Часть II. Разорвать замкнутый круг 11 страница
В 1990 году мир стал свидетелем драмы прощения, разыгравшейся на подмостках мировой политики. Восточная Германия на первых в своей истории свободных выборах сформировала парламент, и депутаты взяли бразды правления в свои руки. Восточный блок претерпевал огромные изменения. Западная Германия предложила решительный шаг — объединение страны — и новому парламенту пришлось решать сложнейшие политические вопросы. Тем не менее, в качестве первого официального акта депутаты приняли торжественное заявление, составленное скорее на богословском, нежели на политическом языке:
Мы, первые свободно избранные парламентарии ГДР… от имени граждан этой страны принимаем ответственность за унижения, гонения и убийства евреев — мужчин, женщин, детей. Мы испытываем скорбь и стыд и признаем это пятно немецкой истории… Многие народы мира в эпоху национал–социализма претерпели немыслимые страдания… Мы просим прощения у всех евреев земли. Мы просим народ Израиля простить нас за лицемерие и враждебность официальной политики Восточной Германии по отношению к Израилю, а также за преследования и угнетения граждан еврейского происхождения, продолжавшиеся в нашей стране и после 1945 года.
Парламент Восточной Германии принял это заявление единогласно. Депутаты поднялись и долго аплодировали стоя. Потом наступила минута молчания в память евреев, погибших во время геноцида.
|
|
|
Чего можно достичь с помощью подобного жеста? Разумеется, он не вернет к жизни погибших, не исправит совершенных в прошлом злодеяний. Но этот акт ослабил петлю вины, в которой Восточная Германия задыхалась почти полвека — пять десятилетий, на протяжении которых правительство страны упорно отрицало потребность в прощении.
Западная Германия к тому времени уже принесла официальные извинения за преследование евреев. Более того, она выплатила евреям шестьдесят миллиардов долларов репараций. Сам факт дипломатических отношений между Германией и Израилем — поразительное свидетельство прощения на международном уровне. Значит, и в области государственной политики благодать не бессильна!
* * *
В последние годы мы были свидетелями и других публичных актов прощения, разыгравшихся в бывших коммунистических странах.
В 1983 году, незадолго до того, как рухнул Железный Занавес, Папа Иоанн Павел II посетил Польшу, где действовали законы военного времени. При огромном скоплении народа он служил Мессу под открытым небом. Толпы людей, строго организованные по приходам, двинулись через мост Понятовского и устремились на стадион. Дорога к мосту проходила мимо здания ЦК коммунистической партии. Часами демонстранты шли мимо этого здания, распевая в унисон: «Мы вас прощаем! Мы вас прощаем!» Одни произносили это с искренним чувством, другие — выкрикивали с презрением, как бы говоря: «Вы — пустое место, мы не испытываем к вам даже ненависти».
|
|
|
Год спустя Ежи Попелушко, тридцатипятилетний священник, чьи проповеди будоражили всю страну, был выловлен из реки Вистула с выколотыми глазами. С его пальцев были сорваны ногти. И вновь католики вышли на улицы с плакатами: «Мы прощаем». Каждое воскресенье Попелушко проповедовал прощение толпам, собиравшимся на площади перед его церковью: «Защищайте истину. Побеждайте зло добром». После смерти священника прихожане продолжали исполнять его наказ, и в конечном счете именно дух все превозмогающей благодати привел к краху режима.
По всей Восточной Европе продолжается борьба между прощением и непрощением. Может ли российский священник простить офицеров КГБ, которые бросили его в тюрьму и снесли его церковь? Простят ли румыны врачей и медсестер, которые приковывали сирот–инвалидов к больничным койкам? Простят ли граждане Восточной Германии «подсадных уток» (а в их числе были преподаватели семинарий, пасторы, неверные супруги), которые доносили на них? Когда борец за права человека Вера Волленбергер узнала, что тайной полиции ее выдал муж — и это привело к аресту и ссылке, — она бросилась в ванную комнату, где ее стошнило. «Никому не пожелаю пройти через этот ад», — писала она.
|
|
|
Пауль Тиллих считал прощение способом воспоминания о прошлом, при котором с этим прошлым можно расстаться. Его принцип применим не только к отдельным людям, но и к народам. Да, прощение дается нелегко, и для этого порой требуется смена нескольких поколений. Но что еще способно разорвать цепи, рабски приковавшие людей к прошлому?
Никогда не забуду сцену, свидетелем которой я стал в Советском Союзе в октябре 1991 года. Я рассказал о ней в небольшой книге, опубликованной сразу после поездки. Однако история стоит того, чтобы повторить ее лишний раз. В ту пору Советская империя разваливалась. Власть Михаила Горбачева висела на волоске, Борис Ельцин с каждым днем приобретал все большее влияние. В составе группы христиан я встречался с российскими вождями, пригласившими нас помочь в «восстановлении морали» страны.
Хотя Горбачев и все правительственные чиновники весьма радушно принимали нас, ветераны нашей делегации предостерегали: при посещении штаб–квартиры КГБ нас ждет иное обращение. Пусть народ уже сбросил с пьедестала стоявший перед зданием памятник Феликсу Дзержинскому, внутри здания дело его живет. Огромная фотография этого страшного человека по–прежнему висела на стене в зале, где мы собрались. Агенты КГБ с пустыми, неподвижными лицами (точь–в–точь как их изображают в голливудских фильмах) стояли навытяжку у дверей зала, обшитого деревянными панелями. К нам обратился генерал Николай Столяров, вице–председатель КГБ.
|
|
|
— Нашу с вами встречу, — начал он, — не могло бы предсказать самое необузданное воображение писателя–фантаста.
Тут он был прав. Однако генерал удивил нас больше, добавив:
— Мы в СССР осознаем, что не принимали христиан. Однако политические вопросы невозможно решить без искреннего покаяния, без всенародного возвращения к вере. Вот крест, который мне предстоит нести. Пока мы придерживались научного коммунизма, считалось, что религия разделяет людей. Теперь мы видим нечто противоположное: любовь к Богу их объединяет.
Головы наши закружились. Откуда советский генерал взял фразу «нести свой крест»? И это слово — покаяние? Не добавил ли что–то от себя переводчик? Я оглянулся на Петра и Аниту Дейнека, тринадцать лет тому назад изгнанных из России за религиозную пропаганду, — теперь они лакомились пирожными в штаб–квартире КГБ.
Джоэль Недерхуд, добрый, благовоспитанный человек, радио–и телеведущий, поднялся и задал вопрос:
— Генерал, многие из нас читали описание Гулага у Солженицына. Кое–кто даже потерял там близких. — Эта дерзость застала врасплох некоторых коллег Недерхуда. В зале явно сгущалось напряжение. — Ваше ведомство несет ответственность за все, что происходит в тюрьмах, в том числе в тюрьме, спрятанной в подвалах этого здания. Как вы относитесь к своему прошлому?
Столяров, не смутившись, ответил:
— Я уже говорил о покаянии. Это — первый шаг. Вероятно, вам известен фильм Абуладзе с таким названием. Перестройка невозможна без покаяния. Настало время покаяться в нашем прошлом. Мы нарушали Десять Заповедей и за это ныне расплачиваемся.
Я видел «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Прозвучавшая из уст Столярова ссылка на этот фильм изумила меня. В нем показаны ложные доносы, аресты невинных, сожжение церквей — все те злодеяния, которые стяжали КГБ его мрачную репутацию, особенно в качестве врага веры. По приблизительным оценкам около 42 000 священников погибло в сталинскую эпоху, общее число священников в стране с 380 000 упало до 172 000. Было уничтожено тысяча монастырей, шестьдесят семинарий, девяносто восемь процентов православных церквей.
«Покаяние» показывает эти злодеяния на уровне провинциального города. В самой острой сцене фильма деревенские женщины роются в мусоре на берегу, среди бревен, только что выброшенных на берег большой реки — они надеются таким образом получить весточку от мужей–лесорубов, отправленных на принудительные работы в лагерь по соседству. Одна женщина обнаруживает вырезанные на бревне инициалы и со слезами целует бревно, последнюю связь с мужем, которого ей уже не суждено приласкать. В конце фильма старая крестьянка спрашивает дорогу к храму. Ей говорят, что эта улица не ведет к храму. «Кому же нужна дорога, если она не ведет к храму?» — возражает старуха.
И вот, сидя в генеральном штабе тиранического режима, в помещении над арестантскими камерами, где допрашивали Солженицына, мы услышали весьма схожие слова из уст вице–председателя КГБ. Кому нужен избранный путь, если он не ведет к покаянию, к Десяти Заповедям, к храму?!
Внезапно наша встреча приобрела более личный и задушевный оттенок. В разговор вступил Алекс Леонович, переводивший наши слова Столярову. Уроженец Белоруссии, он бежал из СССР в пору сталинского террора и добрался до Соединенных Штатов. Там он в течение сорока шести лет готовил религиознее передачи для своей родины, где их часто глушили. Алекс был лично знаком со многими христианами, подвергавшимися гонениям и пыткам за свою веру. Ему казалось почти немыслимым, что он сидит здесь и переводит речь высокопоставленного офицера КГБ — весть о примирении.
Алекс, полный, немолодой человек — эдакий «дедушка» — представлял здесь старую гвардию несломленных воинов, более полувека молившихся о переменах в Советском Союзе, о тех самых переменах, которые мы теперь, по–видимому, наблюдали воочию. Он медленно, негромко отвечал генералу Столярову:
— Генерал, многие мои родственники пострадали от рук вашей организации. Мне пришлось покинуть любимую родину. Моего дядю, который был мне очень дорог, отправили в лагерь в Сибирь, и оттуда он уже не вернулся. Генерал, вы сказали, что раскаиваетесь. От имени моих близких, от имени дяди, погибшего в Гулаге, я вас прощаю.
И Алекс Леонович, евангельский христианин, протянул руки навстречу генералу Николаю Столярову, вице–председателю КГБ, и по–русски сдавил его в медвежьих объятиях. Столяров что–то шепнул на ухо Алексу — что именно, мы узнали потом: «Я плакал лишь два раза в жизни, когда умерла моя мать и — сейчас».
— Я ощущаю себя Моисеем, — говорил Алекс, когда мы возвращались на автобусе в гостиницу. — Я вижу землю обетованную. Я готов к славе небесной.
Только сопровождавший нас русский фотограф был настроен не столь оптимистично.
— Это все притворство, — ворчал он. — Надели маску в честь вашего приезда. Я им не верю. — Но и он какое–то время спустя сдал позиции и Извинился. — Возможно, я был неправ. Не знаю, что и думать.
* * *
Ближайшие десятилетия, а может быть, и века, бывшему Советскому Союзу предстоит биться над проблемой прощения. Афганистан, Чечня, Армения, Украина, Латвия, Литва, Эстония — каждое из отколовшихся от империи государств затаило злобу против некогда угнетавшей их метрополии. Все они, как наш русский фотограф, ставят под сомнение любой жест со стороны России. Русские до сих пор не доверяют друг другу и своему правительству — и с полным на то основанием. Прошлое нельзя забыть, пока оно не преодолено.
И все же преодолеть исторические обиды возможно. Только это медленный и не слишком совершенный процесс. Цепи безблагодатности могут однажды порваться. Мы в Соединенных Штатах имеем опыт примирения на международном уровне: наши заклятые враги во Второй Мировой войне, Германия и Япония, превратились в надежнейших союзников. Аналогичный опыт пережили Советский Союз и Югославия. Мы перенесли кровавую Гражданскую войну, расколовшую и нацию, и многие семьи.
Я вырос в Атланте, штат Джорджия, где к генералу Шерману, который некогда сжег этот город дотла, относятся примерно так, как боснийские мусульмане — к своим соседям сербам. Ведь это Шерман изобрел тактику «выжженной земли», которую с таким успехом применили ныне на Балканах. Каким–то чудом нашему народу удалось сохранить единство. Южане все еще вздыхают о флаге конфедератов и поют «Дикси», но никто не предлагает отделиться или расколоть нацию по этническому признаку. Среди последних наших президентов двое были из Арканзаса и Джорджии.
После Гражданской войны политические консультанты уговаривали Линкольна сурово покарать южан за развязанное ими кровопролитие. «Если я превращу врагов в друзей, разве тем самым я не избавлюсь от врагов?» — возразил президент и вместо плана мести предложил великодушный план примирения. Дух Линкольна продолжал руководить народом и после его смерти, и именно поэтому Соединенные Штаты уцелели в качестве соединенных.
Еще удивительнее был путь к примирению между черной и белой расой, одна из которых некогда владела другой. Многолетние последствия расизма лишний раз подтверждают, как много времени и труда уходит на искоренение несправедливости. Но каждый шаг, приближавший афроамериканцев к полноте гражданских прав, был еще одним шагом к полноте прощения. Не все наши чернокожие братья сумели простить, как не все белые сумели покаяться, и глубоко засевший расизм по–прежнему разделяет надвое страну. Однако если сравнить нашу ситуацию с положением, скажем, в бывшей Югославии, мы вздохнем с облегчением: пулеметчики не преграждают подъезды к Атланте, артиллерия не собирается бомбить Бирмингем.
Я вырос расистом. Хотя мне нет еще и пятидесяти, я отчетливо помню царившую на юге вполне легальную систему апартеида. В магазинах Атланты имелось три помещения: для белых мужчин, для белых женщин и для цветных. В гостиницах и ресторанах обслуживали только белых, а когда Билль о гражданских правах положил конец дискриминации, многие хозяева предпочли попросту закрыть свои заведения[4].
Лестер Мэддокс, позднее избранный губернатором Джорджии, принадлежал к числу возмущенных владельцев. Он закрыл свои предприятия по продаже жаренных цыплят и открыл мемориал погибшей свободе, выставив в задрапированном черной тканью гробу копию Билля о правах. Он зарабатывал на жизнь, продавая дубинки и топорища трех размеров — для папы, для мамы и для малыша — причем рукояти топоров в точности воспроизводили дубинки, которыми избивали чернокожих демонстрантов. Я тоже приобрел себе такую, заработав деньги на доставке газет. Лестер Мэддокс подчас наведывался в нашу церковь (его сестра состояла членом общины), и там, в церкви, я усвоил превратные богословские основания своего расизма.
В 1960–е годы совет старейшин церкви набрал добровольцев, которые по воскресеньям охраняли вход, дабы не проникли черные «мятежники». У меня до сих пор хранится отпечатанная советом старост листовка, которую следовало вручить всякому борцу против сегрегации, вздумавшему явиться к нам:
В уверенности, что цели вашей группировки являются экстремистскими и чуждыми учению Слова Божьего, мы не можем распространить на вас свое гостеприимство и покорно просим покинуть пределы храма с миром. Писание НЕ учит о «братстве всех людей и отцовстве Бога». Бог — Создатель всех, но Отец лишь тех, кто возрожден.
Если кто–либо из вас пришел к нам с искренним желанием узнать Иисуса Христа как Господа и Спасителя, мы будем рады поговорить с вами лично о Слове Божьем.
(Единогласное решение настоятеля и церковного совета, август 1960 года).
Когда Конгресс принял Билль о правах, наш приход организовал частную школу и убежище для белых детей, наотрез отказав в приеме чернокожим. Небольшое количество «либералов» покинуло общину в знак протеста, когда в младшую группу не приняли дочь чернокожего преподавателя семинарии. Но большинство одобрило эту меру. Через год церковный совет не пожелал включить в число членов общины чернокожего студента Карверовского библейского института Тони Эванса (ставшем в будущем известным пастором и проповедником).
Мартина Лютера Кинга мы называли «Мартином Люцифером». Мы считали его коммунистом, марксистским агентом, который лишь прикидывается священником. Но прошло немного времени, и я на собственном опыте получил возможность оценить моральное превосходство этого человека, который, более чем кто–либо другой, воспрепятствовал сползанию Юга в бездну расовой войны.
Мои сотоварищи в школе и в церкви ликовали, когда по телевизору в очередной раз показывали столкновение Кинга с южными шерифами, имевшими в своем распоряжении собак и водометы. Мы не понимали, что подыгрываем Кингу: он намеренно провоцировал таких личностей, как шериф Булл Коннор, чтобы вновь и вновь возобновлялась одна и та же сцена: избиение, арест и прочие жестокости. Кинг верил: погрязшая в самоуспокоении нация встрепенется лишь тогда, когда воочию узрит уродливые крайности расизма. «Христианство научило нас, — повторял чернокожий проповедник, — что крест всегда предшествует венцу».
О личном пути к прощению Кинг поведал в «Послании из Бирмингемской тюрьмы». За стенами тюрьмы южные священники поносили «коммуниста», толпа ревела: «Вздернуть нигера!» Полицейские грозили дубинками его безоружными сподвижникам. Кинг писал, что ему пришлось поститься несколько дней, чтобы достичь духовного состояния, позволившего простить своих врагов.
Выводя зло наружу, Кинг пытался пробудить таящийся в народе резерв морального негодования. Тогда мы с друзьями просто не понимали, что это такое. Многие историки выделяют определенный момент, в который движение за гражданские права набрало критическую силу. Это произошло на мосту у города Сельма (Алабама), когда шериф Джим Кларк натравил своих парней на безоружных чернокожих демонстрантов.
Конные полицейские пришпорили лошадей и ворвались в толпу, размахивая дубинками, пробивая черепа, сшибая людей с ног. Белые очевидцы вопили «Ура!», полицейские пустили в толпу демонстрантов слезоточивый газ. Большинство американцев впервые увидело эту сцену, когда Эй–Би–Си прервало воскресный фильм «Суд в Нюрнберге» ради чрезвычайных новостей. Прямая передача из Алабамы до ужаса напоминала то, что зрители только что видели в фильме о нацистской Германии. Через неделю президент Линдон Джонсон представил Конгрессу Билль о правах (1965 год).
Кинг разработал изощренную тактику войны, где главным оружием стали не пушки, а благодать. Он никогда не отказывался от встречи с противниками. Он воевал против идей, но никогда — против конкретных людей. Самое главное: на жестокость он отвечал ненасилием, ненависть отражал любовью. «Мы не станем утолять жажду свободы глотком из чаши ненависти и горечи, — говорил он своим сторонникам. — Не позволим духовному протесту выродиться в физическое насилие. Вновь и вновь мы будем подниматься к Божественным вершинам, где физическая сила станет постоянным спутником силы духа».
Сподвижник Кинга Эндрю Янг вспоминал те тревожные дни, как эпоху, когда они пытались спасти «тела чернокожих и души белых». Истинная цель, по еловам. Кинга, заключалась не в победе над белыми, а «в пробуждении в угнетателе стыда, в ниспровержении ложного чувства превосходства… Истинная цель — примирение, искупление, созидание общины любви». Вот какие силы удалось в конце концов привести в движение проповеднику Мартину Лютеру Кингу. В душе каждого — даже такого закоренелого расиста, каким был я — мощь благодати превозмогла, наконец, укрепившееся там зло.
Я оглядываюсь на свое детство со стыдом, сожалением и раскаянием. Годами Господь пробивал мой панцирь твердолобого расизма (и хотелось бы знать, не сохранил ли кто из нас его в более утонченных формах). И теперь этот грех стал в моих глазах едва ли не самым омерзительным, ибо он больше других портит жизнь общества в целом. Сейчас много говорят о проблемах низших классов, о кризисе американских городов. Специалисты винят то наркотики, то уничтожение прежней системы ценностей, бедность, упадок традиционной семьи. Однако я задумываюсь порой, не последствия ли это более глубокой, затаившейся проблемы: векового греха расизма.
Вопреки моральному и общественному расколу, вызванному расизмом, нация сумела сохранить единство, и в конечном счете люди всех цветов кожи были вовлечены в демократический процесс — в том числе и на юге. Атланта уже несколько раз избирала мэрами афро–американцев. В 1976 году американцы увидели небывалое зрелище: Джордж Уоллес выступил перед чернокожими лидерами Алабамы с извинениями за прежнее поведение по отношению к неграм. Его речь передали по телевидению.
Дата добавления: 2020-04-08; просмотров: 66; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!