XXXIV. Судилище над коммунарами
Примирение — ангел, спускающийся после бури.
(Выступление Дюфора перед Национальной ассамблеей 26.04.1871 г.)
Человеческие резервации Версаля и Сатори вскоре переполнились. С начала июня пленников вывозили в морские порты и поместили в фургоны для скота, фрамуги которых герметически закрывались, не пропуская свежего воздуха. В углу лежала кучка галет, и пленники, набросившись на эту кучку, превратили ее в крохи. Они оставались без воды сутки, иногда 32 часа. Они боролись в толкотне за глоток свежего воздуха, за крохотное пространство. Некоторые сходили с ума, бросались на своих товарищей (239). Однажды в Ла Ферте—Бернар в фургоне раздались крики. Начальник охраны остановил конвой. Полицейские разрядили через фрамугу револьверы. Последовала тишина, и гробы на колесах двинулись дальше на большой скорости.
С июня по сентябрь, таким образом, перебросили 28 000 пленников в порты, форты и на острова в океане, из Шербура в Жиронду. Двадцать пять понтонов приняли 20 000 человек, форты и острова — 8 087.
На понтонах регулярно пытали. Традиции июня и декабря в отношении жертв 1871 года соблюдались как религиозный ритуал. Пленники, загнанные в клетки из досок и железных перегородок, видели лишь тусклый свет сквозь иллюминаторы. Воздух не вентилировался. С первых часов устанавливалась невыносимая духота. Вдоль этого зверинца взад и вперед ходили часовые, имевшие приказ стрелять при малейшей тревоге. Пушки, заряженные картечью, глядели на береговые батареи. Не было ни подвесных коек, ни одеял, а для еды — немного галет, хлеб и бобы, ни вина, ни табака. Жители Бреста и Шербура прислали немного провизии, чуточку деликатеса. Начальство отослало это назад.
|
|
|
Со временем жестокий режим немного ослаб. Пленникам предоставили по гамаку на двух человек, немного рубах, блуз и, временами, вина. Им позволили мыться, выходить на палубу подышать свежим воздухом. Матросы проявляли некоторый гуманизм, морские пехотинцы оставались теми же бандитами, что и в мае. Команда понтона часто вырывала пленных из их рук.
Режим на понтонах менялся в зависимости от офицеров. В Бресте второй офицер, командир «Города Лиона», запретил оскорблять пленников. В то же время главный старшина корабельной полиции «Бреслау» обращался с ними как с преступниками. В Шербуре один из лейтенантов «Таге», Клемансо, отличался свирепостью. Командир «Баяра» превратил свое судно в малую Оранжерею. На этом корабле засвидетельствованы наиболее гнусные акты в истории французского флота. Правилом на его борту была абсолютная тишина. Как только в клетках кто–нибудь заговаривал, часовой угрожающе стрелял несколько раз в воздух. За жалобу или забвение правил пленных привязывали к решетке клетки за лодыжки и запястья (240).
|
|
|
Темницы на берегу были столь же ужасны, как и на понтонах. В Келерне закрыли в одном каземате сорок пленников. Казематы, расположенные внизу, представляли собой ад. В них опорожнялись выгребные ямы, и по утрам фекалии покрывали пол почти на пять сантиметров. Рядом находилось нормальное свободное жилище, но туда пленников не помещали. Однажды здесь побывал Жюль Симон, вообразивший, что его бывшие избиратели просто плохо выглядят, и решивший, что режим следует ужесточить. Элизе Реклю открыла школу. Она пыталась просветить 151 пленника, которые не могли ни читать, ни писать. Министр образования распорядился прекратить занятия и закрыть небольшую библиотеку, где собирались пленники, преодолевая большие затруднения.
Пленников в фортах, как и на понтонах, кормили галетами и беконом. Позднее к этому рациону стали прибавлять по воскресеньям суп и хлеб. Употребление ножей и вилок было запрещено. Понадобилось несколько дней борьбы, чтобы добыть ложки. Прибыль торговца, которая, согласно ведомости, должна была ограничиваться десятью процентами, достигала пятисот процентов.
|
|
|
В форте Бояр мужчины и женщины были заключены в одно помещение, лишь разделенное перегородками. Женщин вынуждали мыться на глазах у часовых. Иногда за перегородками находились их мужья. «Мы заметили, — писал один узник, — что одна молодая красивая девушка, лет двадцати, падала в обморок всякий раз, когда была вынуждена раздеваться» (241).
Согласно большинству свидетельств, которые мы получили, самой жестокой была тюрьма в Сен‑Маркуфе. Пленники содержались в ней более шести месяцев без воздуха, света и табака. Им запрещали разговаривать, кормили крохами черного хлеба и прогорклым салом. Все узники страдали от цинги.
Постоянные лишения подтачивали самые здоровые организмы. В результате в больницах оказались 2 000 человек. Официальные отчеты признают смерть 1 179 человек из 33 665 гражданских пленников. Эта цифра явно занижена. В первые дни пребывания в Версале определенное число людей было убито, умерших по другим причинам не считали. Перед перемещением на понтоны никакой статистики не велось. Не будет преувеличением сказать, что в плену у версальцев погибло не менее 2 000 человек. Много людей погибло впоследствии от анемии и болезней, приобретенных во время плена.
|
|
|
Некоторое представление о мучениях на понтонах и в фортах, скрытых от внимания общественного мнения, может дать то, что открыто демонстрировалось в Версале (242) на глазах членов правительства, Палаты и радикалов. Глава военной юстиции, полковник Гайар, сказал солдатам, сторожившим пленников Шантье: — Как только увидите, что кто–то движется, берите наизготовку ружья и стреляйте.
В Зернохранилище на Западной железной дороге содержалось восемьсот женщин. Они неделями спали на соломе, не могли сменить белье. При малейшем шуме, ссоре, конвойные бросались к ним и били, большей частью, в грудь. Шарль Мерсеро, бывший конногвардеец, начальник этой клоаки, приказывал связывать тех, кто вызывал у него недовольство, и затем бил их палками. Он водил по своим владениям версальских дам, пожелавших увидеть «поджигательниц» и говорил в их присутствии жертвам: — Ну–ка, девки, опустите головы и не смотрите. — И это, на самом деле, было самое малое, что нашим женщинам–федералам позволялось делать перед столь важными персонами.
Проститутки, захваченные в облавах, заботливо содержались там для наблюдения за пленницами, открыто отдавались конвойным. За протесты коммунарок наказывали избиением жгутами. Версальцы хотели довести этих сильных женщин до уровня других. Всех пленниц тщательно досматривали.
Достоинство и гнев выражались в громких криках. — Где мой отец? Где муж? Где сын? Что! Одна, совсем одна, и вся свора этих трусов против меня! Меня, мать своих детей, трудолюбивую жену, били кнутом, оскорбляли, лапали грязными руками за то, что я боролась за свободу! — Многие сходили с ума. Все пережили мгновенья сумасшествия. Беременные делали выкидыши или рожали мертворожденных детей.
Священники были больше востребованы на расстрелах, чем в тюрьмах. Капеллан Ришмон говорил пленницам: — Я понимаю, что нахожусь в лесу Бонди (243), но мой долг…» и т. д. В День Св. Магдалены епископ Алжира, деликатно сославшись на святую, сказал пленницам, что «они все Магдалены, но не раскаявшиеся. Магдалена не жгла и не убивала». Он высказывал другие евангелические любезности.
Детей заключили в другую часть женской тюрьмы, и так же жестоко с ними обращались. Секретарь Мерсеро, капрал, пнул в живот другого мальчика, который долго пролежал в лазарете. Был жестоко избит сын Ранвира за отказ выдать убежище отца.
Все несчастные пленники понтонов, фортов и исправительных домов страдали от паразитов несколько месяцев, прежде чем были расследованы их дела. Версальский Молох располагал большим числом жертв, чем мог переварить. После первых дней июня он освободился от 1090 человек, истребованных реакционерами. Но как предъявить обвинения 36 000 пленникам? Для Дюфора было бы лучше запустить в тюрьмы всех полицейских агентов Империи. К августу было допрошено всего 4 000 пленников.
Однако требовалось удовлетворить ярость буржуазии, которая требовала сенсационного судебного процесса. Несколько знаменитостей избежало гибели, некоторые члены Совета Коммуны, ЦК — Россель, Рошфор и т. д. Тьер и Дюфор организовали грандиозное представление.
Суд был призван стать образцом юриспруденции военных трибуналов, ибо пленников должны были судить те самые солдаты, которые их победили. Старый прокурор и председатель суда применили всю свою мелочную хитрость для принижения судебных прений.
Они отказывали подсудимым в политическом статусе и сводили восстание к обычному преступлению, так обеспечивая себе право чинить препятствия эффективной защите и выносить скорые осуждения на каторгу или смерть. В случае рассмотрения политических дел лицемерная буржуазия обычно воздерживается от таких приговоров (244). Третье заседание военного трибунала тщательно готовилось. Комиссаром выбрали Гаво, настоящего фанатика. Он явно страдал психическим расстройством и избивал пленных на улицах Версаля. Председателем стал Мерлин, полковник инженерных войск, один из командиров капитулировавшей армии Базеня. Остальные представители суда представляли собой набор убежденных бонапартистов. Пораженцы при Седане и Меце собрались судить Париж.
Представление началось 7‑го августа в большом зале, насчитывавшем 2 тысячи мест. Высокопоставленные лица расположились в креслах, обитых красным вельветом. Депутаты заняли три сотни мест. Остальные места принадлежали буржуазной знати, «важным» семействам, проституткам аристократии, лояльной прессе. Болтающие журналисты, блестящие платья, улыбающиеся лица, помахивание веерами, щедрые комплименты, театральные бинокли, направляемые во все стороны, напоминали об изысканных вечерних спектаклях. Штабные офицеры при полном параде бережно подводили дам к их местам, не забывая о непременных поклонах.
Все это сборище заволновалось, когда появились пленные. Их было семнадцать: Ферре, Асси, Журдепередать по тысяче, Паскаль Груассе, Регер, Бийоре, Курбе, Урбэ, Виктор Клеман, Тринке, Шампи, Растуль, Вердю, Декам, Паран, члены Совета Коммуны. Ферра и Луйе были членами ЦК.
Гаво зачитал обвинительный акт. Эту революцию породили два заговора — заговор революционной партии и заговор Интернационала. Париж поднял восстание 18‑го марта по призыву нескольких смутьянов. ЦК приказал казнить Лекома и Клеман—Тома. Демонстрация на Вандомской площади была мирным невооруженным шествием. Главного врача армии убили во время призыва к примирению. Коммуна совершала разного рода грабежи. Инвентарь монахов Пикуса был превращен в средства ортопедии. Взрыв магазинов Рапп осуществлен Коммуной. Ферре руководил казнью заложников в Ла Рокетт с целью разжечь ненависть к противникам федералов. Он распорядился поджечь министерство финансов, как явствовало из факсимиле приказа «Жги финансы!», подписанного его рукой. Каждый из членов Совета Коммуны был обязан отвечать за действия, относящиеся к конкретной сфере его деятельности, все вместе они несли коллективную ответственность за изданные указы. Это обвинение, достойное мелкого полицейского агента, заранее переданное Тьеру, на самом деле, превратило судебное разбирательство в простое рассмотрение дела о грабежах и поджогах.
Это заняло все время заседания суда. На следующий день первым допрашивали Ферре. Он отказался отвечать и выложил свои доводы. — Доводы поджигателя Ферре ничего не значат! — кричал Гаво. Вызвали свидетелей. Четырнадцать из двадцати четырех были связаны с полицией, другие были священниками или госслужащими. Эксперт по почерку, прославившийся в судах низшей инстанции своими ошибками, подтвердил, что приказ «Жги финансы!» подписан рукой Ферре. Напрасно подсудимый требовал сличить подпись под приказом с его подписью, которая нередко встречалась в тюремной регистрационной книге, чтобы представили, по крайней мере, оригинал, а не факсимиле. Гаво с негодованием восклицал: — Здесь нет почвы для сомнений!
Так, сталкиваясь с самого начала со сговором судей, обвиняемые могли отказаться участвовать в судебных дебатах. Но они принимали участие, совершив ошибку. Если бы они, хотя бы, гордо заявили, что их судят за политические убеждения. Но и этого не было. Некоторые даже отрицали свое участие в политике. Почти все выбрали линию индивидуальной защиты, забыв о революции 18‑го марта, мандата которой они добивались или который принимали. Их озабоченность собственной безопасностью проявилось в прискорбном отступничестве. Но с той же самой скамьи подсудимых прозвучал голос народа, преданный остальными. Отважный рабочий Парижа, первый в работе, учебе и бою, член Совета Коммуны, мудрый, убежденный и скромный в Совете, один из передовых борцов, башмачник Тринке показал пример выполнения своего мандата до конца. — Меня, — сказал он, — послали в Коммуну мои сограждане. Я взял на себя обязательства. Я сражался на баррикадах и сожалею, что не погиб там. Я не буду сегодня участвовать в этом жалком спектакле своих коллег, которые приняв участие в борьбе, не желают нести свою долю ответственности. Я повстанец и не отрицаю этого.
Допросы велись с привередливой дотошностью в течение семнадцати заседаний. Как всегда, публика, состоявшая из военных, буржуа, куртизанок шикала на подсудимых. Выступали в трибунале те же самые свидетели, попы, полицейские агенты и чиновники. С той же самой яростью в обвинениях и цинизмом. Так же подвывала пресса. Резня ее не удовлетворила. Она по–прежнему лила грязь на обвиняемых, требовала смертных приговоров и каждый день клеветала на них в своих отчетах (245). Зарубежные корреспонденты возмущались. «Стандард», яростная хулительница Коммуны, писала: «Невозможно вообразить себе что–либо, более скандальное, чем тон этой печати полусвета во время судебного процесса». Некоторые из обвиняемых просили защиты председателя суда. Мерлин стал защищать прессу.
Затем настало время речи прокурора. Гаво, оставаясь верным полученным инструкциям, доказывал, что Париж сражался шесть недель для того, чтобы дать возможность кучке людей украсть остаток государственной казны, сжечь ряд домов и расстрелять нескольких жандармов. Этот страж закона в эполетах опрокинул, как военный, все доводы, которые выстраивал как юрист. — Коммуна, — говорил он, — действовала как правительство, — а через пять минут он отказывал членам Совета Коммуны в статусе политических деятелей. Упомянув в своем выступлении различных обвиняемых, он сказал о Ферре: — Не буду тратить свое и ваше время на обсуждение многочисленных обвинений, выдвинутых против него. О Журде он говорил: — Цифра, которые он здесь приводил, совершенно нереальны. Я не стану злоупотреблять вашим временем для их обсуждения. — Гаво утверждал, будто во время уличных сражений Журде получил приказ Комитета общественной безопасности передать по тысяче франков каждому члену Совета, будто лишь около тридцати из них получили эту сумму. — Они поделили между собой миллионы, — говорил Гаво. Люди, подобные ему, верили этому. Какой властитель когда–либо оставлял власть без того, чтобы унести с собой миллионы? Прокурор долго обвинял Круассе в краже бумаги для печатания своей газеты, другого обвиняемого — в сожительстве с любовницей. Тупой ландскнехт не мог понять, что, чем более он унижал людей, тем выше поднимал престиж Революции, столь жизнеспособной, несмотря на все ренегатства и просчеты.
Аудитория поддержала обвинение неистовыми аплодисментами. В заключение прозвучали выступления как в театре. Мерлин разрешил адвокату Ферре произнести защитительную речь, но Ферре заявил, что желает защищать себя сам и начал читать.
Ферре: — После заключения мирного договора, за которым последовала позорная капитуляция Парижа, республика оказалась в опасности. Люди, унаследовавшие Империю, барахтались в грязи и крови…
Мерлин: — Барахтались в грязи и крови! Здесь я вынужден остановить вас. Разве ваше правительство находилось не в том же положении?
Ферре: — Цепляясь за власть, они подготовили гнусный переворот, хотя народ в большинстве своем их презирал. Они упорно отказывали Парижу в выборе муниципального Совета…
Гаво: — Это ложь.
Мерлин: — То, что вы говорите, Ферре, неправда. Продолжайте, но в третий раз я лишу вас слова.
Ферре: — Честные и правдивые газеты подавлялись. Лучшие патриоты осуждались на смерть…
Гаво: — Пленнику нельзя позволять зачитывать такое. Я буду требовать применения закона.
Ферре: — Роялисты готовили раздел Франции. Наконец, в ночь на 18‑е марта они почувствовали себя готовыми, и попытались разоружить Национальную гвардию и произвести аресты республиканцев..,
Мерлин: — Хватит, садитесь. Я разрешаю говорить вашему адвокату.
(Адвокат Ферре попросил, чтобы его подзащитному позволили закончить последние предложения своего заявления, и Мерлин уступил.)
Ферре: — Как член Коммуны, я в руках ее победителей. Они хотят заполучить мою голову, пусть берут ее. Я никогда не спасался трусостью. Я жил и умру свободным. Добавлю лишь одно слово. Судьба капризна. Я вручаю судьбе заботу о сохранении памяти обо мне и об отмщении меня.
Мерлин: — Памяти убийцы!
Гаво: — Такие манифесты следует отослать в колонию преступников.
Мерлин: — Все это не оправдывает преступления, за которые вас судят.
Ферре: — Это означает, что я принимаю судьбу, которая меня ждет.
Во время пикировки между Мерлином и Ферре зал хранил молчание. Окончание выступления Ферре сопровождалось злобным шиканьем. Председатель суда был вынужден прервать заседание, и пока судьи выходили из зала, барристер попросил защиту обратить внимание на то, что председатель назвал Ферре «убийцей».
Аудитория отреагировала на это замечание свистом. Адвокат окинул негодующим взглядом состав суда, ложу прессы и зрителей. Злобные возгласы доносились со всех углов зала. Голос адвоката потонул в них на несколько минут. Мерлин излучал довольство. Наконец, ему удалось водворить тишину, и он галантно ответил: — Признаю, что я употребил выражение, которое упомянул адвокат. Суд учтет ваши заключения.
Днем раньше барристер напоминал ему: — Мы все несем ответственность, не перед сегодняшним общественным мнением, но перед историей, которая будет судить о нас. — Мерлин дал циничный ответ: — Перед историей! В ту эпоху нас уже не будет здесь! — Французская буржуазия нашла своего Жеффриса.
На следующий день зал был переполнен. Любопытство публики и беспокойство судей достигли предела. Гаво, чтобы осудить своих противников во всех преступлениях сразу, два дня распространялся о политике, истории, социализме. Достаточно было ответить на любой из его аргументов, чтобы придать делу политический характер, который он отрицал, если бы кто–либо из пленников, наконец, воодушевился и позаботился больше о Коммуне, чем о себе. Достаточно было разобрать обвинение шаг за шагом, дать отпор вздорным версиям о заговоре, вечной провокации привилегированных классов. Достаточно было рассказать, как Париж передал себя в распоряжение правительства национальной обороны, был предан им и атакован версальцами. Только затем он порвал с ним. Пролетарии реорганизовали все службы великого города и, оставаясь в состоянии войны, в окружении изменников, управляли два месяца без полиции, шпионов и казней, пребывали в бедности, имея под боком банк с миллиардами франков. Достаточно было противопоставить шестьдесят три заложника 20 000 убитым, разоблачить жестокий режим понтонов, тюрем, где томились 40 000 несчастных существ. Достаточно было призвать мир свидетельствовать во имя правды, справедливости и будущего, превратить обвиняемую Коммуну в обвинителя.
Председатель суда мог перебивать такого человека, его обращение могли заглушать крики публики, а суд вслед за первыми словами мог объявить его вне закона. Этот человек, принужденный молчать, подобно Дантону прибег бы к жестам, крикам, которые пронзили бы стены и обрушили его анафему на головы судей.
Побежденные пренебрегли возможностью мести. Вместо коллективной защиты или молчания, спасавшего их достоинство, подсудимые доверились своим адвокатам. Каждый из этих господ имел целью спасти своего клиента даже за счет коллеги–адвоката. Один становился одновременно Фигаро и доверенным лицом императрицы. Другой, принимавший участие в демонстрации на Вандомской площади, просил суд не смешивать его дело с делом негодяя, сидящего рядом. Были и скандальные обращения. Унижение не могло смягчить ни трибунал, ни публику. В любой момент Гаво мог сорваться со своего кресла и крикнуть адвокату: — Вы наглец! Если здесь кто–нибудь и несет чепуху, так это вы! — Аудитория аплодировала. Каждый был готов наброситься на пленников. 31‑го августа ярость публики поднялась до такой степени, что Мерлин пригрозил очистить зал суда.
2‑го сентября суд целый день симулировал выработку решения. В 9 часов вечера он вернулся в зал заседания, и Мерлин зачитал приговор. Ферре и Луйе приговорили к смертной казни. Тринке и и Урбэ — к пожизненной каторге. Асси, Бийорэ, Шампи, Регера, Круассе, Вердю, Ферра — к заключению в крепость. Курбе — к шести, а Виктора Клемана — к трем месяцам заключения. Декама и Пара оправдали. Публика была крайне разочарована всего лишь двумя смертными приговорами.
Фактически, судилище ничего не доказало. Разве можно судить о революции 18‑го марта по поведению второстепенных деятелей, а также Делеклюза, Варлена, Вермореля, Тридо, Моро и многих других, по поведению Луйе, Декама, Виктора Клемана или Бийоре? Даже если бы выступления Ферре и Тринке и доказали, что в Совете Коммуны имелись достойные люди, то что показало отступничество большинства, кроме как то, что в этом движении участвовали все, а не горстка выдающихся умов? Народ велик, когда революционен. Революцию творил народ, а не руководство Коммуной.
Буржуазия, наоборот, продемонстрировала всю свою неприглядность. Публика и трибунал не отличались друг от друга. Некоторые свидетели явно лжесвидетельствовали. Болтая в кулуарах и кафе, ничтожества, которым удалось надуть Коммуну, бессовестно приписывали себе успехи армии. «Фигаро», открыв подписку на Дюкателя, собрала 100 000 франков и орден «Почетного легиона» за него. На волне этого успеха все заговорщики раскрывали свои цели и организацию. Выступали участники заговора Бофона—Ласниера и Шарпентье—Домалена. Они рассказывали о своей доблести, клялись, что один превосходил в предательстве другого.
В то время как общество отмщалось в Версале, суд ассизов в Париже отомстил за честь Жюля Фавра. Сразу после разгрома Коммуны министр иностранных дел приказал арестовать господина Лалуйе, виновного в передаче Мийеру документов, опубликованных в «Ванжере». Добропорядочный министр, которому не удалось добиться расстрела своего врага как коммунара, привлек его к суду за клевету. Здесь бывший член правительства национальной обороны, бывший министр иностранных дел, депутат от Парижа, публично сознался, что совершил подлог, но клялся, что поступил так ради детей. Это трогательное признание смягчило отцов судейской коллегии, Лалуйе приговорили к году тюремного заключения. Через несколько месяцев он умер в тюрьме Сен‑Пелажи. Жюль Фавр ужасно обрадовался. Менее чем за шесть месяцев расстрельная команда и тюрьма избавили его от двух заклятых врагов (246).
Пока третий трибунал спорил с адвокатами, четвертый суд спешил вершить дело без промедлений. 16‑го августа сразу после открытия он немедленно вынес два смертных приговора. Если один суд имел своего Жеффриса, другой располагал Трестайоном в лице корреспондента «Фигаро» полковника Буаденемеца, пьяницу, похожего на дикого борова, всего запачканного кровью, изредка проявлявшего сообразительность. 4‑го сентября к нему привели несколько женщин, обвиняемых в поджоге здания Почетного легиона. Это был суд над поджигательницами. Восемь тысяч завербованных фурий, объявленных верными режиму газетами, были уменьшены до пяти женщин. Перекрестный допрос показал, что так называемые поджигательницы были всего лишь восхитительно добросердечными сестрами милосердия. Одна из них, Ретифф, сказала: — Мне следует ухаживать за версальским солдатом так же, как за национальным гвардейцем. — Почему? — спросили ее. — Разве вы останетесь, когда батальон уйдет? — Будут раненые и умирающие, — ответила она просто. Свидетели обвинения заявили, что они не видели, чтобы какая–нибудь из этих женщин поджигала. Но их судьба была предрешена. Между двумя заседаниями суда Буаденемец заорал в кафе: — Смерть всем этим шлюхам!
Три адвоката из пяти отсутствовали в суде. — Где они? — спросил председатель. — Они отпросились для поездки за город, — ответил комиссар. Суд поручил военным защищать бедных женщин. Один из них, квартирмейстер Борделе, произнес эти замечательные слова: — Я полагаюсь на мудрость трибунала.
Его клиентке, Сьютан, вынесли смертный приговор, так же как Ретифф и Марше, за «попытку изменения государственного строя». Двух других женщин осудили на содержание в крепости и заключение. Одна из осужденных женщин, повернувшись к офицеру, читавшему приговор, закричала душераздирающим голосом: — Но кто будет кормить моего ребенка?!
— Твоего ребенка! Гляди, он здесь!
Через несколько дней перед тем же Буаденемецем предстали пятнадцать детей–парижан. Старшему было шестнадцать лет, младшему, — настолько маленькому, что его трудно было заметить на скамье подсудимых, — одиннадцать лет. На детях были голубые блузы и военные кепи.
— Друэ, — спросил военный, — чем занимается твой отец?
— Он механик.
— Почему ты не работаешь, как он?
— Потому что у меня нет работы.
— Бувера, почему ты вступил в организацию «Учащиеся Коммуны»?
— Чтобы иметь еду.
— Тебя арестовывали за бродяжничество?
— Да, дважды. Второй раз за кражу носок.
— Каньонкль, ты был «ребенком Коммуны»?
— Да, сударь.
— Почему ты убежал от семьи?
— Потому что не было хлеба.
— Ты сделал много выстрелов?
— Около пятидесяти.
— Леско, почему ты бросил маму?
— Потому что она не могла меня содержать.
— Сколько у нее было детей, кроме тебя?
— Трое.
— Тебя ранили?
— Да, в голову.
— Леберг, ты был квалифицированным рабочим, и тебя схватили во время грабежа кассы. Сколько денег ты украл?
— Десять су.
— Эти деньги не жгут тебе руки?
А вам, человеку, чьи руки в крови, не жгут губы эти слова? Вы — подлый кретин, не способны понять, что преступление совершили не эти дети, выброшенные на улицу без грамоты, без надежды, по необходимости, возникшей из–за вас, а вы, солдафон в кружевах. Виноваты вы, служитель общества, в котором двенадцатилетние дети, способные и готовые работать, вынуждены красть носки. У них не было иной альтернативы, кроме как погибнуть от пули или умереть от голода!
XXXV. Казни
В Версале были использованы все средства для гарантии того, чтобы все дела были рассмотрены с максимумом внимания и серьезности… Поэтому полагаю, что вынесенные приговоры бесспорно справедливы не только в соответствии с нашими законами, но являются таковыми также для самых совестливых людей. (Вы только послушайте!)
Речь Дюфора против амнистии на сессии Национального собрания от 18‑го мая 1876 г.
Приговоры военного трибунала, я должен признать, в интересах лучшего будущего.
(Аллен—Тарге, депутат–сторонник Гамбетты, на заседании Национального собрания 19‑го мая 1876 г.)
Двадцать шесть военных трибуналов, двадцать шесть юридических машин действовали в Версале, Мон—Валерьене, Париже, Винсеннесе, Сен‑Клу, Севре, Сен‑Жермене, Рамбуйе, а также в Шартре. При формировании этих трибуналов игнорировалось не только подобие юстиции, но даже военные правила. Ассамблея не потрудилась даже определить их прерогативы. И этих офицеров, еще не остывших от боев, для которых любое сопротивление, даже самое легитимное, являлось преступлением, спустили с цепи на поверженных противников. Для них юриспруденцией был собственный произвол, гуманизмом — собственная сдержанность, указанием — собственные полномочия. При наличии подобных янычаров и уголовного кодекса, объемлющих своим эластичным обскурантизмом все на свете, для того чтобы обесчестить Париж не было никакой нужды в чрезвычайных законах. Вскоре в этом юридическом логове стали изобретать и распространять крайне экстравагантные теории. Так, присутствие на месте преступления являлось свидетельством соучастия в нем. В подобных судах это признавалось догмой.
Вместо перевода военных трибуналов в порты, пленников заставляли совершать мучительные переезды от морского побережья в Версаль. Некоторые из них, такие как Элиза Реклю, проходили таким образом через четырнадцать тюрем. Из понтонов их гнали пешком, в наручниках, на железнодорожную станцию, однако, в Бресте, когда они проходили по улицам, звеня цепями, прохожие обнажали перед ними головы.
За исключением нескольких видных пленников, о судах над которыми я коротко расскажу, большинство пленников предстало перед трибуналами после допросов, которые не выявляли даже их идентичность. Слишком бедные, чтобы нанять адвоката, эти несчастные люди, без совета, без свидетелей защиты — тех, кого они призывали, не осмеливались прийти из боязни ареста — появлялись и исчезали из суда. Обвинение, допросы, приговор тасовались в течение нескольких минут. — Вы воевали в Исси, в Нейи? Ссылка на каторгу. — Что! Пожизненная каторга? А жена, дети? — Другому говорили: — Вы служили в батальонах Коммуны? — Но кто бы кормил мою семью, когда закрылись мастерские и заводы? — Снова каторга. — А вы? Виновен в незаконном аресте. В колонию. — 14‑го октября, менее чем через два месяца, первый и второй трибуналы вынесли более шестисот приговоров.
Если бы я был в состоянии передать мученичество тысяч людей, которые прошли, таким образом, угрюмыми рядами из национальных гвардейцев, женщин, детей, стариков, медсестер, врачей, функционеров этого разрушенного города! Именно вам я должен был воздать честь, вам, прежде всего. Вас безымянных я должен был поставить на первое место. Вы заслужили это место работой на баррикадах, где выполняли свой долг в полной безвестности. Подлинная драма военного трибунала разыгрывалась не на тех торжественных заседаниях, где обвиняемые, суд и адвокаты готовили публичные выступления, но в залах, где находились несчастные люди, забытые всем миром, лицом к лицу с судьями, неумолимыми, как винтовки, предназначенные для расстрела. Сколько этих скромных защитников Коммуны сложили головы с большим достоинством, чем их лидеры. И никто не узнает о их героизме! Поскольку известны наглость, оскорбления, нелепые аргументы судей, можно себе представить, какие унижения пришлось испытать обвиняемым под сенью этих новых чрезвычайных судов. Кто отомстит за гибель множества людей на Пер‑Лашез под покровом ночи?
Газеты не упоминали об этих судилищах, но в отсутствие имен жертв я раскрою для истории имена некоторых судей.
Прежде, во времена славы французской армии, в 1795 году, после сражения за Киберон требовалось пригрозить офицерам Республики смертью, чтобы они согласились участвовать в трибуналах для суда над мятежниками Вандеи. Но тогда эти побежденные под прикрытием артиллерии, с английским оружием, ударили в спину своей стране, в то время как союзные державы атаковали ее с фронта. В 1871 же году соучастники Базеня добивались почетного, с их точки зрения, права судить побежденный Париж, который был оплотом национального достоинства. В течение долгих месяцев 1 509 офицеров этой деградировавшей армии, которая не потратила и часа на восстановление и обучение, выделили из своей среды в состав трибунала и комиссаров, 14 генералов, 266 полковников и подполковников и 284 командира. Кого выбрать из этого сборища скотов? Назвав наугад несколько председателей суда — Мерлина, Буаденемеца, Жоби, Делапорта, Дюлака, Бартеля, Донната, Обера — я упущу сотню других.
Мерлин и Буаденемец уже упоминались. Полковник Делапорт представлял собой подобие Галифе. Старый, исчерпавший себя, мнительный, он оживлялся лишь после вынесения смертного приговора. Именно он произнес их больше всего при содействии своего помощника Дюльплана, который готовил приговоры заранее и впоследствии бессовестно подделывал протоколы. Говорят Жоби потерял сына во время сражений с Коммуной, и теперь он пользовался возможностью отомстить. Его маленькие сморщенные глазки искали следы страданий на лице несчастного человека, которому он выносил приговор. Любой призыв к здравому смыслу он воспринимал как оскорбление. — Я был бы счастлив, — говорил он, — зажарить адвокатов вместе с преступниками.
Между тем как мало адвокатов выполняли достойно свой долг! Многие заявляли, что не могут защищать таких пленников должным образом. Другие хотели отказаться. За четырьмя–пятью исключениями (247) эти недостойные защитники пировали вместе с офицерами. Адвокаты и комиссары согласовывали друг с другом приемы обвинения и защиты. Офицеры объявляли приговоры заранее. Адвокат Рише хвастал участием в составлении обвинительного заключения Росселю. Официально назначенные адвокаты не отвечали на вызовы.
Невежественным судьям, организовавшим парад насилия, оскорблявшим пленников, свидетелей и адвокатов, ревностно помогали комиссары. Один из них, Грималь, продал газетам документы знаменитых пленников (248). Гаво, злобный тупица, без тени таланта, умер несколько месяцев спустя в сумасшедшем доме. Бурбулон жаждал представлений, рассчитанных на ораторское красноречие. Бартелеми, любитель пива, толстый и румяный, каламбурил, когда требовал смертных приговоров для обвиняемых. Шарьер, в свои пятьдесят лет все еще капитан, похожий на дикого кота, слабоумный и претенциозный лжец, говорил, что дал обет жестокости Цезарю. Жуэсн, прославившийся в армии глупостью, компенсировал ее своей стойкой злобой. В таких судах больших способностей не требовалось. Самыми жестокими из них были третий, четвертый и шестой суды, а также тринадцатый суд в Сен‑Клу, который гордился тем, что никого не оправдал.
То же можно сказать о судьях и правосудии, навязанных буржуазией тем пролетариям, которых она не расстреляла. Мне хочется проследить шаг за шагом их сумасбродную юриспруденцию, разобрать один за другим судебные процессы, показать все нарушения закона, пренебрежение элементарными процессуальными нормами, сфальсифицированные документы, искаженные показания, пленников, осужденных на каторжные работы и смерть без малейшего доказательства. Хочется показать цинизм чрезвычайных судов Реставрации и смешанных комиссий декабря вкупе с жестокостью военных, мстивших за свою касту. Такая работа потребует большого исследовательского труда (249). Я намечу лишь главные направления. Но, разве эти судебные решения уже не осуждены?
В 1871 году версальское правительство потребовало от Швейцарии выдачи управляющего Военной школы, в 1876 году — выдачи Франкеля от Венгрии. Оба были осуждены на смерть за убийство и поджоги. Их сразу арестовали.
Либеральная Швейцария и аграрная Венгрия, считая действия Коммуны обычными преступлениями, были готовы выдать пленников, если Версаль предоставит правовые основания, согласно требованиям соглашений о выдаче, которые подтверждали бы, что пленники совершали инкриминируемые им преступления. Версальские власти представили только приговоры военных трибуналов, и не могли подкрепить их минимумом доказательств или какой–нибудь достоверной уликой, устанавливающей виновность осужденных (250). Пленных пришлось освободить.
8‑го сентября Россель предстал перед третьим трибуналом. Он оправдывал свое служение Коммуне надеждой, что восстание послужит делу возобновления войны с пруссаками. Мерлин уделил этому пленнику особое внимание, тот, в свою очередь, демонстрировал глубокое уважение к армии. Но требовалось показать пример романтически настроенным военным, и Росселя приговорили к смерти.
21‑го сентября Рошфора приговорили к заключению в крепость. Бонапартисты в трибунале следили с особым рвением за судом над автором «Лантерна». Мерлин защищал в свое время Пьера Бонапарта. Гаво обвинял пленника в оскорблении персоны императора. Трошю, которого Рошфор вызвал в качестве свидетеля, ответил человеку, который во время осады пожертвовал для него своей популярностью, оскорбительным письмом!
Революционная журналистика имела честь понести некоторые потери в своих рядах. Юный Морото за две статьи — только две — в «Салю Публик» был осужден на смерть. Альфонса Гумберта а три–четыре статьи в «Пер Дюшен» приговорили к пожизненной каторге.
Других журналистов приговорили к заключению в крепость. В чем состояло их преступление? В защите Коммуны. Между тем Коммуна ограничилась закрытием газет, поддерживавших версальцев. Фактически, трибуналу поручили искоренить революционную партию.
Страх перед будущим делал их неумолимыми. После многочисленных убийств на улице Розьер, они хотели также организовать бойню во имя Леконта и Клеман—Тома. Реальных исполнителей казни генералов они не искали. Взрыв ярости, стоивший жизни генералам, был стихийным, таким же внезапным, в результате которого погибли в 1789 году Флисель, Фулон и Бертье. Участниками драмы был легион, поэтому найти виновных было невозможно. Военные судьи выбирали обвиняемых наугад точно так же, как их коллеги отбирали для расстрелов первых попавшихся людей на холмах Монмартра.
«Симон Майер, — говорится в отчете, — пытался в последний момент защитить заключенных, а Каздански делал все возможное для предотвращения расправы. Толпа оскорбляла его и сорвала его золотые галуны». Эрпин- Лакруа прилагал отчаянные усилия. Лагранж, отказавшийся сформировать расстрельную команду, настолько считал себя невиновным, что добровольно предстал перед судьями. Отчет сделал его главным обвиняемым, наряду с Симоном Майером, Каздански, Эрпин—Лакруа и сержантом Верданье, который 18‑го марта поднял свое ружье прикладом вверх.
Суд вершился полковником Обером, глумливым, мелодраматическим изувером. Вопреки усилиям его и комиссара, против пленников не было обнаружено ни одной улики. Даже армейские офицеры, соратники генерала Леконта, свидетельствовали в их пользу. — Симон Майер делал все возможное для нашего спасения, — говорил командир Пуссарг. Офицер слышал, как один голос кричал: — Без суда не убивайте даже предателей, сформируйте трибунал. — Так говорил буквально Эрпин—Лакруа. Из всех обвиняемых свидетель узнал только Майера. Другой офицер дал такие же показания. Верданье доказывал, что во время казней он находился в хижинах Курселя. Обвинение все отрицало, но не могло обеспечить ни одного свидетеля. Рибемонт доказывал, что противодействовал толпе в помещении на улице Розьер. Против Масселота не было никаких иных улик, кроме свидетельств некоторых враждебных ему женщин. Они утверждали, что слышали его хвастовство, как он расстреливал генералов. Капитан Беньо, адъютант военного министра, присутствовавший на месте казни, наоборот, подтвердил, что генералов окружила толпа солдат. Де Майефю сообщил, что расстрельная команда состояла из девяти солдат, и назвал полки, где они служили.
Здесь не привлекались даже фальшивые свидетели, как на суде членов руководства Коммуны, и все же обвинение, вместо того чтобы освободить их, проявило наибольшее жестокосердие в отношении людей, которые с риском для жизни пытались спасти генералов. Комиссар пригрозил арестовать свидетеля, который отозвался тепло о пленнике. После нескольких заседаний они обнаружили, что судили одного обвиняемого вместо другого. Председатель суда велел прессе замолчать инцидент. Каждое заседание, каждое новое свидетельство отметало доводы обвинения и делало наказание невозможным. Тем не менее, 18‑го ноября Верданье, Майеру, Эрпин—Лакруа, Масселоту, Леблону и Альденхофу вынесли смертные приговоры. Другие наказания варьировались от каторги до тюремного заключения. Одному из осужденных Леблону было всего пятнадцать с половиной лет.
Удовлетворив армию, суды, как учтивые придворные, отомстили тем, кто обижали Тьера. Функционер Фонтэнь, которому Коммуна поручила взорвать дом Тьера, уничтожившего сотни домов, предстал перед пятым трибуналом. Этот трибунал делал все возможное, чтобы сделать из подсудимого вора. Всем известно, что мебель Тьера и серебряная посуда были отправлены в Гарде—Мёбль, произведения искусства — в музеи, книги — в публичные библиотеки, белье — в лечебницы, и что после захвата города войсками карлик вернул свое имущество. Часть его сгорела во время пожара в Тюильри. Обвинительный акт инкриминировал Фонтэню присвоение недостающего имущества, хотя в его доме были обнаружены всего две медали, не имеющие ценности. На такое обвинение Фонтэнь, считавший, что всей своей долгой жизнью доказал неподкупность и честность, мог ответить только слезами. Сотрудники «Фигаро» долго смеялись над этим. Фонтэня осудили на двадцать лет каторги.
28‑го ноября Ассамблея возобновила расстрелы. Тьер, искусно навязавший депутатам право осуществления наказаний, переименовал Комиссию по помилованию в Палату. Она состояла из пятнадцати членов, поставщиков провианта из Смешанной комиссии 1852 года, крупных собственников, закоснелых роялистов (251). Один из них, маркиз Кенсон во время уличных боев инспектировал казни в Люксембурге. Председатель Палаты, Мартель, был старым распутником, продававшим помилования хорошеньким адвокатессам.
Первые дела, которые они рассматривали, были дела Росселя и Ферре. Либеральная пресса тепло отнеслась к молодому офицеру. В этом человеке, с его беспокойным умом, лишенным опасных политических убеждений, который так бесцеремонно повернулся спиной к Коммуне, буржуазия признала одного из своих блудных детей. Кроме того, он принес публичное извинение. Пресса опубликовала его мемуары, в которых он бранил Коммуну и федералов. День за днем газеты рассказывали о жизни пленника, о его возвышенных беседах с протестантским духовником, о душераздирающих встречах с семьей. О Ферре не публиковалось ни слова, за исключением замечаний, что он «ужасен». Его мать умерла в состоянии безумия. Брата заключили в казематы Версаля как сумасшедшего. Отец был заключенным цитадели Фурас. Сестра, девятнадцатилетняя девушка, молчаливая, погруженная в себя, стоическая работала дни и ночи за двадцать франков, которые каждую неделю отсылала своему брату. Она отказалась от помощи друзей, не желая делить с кем–либо честь выполнения своего благочестивого долга. В самом деле, невозможно вообразить что–нибудь более «ужасное».
Исполнение смертных приговоров осужденным отложили на двенадцать недель. Наконец, 28‑го ноября в шесть часов утра им сообщили о предстоящем исполнении смертного приговора. Ферре встал с кровати без проявления каких 0-либо эмоций, отказался от встречи с капелланом, написал письма к военному трибуналу с просьбой освободить отца и к сестре с просьбой похоронить его так, чтобы друзья могли с ним встретиться снова. Россель, вначале пораженный, затем побеседовал со своим духовником. Он написал письмо, с просьбой не мстить за его смерть — совершенно бессмысленное опасение — и вознес благодарности Иисусу Христу. Их товарищем в смерти был сержант 45‑го линейного полка, Буржуа, который перешел на сторону Коммуны и продемонстрировал такое же хладнокровие, как Ферре. Россель возмущался, когда на него надели наручники, Ферре и Буржуа не снизошли до протеста.
День едва занялся, было очень холодно. У холма Сатори 5 000 вооруженных солдат окружили три белых столба, каждый из которых сторожили двенадцать палачей. Командовал полковник Мерлин, объединив в себе, таким образом, три функции — победителя, судьи и палача.
Зрителей представляли любопытные соглядатаи, офицеры и журналисты.
В 7 часов появились телеги с осужденными. Забили дробь барабаны, зазвучали трубы. Пленники сошли на землю в сопровождении жандармов. Россель, проходя мимо группы офицеров, отдал им честь. Отважный Буржуа, глядя на происходящее с безразличным видом, прислонился к среднему столбу. Последним подошел в черном костюме Ферре, дымя сигарой. Ни один мускул не дрогнул на его лице. Он поднялся четким, ровным шагом и прислонился к третьему столбу.
Россель в присутствии адвоката и духовника попросил разрешения скомандовать залп. Мерлин не разрешил. Россель пожелал пожать ему руку в знак одобрения приговора. Тот отказался. Во время этих переговоров Ферре и Буржуа оставались неподвижными и безмолвными. Чтобы прекратить излияния Росселя одному офицеру пришлось сказать, что он продлевает мучения двух других пленников. Наконец, ему повязали вокруг глаз повязку. Ферре отшвырнул повязку и уставился глазами в очках прямо на строй солдат.
Зачитали приговор, адъютанты взмахнули саблями и прозвучали выстрелы. Россель и Буржуа рухнули на землю. Ферре оставался стоять, ему попали только в бок. По нему дали еще один залп и он упал. Солдат, вставивший дуло ружья ему в ухо, выбил ему мозги.
По знаку Мерлина, зазвучали фанфары, и, имитируя обычаи каннибалов, войска прошли триумфальным маршем мимо трупов. Какие бы вопли ужаса исторгла бы из себя буржуазия, если бы федералы прошли под музыку мимо казненных заложников!
Тела Росселя и Ферре затребовали семьи, тело Буржуа сгинуло в общей могиле на кладбище Сен‑Луи. Народ не станет отделять память о нем от памяти о Ферре, поскольку оба коммунара мужественно приняли смерть во имя дела, которому служили с большим воодушевлением.
Либеральная печать приберегла слезы скорби для одного Росселя. Несколько смелых провинциальных газет почтили всех жертв и выразили неприязнь Франции Комиссии по помилованию — «Комиссии убийц», как выразился на Ассамблее один депутат. Эти газеты, привлеченные к суду, были оправданы.
Через два дня после казни в Сатори, Комиссия по помилованию обрекла на смерть Гастона Кремьо. Со времени его осуждения прошло шесть месяцев, и эта долгая отсрочка, казалось, сделала исполнение приговора невозможным. Но провинциальная Комиссия пожелала отомстить ему за знаменитую речь в Бордо. 30‑го ноября в семь часов утра Гастона Кремьо привезли в Прадо, широкую равнину у моря. Он сказал конвоирам: — Я покажу, как должен умирать республиканец. — Его поставили к тому же столбу, у которого месяцем раньше был расстрелян солдат Пакви за переход на сторону восставших.
Гастон Кремье пожелал, чтобы ему не завязывали глаза и чтобы он скомандовал залп. Ему разрешили. Затем он обратился к солдатам: — Цельтесь в грудь, а не в голову. Огонь! Да здравствует Республика! — Последнее слово оборвала смерть. Как и в Сатори, вокруг трупа последовала пляска солдат.
Смерть этого молодого энтузиаста произвела глубокое впечатление на город. За несколько часов дверь его дома покрылась тысячами надписей. Революционеры Марселя не забыли своих чад.
В тот же день шестой трибунал отомстил за смерть Шоди. Его расстрелом командовал один Рауль Риго. Федералы, составлявшие расстрельную команду, были уже за границей. Главный обвиняемый, Пру де Ведель, тогда заключенный в Сен‑Пелажи за обычное преступление, просто держал фонарь. Но юстиция офицеров возлагала на случайных свидетелей ту же ответственность, что и на главных исполнителей. Пру де Веделя приговорили к смерти.
4‑го декабря в зале заседаний третьего трибунала появилось подобие приведения, бледного и симпатичного. Это был Лисбон, который шесть месяцев мучился от своих ран в Шато д’О. Перед военным трибуналом этот человек, храбрейший в бою, был тем же, каким показал себя во время существования Коммуны и в Бузенвале. Он отрицал только свою причастность к грабежу. Другие судьи лишь гордились бы тем, что пощадили такого врага. Версальцы же приговорили его к смерти.
Через несколько дней тот же трибунал услышал голос женщины. — Я не буду защищаться и не дам себя защищать, — говорила Луиза Мишель. — Я всем своим существом принадлежу социальной революции и заявляю, что беру на себя всю ответственность за совершенные мною действия. Беру на себя полностью и безоговорочно. Вы обвиняете меня в причастности к казни генералов. Отвечаю на это: да, причастна. Если бы я была на Монмартре, когда они захотели стрелять в народ, я бы, не колеблясь, сама приказала стрелять по тем, кто отдавал такие команды. Что касается пожаров в Париже, да, я причастна к ним. Я хотела противопоставить захватчикам из Версаля огневой барьер. Сообщников у меня не было, я действовала по собственному почину.
Комиссар Дэйи потребовал смертного приговора.
Луиза Мишель: Чего я прошу от вас, вас, величающих себя военным трибуналом, называющих себя моими судьями, не маскирующих себя, как члены Комиссии по помилованию, похоронить меня в Сартори, где пали уже мои братья. Меня нужно изъять из общества, вам так сказали. Верно, комиссар республики прав. Поскольку, видимо, каждое сердце, которое бьется ради свободы, только и имеет право на небольшую надежду, я тоже хочу взять свою долю. Если вы сохраните мне жизнь, я не перестану призывать к мести убийцам из Комиссии по помилованию за своих братьев.
Председатель суда: — Я не разрешаю вам продолжать.
Луиза Мишель: — Дело сделано. Если вы не трусы, убейте меня.
Они не осмелились убить ее сразу. Ее приговорили к заключению в крепость.
Луиза Мишель не была одинока в своей мужественной позиции. Многие другие, среди которых следует упомянуть Лемель и Августину Шифон, показали версальцам, какими ужасными женщинами были эти парижанки, даже побежденные, даже в цепях.
Дело о казнях в Ла Рокетт слушалась в начале 1972 года. Там, как и в трибуналах по делам о расстрелах Клеман—Тома и Шоди, реальных исполнителей не было, за исключением Жентона, который доставил приказ. Почти все свидетели, бывшие заложники, показывали с гневными чувствами, присущими людям, пережившим страх. Обвинение, отказавшись поверить во вспышку ярости, сделало из судебного рассмотрения посмешище и штамповку смертных приговоров пленникам. Утверждалось, что один из заключенных скомандовал огонь, вопреки громким протестам Жентона, когда был внесен подлинный командир расстрельной команды, которого обнаружили умирающим в тюрьме. Жентона приговорили к смерти. Его адвокат откровенно клеветал на него, затем сбежал, а суд запретил ему воспользоваться другим адвокатом.
Наиболее важное дело, которое затем последовало, было дело в связи с гибелью доминиканцев Аркуэля. Ни одна гибель не была предумышленна. Эти монахи погибли, когда пересекали авеню Италия, попав под огонь бойцов 101‑го батальона. Обвинение было предъявлено Серизи, которого в то время даже не было на авеню. Единственный свидетель против него говорил: — Сам я ничего не утверждаю, мне говорили. — Но известно, как тесно связаны армия и духовенство. Серизи приговорили к смерти так же, как и его помощника, Буэна, против которого не было приведено ни одного свидетельства. Суд воспользовался возможностью вынести смертные приговоры Вроблевски, бывшему в то время на холме Кай, и Франкелю, державшему оборону в Бастилии.
12‑го мая в шестом трибунале под прежним председательством Делапорта рассматривалось дело о событиях на улице Аксо. С казнями заложников там было не более ясно, чем с казнями на улице Розьер. Обвинение предъявили начальнику тюрьмы Франсуа, который долгое время оспаривал выдачу заключенных, и двадцати двум лицам, осужденным трибуналом, на основе противоречивых сплетен. Ни один из свидетелей не признал обвиняемого. Делапорт угрожал им столь цинично, что комиссар Русто, который, хотя и доказал свою жестокость во время предшествовавших заседаний, не мог не воскликнуть: — Не хотите же вы осудить их всех? — На следующий день комиссара сменил кретин Шарьер. Несмотря на это, обвинение рассыпалось от часа к часу в силу отпирательства свидетелей. Однако ни один из заключенных не избежал приговора. Семерых приговорили к смерти, девятерых к каторге, других к заключению в крепость.
Комиссия по помилованию ожидала, с оружием наготове, добычи, передававшейся военными трибуналами. 22 февраля 1872 года она утвердила расстрел трех так называемых «убийц» Клеман—Тома и Леконта, даже при том, что их непричастность с очевидностью вытекала из судебного процесса. Это — Эрпин—Лакруа, Лагранж и Верданье. 28‑го ноября они погибли у расстрельных столбов с вдохновенными лицами и криками: — Да здравствует Коммуна! — 19‑го марта казнили Прео де Виделя. 30‑го апреля настала очередь Жентона. У него открылись раны, которые он получил в мае. Жентон взобрался на холм на костылях. Подойдя к столбу, он отбросил костыли и с возгласом — Да здравствует Коммуна! — упал после залпа на землю. 25‑го мая места у столбов заняли Серизи, Буэн и Буден. Последнему вынесли приговор как командиру расстрельного взвода, который расстрелял перед Тюильри версальца, пытавшегося помешать сооружению баррикад на улице Ришелье. Они обратились к солдатам со словами: — Мы — дети народа, как и вы. Мы покажем вам, как дети Парижа могут умирать! — Они тоже пали под возгласы: — Да здравствует Коммуна!
Эти люди, так отважно сошедшие в могилу, не испугавшиеся мушкетов, умиравшие с криками, что их дело не погибнет, их звенящие голоса и твердые взгляды глубоко трогали солдат. Мушкеты, стрелявшие почти в упор, дрожали и редко убивали пленников с первого залпа. Поэтому во время следующих расстрелов 6‑го июля командир расстрельного взвода Колен приказал закрывать глаза жертв повязками. Расстрелу подлежали двое. Бодуэн, обвиненный в поджоге церкви Сент‑Элой и убийстве лица, стрелявшего в федералов, а также Руляк, повстанец, стрелявший в буржуа, целившегося в федералов. Оба оттолкнули сержантов с повязками. Колен приказал привязать их к столбам. Бодуэн три раза срывал веревки, отчаянно отбивался Руляк, Священник, подошедший помогать солдатам, получил дважды удары в грудь. Когда, наконец, их одолели, пленники крикнули: — Мы умираем за правое дело. — Пули искромсали их. После прохождения солдат офицер, склонный к психологическим сентенциям, провел носком сапога по мозгам, которые вытекали из простреленных голов жертв, и сказал коллегам: — Этим они думали.
В июне 1872 года, когда все дела знаменитых пленников были исчерпаны, военная юстиция отомстила за смерть федерала, капитана Бофора. Этому странному факту есть лишь одно объяснение, которое состоит в том, что Бофор был агентом Версаля. В этом отношении мы получили важное свидетельство (252). В любом случае, если бы федералы расстреляли Делеклюза или Варлена, версальцы не стали бы карать за их смерть.
По этому делу предстали перед судом трое из четырех — Дешам, Денивей и мадам Лашез, знаменитая поставщица провианта 66‑го батальона. Она следовала за Бофором вплоть до проведения военного совета на бульваре Вольтера, и, выслушав обвинения, сделала все возможное, чтобы его защитить. Тем не менее, обвинение превратила ее в главного подстрекателя его казни. По письменному доносу свидетеля, которого так и не нашли, и с которым она никогда не встречалась, комиссар обвинил мадам Лашез в осквернении трупа Бофора. Услышав такое невероятное обвинение, эта замечательная женщина разрыдалась. Ее вместе с Денивеем и Дешамом приговорили к смерти.
Непристойная фантазия вояк с манерами алжирцев сама по себе компрометировала обвиняемых. Полковник Дулак, судивший близкого друга Риго, утверждал, что их дружба носила непристойный характер. Несмотря на эмоциональные протесты пленника, подлый офицер настаивал.
Буржуазная пресса, отнюдь не клеймила, но аплодировала. Без передышки, неустанно, с самого открытия трибунала, она сопровождала все суды тем же хором проклятий и злословием. Некоторые люди протестовали против таких казней, происходивших по истечении долгого времени после боев. Франциск Сарси писал: «Следовало бы обрубить топором руки палача».
До этого Комиссия по помилованию убивала за раз три жертвы. 24‑го июля она санкционировала убийство четырех — Франсуа, начальника тюрьмы Ла Рокетт, Обри, Даливу и де Сент‑Омера, осужденного за дело на улице Аксо. Де Сент‑Омер был под сильным подозрением, в тюрьме его сокамерники держались от него в стороне. Перед мушкетами они воскликнули: — Да здравствует Коммуна! — Он сказал: — Долой ее!
18‑го сентября казнили Денивея, Дешама и Лолива (обвиненного в причастности к казни архиепископа). Денвей и Дешам крикнули: — Да здравствует Всемирная социальная республика! Будь прокляты трусы! — 22‑го января 1873 года, через девятнадцать месяцев после уличных боев, Комиссия по помилованию поставила к расстрельным столбам еще три жертвы — Филипа, члена Совета Коммуны, виновного в энергичной обороне Берсн; Бено — за поджог Тюильри; Декама — за поджог улицы Лилля, хотя против него не было найдено ни одной улики. — Я умираю невиновным, — крикнул он. — Долой Тьера! — Филип и Бено воскликнули: — Да здравствует социальная республика! Да здравствует Коммуна! — Они пали, подтвердив отвагу солдат Революции 18‑го марта.
Это была последняя казнь в Сатори. Комиссия по помилованию была обагрена кровью двадцати пяти жертв. В 1875 году она санкционировала расстрел молодого солдата в Винсенесе, обвиненного в гибели детектива Вицентини, брошенного в Сену сотнями рук во время демонстрации у Бастилии (253).
Участников борьбы в провинциях судили трибуналы или суды ассизов, в зависимости от того, было или не было введено в департаменте осадное положение. Повсюду ждали исхода боев в Париже. Сразу после падения Коммуны в Париже, реакция перешла в наступление. Суды инициировал трибунал Эспивана. У него был свой Гаво в лице командира Вильнева, одного из тех, кто осуществлял бомбардировку 4‑го апреля; свои Мерлин и Буаденемец в лице полковников Томассена и Дуэ. 12‑го июня перед военными предстали Гастон Кремье, Этьен, Пелисье, Ру, Буше и все, кто участвовали в движении 23‑го марта. Претенциозный болван Вильнев послужил образцом военных прокуроров, которые наводнили Францию. Кремье, Этьену, Пелисье и Ру вынесли смертные приговоры. Но этого было недостаточно иезуитской буржуазной реакции. Эспиван объявил в Кассационном суде, что департамент Буш–дю–Рон находился на осадном положении с 9‑го августа 1870 года по указу императрицы, который так и не был опубликован в бюллетене законов. Этот указ не был санкционирован Сенатом и даже не объявлялся. На его основании Эспиван подвергал преследованию всех, на кого указывала Конгрегация. Муниципальный советник Давид Боск, бывший делегат Комиссии, судовладелец–миллионер, был обвинен в краже серебряных часов полицейского агента, и был оправдан лишь небольшим перевесом голосов. На следующий день председателя–полковника заменили подполковником 4‑го стрелкового полка Донна. Он был помешан на потреблении полынной водки. 75-летний рабочий был осужден на десять лет каторги и двадцать лет поражения в гражданских и политических правах за то, что 4‑го сентября захватил на полчаса полицейского агента, который отправил его в Кайен в 1852 году. Безумная старуха, поставщица провианта иезуитам, задержанная 4‑го сентября на несколько минут, обвинила бывшего командира Национальной гвардии в ее аресте. Ее обвинение было противоречивым и опровергалось посредством алиби и многочисленных доказательств. Бывшего командира осудили на пять лет тюрьмы и десять лет поражения в гражданских правах. Один из военных судей после вынесения этого несправедливого приговора сказал: — Нужно обладать весьма глубокими политическими убеждениями, чтобы выносить приговоры в подобных делах. — С такими циничными сообщниками Эспиван удовлетворил всю свою злобу. Он обратился к судам Весрсаля с просьбой доставить к нему члена Совета, Амуро, который некоторой время выполнял функции делегата в Марселе. «Я обвиняю его в оказании пагубного влияния на солдат, — писал Эспиван, — в преступлении, которое карается смертью. Убежден, что к нему применят эту кару».
Трибунал Лиона не слишком отставал. За участие в движении 22‑го марта подверглись преследованиям 44 человека. 32 приговорили к наказаниям от заключения в крепость до тюремного заключения. По делу о восстании 30‑го апреля было привлечено семьдесят человек. Их отлавливали в Лионе наугад, как было принято в Версале. Мэр Гийотьера, Крестен, вызванный в качестве свидетеля, не признал среди задержанных кого–либо из тех, кого он видел тогда в мэрии. Председательствовали в судах полковники Марион и Ребийо.
В Лиможе, Дюбуа и Рубейрол, уважаемые всем городом демократы, были заочно приговорены к смерти, как руководители движения 4‑го апреля. Двух человек приговорили к двадцати годам тюремного заключения за то, что они хвастали своим знанием того, кто убил полковника Бийе. Другой арестант получил десять лет за распределение амуниции.
Приговоры судейских коллеги разнились. Суд в департаменте Нижние Пиренеи оправдал 8‑го августа Дюпорталя, а также четыре–пять человек, обвиняемых в участии в революционном движении Тулузы. Оправдательный приговор был вынесен на Родосе, где перед судом после предварительного заключения в восемь месяцев предстали Дижон и арестант из Нарбонны. Сочувствовавшая публика заполнила зал и подходы к трибуналу и приветствовала обвиняемых во время выхода из здания суда. Энергия Дижона еще раз показала силу его характера.
Суд Рьома осудил по делу Сен‑Этьена двадцать одного пленника, среди которых был Амуру, пославший всего двух делегатов. Молодой рабочий Катон отличился умом и твердостью.
Суд Орлеана отнесся к обвиняемым общины Монтаржи сурово. Всех их приговорили к тюремному заключению, и хуже всего к обвиняемым общин Козн и Нери—Сюр—Луар, где отсутствовало всякое сопротивление. Их было всего двадцать три, среди них — три женщины. Им вменялось в вину то, что они несли красный флаг и кричали: — Да здравствует Париж! Долой версальцев! — Малардье, бывшего представителя народа, который прибыл накануне демонстрации и не принимал в ней участия, приговорили к пятнадцати годам тюремного заключения. Не пощадили ни одного обвиняемого. Собственники Луаре отомстили за страхи своих коллег в департаменте Ньевр.
Участники революционного движения в Куламье, Ниме, Дордиве и Вуароне также подверглись разным наказаниям.
В июне 1872 года большая часть репрессивной деятельности была завершена. Из 36 309 (254) пленников — мужчин, женщин и детей, не считая 5000 военнопленных — 1 179, по признанию версальцев, умерли в тюрьмах. 22326 освободили, продержав долгие зимние месяцы на понтонах, в фортах и тюрьмах. 10488 предстали перед военными трибуналами, которые вынесли приговоры 8525 из них. Преследования не прекращались. С появлением 24 мая 1873 года Макмагона произошла их новая вспышка. 1 января 1875 года Версальская юстиция сообщила о 10137 приговорах, объявленных в присутствии обвиняемых, и 3313 приговорах, вынесенных в их отсутствие. Приговоры распределялись следующим образом:
| В целом | Женщин | Детей | |
| Смертные приговоры | 297 | 8 | |
| Каторжные работы | 410 | 29 | |
| Заключение в крепость | 3989 | 20 | |
| Принудительные работы | 3507 | 16 | 1 |
| Содержание под арестом | 1269 | 8 | |
| Содержание под стражей | 64 | 10 | |
| Принудительные работы на государственных предприятиях | 29 | ||
| Заключение на три месяца и меньше | 432 | ||
| Заключение от трех месяцев до года | 1622 | 50 | 1 |
| Заключение более года | 1344 | 15 | 4 |
| Ссылка | 322 | ||
| Под наблюдение полиции | 117 | 1 | |
| Штрафы | 9 | ||
| Дети до 16 лет, отправленные в исправительные дома | 56 | ||
| В целом: | 13450 | 157 | 62 |
Этот отчет не содержал ни приговоров, вынесенных военными трибуналами вне юрисдикции Версаля, ни приговоров, вынесенных судами ассизов. Следовательно, нужно прибавить 15 смертных приговоров, 22 осуждения на каторжные работы, 28 приговоров к заключению в крепость, 29 осуждений на принудительные работы, 74 содержаний под арестом, 13 содержаний под стражей и определенное число тюремных заключений. Общее число осужденных в Париже и провинциях превышает 13700, среди которых было 170 женщин и 62 ребенка.
Три четверти из 10 000 осужденных, причем присутствовали в суде — 7 418 из 10 137 — были простыми гвардейцами или унтер–офицерами, 1 942‑младшими офицерами. Перед судом предстало только 225 старших офицеров, 29 членов Совета Коммуны, 49 членов ЦК. Несмотря на необъективное судопроизводство, допросы с пристрастием, лжесвидетельства, трибунал не смог выдвинуть против девяти десятых осужденных — 9 285 человек — какого–либо другого обвинения кроме владения оружием или выполнения государственных функций. Из 766 человек, осужденных за так называемые обычные преступления, 276 были арестованы без причины, 171 — за участие в уличных боях, 132 — за преступления, квалифицированные в отчете как «обычные», очевидно, военные действия (255). Несмотря на большое количество досрочно освобожденных людей, преднамеренно привлеченных к суду, почти три четвертых осужденных — 7119 — не имели для этого юридических оснований. 524 арестанта осудили за нарушение общественного порядка (политические или обычные полицейские прецеденты). 2 381 человеку — за преступления или проступки, которые в отчете постарались не конкретизировать. Наконец, за мятеж, спровоцированный и осуществленный, согласно утверждениям буржуазной прессы, иностранцами, было арестовано в целом лишь 396 человек иностранного происхождения.
Таков итог 1874 года. В дальнейшие годы произошли новые приговоры. Количество судов убавилось, но прецедент был поставлен, и преследования продолжались. Даже сейчас, через шесть лет после разгрома Коммуны, не прекращаются аресты и вынесение приговоров
Дата добавления: 2019-08-30; просмотров: 160; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!