Проблема отмены крепостного права.
В 1765 г. произошло открытие Вольного экономического общества, задачами которого должно было стать помощь помещикам рационально организовать хозяйство, приспособить его к рыночным отношениям. В издаваемых Вольным экономическим обществом «Трудах» печатались агротехнические советы, образцовые инструкции приказчикам, наставления, как содержать скот, рекомендации по переработке сельскохозяйственного сырья, сведения о новых орудиях труда.
Вольное экономическое общество объявило конкурс на лучший ответ на вопрос: «Что полезнее для общества, – чтоб крестьянин имел в собственности землю или токмо движимое имение, и сколь далеко его права на то или другое имение простираться должны?» В течение двух лет Экономическое общество получило 162 конкурсные работы, в том числе 129 прислали немцы, 21 – французы, 7 – русские. Конкурсные работы прислали Вольтер и Мармонтель, Граслен и Эйлер. Они подвергли резкой критике крепостничество, считали его противоречащим природе и человеческому разуму, писали о неминуемом упадке общества, в котором господствует рабство, об угрозе выступлений народа, доведенного до отчаяния, о паразитизме дворянства.
Конкурсное сочинение, выполненное представителем дворянского либерального лагеря А. Я. Поленовым, тоже содержало «по здешнему состоянию неприличные выражения» в адрес крепостничества. Но, раскритиковав крепостное право, Поленов не предлагал его отменить. Он всего лишь считал возможным предоставить крепостному крестьянину право наследственного владения «недвижимым имением» и право собственности на свое движимое имущество.
|
|
|
Первую премию получил член Дижонской академии Беарде де Лабей за сочинение под девизом, отражавшим взгляды автора: «В пользу свободы вопиют все права, но есть мера всему. Могущество государства основано на свободе и благосостоянии крестьян. Но наделение их землей должно было последовать за освобождением от крепостного права». Автор рекомендовал не спешить ни с освобождением крестьян, ни с наделением их землей, ибо опасно спустить с цепи медведя, не приручив его. Надлежит сначала подготовить крестьян к восприятию свободы, а потом уже приступить к наделению их землей.
Взгляды Беарде де Лабея вполне соответствовали умеренно-просветительским воззрениям императрицы, по инициативе которой проводился конкурс. Путь крепостных крестьян к свободе, намеченный французским автором, вполне устраивал императрицу – в годы, когда проводился конкурс, Екатерина усиленно штудировала «Дух законов» Монтескье и сочиняла свой знаменитый «Наказ». Конкурс являлся своего рода пробным шагом, проверкой исповедуемых ею идей относительно судеб крепостных крестьян в России.
|
|
|
Омельченко пишет, что «есть основания полагать, что наряду с жалованными грамотами дворянству и городам Екатерина II готовила такую же грамоту и государственным крестьянам. Однако опасность нового дворцового переворота, зависимость царицы от дворянства, оказавшегося в условиях России одним из наиболее консервативных слоев населения, заставило Екатерину II отказаться от этих планов, так как был бы поднят вопрос и о статусе крепостных крестьян».
V . Проблема реформ XVIII в. и их связь с современностью
Реформы в России с точки зрения историка : лекция Александра Каменского [Электронный ресурс] / А. Б. Каменский; портал «Полит.Ру». – URL: http://www.polit.ru/lectures/2005/11/17/kamensk.html
СОКРАЩЕННАЯ ВЕРСИЯ
Мы публикуем полную расшифровку лекции доктора исторических наук, заведующего кафедрой отечественной истории древнего мира и средних веков факультета архивного дела Историко-архивного института РГГУ, члена ученого совета РГГУ, профессора Александра Каменского, прочитанной 10 ноября в клубе "Улица ОГИ" в рамках проекта "Публичные лекции "Полит.ру".
Александр Борисович Каменский – известный российский историк, член Российского общества по изучению XVIII в., научного совета РГАДА, Международной группы по изучению России XVIII в. (Study Group on Eighteenth Century Russia), автор книг “От Петра I до Павла I: Реформы в России XVIII в.. Опыт целостного анализа”. М.: РГГУ, 1999. 575 с; “Российская империя в XVIII веке: традиции и модернизация”. М.: Новое литературное обозрение, 1999. 326 с. и мн. др.
|
|
|
Лекция
Моя специальность - история России преимущественно XVIII – первой четверти XIX в.
….
… Черта, обращающая на себя внимание, - это магия слов. Есть целый ряд слов и понятий (и понятие “реформа” среди них), которые и на произносящего, и на читателя, и на слушателя действуют завораживающе. Стоит произнести слова “государство”, “государственные интересы”, “национальная безопасность” и т.д., аудитория цепенеет примерно так, как в XVIII в. люди цепенели, когда говорили “слово и дело государево”. … Когда мы слышим это постоянно: "укрепление государства", "интересы государства", "благо государства" – мне лично хочется спросить, кто такой, этот “государство”, где находится и как его увидеть.
Когда в конце 80-х – начале 90-х гг. на фоне общего резкого всплеска интереса к истории появилось немало публикаций, в которых так или иначе затрагивалась история российских реформ, весьма отчетливо выявился целый ряд стереотипных представлений об этой самой истории. И по моим впечатлениям, эти представления продолжают доминировать и сегодня, за исключением, пожалуй, одного, - того, что само слово “реформа” несколько изменило свое значение. Традиционно всегда слово “реформа” в русском языке имело некую позитивную коннотацию, и это, видимо, утрачено.
|
|
|
Надо сказать, что даже разного рода толковые словари Советского времени, когда, в принципе, реформа рассматривалась как свойство исключительно классового общества, не свойственное социалистическому, и на реформу смотрели как на средство, к которому власть предержащие прибегают, для того чтобы предотвратить революцию
…
Например, некоторые авторы того времени с горечью писали о том, что беда всех российских реформ состоит в том, что они осуществлялись властью, “сверху”. Будто народные реформы могут задумываться, разрабатываться и осуществляться народными массами. Власть при этом, в свою очередь, постоянно упрекали в том, что она на протяжении всей своей истории посредством реформ саму себя укрепляла. Иначе говоря, вместо того чтобы саму себя разрушать, она саму себя укрепляла. Видимо, предполагалось, что Петр I или Александр II, проводя реформы, должны были разрушить самодержавие, отречься от престола и совершить что-то в этом роде. Все это зачастую называлось революцией именно “сверху”, и это такое принятое понятие.
…
Далее широко распространенным было представление о том, что все реформы в русской истории не были доведены до конца, то ли потому, что они просто не были доведены до конца, то ли потому, что за ними следовали контрреформы
…
Отсюда логично вытекают всем нам хорошо знакомые разглагольствования об особых свойствах русского народа, его консервативности, привычке к рабству, отсутствии демократических традиций – в одном варианте. В другом варианте – о его соборности, об особом понимании социальной справедливости, особых взаимоотношениях с государством и т.д. Мне лично представляется, что и та, и другая точка зрения по сути своей мифологичны, никакой научной основы ни в тех, ни в других рассуждениях нет.
…
В связи с этим возникает вопрос: что такое контрреформы? Если мы с вами для этого заглянем в какой-нибудь словарь советского времени, мы обнаружим совершенно поразительную вещь. Если реформе было дано некое общее определение, вне каких-то хронологических и географических рамок, то о контрреформе написано, что контрреформа – это комплекс мероприятий, осуществленных Александром III в России. Т.е. контрреформа – это явление специфически русское, которое произошло однажды в мировой истории, только в одной отдельно взятой стране.
Еще одно устойчивое представление об истории российских реформ - это то, что все реформы были следствием каких-то катастроф.
… Изучая реформы в России XVIII в., я попытался рассмотреть это явление как некий целостный процесс. С самого начала я исходил из того, что реформы – это всякое изменение, преобразование, неважно, с позитивными или негативными последствиями, а контрреформа – это некое действие, которое отменяет то, что было сделано реформатором. Понятно при этом, что реформы могут быть различны по степени радикальности, по направленности на ту или иную сферу жизни, они могут представлять некий комплекс мероприятий или они могут носить строго ограниченный характер. При этом важным является вопрос, при каких условиях возможно осуществление реформ, и прежде всего, конечно, реформ радикальных и широкомасштабных.
Должен признаться, что значение этого вопроса я сам осознал не сразу. Тогда же, в конце 80-х гг., вышла книга, которую, может быть, некоторые из вас знают, книга известного историка Евгения Анисимова, которая называется “Время петровских реформ”, она в тот момент была очень актуальна. Я помню разговор с одним из коллег, очень известным нашим отечественным историком, который мне тогда сказал: “Вы знаете, я читаю книгу, я никак не могу понять, как, почему Петру удалось это совершить”.
…
Мне этот вопрос показался чрезвычайно важным. Действительно, Петр перевернул страну вверх тормашками, и при этом, что интересно, он практически не столкнулся со сколько-нибудь серьезным сопротивлением. Размышляя об этом, я пришел к заключению, что произошло это потому, что петровским реформам предшествовал системный кризис, системный кризис русского общества, в результате которого произошла дезорганизация политической элиты, которая в этих условиях просто не смогла составить оппозиции.
Сама эта идея не была так уж нова, она высказывалась в литературе еще даже в XIX в. Но высказывалась она не историками, а публицистами. Новой была интерпретация кризиса именно как условия осуществления радикальных реформ, и эта идея, тогда мною высказанная, была принята некоторыми моими коллегами и получила развитие в работах некоторых историков...
Если с этой точки зрения вернуться к реформам Александра II, то Крымская война явилась просто более ярким и очевидным проявлением нового системного кризиса, который Россия в это время переживала, и она сделала реформы возможными. Понимаете, и Александр I, и Николай I очень хорошо сознавали необходимость отмены крепостного права, но они не могли этого сделать, потому что им противостояла сплоченная дворянская оппозиция, которая потеряла силу в результате крымской катастрофы. Вот тогда возникли условия, при которых это стало возможно.
Следующий важный тезис, который я тогда выдвинул, заключался в том, что период радикальных реформ не может продолжаться сколь угодно долго. Это период экстремальный, он предполагает максимальное напряжение сил общества. И общество, несомненно, через какое-то время начинает нуждаться в передышке и в том, чтобы оглядеться по сторонам, посмотреть, что произошло, что сделано и как это, вообще, работает. Опять же такая постановка вопроса позволила мне пересмотреть традиционный взгляд на послепетровский период как на период контрреформ. Хотя, надо сказать, еще Соловьев в свое время писал о том, что это было время испытания, как он писал, реформ Петра самой жизнью. …
Что в результате? В результате подобный подход позволил увидеть длительный период русской истории, фактически с 90-х гг. XVII в. до 90-х гг. XVIII в., т.е. за столетие, как некий единый целостный поступательный процесс реформирования русского общества и государства. Понятно, что степень радикализма реформ на протяжении этого периода была различной, нацеленность на ту или иную сферу была различной. Но и в проблемах, решавшихся властью, и методах их решения наблюдается определенная преемственность. Таким образом, полученные выводы поставили под вопрос справедливость представления о самом цикличном развитии России и о невозможности России к поступательному развитию.
…Главная проблема, которая всегда решалась российской властью, была всегда одной и той же. Это, по сути дела, были поиски наиболее эффективной модели управления страной. Понятно при этом, что реальные обстоятельства, расстановка политических сил, действие тех или иных факторов, включая идеологические, международные и прочие, ценности, которые исповедовались самой властью и обществом, менялись. Но сама проблема оставалась именно такой и, по сути дела, остается такой и сегодня.
При этом наряду с очевидными отличиями можно назвать немало общего. Так, в XVIII в. формируется имперская модель управления страной, сочетающая в себе два, казалось бы, на первый взгляд, несовместимых элемента. С одной стороны, федеративность, допускающая определенную степень автономии отдельных национальных окраин. И с другой стороны, централизм, унитарность административной системы, которая предполагает единообразную систему управления на общей правовой основе с сохранением за центром монополии на законотворчество. Эта сложившаяся модель в целом дожила до 1917 г., в значительной степени его пережила, хотя, попутно замечу, именно слабости этой модели, ее неспособность адаптироваться к новым условиям, собственно говоря, стали одной из причин краха империи в начале XX в.
Далее. В XVIII в. русское государство сталкивается с вызовами, до некоторой степени сходными с теми вызовами, которые мы переживаем сегодня. Так, например, с определенными, конечно, оговорками, в реалиях XVIII в. можно сказать, что, например, пугачевщина по степени угрозы безопасности и целостности страны для того времени вполне сопоставима с нынешними угрозами сегодняшнего дня. Соответственно, то, что власть в XVIII в. противопоставила этим угрозам, для нас не может не представлять интерес. Вот, две крупнейшие фигуры XVIII в. – это, несомненно, Петр I и Екатерина II; но если имя первого прочно ассоциируется с реформами, то в общественном сознании имя Екатерины связывается обычно, прежде всего, в внешнеполитическими успехами. Это, поверьте мне, так. Чтение разного рода публичных лекций это доказывает. Всякий раз, когда я начинаю рассказывать о екатерининских реформах, все внимательно слушают, потом кто-нибудь поднимается и говорит: “А почему вы не говорите о том, что Екатерина Крым завоевала?” В массовом сознании в этом видится главное достижение.
Но надо сказать, что историки и у нас в стране, и за рубежом (во второй половине XX в. за рубежом екатерининской Россией занимались очень основательно) все больше внимания обращают именно на реформаторскую деятельность Екатерины, причем отмечают значимость того, что ею было сделано, и актуальность этого с точки зрения сегодняшнего дня. Причем отмечается также очень высокий уровень того, что я бы назвал политическим профессионализмом реформатора.
По существу, Петр и Екатерина представляют собой две модели, две модели российских реформ. И тот, и другая в конечном счете пытались добиться той самой эффективности управления, о которой я говорил. И тот, и другая добивались преодоления того, что они считали социально-экономической, социально-политической отсталостью страны, осуществляли то, что мы с вами не вполне точно называем модернизацией. И тот, и другая стремились к реализации определенных идеальных целей, которые восходили к неким теоретическим западноевропейским положениям того времени. Но условия, в которых они действовали, были различны.
Петр действовал, как я уже говорил, в условиях системного кризиса. Это обеспечивало ему, с одной стороны, достаточно благоприятные условия, но одновременно требовало радикальных преобразований во всех сферах жизни и в относительно сжатые сроки. Хотя на самом деле, если мы подумаем, что петровские реформы продолжались в России 30 лет, мы иногда немножко про это забываем, - 30 лет. Для нас в XXI в. 30 лет – это много, для XVIII в. это не так много. Люди ощущали время немножко по-другому. Но отсюда определенная хаотичность петровских реформ, их непроработанность и отсутствие, по крайней мере до середины 1710-х гг., сколько-нибудь четкого плана.
Екатерина осуществляла реформы на той основе, которая была заложена Петром, в период относительной стабильности, в то время, когда страна находилась на подъеме. Она в связи с этим имела возможность растянуть свои реформы во времени. Причем должен подчеркнуть, что постепенность реформ и тщательная их подготовка, столь же тщательная подготовка к ним общества – это была совершенно осознанно избранная тактика Екатерины.
Петр с вполне очевидным презрением относился к русскому народу и в соответствии с идеями философов-рационалистов того времени видел в своих подданных исключительно послушных рабов государства, обязанных трудиться ради общего, т.е. их собственного, на самом деле, блага, значения которого они при этом осознать не могут, а поэтому они требуют принуждения. Отсюда насилие как основной способ реализации реформ. Цель Петра, сформулированная опять же на основе идей европейских философов и дополненная личными впечатлениями от посещения Европы, - это создание регулярного, жестко централизованного, милитаризованного государства с унифицированной системой управления, которая осуществляет постоянный, столь же жесткий контроль за каждым подданным, который не имеет, по сути дела, никаких личных свобод, прав и имеет только одно право и обязанность – трудиться на это общее благо. Причем это самое общее благо сливается с государством, а государь есть воплощение этого государства.
Екатерина продолжила работу по унификации системы управления, по возможности интеграции прежних автономий в имперское пространство. Но она жила в то время, когда идеи философов-рационалистов были развиты и дополнены просветителями, которые внесли в это дело несколько важных новшеств. Во-первых, они внесли своего рода прививку против деспотизма, причем не просто по каким-то гуманистическим соображениям, а потому что, доказывали они, деспотизм невыгоден чисто прагматически, деспотизм ведет к развалу государства. Во-вторых, идея разделения властей. В-третьих, представление о самоценности человеческой личности и ее праве на личную свободу. Под влиянием Просвещения переоценивается значение закона. Если в петровское время закон виделся средством, то в екатерининское время он становится едва ли не самоцелью, и создание справедливых законов есть обязанность государя.
Руководствуясь этими идеями и будучи убежденной в том, что успех петровских преобразований наглядно доказал принадлежность России к европейской цивилизации, Екатерина свои основные усилия направила на конструирование сословного общества западноевропейского образца, что означало правовое определение статуса каждого сословия, соответственно, каждого человека, входящего в сословия, предполагая при этом не только обязанности по отношению к государству, но и определенные личные свободы и права. Замечу, что именно сословная организация общества стала основой появления на Западе того, что мы сегодня называем гражданским обществом. Гражданское общество на Западе выросло из сословной организации.
Иначе говоря, екатерининские реформы, по сравнению с петровскими, имели свою направленность на иную социальную модель. Более того, если Петр в крепостничестве видел, с одной стороны, средство для достижения поставленной цели, с другой - рассматривал его как органичный элемент той модели, которую он выбрал, то Екатерина уже отлично сознавала, что крепостничество – это тормоз в развитии, который не позволяет ее модель выстроить до конца. На первый взгляд может показаться, что реформы Екатерины – это и есть контрреформы по отношению к петровским реформам, на деле это не вполне так, это иной вектор развития, причем, на самом деле, вектор был заложен в итогах петровских реформ.
Советской историографией и отчасти вслед за историографией дореволюционной было принято делить царствование Екатерины на два периода. Первый период – либеральный (до пугачевщины), а после – период реакционный. На самом деле, уже достаточно давно серьезные исследователи пишут, что политика Екатерины была единой, целостной на протяжении всех 34 лет ее царствования. Другое дело, что события 1773-1774 гг., с одной стороны, убедили императрицу, что реформы – дело неотложное, а с другой стороны - облегчили ей задачу, потому что напуганное этими событиями дворянство сплотилось вокруг трона и уже не могло составлять такой оппозиции реформатору. Вполне логично при этом предположить, что, реализуя свою политическую программу, Екатерина, конечно, не могла не думать о том, как ее преобразования будут способствовать предотвращению событий, подобных пугачевщине, впредь, т.е. ликвидации подобного рода угроз.
Примерно лет 40 с лишним назад в Московском университете была защищена кандидатская диссертация о губернской реформе Екатерины II, реформе 1775 г. И я назову сейчас автора кандидатской диссертации, имя, я думаю, многим известное, но вряд ли связываемое с этой проблематикой, потому что автором этой диссертации была Марина Павловна Сильванская, которая сейчас известна совсем в другом качестве. И вот она защитила эту научную диссертацию, а ее научным руководителем был академик Тихомиров, который, вообще-то, не был специалистом по XVIII в., и Мария Павловна мне рассказывала, что она очень не хотела заниматься этой темой, она казалась ей очень скучной, но Тихомиров ей сказал: “Эта реформа была очень важной, потому что после этой реформы в России больше не было крестьянских войн”.
Понимаете, для нас сейчас не важно, была ли пугачевщина крестьянской войной, мы сейчас по-другому это оцениваем, но сама мысль представляется очень интересной. На самом деле, те реформы, которые Екатерина начинает во второй половине 80-х гг., начинаются даже немного раньше губернской реформы. В марте 1775 г. выходит манифест, в котором, собственно, начинается этот длительный процесс [17 марта 1775 г. обнародован Манифест «О свободном заведении промышленных предприятий», по которому отменялись казенные сборы с промышленных предприятий, любой подданный
получал право «заводить станы всякого рода и на них производить всякого
рода рукоделия без других на то дозволений или приказаний»]. Вот только что закончилась пугачевщина, только что удалось это предотвратить колоссальными усилиями, выходит манифест. В этом манифесте, прежде всего, объявляется, что отныне каждый человек в этой стране имеет право в переводе на наш с вами современный русский язык заниматься бизнесом, т.е. каждый человек имеет право завести собственное дело, не спрашивая какого-либо специального разрешения от каких-либо государственных властей. Естественно, это не распространялось на крепостное крестьянство.
Далее. Тут же этим же манифестом производится реорганизация гильдейского купечества, его освобождают от подушной подати, - в то время основного вида прямого обложения - и вводится новый налог, абсолютно фантастический новый налог. Гильдейские купцы с этого времени платят государству налог в размере 1% с капитала. Представьте, что было бы, если бы наши с вами предприниматели платили государству 1% с оборота капитала. Купец с капитала. Применительно к сегодняшней ситуации этого, конечно, не могло бы быть. Тогда это было с капитала, потому что запись в гильдию проводилась на основе объявленного капитала - в зависимости от того, какую сумму человек объявлял, он имеет, его записывали в первую, вторую, третью гильдию.
Через полгода последовала губернская реформа. Я очень бегло постараюсь (уже времени не так много) напомнить вам ее положения. Во-первых, было изменено административно-территориальное деление страны, резко увеличено число губерний. Т.е. власть пошла по пути не укрупнения, а, наоборот, разукрупнения административных единиц. Во-вторых, осуществлена судебная реформа. В России впервые появляется судебная власть, существующая как отдельная, отделенная от исполнительной власти и законодательной. Это не была власть самостоятельная, как мы это понимаем сегодня, это был, несомненно, сословный суд, но если иметь в виду, что до екатерининского времени в России не было, вообще, ни одного профессионального юриста, что в России не существовало юридического образования, мы понимаем, что это гигантский шаг вперед.
В-третьих, создаются принципиально новые учреждения с функциями социальной защиты населения. Мы это знаем даже по художественной литературе, приказы общественного призрения, в ведении которых находятся школы, больницы, богадельни, разного рода смирительные дома, дома для умалишенных и т.д. Но что значит в их введении? Их еще нужно создать, на них возлагается задача создать сеть таких учреждений по всей стране.
В-четвертых, создается новая система местного самоуправления, более разветвленная, более сложная, более бюрократизированная, основанная на сословном принципе. Но самым главным принципом, который был положен в эту систему управления, был принцип самоуправления. Абсолютное большинство должностей в этой новой системе учреждений замещаются на основе выборов из местного населения. Т.е. иначе говоря, власть на местах (самих местных органов при этом становится значительно больше, их сеть плотнее, гуще) оказывается в руках местного населения, конечно, под контролем государственных чиновников. При этом особое внимание Екатерина уделяет органам городского самоуправления, поскольку она огромное значение придавала тому, что в XVIII в. во Франции называли “третьим сословием”, то, что сама Екатерина назвала “средним родом людей”, и то, что мы с вами сегодня называем средним классом. Этот процесс она затем продолжила 10 лет спустя Жалованной грамотой городам 1785 г.
Понятно, то, что я сейчас произнес, - это костяк реформы. Если мы с вами возьмем даже первый документ, который называется Учреждение о губерниях всероссийской империи, это целая вот такая толстая книга. Екатерина, естественно, преследовала и какие-то иные цели, чисто прагматические. Ей нужно было заполнить вакансии, во всех этих учреждениях их можно было заполнить только путем выборов, ей нужно было удовлетворить интересы провинциального дворянства, она это тоже делала. Но так или иначе, общая направленность была именно той, о которой я говорил.
Более того, в последующие за реформами годы Екатерина идет дальше, она ликвидирует целый ряд центральных ведомств, целый ряд петровских известных нам коллегий, которые были созданы в ходе петровских реформ. За центром остается только то, что мы с вами сегодня назвали бы силовым блоком: оборона, т.е. военная коллегия, адмиралтейская коллегия, коллегия иностранных дел и финансы, все. Все остальное передается на места. По всей видимости, логика, которой руководствовалась Екатерина, была достаточно простой, если люди будут сами решать свои дела, если они будут сами управлять на местах, то у них не будет причин бунтовать. Т.е. как раз развитием местного самоуправления, перераспределением власти между центром и регионами, Екатерина, собственно говоря, отвечает на вызов пугачевщины, и уже сказано, что в России после этого крестьянских войн не было.
…
В екатерининской модели, которую она создает, регионы зависят от центра, они нуждаются в нем и без него не могут существовать. Но при этом они достаточно самостоятельны, что главное, они самостоятельны на личностном уровне и на уровне общины. Общины не в русском историческом смысле, а общины как то, что по-английски называется community. И все это связывает воедино некое правовое единство. Екатерина в своих трудах не раз подчеркивала, что все должны подчиняться одним и тем же законам, но это не единственный результат екатерининской реформы.
Надо сказать, что и дореволюционные, и советские, и многие современные историки часто, оценивая результаты екатерининских реформ, совершали такую методологическую ошибку: они искали эти результаты непосредственно сразу. Вот, в 1785 г. произошла городовая реформа, вот, поищем, что было в 1786, 1787 гг. Но Екатерина мыслила по-другому. Она сама писала о том, что действие реформы будет через 20, может быть, через 30 лет. Например, в 1782 г. в одном из писем к наследнику Павлу, который в письме к матушке похвалил учреждение в Пскове, которое он видел (1782 г., значит, через 7 лет после начала реформ), и Екатерина ему отвечает: “То, что вы видели, - это детство вещей”. Т.е. она это рассматривала только как самое начало.
Известный крупный американский историк Дэвид Рассел выступил с докладом, в котором предложил тезис о том, что в последней четверти XVIII в. в результате екатерининских реформ у русского горожанина в городской среде начинает формироваться понятие гражданственности, по-английски он это назвал citizenship. Это вызвало, надо сказать, довольно оживленную дискуссию.
…
По моему мнению, Екатерина была одним из самых успешных реформаторов русской истории. Ей удалось осуществить свою программу ровно настолько, насколько это вообще было возможно в тех условиях. Дабы завершить разговор о Екатерине, я позволю себе одну цитату, наверное, многим из вас знакомую. Это цитата из письма бывшего статс-секретаря Екатерины Попова к императору Александру I, письмо написано уже в начале XIX в., в котором он рассказывает о своем разговоре с государыней, в котором Попов выразил ей удивление по поводу того, с каким слепым повиновением исполняются все ее приказания. Что отвечает Екатерина: “...повеления мои, конечно, не исполнялись бы с точностью, если бы не были удобны к исполнению.. Ты сам знаешь, с какой осмотрительностью, с какой осторожностью поступаю я в издании моих узаконений. Я разбираю обстоятельства, советую, уведываю мысли просвещенной части народа и по тому заключаю, какое действие указ мой произвесть должен, тогда выпускаю я мое повеление... И вот оно основание власти неограниченной...”
Я сейчас попытаюсь в течение буквально двух минут сказать о том, что дает этот исторический опыт с точки зрения сегодняшнего дня. Во-первых, совершенно очевидно, что в истории России есть примеры успешного осуществления реформ. Методы осуществления реформ, их характер зависят от конкретных исторических обстоятельств, которые диктуют степень радикализма, уровень насилия и т.д. Об уровне насилия мы должны иметь в виду, что ни одну реформу никогда нельзя произвести так, чтобы она была удобна абсолютно всем. В результате реформы всегда есть кто-то, кто что-то теряет. Это аксиома.
Успех реформы невозможен без социальной опоры. Тоже, вроде бы, вещь совершенно банальная, но при этом надо просто иметь в виду, что население в массе своей всегда консервативно, хотя бы потому, что всякая реформа меняет привычный уклад жизни. Реформатор должен, как мне представляется, и этому учит этот опыт, опираться на наиболее активную в социальном отношении часть общества, которая разделяет его цели, если таковые есть. Потому что другим непременным условием осуществлением реформы является то, что необходимо наличие политической воли и четкое представление о конечных целях.
…
Сейчас мы переживаем новый этап. Я уже говорил, что сегодняшнюю ситуацию нельзя сравнивать с послепетровской ситуацией, т.е. нельзя говорить, что нам необходима передышка после радикальных реформ. Почему? Дело в том, что когда Петр умер, он оставил страну в состоянии разрухи. Как писал Милюков в свое время: “Петр возвел Россию в ранг европейской державы ценой разорения оной”. И 20 лет преемникам Петра пришлось это как-то ликвидировать, прежде всего, ликвидировать последствия этой ужасающей разрухи и финансового кризиса.
Сегодня мы с вами имеем совершенно иную ситуацию, экономически достаточно благоприятную, и по моим ощущениям сегодня происходит вот что. Люди, которые сегодня находятся у власти, теоретически знают, что реформы необходимы, они знают, какие именно реформы нужны, но они не очень, по-моему, понимают, зачем. Во всяком случае, они знают, что надо проводить реформы, потому что так полагается. Так полагается, для того чтобы в мире реноме какое-то было и т.д. Но при этом они абсолютно равнодушны к целям этих реформ. В результате у нас все происходит по известному анекдоту, когда, что мы ни делаем, получается автомат Калашникова.
Какую бы реформу мы ни задумывали … все это, в конечном счете, сводится к одному: к экономии государственных расходов и перекладыванию каких-то тягот с плеч государства на плечи населения. И административная, и военная реформы, которые затрагивают положение новой элиты, напротив, или вовсе не проводятся или проводятся таким образом, что расходы государства не только не сокращаются, но, наоборот, возрастают.
Когда преемники Петра после его смерти столкнулись с финансовым кризисом, они боролись с этим двумя способами: сокращением расходов на государственный аппарат и армию. Удивительно представить себе, что в XVIII в. они пошли именно по этому пути. В мировой истории в XX в. подобных примеров не счесть. У нас в результате так называемой административной реформы, по-моему, оптимизация, эффективность управления не только не повысилась, но, наоборот, все произошло с обратным знаком, потому что не только со стороны невозможно, но люди, которые сидят внутри этой системы, не очень понимают, как она устроена и как функционирует.
Мне кажется, что главная ошибка сегодня состоит в попытке опереться в проведении реформ на все население сразу, учесть интересы всех групп сразу, что, на мой взгляд, в принципе совершенно невозможно, что, в конечном счете, приводит к абсолютному реформаторскому бессилию.
И последнее. В обществе в целом и во властных сферах (что гораздо печальнее) наблюдается, на мой взгляд, очень низкий уровень того, что я бы назвал историческим мышлением, чувством истории, пониманием существа исторического процесса. У меня есть ощущение, что политические ощущения зачастую принимаются исключительно под влиянием сегодняшнего дня и по принципу “после нас хоть потоп”. Все разглагольствования о будущем наших детей в конечном счете сводятся к рассуждениям об особом пути России, который, в свою очередь, интерпретируется как призыв “лучше ничего не менять”.
Обсуждение
Лейбин: То, что вы рассказали про екатерининские реформы, было для меня фантастически интересным не только с точки зрения исторической реконструкции, но и в связи с историческим самоопределением: я, гражданин такой-то, продолжаю такую-то традицию, или мне хочется следовать таким-то образцам. Это в этом смысле, кажется, очень богатый материал. Может быть, это будет некорректная аналогия, но, что касается техники налоговой реформы при Екатерине, про которую вы сказали, - это фантастически выше, чем все, что в этой сфере у нас проводилось в последнее время по следующим основаниям (может быть, я неправильно трактую, но мне так показалось). Там налог был с капитала, который декларируется, а лучше декларировать себя в более высокой гильдии, что стимулирует более высокую степень открытости для государства, а не только потому, что придет к тебе мытарь и с тебя потребует. Отчасти в нашей Новейшей истории так произошло, потому что, чтобы крупным компаниям получать кредиты на Западе, надо больше декларировать, капитализация растет и все такое. Это был единственный стимул, а не государственная налоговая реформа. Я так выражаю восхищение.
… Я не очень услышал ответ на вопрос: кто такой есть государство не в применении к XVIII в., а в применении к сейчас?
…
Каменский: Кратко можно так ответить относительно того, кто такой государство. Я думаю, беда в том и заключается, что у нас государство сегодня – это тот же самый, кто и в XVIII в. И в этом самая большая беда. В этом смысле ничего не изменилось. Изменения политического строя, то, что мы сегодня имеем республиканскую форму, избранного президента, а не наследственного монарха, это в этом смысле абсолютно ничего не меняет. Потому что, опять же по моим ощущениям, люди, которые сегодня находятся у власти, убеждены, что они и есть государство. Понимаете? Ведь они же себя не ощущают нанятыми чиновниками. Мы можем с вами сколько угодно рассуждать, что на самом деле мы с вами, налогоплательщики, их содержим и т.д., они так этого не понимают. Они думают, что они и есть государство. Когда они говорят о благе государства, в этом-то и большая беда, что в их понимании благо государства зачастую сливается с их личным благом тоже. Это первое.
Что касается того, откуда может взяться суверен. Я не знаю. И нужен ли, на самом деле, суверен? Я полагаю, что речь должна идти не об этом, а о людях, которые будут ощущать государственную службу как свою работу, как свою обязанность, за которую им платят зарплату, в конечном счете. В современном обществе, мире, наверное, это должно быть так. И если они понимают, что, в самом грубом, конечно, виде, имеет место в развитых странах: есть профессиональные политики, у них есть работа, они это понимают как свою работу, за это они получают зарплату от налогоплательщиков. При этом они понимают, знают (им, может, сказали, им это не нравится, но они понимают), что они должны советоваться с какими-то интеллектуалами в том, как чего надо делать. Так это каким-то образом функционирует. Наверное, можно сказать так, что это связано, несомненно, с гражданским обществом, до тех пор, пока не сформируется полноценное гражданское общество, мы и наверху во властных эшелонах не будем иметь людей с таким сознанием.
…
Людмила Вахнина (общество “Мемориал”): Может быть, я тоже читала какие-то не те книги, но мне помнится, что Екатерина очень усилила крепостное право. Не ослабила, а, наоборот, закрепостила многих государственных крестьян, и, по-моему, при ней (я, конечно, могу ошибаться, мы все исторически малообразованны) запретили крестьянам жаловаться на своих помещиков. В этом смысле, мне кажется, что крепостное право – это проклятие всей нашей последующей жизни, оно изломало психологию и власти, и народа. Поэтому можно ли говорить о реформе, которая вызывает такое расслоение, создание поляризации в обществе? Между прочим, и сейчас происходит нечто подобное.
Каменский: Что касается крепостничества, действительно, то, что вы сейчас сказали, - это воспроизводит стереотипное расхожее суждение. Еще в конце XIX в. очень крупный русский историк Семевский, много занимавшийся историей русского крестьянства, показал: Екатерина никаких государственных крестьян не раздавала вообще, это первое.
Что касается того, что крестьянам запретили жаловаться. Запрет жаловаться существовал в России, по меньшей мере, с середины XVII в., и указ о запрете жалования возобновлялся всеми монархами на русском престоле. Екатерина, взойдя на престол, не восстановила этого указа, но в 1767 г., когда она путешествовала по Волге, в ряде случаев происходили такие эпизоды, когда она высаживалась, ее обступала толпа крестьян, которая не давала ей прохода, и ей вручали огромное количество прошений. Тогда люди из ее окружения ей сказали, что, вообще-то, матушка, был такой указ, еще при Елизавете, а до этого при Петре, о том, что нельзя подавать в руки государя. Смысл этого указа заключался не в запрете жаловаться, а в запрете подавать непосредственно в руки государя. Петр I в свое время, издавая этот указ, написал: “Потому что государь один, и раздвоиться он не может”. Он физически не может все это прочитать. Поэтому в целом я могу вам сказать, что Екатерина не сделала ничего, ни одного шага по укреплению и ужесточению крепостничества в России. Но она сделала много для того, чтобы его, ну, не ослабить... по крайней мере, именно по ее инициативе и с этого момента крестьянский вопрос в России стал предметом публичного обсуждения. Впервые. Вопрос о крепостничестве. Именно благодаря Екатерине. Она его поставила на повестку дня. Это что касается крепостничества. Тут ее вины нет.
Другое дело, что сам институт крепостничества, как любой социальный институт, не мог находиться в застывшем состоянии, он продолжал развиваться при Екатерине. И, действительно, к концу XVIII в. достиг в своем развитии некоторого апогея, но решающее значение для этого, как ни странно, имел манифест Петра III, а не Екатерины, Манифест о вольности дворянской. Когда дворян освободили от обязательной службы, тем самым крестьян фактически превратили в их собственность, ничем не обусловленную.
…
На сегодняшний мы видим, что наиболее эффективной социальной моделью является модель, условно опять же называемая “западной” или “европейской”. Хотя опять же это очень условно. В каком смысле она является более эффективной? В том смысле, что она обеспечивает наиболее высокое качество жизни. Вот и все. Опять же качество жизни с точки зрения той системы ценностей, которая доминирует в сегодняшнем обществе.
…
Когда Владимир Святой думал о том, где брать веру, он не думал "это Запад, а это Восток", он вообще этого не понимал, у него не было таких категорий.
Корский: О чем он тогда думал?
Каменский: Он думал, что православие лучше, потому что на Руси пить привыкли.
Корский: Это, простите, такой циничный подход.
Каменский: Это не циничный подход, это подход вполне прагматичный. Нет, Владимир Святой был, безусловно, прагматиком, он выбирал то, что удобнее. Вот, связи Древней Руси с Византией были очень тесными. Понимаете, она политически была связана, Русь пыталась себя противопоставлять Византии. В этом смысле посмотрите на всю историю. После так называемого татаро-монгольского ига Московская Русь заимствует многие политические институты монголов. Петр Первый 21 год воюет со шведами и устраивает административную систему по шведскому образцу. Это был совершенно прагматический подход. Византия – сильное государство, там православие. Западная Европа в это время состоит из каких-то маленьких многочисленных государств, там непонятно, что происходит. А Византия - она рядом, она огромная, и, конечно, надо на нее ориентироваться. Это был чисто прагматический подход.
…
Вопрос из зала: Была упомянута такая категория, как социальная опора. Я бы хотел спросить об опоре другого сорта, об опоре ментальной, опоре на некоторые образцы. … Грубо говоря, этот запас ментальных образцов, что я чиновник, проводящий губернскую, медицинскую, образовательную, дорожную, какую угодно реформу, знаю, как об этом думали образованные люди в екатерининскую эпоху или при Александре II и т.д. Насколько вероятно, что такой способ мышления станет привычным, распространенным? Грубо говоря, современное историческое образование, оно к этому людей подвинет, хотя бы следующее поколение чиновников?
Каменский: Насчет исторического образования я сильно сомневаюсь. В том состоянии, в котором сегодня историческое образование, это вряд ли. Но, понимаете, это связано с двумя вещами. Во-первых, что мы имеем в виду под историческим образованием.
Вопрос из зала: В самом узком смысле, набор ментальных основ.
Каменский: Историческое образование устроено пока сегодня по-другому. Помните, президент сказал: “Мы учим историю…” Для чего, вы помните?
Вопрос из зала: Для того, “чтобы гордиться”.
Каменский: Совершенно верно. Значит, это другой дискурс. Это первое. Это, на самом деле, воспроизведение дискурса [предопределённая система интепретации суждений и воззрений], который восходит к древности, это совершенно понятно. История существует, для того чтобы представлять некие образцы и на этих образцах учиться, образцы, прежде всего, героического и т.д. Но здесь еще и проблема, связанная со статусом истории в общем. А статус этот на сегодняшний день очень своеобразен. Потому что, с одной стороны, это то, о чем я сегодня в самом начале говорил, что нет никакого доверия к историкам. С другой стороны, очень высокий интерес к истории.
…
Что касается того, какие образцы возникнут и возникнут ли вообще в головах чиновников, это опять же зависит от того, что я говорил, отвечая на вопрос Виталия. Когда эти чиновники будут вырастать из гражданского общества и у них будет соответствующая система ценностей, у них, наверное, будет возникать и какой-то иной ментальный ряд. По крайней мере, он будет знать, что на каких-то этапах своей деятельности он должен обращаться к профессионалам, он должен обращаться к интеллектуалам и т.д. Вот так это устроено.
…
По мере становления в Западной Европе системы гражданских прав, по мере того, как человек, личность начинает ощущать себя именно индивидуальностью, обладающей определенными свободами, правами и т.д., он в большей степени начинает ощущать - особенно это происходит с началом Нового времени - творцом собственной судьбы.
Наш же человек нередко живет по инерции, связанной с моделью иждивенческого по отношению к государству существования, которая существовала в советское время, и от этого очень трудно избавиться. Люди ощущают: государство нам обязано. Не я сам, а государство нам обязано.
Глазков: … Сейчас в современной психологии развивается изучение семейной истории, так называемые трансгенерационные закономерности. И выясняются очень интересные вещи, что когда человек изучает свою собственную семейную историю, он становится гораздо более свободным в том, как он живет. Именно поскольку человек очень часто не знает того, что происходило, в том числе из-за каких-то семейных тайн, из поколения в поколение в этой семье происходят какие-то очень плохие вещи. Когда он о них узнает, он приобретает свободу.
…
Каменский: …
Для кого-то, кто привык, что государство – это такой добрый дядюшка, большой, сильный, с берданкой, который охраняет чего-то, - его, наверное, не было. Для кого-то это государство было. Если государство – это мы с вами, то оно было. А если государство – это то, чего мы боимся, то, наверное, его не было. У В.В. Розанова есть замечательное рассуждение на эту тему, когда он говорит: “Я иду по улице, и на углу стоит городовой. Почему я его боюсь, ведь это он должен мне честь отдать, когда он меня видит, здороваться со мной, радоваться! А я, вот, его боюсь”. И мы с вами точно так же, это наше с вами отношение к государству. Мы идем, видим милиционера, мы его боимся. И правильно делаем.
…
Что касается того, что такое государство, можно массу определений, дефиниций, интерпретаций придумать, в каждом, наверно, будет какой-то смысл. Можно опять же и ленинское определение вспомнить, что это система насилия одного класса над другим, можно и так подойти. На мой взгляд, это некая система институтов, которая создана для того, чтобы мы с вами жили в безопасности и благоденствии. Вот и все.
….
Московкин: Я постараюсь сказать только то, что мне кажется самым важным в этом контексте. Кризис – это тот же синоним катастрофы одного из четырех революционных режимов, единственного, в котором может возникать новое. Я специально хотел попросить, но вы меня опередили, не употреблять плеоназм типа системный кризис, потому что вне системы это не бывает. Спасибо.
Каменский: Я только возражу, что кризис и катастрофа – это абсолютно разные понятия. Катастрофа – это один из способов разрешения кризиса. Кризис может закончиться катастрофой, а может закончиться реорганизацией системы.
…
Каменский: … Что касается гражданского общества, это сложный вопрос. Я сказал, вы сами это прекрасно знаете, что масса определений, каждый это понимает по-своему. Я понимаю это так, гражданское общество – это наличие институтов, позволяющих населению контролировать власть. Я это понимаю, прежде всего, так. Другое дело, как эти институты работают, как они устроены, дальше начинается разговор о выборах, значении выборов и т.д. Но главное - то, есть эти институты, механизмы даже, может быть, или их нет. Мы можем говорить, что у нас нет элементов гражданского общества, или, может быть, у нас есть какие-то элементы гражданского общества, но оно еще не сформировалось. Это опять же вопрос дискуссионный, в значительной степени вопрос о словах, которые мы употребляем. Мне, например, странно слышать, когда говорят: “Мы будем строить демократию особым путем, у нас будет особая демократия”. Это, на мой взгляд, фраза, лишенная какого-либо смысла, потому что мне представляется, что демократия - она или есть, или ее нет. Не может быть с ушами или с хоботами, она или есть, или ее нет. Все. А каких-то вариантов демократии я не понимаю. Вот в гражданском обществе по-другому, там эти механизмы или институты в разных странах могут быть устроены по-другому. А в целом, я могу поблагодарить всех, потому что мне было интересно, не знаю, как вам. Спасибо.
Дата добавления: 2020-01-07; просмотров: 247; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!