СУТРА, ДАРОВАННАЯ ВОЕНАЧАЛЬНИКУ СИНХЕ

Так я слышал:

В то время многие видные горожане собрались в зале для собраний и всячески восхваляли Будду, Дхарму и Общину. Среди них находился и Синха, военачальник, последователь секты нигантха. И Синха подумал: Воистину, должно быть, Благославенный Будда — святой, пойду и встречусь с ним. И Синха-военачальник направился туда, где пребывал глава нигантх Натапутта, и, приблизившись к нему сказал:”Владыка я хочу посетить отшельника Готаму.” Натапутта ответил:”О, Синха, ты веришь, что всякое действие имеет последствия, отвечающие нравственным достоинствам этого действия. Зачем тебе посещать отшельника Готаму, отрицающего последствия действий? Отшельник Готама, о Синха, отрицает последствия действий, он учит Учению недеяния, и в этом учении наставляет своих последователей. “Тогда желание посетить Благословенного, возникшее у Синхи утихло.

Услышав вновь восваление Будде, Дхарме и Общине, Синха обратился к главе ниигатов во второй раз, и вновь Натапутта отговорил его.

Когда военачальник в третий раз услышал, как видные горожане превозносили достоинства Будды, Дхармы и Общины, он подумал: “Воистину, должно быть, отшельник Готама — Святой Будда. Что мне нигантхи и их согласие или несогласие? Пойду не спрашивая их разрешения, и встречусь с ним, Благословенным, Святым Буддой.” И Синха — военачальник обратился к Благословенному со словами: “Я слышал, Владыка, что отшельник Готама отрицает последствия действий живых существ, учит доктрине недеяния и говорит, что действия живых существ не получают своего воздаяния, ибо он учит уничтожению и призренности всего, и в этой доктрине он наставляет своих последователей. Учишь ли Ты уничтожению души и сожжению человеческого существа ? Прошу скажи мне, Владыка: те кто утверждают это, говорят ли они истину или же свидетельствуют ложно против Благословенного, выдавая поддельное учение за Твое?”

И Благословенный отвечал: “В некотором смысле, Синха, те, кто говорит это, утверждают истину обо мне, с другой стороны, Синха, и те, кто говорит обратное, так-же утверждают истину обо мне. Выслушай, и я поясню тебе.

Я учу, Синха, несовершению таких действий, которые неправедны в поступках, в словах, либо в мыслях, я учу непроявлению всех тех состояний души, которые несут зло и нехороши. Но я учу, Синха, совершению таких действий, которые праведны в поступках, в словах и в мыслях, я учу проявлению всех тех состояний души, которые хороши и не несут зла. Я учу Синха, что все состояния души, которые несут зло и нехороши, и неправедные действия в поступках, в словах и в мыслях должны быть сожжены. Тот кто освободился, Синха, от всех тех состояний души, которые несут зло и нехороши, тот, кто уничтожил их, подобно пальме вырванной с корнем, так, что они не могут возникнуть вновь, — такой человек завершил искоренение себя.

Я провозглашаю, Синха, уничтожение самости, вожделения, недоброжелательности, обольщения. Но я не провозглашаю уничтожение воздержанности, любви, милосердия и истины.

Я считаю, Синха, неправедные действия призренными, совершены ли они в поступках, в словах или в мыслях, но я считаю добродетель и праведность достойными похвалы.”

И Синха сказал: “Еще одно сомнение осталось у меня в отношении учения Благословенного. Не согласится ли Благословенный рассеять его, чтобы я понял Дхарму так, как ей учит Благословенный?” Татхагата ответил согласием, и Синха продолжал: “Я воин, о Благословенный, и царь назначил меня проводить в жизнь его законы и вести войны. Допускает ли Татхагата, который учит бесконечной доброте и состраданию ко всем страждущим, наказание преступников? И еще признает ли Татхагата ошибочным идти на войну для защиты своего дома, своей жены, своих детей и своего имущества? Учит ли Татхагата доктрине полного самоотказа: должен ли я позволять злодею все, что ему вздумается и покорно уступать всякому, кто угрожает взять силою принадлежащее мне? Утверждает ли Татхагата, что всякая борьба, включая и войны, ведущиеся за правое дело, должны быть запрещены?”

Будда отвечал: “Кто заслуживает наказания должен быть наказан и того кто заслуживает поощрения следует поощрять. В тоже время Татхагата учит не причинять вреда никаким живым существам, но быть исполненным любви и доброты.

Эти заповеди не противоречат друг другу, ибо тот кто должен быть наказан за совершенное им самим преступление, пострадает не из-за недоброжелательства судьи, но в следствие своего злодеяния. Его собственные поступки навлекли на него то, что налагает служитель закона. Тот, кто исполняет приговор, пусть не питает ненависти в своей душе, что бы даже убийца в момент своей казни считал, что это есть плод его собственного поступка. Как только он поймет, что наказание очистит его душу, он не станет более сетовать на свою судьбу, но будет радоваться ей.”

И Благославенный продолжал: “Татхагата учит, что любая война, в которой человек стремится убить своего брата, ничтожна, но он не учит, что тот, кто идет на войну, исчерпав все средства к сохранению мира, заслуживает порицания. Порицаемым должен быть тот, кто вызвал войну. Татхагата учит полному отказу от себя, но не учит отказу от чего бы то ни было в пользу сил представляющих зло — будь то люди, боги или стихии природы. Борьба должна быть ибо вся жизнь — борьба. Но тот, кто борется, должен следить за тем, чтобы не сражаться ради своих интересов, против истины и справедливости. Борющийся ради своих интересов, сколько бы он не был велик, или силен, или знаменит, не получит воздаяние, но тот кто борется за справедливость и истину, обретет великое воздаяние ибо даже его поражение будет победой. Личность — неподобающий сосуд для сохранения сколько-нибудь значительного успеха, личность мала и хрупка, и содержимое ее вскоре будет расплескано на пользу, но возможно так же на пагубу других. Истина же недостаточно велика, чтобы вместить сильные желания и стремления всех личностей и когда личность лопнет, как мыльный пузырь, содержимое ее будет сохранено, и в истине обретет она вечную жизнь. Идущий в бой, о Синха, даже за правое дело, должен быть готов к смерти, ибо таков удел воина, и если рок постигнет его, у него не может быть оснований для недовольства. Но одерживающий победу должен помнить о непрочности всего земного. Его успех может быть велик, Но сколько бы велик он ни был, колесо судьбы может опять повернуться и низвергнуть победителя в прах. Но если он обуздает себя, угасив всю ненависть в своем сердце, подымет повергнутого противника и скажет ему: “Теперь приди и заключим мир и станем братьями,” — он одержит победу, которая не есть приходящий успех, ибо плоды его пребудут вечно. Велик воин, увенчанный успехом, о Синха, но еще больший победитель тот, кто покорил самого себя. Учение о покорении самого себя, о синха, дается не для уничтожения человеческой души, но ради сохранения ее. Тот, кто покорил самого себя, более достоин жить, процветать, одерживать победы, чем раб самого себя. Тот, чей ум свободен от иллюзии самости, выстоит и не падет в сражении жизни. Устремленного к праведности и справедливости не может постичь неудача, он будет успешен во всех своих начинаниях, и успех его будет прочен. Тот, кто взрастил в своем сердце любовь к истине, будет жить и не умрет, ибо он испил напиток бессмертия. Поэтому сражайся мужественно, о военачальник, и веди свои битвы со всей мощью, но будь воином истины — и Татхагата благословит тебя.”

Услышав эту речь Благословенного, Сингха произнес: “О славный Владыка, о славный Владыка! Ты раскрыл истину. Прекрасно учение Благословенного. Ты воистину Просветвленный Татхагата, Святой. Ты учитель Человечества. Ты указываешь нам истинное Освобождение, ибо это действительно есть путь к спасению. Тот, кто следует за тобой, не может не обрести свет, который озарит его Путь. Он обретет счастье и мир. Прибегаю, Владыка к Благословенному, Его Учению и Его Братству. Да примет меня Благословенный, отныне и на всю мою жизнь, последователем, нашедшим прибежище в Нем.”

И Благословенный сказал: “Обдумай прежде, о Синха, свои действия. Человеку занимающему такое положение, как ты, не следует совершать ничего, без должного обдумывания.”

Но вера Синхи в Благословенного от этих слов только усилилась. Он отвечал: “Если бы другим учителям, о Владыка, удалось обратить меня в свою веру, то они бы раструбили об этом по всему городу Весали, вопя: “Синха — военачальник сделался нашим последователем!”

Во второй раз, Владыка, я прибегаю к Благословенному, к Дхарме и к Общине, да примет меня Благословенный отныне и на всю мою жизнь, последователем, нашедшим прибежище в Нем!”

И сказал Благословенный: “Долгое время, Синха, в твоем доме оказывались подношения членам секты нигантхов. Поэтому следует подавать им пищу и впредь, когда они зайдут в твой дом в поисках подаяния.”

И сердце Синхи преисполнилось радостью. Он сказал: “Меня уверяли, Владыка, что отшельник Готама говорит: “Только мне и никому иному должны приносить дары. Только мои ученики и ничьи другие должны получать подношения. “А Благословенный меня призывает к пожертвованию и для нигантхов. Хорошо, Владыка, поступим по обстоятельствам. В третий раз, Владыка, я прибегаю к Благословенному, к Его Дхарме и к Его Братству!

Сутpа пеpедана с благословения буддийского духовного оpдена Лунг-Жонг-па

ЧАККАВАТТИСИХАНАДАСУТТА

ЛЬВИHЫЙ РЫК МИРОДЕРЖЦА

(Пеpевод с пали А. В. Парибка

Сутра набрана в файл с любезного согласия и благословения Владыки Дорже Жамбо Ламы, с печатного экземпляра из библиотеки храма Шейчен Линг.)

Так я слышал:

Однажды Блаженный[1] пребывал в стране магадхов, в Матуле. И там Блаженный окликнул монахов: “Монахи!” “Да, почтенный?” — отозвались монахи на слова Блаженного. Блаженный сказал: “Пребудьте светочами сами себе, прибежищем сами себе, не надо иного прибежища. Пусть пребудет вашим светочем Дхарма[2], прибежищем вашим Дхарма, не надо иного прибежища. И как же, о монахи, пребудет монах сам себе светочем, сам себе прибежищем, не ища другого прибежища? Как пребудет Дхарма ему светочем, дхарма ему прибежищем, без иного прибежища? — Вот монахи: непрестанно следит монах за телом — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за ощущениями — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за мыслью — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за дхармами — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние. Вот так, о монахи, пребудет монах сам себе светочем, сам себе прибежищем без иного прибежища; так пребудет ему дхарма ему светочем, дхарма ему прибежищем, без иного прибежища.

Поля, монахи не покидайте, своих наследных пределов. Кто поля, монахи, не покидает, своих наследных пределов, к тому Маре не подступиться, за того Маре[3] не зацепиться. Лишь благодаря обретению благих дхарм, о монахи, возрастают заслуги.

Некогда, о монахи, жил царь — миродержец[4] по имени Далханеми[5] — преданный дхарме, царь во дхарме, четыре края земли подчинивший, устойчивости в стране добившийся, семи сокровищ обладатель. Вот какие у него были семь сокровищ: колесо-сокровище, слон-сокровище, самоцвет-сокровище, жена-сокровище, домовладыка-сокровище, советник-сокровище[6]. И больше тысячи было у него сыновей, витязей могучего сложения, сокрушителей вражьей силы. Он эту землю вплоть до океана не насилием, не оружьем — дхармой завоевал и жил спокойно.

И вот, о монахи, призывает спустя много лет, много сотен лет, много тысяч лет царь Далханеми некоего слугу к себе: “Если ты, слуга, увидишь когда-нибудь, что дивное колесо покачнулось, с места стронулось, извести меня о том, пожалуйста.” — “Да, Владыка”, — так отвечал, о монахи, царю Далханеми тот слуга.

И увидел, о монахи, тот слуга спустя много лет, много сотен лет, много тысяч лет, что дивное колесо покачнулось, с места стронулось. Увидав это, пришел он туда, где был царь Далханеми, и, придя к царю Далханеми, сказал ему: “Благоволи узнать, владыка: твое дивное колесо-сокровище покачнулось, с места стронулось. “И вот, о монахи, велел царь Далханеми призвать к себе своего старшего сына-царевича и сказал: “Говорят, дорогой мой царевич, что мое дивное колесо-сокровище покачнулось, с места стронулось. И слыхал я, что недолго жить осталось тому царю-миродержцу, чье дивное колесо-сокровище покачнулось с места стронулось. Что ж, человеческими утехами я утешился, пора небесных утех искать. Так что ты, дорогой царевич, этою землею вплоть до океана озаботься. А я голову и бороду обрею, желтые одежды[7] надену, из дому в бездонность уйду.”

И вот, о монахи, царь Далханеми наставил хорошенько своего старшего сына-царевича, как править, обрил голову и бороду, надел желтые одеждыи ушел из дому в бездомность. А на седьмой день после того, как ушел в отшельники царственный мудрец, дивное колесо-сокровище исчезло, о монахи.

И тогда, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, узнав, что исчезло дивное колесо-сокровище, опечалился и печаль почувствовал. Он пришел туда, где был царственный мудрец, и, прийдя, сказал царственному мудрецу: “Благоволи узнать, владыка: исчезло дивное колесо-сокровище. “На это, о монахи, царственный мудрец сказал царю-кшатрию, на царствие помазанному: “Не печалься, не чувствуй печали, дорогой, оттого, что дивное колесо-сокровище исчезло. Дивное колесо-сокровище, дорогой — не отчее тебе, не наследное. Ну же, дорогой, держись по-арийски[8] того, чего держится миродержец. И сбудется так, что если ты станешь по-арийски держаться того, чего держится миродержец, то на пятнадцатый день месяца, в праздник упосатхи[9], когда ты омоешь голову и соблюдая упосатху, поднимешься на крышу дворца, появится дивное колесо-сокровище о тысяче спиц, об ободе, о ступице, во всех частях совершенное.” — “Но как же, владыка, держаться мне по-арийски, того чего держится миродержец?” — “А ты, дорогой, стой на дхарме, признавай дхарму, чти дхарму, почитай дхарму, возвеличивай дхарму, уважай дхарму, дхарма пусть будет твоим знаменем, дхарма-стягом, дхарма господином; устрой себе по дхарме защиту, охрану и оборону своих людей, военной силы, кшатриев, князей[10], брахманов и домовладык, горожан и селян, шраманов[11] и брахманов, зверей и птиц[12]. И пусть, дорогой, в твоем царстве начинаний, противных дхарме не будет.

А если будут в твоем царстве неимущие, помогай им имуществом. И еще дорогой, к тем шраманам и брахманам своего царства, что от беспечности и тщеславия отвратились, к терпимости и сдержанности обратились, лишь одних себя укрощают, лишь одних себя усмиряют, лишь одних себя успокаивают, к ним время от времени ходи и расспрашивай: “Что, почтенные, — благо; что — не благо; что предосудительно, что не предосудительно, к чему прилежать, к чему не прилежать, от каких моих дел долгие беды и горе выйдут, от каких моих дел долгая радость и польза выйдут? “Послушай их. Что не благо, того всегда избегай, что благо, тому непременно следуй. Вот чего, дорогой держится по-арийски миродержец.” — “Да, владыка,” — отвечал царь-кшатрий, на царствие помазанный царственному мудрецу, и стал, о монахи, держатья этого по-арийски, как миродержец. И как стал он по-арийски держаться того, чего держится миродержец, то на пятнадцатый день месяца, в праздник упосатхи, когда он омыл голову и, соблюдая упосатху, поднялся на крышу дворца, появилось дивное колесо-сокровище о тысяче спиц, об ободе, о ступице, во всех частях совершенное. Увидел его царь-кшатрий, на царствие помазанный, и ему подумалось: “Слыхал я, что если царю-кшатрию, на царствие помазанному, на пятнадцатый день месяца, в праздник упосатхи, когда он омоет голову и, соблюдая упосатху, поднимется на крышу дворца, явится дивное колесо-сокровище о тысяче спиц, об ободе, о ступице, во всех частях совершенное, то становится он миродержцем. Так что стану я миродержцем.”

И вот, о монахи, поднялся царь-кшатрий, на царствие помазанный, с сиденья, обнажил плечо, взял в руку золотой кувшин, а правою окропил колесо-сокровище: “Покатись, почтенное колесо-сокровище! Неси победу, почтенное колесо-сокровище!”

И вот, о монахи, покатилось это дивное колесо-сокровище на восток, а за ним — царь-миродержец со своим четырехчастным войском. А в той местности, о монахи, где остановилось, где остановилось колесо-сокровище, там и царь-миродержец остановился со своим четырехчастным войском. Цари же соперники, что были в восточной стороне, пришли о монахи к царю-миродержцу и сказали: “Привет тебе, государь; добро пожаловать, государь; это твое, государь; правь, государь. “Царь миродержец сказал: “Живых не убивать. Не данного не брать. Похотных поступков не совершать. Не лгать. Опьяняющего не пить[13]. Как ели так и ешьте.” И цари-соперники, что были в восточной стороне, стали, о монахи, князьями царя-миродержца.

И вот, о монахи, то колесо-сокровище погрузилось в восточный океан, вынырнуло и покатилось на юг… и цари-соперники, что были в южной … западной… северной стороне, стали, о монахи, князьями царя-миродержца.

И вот, о монахи, то колесо-сокровище принесло царю победу над всей землей вплоть до океана, вернулось в столицу и остановилось у врат дворца царя-миродержца, напротив палаты суда, будто прибитое, озаряя дворец царя-миродержца своим сиянием.

И второй царь-миродержец, о монахи… и третий… и четвертый… и пятый… и шестой… и седьмой царь-миродержец, о монахи, призвал спустя много лет, много сотен лет, много тысяч лет некоего слугу к себе: “Если ты, слуга, увидишь когда-нибудь, что дивное колесо покачнулось, с места стронулось, извести меня о том, пожалуйста.” — “Да, Владыка”, — так отвечал, о монахи, царю-миродержцу тот слуга.

И увидел, о монахи, тот слуга спустя много лет, много сотен лет, много тысяч лет, что дивное колесо покачнулось, с места стронулось. Увидав это, пришел он туда, где был царь-миродержец, и, придя к царю-миродержцу, сказал ему: “Благоволи узнать, владыка: твое дивное колесо-сокровище покачнулось, с места стронулось. “И вот, о монахи, велел царь Далханеми призвать к себе своего старшего сына-царевича и сказал: “Говорят, дорогой мой царевич, что мое дивное колесо-сокровище покачнулось, с места стронулось. И слыхал я, что недолго жить осталось тому царю-миродержцу, чье дивное колесо-сокровище покачнулось с места стронулось. Что ж, человеческими утехами я утешился, пора небесных утех искать. Так что ты, дорогой царевич, этою землею вплоть до океана озаботься. А я голову и бороду обрею, желтые одежды надену, из дому в бездонность уйду.”

И вот, о монахи, царь-миродержец наставил хорошенько своего старшего сына-царевича, как править, обрил голову и бороду, надел желтые одеждыи ушел из дому в бездомность. А на седьмой день после того, как ушел в отшельники царственный мудрец, дивное колесо-сокровище исчезло, о монахи.

И тогда, о монахи, пришел некий слуга туда, где был царь кшатрий, на царствие помазанный, и, придя к царю-кшатрию, на царствие помазанному, сказал ему: “Благоволи узнать, владыка: исчезло дивное колесо-сокровище.” И тогда, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, узнав, что исчезло дивное колесо-сокровище, опечалился и печаль почувствовал. Но он не пошел к царственному мудрецу спросить о том, чего же должен держаться по-арийски царь-миродержец. Он стал править страной по своему разумению. И у него, правившего страной по своему разумению, ни сначала, ни потом не была страна так чиста, как у былых царей, державшихся того, чего держится миродержец.

И вот, о монахи, доверенные царя, члены совета, счетоводы-сановники, охранники-стражники, знатоки мантр, ими живущие[14], собрались, пришли к царю-кшатрию, на царствие помазанному, и сказали: “Владыка! У тебя, правящего по своему разумению, ни с начала не была, не потом не стала страна так чиста, как у былых царей, державшихся того, чего держится миродержец. Но ведь есть в твоем царстве, о владыка, доверенные царя, члены совета, счетоводы-сановники, охранники-стражники, знатоки мантр, ими живущие, — и мы сами, да и иные, — и мы помним, чего надо по-арийски держаться царю-миродержцу. Мы тебе тогда обьясним, чего царю-миродержцу по-арийски надо держаться.”

И вот, о монахи, царь-кшатрий на царствие помазанный, велел созвать царских доверенных, членов совета, счетоводов-сановников, охранников-стражников, знатоков мантр, ими живущих, и спросил у них, чего по-арийски надо держаться царю-миродержцу. Они ему обьяснили, чего царю-миродержцу по-арийски надо держаться. Послушав их, хотя и устроил он по дхарме защиту, охрану и оборону, но неимущим имуществом не помог. А раз не стало помощи неимущим имуществом, то преумножилась бедность. Как преумножилась бедность, некий человек не данное ему чужое взял, как говорят, “украл”. Его схватили, схвативши, к царю-кшатрию, на царствие помазанному, привели: “Вот, владыка, человек, который не данное ему чужое взял, как говорят, “украл“[15]. На это, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, спросил того человека: “Что же, неужто правда, что ты человек, чужое, не данное взял, как говорят, “украл”? — “Правда, владыка.” — “Как же это?” — “Жить не на что, владыка.”

И тут, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помтазанный, помог тому человеку имуществом: “На это имущество, человек, ты т и сам живи, и отца с матерью содержи, и жену с детьми содержи, и дтмела свои веди, и шраманам с брахманами возвышенную дакшину[16] уделяй — небесную, благоплодную, на небеса влекущую.” — “Да, владыка,” — отвечал тот челтовек царю-кшатрию, на царствие помазанному.

И другой человек, о монахи, не данное ему взял, как говорят “украл”. Его схватили, схвативши, к царю-кшатрию, на царствие помазанному, привели: “Вот, владыка, человек, который чужое, ему не данное взял, как говорят “украл”. На это, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, спросил того человека: “Что же, неужто правда, что ты человек, чужое, не данное взял, как говорят, “украл”?” — “Правда, владыка.” — “Как же это?” — “Жить не на что, владыка.”

И тут, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помтазанный, помог тому человеку имуществом: “На это имущество, человек, ты и сам живи, и отца с матерью содержи, и жену с детьми содержи, и дтмела свои веди, и шраманам с брахманами возвышенную дакшину уделяй — небесную, благоплодную, на небеса влекущую.” — “Да, владыка,” — отвечал тот челтовек царю-кшатрию, на царствие помазанному.

И прослышали люди, о монахи: “Говорят, что если кто чужое не данное, берет, как говорят, “крадет”, тем царь помогает имуществом.” И им подумалось: “Ну-ка и мы чужое, не данное, возьмем, как говорят, “украдем”.

И вот, о монахи, некий человек не данное ему, чужое взял, как говорят, “украл”. Его схватили, схвативши, к царю-кшатрию, на царствие помазанному, привели: “Вот, владыка, человек, который чужое, ему не данное взял, как говорят “украл”. На это, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, спросил того человека: “Что же, неужто правда, что ты человек, чужое, не данное взял, как говорят, “украл”?” — “Правда, владыка.” — “Как же это?” — “Жить не на что, владыка.”

И тут, о монахи, царю-кшатрию, на царствие помазанному, подумалось: “Если я каждому, кто чужое, не данное, берет, что называется, “крадет”, имуществом помогать буду, то взятие чужого только разрастется. Что, если я этого человека карательски покаряю, с корнем изведу, говову ему срублю?”

И вот, о монахи, царь-кшатрий, на царствие помазанный, приказал слугам: “Ну-ка, свяжите этому человеку руки за спиною прочной веревкой, тугим узлом, обрейте его наголо, проведите его под резкие звуки барабана по всем улицам по всем перекресткам, выведите через южные ворота к югу от города[17], карательски покарайте, с корнем изведите, голову ему срубите.” “Да, владыка”, — отвечали те слуги царю-кшатрию, на царствие помазанному. Связали они этому человеку руки за спиною прочной веревкой, тугим узлом, обрили его наголо, провели его под резкие звуки барабана по всем улицам, всем перекресткам, вывели через южные ворота к югу от города, карательски покарали, с корнем извели, голову ему срубили.”

И прослышали люди, о монахи: “Говорят, что если кто чужое, не данное, берет, как говорят,”крадет”, тех царь карательски карает, с корнем изводит, голову тем рубит”. И им подумалось: “Что если и мы острыми мечами обзаведемся? А острыми мечами обзаведшись, мы тех чье добро, нам не данное, будем брать, что называется “красть”, тех будем карательски карать, с корнем изводить, головы им рубить? “Обзавелись они острыми мечами. А острыми мечами обзаведшись, на деревни стали разбойно нападать, на торжки разбойно нападать, по большим дорогам грабить. И тех, чье добро, им не данное, они забирали, как говорят, “крали”, тех они карательски карали, с корнем изводили, головы тем рубили.

Итак, монахи, когда не стало неимущим помощи имуществом, то распостранилась бедность; от распостранения бедности распостранились кражи; от распостраненности краж распостранилось оружие; от распостраненности смертоубийства у тех людей и жизненный век и красота пошли на убыль. И у живших по восемьдесят тысяч лет людей, чьи жизненный век и красота пошли на убыль, дети жить стали по сорок тысяч лет.

Среди людей, что жили теперь по сорок тысяч лет, о монахи, некий человек чужое, не данное, взял, как говорят, “украл”. Его схватили, схвативши, к царю-кшатрию, на царствие помазанному, привели: “Вот, владыка, человек, который чужое, ему не данное, взял, как говорят “украл”. На это, о монахи, царь кшатрий, на царствие помазанный, спросил того человека: “Что же, неужто правда, что ты, человек, чужое, не данное, взял, как говорят, “украл”?” — “Нет, государь”, — сказал тот и заведомо солгал.

Среди людей, что жили теперь по двадцать тысяч лет, о монахи, некий человек чужое, не данное, взял, как говорят, “украл”. А некий другой человек царя-кшатрия, на царствие помазанного, об этом известил: “Такой-то человек, о владыка, чужое, не данное, взял, как говорят “украл”, — и совершил донос.

Итак, монахи, когда не стало неимущим помощи имуществом, то распостранилась бедность; от распостранения бедности распостранились кражи; от распостраненности краж распостранилось оружие; от распостраненности смертоубийства распостранилась заведомая ложь, а от распостранения заведомой лжи распостранились доносы, а от распостраненности доносов, у тех людей и жизненный век и красота пошли на убыль. И у живших по двадцать тысяч лет людей, чьи жизненный век и красота пошли на убыль, дети стали жить по десять тысяч лет.

Среди людей, живших по десять тысяч лет, о монахи, некоторые были красивыми, а некоторые некрасивыми. И некрасивые люди вожделея к красивым людям, вступили в связь с чужими женами.

Итак, монахи, когда не стало неимущим помощи имуществом, то распостранилась бедность; от распостранения бедности распостранились кражи; от распостраненности краж распостранилось оружие; от распостраненности смертоубийства распостранилась заведомая ложь, а от распостранения заведомой лжи распостранились доносы, а от распостраненности доносов распостранились похотные проступки, а от распостранения похотных проступков у тех людей и жизненный век и красота пошли на убыль. И у живших по десять тысяч лет людей, чьи жизненный век и красота пошли на убыль, дети стали жить по пять тысяч лет.

Среди людей, живших по пять тысяч лет, о монахи, две дхармы распостранились: грубые речи и пустословие. И от распостраненности этих двух дхарм у тех людей и жизненный век и красота пошли на убыль… и из их детей некоторые стали жить две с половиной тысячи лет, некоторые — по две тысячи лет.

Среди людей, живших по две тысячи лет с половиною, о монахи, распостранились жадность и враждебность. И от распостранения жадности и враждебности у тех людей и жизненный, и красота пошли на убыль… и дети их стали жить по тысяче лет.

Среди людей, живших по тысяче лет, о монахи, распостранились ложные воззрения. И от распостранения ложных воззрений у тех людей и жизненный, и красота пошли на убыль. И у живших раньше по тысяче лет, чьи жизненный век и красота пошли на убыль… и дети их стали жить по пятьсот лет.

Среди людей, живших по пятьсот лет, о монахи, три дхармы распостранились: неправедная страсть, несоразмерная алчность, ложная дхарма[18]. И от распостранения этих трех дхарм у тех людей и жизненный, и красота пошли на убыль. И у живших раньше по пятьсот лет, чьи жизненный век и красота пошли на убыль, некоторые из детей стали жить по две с половиной сотни лет, а некоторые по две сотни лет.

Среди людей, живших по две сотни лет, распостранились вот какие дхармы: неуважение к матери, неуважение к отцу, неуважение к шраманам, неуважение к брахманам, непочтительность к старшим в роду.

Итак, о монахи, когда не стало неимущим помощи имуществом, то распостранилась бедность; от распостранения бедности распостранились кражи; от распостраненности краж распостранилось оружие; от распостраненности смертоубийства распостранилась заведомая ложь, а от распостранения заведомой лжи распостранились доносы, а от распостраненности доносов распостранились похотные проступки; от распостранения похотных проступков распостранились грубые речи и пустословие; от распостранения этих двух дхарм распостранились жадность и враждебность; от распостраненности жадности и враждебности распостранились ложные воззрения; от распостранения ложных воззрений распостранились три дхармы — неправедная страсть, несоразмерная алчность, ложная дхарма; от распостранения этих трех дхарм такие дхармы распостранились: неуважение к матери, неуважение к отцу, неуважение к шраманам, неуважение к брахманам, непочтительность к старшим в роду; от распостранения этих дхарм у людей и жизненный век и красота пошли на убыль. И у живших раньше по две с половиной сотни лет людей, чьи жизненный век и красота поли на убыль, дети стали жить по сто лет.

Наступят времена, о монахи, когда у этих людей родятся дети, что будут жить по десять лет. У людей с жизненным веком в десять лет девиц пяти лет от роду уже за муж отдавать можно будет. У живущих по десять лет людей, о монахи, пропадут такие нынешние приправы: топленое масло, сливочное масло, растительное масло, тростниковый сахар, соль. У живущих по десять лет людей, о монахи, лучшей едой будет кудруса[19]. Так же, как теперь, о монахи, лучшая еда — это рисовая каша с мясом, так у живущих по десять лет людей, о монахи, лучшей едой будет кудруса. У живущих по десять лет людей, о монахи, десять благих путей деяния исчезнут совершенно, а десять неблагих путей деяния пышно разовьются. У людей, живущих по десять лет, и слова-то “благо” не будет. Кому же тогда благо совершать? — У людей живущих по десять лет, о монахи, тех, кто ни мать не уважает, ни отца не уважает, ни шраманов не уважает, ни брахманов не уважает, кто к старшим в роду непочтителен, тех и будут одобрять и хвалить. Так же, как теперь, о монахи, тех, кто мать уважает, отца уважает, шраманов уважает, брахманов уважает, кто к старшим в роду почтителен, — тех одобряют и хвалят, — вот точно так же, монахи, у людей, живущих по десять лет, тех, кто ни мать не уважает, ни отца не уважает, ни шраманов не уважает, ни брахманов не уважает, кто к старшим в роду непочтителен, тех и будут одобрять и хвалить.

Для людей, что будут жить по десять лет, о монахи, ни матери не будет ни сестры матери, ни жены дяди по матери, ни супруги учителя, ни жену дяди по отцу — в свальном грехе народ погрязнет, как козлы и бараны, петухи и свиньи, псы и шакалы. У людей, что будут жить по десять лет, о монахи, друг на друга, друг против друга, будет на уме лютая злоба, лютая свирепость, лютое ожесточение, лютые душегубные помыслы — и у матери к сыну, и у сына к матери, и у отца к сыну, и у сына к отцу, и у брата к брата, и у сестры к брату, и у брата к сестре, будут на уме друг на друга, друг против друга, лютая злоба, лютая ненависть, лютое ожесточения, лютые душегубные помыслы, словно как у охотника, о монахи, когда видит он зверя.

Для людей, что будут жить по десять лет, о монахи, на семь дней на семь дней настанет “пора мечей”: они друг в друге увидят зверей, в руках у них острые мечи окажутся, и с мыслями: “Вот зверь! Вот зверь!” — будут лишать друг друга жизни.

И вот, о монахи, некоторым из этих людей так подумается: “Что нам до всех, что всем до нас! Что, если мы в заросли травы или в заросли кустарника, или в заросли деревьев, или в речные протоки, или в расселины скал заберемся и поживем там, а есть будем лесные корешки и плоды.” Заберутся они в заросли травы или в заросли кустарника, или в заросли деревьев, или в речные протоки, или в расселины скал и пооживут там семь дней, питаясь лесными корешками и плодами. А спустя семь дней выйдут они из своих зарослей травы, зарослей кустарника, зарослей деревьев, речных протоков, расселин скал, обнимут друг друга и вместе вздохнут: “Хорошо, что ты жив, хорошо, что ты жив!”

И тут, о монахи, этим людям подумается: “Мы от приверженности к неблагим дхармам многих родичей растеряли. Что если мы теперь станем совершать благие дела? Какие же благие дела? Воздержимся от смертоубийства и будем этой благой дхармы придерживаться.” Воздержатся они от смертоубийства и станут этой благой дхармы придерживаться. И от приверженности к благим дхармам у них и жизненный век и красота прибывать станут. И у живших раньше по десять лет людей, чьи жизненный век и красота станут прибывать, дети станут жить по двадцать лет.

И вот, о монахи, этим людям подумается: “У нас от приверженности к благим дхармам и жизненный век прибывает и красота прибывает. Что если мы еще больше будем совершать благих дел? Воздержимся от взятия не данного, воздержимся от похотных поступков, воздержимся от лжи, воздержимся от доносов, воздержимся от грубых речей, воздержимся от пустословия, оставим жадность, оставим враждебность, оставим ложные воззрения[20], оставим три дхармы — неправедную страсть, несоразмерную алчность, ложную дхарму; станем уважать матерей, уважать отцов, шраманов, брахманов, почитать старших в роду, и будем этих благих дхарм придерживаться.

И от приверженности к благим дхармам у них и жизненный век и красота прибывать станут. И у живших раньше по двадцать лет людей, чьи жизненный век и красота станут прибывать, дети станут жить по сорок лет. У людей же, что будут жить по сорок лет, дети будут жить по восемьдесят лет. У людей, что будут жить по восемьдесят лет, дети будут жить по сто шестьдесят лет. У людей, что будут жить по сто шестьдесят лет, дети будут жить по триста двадцать лет. У людей, что будут жить по триста двадцать лет, дети будут жить по шестьсот сорок лет. У людей, что будут жить по шестьсот сорок лет, дети будут жить по две тысячи лет. У людей, что будут жить по две тысячи лет, дети будут жить по четыре тысячи лет. У людей, что будут жить по четыре тысячи лет, дети будут жить по восемь тысяч лет. У людей, что будут жить по восемь тысяч лет, дети будут жить по двадцать тысяч лет. У людей, что будут жить по двадцать тысяч лет, дети будут жить по сорок тысяч лет. У людей, что будут жить по сорок тысяч лет, дети будут жить по восемьдесят тысяч лет.

У людей с жизненным веком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, девич можно будет отдавать замуж пяти тысяч лет от роду. У людей с жизненным веком в восемьдесят тысяч лет, о монахи,(только) три болезни останутся — желание, голодание и старость. При людях с жизненным веком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, этот материк Джамбу[21] станет богатым и процветающим; деревни, торжки и столицы будут так близко одна от другой, что даже петух пролететь сможет. При людях с жизненным веком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, этот материк Джамбу, будто Незыбь[22], заполнен будет людьми и уподобится зарослям бамбука или тростника. При людях с жизненным сроком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, нынешний город Варанаси станет стольным городом, под названием Кетумати, и будет богатым, процветающим, многолюдным, полным народу, щедрым на милостыню. При людях с жизненным сроком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, на этом материке Джамбу будет восемьдесят четыре тысячи городов во главе со стольным городом Кетумати.

При людях с жизненным сроком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, в стольном городе Кетумати царь по имени Санкха появится — преданный дхарме, царь во дхарме, четыре края земли подчинивший, устойчивости в стране добившийся, семи сокровищ обладатель. Вот какие у него будут сокровища: колесо-сокровище, слон-сокровище, конь-сокровище, самоцвет сокровище, жена-сокровище, домовладыка-сокровище, советник-сокровище. И больше тысячи будет у него сыновей, витязей могучего сложения, сокрушителей вражьей силы. Он эту землю вплоть до океана не насилием, не оружием — дхармой завоюет и заживет спокойно. При людях с жизненным сроком в восемьдесят тысяч лет, о монахи, появится в мире Блаженный по имени Майтрея — святой, истинновсепросветленный, совершенный в вЕдении и поведЕнии, пришедший во благе, знаток людей, непревосходимый, укротитель буйных мужей, учитель богов и людей. Просветленный, Блаженный — так же как я ныне в мире появился, — святой, истинновсепросветленный, совершенный в вЕдении и поведЕнии, пришедший во благе, знаток людей, непревосходимый, укротитель буйных мужей, учитель богов и людей, Просветленный, Блаженный. Он в этот мир людей с богами (низших небесных сфер), с богами (сфер) Мары и Брахмы[23], со шраманами и брахманами, с народом, богами и людьми сам постигнет, воочию узрит и изъяснит, так же как я теперь этот мир людей с богами (низших небесных сфер), с богами (сфер) Мары и Брахмы, со шраманами и брахманами, с народом, богами и людьми сам постиг, воочию узрел и изъясняю. Он преподаст дхарму прекрасную в начале, прекрасную в середине, прекрасную в конце, благую по смыслу и выражению, полную и законченную, совершенно чистую, (ведущую) к брахманскому житию, — так же как я теперь преподаю дхарму прекрасную в начале, прекрасную в середине, прекрасную в конце, благую по смыслу и выражению, полную и законченную, совершенно чистую, (ведущую) к брахманскому житию[24]. Он поведет за собою многотысячную общину монахов, так же как я теперь веду за собою многосотенную общину монахов.

А царь по имени Санкха, о монахи, на том месте, где некогда повелением царя Великого Панады был воздвигнут жертвенный дворец[25], вновь воздвигнет жертвенный дворец, поселится в нем и принесет дары, а затем откажется от него, совершит даяния шраманам и брахманам, убогим, странникам и просителям и под началом Блаженного, святого, истинновсепросветленного Майтреи голову и бороду обреет, желтые одежды наденет, из дому в бездомность уйдет. И ставши отшельником, будет он один, наедине с собою, прилежен, ревностен, внимателен, и не замедлит достичь той цели, которой ради сыновья семей искренне уходят из дому в бездомность. Уже в этой жизни он лично постигнет, осуществит, добьется высшего завершения брахманского жития и заживет в нем.

Пребудьте, монахи, светочами сами себе, прибежищем сами себе, не надо иного прибежища. Пусть пребудет светочем вашим дхарма, прибежищем вашим дхарма, не надо иного прибежища. И как же, о монахи, пребудет монах сам себе светочем, сам себе прибежищем, без иного прибежища? Как пребудет ему дхарма светочем, дхарма ему прибежищем, без иного прибежища? Вот монахи: непрестанно следит монах за телом — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за ощущениями — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за мыслью — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние; непрестанно следит за дхармами — бдительно, сознательно, памятливо, оставив мирские жадность и уныние. Вот так, о монахи, пребудет монах сам себе светочем, сам себе прибежищем без иного прибежища; так пребудет ему дхарма ему светочем, дхарма ему прибежищем, без иного прибежища.

ПОля, монахи не покидайте, своих наследных пределов. Если пОля вы не покинете, своих наследных пределов, о монахи, то и жизненный век ваш будет пребывать, и красота ваша прибывать, и счастье ваше прибывать, и богатство ваше прибывать, и сила ваша прибывать.

А каков у монаха жизненный век? Развивает монах основу сверхобычных сил, главный движетель в коей — сосредоточение на стремлении к действию; развивает основу сверхобычных сил, главный движетель в коей — сосредоточение на старании; развивает основу сверхобычных сил, главный движетель в коей — сосредоточение на мысли; развивает основу сверхобычных сил, главный движетель в коей — сосредоточение на исследовании. И он благодаря освоению, благодаря умножению этих четырех основ сверхобычных сил сможет, если захочет, кальпу прожить или остаток кальпы. Вот что говорю я о жизненном веке монаха.

А какова у монаха красота? Если монах нравственен, о монахи, сдерживает себя согласно Уставным началам, безупречен в поведении и поступках, в мельчайших вещах из числа предосудительных усматривает опасность, полностью блюдет правила поведения, — это и есть, монахи, красота для монаха.

А каково у монаха счастье? Когда, о монахи, монах отбрасывает утехи, отбрасывает неблагие дхармы и входит в сопровождаемую задумыванием и продумыванием, порожденную различением радостную и приятную первую стадию созерцания; (и далее, когда) он с угасанием задумывания и продумывания входит во внутренне проясненную, мысль воедино связующую, избавленную от задумывания и продумывания, порожденную сосредоточением, радостную и приятную вторую стадию созерцания; и входит далее в третью и четвертую стадии созерцания[26], то это и есть, о монахи, счастье для монаха.

А каково у монаха богатство? — Вот, монахи, пронзает монах мыслью, сопровождаемой добротой, одну сторону света, потом другую, потом третью, потом четвертую. И вниз и вверх и вбок — во всех направлениях, во всех отношениях весь мир он пронзает мыслью, сопровождаемою добротой — великою, возвышенною, безмерною, чуждою распрям и враждебности и пребывает в (этой мысли). Так же, мыслью, сопровождаемой состраданием, сопровождаемой сорадованием, сопровождаемой равным ко всем отношением. Это и есть, о монахи, богатство монаха.

А какова у монаха сила? Вот, о монахи, иссякает у монаха тяга (к миру), и он лично постигает и осуществляет чуждое тяге (к миру) освобождение мысли и освобождение мудрости, и прибывает в нем. Это и есть, о монахи, сила монаха.

Не усматриваю я, о монахи, ни одной силы, которая была бы столь трудноодолима, как сила Мары. Лишь благодаря обретения благих дхарм, о монахи, возрастают заслуги.”

Так сказал Блаженный. Радостно и удовлетворенно восприняли монахи слова Блаженного.

Сутра о Нанде

(Удана, III, 2)

Так я слышал. Однажды Благословенный пребывал в Шравасти, в парке Джеты, монастыре Анатхапиндики. В это время достопочтенный Нанда — брат Благословенного, сын его тети по матери — во всеуслышание сказал многим монахам: “Не удовлетворен я, друзья, святой жизнью. Не могу я вынести святой жизни. Оставлю я ученичество, вернусь к обычной жизни”.

Некий монах пошел к Благословенному, и придя, сел сбоку. Сидя там, он сказал Благословенному: “Господин, достопочтенный Нанда — брат Благословенного, сын его тети по матери — во всеуслышание сказал многим монахам: “Не удовлетворен я, друзья, святой жизнью. Не могу я вынести святой жизни. Оставлю я ученичество, вернусь к обычной жизни”.

Тогда Благословенный сказал этому монаху: “Пойди, монах, и моим именем позови Нанду, сказав: “Учитель зовет тебя, мой друг”.

“Как скажете, господин”, — ответил монах, и придя к достопочтенному Нанде, сказал:

“Учитель зовет тебя, мой друг”.

“Как скажете, мой друг”, — ответил Нанда. Тогда он пошел к Благословенному, и придя и поклонившись, сел сбоку. Когда он сел, Благословенный спросил его: “Правда, что ты, Нанда, во всеуслышание сказал многим монахам: “Не удовлетворен я, друзья, святой жизнью. Не могу я вынести святой жизни. Оставлю я ученичество, вернусь к обычной жизни”.

“Да, почтенный”.

“Но почему, Нанда, ты не удовлетворен святой жизнью?”

“Когда я уходил из дома, почтенный, девушка из рода Шакья, красавица всей округи, взглянула на меня, расчесывая свои волосы, и сказала: “Поскорее возвращайся, мой господин”. Вспоминая это, я не удовлетворен святой жизнью. Не могу я вынести святой жизни. Оставлю я ученичество, вернусь к обычной жизни”.

И тут Благословенный обхватил достопочтенного Нанду рукою и так же быстро, как сильный мужчина согнутую руку выпрямит или прямую согнет, исчез из рощи Джеты и мгновенно перенесся в обитель Тридцати Трех. А там в то время примерно пятьсот апсар с ногами голубок пришли к Шакре, предводителю богов. И вот Благословенный обратился к Нанде: “Видишь ты, Нанда, этих апсар с ногами голубок?”

“Да, почтенный”.

“Как ты полагаешь, Нанда: кто красивее, кто прекраснее, кто очаровательнее — девушка из рода Шакья, красавица всей округи, или эти пятьсот апсар с ногами голубок?” — “По сравнению с ними девушка из рода Шакья, красавица всей округи, почтенный, все равно, что подпаленная обезьяна, безносая безухая; она и в счет не идет, и в сравнение не идет, и части малой их не стоит, настолько эти пятьсот апсар ее красивее, прекраснее, очаровательнее”.

“Радуйся, Нанда, радуйся, Нанда! Ручаюсь тебе, твои будут эти пятьсот апсар с ногами голубок”.

“Если Благословенный сам мне ручается, я буду удовлетворен вести святую жизнь под руководством Благословенного”.

И вот Благословенный обхватил Нанду рукой и так же быстро, как сильный мужчина согнутую руку выпрямит или прямую согнет, исчез из обители Тридцати Трех и мгновенно перенесся в рощу Джеты. Монахи услышали: “Говорят, что достопочтенный Нанда, — брат Благословенного, сын его тети по матери, — ведет святую жизнь ради апсар. Говорят, что Благословенный поручился, что Нанда получит 500 апсар с ногами голубок”.

Тогда монахи, которые были друзьями достопочтенного Нанды, стали звать его наемным и продажным: “Говорят, что достопочтенный Нанда, — брат Благословенного, сын его тети по матери, — ведет святую жизнь ради апсар. Говорят, что Благословенный поручился, что Нанда получит 500 апсар с ногами голубок”. И достопочтенный Нанда, унижаемый, мучимый и терзаемый тем, что монахи, которые были его друзьями, стали звать его наемным и продажным, — отправился в уединение и был вдумчив, ревностен, старателен. Вскоре он вошел и остался в высшей цели святой жизни, ради которой его собратья справедливо уходят из дома в бездомность, узнав и осуществив это для себя здесь и сейчас. Он узнал, что “Рождения исчерпаны, святая жизнь завершена, задача выполнена. Больше ничего не нужно для этого мира”. И таким образом Нанда стал еще одним из архатов.

Тогда некое божество, глубокой ночью, освещая своим огромным сиянием весь парк Джеты, приблизилось к Благословенному. Придя и поклонившись ему, оно стало сбоку от него. И стоя там, оно сказало Благословенному: “Господин, достопочтенный Нанда, — брат Благословенного, сын его тети по матери, — через прекращение отходов (асава), вошел и остался в незапятнанной (анасава) свободе осознания, свободе распознавания, узнав и осуществив это для себя в здесь и теперь”.

Затем, когда ночь прошла, достопочтенный Нанда пришел к Благословенному, и придя, поклонился и сел сбоку от него. Сидя там, он сказал Благословенному: “Господин, что касается поручительства Благословенного в том, что я получу пятьсот апсар с ногами голубок, то я сейчас освобождаю Благословенного от этого обещания”.

“Нанда, постигнув твое осознание моим осознанием, я понял, что «Нанда через прекращение отходов (асава), вошел и остался в незапятнанной (анасава) свободе осознания, свободе распознавания, узнав и осуществив это для себя в здесь и теперь». И одно божество сообщило мне, что «Достопочтенный Нанда через прекращение отходов (асава), вошел и остался в незапятнанной (анасава) свободе осознания, свободе распознавания, узнав и осуществив это для себя в здесь и теперь». Когда твой ум, через отсутствие пристрастия, был освобожден от отходов (асава), я был тем самым освобожден от обещания”.

Осознав важность этого, Благословенный воскликнул:

Тот, кто перебрался через трясину,

сломал тернии чувственности,

достиг прекращения заблуждений,

такого монаха не беспокоят блаженство и боль.

СУТРА О КАСИБХАPАДВАДЖЕ

Так я слышал. Однажды, блуждая по земле магадхов, Блаженный остановился в брахманской деревне Эканала, что в Даккхинагири. Как раз наступила пора сева, и в пятьсот плугов брахмана Касибхарадваджи уже впрягли быков. И вот Блаженный, одевшись поутру, накинув чивару и взяв кружку для подаяний, отправился туда, где шли работы брахмана Касибхарадваджи. В это время у брахмана Касибхарадваджи как раз раздавали еду. И Блаженный пришел туда, где происходила раздача еды, и, придя, встал в сторонку. А брахман Касибхарадваджа увидел Блаженного, который стоял в ожидании подаяния, и, увидев Блаженного, сказал так:

— Я, шрамана, пашу и сею, а уж после того как вспашу и посею, ем. И ты, шрамана, должен вспахать и посеять, а уж вспахав и посеяв, есть.

— Так ведь и я, брахман, пашу и сею, а уж после того как пашу и посею, ем.

— Что-то мы не видим, чтобы у почтенного Готамы были упряжь, плуг или лемех, кнут или быки, и все же почтенный Готама утверждает: “Так и я, брахман, пашу и сею, а уж после того как вспашу и посею, ем”.

И тогда брахман Касибхарадваджа обратился к Блаженному с гатхой:

— Пахарем себя называешь,

Но пахоты твоей не вижу.

Спрашиваю тебя, скажи мне,

Что за пашню ты пашешь?

— Вера — зерно, воздержание — дождь,

Мудрость — ярмо и плуг мой,

Стыд — мое дышло, упряжь — мысль,

Память — мой кнут и лемех.

В речи и действиях сдержан я,

В еде и питье умерен,

Правдой прополку делаю я,

Кротость — мое спасенье.

Мужество — вот мои быки,

Что везут к отдохновенью,

Что, не сворачивая, бегут

Туда, где нет печалей.

Вот как пашется эта пашня.

Родит же она бессмертье.

Вспашешь такую пашню,

Избавишься от страданий.

И тогда брахман Касибхарадваджа, наложив в большую бронзовую чашу сваренной на молоке рисовой каши, поднес ее Блаженному со словами:

— Отведай каши, почтенный Готама! Воистину почтенный Готама — пахарь, ибо он пашет пашню, которая приносит бессмертье.

— Я не беру того, что дают за пение гатх:

Для тех, кто видит истину, — это не дхарма.

Отвергают Будды то, что дают за пение гатх.

И пока дхарма жива, жив и обычай этот.

Великого риши, достигшего совершенства,

Что живет без укоров совести, чист от скверны,

Другой едой и другим питьем потчевать должно —

Вот твоя пашня, если к заслугам стремишься.

— Кому же, Готама, дам я эту сваренную на молоке кашу?

— В целом мире, включая богов, Мару и Брахму, среди всех населяющих его существ, будь то шраманы, брахманы, боги или люди, я не вижу никого, брахман, за исключением Татхагаты или ученика Татхагаты, кто, съев эту сваренную на молоке рисовую кашу, смог бы ее переварить. Поэтому выброси, брахман, эту сваренную на молоке рисовую кашу туда, где не растет трава, или вылей ее в воду, где не водится живых существ.

И брахман Касибхарадваджа вылил в воду, где не водилось живых существ, ту сваренную на молоке рисовую кашу. И когда он вылил ее в воду, вода зашипела, засвистела, задымилась, испустила клубы пара. Как плуг, накалившийся за день, когда его бросят в воду, шипит, свистит, дымится, испускает клубы пара, так и та сваренная на молоке рисовая каша, когда ее вылили в воду, зашипела, засвистела, задымилась, испустила клубы пара. И брахман Касибхарадваджа, взволнованный, объятый дрожью восторга, приблизился к Блаженному и, приблизившись к Блаженному и припав головой к его ногам, сказал так:

— Поразительно, почтенный Готама, поразительно, почтенный Готама! Как переворачивают лежавшее лицом вниз, как раскрывают скрытое, как объясняют дорогу заблудившемуся, как ставят лампу там, где темно, чтобы наделенные зрением видели предметы вокруг, — так именно почтенный Готама разнообразными способами показал мне Дхарму. И вот я иду к Готаме как к прибежищу, иду к Дхарме, иду к общине. Да отрекусь я от мира в присутствии Готамы, да приму я посвящение от Готамы!

И брахман Касибхарадваджа отрекся от мира в присутствии Блаженного и принял посвящение. Приняв посвящение, достопочтенный Бхарадваджа жил один, вдали от всех, серьезно, ревностно, всеми помыслами устремленный к цели и, спустя недолгое время, сам познал и узрел уже в этом существовании тот высочайший предел благочестивой жизни, ради которого родовитые люди должным образом покидают дом и уходят туда, где нет дома. И обретя его, жил так. Он понял: “Уничтожено рождение; прожита благочестивая жизнь; сделано то, что нужно было сделать; новой жизни не будет”. И достопочтенный Бхарадваджа стал одним из архатов.

БЕСПЛОДИЕ И УЗЫ

1. Так я слышал.

Однажды Блаженный пребывал в Саваттхи, в роще. И Блаженный обратился к монахам и сказал: “Братья!” — “Слушаем, Господин”, — отвечали монахи Блаженному. И тогда Блаженный сказал:

2. Чтобы тот, о братья, кто не исцелился от пяти родов духовного бесплодия, не разорвал пятиричных духовных уз, мог достичь совершенства, мог взрости и окрепнуть в законе и учении во всей его полноте, — того не может быть никогда.

3. И кто же не исцелился от пяти родов духовного бесплодия? — Во первых, о братья, когда монах сомневается в Учителе, неуверен в нем, не доверяет ему, не верит в него, тогда дух его не склонен к усердию, ревностности, борьбе, постоянству. Если же дух его не склонен к усердию, ревностности, борьбе, постоянству, он не исцелен от первого рода духовного бесплодия.

4. И потом, о братья, когда монах сомневается в Истине, неуверен в ней, не имеет веры в нее, тогда дух его не склонен к усердию, ревностности, борьбе, постоянству. Чей же дух не склонен к усердию, ревностности, борьбе, постоянству, тот не исцелен от второго рода духовного бесплодия.

5. И потом, о братья, когда монах сомневается в Общине, не уверен в ней, не имеет доверия к ней, не верит в нее, тогда дух его не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе. Чей же дух не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не исцелен от третьего рода духвного бесплодия.

6. И потом, о братья, когда монах сомневается в личном Совершенстве, не уверен в нем, не имеет к нему доверия, не верит в него, тогда дух его не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе. Чей же дух не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не исцелен от четвертого рода духвного бесплодия.

7. Потом, о братья, если монах имеет злобу на братьев, недовольство, востоновлен против них, дух его не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе. Кто же не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не исцелен от пятого рода духвного бесплодия.

8. И кто же не сорвал духовные пятиричные узы? — Во-первых, о братья, кто не вырвал с корнем страсть к похоти, не вырвал с корнем желания наслаждений похотей, не вырвал с корнем влечения к ним, жажды до них, страстного желания их, привязанности к ним, не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, постоянству, борьбе. Чей же дух не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не порвал первые узы связавшие дух.

9. Потом, о братья, если не освободился монах от страсти к телу, не освободился от желания тела, не освободился от телесного обольщения, от телесной жажды, от страстных плотских желаний, привязанностей к телу, дух того не склонен к ревностности, постоянству, борьбе, подвигу. Чей же дух не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не порвал вторые узы связавшие дух.

10. Потом, о братья, если не освободился монах от любви к виду, не освободился от обольщения видом, от жажды вида, желания вида, от привязанности к виду, дух того не склонен к ревностности, постоянству, борьбе, подвигу; чей же дух не склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот не порвал третьи узы связавшие дух.

11. Потом, о братья, кто наевшись до сытости, нежится в приятной дремоте, в лени, сладких мечтаниях, дух того не склонен к ревностности, устойчивости, борьбе, подвигу. Чей же дух не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не порвал четвертые узы связавшие дух.

12. Потом, о братья, кто изберает благочестивую жизнь в надежде стать одним из духов и думает про себя: “той совершеной жизнью, той обрядностью, тем суровым подвижничеством, благочестием стану одним из духов”, — дух того не склонен к ревностности, устойчивости, подвигу, борьбе, тот не порвал пятые узы связавшие дух. Вот, о братья, тот, кто непорвал пятиричных уз, связавших дух.

13. И что бы тот, о братья, кто не утих духом, не освободился от пяти родов духовного бесплодия, не сорвал вконец пятиричных уз, связавших дух, мог бы достичь совершенства и полноты жизни в Учении и Законе, — не может быть такого никогда!

14. Кто же, о братья, утих в духе, освободился совершенно от пяти родов духовного бесплодия, порвал вконец пятиричные узы, связавшие дух, тот достигнет полного преуспеяния, полного расцвета в совершенстве жизни в учении и законе, — не может быть такого никогда!

15. Но кто же освободился от пяти родов духовного безплодия? — Кто не усомнился в Учителе, не питает к нему недоверия, верит в него, уверен в нём, дух того склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе, тот исцелён от первого рода духовного бесплодия.

16. Кто потом, о братья, не сомневается в возвещённой Истине, не имеет неуверенности в ней, верит в неё, дух того склонен к ревностности, усердию, борьбе, подвигу. Чей же дух склонен к ревностности, усердию, борьбе, подвигу, тот исцелён от второго рода духовного бесплодия.

17. Потом, о братья, кто не сомневается в Общине, не имеет неуверенности в ней, доверяет ей, имеет веру в неё, дух того склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе, тот исцелён от третьего рода духовного бесплодия.

18. Потом, о братья, кто не сомневается в Мудрости Личного Совершенства, не имеет неуверенности в ней,верит в неё, дух того склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, усердию, подвигу, борьбе, тот исцелился от чевёртого рода духовного бесплодия.

19. Потом, кто из братьев не гневается на соучеников, не враждует с ними, не холоден с ними, не борется с ними, дух того, о братья, склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот исцелён от пятого рода духовного бесплодия.

20. Кто же порвал пятиричные узы связавшие дух? — Кто, о братья, сокрушил страсть к наслаждениям, желание наслаждений, влечение к ним, жажду их, порывы к ним, любовь к ним, дух того склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот порвал первые узы связавшие дух.

21. Потом, о братья, кто победил страсть к телесному, победил желание телесного, влечение к телесному, жажду, порывы к нему и любовь, дух того склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот порвал вторые узы связавшие дух.

22. Потом, о братья, кто победил страсть к виду, победил желание вида, влечение к виду, жажду, порывы к нему и любовь, дух того склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот порвал третьи узы связавшие дух.

23. Потом, о братья, кто, вкусивши пищи, не дремлет в неге и лени, не отдаётся мечтательному покою, бодрствует, дух того склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот порвал четвёртые узы, связавшие дух.

24. Потом, о братья, кто избирает жизнь благочестия не из жажды войти в сферы тех или иных духов, не таит в себе мысли: “тем благочестием, теми правилами, тем суровым подвижничеством стану духом или равным духу”, — дух того склонен к ревностности, подвигу, постоянству, борьбе. Чей же дух склонен к ревностности, постоянству, подвигу, борьбе, тот порвал пятые узы связавшие дух.

25. Кто же, о братья, исцелился вполне от пяти родов духовного бесплодия, кто порвал все пять уз, связавшие дух, тот достигнет преуспеяния, полного расцвета в совершенствах жизни, в учении и законе.

26. Он шествует путём, ведущем к святости, вдохновлённый велением мудрости и борьбы со злом. Он шествует путём, ведущем к святости, шествует в глубоком раздумье, в борьбе со злом. Он шествует путём, ведущем к святости, испытуя внемлющим духом, побеждая зло. Он шествует в непреклонной решимости.

27. И ему, о братья, суждено войти в Свет, вознестись в премудрости, лицом к лицу встретить Великое Разрешение.

28. Подобно тому, о братья, как курица сидит на яйцах, согревая их, подбирая их нежно под крылья, и думает: “О, что бы только мои цыплята могли разбить скорлупку кончиком клюва и выйти на свет невредимыми!” И так сидит в том настойчивом желании всё время, пока цыплята не разобьют скорлупки кончиком клюва и не выйдут на свет невредимыми.

29. Так и тот, кто окреп в решимости достижения зреет до срока, когда войдёт в Свет, возвысится в мудрости, лицом к лицу встретит Великое Разрешение.”

30. Так говорил Блаженный. И ученики в радости сердца дивились словам его.

О ЗЛЕ

1. Так я слышал:

Блаженный пребывал некогда в Саваттхи, в дубраве. И тогда Блаженный обратился к монахам и сказал: “Ученики!” — “Воистину Господин”, — отвечали монахи Блаженному. И Блаженный сказал:

2. “Я преподам вам, о братья, учение о победе над Злом. Послушайте внимательно, приникните к словам моим.” — “Да будет так, Господин”, — отвечали монахи Блаженному. И тогда Блаженный сказал: “Тот сокрушит злое, — говорю я, — кто видит, кто знает; и не тот, кто не видит, кто не знает. И о чём же я скажу, о братья? — о понимании мудрости и понимании неразумности.

3. В том, о братья, кто понимает не разумно, зло еще не возникшее произрастает легко, и зло возникшее произрастает более. В том же, братья, кто понимает мудро, злое, поныне не возникшее не возникает вовсе, а зло возникшее, сгинет.

4. Есть, братья злое побеждаемое познанием; есть злое, побеждаемое подчинением; есть злое, побеждаемое правыми обычаями; есть злое, побеждаемое терпением; есть злое, побеждаемое избежанием; есть злое, побеждаемое отрешением; есть злое, побеждаемое Совершенством.

5. И какое зло, братья, побеждается познанием? — Не ведающий, не примечающий Благородных, не постигающий, не приготовленный к Учению Благородных, — не примечающий Добрых, не постигающий, не приготовленный к Учению Добрых, — не знает, что подобает человеку знать, что не подобает; то, чего не подобает знать, он понимает; то же, что подобает знать, он не понимает.

6. И что же, братья, то, чего он не должен знать, и что знает? — Это те вещи, в понимании которых, в нём возникает зло Похоти, не возникшее ранее, и зло Похоти, возникшее, разрастается; — и возникает зло жизни, не возникшее ранее, и зло Жизни, возникшее, разрастается; и возникает зло Неведения, не возникшее ранее, и зло Неведения, возникшее, разрастается.

7. И каково, братья, то. что он должен знать, и не знает? — Это те вещи, в понимании которых, в нём не возникает зло Похоти, не возникшее ранее, и зло Похоти, возникшее ранее, сгинет; — и не возникает в нём зло жизни, если оно не возникло ранее, а прежде возникшее сгинет; и не возникает в нём зло Неведения, не возникшее ранее, а прежде возникшее, сгинет.

8. И вот, зная то, что не должно знать, не зная того, что должно знать, он растит в себе зло, не возникшее ранее, и зло, возникшее в нём, разрастается.

9. Неразумный так бы мечтал: “Был ли я во времена прошлого, нет ли? И чем был тогда? Как поживал? Если я был тем-то, то что было со мной? Буду ли я во времена будущие, нет ли? И чем буду? Как мне прийдется жить? И если я буду тем-то, то что будет со мной?” Или же так-бы он мечтал о себе: “Существую я или нет? Каков я? Вот моя жизнь, что за мною, что впереди?”

10. В нём, так рассуждающем неразумно, родится то или другое из тех понятий, что числом шесть; как верное, явное, он примет понятие: “Я личность”, — как верное, явное, он примет понятие: “Нет личности”, — как верное, явное, он примет понятие: “В себе сознаю себя”, — как верное, явное, он примет понятие: “В себе сознаю лишь свое личное Я”, — или же он повторит такие мысли: “Я чувствую свою душу”, “На ней печать зла и добра совершенного здесь и там”, “Душа устойчива, неизменна и вечна, ей присуща неизменность, она будет длиться во веки веков”.

11. Вот, что, братья, зовется блужданием в обольщении, непроходимой чащей обольщения, пустыней обольщения, сказками обольщения, игрой обольщения, цепями.

12. Связанный, братья, цепью обольщения, неведающий, не освободившийся от рождения и гибели, смерти и печали, тоски и скорби, и от посредств,* — он не спасется от страдания!

13. Но разумный, шествующий Благородным Путем, постигающий Благородных, принявший Учение Благородных, живущий в Нём, — познавший Добрых, принявший Учение Добрых, живущий в Нём, — знает, что должно знать, и что нет, и что должно понимать, понимает, и что не должно понимать, не понимает.

14. И что же, братья, то, что не должно понимать и что он не понимает? — То при понимании чего возрастает зло Похоти, не возросшее ранее, и зло Похоти, явившись, разрастается, — возникает зло Жизни, не возникшее ранее, и зло Жизни, возникшее, разрастается, — возникает зло Неведения, не возникшее ранее, и зло Неведения, возникшее ранее, разрастается. Вот, что не должно быть понимаемо, и что он не понимает.

15. И что же, братья, то, что должно и что он понимает? — То, при понимании чего не возникает зло Похоти, а зло Похоти, ранее возникшее, отметается, — не возникает зло Жизни, а зло Жизни, ранее возникшее, отметается,не возникает зло Неведения, а зло Неведения, ранее возникшее, отметается. Вот что должно понимать, и что он понимает.

16. Если понимает он то, что должно понимать и не понимает того, что не должно понимать, то Зло, не возникшее, не возникнет в нём, а Зло, возникшее ранее, отметается.

17. И вот как он понимает: “Вот страдание, вот источник страдания, вот победа над страданием, вот путь победы”. И с него, так размышляющего, спадут тройственные цепи: цепь обольщения жизнью, цепь колебания, цепь обрядов и служений. Таково, братья, Зло, побеждаемое разумом.

18. И каково, братья, Зло, побеждаемое подчинением? — Монах, размышляющий мудро, пребывает огражденным, подчинившим Зрение. И когда в человеке, не огражденом подчинением Зрения, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Зрения, тех омрачений нет вовсе.

19. Мудро размышляющий огражден, подчинивши Слух. И когда в человеке, не огражденом подчинением Слуха, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Слуха, тех омрачений нет вовсе.

20. Мудро размышляющий огражден, подчинивши Обоняние. И когда в человеке, не огражденом подчинением Обоняния, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Обоняния, тех омрачений нет вовсе.

21. Мудро размышляющий огражден, подчинивши Вкус. И когда в человеке, не огражденом подчинением Вкуса, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Вкуса, тех омрачений нет вовсе.

22. Мудро размышляющий огражден, подчинивши Осязание. И когда в человеке, не огражденом подчинением Осязания, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Осязания, тех омрачений нет вовсе.

23. Мудро размышляющий огражден, подчинивши Разум. И когда в человеке, не ограждено подчинением Разума, легко возникают омрачения, полные тесноты духа и скорби, для того, кто огражден подчинением Разума, тех омрачений нет вовсе. Вот, братья, Зло, побеждаемое подчинением.

24. И какое Зло побеждается правыми обычаями? — Мудро размышляющий носит платье только ради защиты от холода, ради защиты от зноя, ради защиты от ядовитых мух, ветра, солнца и змей, дабы прикрыть наготу;

25. Мудро размышляющий, принимает подаяние, не ради радостей похоти, не ради украшения себя, но единственно, чтобы поддержать в жизни свое тело, сохранить от вреда, подкрепить себя для благочестивой жизни, — всегда помышляя: “тем путем я поборю старое страдание, не подчинюсь новому, и везде будет мне легко, и не посрамлюсь”;

26. Мудро размышляющий имеет убежище, чтобы укрыться от жары и холода, спастись от ядовитых мух, укрыться от ветра, солнца и змей, дабы избегать опасностей, оградиться в радостях уединения;

27. Мудро размышляющий пользуется снадобьем ради здоровья, дабы отвратить болезни, несущие повреждения.

28. Когда человека не имеющего тех правых обычаев легко обуяют омрачения, полные тесноты духу и скорби, к тому, кто окреп в правых обычаях, не подступят омрачения, полные тесноты духу и скорби. Таково, братья, Зло, побеждаемое правыми обычаями.

29. И каково, братья, Зло, побеждаемое терпением? — Размышляющий мудро переносит и холод, и зной, и голод, и жажду, не боится ядовитых мух, ветра, солнца и змей; он кроток пред словом поношения, пред телесным страданием, пред самыми горькими муками, томительными, беспокойными, тревожащими, разрушительными для жизни.

30. Когда, братья, в человеке нетерпеливом так легко возникают омрачения, полные тесноты духу и скорби, — к тому кто терпелив так не подступают омрачения, полные тесноты духа, скорби. Таково, братья, Зло, побеждаемое терпением.

31. И каково, братья, Зло, побеждаемое избежанием? — Размышляющий мудро избегает бродячих слонов, бешеных коней, псов и быков, пнистой дороги, терновника, ям, водоемов, стремнин. И побуждаемый там воссесть, где не подобает, там ступить, где не ступают, или войти в дружбу с людьми дурными, он устоит перед искушением, мудро размышляющий, он не сядет, где не сидят, не ступит, где не идут, отстранится от людей порочных.

32. И когда, братья, в неизбегающем легко возникают омрачения, полные скорбей, тесноты духу, к тому, кто избегает, не подступают омрачения, полные скорби, тесноты духу. Таково, братья, Зло, побеждаемое избежанием.

33. И каково, братья, Зло, побеждаемое отрешением? — Размышляющий мудро, если возникают в нём помыслы похоти, отбросит их, откинет, разрушит, обратит в ничто; и когда в его сердце возникнут движения гнева, мысль злая, нашептывающая дурное, он не подчинится, отбросит, отринет, разрушит, обратит в ничто.

34. И когда, братья, в том, кто не отринет, легко возникают омрачения, полные скорби и тесноты духу, в том, кто отринет, ни когда не возникнут омрачения, полные скорби и тесноты духу. Таково, братья, Зло, побеждаемое отречением.

35. И каково же, братья, зло, побеждаемое Совершенством — размышляющий мудро совершенствуется в Высшей Мудрости, Именуемой Глубокая Душа, уединенный, бесстрастный, блаженствуя в созерцании.

36. Он совершенствуется в Высшей Мудрости, именуемой Исканием Истины, — совершенствуется в Высшей Мудрости, именуемой Ревностью, — и в Высшей Мудрости, именуемой Миром, — и в Высшей Мудрости, именуемой Созерцанием, — и в Высшей Мудрости, именуемой Успокоением, совершенствуется в блаженном сознании, уединенный, бесстрастный.

37. Кто, братья, не совершенствуется так, в том легко возникают омрачения, полные скорби и тесноты духу; кто же, братья, совершенствуется так, в том не возникают омрачения, полные скорби и тесноты духу. Таково Зло, побеждаемое Совершенством.

38. И когда победит он Зло, побеждаемое познанием, и подчинением победит Зло, побеждаемое подчинением, — и правыми обычаями победит Зло, побеждаемое правыми обычаями, — и терпением побелит Зло, побеждаемое терпением, — и избежанием победит он Зло, побеждаемое избежанием, — и отрешением победит он Зло, побеждаемое отрешением, — и Совершенством победит он Зло, побеждаемое Совершенством, — то оградится от Зол и разрушит Вечнопросящую Жажду, острой мыслью раскует всякие цепи, — он положит конец страданию.”

39. Так говорил Блаженный, и ученики сердца внимали словам Его.

__________

* Т.е. от практики ритуала, церемоний, жертвоприношений богам и т. п.

КАЛАМА СУТРА

Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 111; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒

Мы поможем в написании ваших работ!