Послесловие к «Крейцеровой сонате» 19 страница
Пашенька смотрела сначала выпучив глаза; она верила. Потом, когда она вполне поверила, она тронула рукой его руку и, жалостно улыбаясь, сказала:
– Стива, может быть, ты преувеличиваешь?
– Нет, Пашенька. Я блудник, я убийца, я богохульник и обманщик.
– Боже мой! Что ж это? – проговорила Прасковья Михайловна.
– Но надо жить. И я, который думал, что все знаю, который учил других, как жить, – я ничего не знаю, и я тебя прошу научить.
– Что ты, Стива. Ты смеешься. За что вы всегда смеетесь надо мной?
– Ну, хорошо, я смеюсь; только скажи мне, как ты живешь и как прожила жизнь?
– Я? Да я прожила самую гадкую, скверную жизнь, и теперь бог наказывает меня, и поделом, и живу так дурно, так дурно…
– Как же ты вышла замуж? как жила с мужем?
– Все было дурно. Вышла – влюбилась самым гадким манером. Папа не желал этого. Я ни на что не посмотрела, вышла. И замужем, вместо того чтобы помогать мужу, я мучила его ревностью, которую не могла в себе победить.
– Он пил, я слышал.
– Да, но я‑то не умела успокоить его. Упрекала его. А ведь это болезнь. Он не мог удержаться, а я теперь вспоминаю, как я не давала ему. И у нас были ужасные сцены.
И она смотрела прекрасными, страдающими при воспоминании глазами на Касатского.
Касатский вспоминал, как ему рассказывали, что муж бил Пашеньку. И Касатский видел теперь, глядя на ее худую, высохшую шею с выдающимися жилами за ушами и пучком редких полуседых, полурусых волос, как будто видел, как это происходило.
|
|
|
– Потом я осталась одна с двумя детьми и без всяких средств.
– Да ведь у вас было именье.
– Это еще при Васе мы продали и всё… прожили. Надо было жить, а я ничего не умела – как все мы, барышни. Но я особенно плоха, беспомощна была. Так проживали последнее, я учила детей – сама немножко подучилась. А тут Митя заболел уже в четвертом классе, и бог взял его. Манечка полюбила Ваню – зятя. И что ж, он хороший, но только несчастный. Он больной.
– Мамаша, – перебила ее речь дочь. – Возьмите Мишу, не могу я разорваться.
Прасковья Михайловна вздрогнула, встала и, быстро ступая в своих стоптанных башмаках, вышла в дверь и тотчас же вернулась с двухлетним мальчиком на руках, который валился назад и схватился ручонками за ее косынку.
– Да, так на чем я остановилась? Ну вот, было у него место тут хорошее – и начальник такой милый, но Ваня не мог и вышел в отставку.
– Чем же он болен?
– Неврастенией, это ужасная болезнь. Мы советовались, но надо бы ехать, но средств нет. Но я все надеюсь, что так пройдет. Особенных болей у него нет, но…
– Лукерья! – послышался его голос, сердитый и слабый. – Всегда ушлют куда‑нибудь, когда ее нужно, Мамаша!..
|
|
|
– Сейчас, – опять перебила себя Прасковья Михайловна. – Он не обедал еще. Он не может с нами.
Она вышла, что‑то устроила там и вернулась, обтирая загорелые худые руки.
– Так вот и живу. И всё жалуемся, и всё недовольны, а, слава богу, внуки все славные, здоровые, и жить еще можно. Да что про меня говорить.
– Ну, чем же вы живете?
– А немножко я вырабатываю. Вот я скучала музыкой, а теперь как она мне пригодилась.
Она держала маленькую руку на комодце, у которого сидела, и, как упражнения, перебирала худыми пальцами.
– Что же вам платят за уроки?
– Платят и рубль, и пятьдесят копеек, есть и тридцать копеек. Они все такие добрые ко мне.
– И что же, успехи делают? – чуть улыбаясь глазами, спросил Касатский.
Прасковья Михайловна не поверила сразу серьезности вопроса и вопросительно взглянула ему в глаза.
– Делают и успехи. Одна славная девочка есть, мясника дочь. Добрая, хорошая девочка. Вот если бы я была порядочная женщина, то, разумеется, по папашиным связям, я бы могла найти место зятю. А то я ничего не умела и вот довела их всех до этого.
– Да, да, – говорил Касатский, наклоняя голову. – Ну, а как вы, Пашенька, в церковной жизни участвуете? – спросил он.
– Ах, не говорите. Уж так дурно, так запустила. С детьми говею и бываю в церкви, а то по месяцам не бываю. Детей посылаю.
|
|
|
– А отчего же не бываете сами?
– Да правду сказать, – она покраснела, – да оборванной идти совестно перед дочерью, внучатами, а новенького нет. Да просто ленюсь.
– Ну, а дома молитесь?
– Молюсь, да что за молитва, так, машинально. Знаю, что не так надо, да нет настоящего чувства, только и есть, что знаешь всю свою гадость…
– Да, да, так, так, – как бы одобряя, подговаривал Касатский.
– Сейчас, сейчас, – ответила она на зов зятя и, поправив на голове косичку, вышла из комнаты.
На этот раз она долго не возвращалась. Когда она вернулась, Касатский сидел в том же положении, опершись локтями на колена и опустив голову. Но сумка его была надета на спину.
Когда она вошла с жестяной, без колпака, лампочкой, он поднял на нее свои прекрасные, усталые глаза и глубоко, глубоко вздохнул.
– Я им не сказала, кто вы, – начала она робко, – а только сказала, что странник из благородных и что я знала. Пойдемте в столовую, чаю.
– Нет…
– Ну, я сюда принесу.
– Нет, ничего не надо. Спаси тебя бог, Пашенька. Я пойду. Если жалеешь, не говори никому, что видела меня. Богом живым заклинаю тебя: не говори никому. Спасибо тебе. Я бы поклонился тебе в ноги, да знаю, что это смутит тебя. Спасибо, прости Христа ради.
|
|
|
– Благословите.
– Бог благословит. Прости Христа ради.
И он хотел идти, но она не пустила его и принесла ему хлеба, баранок и масла. Он взял всё и вышел.
Было темно, и не отошел он двух домов, как она потеряла его из вида и узнала, что он идет, только по тому, что протопопова собака залаяла на него.
«Так вот что значил мой сон. Пашенька именно то, что я должен был быть и чем я не был. Я жил для людей под предлогом бога, она живет для бога, воображая, что она живет для людей. Да, одно доброе дело, чашка воды, поданная без мысли о награде, дороже облагодетельствованных мною для людей. Но ведь была доля искреннего желания служить богу?» – спрашивал он себя, и ответ был: «Да, но все это было загажено, заросло славой людской. Да, нет бога для того, кто жил, как я, для славы людской. Буду искать его».
И он пошел, как шел до Пашеньки, от деревни до деревни, сходясь и расходясь с странниками и странницами и прося Христа ради хлеба и ночлега. Изредка его бранила злая хозяйка, ругал выпивший мужик, но большей частью его кормили, поили, давали даже на дорогу. Его господское обличье располагало некоторых в его пользу. Некоторые, напротив, как бы радовались на то, что вот господин дошел также до нищеты. Но кротость его побеждала всех.
Он часто, находя в доме Евангелие, читал его, и люди всегда, везде все умилялись и удивлялись, как новое и вместе с тем давно знакомое слушали его.
Если удавалось ему послужить людям или советом, или грамотой, или уговором ссорящихся, он не видел благодарности, потому что уходил. И понемногу бог стал проявляться в нем.
Один раз он шел с двумя старушками и солдатом. Барин с барыней на шарабане, запряженном рысаком, и мужчина и дама верховые остановили их. Муж барыни ехал с дочерью верхами, а в шарабане ехала барыня с, очевидно, путешественником‑французом.
Они остановили их, чтобы показать ему les pèlerins[21], которые по свойственному русскому народу суеверию, вместо того чтобы работать, ходят из места в место.
Они говорили по‑французски, думая, что не понимают их.
– Demandez leur, – сказал француз, – s'ils sont bien sûrs de ce que leur pèlerinage est agréable à dieu[22].
Их спросили. Старушки отвечали:
– Как бог примет. Ногами‑то были, сердцем будем ли?
Спросили солдата. Он сказал, что один, деться некуда. Спросили Касатского, кто он?
– Раб божий.
– Qu'est ce qu'il dit? Il ne répond pas.
– Il dit qu'il est un serviteur de dieu.
– Cela dit être un fils de prêtre. Il a de la race. Avez‑vous de la petite monnaie?[23]
У француза нашлась мелочь. И он всем роздал по двадцать копеек.
– Mais dites leur que ce n'est pas pour des cierges que je leur donne, mais pour qu'ils se régalent de thé; чай, чай, – улыбаясь, – pour vous, mon vieux[24],– сказал он, трепля рукой в перчатке Касатского по плечу.
– Спаси Христос, – ответил Касатский, не надевая шапки и кланяясь своей лысой головой.
И Касатскому особенно радостна была эта встреча, потому что он презрел людское мнение и сделал самое пустое, легкое – взял смиренно двадцать копеек и отдал их товарищу, слепому нищему. Чем меньше имело значения мнение людей, тем сильнее чувствовался бог.
Восемь месяцев проходил так Касатский, на девятом месяце его задержали в губернском городе, в приюте, в котором он ночевал с странниками, и как беспаспортного взяли в часть. На вопросы, где его билет и кто он, он отвечал, что билета у него нет, а что он раб божий. Его причислили к бродягам, судили и сослали в Сибирь.
В Сибири он поселился на заимке у богатого мужика и теперь живет там. Он работает у хозяина в огороде, и учит детей, и ходит за больными.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 76; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!