с. 15–20.

Фенько А.  Пока мальчики разбогатеют, девочки состарятся // Коммерсантъ-Власть, № 48, 05.12,2000, с. 40–44.

Фенько А.  Почему дети воруют // Коммерсантъ-Власть, № 29, 25.07.2000, с. 38–42.

Фенько А.  Студент всегда прав//Коммерсантъ-Власть, № 13, 09.04.2002, с. 56–60. Фенько А.  Чем болеют богатые//Коммерсантъ-Власть, № 2, 20.01.2003, с. 53–57.

Фромм Э.  Иметь или быть? М.: Прогресс, 1990.

Хубер Дж.  Теория гендерной стратификации // Антология гендерной теории. Минск, 2000.

Чернова Ж.  «Корпоративный стандарт» современной мужественности. Инструкции по созданию // Социологические исследования, № 2, 2003, с. 97–104.

Швери Р.  Теоретическая социология Джеймса Коулмена: аналитический обзор // Социологический журнал, 1996, № 1–2.

Шестопал Е. Б.  (ред.) Гражданская культура в современной России. М., МОНФ, 1999.

Щедрина Е. В.  Исследования экономических представлений у детей // Вопросы психологии, 1991, № 2.

Ahuvia, A. and Wong, N.  Personality and Values Based materialism: Their Relationship and Origins // Journal of Consumer Psychology, Vol.12, 2002, pp. 389–402.

Aldrichyjr., N.  Old Money: The Mythology of Wealth in America. New York: Allworth Press, 1996.

Alekshin, V.A.  Burial Customs as an Anthropological Source//Current Anthropology, Vol. 24, 1983, pp. 137–150.

Anker R.  Gender and Jobs. Sex segregation of occupation in the world. Geneva, 1998.

Banfield, Edward С.  The Moral Basis of Backward Society. New York, Free Press, 1967.

Banfield, Edward С.  The Unheavenly City. Boston, Littlle, Brown, 1974.

Barry, H., Child, I. L. and Bacon, M. K.  Relation of child training to subsistence economy // American Anthropologist,  Vol. 61, 1959, 51–63.

Barthel D.  Men, media and the gender order when men put on appearances.

Advertising and the social construction of masculinity // Craig S. Men, Masculinity, and the Media. Research on men and masculinities, Sage, 1992.

Belk R., Wallendorf M. & Sherry J.  The sacred and the profane in consumer behavior // Joumal of Consumer Behavior. Vol. 16, June 1989. Belk,R. and Wallendorf, M.  The sacred meaning of money .Journal of Economic psychology,  Vol. 11, 1990, 35–67.

Belk, R.  Materialism: Trait aspects of living in the material world // Journal of Consumer Research,  Vol. 12, 1985, pp. 265–280.

Belk, R.  Possessions and the Extended Self // Journal of Consumer Research,  Vol. 15, September, 1988, pp. 139–168.

Belk, R. W.  The ineluctable mysteries of possessions. In Special issue of Journal of Social Behavior and Personality,  Vol. 6, 1991, 17–55.

Bell, Duron.  "Modes of Exchange: Gift and Commodity". The Journal of Socio-Economics  Vol. 20(2), 1991, pp. 155–167.

Berenson, M. L., Levine, D. M.  Statistics for Business and Economics. New Jersey: Prentice Hall, 1993, p. 416.

Berger, P. and Luckmann, T.  The Social Construction of Reality; A Treatise in the Sociology of Knowledge. Garden City, N.Y.: Doubleday, 1966.

Berry, Jeffrey M., Kent E. Portney, and Ken Thomson.  The Rebirth of Urban Democracy. Washington, DC: Brookings Institution, 1993.

Berti, A. and Bombi, A.  Where does money come from? // Archivo di Psicologia.  Vol. 40, 1979, pp. 53–77.

Berti, A., Bombi, A. and Beni, R.  Acquiring economic notions: profit // International Journal of Behavioral Development,  Vol. 9, 1986, pp. 15–29.

Birren, J. et. al.  Psychology of adult development and aging // Annual Reviewr of Psychology, Vol  34, 1983, pp. 543-75.

Blanchflower, D. G. and Oswald, A. J.  Weil-Being Over Time in Britain and the USA // Industrial and Labor Relations Review,  Vol. 50, 1999, pp. 438–459.

Blauner, R.  Work satisfaction and industrial trends in modern society. In W. Galenson and S. M. Upset (eds.), Labor and Trade Unions.  New York: Wiley, 1960.

Blood, R.O. and Wolfe, D. M.  Husbands and Wives: The Dynamics of Married Living. Glencoe, III: The Free Press, 1960.

Bourdieu P.  Distinction. Critique sociale du jugement. Paris: Les editions de minuit, 1979.

Bowlby J.  Attachment and Loss. Vol. 1. London: Hogarth, 1969.

Bowles, S.  (1998). Endogenous preferences: the cultural consequences of Markets and other economic institutions // Journal of Economic Literature,  36, 75-111.

Briggs, Xavier de Souza.  «Social Capital and the Cities: Advice to Change Agents». National Civic Review 86, Vol. 2 (Summer 1997): 111–118.

Brooks, D.  Bobos in Paradise: The New Upper Class and How They Got There. New York: Simon and Schuster, 2000.

Brown Stephen.  Postmodern marketing. New York: Routledge, 1995.

Bruner, J. and Goodman, С. Value and need as organizing factors in perception. Journal of Abnormal and Social Psychology,  Vol. 42, 1947, 33–44.

Carrier, James.  "Gifts, Commodities, and Social Relations: A Maussian View of Exchange". Sociological Forum  Vol 6(1), 1991, pp. 119–136.

Chelcea, L.  Informal Credit, Money and Time in the Romanian Countryside. Paper presented at the Fourth Nordic Conference on the Anthropology of Post-Socialism,  April 2002.

Coleman, J.  Foundations of Social Theory. Cambridge, Mass.: Belknap Press of Harvard University Press, 1990.

Coleman, J. S.  Social capital in the creation of human capital // American Journal of Sociology,  1988, n. 94, pp. 95-120.

Conquer, R. D. et al.  Economic stress, coercive family process, and developmental problems of adolescents. // Child Development,  Vol. 65,1994, 541-61.

Сох, С. and Cooper, С.  High Flyers. Oxford: Blackwell, 1990.

Csikszentmihaly, M. and Rochberg-Halton, E.  The meaning of things. Domestic symbols and the self. Cambridge: Cambridge University Press, 1981.

Danziger, K.  Children's earliest conceptions of economic relationships // Journalof Economic Psychology,  Vol. 47, 1958, 231—40.

David de Vaus.  Marriage helps good mental health // Family Studies, Vol. 62, 2002.

Davies, Glyn.  A history of money from ancient times to the present day, 3rd ed. Cardiff: University of Wales Press, 2002.

Davis, K. and Taylor, R.  Kids and Cash. La Jolla, CA: Oak Tree, 1979.

Deci, E. L. and Ryan, R.  Intrinsic Motivation and Self-determination in Human Behavior. New York: Plenum Press, 1985.

Dickinson, J. and Elmer, N.  Developing ideas about distribution of wealth // Economic Socialization,  Cheltenham: Edward Elgar, 1996, pp. 47–68.

Diener, E., Diener, M. and Diener, С.  Factors predicting the subjective well-being of nations // Journal of Personality and social Psychology,  Vol. 69, 1995, pp. 851–864.

Diener, E., Horowitz, J., and Emmons, R. A.  Happiness of the very wealthy. Social Indicators Research, Vol. 16,1988, pp. 263-74:

Diener, E., Sandwik, E., Seidlitz, L., and Diener, M.  The relationship between income and subjective well-being: relative or absolute? Social Indicators Research, Vol. 28,1993, pp. 195–223.

Dittmar, H. and Drury J.  Self-image — is it in the bag? A qualitative comparison between "ordinary" and "excessive" consumers // Journal of Economic Psychology,  Vol. 21, 2000, pp. 109–142.

Dittmar, Helga,  Gender identity-related meanings of personal possessions.

British Journal of Social Psychology,  1989, 28, 159–171.

Dittmar, Helga.  The Social Psychology of Material Possessions. To Have is To Be. Harvester Wheatsheaf, U.K. 1992.

Douglas, Mary & Baron Isherwood.  The World of Goods: Towards an Anthropology of Consumption, 1978.

Douglas, Mary.  Deciphering a meal. In: Daedalus,  Winter 1972, chap. 17.

Edgerton, R.  The Individual in Cultural Adaptation. Berkeley: U. Of California Press, 1971.

Edwards, R.  Personal traits and "success" in schooling work // Educational and Psychological Measurement, Vol.  37, 1977, pp. 125-38.

Ehrenhalt, Alan.  The Lost City: Discovering the Forgotten Virtues of Community in the Chicago of the 1950s. New York: Basic Books, 1995.

Ehrenreich, В.  Fear of Falling: The Inner Life of the Middle Class. New York: Pantheon Books, 1987.

Elgin, D.  Voluntary Simplicity. New York: Quill, 1993.

Eiston, M.A.  Medicine: half of our future doctors? // Sex Differences in Britain,  Aldershot: Gower, 1980.

Fehr, E. et al.  Reciprocity as a contract enforcement device // Econometrica,  Vol.65, 1997, pp. 833-60.

Fenko, A. Economic Socialization in Post-Soviet Russia //  VII International Congress of Psychology, Stockholm.

Ferenczi, S.  Further Contributions to the Theory and Techniques of Psychoanalysis. New York: Norton, 1926.

Firat, Fuat, Nikhilesh Dholakia, and Richard Bagozzi.  Philosophical and Radical Thought in Marketing. Lexington: Lexington Books, 1987.

Firth, R.  Introduction to Social Anthropology. New York: Mentor Books, 1980.

Formanek, R.  Why they collect: collectors reveal their motivations. In: To have possessions, Special Issue of Journal of Social Behavior and Personality, Vol. 6, 1991, pp. 275–286.

Freud, S.  Character and Anal Eroticism. London: Hogarth, 1908.

Freud, S.  Dostoevsky and parricide. In J.Strachey (ed.), The Standard Edition of the complete Psychological Works of Sigmund Freud, 21,  177-96. London: Hogarth, 1928.

Fromm, E. and Maccoby, M.  Social Character in a Mexican Village: A Sociopsychoanalitic Study. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1970.

Fuat Firat A. & Nikhilesh Dholakia.  Consuming people. From political economy to theaters of consumption. Routledge, London, 1998.

Furnham, A.  Why do people save? Journal of Applied Social Psychology; Vol.15, 1985, pp. 354-73.

Furnham, A. The Myths of Management.  London: Whurr, 1996.

Furnham, A.  A short measure of economic beliefs // Personality and Individual Differences, 1985, 6, 123-6.

Furnham, A. and Argyle, M.  The Psychology of Money. London: Routledge, 1998.

Furnham, A. and Cleare, A.  School children's conceptions of economics // Journal of 'Economic Psychology, Vol. 9, 1988, 467-79.

Furnham, A. and Hunt, P. L.  (1996). Economic Socialization. Cheltenham: Edward Elgar.

Furnham, A.  Many sides of the coin: the psychology of money usage // Personality and Individual Differences,  1984, 5, 95—103.

Gellner, E.  Nations and Nationalism. Ithaca: Cornell U. Press, 1983.

Ger, G. and Belk, R.  Cross-cultural differences in materialism // Journal of Economic Psychology,  Vol. 17, 1996, pp. 55–77.

Gergen, K.  An Invitation to Social Construction. SAGE, London, 1999.

Giddens A.  A Contemporary Critique of Historical Materialism. 2nd edition. Macmillan Press LTD, 1995.

Goffman, E.  Asylums. Garden City, NY: Doubleday Anchor, 1961.

Goldberg, H. and Lewis, R.  Money Madness: The Psychology of Saving, spending, Loving and Hunting Money. London: Springwood, 1978.

Goldthorpe, J. H, Llewellyn, C. Nad Payne,  С Social Mobility and Class Structure in Modern Britain. Oxford: Clarendon Press, 1987.

Granburn, N.  Tourism: The Sacred Journey. In: Host and Guests. The Anthropology of Tourism. / Ed. Valene L. Smith, Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1989, pp. 21–36.

Gray, Peter.  Lower testosterone in married men //Evolution and Human Behavior,  Vol. 23, 2002, p. 193.

Gurin, G. and Gurin,  P. Personal efficacy and the ideology of individual responsibility // Economic Means for Human Needs.  Ann Arbor: Institute for Social Research, 1976, pp. 131—57.

Hanley, A. and Wilhelm, M.  Compulsive buying: An exploration into self-esteem and money attitudes // Journal of Economic Psychology, 1992, 13,5-18.

Hayek, F.  Individualism and Economic Order. Chicago: U. of Chicago Press 1948.

Headey, B.  An economic model of subjective well-being: integrating economi and psychological theories. Social Indicators Research,  Vol. 28, 1993 pp. 97-116.

Headey, B. and Wearing, A.  Understanding Happiness. Melbourne: Longmai Cheshire, 1992.

Helle, Samuli.  Maternal deaths in childbirth // Science,  Vol. 296, 2002, p. 1085 Hirschman, Elizabeth C.  Secular Immortality and the American Ideology of Affluence. — In: The Journal of Consumer Research,  Vol. 17, Vol. 1, 1990 pp. 31–42.

Hoffman, E.  Preferences, property rights and anonymity in bargaining games // Games Econ. Behav.,  Vol. 7, 1994, pp. 346-80.

Hoffman, S.W. and Monis, J. D. The value of children in the United States // Family Relationships.  Beverly Hills, CA: Sage, 1982.

Inglehart, Ronald.  Culture shifts in advanced industrial society. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1990.

Jahoda, J.  The construction of economic reality by some Glaswegian children // European J. of Social Psychology,  Vol. 9, 1979, pp. 115-27.

Jenkins, O. H.  Understanding and Measuring Tourist Destination Images // International Journal of Tourism Research,  Vol. 1, 1999, pp. 1—15.

Kahneman, D., & Tversky, A.  On the psychology of prediction. Psychological Review,  Vol. 80, 1973, pp. 237-25I.

Kahneman, D., & Tversky, A.  Prospect theory: An analysis of decisions under risk. Econometrics,  Vol. 47, 1979, pp. 313–327.

Kahneman, D., Wakker, P. P., and Sarin, R.  Back to Bentham? Explorations of experienced utility. Quarterly Journal of Economics,  Vol. 112, 1997, pp. 375–405.

Karasek, R.  Job Socialization. Stockholm: Institute for Social Research, 1978.

Kasser, T.  and Ryan, R. A dark side of the American dream. // Journal of Personality and social Psychology,  Vol. 65, 1993, pp. 410–422.

Katona, G.  Psychological Economics. New York: Elsevier, 1975.

Kerbo, H.R.  Social Stratification and Inequality. New York: McGraw-Hill, 1983.

Kets de Vries, M.  The entrepreneurial personality: a person at the crossroads. Journal of Management Studies,  Vol. 14, 1977, pp. 34–57.

Kohn M. et. al.  Position in the class structure and psychological functioning in the United States, Japan, and Poland // Amer. J. Sociology,  Vol. 95, 1990, pp. 964-1008.

Kollock, P.  The emergence of exchange structures: an experimental study of unsertanity, commitment, and trust. // Amer. J. Sociology, Vol.100, 1994,pp.313-45.

Kollock, P.  The Economies of Online Cooperation: Gifts and Public Goods in Cyberspace. In: Journal of Socio-Economics,  Vol. 3, 2002.

Kourilsky, M.  The kinder-economy // The Elementary School].,  Vol. 77, 1977, pp. 182-91.

Krueger, D.W.  Money, Success, and Success Phobia. In: The Last Taboo: Money as Symbol and Reality in Psychotherapy and Psychoanalysis /  Ed. D.W. Krueger, New York: Bruner & Mazel, 1986, pp. 3-16.

Lamont, M.  Money, Morals and Manners. The Culture of the French and American Upper-Middle Class. Chicago: The University of Chicago Press, 1992.

Lassarres, D.  Consumer education in French families and schools // Economic Socialization.  Cheltenham: Edward Elgar, 1996.

Latouche, Serge.  The Westernization of the World. Cambridge, K: Polity Press, 1996.

Lea, S., E. G., Tarpy, R. M. and Webley, P.  The Individual in the Economy. Cambridge: Cambridge University Press, 1987.

Lea, S., Webley, P. And Walker, С.  Psychological factors in consumer debt: money management, economic socialization, and credit use. Journal of Economic Psychology, Vol. 16,1995,pp. 681–701.

Lee A. Lillard and Constantijn W.A. Panis,  «Marital Status and Mortality: The Role of Health,» Demography,  Vol. 33(3), 1996, pp. 313–327.

Leiser, D. and Ganin, M.  Economic participation and economic socialization // Economic Socialization.  Cheltenham: Edward Elgar, 1996.

Lepper, M. and Greene, D.  The Hidden Costs of Reward: New Perspectives of on the Psychology of Human Motivation. Hillsdale: Lawrence Erlbaum Associates, 1978.

LeVine, R.  Dreams and Deeds: Achievement Motivation in Nigeria. Chicago: U. of Chicago Press, 1966.

Levi-Strauss, C.  The Elementary Structures of Kinship, London: Eyre and Spot-tiswoode, 1969.

Lindgren, H.C.  The psychology of money. Krieger Publishing Company. Malabar, Florida, 1991.

Loury, Glenn,  «The Divided Society and the Democratic Ideal». Boston University's University Lecture,  1996.

Lozkowski, T.  Win or Lose: A Social History of Gambling in America. New York: Bobbs Merril, 1977.

Lunt, P. and Livingstone, S.  Everyday explanations for personal debt: a network approach. British Journal of Social Psychology, Vol. 30, 1991, pp. 309-23.

Lynch, J.W, George A. Kaplan and Sarah J. Shema.  Cumulative Impact of Sustained Economic Hardship on Physical, Cognitive, Psychological, and Social Functioning // New England Journal of Medicine,  December 25, 1997.

Lynn, M.  Restaurant tipping: A reflection of customers' evaluations of a service? Journal of Consumer Research,  Vol. 18, 1991, pp. 438—48.

MacCannell, Dean. The  Tourist: A New Theory of the Leisure Class. Berkley: University of California Press, 1976.

McDonald M.  Representing Women, Myths of Femininity in the Popular Media. London: Edward Arnold, 1995.

Madanes, C.  The Secret Meaning of Money. Jossey-Bass Publishers, 1994.

Marshall, H. andMagruder, L.  Relations between parent money education practices and children's knowledge of the use of money. // Child Development,  Vol. 31, 1960, pp. 245-84.

Matthews, A.  If I Think about Money so much, Why Can't I Figure it out. New York: Summit Books, 1991.

McCabe, S.  The Tourist Experience and Everyday Life. In: The Tourist as a Metaphor of the Social World / Ed. Graham M.S. Dann. UK: CABI Publishing, 2002, pp. 61–76.

McClelland, D., Atkinson,J., Clark, R. And Lowell, E.  The Achievement Motive. New York: Appleton-Century-Crofts, 1953.

McCracken, Grant.  Culture and Consumption. Indianapolis: Indiana University Press, 1990.

McCracken, Grant.  New Approaches to the Symbolism of Consumer Goods and Activities, Bloomington, IN: Indiana University Press, 1988.

McDonald, W.  Psychological associations with shopping. Psychology and Marketing,  Vol. 11, 1994, pp. 549-68.

Mclrath, Sh.  New Restrictions.on HMOs? //American Medical News,  December 2, 1996.

McLeod, B.  In the Wake of Disaster // Psychology Today,  Vol. 18, 1984, pp. 60–67.

Mead, GM.  Mind, Self and Society from the Standpoint of a Social Behaviorist. Chicago: University of Chicago Press, 1934.

Miller, J. and Yung, S.  The role of allowances in adolescent socialization // Youth and Society,  Vol. 22, 1990, 137-59.

Murray, J.  The Politics of Consumption // Journal of Consumer Research,  Vol.

29, December 2002, pp. 427–440. Newson,J. and Newson, E.  Seven Years Old in a Home Environment. London: Allen & Unwin, 1976. Ng, S.  Children's ideas of bank and shop profit //. Econ. Psychol.,  Vol. 4,1983, pp. 209-21.

O'Guinn, T. and Faber, R.  Compulsive buying: A phenomenological exploration // Journal of Consumer Research,  Vol. 16, 1989, pp. 147–157.

O'Neill, R., Greenberg, R. and Fisher, S.  Humor and anality. Humor: International Journal of Human Research,  Vol. 5, 1992, pp. 283-91.

Oakley, A.  The Sociology of Housework. Oxford: Martin Robertson, 1974.

Olson, G. I. and Schober, B. I.  The satisfied poor. Social Indicators Research,  Vol. 28, 1993, pp. 173-93.

Pahl J.  Money and Marriage. London: Macmillan, 1989.

Parinello, G. L.  Motivation and Anticipation in Post-Industrial Tourism // Annals of Tourism Research,  Vol. 20, 1993, pp. 232–248.

Putnam, Robert D.  Making Democracy Work. Princeton, NJ: Princeton University Press, 1993.

Richnis, M. and Dawson,  S. A consumer values orientation for materialism and its measurement: Scale development and validation. // Journal of Consumer Research,  Vol. 19,1992, pp. 303–316.

Richnis, M. and Rudmin,  F. Materialism and economic psychology // Journal of Economic Psychology,  Vol. 15, 1994, pp. 217–231.

Robinson, J. P.  How Americans Use Time. New York: Praeger, 1977.

Rosenblatt, P., Walsh, P. and Jackson,  D. Grief and Mourning in Cross-Cultural Perspective. New Haven, CT, 1976.

Rubinstein, H. D.  Elites and the Wealthy in Modern British History. Brighton: Harvester, 1987.

Rubinstein, HD.  Survey report on money // Psychology Today,  1981, 5, 24–44.

Ryan,R. et al.  The American Dream in Russia: Extrinsic Aspirations and Well-Being in Two Cultures // Personality and Social Psychology, Bulletin,  Vol. 12,1999, pp. 1509–1524.

Sahlins, Marshall.  Stone Age Economics. Chicago, IL: Aldine. 1972.

Scanzony, J.  Social exchange and behavioral interdependence // Social Exchange in Developing Relationships.  New York: Academic Press, 1979.

Schambra, William and Michael S. Joyce. «A New Citizenship, A New Civic Life.» The Hudson Institute: 139–163.

SchorJ uliet B.  The Overspent American. New York, Basic Books, 1998.

Sevon, G. and Weckstrom, S.  The development of reasoning about economic events // J. Econ. Psycol.,  Vol. 10, 1989, pp. 495–514.

Shorter, E.  From Paralysis to Fatigue: A History of Psychosomatic Illness in the Modern Era. New York: Free Press 1991.

Shweder, R. A.  It's Called Poor Health for a Reason // New York Times, March 9, 1997.

Skocpol, Theda.  «The Tocqueville Problem». Address to Annual Meeting of the Social Science History Association,  New Orleans, October 12, 1996.

Slater, Don.  Consumer Culture and Modernity. Cambridge, UK: Polity Press 1997.

Smelser, N.  The Sociology of Economic Life. Englewood Cliffs, NJ: Prentice-Hall, 1963.

Smith, S. and Razzel, P.  The Pools Winners. London: Caliban Books, 1975.

Stanley, N. J. and Danko, W. D. The  Millionaire Next Door. New York: Pocket Books, 1996.

Strauss, A. (1952)  The development and transformation of monetary meaning in the child. // Amer. Sociol. Review,  53, 275-86.

Tang, T.  The development of short money ethic scale // Personality and Individual Differences, 1997, 19, 809—16.

Tang, T.  The meaning of money revisited // Journal of Organizational Behavior,  1992, 13, 197–202.

Tang, T.  The meaning of money: extension and exploration of the money ethic scale // Journal of Organizational Behavior,  1993, 14, 93-9.

Thompson, C. J. and Haytko, D. L.  Speaking of Fashion: Consumer's uses of fashion discourses and the appropriation of countervailing cultural meanings // Journal of Consumer Research,  Vol. 24, 1997, pp. 15–42.

Trachtenberg, J.  Shop until you drop? // Forbes,  January, 11, 1988, p. 40.

Tse, David K., Russell W. Belk and Nan Zhou.  Becoming a Consumer Society: A Longitudinal and Cross-Cultural Content Analysis of Print Ads from Hong Kong, the People's Republic of China, and Taiwan. - In: The Journal of Consumer Research, Vol  15, Vol. 4, 1989, 457–472.

Tversky, A., & Kahneman, D.  Belief in the law of small numbers. Psychological Bulletin,  Vol. 76, 1971, 105–110.

Upton, W.  Altruism, Attribution, and Intrinsic Motivation in the Recruitment of Blood Donors. Doctoral Dissertation, Cornell U, 1974.

Urry, John. The Tourist Gaze.  Leisure and Travel in Contemporary Societies. London: Sage, 1990.

Valence, G., d'Astous, A. andFortier, L.  Compulsive buying: Concept and Measurement // Journal of Consumer Policy,  Vol. 11, 1988, pp. 419–433.

Vanourek, Gregg, Scott Hamilton, and Chester Finn.  «Is There Life After Big Government? The Potential of Civil Society.» The Hudson Institute.

Verba, Sidney, Kay Lehman Schlozman, and Henry E. Brady.  Voice and Equality: Civic Voluntarism in American Politics. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1995.

Vogler, С. and Pahl, J.  Money, power, and inequality within marriage // Sociol. Review,  Vol. 42, 1994, pp. 263-88.

Wacquant L.J.D.  Durkheim et Bourdieu: le socle commun et ses fissures // Critique. -  1995. - № 579/580.

Waite, Linda. The Case for Marriage: Why married people are happier, healthier and better off financially,  2001.

Walker, M. (1995).  The Psychology of Gambling. London: Butterworth-Heinemann.

Walzer, Michael,  «Civility and Civic Virtue in Contemporary America.» In: Radical Principles: Reflections of an Unreconstructed Democrat.  New York: Basic Books, 1980.

Walzer, Michael.  «Idea of Civil Society.» Dissent (Spring 1991): 293–304.

Wang, N.  The Tourist as a Peak Consumer. In: The Tourist as a Metaphor of the Social World / Ed. Graham M.S. Dann. UK: CABI Publishing, 2002, pp. 281–296.

Ware, J. E. et al.  Differences in 4-Year Health Outcomes for Elderly and Poor, Chronically III Patients Treated in HMO and Fee-for-Service Systems // Journal of the American Medical Association,  October 2, 1996.

Warner, W. L., Marcia Meeker, & Kenneth Eells.  Social Class in America, Chicago: Science Research Associates, 1949.

Weber, M.  Economy and Society: An Outline of Interpretive Sociology. Berkley: U. of California Press, 1978.

Webley, P. & Lea, S.  The unacceptability of money as a gift // Journal of Economic Psychology,  4, 1993, p. 233–238.

Weiner, Annette B.  Inalienable Possessions: The Paradox of Keeping-While-Giving. Berkeley: University of California Press. 1992.

Wicklund, R, and Gollwitzer, P.  Symbolic Self Completion. Hillside, NJ: Lawrence Erlbaum Associates, 1982.

Wilk, Richard R.  Economies and Cultures: An Introduction to Economic Anthropology. Boulder, Co.: Westview Press, 1996.

Winicott, D. W.  Transitional Objects and Transitional Phenomena // International Journal of Psychoanalysis,  Vol. 34 (2), 1953, pp. 89–97.

Winocur, S. and Siegal, M.  (1982) Adolescents' judgement of economic arguments. // Int. J. Behav. Development,  5, 357—65.

Wiseman, T. (1974).  The Money Motive. London: Hodder & Stoughton.

Wosinski, M. And Pietras, M.  Economic socialization of Polish children in different macro-economic conditions // Journal of Economic Psychology,  1990, 11, 515-29.

Yamamuchi, K. and Templer, D.  The development of a money attitude scale. Journal of Personality Assessment,  Vol. 46, 1982, pp. 522—8.

Zabukovec, V. and Polic, M.  Yugoslavian children in a situation of rapid economic changes // Journal of Economic Psychology,  1990,11, 529—43.

Zelizer, V. A.  The Social Meaning of Money // American Journal of Sociology,  Vol. 95, 1989, pp. 342–377.

 

Приложение 1

---

Дата добавления: 2020-04-25; просмотров: 97; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!