Добрые люди обречены на гибель

 

Его чтут за великую жалость к русскому (человеку). И в эту жалость, как под безмерный шатер, лезут все. Даже палачи русских же людей. Жалость к конкретным русским людям, к деревенским в основном, при помощи нехитрых махинаций превратили в жалость вообще к русским. Шукшин борется за реабилитацию собственной жизни. Это серьезно и подхвачено массой. Кто же я? Способен ли я оправдать всей своей жизнью то, что задумал? Обеспечен ли мой капитал золотом?

Иногда я сам себе представляюсь командиром или рядовым глупой, сумасшедшей армии.

Больная собака вихляется по нашему району, ищет спасения у людей, бежит то за одним, то за другим, будто пробуя всех на доброту. Должно быть, этот щен переболел чумкой, его заносит, он лишен координации, падает, ноги подкашиваются, но щен как бы не замечает за собой, что вихляется и болен. Тянется к людям. На морде покорность брошенной, но не обиженной этим собаки. Но не об этом. Добрые люди обречены на гибель. Через страдания за всех и все. Это, пожалуй, один из самых больших секретов добрых, обреченных людей. Шукшин, например. Это к моим размышлениям о том, что есть люди, которым стыдно жить, что такие люди затрачивают гигантские усилия, чтобы преодолеть свой вселенский стыд. На этой основе возникают целые учения, даже религии. Социализм, например. Я вот кручусь вокруг Сенеки и Нерона, а подступиться боюсь. Как оберегала Сенеку жена, должно быть! Даже смерть для них была спасительной. Счастливым избавлением. И какой разговор мог быть между ними! Ведь не зря Феллини ввел в «Сатирикон» супружескую пару, кончающую самоубийством.

 

Болит сердце. И ничего-то поделать с собой не могу. Когда приходит беда, становится ясно, что нет душевного выхода. Наш лживый советский оптимизм не больше, чем духовная демагогия. С высоты истинного горя, постигшего твою душу, все видится нечистоплотным бодрячеством, цель которого не в исцелении чужой души, а в утолении собственного ненасытного любопытства. Но презирать людей за это не стоит. Они хотят соучаствовать в твоем горе, т.к. нет иной духовной пищи. А своего горя – когда еще дождешься. Какая-то пустыня. Верно говорил Вася. Как он был прав. Духовное Поволжье.

Шукшин не мог до конца поверить в сложившуюся систему, где таланты не открываются, а назначаются.

Что до пенсии можно проходить в молодых.

Что в классики надо загодя записываться в очередь.

Пройдет время. Шукшина начнут забывать. Может, осядет в памяти людей документальная пыль от его произведений, от его существования, от его души. Может, именно игра его скупого по нашим временам воображения ляжет в копилку людей. Шукшин войдет (уже вошел) в кровь нации. Значит, навсегда. В кровь больной, оговорюсь, нации. Умиравшей было. Забудут имя или не забудут, разве в этом дело?! Он всплывет неназванным, как византийский сюжет в «Калине красной». От матери. Не высказано, а всплывет. Этим, глубинным, и жива нация.

 

Лет 6 назад, точно я уже не помню, меня пригласили на Горьковскую киностудию в группу «Степан Разин». К этому времени я начал сниматься в кино, приглашения для беседы с режиссером стали обычным делом. Правда, предлагали в основном роли небольшие и однообразные: пьяниц и уголовников. Одним словом, намечался путь комедийного узкотипажного актера. Сценарий «Степан Разин» я прочел, если не ошибаюсь, еще в Кемерове или даже раньше, в Перми, в то время, когда еще и не подозревал, что буду работать в Москве. Но тогда я отметил про себя, что с удовольствием, с азартом даже, сыграл бы Матвея Иванова. Разумеется, если бы по этому сценарию можно было сделать инсценировку. Направляясь на встречу с режиссером, я не строил никаких планов, а думал соглашаться на любую роль, а, впрочем, даже не так, просто шел – и все.

 

Боюсь, что идея нового театра в Москве, затеянная Васей, не удастся. Но время от времени возвращаюсь в мыслях к этой идее, как к осуществимой. Почему, думаю я, и не осуществиться этой идее? Ведь хотел же я создать свой театр? Ведь не боялся думать об этом? Больше того! Я считал себя единственным человеком в Москве, который в состоянии создать здесь живой театр. Почему сейчас меня охватывает какое-то беспокойство и безволие? От неуверенности в себе? От старости? От бессилия перед системой, перед которой надо заискивать, иначе она опрокинет тебя и затопчет. Конечно, я иду на это дело, хорошо понимая, что у меня большой груз штрафных очков, если учесть атмосферу в Москве, атмосферу чудовищно завистливую, мстительную и уничтожительную ко всему талантливому. Периодически собираю рассыпавшиеся бусы. Но не дают воспользоваться ниткой.

Знаю, какое уже сейчас, впрок, держат на меня досье разные московские группы, начиная от… и кончая ханыгами из ВТО. Знаю, каким юмором намокнет Москва, когда током пройдет слух о моем назначении. Знаю, что автоматически попаду в списки смертников. Наконец, знаю, что в атмосфере всеобщего удушья сделать практически ничего нельзя. И знаю другое! Москве и России, как воздух, нужен, сейчас нужен новый театральный монастырь. Нужна театральная вера.

Русская в своей основе, в исходных позициях, что ли. И всемирная по выходу своему на публику, понятная и приемлемая для всех народов. Только на уровне народного языка можно выйти на общий разговор с народами. Театральный народный университет страстей. Без устали буду говорить: театр больше государства! Тем не менее в случае возникновения театра во главе с Бурковым нужна чистая победа. Как говорил Вася Шукшин, только нокаут принесет чистую победу. Победа по очкам – проигрыш. За мной стоит тень Шукшина – это подспорье, но больше – ответственность.

Эстетика – это характер взаимоотношений между писателем и читателем, между актером и зрителем. У Шукшина, к примеру, совсем иные отношения со зрителем, чем у многих «кинозвезд». И зритель другой, да и побольше его.

Шукшина нельзя читать в «лицах», его можно читать только в «мировоззрениях», доведенных до крайней точки кипения.

Шукшин оккупировал Сростки. Силовое давление культуры на родине редко жалуют. Толстой в Ясной Поляне, Шолохов в Вешенской – это явления особые и требуют специального изучения.

Похоже, Ибсен прав, когда во «Враге народа» говорит, что большинство никогда не бывает право.

Вот в этом следует разобраться. Пока (сгоряча) могу сказать, что один путь ведет к народу, другой – напротив, т.е. против народа.

Надо уметь ждать остальных, когда ты дальше всех успел уйти. Вот и вся мудрость вроде бы.

Ненависть односельчан: «Нет пророка в своем отечестве». Это не простая фраза. За ней стоит необузданная ненависть. Но пока есть надежда на крах избранника судьбы, ненависть бродит по дворам инкогнито. Когда же надежда не подтвердилась, ненависть выходит из берегов, становится движением, организованным и неумолимым.

Шолохов и Шукшин. Антиподы по отношению к родине и к разным методам. Как распорядиться жизнью своих земляков? Вопрос вопросов. Объединиться с ними и наплодить духовных (да и не только духовных!) тунеядцев, т.е. верных слуг и холопов, или же поставить их в один ряд с другими людьми. В первом случае – помещик, а другом – пророк. Но ведь народ! Разве может народ быть не прав? Ведь есть же в этой зависти-ненависти сильное положительное движение души народной? Жуткой трагедией несет на меня от недописанной повести «Побег»: может кончиться, что народ сожжет дом, который пророк купил для своей матери.

Шолохова спасли холопы от репрессий, Шукшина бы выдали властям.

Лев Толстой ушел! Шукшин ушел! Но как и от чего уходили эти люди? «Нет пророка в своем отечестве». У пророка нет Родины. Одним словом, пока идея созреет, о многом подумать надо, многое сравнить и сопоставить. И страшная, как бездна, мысль – предчувствие о народе-творце и народе-губителе. Тут же народная любовь к Петру Мартыновичу Алейникову. Убийство! Три судьбы, три характера, но и три этапа истории народа и Государства. Притчи Шукшина нигде так точно не поняли, как на Родине.

Меня просят написать воспоминания о Василии Макаровиче, на всех встречах со зрителями задают один и тот же вопрос: расскажите о вашей дружбе с Шукшиным. Я бы мог написать «бесхитростные» рядовые воспоминания, такие, каких тайно и хотят от меня составители сборников. Такие воспоминания стали бы духовным предательством не только по отношению к Шукшину, но и по отношению к русской нации. Я нисколько не преувеличиваю. Времена наступили ответственные. Речь идет ни больше ни меньше о том, выживет русская нация или нет.

Как-то Шукшин сказал, что государство наше, если судить по газетным заголовкам, легко можно представить в образе огромного и злобного мужика. Все должны ему и все соревнуются в насыщении его.

Я бы добавил: тупого мужика, который, чтоб скрыть свою тупость, прикидывается глухим и слепым. Пока хором не закричат, что, к примеру, Земля русская облысеет скоро и погибнет, он ничего не видит и не слышит. Даже торопится в своих браконьерских делах. Потом вдруг заявит: я вот думаю, природу и культуру надо охранять. Все должны удивиться от «неожиданности», «онеметь от недогадливости», а потом разразиться бурными аплодисментами. «Ну и прозорлив!» И не дай бог кому-то напомнить, что об этом говорили еще в 16-м веке. И не дай бог. Заплюют коллективно. А мужик-государство, не моргнув, скажет, что он в конце 15-го еще об этом говорил.

Однажды В.М. спросил неожиданно:

– Если что случится, тебе есть куда бежать?

Вопрос был такой странный и зловещий, что я как-то растерялся даже.

– Ну, в Пермь, – неуверенно сказал я.

– Да! – решительно подхватил он. – К матери!

Между матерью и сыном через тысячи километров была натянута струна, по которой шло напряжение высочайшей духовной силы. Мария Сергеевна осталась в Сростках, и даже не порываясь переехать в Москву, по-моему, сознательно, специально. Она надеялась, нет, она знала, сын вернется на Родину. Навсегда. Я даже подозреваю, что это была их общая тайная программа. Мать держала территорию до прихода сына. Догадываюсь, что это было нелегко: сдерживать натиск просто завистников.

Но чтобы отстоять Родину от разного рода наездников и временщиков, необходимо было воевать в общегосударственных масштабах. И Шукшин бился.

Что такое новое мышление в театре? Что такое старое мышление в театре? Мы еще только разбираемся, что нам делать, с чего начать, а троянского коня прошлого уже вкатили в Театр. За несколько часов до смерти В.М. Шукшин таинственно-торжественно сказал мне: «Кажется, я вышел на героя нашего времени». – «Кто он?» – спросил я. «Демагог» – как пригвоздил Шукшин. Было это вечером 1 октября 1974 г.

На пути революции в театр демагоги и охранители (собственных привилегий) отжившего уже соорудили баррикады из оговорок, поправок и ссылок на прежние заслуги, добытые в эпоху застоя. А некоторые, понаглей, подхватили знамя перестройки и снова повели легковеров по кругу.

Зона любви и страдания расширялась до масштабов всей страны.

Шукшин торопил наступление перестройки, он был в ней заинтересован кровно. Теперь можно сказать: до главных, коренных перемен еще далеко, но Сростки – это его родина. К нему идут и едут люди со всей страны. Однажды я рассказал В.М., как в детстве я чуть не умер.

В 1939 г. отец, мама и я, счастливая семья, сплавали на пароходе «Вяч. Молотов» из Перми в Астрахань и обратно. Плаванье было сказочное для меня. Но на обратном пути я заболел брюшным тифом, и меня еле довезли. Положили в детскую больницу, которая располагалась в старинном купеческом особняке. Мать дневала и ночевала около больницы. У меня началось заражение крови, начали меня резать, оперировать без наркоза, боялись за сердце, что ли. Сделали шесть операций. Готовились к седьмой. Лежал я уже в палате смертников, тяжелых.

На операции возили в дореволюционной коляске, на лошади, и вот мать моя подкупила сестру (та курила, и мать моя принесла ей несколько пачек папирос) и вместо нее повезла меня на операцию. Внесла. Хирург пошутил: «Надо же, живой! Когда ж он помрет-то?» Вот тут-то моя мать и взялась за него. Меня под расписку отдали матери, она меня выходила травами и любовью. Хирург при встречах низко раскланивался с матерью. Рассказывал я смешно, весело. Но В.М. слушал страдальчески, глаза увлажнились.

– Знаешь, почему мы с тобой талантливы? Мы дети любви.

В мае 1974 года актеры съезжались на Дон. Началась работа над фильмом «Они сражались за Родину». Нам, актерам, предстоял тяжелый ратный труд вдали не только от дома, но и вообще от человеческого жилья. Съемки предполагались именно там, где разворачивались события, описанные в романе. Место указал сам автор, М.А. Шолохов. Шли дожди, дороги размыло, да их и не было на подступах к месту назначения. Добирались долго, сутками. Измучились. На берегу Дона стоял теплоход «Дунай». Актеров разместили в каютах первого класса. У всех было какое-то праздничное, возбужденное настроение, как перед отплытием. Будто еще немного – и начнется путешествие, круиз по родным местам, по России.

А тут еще никуда не деться от воды, от солнечных зайчиков, которые проникают всюду и создают полную иллюзию движения. И музыка. Целыми днями корабельные радисты крутили на всю катушку одну и ту же мелодию из фильма (американского) «Доктор Живаго».

Музыка гремела. 31 мая мне исполнился 41 год. День рождения. Утром в каюту мою громко постучали. Вошел Василий Макарович Шукшин в сопровождении Алеши Ванина. Они поздравили меня, и Василий Макарович подарил мне книгу, только что вышедшую, «Беседы при ясной луне».

Шли дни, шли изнуряющие съемки. После съемок мы долго не засыпали, шептались то в каюте, то на палубе. Наши беседы при ясной луне. Теплоход стоял на том же месте. А мне казалось, что мы с Василием Макаровичем все время куда-то плывем: в прошлое, в будущее, просто в жизнь.

Теперь я отчетливо понимаю, в моей жизни было счастье: дружба с Василием Макаровичем. И что наградил меня бог этим счастьем неспроста. Видно, до конца дней мучиться мне над разгадкой удивительного явления русской природы: Василий Макарович Шукшин.

Эта книга сразу стала для меня живой. Как человек. И меняется она, как человек. Там, на теплоходе, она была веселой. Потом, в Москве, уже после смерти Шукшина, она наполнилась трагическим пророчеством, болью и невыносимым страданием. И я удивлялся, как это раньше мне казалась книга веселой? Наверное, оттого, что Василий Макарович был жив? Сейчас постоянно слышу с места его интонацию, за каждым персонажем вижу его. Как будто два человека: живой человек и Шукшин, который его играет. Вернее, не играет, а мучается, страдает за другого человека, за других, не чужих ему людей. К слову надо сказать, что вот этот тяжелый дар, умение жить радостями и страданиями других людей, и есть талант.

О Шукшине говорить трудно, это отдельная и большая тема. Конечно, мы были единомышленниками в искусстве. Единство взглядов и породило дружбу. Мы вместе думали, в какую сторону дальше идти. Он любил говорить «расшифроваться». «А ты готов расшифроваться до конца?» – спрашивал он. Это значит до конца раскрыться, сказать всю правду, просто выйти на лобное место. Это тоже вот очень русский, шукшинский характер.

Шукшин любил анекдоты, но почему-то не умел их рассказывать. Как-то они получались у него вялыми. Обычно это делалось так: он рассказывал мне анекдот, а потом, когда я рассказывал его друзьям, общим знакомым, он слушал и хохотал так, будто слышал его впервые. Вот такие бывают особенности.

Шукшину не нравилось мое имя «Жора», ему казалось, что в нем есть что-то такое приблатненное. Как только он меня не называл! Все искал какой-то приемлемый для него вариант: Георгий, и Егор, и Егорий, и все как-то не приживались. И вот однажды он входит в каюту, мы жили на пароходе во время съемок, постучался и говорит: «Джорджоне, к вам можно?» И что самое интересное, это ему дико понравилось, он даже так победно посмотрел на меня, вот, мол, нашел наконец! И что вы думаете, прилипло имя! Все, кто был в съемочной группе, так и зовут меня Джорджоне.

Если говорить о кино, то и здесь было много интересных ролей. Оттого, что они были сделаны с Шукшиным, они нравились еще больше. Вот, скажем, «Печки-лавочки» – это была работа-праздник с Шукшиным. Копытовский в «Они сражались за Родину». Тоже народный характер, и он мне особенно дорог тем, что возник в таком дуэте с Шукшиным. И один народный, и другой народный, а ведь это не один какой-то тип. Все русские и все такие разные. Один – сильная личность, а другой только еще становился личностью под воздействием этого первого. И возникает нерасторжимость, нация, вернее, такая молекула нации.

Или вот еще одно великое открытие Шукшина, когда он взял в «Калину» эту старушку-мать. Несчастная, никому не известная женщина. Я очень люблю таких людей. Они ничего не подозревают про себя. Так незлобиво, терпеливо, что ли, рассказывает про пенсию, про злой и про добрый сельсовет, про сынов, что не вернулись с войны, про третьего сына, которого она ждет неизвестно откуда. И живут на лице глаза. Ни одна профессиональная актриса так не сыграла бы этой сцены.

У нас было много планов. Василий Макарович в последние годы очень пристально следил за театром. Он очень смешно говорил, что Ромм настолько воспитал в них уверенность, что театр вот-вот умрет, он настолько убедительно об этом говорил, что они каждый день все ждали, что вот проснутся однажды, а театра – нет, умер. А потом он понял, что дело это живое, и у нас стал созревать план создания своего театра. Смешно говорить об этом, но мы даже остановились на таком его рабочем названии – Русский национальный театр.

Если говорить о том влиянии, которое он на меня оказал, то в первую очередь я должен сказать, что в результате наших встреч, в результате частого общения с ним я стал совершенно иначе относиться к крупным историческим личностям. Через него я понял, что такое Пушкин. Я понял, что такое масштаб личности, кто такой Пушкин, как ответственно он относился к каждому написанному им слову, как он не просто создавал литературный русский язык, а как он духовно цементировал нацию. И как он сам это понимал. Он понимал, что язык – это не просто образы и типы русского характера, а что язык – это как бы духовный центр нации. И как после Пушкина стала разрастаться вот эта духовная глыба. И вот через масштаб личности Шукшина я понял Пушкина. И Наполеона тоже. Все это разное, но вот масштаб личности дает возможность понимания этих сложных явлений.

Ведь Шукшин как личность по своим масштабам значительно больше того, что он сделал. Он был спланирован природой на большие дела. Он вождь, лидер. Он был рожден вождем, вот таким духовным центром. Как настоятель такого вот монастыря веры. Я имею в виду не религиозной, конечно, а духовной.

Все рельефнее прочерчивалась траектория пути Шукшина: стремление проникнуть в душу, изуродованную злом, понять неправого. Попытка через собственный уникальный опыт прийти к всеобщей нравственной истине. Не спрямляя пути, не облегчая задачи, выстрадать добро.

Он уже вступал в новый этап, болезненно преодолевая притяжение наработанных приемов письма. Начинал трудное восхождение – от накопления бытовых подробностей к высотам философских обобщений. Тяготясь теснотой сюжета, он рвался на простор «свободного размышления».

Шли последние дни съемок. Хотелось сделать как можно лучше – все же главная роль. А мысли – о Разине. К новой работе предстояло приступать тотчас. Он волновался, без конца говорил о картине. И я у него был чем-то наподобие магнитофона: не успевая зафиксировать мысли, он рассчитывал на мою память. И вел бесконечный спор с собой, в чем-то утверждался, от чего-то отрекался. Внимательно наблюдал, как Бондарчук снимает массовые сцены: сам-то готовился к Разину. «Я вот не могу командовать массовкой – жесткости не хватает. Люди! И не могу не смотреть им в глаза. Хоть умом понимаю, такая же работа, как любая другая». Не давала покоя мера правды. «Нет, в «Разине» не буду снимать массовку. Весь фильм – на крупных планах. Чтобы в кадре – никакого вранья. Учти: это увеличивает нашу с тобой ответственность». Мне была предназначена трудная роль: образ Матвея Иванова, философа, написан сильно, колоритно. «Готовься. Семьдесят процентов картины нам с тобой тянуть. Физически готовься». Он сам серьезно готовился к предстоящей работе и не позволял шутить по этому поводу. «А ты вообще-то способен до конца расшифроваться?» Это его любимое слово. В разные времена он зашифровывался по-разному. На новом витке он делал бы это совсем иначе. Убежден, что «Разин» по языку, методу съемки был бы не похож на его предыдущие фильмы.

Читать Шукшина – значит расшифровывать сложные письмена людских судеб, нравов, психологии. Значит – расшифровать его самого, Шукшина.

Все его фильмы – авторские, и подумайте: ведь во всех так или иначе живет Степан Разин. В «Странных людях» героя сжигают на костре. Любимая песня Пашки Колокольникова из фильма «Живет такой парень» – «Из-за острова на стрежень». Иван Расторгуев из «Печек-лавочек» спит и видит себя Разиным. Резкость, размашистость, надрывность – все оттуда, от разинской темы.

Написанное им еще надо научиться читать. Не в смысле точной передачи содержания. Надо научиться читать целиком.

«Я специально разбрасываю свои рассказы по разным журналам. Чтобы не догадались, что это – одна книга». На день рождения он подарил мне новый сборник и посоветовал: «Читай подряд. Постарайся воспринимать целиком». Я внял его совету и неожиданно для себя обнаружил, что читаю роман. С множеством судеб, массой сюжетных линий, причудливо сконструированный. С россыпью правдивейших зарисовок, жанровых сценок, миниатюр. Именно роман. Одно огромное полотно – так подвижны, пластичны его части: повести, рассказы, сценарии.

К своей последней картине он шел долго, нащупывая образ, все больше вкладывая в него себя. Разин – это его характер. Такова моя позднейшая отгадка.

И вот когда я вновь погрузился в стихию его прозы, поразила простая мысль: везде, в каждой вещи, каким-то чудесным образом зашифрован его характер. Даже в романе «Я пришел дать вам волю». Казалось бы: Степан Разин – реальная историческая личность. А это – Шукшин. Почему ни у кого не вызывало сомнений, кто будет играть? Он – кто ж еще! И до сих пор к сценарию никто не рискнет подступиться.

Поразительная способность к перевоплощению особенно проявляла у Шукшина личное, авторское. Как-то говорит: «Не буду снимать финал – казнь Степана. Не переживу». Тогда я это воспринимал как эмоциональное преувеличение. Теперь понимаю: Шукшин не пережил бы.

При нем всегда была тетрадочка, он с ней не расставался, писал каждую свободную минуту. Я видел его рукописи: ни единой помарки, будто диктант писал. Только по лицу, по воспаленным глазам догадываешься, какой внутренней работы стоило ему это чистописание. Истинный художник, он проживал жизни своих персонажей, ко всему прикасался собственным сердцем. Его талант поэтичен. В каждой вещи, как на гвозде, все держится на образе лирического героя. Поэтому его нельзя читать «на голоса», как делают иные актеры.

Я долго, настырно упрашивал его написать пьесу для моего режиссерского дебюта в Москве – сказку об Иване-дураке. Подробно объяснял замысел, соблазнял сценическими возможностями: представлял, как три головы Горыныча – три актера – беседуют между собой. Он внимательно слушал, кивал, соглашался. «Хорошо говоришь. Вот сам возьми и напиши». – «Нет уж, это по твоей части, я не умею». – «Тогда давай пофантазируем». Работали мы тогда много, снимались с утра до ночи. Мне показалось, что он остыл к нашей затее. Но однажды утром за завтраком он говорит: «Беда, знаешь, с нашим героем приключилась: его из библиотеки выгнали. Справку ему надо достать». Вечером он уже читал готовую сцену. Все чин чином написано в тетрадочке. Только почему-то радости я не испытывал: уж очень далеко уходил от задуманного, появилась бытовая конкретность.

Сказочный, афанасьевский Иванушка превращался в живой, сложный, сегодняшний образ, в котором настойчиво проявлялся автор. Вроде и не подкопаешься, не схватишь за руку – Иванушка, родимый. Но вот он является в нашу жизнь, прежде ничего о ней не ведавший, встречается с другими литературными персонажами, Бабой-Ягой, Змеем-Горынычем – эти хорошо обжились в наших обстоятельствах. Внешне ведет себя, как надлежит Иванушке, – дурак дураком. Но в нравственных оценках убийственно точен, воспринимает современность безошибочно.

До сих пор не могу понять, как Шукшину удалось преодолеть сказочную форму и выйти в совершенно иное художественное измерение – в лирическую поэму. Я называю изобретенный им метод «отстранением по-русски»: превращение сказки в чью-то трагедию.

Есть действительно очень потешные сцены, диалоги. Но комизм их обманчив. Вообще, когда пытаешься Шукшиным рассмешить, становится не по себе. Вроде бы смешно – а эффект обратный. Высекается-то как раз не смех. Во всех его философских трагических притчах на дне остается горечь, осадок.

Сбивают с толку шукшинские чудики – непредсказуемостью своих реакций. Встречаясь с ними, испытываешь душевный неуют, дискомфорт. Поэтому давайте-ка лучше задвинем их подальше… устроим загон для них – и с высоты нашей «нормальности» вволю посмеемся над ними… А ведь эти наивняки куда праведнее!

Я храню свои записки, записи встреч, наши диалоги, рассуждения Василия о народе, об истории. Вообще вся его жизнь – как трагическая притча, и сам он – явление яркое. Замечательный товарищ, знающий толк в юморе и прекрасном, исконно русском языке, умеющий выражать свою мысль доходчиво и понятно, образно и художественно. Так что и писать о нем нужно достойно его имени.

Его трагизм – глубоко русский, лишенный кровопролитных шекспировских страстей с «летальными» исходами. Как и великих предшественников, его всю жизнь преследовали одни и те же образы, только менявшие облик.

Однажды поздно вечером разговор зашел о «герое нашего времени». Кто они – Печорин, Онегин, Чичиков, Обломов? Каждый из них – порождение современной им жизни. Необязательно положительный, но прекрасный в своей правдивости тип. «Кажется, я тоже созрел написать такого человека». – «Какого?» – не понял я. «Демагога». Я разочарованно хмыкнул: мол, было, опять фельетонный антигерой. «А вот не угадал. Хочу написать про то, как демагогия вошла в человеческие чувства». Оказалось, замысел полон подробностей, прорисовывается любопытный тип наших дней. «Кто такой Зилов у Вампилова? Демагог чувств. Грозится покончить с собой – и остается жить. Да еще упрекает… Страшный человек: все может повернуть как захочет – так и эдак».

Изредка, выбираясь в станицу, мы устраивали настоящий набег на книжные магазины. Рылись на полках, в подсобке, хватали все подряд: старые газеты, журналы, особенно русскую классику – недорогие школьные издания, тоненькие книжицы, в ту пору их было много. Он откладывал книги не глядя: складывал их в стопы, листал сразу несколько. При этом ревниво поглядывал на меня: не обогнал ли его в азарте? Если видел, что у меня меньше, глаза вспыхивали победно: дескать, мой угол лучше, жила более золотоносная. «Дома», на пароходе, происходил нервный обмен. Прежде чем расстаться с книгой, долго вертел в руках, комментировал, пересказывал так, будто сам только что сочинил. Листая как-то «Шинель», говорит: «Слышал? Говорят, Башмачкин жив». Вдруг стал раздраженным, зло захлопнул книгу и ушел к себе. «Там уже все написано, а я время теряю».

Поэтому, верно, не выносил пустых разговоров. Когда «почитатели таланта» приставали с расспросами – злился, замыкался. Приходилось брать непрошеного интервьюера на себя – служить громоотводом. Он не встревал, хотя слушал. После ухода подводил итог беседы.

Он был изнутри глубинно образованным человеком, по-настоящему знал литературу, историю. Но знание его было «с секретом» – не на поверхности. Никогда не употреблял модной искусствоведческой терминологии – стеснялся слов и всегда находил простой эквивалент.

Он говорил иначе: совестливый человек. «Чувствую, что к моим словам привыкли – не задевают за живое. Слова нужно разогревать». Позднее вычитал в его публицистике: «Писать надо так, чтобы слова рвались, как патроны в костре!» Такими разогретыми, разрывными словами написана «Кляуза».

Он удивительно читал вслух, мгновенно воспламеняясь от собственного показа. Слушал себя, как бы проверяя точность воспроизведения мысли.

Шукшин в мыслях и словах был раскован и почти стенографически переносил эту раскованность на бумагу. Он обладал абсолютным слухом. Под каждой фразой видится ее нотная запись. Мироощущением, поэтикой он близок Николаю Рубцову. Когда нужно было по ходу сцены, он пел, и тоже очень по-своему, переходил из одного голоса в другой, на глазах создавая музыкальную партитуру вещи. Он органично стремился к завершенности формы – в коротком ли эпизоде или рассказе.

После выхода «Калины красной» у многих даже самых искушенных зрителей создалось впечатление, что в ней Шукшин рассказал о себе. По сей день меня спрашивают: правда ли, что Шукшин сидел и сколько? Не допускают мысли, что в тюрьме сидел не он, а какой-то Егор Прокудин. Актер заставил почувствовать, сколь дорогой ценой оплачено каждое слово. Он как бы сразу берет на себя персонаж, его судьбу со всеми изломами и перепадами, с нажитым опытом, тяготами, терзаниями, надеждами, душевной неустроенностью, берет на себя всю ответственность за него. Как же не верить!

Слава его пошла действительно не от книг. Широко читать его стали после смерти.

Для него все – внутри и вокруг – связано, неразделимо. Переход от одного к другому, от кино к прозе не требовал переключений, разбега, трамплина. Тем не менее переживал раздвоенность. Раздражало, что масса времени уходит на студийную суету, на постоянные компромиссы, с которыми сопряжено кинопроизводство. Мечтал о покое и тихой работе. Состоявшийся писатель, он грезил о литературе как о чем-то несбыточном.

С театром отношения были сложные. Постепенно отношение изменилось – говорил о театре как о живом деле. Особенно после того, как побывал у Товстоногова на репетициях «Энергичных людей», записал свой голос «от автора» и остался доволен результатом.

Работая над повестью «До третьих петухов», он часто просил меня почитать. Там есть персонаж – Медведь, против которого я возражал: казалось, он не отсюда, не из притчи. Шукшин сердился, пытался убедить. «Как ты не понимаешь: Медведь – это природа, естество… Пожалуй, я тебе Медведя подыграю». Я видел, как увлеченно, с удовольствием он играет. Вот почему не верю, что смог бы расстаться с театром, кино навсегда. Хотя литература оставалась для него самой желанной. Остальное – периферия, удаление от центра, где можно дореализовать себя, довыразить, довысказать.

Жил в диком напряжении, будто все время куда-то торопился. Непрерывно пил кофе, курил, к концу работы сильно уставал и буквально на глазах сникал. Писал по ночам, при закрытых окнах, чтоб мошка не налетала.

Как-то выдалось несколько свободных дней, и мы отправились в Москву. Обратно договорились возвращаться вместе. Условились встретиться у магазина «Журналист», что на проспекте Мира. В назначенный час прихожу – он уже на месте. Стоит возле машины, курит и плачет. «Ты чего, – спрашиваю, – стряслось что?» – «Да так, девок жалко, боюсь за них». – «А что с ними случится?» – «Не знаю. Пришли вот провожать. Стоят как два штыка, уходить не хотят. Попрощались уже, я их гоню, а они стоят, не уходят». По его лицу текли слезы. Будто знал, что в последний раз видит дочерей Машу и Ольгу.

Все чаще жаловался на ноги. Я видел, как ему трудно ходить, как тяжко дается даже небольшое расстояние – от пристани на Дону до площадки.

В последний вечер выглядел усталым, вялым, все не хотел уходить из моей каюты – жаждал выговориться. Вдруг замолкал надолго. Будто вслушивался в еще не высказанные слова. Или принимался читать куски из повести «А поутру они проснулись» – как раз завершал работу над ней, вот только финал никак не выходил, что-то стопорило. Помните, повесть обрывается на суде. «Я хочу сделать так. Во время чтения приговора в зал входит молодая, опрятно одетая – «нездешняя» – женщина и просит разрешить присутствовать. Судья, тоже женщина, спрашивает: «А кто вы ему будете? Родственница? Знакомая? Представитель жэка?» – «Нет», – говорит женщина. «Кто же?» – «Я – Совесть».

Я актер шукшинский. И с Василием Макаровичем мы сошлись, если так можно сказать, на национальной, народной почве. Он постоянно размышлял о русском народном характере, о его загадке, потому и мостик перекинул в литературу XIX века. Мы сейчас много говорим о современном положительном герое и перечисляем: такой он должен быть и эдакий. Одно не всегда вспоминаем: корни его.

Неброскость героя тоже в традициях русского искусства, которое всегда раскрывало нравственную силу и напряженную духовную жизнь человека обыкновенного. Я никогда не играю людей исключительных, напротив, беру как бы человека из толпы и показываю, чем он интересен. Не люблю, когда герой или актер, его воплощающий, возвышается над зрителями. По-моему, надо всегда предполагать в зрителе ум и талант, если не больший, чем твой, то равный – тогда и рождается подлинный контакт.

Актерская судьба складывается из ролей, которые тебе предлагают режиссеры. В мои же тайные планы всегда входили занятия режиссурой. Я шел к этому очень долго, так как искренне считал: не настало мое время. Один из героев пьесы Леонида Леонова «Обыкновенный человек» говорит о том, что нужно быть жестоким к себе, чтобы другие потом не были жестоки к тебе. Эти слова врезались в память и многие годы заставляли меня быть требовательным, беспощадным к себе, каждый раз сомневаться в том, что делаешь на сцене, на экране.

 

Василий Макарович ушел от нас так до конца и не узнанный, не расшифровавшийся. Оставил томление по себе. Шукшин – это второе пришествие «Степана Разина»? – спрашивают меня на встречах зрители. И я что-то мямлю в ответ, польщенный, естественно, доверием зрителя.

«Мне вот предлагают поставить Васиного «Степана», – советуется со мной режиссер X., – но ведь надо писать новый сценарий, по документам». И я весь содрогаюсь внутренне от возможного вторжения в национальную заповедную зону с целью порабощения. Ну, а что делать? Как быть? Сценарий написан и лежит у всех на виду. Что делать? Ждать! Наше поколение не выговорило заветное Степаново слово на экране. Единственные уста, которые могли выговорить так нужные нам слова, смолкли. Как жалко сейчас выглядят суетня рядом с Шукшиным, раздражающая соревновательность и громкие амбиции пустых людей, которые и привели наше кино к упадку! «Аренды хотят эти патриоты». Не уберегли. Не дали сказать! И нанесли непоправимый вред нашей русской культуре. Теперь остается ждать. Таковы жестокие законы духовной жизни нации.

Новое время поставило перед нашими соотечественниками поистине судьбоносные вопросы. Чтобы не было поздно, искать ответ на них необходимо в сегодняшнем дне. Вопросы, касающиеся нашего состояния духа, нашей нравственности, едва ли не первее экономических: каков человек – таковы и дела его. Среди интеллигенции (не будем оспаривать ее исконное право пострадать за людей) витает не мысль даже, скорей боль-недоумение: «Где же вы, сыны Отечества?!» Люди сильного нравственного потенциала, рассматривающие собственное благополучие как дым и тлен. Для которых служение Отечеству не средство стяжания славы или благ материальных, а единственный и безусловный смысл жизни.

Или все мы строители нереальных воздушных дорог из фильма «Печки-лавочки», проглядевшие Родину, мелькавшую за окном купе черно-белыми березами?

И некому противостоять злу, убивающему в «Калине красной» среди черно-белых берез вовсе не героя В. Шукшина, а саму, казалось бы, надежду.

Меня не покидает ощущение, будто все эти годы мы жили эмигрантами в своей стране. В чудовищной лжи, когда черное выдавалось за белое, белое за черное. Жили, по-настоящему не зная размеров наваливающейся беды. Только сердце у таких людей, как Шукшин, болело. И ушли многие прежде своего века…

Имеем ли право опускать руки? Многих, что в прямом смысле заплатили жизнью, болью за правду настоящего дня, за то, чтобы мы вышли из состояния анабиоза, обрели Родину, уже нет с нами… Так что же получается, нет больше «благородных дяденек», которые нам красивую жизнь преподнесут?

Помню, в перерыве между съемками картины «Они сражались за Родину» Шукшин собрался к Михаилу Шолохову и взял меня с собой. В машине был хмур, с высокими районными особами, сопровождавшими нас, почти не разговаривал. На заманчивое предложение «выпить-закусить» отнекивался. А мне при удобном случае с горьким самоутверждением проронил: «Нет, не они, не они поводыри, не они наставники народные, а мы, писатели. Я должен, должен Шолохову кое-что сказать…»

На приеме за столом Василий Шукшин поднял тост, прямо глядя в глаза большому писателю, побледнев треугольником возле рта, сказал: «Не удержали мы нацию, нам ее еще предстоит собрать». Шолохов понял происходящее всерьез и отозвался на его боль. Так же серьезно глянул ему в глаза и ответил: «За Васю Шукшина, собирателя земли русской».

Но ведь были и есть, никуда они не делись, люди, которым не выгодно, чтоб цвели правда и культура наша. Замороченный народ куда более прост в обиходе. Люди эти умеют душить таланты в самом зародыше. Я – человек, и меня можно убить словом. И каждого живого человека можно. Я это знаю точно. Очень много сейчас разговоров в печати и о чисто физическом истреблении генетического фонда, цвета нации: это войны и сталинские репрессии. Но приняла Россия муки мученические, очевидно, недаром… Еще сильнее по закону развития должен быть бросок вперед. Хочется в это верить, без этой веры жить невозможно. Народ, «большинство», всегда в России было понятием неоднозначным. Большинство как таковое никогда не было правым, толпа и есть толпа. И куда более страшно, что плохие люди, уничтожив хороших, дали потомство. Ген хамства вездесущ.

Что можно противопоставить ему? Силу. Но силу со знаком плюс. Недавно один знакомый рабочий рассказывал. На заводе проходило тайное голосование за новую администрацию. Но победила старая, скомпрометировавшая себя. Оказывается, счетную комиссию, выбранную самими же рабочими, подкупили. До тех пор, пока можно будет подкупать совесть людей, перестройка не победит. Право «первой ночи» бюрократов так и останется их правом. Заговор «великого хама» покупает вся и всех, делая и нашу культуру посредственной, лишенной нормального человеческого качества.

Все на потребу, все к столу. Плебейская благодарность так называемых творческих людей, приглашенных к высоким столам, разве она неизвестна нам?

Прислуживать высоким чиновничьим рукам, раздающим блага земные, – вот истинное духовное рабство, развращающее умы интеллигенции. И это верный путь к атмосфере, рождающей культ. Рабство порождает тоталитарность. Тоталитарность порождает убийства и войны. Сейчас мы понимаем: Гитлер и Сталин сошлись в смертельной схватке не случайно. Но какова тому цена? Мы до сих пор не знаем ее подлинных величин для обоих народов… Какая кровь течет в генах наших детей? Что они могут? На что способны и, увы, неспособны после столь тяжких зарубок, оставленных в памяти отцов и дедов. Мы часто не понимаем молодежь, отстраняемся от нее. Но все они духовные и бездуховные, рокеры, наркоманы, проститутки, спекулянты – это наши дети! Вспоминаю байку про цыгана. Сидит старый цыган, смотрит на цыганят и думает: «Какие же они чумазые». Сидит и гадает: «То ли этих помыть, то ли новых сделать?» Так что же, мы будем уподобляться цыгану? Волевым решением человеческий материал не истребишь и новых не наделаешь. Надо чумазых отмыть. Открещиваясь от детей, мы отказываемся от себя. И в этом наша немощь.

Мне кажется, там, где есть монополия на истину, гибнет нравственность. Там, где царит дух казармы, гибнет любовь к себе подобным. Люди начинают унижать друг друга и неспособны создать уже ничего хорошего. Дух казармы укоренился во многих сферах нашей жизни. В том числе жив он и на театре. Пока театр не станет союзом людей свободных, не зависящих от чьего-либо культа, рутине на театре жить и жить.

И спрашивают, что же делать, какую программу предложить? Я думаю, в области наших с вами идеалов никакая программа не нужна. В противном случае возникает тот же диктат, та же монополия на истину и круг замкнется. Надо просто жить и работать, помогая естественному току жизни, а не мешать друг другу установками, запретами, ложью, насилием. Тогда, возможно, и народятся новые Сыны Отечества. Новые Ломоносовы, Вавиловы, которые умом своим, плодами рук своих спасут и нас, и нашу землю от духовного и экологического вырождения.

В Библии, в главе «Апокалипсис», сказано примерно следующее: иди и смотри, и ты увидишь и белое и черное. Что же в конце концов, от каждого из нас с вами зависит, чего будет больше…

Путем осуждения всяческого насилия (невежества) вести к любви. Только один путь к победе в любви: докажи высотой помыслов.

 

Часть III. «Письма к другу»

 

Друзей у меня нет. Единственный друг, который у меня был, ушел из жизни десять лет назад. Так есть.

И строить свою дальнейшую жизнь надо, исходя из этого. Действительно, писать мне сейчас некому. Я не пишу. Пока что. Пока не понял, что адрес, по которому я могу писать свои сокровенные письма, один – могила. Но могила моего единственного друга Василия Макаровича Шукшина. Из этого печального открытия не следует делать никаких трагических выводов, наоборот, надо радоваться, что я не купился на эрзац, что я мужественно сознался самому себе в правде. Есть вокруг меня люди, симпатичные мне, люди разные и разрозненные. Искренние беседы с ними не дают, да и не могут дать желаемых мною результатов. Им нужна моя поддержка. Я и поддерживаю, подкармливая их своим оптимизмом и ничего не получая от них взамен.

Похоже, изобретенный мною литературный прием (письма к другу, размышления у могильной плиты) обернулся жестокой правдой и оказался вовсе не литературным приемом.

В чем главный стержень «Писем к другу»? Да и не только «Писем». То, о чем я хочу записать сейчас, должно стать главной, коренной идеей всей моей работы на будущее, в какой бы сфере она ни осуществлялась – литературе, актерство, кино и театральная режиссура, выступления и встречи со зрителем, – во всем. Что же это за идея?

Человек должен сложить с себя (добровольно!) полномочия «властелина Природы», которые он присвоил себе «незаконно», если можно так выразиться. Ведь туземцы чаще всего воспринимались как нелюди, как часть «ничейной» территории, Земли, которую «цари Природы» открывали. Психология бандита, пирата (по отношению к Природе, а отсюда – к туземцам) не изжита – еще как не изжита! – до сих пор. Робкие попытки отдельных смельчаков изменить государственное отношение к Природе извращаются. Глубоким философским размышлениям и предостережениям придается легкомысленный вид благотворительства (опять с высоты царственной: могу пощадить, помиловать, но могу и обождать) и обещаний на будущее (маниловщина!). Спохватываются и начинают чесаться, когда «окружающая среда» не выдерживает и мстит.

Россия снова, в который уже раз, разрешилась от бремени: родила космическую философию. Федоров, Вернадский, Чижевский, Циолковский. В который уже раз Человек пытается сбросить с себя религию! Думаю, в последний. В религии (царство божие, светлое будущее), к сожалению, нуждается Государство. Даже, как наше, атеистическое.

Ведь народ с природой жил всегда в мире. Среди людей есть свои млекопитающие, свои хищники (по отношению к Природе беру пока), они уживаются между собой. Правила общежития в народе вырабатывались веками, они менялись вместе с жизнью, возникали и кровавые конфликты…

Но богочеловечество (никак не перепрыгнут через ограничительные флажки христианства!) – не светлое будущее (а сейчас, мол, и наши «слабости» потерпеть можете), а просто Человечество (Народы!) в бесконечной взаимозависимости с ней же. Мерки огромны. Нравственные тоже. Неизмеримы, несопоставимы с корыстью Государственной.

Агрессивность Государства вовне прямо пропорциональна агрессивности вовнутрь. Государство по мере роста своего могущества становится все самоуверенней. Зуд вмешательства в дела туземцев (вовне!) и раздражение по поводу «отсталости» собственного народа, который рано или поздно становится чужим, туземным (вовнутрь!) толкают одно Государство к союзу-вражде с другими Государствами. И вот сидят представители не народов, а семейств (чудовищное меньшинство) и «решают» судьбы мира.

Вспышки национализма в том или ином регионе – это выступление против власти, которая выдает себя за советскую. Но сказать прямо не отваживаются. Страх уже в крови, народ отравлен страхом. Страх – это яд пострашней нитратов.

Жизнь такова, что ничего нельзя изменить в ней быстро и радикально. Т.е. можно, но при условии фашизма и обязательной резни. Что с нами и происходило.

Сейчас же противостояние разных сил и групп естественно. Но каждая вновь возникающая группа начинает с требования уничтожить своих оппонентов.

Разорвать поколения – при помощи той же идеологии, противопоставить стариков молодым, и жизнь станет бессмысленна. Воспитывать молодых против «стариков», отцов и матерей, и гармония жизни нарушена, наступает бесовщина.

 

Не в добровольное ли рабство мы идем? Одни куют будущее изобилие, другие тренируются в этом изобилии жить.

Рабская философия предполагает два типа: покорного, идеального раба и надменного, безжалостного рабовладельца, паразита.

Остальное – нюансы, детали из области приспособлений и сиюминутной тактики.

Постоянное бдение по охране и поддерживанию всемирного рабства (ведь тюремщики тоже большую часть времени сидят) не могло не сказаться. Мы имеем дело с опасным дикарем.

 

Теперь надо уходить? Сколько зла сделано родине и людям, населявшим родину (защищавшим ее от нас, разрушителей), что надо, пока не поздно, бежать. Но есть спасительное: все виноваты, всем надо перестраиваться. С коммунистами не пропадешь. Какая-то отчаянная уголовная бессовестность. Весело даже.

Предвижу, очень сложно будет в будущем разгребать «исторические баррикады» культурного терроризма. Очень важно нам, современникам, оставить свидетельства участников этой неравной войны.

Все подлинно ценное оплевывается и замалчивается, не допускается вовремя к народу.

Молодость, зрелость, старость. Их предназначение в общем движении людей и природы. Не нами начало положено, не нами и конец предопределен. Начало Жизни не есть начало вообще, как Смерть не есть конец вообще. Какая простая и какая старая Истина!

Как рассказать об этом. Не в словах, а в догадках и образах. Как суету сделать суетой, чтоб она, суета-то, и не подумала даже выдавать себя за что-либо другое. Во веки веков. И чтоб настоящее, истинное было узнано среди всего остального, и чтоб не перепутать его с остальным. Как рассказать, что народ это не все, а лишь очень малая часть всех, что воля необходима по-настоящему очень немногим, а для остальных она – разврат, и что большинство правит, вернее, от имени большинства, угождая его слабостям и духовной нищете. История народов бесконечна. Таинство взаимоотношений между людьми и народами есть та область исследования, которой я собираюсь и обязан заниматься.

 

Не могу заснуть от мучительной догадки о русском народе. Нельзя сказать, что раньше я об этом не думал. Именно об эту самую догадку я последнее время сломал голову. Дело в том, что те законы, по которым русскому человеку следует жить и по которым он вроде бы и живет, на самом деле не воспринимаются им. В русского человека никак не войдет осознание того, что эти законы серьезные, глубинные и что именно по этим законам его строго спрашивают, судят и карают. И даже те, кто законы изучил и ведет себя в соответствии с ними, приноровились к ним, к законам, не больше. И русский человек прав! И раздраженные руководители рано или поздно начинают вести себя как колонизаторы. И вот что удивительно: все государственные цивилизации удобны для колонизаторов. Главные же законы народа не замечаются, считаются дикими и отсталыми. Тюрьмы переполнены, народ обманут и не верит уже ни во что. А они, хозяева, знай ведут нас в светлое будущее.

Народ – это не красота, а правда. Заниматься делами народными страшно. Народ не однороден, но чувство нравственное народное едино. Много неверующих. Много желающих нарушить нравственное чувство. Узаконить то, что вне закона, – единственный путь. Много несправедливости творится под видом соблюдения закона. Но дело не в этой несправедливости, а в порочности самих законов.

Только нравственные законы имеют смысл. Остальные в свете нравственном противопоказанны.

Русский народ богоносец, сразу узнает своего заступника. И вот здесь-то совершается что-то непонятное, необъяснимое. Народ бросается к нему, затаптывает. От долгого ожидания, от любви, от обожания. Слишком долго ждут. Так много накопилось обиды, страданий.

Народ – это все талантливое. Необязательно объединяющее (не путать с государственным), иногда шокирующее, одиночное. Но обязательно Человеческое. Народ – это не большинство.

Понятие «Народ» сегодня другое, чем раньше. Временное возвращение к общему делу 1941-1945 гг. У народа должно быть общее дело.

«Философия общего дела?»

Что такое Народ при рабстве?

Ибо и сейчас мы живем при рабстве. И опять загнать людей на стройки коммунизма!

 

Создавать видимость общего дела, имитировать новое единство (советский народ), будто бы возникшее на пути к будущему… Пропаганда сталинизма должна преследоваться законом, как и пропаганда фашизма. Нужен процесс.

Тот строй, который сложился у нас за 70 лет, не такой уж простой. В нем заинтересовано подавляющее большинство.

Меньшинство эксплуатируется большинством. Феноменальное большинство. Добро под пристальным конвоем Зла: не врет ли?

Нас водят вдоль границ социализма. То ли нами хотят пробить дыру в этом заборе, то ли задержать при попытке к бегству.

 

Социализм в одной стране? Не ошибка ли? Теперь уже можно сказать, что это не было ошибкой. Это была авантюра, до сих пор не понятая и не осужденная. Вернее, все поняли и осудили давно, хотя не могут отойти от той дурацкой формы общения, которую навязали сверху. Демагогия на уровне идеализма. Слова ни о чем. Общаемся при помощи слов, которые ничего уже не обозначают. Другие слова прописываются в другую, прошлую, эпоху и объявляются незаконными в наше время. Таким образом, вопрос терминологии становится опять же главным вопросом. Как в «Гамлете»: «Слова, слова, слова».

Им там, наверху, хотелось бы, чтоб с ними говорили на их фене. А изучение этой научной терминологии – это блуждание в демагогических лабиринтах. Возвращение к старому, прерванному, историческому процессу, отношение к социализму как к явлению временному и промежуточному их бесит.

Не перестраивать, а строить заново рядом с тем, что наворочено за десятилетия правления большевиков. Но уже без них и с учетом их «ошибок». Надо научиться строить для людей и для сегодня. Потому что большевики строят либо «вечное» для будущего, либо времянки для настоящего. Получается большой барак.

Может быть, борьба Добра и Зла будет существовать до тех пор, пока будет существовать война Личности и Толпы? Ролями (Добро и Зло) меняются!

Сталинизм (одномерность), государственное образование дураков я воспринимаю как массовое заболевание, эпидемию. Сталинизм ближе к чуме, чем к социализму. Или к СПИДу. Социальное переходит в физиологию – это что-то из открытий Лысенко. Но это так. Предстоит по крупицам собирать доказательства, чтоб догадка стала открытием. Ведь до сих пор подступы к сталинизму стерегутся. Того, кто приближается к опасной зоне, теперь не стреляет на месте. Его фиксируют. Зачем? На всякий случай. А пока, в границах демократизации, просто интересуются, зачем это тебе надо.

Убейте меня, но сталинизм – это болезнь. Массовое психическое заболевание. Типа клептомании. Какое-то чудовищное сочетание бедности, отсутствия культуры, религиозности (с подменой «бога»), стадности, доведенной уже до истерики…

 

Ведь все мы имеем перед собой постоянный пример рождения социализма. Вот разделение МХАТа. И началась игра в талант, в ум. В творческую деятельность, одним словом. И если до разделения еще можно было сослаться на великую прошлую деятельность МХАТа (при этом вывести на трибуну заложников из прошлого – Тарасова, Зуева, Яншин, Грибов, Степанова, Прудкин – и заставить их подтвердить твое выдающееся существовшие и твою исключительную преемственность и наследственность), наладить творческие поиски и горения с помощью еще до конца не распознанных проходных деятелей или умельцев, которых вот-вот забудут… То теперь, по мере продвижения к социализму (развитому) и коммунизму, все меньше требуется доказательств таланта и даже просто расположенности к такого рода деятельности. Имиация становится самоцелью и смыслом деятельности. Но главное сохраняется. Высокие заработки, академические привилегии и т.д.

 

Меня волнует и не отпускает мысль о том, что в 20-е, 30-е гг. Россия на волне революционного энтузиазма так рванула вперед во всех областях человеческой деятельности, что запасами тех далеких идей мы живы до сих пор. Как это произошло? Кому, какому великому удалось погасить революционный рывок России? Кому удалось сбить пламя мировой революции? Ну, понятно, война вмешалась в нашу жизнь и на время отвлекла нас от цели. Но ведь пламя сбито внушительными силами. Когда наступил момент власти посредственности?

 

Плохой человек, хороший человек… Что это? Хорошего человека поставили над другими людьми. Руководить. Он руководит плохо. Ему об этом говорят люди, которыми он руководит. И человек хороший становится вдруг человеком плохим. Почему? Поверил в избранность? То же самое происходит с человеком стареющим. Образование, культура. Нравственные устои народа. Что же определяет человеческую натуру?

 

Так кто же хозяин в нашей стране? Все? Такого не может быть. Когда правят все (чего не может быть), когда коренные вопросы решаются большинством, тогда подлинная власть попадает в руки «случайных» людей (лишь бы не стали во главе талантливые люди, строже к посредственности), которые порой доходят до террора, до уничтожения миллионов нужных нации людей (не возноситесь!), но «случайные» не вызывают всеобщего осуждения. Наоборот, они встречают понимание. Их поступки оправдывают, а лживые и смехотворные объяснения жестоких репрессий охотно принимают на веру. «Случайных» обожествляют.

Серость готова на рабский труд, на тюремный режим, лишь бы не наступила власть талантливых. Появление элиты – даже из своих же, даже фальшивой и декоративной – сразу же настораживала массы. Серость воинственна. И «случайные» часто показательно карали «избранных», отдавали их периодически на растерзание толпы.

Так длилось полвека.

Вечное раскулачивание, и не просто в плане материальном.

В духовном, может быть, раскулачивают более жестоко и легко. Ведь травля людей за, казалось бы, пустяки у нас обязательно принимает форму политической кампании. Вспомнить борьбу со стилягами! И все эти глупые и хамские по отношению к Человеку и его достоинству кампании кончались крахом, поражением. Вейсманисты-морганисты, космополиты – в науке. Сколько людей, умнейших людей, было втоптано в грязь или физически уничтожено! В угоду, на радость черни. Ну и, конечно, для укрепления собственной, партийной власти. Правители отладили свой механизм большинства настолько, что при помощи этого механизма могут делать чудеса. Перекрыты все лазейки, где мог пройти или укрыться Человек. И все-таки периодически (Мао определил даже точный срок – 8 лет) надо снова проводить раскулачивание. Можно назвать это культурной революцией.

Не в терминах дело. Но в чем необходимость перетряхивания общества? Почему это надо проделывать? Аппарат подавления и слежки растет геометрически. Цены повышаются беззастенчиво и произвольно. Иностранными товарами государство спекулирует так, что даже капиталисты краснеют. Человека надо лишить главного: Человеческого достоинства. Я уже не произношу слово «независимость» – такого понятия не существует вовсе. Человека надо запугать, измотать бессмысленной работой или общественными делами. Человека надо истеребить мелкими заботами и постоянными оглушительными «праздниками», чтобы он, наконец, перестал быть Человеком. Человеческую природу извратили при помощи нелепых Государственных законов и при помощи псевдонаук. Если Человек, к примеру, усомнился в Государственной системе, его «научно» объявляют сумасшедшим. Государственный террор по отношению к Человеку усовершенствован до предела. И все-таки периодических кампаний, чисток не избежать. Почему? Государство постоянно нуждается в черни, в недовольстве черни складывающимся положением вещей. Государство скатывается все ниже до люмпенов, в партию идет чернь, понимая, что в куче они сильны. Вступают тайно от близких и друзей, зная, что мотивы поступления в партию для всех очевидны.

Чернь всегда будет составлять большинство. И Государство наше об этом позаботится, оно заинтересовано в этом, поэтому надо периодически раскулачивать.

Смешно сказать, но мы, русские, долгое время были лишены собственной государственности. Но, как говорится, свято место пусто не бывает: нами правили инородцы.

Интернационализм? Но ведь все другие нации и народности имеют при этом свою государственность. Для чего понадобился такой губительный для русских эксперимент? Обезличка?

Как бы то ни было, сейчас Россия нуждается в серьезной реставрации.

 

Искусство – нравственная реабилитация, легализация истинной жизни. Жизнь была, есть и будет совсем не такая, какую сочиняют некоторые люди в корыстных целях.

Почему все без исключения философы сильны в критике и слабы в пророчестве. Я имею в виду, естественно, подлинных философов. Больше того, пророчества, взятые как руководство к действию, приводят к катастрофе.

И самые симпатичные философы те, кто отыскивает в уже существующей жизни надежду на будущее. Но эти симпатичные не популярны в массе, желающей коренных ломок и решительных сотрясений. Мутная, грязная вода им желанна.

Пророческий реализм и Соцреализм.

Соцреализм – это значит, что вопрос о поисках абсолютного метода закрыт.

Стоп! Приехали!

Пророческий реализм говорит, что путь в Человека и общество бесконечен.

Иногда входит в человека «усталость жить». Моменты такие не столько опасны, сколько неприятны. При неблагоприятных стечениях обстоятельств «усталость» может кончиться трагически. Надо уметь переболеть ею, переждать.

 

Вот у меня есть, например, свои сокровенные «подкожные» идеи. Они вызревают во мне. Я ухаживаю за ними, стерегу их от дурного влияния, глаза. Я их взращиваю для обильного урожая, но я могу и ошибиться, об урожае-то. И у меня есть работа в театре, в кино, на эстраде. К этой работе я редко подключаю свои «подкожные» идеи. Да это и понятно: режиссеры и партнеры ведь не посвящены в эти идеи. Работать в ансамбле могут люди «посвященные». Во что? В тайные думы каждого? Это возможно лишь в моменты общего подъема, когда идеи достаются из тайников и выбрасываются в изголодавшиеся массы. И в период застоя и запретов на этих идеях создаются тайные теории и тайные общества. И когда эти общества приступают к осуществлению своих идей, возникают преступления.

 

Меня сейчас занимает вопрос связей человека с Родиной, со средой, где этот человек родился, вырос, окреп. Когда человек выходит на связь с остальным миром, он долго не может наладить нормальные, естественные взаимоотношения. Активное начало, консерватизм, временное или постоянное рабство, карнавальность и т.д. Какие связи завязываются? Каковы были начальные, исходные, что ли, законы жизни в семье, в школе, на улице, во дворе в институте и т.д. Вопрос очень важный.

В конечном счете я собираюсь исследовать этот вопрос во всех измерениях. Либо человек состоится как личность, либо умрет.

 

Над нашей страной прошла «чума». Но пришла ли пора для Возрождения? И что за «чуму» нагнали на Россию? И какое Возрождение грядет?

Думаю, наше русское Возрождение – это возвращение к досоциалистической культуре и новое осмысление ее.

Возрождение к чудесам Человеческим и к тем Законам человеческого бытия, по которым жили, живут и будут жить люди. «Повторение пройденного» открывает путь в будущее, восстанавливает законы гармонии жизни.

Политика – это игра, вовлекшая взрослых людей в кровавую повседневность Государства. Не знаю почему, но при слове «государство» я имею в виду глупость. Старик Эразм был прав. Государство в конечном счете – это союз бездарных и глупых людей, почему-то умеющих при помощи групповых программ оседлать хитрое – каждый в своей норе – большинство.

Освобождение крестьян и первые кулаки (мало). Процессы в деревне и революция, раскулачивание (всех поначалу).

 

Вот уже несколько десятков лет, начиная с Перми еще, меня мучают догадки, разрешить которые можно было давно. Надо было сесть за конкретные материалы, потом встретиться и поговорить со знающими людьми, а, может быть, и поездить по местам, где когда-то происходили бурные события. Но вот как раз этим-то я и не спешил заниматься.

Я знаю, что многие, очень многие события и личности совсем не такими были, какими их потом представили нам политики и ученые.

Сами-то они, эти политики и ученые, совсем не такие, за каких выдавали и выдают себя. Именно из-за них, из-за их способа подачи фактов и обобщения этих фактов потом возникли другая наука и другое искусство. И только многие годы спустя другая наука и другое искусство еще больше раздробились и превратились в ведомственные науки и в ведомственные искусства. Порабощение народа завершилось. Возникла очень хитрая и неизвестная до сих пор форма угнетения. Ни Наполеону, ни Батыю, ни Гитлеру и не снилось такое гениальное свершение. Но почему я начал с освобождения крестьян? Дело в том, что революционеры всячески сопротивлялись реформам и улучшению жизни крестьян и рабочих. Чем хуже, считали они, тем лучше.

Рабочие – это первые (провозвестники) лимитчики и зеки, завербованные и восторженные энтузиасты.

 

Все революции делались ради убогих. Из сострадания. А потом убогие начинали бойню, резню. Из мести за свою убогость, за свои прошлые обиды, за унижения. И наступало царство убогих. Истреблялась и изгонялась с земли половина нации, цвет ее. Убогие сжирали, как саранча, все, что нажито и выращено не ими. Убогие, как обезьяны, передразнивали науки и искусства. Государственность убогих чудовищна, разрушительна и для человека и для природы. Цари и вожди убогих были тоже убоги. Убогие обожествляли своих убогих вождей.

Как будто боясь, что кто-то догадается, что все происходящее – это кровавый фарс, это передразнивание жизни бывших хозяев, что это и не жизнь вовсе, а дурацкое кривляние, имитация жизни, убогие под страхом смерти заставляли кривляться всех. Убогие всегда боялись, что вернутся хозяева. Но они не могли догадаться, что вернувшимися хозяевами будут дети. И дети убогих тоже.

Убогим никогда не дано постигнуть, что существует вечное общество. Не горизонтальное, а вертикальное. Общество неодномерное. Убогие никогда не верили, что есть общечеловеческий разум. Есть общечеловеческая душа. И что есть высший смысл жизни. Да и сами-то они не возникли бы на человеческой арене, если бы не страдания общечеловеческой души.

И не страсть по гармонии.

Дилетанты и случайные люди в политике – внутренней и внешней. Пока придут люди, духовно заинтересованные, пройдет время. Барыши и материальная заинтересованность – не критерии призвания. Пока чиновники во главе – ничего не будет. Слуги – не хозяева.

 

Когда говорят о долгах, которые «мы» должны вернуть деревне, то сразу же бросается в глаза льстивая ложь. Ибо никто никогда ничего в долг у деревни не брал. Мы сейчас заискиваем перед бандитом, лестью подталкивая к благородному поступку. Мол, отдай хоть бы символическую часть, мол, сделай вид, что одолжил, да забыл отдать. Точно с таким же успехом можно требовать, чтоб коммунисты вернули художественные ценности, проданные за бесценок за границу. Или потребовать, чтоб они вернули потомкам нефть, газ, лес, зверье. Ясно, что все придется восстанавливать самим. И «долги» отдавать тоже. Но мы никогда ничего не добьемся, если наши деньги опять пойдут через руки коммунистов. Они опять все пропьют и прожрут. И опять придется говорить о долгах, которые не возвращаются. Если в институте преподают марксизм-ленинизм, значит, в институт введены войска. Идет идеологический отбор: кому можно дать в руки камеру. Разве это искусство?! К кинокамере должен иметь доступ каждый!

Землю тем, кто обрабатывает. Или как колониальные привычки сказываются и на своей земле, на Родине.

Разоряя чужую землю, не сохранишь и свою. Предстоящий исход будет страшен. Рассказать о том, как формируется тип, который теряет интерес к труду и к Родине, «взявшись за винтовку, перестает работать».

Революция Мировая – это чума. Они воюют – заставляем свой народ кормить и их. Чем больше героев-освободителей, наглых захребетников, тем ближе катастрофа.

Ибо не всем дано уметь взращивать плоды. А жрать волки сильно горазды.

Исход из России русских?

Да, он уже совершен. Для этого, оказывается, и не надо покидать Родину. Надо только изменить к ней отношение.

Потом колониальные отряды русских (лимитчики, изначальные штрейкбрехеры) очень скоро окажутся на чужой территории и станут нежелательны.

Рост националистических настроений в России – это попытка бездарных людей захватить духовную, а затем и политическую власть. Попытка кровавого, фашистского переворота.

Если при этом учесть, что русский народ сейчас напоминает не Илью Муромца, а измученного рабством и алкоголизмом еле живого заложника в бесовской игре коммунистов, то можно себе представить, в какую бездну погрузится Россия в случае победы националистов. Исход станет неизбежностью.

Для русских наступит конец света, конец исторической России уже был в 1917 году.

Не придем ли мы через мемориал жертвам культа к памятнику белому рыцарю, о котором говорил Бунин в «Окаянных днях»?

Когда мир догадается, что наша революция – это гримаса жизни, кроваво-грязная репетиция того, о чем давно мечтали.

 

Можно опуститься очень низко, до дна. Но при этом сохранить человеческий облик. В России часто так бывает с людьми талантливыми и неглупыми.

Идея народная вырастает из идеальной семьи. Семья – это подвижная и надежная ячейка человеческого сожительства. Законы человеческого общежития возникают и выверяются в семье.

Противопоставлять интересы Народа и Семьи нельзя.

В этом кроется корысть Государственная, противочеловеческая.

Семья – Народ – Человеческая идея Державы.

Так было всегда. Но лишь в России эта идея обрела подлинную Родину, осела, прижилась и стала Коренной.

Но… пришли времена другие.

Сначала было слово, словоблудие появилось позже. Слово потому и слово, что оплачено поступком, делом.

Человек сказал «да», но ясно, что он мог сказать «нет» или «может быть». Поступки людей зыбки, неустойчивы, мгновенны. Из студня можно строить большие и затейливые пирамиды, которые издалека будут казаться каменными. Мимолетность жизни, случайность поступков, примитивность мотивов поведения – все это передавать ясно и просто. Упиваться знанием того, что люди могли поступить иначе, но почему-то не поступили. Если президента избрали ничтожным большинством, то скоро все забывают о внушительном меньшинстве. Так и с поступками людей.

Нет такой системы, которая гарантировала бы свободу личности. Всякая система работает на так называемого обывателя. Бурный обыватель, социалистический обыватель. Природа человека неуловима и неисчерпаема. В животном мире выживают особи сильные и умные. У людей законы природы не только не соблюдаются, но и нарушаются самым коварным образом в угрожающих масштабах для существования всего человечества.

Экономика, полемика и природа – вещи неоднородные. Первое должно исходить из второго, а не насиловать его.

 

К истории русской интеллигенции. Русскому народу не удалось сохранить свою интеллигенцию. И сейчас это очень сказывается на соотношении сил в мире между народами.

Бывает, человек интеллигентный хочет показать, что он прост, близок к народу. И начнет себя вести, как человек из народа: выматюкается, пройдется развинченной походкой, почешет задницу. И такой грязью вдруг от него повеет! Ясно сразу всем, что ни ума, ни юмора, ни таланта в этом человеке нет. Никогда и раньше не было. Я уже не говорю об интеллигентности. Не русский интеллигент перед тобой, а оборотень. Какие цели у этих оборотней? Разговор особый… В чем опасность их для нашей жизни? В чем их агрессивность губительная?

Когда коммунисты повалят в интеллигенцию, потому что духовная власть перейдет к интеллигентам, – вот тогда наступит первый реальный перелом в перестройке.

Чтобы править твоей родиной, местные начальники «защищают» ее от тебя. Потом, передавая твою родину с рук на руки по всем неписаным законам мафии, они обязательно доводят ее до разорения и унижения (Мамай прошел!).

Начинают говорить, что с этим народом ничего построить нельзя…

Только поэт может выступить вперед и сказать, что ручается за этот втянутый в общий грех народ. Ручается перед будущим.

Жить будущим, руководить будущим, эксплуатировать будущее – безнравственно.

Я делаю много самых разных записей, как бы нащупывая тему для серьезных и глубоких разговоров. Для будущего?!

О скромности перед будущим – тема очень серьезная.

В потустороннем царстве всегда кто-то жил лучше, кто-то хуже, а кто-то жил очень хорошо. Как при коммунизме. И всегда те, кто жил и живет лучше всех, говорил и говорит, что настанут времена и все будет хорошо. Из тех, кто жил, живет и будет жить хорошо, почти нельзя назвать никого, кто относился бы к лучшей части человеческого рода. Потому что хорошая жизнь всегда была и будет связана с подлостью по отношению к остальным. Теперь, думаю, стоит уточнить: когда я говорю о хорошей жизни, то имею в виду не просто сытую жизнь, т.е. не такую жизнь, когда человек материально всем обеспечен, когда у него есть дом, машина, хорошая семья, он сыт, одет, обут и т.д. Можно все это иметь. И все так же жить неспокойно или несчастно даже. Страшно, если у человека все это есть, а жил он только для того, чтоб все это приобрести, и живет дальше, чтобы все это умножить или хотя бы сохранить. И все. Обязательно такой человек заинтересован, чтоб того, что есть у него, не было у других. Он глубоко страдает, если другие добиваются того же, что у него есть.

На Руси всегда тайно сочувствовали разбойникам и идеализировали их. Нас грабят сверху, а мы грабили (наши разбойники) наших грабителей. А после революции думали, что грабить перестанут. Но нет! Стали грабить и после революции. И чем дальше, тем наглее и наглее. Снова возникли «благородные» террористы и грабители. Кто они? Психологически. Исторически, наконец. Это наше малодушие и неверие в идеалы делают из уголовников благородных Робин Гудов!

Тот, кто не сидел и не сидит, все равно находится в заговоре с властью. Писать книги по «соцреализму» – это тоже значит сидеть и делать зековскую работу. Только на «воле».

 

Человек по природе своей не терпит добра со стороны других. Русский человек особенно. Сделанное добро требует ответа. Тебе неприятен человек, который сделал для тебя доброе дело. Но ты у него в кабале. Да еще, к примеру, добро, совершенное не при людях, а тайно, безымянно. Такое добро особенно подозрительно. Странное дело! Бога нет, души нет… А ведь добро – счет духовный, из области «необъяснимого», духовного общежития. Хочешь или не хочешь, а добро – это акт унижения. Высокомерие, спрятанное за простоту поступка. И тем самым выставленное напоказ. Больше того: в наше время добро – расхожая монета, мелочь на мороженое. Делающий добро либо старомоден, попросту говоря, старый человек, либо глуп от рождения. Т.к. все еще думает, что духовная корысть добра, незаметна, неуловима.

Занятная шутка получается: с одной стороны, невозможно сделать добрый поступок, ибо существует опасность, что тебя добьют (делая добро, готовься к смерти). С другой стороны, добро оборачивается тайной корыстью, высокомерием, духовным извращением. Значит, все верно, все сходится. Чувствую, близок к истине, но не хочу торопить себя. В конце концов, моя привычка искать через подставных героев может ограничить мои поиски. Но в то же время не хотелось бы терять чувственное начало в поиске. Итак. Добро – слабость и ограниченность. Добро – корысть, закабаление. Дальше: доброта – способ существования, очень удобный и почти универсальный в наше время. Доброта – все равно, как живут остальные, лишь бы себя обезопасить. Обезопасить. Поэтому такая доброта активна, даже агрессивна. Она встречает остальных далеко от своего жилья. И много трудится, петляет и витийствует. Работает опасно, с риском, как опытный разведчик. И все-таки что за явление, которое я назвал комплексом Монте-Кристо? Алкоголик мстит за свое исцеление. И кому? И кому? Людям, которые активно его исцеляли! Проверка на доброту. Тот, кто действительно добр, должен убить себя. Вампиловский Ангел на полпути к истине.

 

Вечные поиски нравственного абсолюта на Руси – это и есть истинная история России и пресловутая загадка русской души.

Вообще-то цель моих размышлений, которые я собираюсь собрать в единую книгу, и заключается в исследовании этой главной темы. Как удалось сохранить нам, русским, свою душу и свои мечты о свободе человека.

Ведомственность! Начнем от печки. У нас, как везде, есть армия. Стало быть, есть министерство обороны, есть ведомство. Оно обособлено от остальной нашей жизни по целому ряду очень важных причин, а в исключительных случаях, т.е. во время войны, этому ведомству подчиняется вся остальная часть нашего общества. Это важный момент.

У нас есть ведомство внутренних дел. И это тоже «государство в государстве». О других ведомствах вроде бы так не скажешь. Ну какая ситуация может привести к власти, скажем, деревообрабатывающее ведомство? Оказывается, это возможно.

В каждом ведомстве существует в зародыше возможность захвата власти. Каждое ведомство таит в себе зачатки особой партийности и государственности. Вот где спрятаны главные опасности для всей нации.

История России как наука сейчас не существует. Лжедмитрий – неудавшийся Ленин. К примеру. «Объективность» ученых, нежелание связать историю России в единое целое – это просьба о подачке, не больше.

«Борьба» исторических школ смехотворна.

Единая история России, СССР, т.е. всех народов, населяющих нынешнюю империю, есть не что иное, как хорошо выверенная система фальсификаций и шулерства, подводящая все течение событий за много веков к единственно «верному» и уже на все дальнейшие века неизменному, т.е. к тому, что постоянно переписывается с учетом прошлогодних ошибок, но это не имеет уже никакого значения.

Ни один из академиков не расстанется со своим пайком: нет дураков! Но если такой дурак и найдется, его тут же затопчут ученики-крохоеды. И вытопчут его историографическую усадьбу так, что никому и в голову через год не придет, что на этом месте существовала когда-то «цивилизация».

 

Постоянная борьба за существование научила новой философии жизни. Физиологические эксперименты над собой и другими приучили к противоестественной жизни. Естественные насильники (садисты, социальные извращенцы и прочая нечисть) приучили (принудили террором) большинство людей насильничать друг над другом во имя интересов естественных насильников. Народ вошел с годами во вкус и стал насильничать с пользой для себя: любить с угрозой, дружить с выгодой, воспитывать с хлыстом и т.д.

И вот возникло совершенно неестественное жуткое общество, связанное тончайшими сплетнями и связями. Говорили одно – делали другое. Запугивая врага, который постоянно рядом, мы оправдываем этим свою выморочность и свое насильничанье. И командовать у нас в связи с чрезвычайной жизнью могут люди темные, тупые, но верные (время такое). Не до тонкостей, когда 70 лет враг постоянно рядом и натиск его и коварство его усиливаются и становятся все изощреннее. Так и будем жить: если актер играет шпиона, его надо подозревать, как врага, если актриса играет женщину легкого поведения, то она – б…

Показательная травля одного человека вызывает стадную радость. Но стадная радость – это большее рабство, чем стадный страх.

 

Иногда физически видишь, как ворочаются жернова в голове Государства Советского, переваривая и усиливая то или иное понятие, давно уже существующее в обиходе и с которым не считаться уже нельзя. Так было с «духовностью», с «талантом – народным достоянием».

Понятия долго пережевываются с брезгливой миной, как нелюбимая диетическая пища, навязанная врачами, потом с отвращением проглатываются и тут же с облегчением вы…

«Талант – достояние народное», – заприходовал Брежнев. Как ордена. Или драгоценности. Что от этого изменилось? Да ничего.

Только получилось зловещее и недоброе в этом признании. Мало ли что взбредет в голову «Хомо Советикусу»? Начнут репетировать таланты, хозяевам талантов выдадут карточки на дополнительное питание и на дополнительную жилплощадь, придумают новый орден (естественно, первый вручат Брежневу, потом членам политбюро и членам их семей), потребуют каждый день водить свой талант на занятия, отмечать его по месту жительства и по месту работы в анкетах. На таможне надо проходить рентген и т.д. Появилась масса блатников. Льготы и ордена получили, а от повинностей освободились. В то же время усилилась ответственность за свой талант. Придумали наказание и срок, налоги, как на собак. То же самое происходит сейчас с понятием «личность».

Согласились, наконец, считаться с личностью. Но если ты не личность… Встань в строй! И не высовывайся, «личность»!

 

Брехт не побоялся обвинить самого Галилея! Рассказывать о мещанине «простом», о ничтожестве, нет никакого смысла. О мещанстве написано много, да и потом тема мещанства не моя. Почему? Объяснюсь. Горький придумал для себя термин «мещанство». Маяковский – тоже. И остальные. Тогда вопрос этот стоял очень остро. Идеи витают в воздухе, заражают людей. Талантливых и неравнодушных, разумеется.

Я буду писать об эгоизме и о глупости. Для меня эти категории социальные. Эгоизм, себялюбие, «самостоятельность» (уж, конечно, не мировоззренческая), сознательная ограниченность – вот что порождает уродливые умы. Глупость – продукт эгоизма. Это тоже тема мещанства. Но глубже.

В искусстве есть смысл работать только тогда, когда сможешь шагнуть дальше людей, живших до тебя. Обязанность поколений – так называю я. Потомки обязаны быть умнее даже самых гениальных своих предков. Предки – корни, через которые мы питаемся.

 

Творчество – вот пафос жизни. Нас же вовлекают в борьбу за творчество. Идет очень существенная подмена. Те существа, которые за 70 лет хорошо отладили механизм эксплуатации людей и природы, идут потайными тропами карьеры к животному благополучию, которое и благополучием-то не назовешь. И они же призывают нас всех к борьбе за будущее, за светлое будущее. Наша борьба – это и есть подневольный труд, за счет которого они набивают брюхо. Нельзя сказать, что они сами не трудятся совсем. Но их труд не созидательный, потребительский. И они следят, чтоб мы боролись обязательно за будущее, чтобы им хорошо жилось в настоящем.

Оперируя в своих речах понятиями марксизма, живут они по законам Мальтуса: все равно на всех не хватит…

 

Даже постоянные отсрочки, которые я сам у себя выпрашиваю, не спасут меня. Откладывать «экспедицию» бесконечно невозможно. Иначе… В светлые, трезвые дни я отчетливо начинаю понимать, что без путешествия в царство собственной реальности моя жизнь станет бессмысленной и никому не нужной. Путешествие необходимо. Иначе смерть. Не символическая, даже не духовная, что само по себе страшно тоже. Физическая.

 

Путь у искусства один – в глубь человеческой души. В какой-то момент мы остановились. И всматриваемся в человека издалека. Довольствуемся догадками и старыми предположениями, да по-прежнему отдаем приоритет «окружающей среде, формирующей личность». Короче, Лысенко! Жив курилка!

Образ жизни советских людей, нравственные идеалы социализма и все открытия и завоевания на этом пути – все это, естественно, очень важно. От социалистических идей мы получаем необходимые коррективы и жизнеобеспечение, когда опускаемся в Человека. Народный гуманизм страхует нас от ошибок, когда мы вступаем в схватку за человека, внутри его, с теми, кто, к сожалению, пришел раньше нас и поселил уже пессимизм и цинизм.

Набор профессиональных навыков и мещанская ограниченность идут в одной связке. Даже при высоком «мастерстве».

Здесь, правда, обратное воздействие: строгое соблюдение профессиональных предписаний уводит в ретроградство и быстрое умирание.

Но меня тревожит не это. Удручает, что именно такие быстропортящиеся таланты всегда, во все времена пользовались устойчивой славой и положением. И именно по ним, как по верстовым столбам, отмеряется история Театра. Загадка?

Артисты же Богом данные, т.е. отобранные самой Природой для Театра Жизни, никогда не занимали такого привилегированного положения в обществе и в Театре, как артисты искусственные, и умирали, как правило, в нищете и полной нервной истощенности. Борьба вокруг их творчества разворачивается обыкновенно после их смерти. При жизни естественных артистов любят, знают. И все. У нас они выше «нар. арт. РСФСР» не поднимаются. Но вот еще загадка: если вдруг артист искусственный только приблизился к естественности, вокруг поднимается такой восторг, что, кажется, свершилось чудо.

Если предположить, что в каждом отдельном случае имели место пристрастия тех или иных людей, групп, классов, то все равно подозрительна такая устойчивость на протяжении веков.

 

Старость! Как важно поймать ее наступление. Пока ты можешь действовать, участвовать в борьбе и даже судить, пока ты уверен, что жизненный опыт и сумма приобретенных знаний, что собраны и организованы единственно верным мировоззрением и позволяют находиться тебе на передних рубежах жизни, – ты молод и все дальше и дальше откладываешь на будущее цель, – ибо пока надо заниматься текущими делами, – цель, которая (единственная, как окажется) помогает удержаться на завоеванных позициях. Потом ты начинаешь догадываться, что идеи твои, отложенные на будущее как вечные, не представляют никакой ценности и давно уже превратились в труху, и ты становишься просто свидетелем времени, потому что жил. И тебе наперебой говорят молодые: вам надо обязательно все это записать! Они завидуют тебе, что ты много жил и видел, был свидетелем. Наступила старость.

 

Одно из направлений: Дорога к Храму. Это раздумья о том, каким путем отправиться к новому Возрождению, где пролегает та единственная дорога, по которой безбоязненно могут двинуться паломники новой религии – Русского Театра.

Мы снова должны – больше некому – взвалить на себя ответственность за Духовную Судьбу Мира.

 

Моя изворотливость. И моя цель – продержаться. Москва – волчий город. Чувствую себя млекопитающим среди ихтиозавров. Надеюсь, что они вымрут, а мы выживем. Как и было в природе. Но я не первый так думаю.

 

Если говорить о том, с чего я начался, то это были пермские госпитали. Мне тогда было восемь-девять лет, я был буквально напичкан оперой. У нас была в те годы очень хорошая опера. И балет тоже. Тогда в Перми в эвакуации находился ленинградский оперный театр, и я каждый вечер бесплатно ходил в оперу. Я мог пропеть любую оперу от увертюры до финала, со всеми ариями и хорами. Но потом получилось как-то так, что понадобился зритель. У одного мальчишки была такая четвертушка аккордеона, трофейный такой, немецкий, он на нем очень лихо играл. Собрались мы целой компанией. Ну где самый доступный зритель? В госпитале, конечно. Мы приходили к раненым, причем сами по себе, не от школы, не от кружка, сами. Такая небольшая бригада. Играли скетчи, причем очень взрослые, я пел «Сердце красавицы» и все прочие арии подряд, причем и теноровые и басовые, любые. Мы имели бешеный успех. Никогда больше в жизни я не имел такого успеха. Они и смеялись, и хлопали, и рыдали. Все было.

Потом если опустить тот факт, что меня не приняли ни в одно театральное училище, и я поступил учиться на юрфак, то следующей вехой моего становления была работа в Пермском драматическом театре. Я уже прошел кой-какую школу, это была самая крепкая школа провинциального театра, где выпускают двенадцать спектаклей в сезон, где я начинал с подноса, а кончил ведущим актером березниковского театра, потом меня пригласили в Пермь, и здесь начался второй, очень важный этап в моей жизни.

Я считаю, что все накопления, весь опыт, наблюдения закладываются еще в детстве. Потом можно добирать. Они не могут быть выхваченными из жизни. Самые сильные впечатления из детства, потому что ты живешь продолжительное время с одними и теми же людьми. И они изменяются на протяжении этого периода. Один и тот же человек может быть Гамлетом и может быть ничтожеством за какой-то, конечно, протяженный период. А если удается прожить дольше, а мне в этом смысле повезло, я прожил двадцать пять лет в Перми, и это сейчас город разросся, а тогда все друг друга знали. Знали самого большого человека в городе, самого маленького. Была у нас девушка, так весь город знал, что у нее самая большая коса. Мое детство в этом смысле продлилось. Я повзрослел, а впечатления все накапливались, наслаивались. И если говорить честно, то все герои, которых я играю, все пришли из Перми. Ведь там Урал, Сибирь, там довольно стойкий тип характера. И все последующие наблюдения теперь нанизываются на те, устоявшиеся уже.

В работе над новой ролью я обычно отталкиваюсь от целого. Читаю сценарий раз, потом два, потом три, и потом возникает чувство целого. На площадку прихожу: «Какая сегодня у нас сцена?» Я не учу роль, не обращаюсь пока к сценарию, но я что-то уже почувствовал, вот это самое ценное. Я просто прочитываю текст роли, режиссеры ругаются, мол, лентяй, не выучил, не готовишься к съемкам, вот только сейчас, на площадке, я и начинаю что-то делать. И иногда текст сминается. Я чувствую, что написан он для живого человека, но где-то поломан характер за счет сюжета, и тогда этот живой персонаж, который уже родился, ломает все, часто и текст. Существует много способов, как избавиться от штампа, от однозначности, от стереотипа.

Живого человека не объяснишь. Можно посмеяться, поплакать вместе с ним и долго размышлять над ним. Но он живой, его нельзя расчленить. Я всегда считаю, что искусство и эстетика – это как полицейский и вор. Эстетика все гоняется за искусством – вот поймать, и в клетку! Поймать, и в клетку! А оно все убегает. А когда поймали и объяснили – неинтересно. Это как в мультяшке – «он меня сосчитал». Можно восхищаться тем, как актер играет живого человека, можно быть им недовольным. Актер должен раздражать зрителя не эстетически, а биологически. Если уж противен, так до отвращения! Или, бывает, неприятный человек, а вот нравится! Все симпатии зала в конце концов на его стороне!

Мое первое требование к роли – это чтобы она была живая. Или чтобы давала возможность сделать ее живой. Я очень сержусь и очень бываю недоволен, когда критик может меня поймать, так сказать, своими критическими пальчиками за хвост. И все про меня объяснить. Препарировать.

Я думаю, что вот сам по себе я очень распущен, вот то, что во мне есть, некоторая органичность, это же не от бога, это от меня, от родителей, от предков, через многие колена это вышло наружу во мне, через меня. И я понял, что многое распылил. Вот есть у меня некоторая легкость, я могу общаться с разными людьми, находить сразу же общий язык, работать, так вот я это все распустил. И лишь дружба с Шукшиным научила меня тому, что это все нужно собрать, держать в себе, за это нужно отвечать, что это нельзя разбазаривать, потому что это нужно не только мне. Это мои деды и прадеды, я и за себя и за них в ответе. Как будто через многие поколения они вытолкнули меня на пустую арену, чтобы я заговорил. И это колоссальная ответственность. Люди просто так не приходят в искусство.

О моем имени. Меня зовут Георгий. Имя довольно распространенное, даже чуть-чуть нарицательное, анекдотическое. «Жора, подай мой макинтош» или «Жора, рубай компот, пока он жирный» и т.д. Но в этом сочетании, в каком это имя принадлежит одному только мне, оно имеет особый смысл. Мое полное имя Георгий Иванов Бурков.

 

Глупый человек оскорбил другого глупого человека – человек человеку друг, товарищ и брат. Такая жизнь. А иногда пруха: попал в доброго, и тот умер. Это уже Дарвин, естественный отбор, развитой социализм. Плохо мне. Аннушка пролила масло.

Ирония помогла мне во многом. Я очень рано решил не делать жизнь с Павки Корчагина или Феликса Дзержинского.

Я рано отказался догонять Америку по актерскому мастерству. Меня не пугает, что стену придется пробивать лбом. Меня пугает, что стена эта из повидла или манной каши и неизвестной толщины: стена эта несущая, опорная.

 

Чтобы в России сказать правду, надо быть сумасшедшим. Эта мысль, если не ошибаюсь, высказана Достоевским. Справедливая мысль, возведенная в нашем государстве в степень закона. Действительно, кто в обществе, которое вдохновенно и, главное, добровольно строит новую жизнь, посмеет сомневаться в коммунизме, т.е. в той цепи, к которой идут многие народы.

 

Много сил я положил на то, чтобы выдержать натиск большевиков. Иногда моя жизнь кажется очень глупой и очень смешной.

Почему-то вспомнил Мишу Лескова и Васиного балалаечника Федю и свои размышления о народном театре, в который, к великому горю моему, нет мне пути. «Что ему Гекуба?» А вот страдаю и плачу.

Привез я в Москву своего Рябого. Для кого?! Ну, посмеялись. А дальше? Пощупал Москву Попрыщиным. Снова посмеялись.

Чиновничья Москва никогда не поймет и не примет моих братьев.

 

Когда же лопнет та тонкая нить, которая связывает еще Человека с Природой? К этому идет.

А может, за «катастрофой» последует неведомое мне, старому, недоступное для меня Возрождение, и человек перейдет на «ты» со Вселенной. А оборачиваться человек никогда не будет. Ему некогда будет. Просто исчезнет необходимость в прошлом у человека, порвавшего с природой.

 

Кажется, приблизился к пониманию смерти как главной теме философии. Пойми, что такое смерть, и тебе станет ясно, что есть жизнь. Мастер. Одна из главных – а может быть, просто главная идея – демократизм, как основная и ведущая часть русского таланта, в плену у черни. Русский талант – демократический талант, массовый, общедоступный. Это высшее, что может быть в искусстве. Но это и гибельно для самого же таланта. Человек должен соответствовать своему таланту, т.е. тоже быть демократичным и доступным. А это раздолье для хамов, духовных убийц и прочей черни.

Оказывается, я всю жизнь трудился. Но так как труд такого рода никак не фиксируется властями, то и считается он не трудом, а тунеядством. И до сих пор мне приходится хитрить, выдумывать, врать. На что власти и рассчитывали: в любой момент можно обвинить меня в желании обмануть общественность и т.д.

Конечно, мне повезло, что был 53-й, а потом – 56-й. Иначе сидеть бы мне. Подозреваю, что очень много способных людей прорвалось в то время. Потом их отлавливали, высылали, шельмовали, вынуждали уезжать, убивали…

 

У меня нет на каждый почти факт моей биографии соответствующей бумаги, документа. У меня их вообще нет, документов-то. А те, которые есть, либо вот-вот истлеют, либо представят меня пред очи соотечественников личностью очень подозрительной. Из меня легко мог получиться «враг народа» или просто «тунеядец». Не поэтому, однако, я против бумаг. Теперь уже не подозреваю, а знаю, что миллионы страдают под гнетом бумаги.

Я обманул Государство. Я выиграл время и получил самообразование в Пермской библиотеке им. Горького.

Но не пустил себя в диссидентство, т.е. побоялся попасть в тюрьму и потерять время. Это и можно назвать главным маневром моей жизни. Я стал актером. Без отца, который понял меня, поверил мне и, если хотите, содержал меня на свой страх (сын-тунеядец) и риск (я мог бы сорваться), я бы ничего не добился. Он был спонсором моего дерзкого и рискованного замысла. Мой отец! Папа Ваня, как прозвала его моя дочь Маша. Он делал тоже свой маневр. Он вовремя вступил в партию, иначе не получил бы никакого образования. Мой отец относился к подполью 30-х, к самому тайному, к самому замаскированному. Я же совершал свой маневр в обманчивое время «оттепелей». Мы с отцом рискнули, и я проскочил. Марксизм-ленинизм я «изучил» ровно настолько, чтоб иметь демагогический слой защиты. Такое разное подполье все 70 лет существо-вало в нашей стране. Оно и не могло не существовать, ибо воевали большевики против Человеческого в Человеке. Против Природы. Против Жизни.

Так что Сталин не ошибался, когда в каждом человеке видел врага народа. Пока живу – надеюсь. Пока человек живет, он надеется на Человеческое самосуществование.

Мой отец был народным заседателем – к нему все шли за советом, не к судье, а именно к нему. Почему? Он сорок лет проработал на заводе, путь прошел от чернорабочего до главного механика, потому что как-то умел ладить с людьми, всех знал. И когда заседателем стал, то для него не было подсудимых – перед ним были люди, некоторых из них он знал сызмальства. Он знал, где тот споткнулся, – вот если б не встретился там с Колькой, то ничего бы и не было. Он не решал в этой жизни, а жил.

 

Я всю жизнь скрывал, что я «маменькин сынок». Мне было стыдно сознаться в этом. Ведь я страдал из-за всяких пустяков. Например, из-за попавшей под трамвай собаки или раздавленного машиной голубя. До сих пор помню уроки матери: я рыдаю над судьбой Муму, а счастливая от моих слез мать «добивает» меня, читает дальше. Или жестокая сказка матери, сочиненная специально для меня, когда я украл деньги. Но однажды Шукшин сознался мне, что он тоже «маменькин сынок». Что же это такое? В ребенка каким-то только матери известным способом поселяются страдание и мечта.

Жизнь коротка и вся в действии. Соприкосновение с истиной, с правдой о себе – это всего несколько мгновений. Мгновения эти скапливаются к старости и как-то смиряют человека, укрощают, он даже в чем-то позволяет себе признаться перед другими. На покаяние способны единицы из миллиардов.

Как странно приближаться к своей сути. Вот сейчас настал момент мне действовать. Иначе жизнь-выжидание обернется против меня. Надо было дожить до 55, чтобы созреть до решительных намерений. Не действий, а лишь намерений! Ведь суть не в том, чтоб вскочить удачно в проходящий чужой поезд (да еще в нужный вагон), а вывести свой локомотив, который постоянно держался под парами и раскалился там, на запасных путях, докрасна.

Временно забыть о том, что я до самого последнего момента хотел ставить, всерьез заниматься режиссурой и даже хотел иметь свой театр. Я говорю «временно», хотя к отказу отношусь крайне ответственно. Михаил Чехов был рожден актером и таковым остался до конца дней своих. Все попытки его режиссировать или возглавить театр кончились крахом. Возможно, он был режиссером неплохим, а возможно, и блестящим, но актером он был гениальным. И его режиссерские удачи на фоне актерской его гениальности воспринимались как провал. Он сам себя убил как режиссера. Ему, видимо, искренне казалось, что он может научить других играть так же гениально, как играл он сам.

Я отношу себя к актерам чеховского направления. Мне удалось уже утвердиться в глазах зрителей. Займись я режиссурой всерьез еще в Кемерове, утвердись я тогда, мне не надо было сейчас доказывать своего права на постановки. Одним словом, надо покориться общему мнению: дескать, брось ты думать о режиссуре. Что вы все, актеры, взбесились, что ли, лезете в режиссеры, как сговорились. Общее мнение – не общее, оно разнопричинно, разношерстно, и большую часть его составляют бездари, обыватели от искусства. Но есть и люди умные, исходящие из соображений высокого искусства. Они боятся потерять хорошего артиста. Правда, сейчас я исхожу из соображений собственных. Могу ли я добиться права постановки сейчас. Да. Но на правах просителя, конечно. Хотя все будет соблюдено и выглядеть будет пристойно. Как актер я сейчас лишь начинаю состаиваться и лишь сейчас готов к большим актерским свершениям. Так что пока я могу причислить себя к чеховскому направлению условно.

За 25 лет работы в театрах как актер я сделал много, не побоюсь сказать, гениальных набросков, но не более того. И вот сейчас я должен, обязан просто, сделать совершенные роли, довести все мои предыдущие эскизы, наброски, задумки до совершенства. Все мои усилия на ближайшее время надо сконцентрировать на актерской работе. Что касается режиссуры, то о ней нужно забыть на неопределенное время. Это совсем не значит, что в своей режиссерской лаборатории я должен прекратить всякие работы. Нет! Наоборот. Работа постоянная и въедливая. Для себя.

 

Давайте наденем лучшие свои костюмы-тройки, купленные за границей, чистые рубашки, красивые галстуки, сядем в кружок перед телекамерой и еще раз умно и весело поговорим о том, чего никогда не будет. Чего нам стоит потерять часа два-три?! Давайте еще раз обманем своих сотоварищей.

Нет, дорогие мои, страшен черт, и страшен так, как его малюют. А горшки имеют право обжигать только боги. В искусстве иначе и быть не может. Дальнобойность в искусстве. На одно поколение или на несколько поколений.

Если меня когда-нибудь напечатают, то критика, похвалив или поругав меня (а это будет зависеть от того, в какой стадии откровенности будет находиться государство), создаст для меня название «театральщик», как Шукшина загнали в «деревенщики».

 

О бессмертии мечтают молодые, старики думают о вечном. Очень немногие из нас могут быть истинными художниками, но и тех, кто совсем лишен чувства прекрасного, тоже очень мало.

 

Слепой забрел в лужу. Я его вывел. «Куда вам?» – «К метро». – «Ну вот, сейчас прямо», – махнул ему рукой по направлению к метро. Глупо. Он все равно не видит. Долго смотрю ему вслед, немножко волнуюсь. Минутная ответственность.

 

Разъяренный после уличных «диалогов», «самоубийств», «убийств», самых невероятных будничных кошмаров вхожу в голую новую квартиру, наполненную разноцветными шарами. Пнул по одному из них. Он сначала бодро и так же нервно ринулся от меня. Понял вроде настроение. Потом вяло задел другой шарик, третий, четвертый. И они, недовольные и раздражающие, зашевелились все разом, эти вечные спутники бесконечных юбилеев, парадов, подневольных демонстраций (неизвестно чего). Смотрю на них как на живых врагов. Эти вялые надутые существа будто рвутся куда-то ввысь, когда пузырями переливаются над лживоторжествующей толпой. Мыльные пузыри нашего времени.

Может быть, действительно мы живем в эпоху краха исторической России? Может быть, на самом деле обращение к истокам и к вершинам русской культуры сейчас выглядит со стороны смехотворно и старомодно? Ведь вопрос о национальной русской культуре в принципе-то давно решен. Мы растворены в жидком составе общепрописных коммунистических догм – в интернационализме. Интернационализм – это не что иное, как продолжающаяся мировая революция, замешанная на международном терроризме. А мировая революция – это планета на военном положении. На всей территории России в 1917 г. был объявлен комендантский век.

 

Не зря живут люди на земле. Если человек чувствует ответственность за весь мир, понимает свою миссию на земле и стремится ее выполнить, он уже стоит того, чтоб стать героем.

 

Радость открытий и мечтаний в детстве, обретение любви на долгие годы в юности, работа по душе в зрелые годы, мудрость и богатый опыт в старости – это так много.

Это и есть счастье на всем пути.

Это и есть смысл жизни.

Отчего я так мучительно переживаю разрыв с Родиной? Здесь, в центре Москвы?! Живу не в Америке, не в Австралии, не на Гавайских островах, а тоскую по Родине так, как будто я разлучен с нею навеки. Существует огромная, необъятная и неуправляемая страна, я родился и вырос в этой стране и обречен вечно страдать и мучиться от невозможности что-либо сделать для нее. Лишь смерть обнаружит, чего я стоил для Родины. Пока я жив, я вынужден вслепую делать то, что, как мне кажется, является духовной ценностью, что необходимо для моего народа. Я уверен: писать сейчас нужно совсем просто. До безграмотности! И в этом величайшая сложность заключена. Потому что «безграмотно» может писать в наши дни только истинный гений. «Безграмотность» должна выражаться не в форме лишь, а в беспощадной ломке всяческих духовных пирамид, сооруженных «навечно» на каждом шагу. Простой народ понял, наконец, секреты жизни и неумело еще, но довольно решительно и со все большей бессовестностью входит во вкус. Но не об этом сейчас. Отвлекся. Итак, у меня нет Родины.

Только что прошелся по Кирилло-Белозерскому монастырю. Нарочно не останавливался, не влезал внутрь. Сразу-то захлебнуться можно. В такие моменты обретаешь Родину. Внезапно и с удивлением даже, каждой клеткой понимаешь, что ты русский и живешь в России. Уж такова судьба наша горькая: живешь, живешь, пройдешь большую часть пути, потом вдруг стукнет будто тебя кто-то, опомнишься и бросишься искать Родину. И начинаются невыносимые страдания о бессмысленно потерянном времени, об утраченной в черт знает чем жизни. Вот ведь какая дьявольщина получается. Отчего?

Не «Русь уходящая», а «Русь возвращающаяся», «Русь, восстающая из пепла».

Необходима пламенная речь: дерзкая, все грязное сметающая, остроумная и оптимистическая.

Нужна философия Оптимизма. Вспомнить Шукшина. А дальше понесется, как Катунь.

 

Неотступно мучает одна мысль: неужели так все и будет, так и останется, как есть?! Ведь все пропитано откровенной и наглой ложью. До того разошлись, что никто и не стережется, не заботится даже о том, чтоб ложь каким-то боком походила на правду. Вот к празднику большому готовятся: к 30-летию победы. И нет и не будет праздника! Очередная круглая дата. И ничего больше. Ну пенсии ветеранам сделают раньше: с 55. Ждут ее. Ну пьяных в этот день забирать не будут. Ну позволят под это дело справедливость кой-какую восстановить. А дальше? К следующей дате готовиться начнут. Их сейчас, юбиляров-то разных, навалом будет.

Кажется, голова скоро лопнет от «праздничного» шума, от фейерверков дурацких! Но что-то и должно произойти с народом-то моим, наконец? Нет правды? Нет справедливости? Не верю! Надо только людям знающим, понимающим, чующим, что ли, где правда, так вот людям этим надо вышагнуть вперед и сказать: «Слушайте сюда! Я знаю». И не грязнуть в немой борьбе с отдельными людьми, а предполагать в людях чувство достоинства и неистребимую жажду справедливости. Знаю, что многие потом отстанут, переродятся. Ну что ж? Не всем от роду дано быть сильными духом и талантом. Некоторые переметнутся во враги твои. Это кто потщеславнее будет из бездарных. Пути для них протоптаны и сети с «агитпунктами» расставлены. Такое тоже надо понять и не отвлекаться на них.

Увлекся и начал думать о театре. Да хоть бы и о театре нашем думать! Ведь не все же подонки. Да и подонки-то не все уж отпетые. Боюсь: что будет с «Петухами»? А чего будет? Ну приготовился дать бой? Ну допустим даже, что я его проиграю? Они-то проиграли давно уже. Оборону держат. Разве это не ясно? И разве не сладко выйти одному против всей бездарной своры, которая пытается загнать меня в свои капканы? В установленные «навечно» нормы отношений, в которых задыхается живой человек?!

А пусть они меня по крайности, скопом, заклюют, сами выгонят. Вот победа-то! А не в том, чтоб дверьми хлопать, из боя выходить. Да и не верю я в их победу! Ничего не получится. Должна же быть правда, наконец. Нехорошо сейчас в театре нашем. Значит, скоро станет хорошо. И во всей жизни народной. Верую в это! Только не малодушничать, не отступать перед бессовестными.

 

У меня нет воспоминаний. Т.е. они есть, но я не могу, не имею права ими пользоваться, потому что я давно на их место водрузил сочиненную мною легенду. Сказать, что меня не волнует собственная жизнь, я не могу. Наоборот, я люблю погружаться в свое детство, в свою молодость… Получается: всю жизнь бегаю тайно к своей юности, а расписан с легендой. Но из прошлого, из себя настоящего я беру по щепотке и вдыхаю в себя дурманящие и невероятные, но бывшие (!) со мной события и под их наркотическим воздействием сочиняю еще более смелые легенды. Почему это?

То, что я делаю, то, что я накапливаю по крупицам, в конечном счете будет извращено, перелицовано и приспособлено совсем не для того, к чему предназначалось. От легкомыслия одних и от злого умысла других. Ведь ощущаю я уже сейчас напор наглых людей. Еще при моей жизни они извращают меня и хотят (это какой-то высший пилотаж бесовщины), добиваются от меня резолюции: «с трактовкой согласен, утверждаю, что это я».

Хорошо понимаю, что это настроение пораженческое, нехорошее. Но оно находит и не на меня одного.

Я боюсь себя. Очень мало остается из того, что еще удерживает меня в жизни. Человек стареет еще и оттого, что его заталкивают в старость, иногда даже очень близкие люди. И он, шутя-любя, поддается этой «игре», пока не оказывается в неожиданном и новом для себя положении – в одиночестве.

Одиночество свое мы чувствуем и осознаем не часто. Да и невозможно длительное время находиться в таком состоянии. Одиночество – полное и ясное осознание одиночества – может длиться секунду-две, как прикосновение к голому нерву. Дальше – смерть, самоубийство. Или убийство. Но именно одиночество, догадка о нем, заставляет нас думать о других, искать пути к ним. Есть ли любовь? Что такое талант? Существует ли настоящая дружба? Все это есть, проявляется в жизни нашей, но крайне редко. И в каждом случае любовь и талант проявляются индивидуально, т.е. в единственном экземпляре. Мы пытаемся понять и изучить эти незакономерные явления, чтобы сделать их всеобщим достоянием. Но каждый раз дальше удивления и восхищения не двигаемся. Если нам удается прикоснуться (далеко не каждому) к таким уникальным явлениям, как талант и любовь, прежде всего мы понимаем, что строить какие-то теории на таких явлениях невозможно.

 

Боже мой, сколько литературного, театрального и прочего мусора и подделок, выдаваемых за любовь и талант, скопилось на свалке Человечества. И мусор этот не убывает. Наоборот. Что же делать?

Собственная рыхлость, инертность и от этого бездельничанье – все это не просто раздражает, а бесит меня. Васю закрутили, завертели в партийном хороводе, и легионы корреспондентов разорвали его сердце в клочья. Ему, Васе, казалось, что он гениальный стратег. Ради Степана Разина, ради того, чтобы осуществить цель своей жизни, свое предназначение, он терпел всю эту обнищавшую свору духовных пастырей, кормил их уже одним тем, что позволял доить себя.

Ему казалось, что он хитрит и обманывает их. Получилось наоборот. Его обманули. Они-то уж знали, что делали и делают. А сейчас набирают металл в голосе (заговорили вдруг), чтобы заявить, что, мол, человек из моего окружения, из моей свиты, был образцом художника и примером для подражания. И меня будут всю жизнь ненавидеть за то, что знаю правду. И всячески мешать мне выйти на самостоятельный и открытый разговор с людьми. Такие вещи они делать умеют. Все они вместе взятые убили Степана Разина, а следовательно, и Шукшина. Вот в чем истина.

Какая-то закономерность существует в судьбах людей. После гибели Урбанского меня посетила эта мысль в формах неуловимого предчувствия. Я назвал это нечто готовностью к смерти. Что же это такое? Сейчас, когда меня охватывает безысходная тоска, когда я целыми днями маюсь, не могу заняться хотя бы чем-нибудь, я чувствую – от полной бессмысленности существования, – что теряю всякие надежды на будущее. Казалось бы, сейчас, в момент благоприятный для меня, на пороге больших свершений, не должно быть места пессимизму, упадку.

Но нет, именно сейчас! Почему это? Видимо, я большего хочу, о большем думаю. Страшный трагический конфликт, возникновение которого неизбежно, конфликт со всеми на земле, если я только, забыв обо всем, устремлюсь к своей цели, он уже сидит во мне. Но до него было все так же серьезно и тягостно. В такие моменты теряешь естественный страх перед смертью и живешь фатально. Надо бороться с этой пассивной завороженностью. Уж больно не праздничное время сейчас. Понимать надо! И на конфликт этот идти радостно, по-русски. А значит, и преодолевать в себе эту самую готовность к смерти.

 

Часть IV. Сюжеты

---

Дата добавления: 2019-08-31; просмотров: 157; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!