Сугубо конфиденциальная беседа 18 страница
Но судьба распорядилась по‑своему. Тому две с небольшим недели ужинал он в Яхт‑клубе с компанией знакомых. Внезапно почувствовал себя плохо, лишился чувств и по дороге в больницу скончался. Причина смерти – паралич сердца.
Так‑так, сказал себе Эраст Петрович. Стал копать глубже.
Выяснилось непонятное обстоятельство – вскрытие тела не производилось. Это при скоропостижной‑то кончине? Странно.
Однако при чтении протокола, составленного по горячим следам квартальным надзирателем, выяснилось, что среди собутыльников миллионера был известный доктор Буквин, профессор медицины, светило кардиологии. Он пытался оказать умирающему помощь, а когда Кулебякин‑старший испустил дух, констатировал все признаки разрыва сердечной мышцы. Квартального, разрешившего предать тело земле без вскрытия, можно понять: более авторитетной экспертизы ни в каком полицейском морге не сделают.
А вот командированный из Москвы чиновник позволил себе в этом усомниться. Заручившись санкцией прокурора, произвёл вскрытие свежей могилы, эксгумацию.
И что же? Патологоанатомическое исследование обнаружило в тканях покойного сверхвысокое содержание синильной кислоты.
Отравление!
Обер‑полицеймейстеру Шуберту полетела телеграмма:
КУЛЕБЯКИНА ИЗ-ПОД ДОМАШНЕГО АРЕСТА НЕ ОТПУСКАТЬ. НАМЕРЕН ПРОИЗВЕСТИ СЛЕДСТВЕННЫЙ ЭКСПЕРИМЕНТ.
ФАНДОРИН.
4
Итак, за неделю до того, как Афанасий Кулебякин застрелил на охоте князя Боровского, произошло другое убийство – на сей раз имевшее для наследника самую прямую выгоду.
|
|
|
Синильная кислота в большой дозе – яд довольно быстрого действия. Поскольку дядя почувствовал себя плохо в самом конце неторопливого товарищеского ужина, предположить, будто племянничек подсыпал отраву ещё дома, было невозможно. Да и, как выяснилось, непутёвого молодого человека туда давно уже и на порог не пускали. В ресторане Афанасия тоже не было. Более того, он имел надёжное алиби: за три дня до дядиной смерти угодил в долговое отделение – кредиторы засадили. И неизвестно, сколько проторчал бы за решёткой, ибо дядя выкупать его не собирался.
Чтобы разрешить загадку, и понадобился эксперимент.
Эраст Петрович решил детально восстановить картину злополучного ужина. Присмотреться к профессору Буквину, к прочим знакомым покойного, к прислуге. Последняя была у статского советника на особенном подозрении. Не подкуплена ли? Повару, а пуще того официанту было бы нетрудно подложить в вино или кушанье отраву.
Если дядю, пускай, чужими руками, убил Кулебякин, можно предположить и причину второго убийства на охоте, правда, довольно причудливую, но не фантастическую. В криминальной практике подобные случаи изредка встречаются, а Фандорину на его сыскном веку попадались мотивы и подиковинней.
|
|
|
У человека, который удачно провернул ловко задуманное убийство, может возникнуть ощущение своего всемогущества, превосходства над жалким, тупым, законопослушным стадом. Он чувствует себя тайным повелителем мира, закулисным вершителем судеб, упивается своей воображаемой властью. Это очень сильное чувство, требующее постоянной подпитки. Я могу сделать всё, что пожелаю, закон против меня бессилен, говорит себе маньяк. И оставляет адскую машину в людном месте, твёрдо зная, что его никогда не найдут, потому что кинутся искать террористов. Или, мефистофельски посмеиваясь, капает на рауте яду в один из стоящих на подносе бокалов – просто чтобы посмотреть, кого из гостей выберет Рок.
С этой безумной позиции, наверное, было бы головокружительным удовольствием среди бела дня застрелить в упор малознакомого человека, да ещё князя, и выйти сухим из воды. Если не удастся доказать злой умысел, убийца, действительно, отделается пустяками. Страшно вообразить, какое развлечение он себе придумает в следующий раз.
|
|
|
Случай на охоте выглядел бесперспективным. Вердикт суда можно было предугадать заранее: выслушав подзащитного и единственного свидетеля, председательствующий распорядится прекратить дело за недоказанностью, применив к обвиняемому беззубую юридическую формулировку «оставить в подозрении». А ещё вернее, Кулебякин потребует суда присяжных, и краснобаи‑адвокаты обеспечат ему полное оправдание.
Нет‑нет, возможность разоблачить убийцу имелась только здесь, в Петербурге, и Фандорин твёрдо вознамерился этот шанс не упустить.
Поскольку после эксгумации дело приняло нешуточный оборот, никто из трёх выживших участников роковой трапезы артачиться не посмел, хоть люди были солидные, занятые.
Директор банка Франк отменил заседание правления. Тайный советник Любушкин перенёс служебную командировку. Профессор Буквин и вовсе специально приехал из Москвы, ибо жительствовал на два дома и два города – консультировал и оперировал то в первой столице, то во второй.
Повар и официант, разумеется, были те же.
Расселись, причём Фандорин занял место покойного. Дело шло очень медленно, потому что следователь настаивал на восстановлении полнейшей картины ужина, вплоть до мелочей, и участники то и дело вступали в спор.
|
|
|
– Нет, позвольте, ваше превосходительство, – говорил банкир, – я отлично помню: сначала вы откушали борщок, а потом уж отведали расстегай.
Особый человек, приставленный к кухне, следил за действиями повара, который должен был приготовить точно такие же блюда.
Ещё один агент тенью следовал за официантом.
У статского советника создалось впечатление, что проще всего подложить отраву было в рябиновую настойку – горечь заглушила бы привкус яда. Однако свидетели в один голос утверждали, что Кулебякин спиртного не пил.
Восстановили содержание застольных разговоров, но и там зацепиться было не за что. Ужин был устроен в честь Буквина, который намеревался вступить в клуб. Члены правления Франк и Любушкин знали доктора с давних пор, староста видел профессора впервые. Говорили о парусах и моделях яхт, о винах, о русском займе во Франции, о здоровье (это уж всегда так, если кто‑нибудь из присутствующих медик). Ни ссор, ни споров не было.
Эраст Петрович внимательно наблюдал, слушали всё больше мрачнел. Неужто эксперимент затеян впустую?
Последний удар статскому советнику нанёс доктор. Это произошло, когда официант принёс блюдо с сушёными фруктами и поставил подле Фандорина со словами:
– Оне потребовали‑с, перед стерлядочкой.
Тут профессор как стукнет ладонью по столу, как закричит:
– Отравление синильной кислотой, сказали вы? – Все даже вздрогнули. – Ну конечно! Ах, какая непростительная ошибка для врача с тридцатилетним стажем! Слишком уж похожи симптомы: острая боль вот здесь, головокружение, тошнота, затем прореженное дыхание, мучительная одышка, а вскоре остановка сердца. Если учесть, что во время ужина Иван Дмитриевич жаловался мне на грудную жабу… Ладно, что оправдываться – ошибся в заключении, виноват. И на старуху бывает проруха. Я, собственно, хотел не про это! Господа, никакого отравителя не было! Вы помните, как покойный староста попросил принести ему абрикосы?
Буквин показал на блюдо.
– Да, таково было его обыкновение, – сказал банкир. – Иван Дмитриевич перед горячими блюдами всегда просил сушёных абрикосов. Поставит рядом с собой и кушает на свой особый манер: ест одни ядрышки из косточек, а мякоть откладывает.
– Точно так‑с, – подтвердил официант. – У нас все привыкли. Самое малое фунта по три зараз отведывал – это ежели на полный вес считать. По косточкам, конечно, меньше выходило.
– П‑позвольте, какое это имеет отношение к делу? – недоуменно посмотрел на светило кардиологии Фандорин.
Тот рассмеялся:
– Самое прямое. Известно ли вам, сударь, что в сердцевине всякого абрикоса содержится синильная кислота? В очень малом количестве, так что отравиться почти невозможно, для этого надобно несколько сотен ядрышек съесть. Но иногда, очень редко, попадаются аномальные косточки, в которых концентрация синильной кислоты многократно превышена. Я потому про это знаю, что во время Турецкой войны у меня один санитар вот так наелся косточек и очень сильно отравился – еле откачали. А будь сердце послабее, умер бы.
– Верно! – всплеснул руками тайный советник. – Помните, господа? Он одну проглотил и сморщился весь, говорит: «Фу, горькая какая!»
Назад в Москву статский советник возвращался несолоно хлебавши. Внутреннее убеждение в виновности Афанасия Кулебякина не то чтобы исчезло, но сильно поколебалось. Ведь ни улик, ни зацепки. К смерти дяди, выходит, непричастен. Так, может, и князя Боровского застрелил без умысла? Егерь говорит: сначала огляделся и труп осмотрел, и лишь потом кричать начал. Ну и что с того? Это, может, от пьяного отупения или, наоборот, от крайней потрясенности. Человек в таком состоянии подчас ведёт себя очень странно, особенно если поглядеть со стороны…
Купе было двухместное.
Напротив угрюмого Фандорина сидел полный мужчина с эспаньолкой. В начале пути он как‑то назвался, но Эраст Петрович из‑за рассеянности и печальных мыслей пропустил мимо ушей. Кажется, адъюнкт. Или приват‑доцент? Неважно.
Адъюнкт‑доцент был тоже печален, всё помалкивал и чему‑то вздыхал. Но, в конце концов, поддался‑таки извечному русскому соблазну пооткровенничать со случайным попутчиком.
Начал со слов:
– Я вижу, вы тоже пребываете в минорном расположении духа?
5
Четырьмя неделями ранее в том же самом купе состоялся разговор, начавшийся удивительно сходным образом.
Из Москвы в Петербург ехали двое не знакомых между собой мужчин, оба с кислыми физиономиями. Поначалу молчали. Потом один, постарше годами, вдруг посмотрел на попутчика и сказал:
– Э, милостивый государь, вижу по вашему лицу, что и у вас на душе кошки скребут. Не угодно ли бодрящего напитку?
Он открыл саквояж, где имелось уютное отделение для каждого предмета: туалетных принадлежностей, стаканчиков, щёточек, каких‑то бутылочек, меж которыми отыскалась и фляжка коньяку. Сразу было видно, что человек это обстоятельный, аккуратный, привыкший к разъездам.
Молодой охотно составил ему компанию. Первую выпили не закусывая (или, как выразился пожилой, «а капелла»), секундировали под лимончик, терцировали под шоколад, квадрировали под сигару, а там и фляга опустела.
Захмелев не столько от количества выпитого, сколько от стремительности процесса, пожилой внезапно спросил:
– Скажите, вам хотелось когда‑нибудь убить человека? Люто, до дрожи в пальцах, до зубовного скрежета?
Молодой, вздрогнув, посмотрел на собутыльника с испугом:
– Как странно, что вы об этом… Я как раз сейчас…
И не договорил.
Но пожилой не придал значения, ему хотелось выговориться самому.
– Я расскажу… – Он перегнулся через столик, его холёное лицо всё будто ходило волнами. – Я должен хоть кому‑то. Жжёт изнутри.
И сбивчиво, лихорадочно начал:
– Господи, как же я его ненавижу! Эту глупую, смазливую рожу, этот победительный взгляд! Как она могла! С её целомудренностью, с её тонко чувствующей душой!
Ничего особенно увлекательного в его рассказе не было: обычная история немолодого мужчины, имевшего глупость жениться по сумасшедшей любви на юной барышне. Разумеется, со временем она полюбила другого – какого‑то московского красавца с репутацией записного сердцееда.
– Она ни в чём не виновата, – убеждал пожилой слушателя, который внимал ему с напряжённым вниманием. – Это всё он, сатана‑искуситель. О, если бы он взял и издох! А ещё лучше, если б я мог его убить собственными руками! Но только чтоб мне ничего за это не было! – лепетал пассажир, сам не замечая, как по его лицу текут слёзы.
Здесь молодой прервал скучную исповедь рогоносца.
– Послушайте, – сказал он, оглянувшись на дверь и понизив голос. – Нас свела сама судьба. Вы можете избавиться от своего обидчика. И вам ничего за это не будет. Честное слово.
– Зачем вы издеваетесь над человеком, обезумевшим от горя? – скорбно вопросил пожилой. – Это жестоко.
– Я не издеваюсь! – Молодой так разволновался, что едва удерживал дрожь. – Вы слушайте, не перебивайте! Соблазнителя вашей жены убью я. А за это вы убьёте человека, который мешает жить мне! Моего дядю, жадного и бессердечного Гобсека! Мы с вами поможем друг другу! Вы получите назад свою жену, а я стану богат.
– Это вы под воздействием коньяку говорите, а потом протрезвеете и откажетесь, – подумав, заметил пожилой. – Что такое жажда богатства по сравнению с мукой оскорблённого сердца? Добро б вы ещё умирали с голоду, а то едете первым классом, бриллиантовая вон заколка.
Молодой выдернул из галстука заколку, в сердцах швырнул на стол.
– Мишура всё это, вечная жизнь в долг! Бриллиант завтра будет в ломбарде – иначе сидеть мне в долговой яме. Вы мне верьте, я не пьян. И, если дам слово, не отступлюсь. Убивая вашего врага, я буду воображать, что это мой драгоценный дядюшка. А вы представьте, что мой дядя – это ваш оскорбитель. Да только постойте, – в свою очередь усомнился он, окинув взглядом мирную внешность собеседника. – Вы способны ли на убийство?
– У меня выбора нет. Иначе с ума сойду или руки на себя наложу… Мне нравится ваша идея. – Пожилой с каждой минутой делался все спокойней, его голос звучал уверенно. – Это будет идеальное двойное убийство. Нечто подобное описано в одном американском романе, не припомню названия. Никаких мотивов, никакой связи между преступником и жертвой. Князь не знает вас, ваш дядя не знает меня. Если кто‑то из нас и попадёт под подозрение, умышленность убийства не будет доказуема. Вероятность провала – одна десятая процента, при каком‑нибудь уж особенно неудачном стечении обстоятельств. При таких шансах я готов рискнуть. А вы?
Вместо ответа молодой протянул ему руку. Последовало крепкое пожатие.
– Тогда рассказывайте про вашего дядю. – Пожилой открыл записную книжку. – Образ жизни, привычки. Особенно в еде. Я, знаете ли, врач, мне проще всего прибегнуть к помощи яда. Что ваш дядя любит есть?
– Чёрт его знает. Хотя постойте. Старый дурак обожает абрикосовые косточки. Если нет щипцов – прямо зубами разгрызает. Смотреть противно: разломит ягоду, сунет лоснящимися пальцами косточку в рот…
6
Приват‑доцент (всё‑таки не адъюнкт) долго терзал Фандорина смертельно скучной историей об интригах на кафедре богословия. Эраст Петрович делал вид, что слушает, перебирая пальцами камешки своих китайских чёток.
На втором часу драматического рассказа статский советник почувствовал, что его неудержимо клонит в сон. На миг провалился – и тут же вскинулся от дробного звука. Это из руки выскользнули и упали чётки.
Пришлось лезть под столик и шарить по не слишком чистому полу.
– Ч‑черт, не видно! – выругался Фандорин. – Не могли бы вы подать мне спички?
Проклятые чётки умудрились отлететь в самый угол. Лежали, тускло отсвечивая зелёными шариками.
Когда Эраст Петрович взял их, в щели плинтуса блеснула ещё какая‑то искра, да поярче, чем нефрит.
– Глядите, заколка, – показал Фандорин попутчику свою находку. – Кто‑то из пассажиров обронил. Нужно отдать кондуктору.
– Позвольте‑ка… – Приват‑доцент взял безделицу, повертел, рассмотрел на свет. – Кондуктору нельзя. Это настоящий бриллиант. Сотен пять стоит. Кондуктор, шельма, уворует. Нужно вот что, – он вернул статскому советнику заколку. – На Николаевской дороге заведено имена пассажиров первого класса записывать в путевую книгу, она хранится у начальника поезда. Именно на подобный случай – если по прибытии обнаружат в купе забытую либо потерянную вещь. Я в январе ехал, обронил на пол папку с лекциями. Спохватился уже дома, думал, не сыщу. Что вы думаете? Вернули. По железнодорожным правилам записи о проезжающих хранятся целый месяц.
– Так что, начальнику поезда отдать? – подавив зевок, спросил Эраст Петрович.
– И ему не нужно. Слаб человек. – Богослов поднял палец, давая понять, что уж кто‑кто, а он людскую природу знает. – Сказано: не вводи во искушение. Лучше попросите у начальника путевую книгу и посмотрите, кто в нашем купе за последний месяц ездил. Пускай вам списочек сделают. А опросом этих лиц займётся полиция.
– Хорошо. Так и с‑сделаю, – вздохнул Фандорин.
– Истинно благородно, по‑христиански поступите. Не то что наш драгоценный отец проректор, который, представьте себе, вызывает меня и говорит, – вернулся к своему тягучему повествованию приват‑доцент.
………………………………………………………………………………………………………………………………………...
ЧАЕПИТИЕ В БРИСТОЛЕ
Игра «футбол», о которой Фандорин столько слышал от знакомых британцев, оказалась ужасной дрянью. Не спорт, а какая‑то классовая борьба: толпа людей в красных джерси кидается на толпу людей в белых джерси, и было б из‑за чего, а то из‑за надутого куска свиной кожи. Настоящее спортивное состязание, будь то бокс, лаун‑теннис или велосипедная гонка, является преемником рыцарского турнира. В футболе же двое или трое запросто нападали на одного. Какая уж тут рыцарственность! И зрители соответствующие. Орут, жестикулируют, вскакивают на скамейки. Будто не англичане, а какие‑то папуасы.
Оставшись в глубоком убеждении, что у этой забавы нет будущего, Эраст Петрович ушёл со стадиона, так и не выяснив, попадёт ли местная команда в какую‑то Западную Лигу, кого бы сия последняя ни объединяла.
На самом деле беглого московского чиновника расстроило не состязание, а чувство абсолютного, глухого одиночества, охватившее его среди этого многолюдного скопища.
Разумеется, он привык существовать сам по себе, но тут сошлось одно к одному: чужая страна, незнакомый город, крах всего прежнего жизнеустройства, полная неясность будущего, да ещё унизительное безденежье – состояние, от которого Фандорин давным‑давно отвык.
Власти грубить не надо, вот что. Особенно если живёшь в России. Ещё два месяца назад был влиятельной персоной, без пяти минут московским обер‑полицеймейстером, а теперь не поймёшь кто. В тридцать пять лет изволь начинать все заново.
Что новую жизнь следует начинать в Новом Свете, подразумевалось как‑то само собой. Где ж ещё? Но сначала до Америки нужно было добраться.
Пока что опальный статский советник торчал в Бристоле, откуда в Нью‑Йорк ходили корабли пароходной компании «Сити‑лайн», и уже третью неделю дожидался своего слугу‑японца.
Из Первопрестольной пришлось уносить ноги в один день, не дожидаясь ответа на прошение об отставке. Жалования и наградных более не будет, капиталов на службе Эраст Петрович не нажил, из имущества же владел лишь небольшим домом на Малой Никитской – его‑то и должен был продать Маса. Денег хватит на пару лет, а за это время можно выучиться новой профессии. Например, инженерной.
Другой, более простой путь к финансовой независимости лежал через Висбаден или Монте‑Карло. Фандорину с его феноменальной везучестью к любым games of chance,[8] вероятно, хватило бы одного дня у рулеточного стола, чтобы навсегда избавиться от забот о хлебе насущном. Мешало чувство, что это будет нечестно. К своему непонятному дару Эраст Петрович привык относиться с некоторой стыдливостью, без крайней необходимости старался его не использовать и уж во всяком случае не имел намерения поступать к Фортуне в альфонсы.
Ну а коли так, приходилось ездить на конке, курить по полсигары в день и жить не в «Ройял‑отеле», а снимать комнату с завтраком и чаем за фунт, два шиллинга и шесть пенсов в неделю.
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 144; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!