Таинственное происшествие в Кампанье 4 страница
Мы осмотрелись, и я увидел, что на глазах у Магнена выступили слезы, а его лицо такое же бледное, как у того, кто лежал на полу и чьи веки я безуспешно пытался закрыть. Помещение было низкое, красиво украшенное лепниной, как и комната, где мы сидели с Марчелло. Крылатые гении, грифоны и арабески, выполненные с редким изяществом, покрывали стены и потолок. Другой двери, кроме той, через которую мы вошли, не было. В центре помещения стоял мраморный саркофаг, украшенный обычными сюжетами: с одной стороны Геркулес, ведущий за собой фигуру, закутанную в покрывало, с другой танцующие нимфы и фавны. В середине саркофага мы увидели следующую надпись, глубоко вырезанную в камне, со следами въевшейся красной краски:
D. М.
VESPERTILIAE THC AIMA-
ΤΟΠΩΤΙΔΟC Q FLAVIVS VIX
IPSE SOSPES MON
POSVIT
– Что это? – прошептал Магнен.
Это были всего лишь кирка и длинный лом вроде тех, которые деревенские жители используют для того, чтобы вырубать блоки известкового туфа, и Магнен ударился о них ногой. Кто мог принести их сюда? Должно быть, они принадлежали гвардиано, но он сказал, что ни разу не спускался сюда, и я верил ему, зная, как итальянцы боятся темноты и уединенных мест; но зачем эти инструменты понадобились Марчелло? Нам и в голову не пришло, что любознательность археолога заставила его попытаться открыть саркофаг, крышку которого никто никогда не двигал с места, о чем свидетельствовали слова «свято сохранил».
|
|
|
Когда я осмотрел инструменты и поднялся, взгляд мой упал на полоску известкового раствора там, где крышка соединялась с нижним камнем, и я заметил, что часть ее удалена, вероятно, киркой, лежавшей у моих ног. Я поцарапал раствор ногтем и нашел, что он очень рыхлый. Я молча поднял кирку, Магнен светил фонарем. Не знаю, что побудило нас сделать это. У меня в голове не было ни одной мысли, только непреодолимое желание увидеть, что внутри. Удалив большую часть известкового раствора, я заметил небольшой фрагмент у самой земли, которого до сих пор не видел. Оставалось совсем немного, чтобы закончить работу. Я выхватил фонарь из рук Магнена и поставил на землю, где он ярко осветил мертвое лицо Марчелло. При свете фонаря я обнаружил небольшое отверстие между двумя массивными камнями и вставил туда конец лома, вбив его поглубже ударом кирки. Полетели осколки, камень треснул. Магнен задрожал.
– Что вы собираетесь делать? – спросил он, глядя туда, где лежал Марчелло.
– Помогите! – крикнул я, и мы вдвоем навалились на лом.
Я сильный человек, поэтому почувствовал слепую ярость, когда камень не поддался. Что, если крышка захлопнется? Новым ударом кирки я вбил лом еще глубже и, используя его как рычаг, мы навалились изо всех сил. Камень немного сдвинулся, и мы в изнеможении остановились, чтобы передохнуть.
|
|
|
С потолка свисал обрывок ржавой цепи, на которую когда-то вешали лампу. Взобравшись на саркофаг, я быстро привязал к ней фонарь.
– Теперь продолжим! – сказал я, и мы снова стали двигать крышку.
Она приподнялась, и мы начали ее раскачивать, пока она не потеряла равновесие и не упала в противоположную сторону. От грохота, как нам показалось, сотряслись стены, и я на мгновение оглох, в то время как с потолка на нас падал дождь из осыпавшейся штукатурки. Наконец мы взяли себя в руки, наклонились над саркофагом и заглянули внутрь.
Свет фонаря ярко освещал то, что было внутри, и мы увидели – как передать это? – мы увидели там, среди истлевших тряпок, тело прекрасной женщины, которая лежала как живая, с нежно-розовым лицом, мягкими темно-красными губами и грудью цвета перламутра, словно приподнимавшейся, как если бы женщина сладко спала. Сгнившие лохмотья, в которые она была завернута, составляли жуткий контраст с ее прекрасными формами, свежими, как утро! Руки были вытянуты вдоль тела, розовые ладони слегка повернуты наружу, глаза закрыты так умиротворенно, как у спящего ребенка, а длинные волосы, сиявшие в тусклом свете фонаря подобно красному золоту, заплетены в мелкие косички и тщательно уложены вокруг головы, лишь надо лбом из прически выбивались непослушные завитки. Я мог поклясться, что в голубых венах на ее божественно прекрасной груди течет живая горячая кровь!
|
|
|
Мы остолбенели, и Магнен, задыхаясь, склонился над саркофагом, бледный как смерть, гораздо бледнее, чем когда-либо, не отрывая глаз от почти улыбающегося лица. Я не сомневаюсь, что побледнел не меньше при виде этого необъяснимого зрелища. Пока я смотрел, красные губы, казалось, стали еще краснее. Они и правда стали еще краснее! Между ними показались жемчужные зубы. Раньше их не было видно. И тут по округлому подбородку потекла яркая рубиновая капля и соскользнула на шею. Охваченный ужасом, я смотрел на оживающий труп, пока не отвел глаза, не выдержав этого зрелища. Взгляд мой снова упал на надпись, но теперь я смог увидеть и прочитать ее целиком «К Веспертилии» – было написано по-латыни, и даже в латинском имени женщины было что-то дьявольское. Но самое страшное скрывала греческая надпись τηξαιματοπωιδοξ – «кровопийца, женщина-вампир». А Флавиус – ее возлюбленный – vix ipse sospes, «сам едва спасшийся» из смертельных объятий, похоронил ее здесь и запечатал могилу, надеясь на тяжелый камень и крепкий раствор, чтобы навсегда замуровать прекрасное чудовище, которое он любил.
|
|
|
– Мерзкая убийца! – воскликнул я. – Ты убила Марчелло!
Я вдруг ощутил, как меня охватывает спокойствие мстителя.
– Дайте кирку, – сказал я Магнену.
Говорил я очень тихо. Он подобрал кирку и передал ее мне, словно во сне. Вид у Магнена был совершенно идиотский, на лбу блестели бисерины пота. Я взял нож и отщепил от деревянной ручки кирки отличный заостренный кол. Потом безо всякого отвращения влез в саркофаг. Ноги мои потонули в окутывающей Веспертилию истлевшей ткани, которая рассыпалась под ботинками, как пепел.
Мгновение я смотрел на белоснежную вздымающуюся грудь, где ажурное переплетение вен просвечивало сквозь кожу, подобно бирюзе, и выбирал место, а потом одним ударом глубоко воткнул в нее кол острым концом и придавил каблуком.
Раздался страшный вопль, пронзительный и ужасный, я даже подумал, что сейчас оглохну, но и тогда не почувствовал страха. Бывают минуты, когда мы становимся особенно сильны духом. Я замер, вглядываясь в ее лицо, которое на глазах менялось, эти изменения были страшными и – последними!
– Грязная вампирша! – размеренно и гневно произнес я. – Больше ты никому не причинишь вреда!
И, не оглядываясь на это проклятое лицо, выбрался из ужасной могилы.
Мы подняли Марчелло и медленно понесли его по крутой лестнице. Это оказалось трудной задачей, поскольку проход был узкий, а тело окоченело. Я заметил, что до конца второго пролета ступеньки были древние, а более поздний туннель наверху оказался несколько шире. Выбравшись на поверхность, мы увидели гвардиано, лежавшего на каменной скамье. Он не хотел остаться без вознаграждения. Я дал ему несколько франков.
– Видите, мы нашли синьора. – Я старался говорить непринужденно. – Он очень слаб, мы отнесем его в экипаж.
Я закрыл лицо Марчелло носовым платком, но гвардиано понял, что он мертв. Окоченевшие ноги говорили сами за себя, но итальянцы не любят впутываться в подобные дела. Они боятся полиции, как дети.
– Бедный синьорино! – сказал гвардиано. – Он очень болен. Лучше отвезти его в Рим.
Пока мы шли с нашей ношей по падубовой аллее, он держался от нас подальше и даже не подошел к воротам, чтобы его не заметил кучер, дремавший на козлах. Мы с трудом втащили тело Марчелло в коляску. Возница обернулся и с подозрением посмотрел на нас. Я объяснил, что наш друг очень плох, и сунул ему золотой, велев ехать на виа дель Говерно Веккьо. Он взял деньги и хлестнул лошадей, чтобы поскорее добраться до места. Мы сидели в коляске, поддерживая твердое тело, которое подпрыгивало на каждом ухабе, как сломанная кукла. Наконец мы добрались до виа дель Говерно Веккьо. Никто не видел, как мы внесли Марчелло в дом. У двери не было ступенек, и мы остановились поближе к входу, чтобы скрыть свою ношу. Мы внесли тело в комнату, положили на кровать и заметили, что глаза уже закрыты. Наверное, они прикрылись от дорожной тряски, хотя это едва ли возможно. Квартирная хозяйка повела себя так, как и следовало ожидать, ведь я уже говорил, что знаю итальянцев. Она тоже сделала вид, что синьор очень болен, и предложила привести доктора, а когда я решился сказать ей, что он умер, заявила, что это, должно быть, случилось только что, поскольку она видела, как он посмотрел на нас и снова закрыл глаза. Она всегда говорила, что он слишком мало ест и непременно заболеет. Да, его свели в могилу слабость и дурной воздух, к тому же он слишком много работал. Мы с радостью согласились с ее фантазиями, так как не хотели связываться с полицией, и она побежала разносить новость по кварталу.
Так умер Марчелло Соувестре, и так закончила наконец свой земной путь кровопийца Веспертилия.
Осталось рассказать немногое. Марчелло, успокоенный и красивый, лежал на кровати. Проститься с ним пришли студенты, они стояли и молча смотрели на него, а потом опустились на колени, чтобы помолиться, совершили крестное знамение и навсегда оставили его.
Мы поспешили на виллу Медичи, где спал Детайе, и сестра Клавдий смотрела на него с довольным выражением обычно строгого лица. Она бесшумно поднялась, когда мы вошли, и встретила нас на пороге.
– Он поправится, – мягко сказала она.
Сестра оказалась права. Когда Детайе проснулся и открыл глаза, он сразу узнал нас.
– Слава богу! – выдохнул Магнен.
– Я был болен? – спросил Детайе очень слабым голосом.
– Всего лишь лихорадка, – поспешил ответить Магнен. – Но все позади. Вас пришел навестить месье Саттон.
– А Марчелло приходил? – был следующий вопрос.
Магнен смотрел на него не отрываясь.
– Нет, – только и ответил он, надеясь, что выражение его лица доскажет остальное.
– Неужели он и правда умер?
Магнен наклонил голову.
– Бедный друг! – пробормотал Детайе, опустил тяжелые веки и снова уснул.
Спустя несколько дней после похорон Марчелло мы отправились в Винья-Мардзиали, чтобы забрать вещи, которые ему принадлежали. Когда я аккуратно собирал рукописную партитуру оперы, мой взгляд упал на один отрывок. Он показался мне похожим на тот, что Детайе постоянно напевал в бреду; я его записал. Как ни странно, когда я позже напомнил ему о той мелодии, для него это стало новостью. Детайе заявил, что Марчелло не позволил ему заглянуть в рукопись. Что касается бюста, спрятанного в другой комнате, мы не стали его тревожить и оставили разрушаться вдали от людских глаз.
Элиза Линн Линтон
Элиза Линн Линтон (1822–1898) родилась в Кесвике, графство Камбрия, в семье священника. Женщина независимых взглядов, она в 1845 году самостоятельно отправилась в Лондон в качестве протеже поэта Уолтера Сэвиджа Лэндора.
Опубликовав несколько романов, не имевших особого успеха, она сменила литературные занятия на ремесло журналиста и стала сотрудничать в газете «Морнинг кроникл» и журнале «Круглый год», который издавал Чарльз Диккенс. В 1858 году она вышла замуж за У. Дж. Линтона, знаменитого поэта и гравера по дереву; спустя десятилетие они развелись, но, по-видимому, оставались в хороших отношениях, так как она взяла на воспитание одну из его дочерей от первого брака. После развода ее бывший муж эмигрировал в США, и Линтон вернулась к беллетристике, на сей раз добившись широкой известности благодаря таким романам, как «Подлинная история Джошуа Дэвидсона» (1872) и «Кристофер Киркленд» (1885), – в значительной мере автобиографическим, несмотря на то что повествование в них ведется от лица мужчины. Ее взгляды нередко приводили исследователей в замешательство: сильная женщина с ярко выраженной индивидуальностью и независимым стилем поведения, она вместе с тем была решительной противницей феминистского движения, утверждавшего в общественном сознании образ «новой женщины».
Ее весьма неторопливая, размеренная манера повествования едва ли способна удержать внимание современного читателя, и сегодня книги Линтон вспоминают редко.
Рассказ «Убийство мадам Кабанель» был впервые опубликован в авторском сборнике «„Шелковая нить“ и другие истории» (Лондон: Чатто энд Уиндус, 1880).
Убийство мадам Кабанель
Деревушку Пьевро в Бретани не затронул прогресс, не осветила своим светом наука. Ее жители были простыми, невежественными, суеверными людьми и о благах цивилизации имели так же мало представления, как об учености. Всю неделю они занимались тяжелым трудом, возделывая неплодородную землю, которая давала взамен скудный урожай. По воскресеньям и дням святых посещали мессу в небольшой каменной часовне, безоговорочно принимая на веру все, что говорил им господин кюре, как и многие другие вещи, о которых он не упоминал. Все незнакомое казалось им дьявольским, а не прекрасным.
Единственной связью между жителями деревни и внешним миром, царством разума и прогресса, был месье Жюль Кабанель, истинный хозяин этих мест. Он одновременно исполнял обязанности мэра, мирового судьи и всех публичных должностных лиц. Иногда он ездил в Париж, откуда возвращался с немалым запасом всевозможных новинок, вызывавших зависть, восхищение или страх в зависимости от умственных способностей тех, кто их видел.
Месье Жюль Кабанель не считался красавцем, но душу имел добрую. Это был невысокий, коренастый, непритязательный мужчина со спутанной копной иссиня-черных волос и такой же иссиня-черной бородой. Он был склонен к полноте и любил пожить в свое удовольствие. Некоторые его качества могли возместить недостаток личного обаяния. Он был очень неплохой человек, просто самый обыкновенный и непривлекательный.
До пятидесяти лет он оставался видным женихом, но по-прежнему сопротивлялся попыткам поймать его в сети, которые предпринимали мамаши незамужних девиц, и свято оберегал от посягательств свою свободу и холостяцкую жизнь. Возможно, его красивая экономка Адель несколько способствовала столь упорному нежеланию вступать в брак. Поговаривали, что она захаживает в местный трактир «Вдова настоятеля», но никому и в голову не приходило с ней равняться. Она была гордая и неразговорчивая женщина, со странными представлениями о чувстве собственного достоинства, но возражать ей никто не осмеливался. Так, какие бы слухи ни ходили в деревне, они не достигали ни ушей Адель, ни ее хозяина.
Но вот, весьма неожиданно, Жюль Кабанель, остававшийся в Париже гораздо дольше обычного, приехал домой с женой. У Адель были только сутки, чтобы подготовиться к этому загадочному возвращению; задача казалась трудновыполнимой. Но она сделала все, как всегда, молча и решительно; устроила комнаты так, чтобы хозяину понравилось, и даже добавила к обычным милым украшениям букетик на столе в гостиной.
«Странные цветы для невесты», – удивилась про себя маленькая Жаннетт (деревенская дурочка, которую иногда брали в дом для помощи по хозяйству), заметив гелиотроп, который во Франции называют «вдовьим цветком», алые маки, белладонну и аконит. Такой букет вряд ли подходит для свадьбы, и это знала даже глупая маленькая Жаннетт.
Тем не менее цветы стояли там, куда их поставила Адель; и если месье Кабанель и выразил неудовольствие, скорчив гримасу, то мадам, казалось, ничего не поняла, поскольку улыбнулась с неопределенным и отчасти снисходительным видом, который принимают люди, которые не осознают смысла происходящего.
Мадам Кабанель была иностранка – англичанка, юная, хорошенькая и белокурая, как ангел.
– Дьявольская красота, – сделали заключение пьевронцы со смесью насмешливости и страха, ибо в эти слова они вкладывали гораздо больше значения, чем хотели показать.
Смуглые, худые и низкорослые, они не могли оценить округлых форм, высокого роста и свежего лица англичанки. Они никогда не видели ничего подобного, и поэтому в ее красоте для них было больше зла, нежели добра. Чувство, которое появилось при первом взгляде на мадам, только усилилось, когда все заметили, что хоть она и пришла на мессу вовремя, а это достойно похвалы, но не знала текстов служебника и крестилась неправильно. Поистине дьявольская красота!
– Тьфу! – сказал Мартин Бриоли, старый могильщик на небольшом кладбище. – С ее красными губами, розовыми щеками и пухлыми плечами она похожа на вампира, как будто всю жизнь попивала кровь.
Он изрек это однажды вечером с тяжелым вздохом осуждения, сидя в трактире «Вдова настоятеля». Мартин Бриоли считался самым мудрым человеком в округе, не считая господина кюре, мудрого в своей области, где был не сведущ Мартин, и месье Кабанеля, мудрого в своей области, в которой не были сведущи Мартин и кюре. Он знал все о погоде и звездах, о травах, которые растут на равнинах, и о пугливых диких животных, которые их поедают; он умел предсказывать и с помощью особого приспособления мог найти родник, скрытый глубоко под землей. Он также знал, где искать клад в сочельник, если ты достаточно быстрый и храбрый, чтобы войти в расселину в скале и вовремя из нее выйти; он собственными глазами видел Белых Дам,[7] танцующих в лунном свете, и бесенят, играющих и шаловливо прыгающих у пруда на опушке. И он точно знал, кто из жителей Ла-Креш-эн-Буа – деревни, с которой они враждовали, – мог быть оборотнем, и никто не сомневался в правоте его слов! Эти познания носили по большей части мистический характер; поэтому, если Мартин Бриоли плохо отзывался о ком-то, все подхватывали, если же он говорил о ком-то хорошо – на это не обращали внимания.
Фанни Кемпбелл, которая теперь была мадам Кабанель, ни в Англии, ни где-либо еще не смогла бы привлечь к себе столь пристального внимания, как в таком скучном, невежественном, а следовательно, кишащем сплетнями местечке, как Пьевро. За ее плечами не было никакой романтичной тайны; ее история была достаточно банальна и по-своему печальна. Будучи сиротой, очень юная и очень бедная, она служила гувернанткой. Хозяева поссорились с ней и оставили в Париже, не заплатив, совсем одну и почти без средств. Выйти замуж за такого человека, как месье Кабанель, она могла только мечтать. Прежде Фанни никто не любил, следовательно, ее с легкостью заполучил первый мужчина, который был с нею добр как раз тогда, когда ей грозила нищета. И она приняла немолодого поклонника, который больше подходил на роль отца, чем мужа, с чистой совестью и искренним желанием как можно лучше исполнять супружеские обязанности, не считая себя мученицей или жертвой, подчинившейся жестоким обстоятельствам. Она не знала ни о красивой экономке Адель, ни о ее маленьком племяннике, которому хозяин любезно позволил жить в своем доме и которому кюре давал уроки. Возможно, если бы она знала о них, то дважды подумала бы, прежде чем решиться жить под одной крышей с женщиной, составившей свадебный букет из маков, гелиотропа и ядовитых цветов.
Главной чертой мадам Кабанель был добрый нрав. О нем говорили округлые, мягкие черты ее лица и фигуры, добрые синие глаза и неизменная безмятежная улыбка. Все это еще больше раздражало и без того вздорных французов и тем более вызывало отвращение у Адель. Казалось невозможным рассердить мадам или догадаться, что она оскорблена, когда экономка, по обыкновению, говорила с ней с глубоким презрением; Адель не прекращала попыток поставить мадам на место. Но та принимала надменную сдержанность Адель и то, что она дерзила и продолжала играть роль домоправительницы, с неизменным добродушием; то и дело благодарила Адель, что она так любезно взяла на себя все обязанности по дому.
Благодаря спокойной и размеренной жизни, когда все способности Фанни в некотором роде впали в спячку, когда она наслаждалась существованием, столь отличным от полной лишений и тревог жизни последних лет, как и следовало ожидать, расцвела ее красота, Фанни посвежела и окрепла. Ее губы стали краснее, щеки розовее, плечи еще более пухлыми, чем когда-либо; но пока она расцветала, жители деревушки стали болеть, и даже старики не могли припомнить, чтобы за сезон столько людей заболело и умерло. Хозяин тоже немного прихворнул, а малыш Адольф заболел очень сильно.
Дата добавления: 2019-11-16; просмотров: 150; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!