Поэзия сердца (любовная лирика)
Некрасова до такой степени пытаются порой сделать «гражданственным» писателем, что лишают его лирику раздела, традиционно свойственного лирике, - стихотворений интимного, любовного содержания, того, что Чернышевский назвал у него «поэзией сердца», несущей в себе биографические черты и чувство непосредственно пережитого. Порой в монографиях, не так уж и давних, попадаются поистине удивительные наблюдения. Например, такие: «У Некрасова нет любовных посланий в собственном смысле. Женщина в его поэзии не предмет восхищений или источник мук ревности, а существо страдающее, угнетенный человек» (В.И.Кулешов. Натуральная школа в русской литературе XIX века. Изд. 2-3. М., 1982). Стоит ли говорить, что у него как раз есть любовные послания «в собственном смысле» и что женщина в его поэзии и предмет восхищений, и связанных с ними мук ревности.
Некрасов оставил два цикла, поразительной эмоциональной силы. Это циклы тематические, то есть не выделенные самим поэтом в отдельные своды, но существующие как некая художественная целостность.
Прежде всего следует назвать более ранний цикл стихотворений, посвященных Авдотье Яковлевне Панаевой (Головачевой), в конце 50-х годов гражданской жене Некрасова.
И в этом жанре лирики Некрасов выступает как дерзкий новатор, ниспровергающий старые каноны. Он предлагает совершенно иную формулу любви нежели та, что была принята в поэзии. Это не просто любовь, а любовь-мука, любовь-страдание, демон раздора, сомнений, догадок и тревог. Все соткано из диссонансов, полноту жизни и покоя сменяют болезненные изломы чувства. Скорее это «антистрасть», если вспомнить гармоничного Пушкина: «Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим».
|
|
|
У Некрасова совершенно иное: утверждение не столько силы чувства, сколько противоречий чувства, беспокойные вопросы, неуверенность в себе, неожиданно парадоксальное смещение привычных представлений о любви:
| Мы были счастливы с тобой? |
| Скажи! Я должен знать … Как странно я люблю! |
| Я счастия тебе желаю и молю, |
| Но мысль, что и тебя гнетет тоска разлуки, |
| Души моей смягчает муки. |
Пушкинская формула любви оказывается причудливо искажена, превращаясь в свою противоположность. Если ты страдаешь, испытываешь душевную боль и дискомфорт, - мне легче, потому что «я тебя люблю так искренно, так нежно!»
Это, в и самом деле, «странная» любовь – своего рода поединок роковой, - но высказанная с глубочайшей силой переживания и в совершенной поэтической форме. Поэзия духовно-душевных изломов и надрывов - такое чувство в обычном, бытовом, а тем более в поэтически традиционном смысле любовью не назовешь. Но он любил эту нелюбовь, эту «тоску любви», «мечту любви» (стихотворения «Непрочно все …», «Где твое личико смуглое?…»). Она была его болью и наслаждением, высказываясь в лирических шедеврах. В добавление к тем, о которых уже шла речь, напомним стихотворения: «Так это шутка?..», «Да, наша жизнь текла мятежно…», «Я не люблю иронии твоей …», «Горящие письма» и др.
|
|
|
Второй цикл стихотворений посвящен «Зине» - условное поэтическое имя, за которым скрывается реальное лицо – Фекла Анисимовна Викторова, простая русская женщина, в отличие от блестяще образованной и наделенной замечательным литературным талантом А.Я.Панаевой (ее рассказы, повести, романы выходили под псевдонимом «Николай Станицкий» и пользовались большим успехом у читателей. Широкую популярность имеет и сейчас ее мемуарное сочинение – «Воспоминания»: с выразительными портретами писателей той поры (в особенности из круга «Современника»).
«Зина» была спутницей уже близкого к гибели Некрасова, поэтическим символом его «Последних песен». Некрасов обручился с ней перед смертью; обряд был совершен в священнической палатке, разбитой в гостиной. Три стихотворения в своде «Последних песен» имеют заглавия, в которые прямо вынесено имя «Зина». Это своеобразный микроцикл интимной некрасовской лирике. Он очень характерен: первое стихотворение («Ты еще на жизнь имеешь право …») и третье («Подвинь перо, бумагу, книги!..»). посвящены не столько ей, «Зине», сколько раздумьям о себе, о приближающейся смерти, о своей жизненной и творческой судьбе, о своей поэзии. Стихотворение «Ты еще на жизнь имеешь право…» наполнено упреками, обращенными к самому себе, к своей непоследовательности в принятии важных жизненных решений и горьким предчувствием о быстром угасании своей поэтической славы после смерти:
|
|
|
| Знай, дитя: ей долгим ярким светом |
| Не играть на имени моем: |
| Мне борьба мешала быть поэтом, |
| Песни мне мешали быть бойцом. |
| Кто, служа великим целям века, |
| Жизнь свою всецело отдает |
| На борьбу за брата человека, |
| Только тот себя переживет … |
Опоясывающее лирическую триаду стихотворение «Зине» («Подвинь перо, бумагу, книги!..») отмечено, вопреки испытываемым поэтом ужасным физическим мукам, энергией, бодростью, мужественностью: Некрасов в своей стихии, процесс творчества по-прежнему захватывает его, хотя сам он уже не может писать, нет сил, и скандируемые им вслух стихи записывает чужая рука.
|
|
|
Поэтический труд – вот что дает ему силы выжить, «рифмованные звуки» самым чудесным образом поддерживают его в мучительные минуты угасания и физической боли. Стихотворение напоминает другое, программное его стихотворение, посвященное животворящей силе поэтического слова («Праздник жизни, молодости годы…»). Но результаты труда никогда не удовлетворяли и не удовлетворяют и сейчас взыскательного художника. Он вечно сомневается в себе, в действительности своего успеха.
Однако насколько велик поэт и до какой степени совершенна его техника стиха, об этом свидетельствует, например, второе стихотворение «викторовского» цикла – «Зине»:
| Двести уж дней, |
| Двести ночей |
| Муки мои продолжаются; |
| Ночью и днем |
| В сердце твоем |
| Стоны мои отзываются |
| Двести уж дней, |
| Двести ночей! |
| Темные зимние дни … |
| Ясные зимние ночи … |
| Зина, закрой утомленные очи! |
| Зина! усни! |
Стихотворение это блестяще с точки зрения виртуозного использования размера и особенностями своей композиционной структуры. Мысль и искреннее, бьющееся в стихотворных строчках чувство высказаны не просто в словах, а в изысканных и притом поразительно точных по своей гармоничности построениях. Некрасовым используется его излюбленный трехсложный размер – дактиль. Но как используется, с какой выразительной ритмической чистотой!
Вот метрическая схема этого замечательного произведения:
| / - - / |
| / - - / |
| / - - / - - / - - |
| / - - / |
| / - - / |
| / - - / - - / - - |
| / - - / |
| / - - / |
| / - - / - - / |
| / - - / - - / - |
| / - - / - - / - - / - |
| / - - / |
Трижды возникает тождественный ритмический рисунок: трехстопный дактиль; контрастирующий с предшествующим двустишием, подчеркивая, усиливая драматизм резких, кратких, рубленых фраз именно своей протяженностью. В финале стихотворения – выразительная ритмическая ретардация: нарушение и замедление устойчивого ритма – повторение (с усеченной последней стопой) трехстопного дактиля. Две строчки, открывающие заключительную строфу, стягиваются еще и яркой стилистической фигурой (хиазм), объединяясь в целостный внутренне контрастный образ:
| Темные зимние дни … |
| Ясные зимние ночи … |
Вновь знакомая ритмическая опора, но даже уже не трехстопный (полный), а более развернутый четырехстопный дактиль (с последней усеченной стопой) – и последний резкий взрывной силы возглас-отчаяние:
| Зина! усни! |
- т.е. тот же самый сжатый двухстопный дактиль (с усеченной стопой), с которого начиналось стихотворение. Это – идеально выдержанное композиционное кольцо: последняя строка ритмически повторяет первую строку стихотворения. Но какой бурный поток движения чувства оказался замкнут в рамке кольцевого обрамления. Интонация сосредоточенного раздумья («Двести уж дней, Двести ночей») сменяется взрывам отчаяния, боли, любви, обращенных к близкому, верному и тоже безмерно страдающему человеку. Стихотворение оказывается способным передать почти физическое ощущение задыхающегося, пульсирующего, прерывистого дыхания вплотную приблизившегося к гибели поэта, но все еще мысленно слагающего стихи, поющего свои «Последние песни».
Некрасов о поэте и поэзии
Один из важнейших мотивов лирики Некрасова, отражающий процесс его творческой эволюции, его духовного становления, представлен стихотворениями, посвященными определению целей поэзии и назначения поэта. Вполне традиционный для русской литературы мотив, однако исключительно сильно и притом в повышенно драматических тонах настойчиво звучит у Некрасова и имеет свои, неповторимые особенности художественного воплощения, свойственные только ему.
Прежде всего такой самобытностью, оригинальностью отмечены его стихи, обращенные к Музе. Как будто Некрасов избирает путь старой традиции, но с первых же шагов оказывается за пределами проторенной поэтами колеи. Муза его не столько лирична, возвышенна или рисуется в патетических тонах, сколько трагична. Она – выражение именно некрасовского мировосприятия. Только он способен был дать такую исключительно смелую и дерзкую метафору: Муза – крепостная крестьянка, молодая женщина, истязаемая плетью палача на лобном месте. Для его поэзии нет запретных, непоэтических тем. В этом смысле он истинно демократичен, но вместе с тем всегда остается на уровне высокой поэзии.
Важно и то, что этот образ-символ станет у него сквозным, постоянным, так что можно говорить еще об одном некрасовском тематическом цикле. Горький образ-метафора, возникший в 1845 году («Вчерашний день часу в шестом…») отныне живет в его душе, он то и дело возвращается к нему, варьирует его, дополняет новыми ассоциативными значениями и смыслами и в 50-х и, наконец, в 70-х годах, в момент уже смертельного исхода, накануне последней, роковой развязки. В стихотворениях о Музе возникает, все более отчетливо кристаллизуясь, идея жертвенности поэта – центральная в наследии Некрасова. Деятельность писателя, по Некрасову, - самое тяжелое призвание человека, крест, как гласит Евангелие. Признак такого призвания – самоотвержение, принесение себя в жертву служения людям. Это всегда жертва страдания. Иной путь для художника невозможен. Без мук, без сомнений, отчаяния, «сокрытых слез и боязливых дум» не рождается произведение истинного искусства.
В финальной строфе стихотворения «Безвестен я …» появляется уподобление иссеченной, страдающей Музы – Христу!
| Нет! Свой венец терновый приняла, |
| Не дрогнув, обесславленная Муза |
| И под кнутом без звука умерла. |
Это стихотворение датируется 1855 годом. Он вернулся спустя шесть лет к образу 40-х годов, потому что это парафраз именно той смелой метафоры и завершение той ужасной сцены. Но здесь же дает себя знать поразительное чувство формы, можно даже сказать инстинкт формы, живущий в сознании этого поэта, где рациональностью многое просто нельзя объяснить. Некрасов мыслит «образами-чувствами» или «идеями-чувствами», если вспомнить определения Л.Н.Толстого и Ф.М.Достоевского одной из закономерностей писательского творчества. Это не просто тематический повтор в виде парафразной вариации прежней темы в ее развитии, а еще и новое композиционное перестроение прежних, знакомых образов:
| а) Ни звука из груди ее, |
| б) Лишь бич свистел, играя … |
(«Вчерашний день, часу в шестом…»)
| И б1) под кнутом а2) без звука умерла. |
(«Безвестен я …)
- это ни что иное, как кольцевая оборотная симметрия:
а – б // б1 – а1 – развязка («умерла»)
Самое удивительное, что такие структурные соотнесения возникают не в одном произведении, где добиться их стоит большого труда и творческих озарений, а на пространствах нескольких лет и в разных стихотворениях! Образ страдающей музы получает в творческом поиске все новое развитие, обретает все более трагедийную окраску в связи с судьбой самого поэта. Он глубоко искренен в этом поиске. Сила его в том, что он никогда не лгал перед другими и собой; покаяние было естественным его состоянием, и там, где другие не замечали своих ошибок, он был беспощаден к себе, винил себя во всех смертных грехах, даже в том, в чем не был виноват. Его противники пользовались безжалостным «самобичеванием» поэта, не обращая внимание на крайности этих преследований самого себя. Он был к тому же беззащитен перед такими, часто озлобленными и несправедливыми, нападками, потому что взял себе за правило никогда не ввязываться в полемику и в «опровержения на критики» (характерно-пушкинская черта!). Обвинения, которым он сам давал невольный повод в своих стихотворных исповедях, разрастались, как снежный ком, отравляя ему существование, становясь темами для новых его мучительных переживаний и новых покаяний (стихотворения «Что ты, сердце мое, расходилося…», «Скоро стану добычею тленья…»).
Но при всех сомнениях: состоялся ли он как большой поэт, - у него ясно и безусловно живет мысль о том, что ему все-таки удалось сказать новое слово в поэзии, которого не было прежде. Вот почему в раздумьях о поэзии и значении поэта Некрасов всегда полемичен. Всегда в такого рода произведениях у него появляется противопоставление своей точки зрения, своей позиции, своих художественных принципов – традиционным. Такие стихотворения, как правило, основаны на контрасте, на отрицании устойчивых поэтических представлений и поэтических клише. Он часто включает в такие произведения эпизоды пародийного толка, высмеивающие знакомые штампы и шаблоны (стихотворение «Нет, Музы ласково поющей и прекрасной …»). Его Муза не слетает с поэтических высот, не является восторженному взору «подругой любящей», эта «неласковая и нелюбимая Муза» - всего лишь «печальная спутница печальных бедняков».
В преддверии смерти, уже не предощущаемой, как в начале 50-х годов, а вполне реальной: он знал, что смертельно болен и умирает, - вновь появляется знакомый образ-символ. Стихотворение так и озаглавлено – «Музе», оно появилось в «Последних песнях» (1876-1877).
| О муза! Наша песня спета. |
| Приди, закрой глаза поэта |
| На вечный сон небытия, |
| Сестра народа и моя! |
Перед нами вновь отзвук раннего стихотворения: «И Музе я сказал: «Гляди, сестра твоя родная …»
И последнее, что он написал: вообще, по предложениям, последнее предсмертное его стихотворение, - как стон боли и отчаяния, дважды повторенный, с все более выраженным трагическим настроением. Сначала эмоциональный всплеск в «Последних песнях»:
| О муза! Наша песня спета … |
- и, наконец, это стихотворение, без заглавия, с ощущениемблизкого конца, но и проблеском надежды на счастливый исход будущей своей творческой судьбы:
| О Муза! Я у двери гроба! |
| Пускай я много виноват, |
| Пусть увеличит во сто крат |
| Мои вины людская злоба - |
| Не плачь! Завиден жребий наш, |
| Не надругаются над нами … |
| ………………………………. |
| Не русский – взглянет без любви |
| На эту бледную, в крови, |
| Кнутом иссеченную Музу … |
Как видим, завершая свой жизненный и творческий путь, поэт последним усилием воли перебрасывает образную арку от предсмертного стихотворения, к первому, где появился образ его Страдалицы-Музы. Но если там он дистанцирован от нее, то здесь слит с нею воедино: говоря о ней, он говорит о себе, умирающем, но не изменившем своим идеалам писателе.
Дата добавления: 2019-09-08; просмотров: 288; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!