Российско-японское соперничество
Глава одиннадцатая, в которой в императорском дворце отключают электричество за неуплату, а «безобразовская клика» подталкивает ситуацию к войне
Период между разгоном Общества независимости и началом русско-японской войны историки обычно обделяют вниманием, однако для более точного понимания последующих событий автор считает необходимым уделить ему отдельный раздел.
Ситуация внутри страны
После смерти королевы Мин Кочжон женился снова при довольно примечательных обстоятельствах. Госпожа Ом оказалась в ванском гареме не сразу. Изначально низкого происхождения, она была наложницей какого-то богатого китайца, а затем стала фавориткой министра, который определил ее на службу фрейлиной при королеве Мин. Ее отец был дворцовым служителем низшего разряда, но хорошо ее воспитал, и госпожа Ом отличалась от придворных дам привлекательностью, начитанностью и умением «убеждать других в своей невинности»[1]. Кочжон увлекся фрейлиной, но королева Мин обратила внимание на эту интрижку мужа, и Ом была вынуждена срочно бежать из дворца, подождать пока родится и умрет ее ребенок, и найти себе нового покровителя. После того, как королева Мин была убита японцами, она снова поступила во дворец и грамотно попалась на глаза вану, который дал ей статус императорской наложницы, а через какое-то время – королевы[2].
В 1896 г. Ом родила ему сына, после чего очень быстро стала вертеть мужем так же, как раньше им вертела королева Мин, и так же пытаться отбивать попытки сановников вытеснить ее из сердца Кочжона. Когда чиновник Ким Ён Чжун ввел во дворец новую красавицу, госпожу Кан, то через две недели он был под пустым предлогом лишен звания, а затем подвержен пытке, искалечен и казнен, после чего госпожа Кан быстро поняла, что с императрицей шутки плохи, и не пыталась конкурировать с ней за внимание вана[3]. Правда, будучи по происхождению простолюдинкой, королева Ом не особо вмешивалась в политику, но активно заботилась о благополучии своей клики и, будучи суеверной, наводнила дворец большим числом шаманов и геомантов, которые создавали в нем весьма специфическую атмосферу, являясь при этом противниками реформ[4].
|
|
|
В результате никого из известных нам политиков в это время при императорском дворе не было, и политическую линию определял Ли Ён Ик (1854-1907) – министр финансов и управляющий казной императорского двора. Человек из простонародья, выдвинувшийся во время мятежа Ким Ок Кюна, когда он был простым носильщиком королевы Мин[5], он заслужил внимание власти как видный специалист по выжиманию денег из населения. Так, А. Гамильтон рассказывает о том, как Ли, например, разорил поставщиков женьшеня, забрав у них товар как монополист, а затем заявил, что заплатит за него цену, которая была в 7 раз меньше обещанной, так как поставщики будто бы нарушили условия договора[6].
|
|
|
Ли Ён Ик активно интриговал против М. Л. Брауна в союзе с русским и французским посланниками. По Гамильтону, ситуация выглядела так. В момент, когда императорская казна нуждалась в деньгах, Ли убедил вана в том, что нехватка денег связана с деятельностью начальника таможни и предложил Брауна уволить, а доходы от таможен отдать на покрытие расходов по займу на 5 млн. иен, который должно был дать Корее французское акционерное общество «Юннаньский синдикат» [7]. Брауна уже почти уволили, ему было приказано очистить резиденцию, но он проигнорировал эти требования, а попытка дворцовых слуг вытолкать его оттуда силой вызвала сопротивление. Пока Браун баррикадировался в резиденции, на рейде Чемульпо появились 4 английских военных судна под командованием адмирала Брюса, и франко-русский план рухнул[8]. Затем уже противники Ли Ён Ика обвинили его в сговоре с иностранными державами, и Кочжон даже издал указ об изгнании его из страны, но свое слово сказали русские дипломаты, и изгнание было заменено загранкомандировкой[9]. Было это оттого, что Ли считался прорусским политиком, хотя его политические взгляды скорее напоминали воззрения королевы Мин.
|
|
|
Ситуацию в корейской политике того (и не только того) времени очень хорошо подчеркнул К. И. Вебер: «Веками угнетенные соседями и находясь в постоянной зависимости от них… они не доверяют собственным силам и сомневаются в возможности существования без посторонней помощи. Поэтому имеются здесь и русская партия, и японская, китайская, американская и другие, только одной нет – это чисто корейской»[10].
Кочжон же, который всегда был слабохарактерным, согласно свидетельству К. И. Вебера, стал еще менее энергичным, отчего коррупция при дворе победила окончательно[11]. По ощущениям этого российского дипломата, с точки зрения модернизации и прогресса в стране наступил откат к временам до реформ Года Кабо: жалкий вид армии, постоянное безденежье казны, интриги, протекционизм и взятки.
Эту точку зрения подтверждает и Вацлав Серошевский, оставивший подробные записки о Корее накануне русско-японской войны[12]. Как и многие иные русские и западные путешественники того времени, он составил весьма развернутый отчет о положении дел в стране, в котором весьма желчно прошелся по коррупции и общей отсталости.
|
|
|
Начнем с экономики. Дворцовые расходы фактически не были отделены от государственных[13]. При этом источники доходов двора формировались так: на первом месте поземельный налог, затем домовой налог, который приносил очень мало средств из-за взяточничества, таможенные доходы (второй по значимости источник доходов после поземельного налога) и доходы от различных монополий, концессий, рудников и т. д. Набор налогов постоянно менялся[14], и Ли Ён Ик, как мы уже говорили, считался хорошим специалистом по их созданию.
Однако министр финансов утверждал лишь общую сумму налогов, в то время как местные власти собирали их с запасом и разницу клали себе в карман[15]. Так что не могу не процитировать В. Серошевского: «Казна в Корее, в сущности, принадлежит всякому, у кого хватает смелости и возможности ее грабить»[16].
Надо отметить, что бόльшая часть государственного долга Кореи образовалась следующим образом: правящая клика брала на весьма кабальных условиях заём у японского правительства или кредит в японском банке, после чего до 80 % суммы банально разворовывалось чиновниками. Цитируем Вебера: «…императорский двор поглощает все доходы страны, нисколько не заботясь об экономических нуждах ее. Деньги уходят на бесполезное, непроизводительные покупки, и когда наличных средств не хватает, корейцы делают заём у японцев… Желательно, чтобы был положен предел этим тратам, иначе платежные силы Кореи истощатся… и финансовый крах последует. Япония в роли шекспировского Шейлока появится на сцене, чтобы взыскать долг. Между корейцами нет человека, достаточно способного, независимого и бескорыстного, чтобы управлять здешними финансами как следует»[17].
В 1901 г. в Корее был голод, который очень сильно увеличил криминогенную обстановку. В почти двухсоттысячном Сеуле (население Сеула в 1903 г. насчитывало 194 тыс. человек[18]) было 20 тыс. нищих, а в провинциях действовало множество разбойничьих шаек[19]. А. Гамильтон указывает, что голод не принял бы такие размеры, если бы правительство поддержало запрет на вывоз риса из страны, а Япония продавила в интересах своих рисоторговцев отмену такого запрета, отчего пострадало более миллиона человек (он считал не только умерших, но и тех, чье здоровье было серьезно подорвано из-за систематического недоедания)[20].
Вообще, если судить по заметкам как российских, так и западных путешественников и журналистов, посещавших Корею в конце XIX – начале XX вв., уровень коррупции правящей верхушки был близок к запредельному, разницы между государственным и личным карманом почти не было, а большая часть займов, навязанных Японией на достаточно кабальных условиях, попросту разворовывалась. Неспособность двора платить по счетам приводила даже к таким курьезам, как отключение электроэнергии дворцового комплекса американской электрической компанией за неуплату[21].
В. Серошевский по этому поводу иронизировал, что, несмотря на смертную казнь за взяточничество, этим недугом были поражены буквально все. В своих записках он откровенно издевается над объяснениями в стиле «электрическое освещение во дворце было прекращено не по причине неуплаты компании следуемых ей денег, но потому, что «император рассердился на американское электрическое общество»; что «крыша на новом дворце провалилась не вследствие плохой постройки, но от неимоверно проливных дождей», что «она не чинится не по недостатку средств, а оттого, что со времени провала все здание опротивело императору»[22].
Впрочем, наиболее веселая история такого рода, описанная им – про сеульский трамвай, где он приводит сначала корейскую версию событий, а потом комментарий европейца. Корейская версия такова: «Правительство дало концессию на электрическую дорогу американской компании с условием, что если оно пожелает, вправе выкупить линию; когда же дело дошло до выкупа, компания запросила невероятную цену: полтора миллиона иен за сбитые рельсы, за старые вагоны и машины. В свое время император много помог компании наличными деньгами, теперь, рассердившись, потребовал отчет. Компания отказала императору в отчете и даже не захотела представить доказательств, сколько действительно стоила ей постройка дороги. Она определяла ее стоимость по последнему доходу. Отсюда произошли разные недоразумения и неприятности. Простонародье, узнавши, что император сердится на компанию, стало бросать камнями и грязью в вагоны с публикой за Западными Воротами. Тогда компания вместо восьми обязательных вагонов стала под предлогом поломки посылать только два; к тому же потребовала через своего посланника вознаграждение за убытки. Это случилось месяца два тому назад, недавно – недели три – произошло новое столкновение. Трамвай наскочил на ребенка; возмущенная толпа набросилась тогда на кондуктора-американца и стала его преследовать. Тот спрятался в лавку к японцу, получил от него велосипед и убежал. Горожане побили японца и разрушили его лавку. Отсюда опять тяжелые разговоры в министерстве иностранных дел. Разгневанный император приказал потушить во дворце электричество».
Иностранный дипломат описывает ситуацию иначе: «Хотя корейское правительство и выговорило себе право выкупа электрической дороги, но поставило в концессии такое условие, что один непогашенный вовремя платеж возвращает обратно полностью компании всю дорогу, а все полученные до того деньги поступают в собственность компании в качестве неустойки». Корейское правительство уплатило первый и второй взнос, но с третьим опоздало и… потеряло дорогу…. здесь, на Востоке, «неустоек» не знают и условий таких не понимают. Корейцы считают себя обманутыми и обиженными, но можно ли с этим считаться?»[23]
Из иного. Корейское почтовое ведомство было учреждено только в 1895 г. и находилось под управлением японцев[24]. А. Гамильтон отмечает очень большое распространение в Корее малярии, оспы (эпидемии случаются каждые 4-5 лет) и туберкулеза[25], а также необходимость упорядочения чеканки разменной монеты полноценного качества, так как количество фальшивых денег было неимоверным[26].
Теперь перейдем к проблемам армии. По словам В. Серошевского, несмотря на перевооружение корейской армии и то, что в 1900 г. расходы на оборону составили 1/5 госрасходов (при том, что номинально армия насчитывала 10 тыс., а на деле 6[27]), ее реальная боеспособность была очень низкой, а престиж среди корейского населения невысок. По словам простых корейцев, солдаты были способны только грабить и убивать безоружных и бежали даже от плохо вооруженных повстанцев[28], а в качестве элитных войск по-прежнему использовались охотники на тигров. Так, в 1901 г. их мобилизовали для охраны границы от набегов хунхузов[29].
Нелицеприятный портрет корейской армии оставил и А. Гамильтон: «Корея не имеет ни армии, ни флота, которые могли бы быть пущены в ход с пользою; она находится в положении страны, лишенной даже возможности возвысить голос в свою собственную защиту. Войска всего несколько тысяч человек, которые за последние годы были обучены владению европейским оружием. Они снабжены ружьями Гра (устарелого образца), Мурата, Мартини и ружьями, заряжающимися с дула. Искусство корейцев в стрельбе очень сомнительное; кроме того, они отличаются недостатком дисциплины и храбрости. Артиллерии у них вовсе нет, а кавалерия ограничивается несколькими сотнями всадников, не умеющих ездить и не имеющих понятия об употреблении присвоенного им оружия. В армии имеется много офицеров, а флот состоит, кажется, из 23-х адмиралов и одного железного угольного лихтера, до самого последнего времени бывшего собственностью японской пароходной компании»[30].
Однако в этот же период Корея предприняла «ползучую» попытку расширить свою территорию. После восстания ихэтуаней, когда в Маньчжурии образовался вакуум власти, корейское правительство начало прибирать к рукам район Цзяньдао (кор. Кандо) на левом, китайском берегу р. Туманган, где корейское население намного превышало китайское[31]. Корейские власти стали не только поощрять эмиграцию туда корейцев, но и собирать с них налоги, рассчитывая превратить этот достаточно плодородный район в свою житницу[32].
В 1902 г. корейское правительство решило официально включить район Цзяньдао в состав своего государства и назначило туда губернатором Ли Бом Юна[33], который с разрешения сеульского правительства сформировал на корейском берегу Тумангана вооруженный отряд и с его помощью основал в Цзиньдао ряд военных постов[34]. И хотя в 1903 г. китайская власть была восстановлена, корейцам фактически приходилось платить налоги и тем, и другим[35]. Заметим, что окончательный отказ от претензий на Кандо произошел только в 1909 г., когда внешней политикой заправляли уже не корейцы, а японцы.
После протектората японцы тоже начали назначать в Кандо своих старост и требовали признания Кандо ничейной землей, однако китайцам удалось доказать свои исторические права на этот регион. И в 1909 г. был подписан специальный договор, который признавал китайский суверенитет там, но давал японцам некоторые права в отношении корейского населения – в основном, для того, чтобы бороться с партизанами на данной территории. Условное двоевластие длилось вплоть до времени оккупации Маньчжурии, когда этот вопрос разрешился сам собой.
В 1900 г. Кочжон начал увольнять из армии прояпонски настроенных офицеров и ставить на высшие командные посты лиц прорусской ориентации. Корейская армия достигла численности в 15,5 тыс. человек, в том числе 372 офицера. Планировалось введение всеобщей воинской повинности и доведение численности армии до 100 тыс., но тут случилась русско-японская война[36].
Что же касается социальной и духовной сферы, то здесь стоит подчеркнуть распространение христианства и миссионерской деятельности – и связанных с этим проблем. Как писал А. Гамильтон, «Назрел момент для введения новой, более практической философии, и с течением времени, по мере того как распространялось христианство, стало ослабевать и сопротивление великой вере гуманности. В настоящее время соблюдается терпимость по отношению ко всем почти европейским исповеданиям; корейцы находят обращение в христианство выгодным для себя, так как это избавляет их от вымогательств чиновников[37]. Тем не менее, распространение христианства все-таки во многих случаях сопровождается ужасами и кровопролитием. Но и помимо этих препятствий к водворению христианской веры в Корее, возникает вопрос, проникнута ли деятельность различных миссионеров тем духом милосердия, который должен быть неразлучен с их учением? Не осуждая в частности поступков тех или иных миссионерских групп, я скажу только, что хотя духовенство римско-католической и англиканской церкви проявляет принципы самоотвержения, но этого вовсе не замечается в беспечальной жизни американских миссионеров, получающих хорошее вознаграждение и всякие блага»[38].
Развивая эту тему, британский путешественник замечает, что большинство американских миссионеров было тесно связано с торговыми компаниями, и лишь вмешательство дипломатов привело к тому, что они перестали открыто заниматься коммерческой деятельностью. Большая их часть получала высокое жалование и льготы[39]. К тому же ситуация с иностранцами в Корее напоминала европейские поселения в китайских городах конца XIX – начала ХХ вв.[40]
Тем не менее, «Горячность миссионерской пропаганды за последние годы ничем не обуздывалась. Печальные последствия кипучей деятельности различных обществ, происходящие от их неограниченной свободы, обрушились как раз на самых неутомимых из миссионеров и на других лиц, совершенно неповинных в религиозных гонениях (Имеется в виду то, что не обращенное в христианство население иногда очень сильно завидовало защищенным от произвола, что служило причиной погромов. Прим. автора.) . Давно пора принять энергичные меры к ограничению такого необузданного, свирепого прозелитизма. Нельзя позволять миссионерам селиться врассыпную во внутренних областях страны; необходимо, чтобы на все их действия последовало согласие со стороны местного консула и совета иностранных посланников. Кроме того, было бы разумнее не позволять женщинам в одиночку вести пропаганду за пределами, намеченными трактатом»[41].
Подход же корейских чиновников к жизни и господствующие в их среде умонастроения хорошо иллюстрируют следующие высказывания корейского чиновника, опубликованные. В. Серошевским и приводимые нами с сокращением:
«Я не вижу спасения, не вижу. Нужно учиться открывать школы, посылать студентов за границу, а денег нет. А нет денег, потому что чиновники воруют, а чиновники воруют потому, что жалование у них маленькое, а жалование маленькое потому, что денег в казне нет… Откуда взять на расходы? А жить ведь нужно… Делать приношения начальникам нужно, содержать стариков-родителей нужно… Вот и воруем! Говорят иностранцы, что у нас чиновников чересчур много, что чересчур много лишних бумаг и переписки, что следовало бы уменьшить штаты и лучше вознаграждать оставшихся лиц… Согласен! Хорошо! Но куда денутся остальные? Ведь и они тоже люди… Другого труда кроме службы нет… Никто зла себе не желает. Каждый предпочитает жить наверху, а не в колодце. Так грустно, так грустно, когда об этом думаешь, что и есть не хочется… Вы спрашивали меня об иностранцах? … Они только и думают о том, как бы нас разграбить… Иностранцы ругают нас, что мы продажны! А кто портит нас, кто подкупает! Кто за деньги склоняет нас к измене отечеству?... Потому что должен пить воду тот, кто поглотил соль… они открывают банки, дают нам взаймы деньги… Но они хотят удовлетворить нас только снаружи… Они хотят вырвать наши внутренности, оставить нам шелуху, они хотят убить наши души!»[42]
В советской историографии В. Серошевского и иных авторов заметок подобного рода иногда упрекали в определенных прояпонских настроениях, однако можно представить себе реакцию бывшего революционера на такой бардак и подобные попытки самооправдания в стиле: «Не мы такие, жизнь такая» и «Это они во всем виноваты». Немудрено, что с точки зрения представителей цивилизованного Запада Корея начала ХХ в. была таким заповедником варварства, что действия японцев казались европейцам меньшим злом, а то – и благом. А заявления корейского двора о том, что его страну попирают и угнетают, вызывали в лучшем случае снисходительные усмешки.
И хотя К. И. Вебер указывал, что японцы потворствовали такому положению дел, когда «векселя были предъявлены к оплате», у японцев не было необходимости врать относительно того, насколько корейское правительство коррумпировано, некомпетентно и не в состоянии выплатить свой внешний долг. И кроме как вести там свое управление, ничего не остается.
Российско-японское соперничество
13 (25) апреля 1898 г. был подписан Протокол Ниси – Розена, согласно которому Россия и Япония взаимно обязывались признавать Корею независимым государством и воздерживаться от непосредственного вмешательства в ее дела, и даже назначение финансовых или военных советников должно быть оговорено предварительным соглашением[43].. Протокол зафиксировал отказ России от экономических привилегий в Корее, отзыв русских советников и инструкторов и обязательство не препятствовать развитию корейско-японских отношений. Формально, то же самое касалось и действий Японии.
При этом российские власти обязались не препятствовать развитию торговых и промышленных отношений между Кореей и Японией, учитывая большое количество японских подданных на территории Кореи. Представляется, что такое содержание документа, с одной стороны, закрепляет российские интересы в Корее и удерживало Японию от активного вмешательства в корейские дела, а с другой - подчеркивает то, что приоритетным направлением российской политики в это время была Маньчжурия, где 5 марта 1898 г. Российская империя получила в аренду Порт-Артур и иные стратегически важные территории. Из-за этого Россия не особенно добивалась в Корее большего, чем поддержание статус-кво. Корейская сторона не признала ни этот протокол, ни иные русско-японские соглашения 1896 г. [44]
Высказывание Ленина о том, что Маньчжурию обменяли на Корею, очень хорошо указывает на характер ситуации[45].
Борьба за Корею между двумя соседними империями приобрела новые формы. Страны пытались прибрать ее к рукам не политическими, а экономическими методами. В первую очередь это касалось раздела концессий. Учитывая сильное давление со стороны великих держав и трудности самостоятельного развития всех отраслей промышленности, Дворцовое ведомство[46] было вынуждено передать России, США, Англии, Японии и др. в одинаковом объеме различные концессии на строительство железных дорог, разработку рудников, лесов, рыбные угодья и т. д. на условиях получения части прибылей.
России главным образом были переданы права на эксплуатацию рудников, лесов и рыболовных угодий в зонах рек Туманган, Амноккан и побережья Восточного (Японского) моря; США – право на разработку золотых и серебряных рудников в Унсане (в 1899 г.) и эксплуатацию Сеульской трамвайной линии (совместный американо-корейский проект, об участи которого мы упоминали выше); Англии – концессии на золотые и серебряные рудники в Ынсане; Германии – права на разработку золотых рудников в Танхёне провинции Канвон.
Японии удалось заполучить все важнейшие железнодорожные магистрали, пересекающие полуостров с севера на юг, путем получения прав на прокладку линий Сеул-Пусан и Сеул-Инчхон. Кроме этого, Япония приобрела право добычи золота в нескольких районах и рыбной ловли по всей стране. Во внешней торговле Кореи доля Японии составляла 90 % в экспорте и 60-70 % в импорте.
Как отмечал в своем докладе К. И. Вебер, основными опорами японского влияния в Корее на рубеже веков являлись оживление торговых связей между двумя странами и установление регулярного пароходного сообщения, сооружение японцами между Сеулом и Пусаном железной дороги и телеграфной линии, а также – учреждение в Корее японских банков, которые оказались там единственными кредитными учреждениями[47], и свободное обращение в Корее ассигнаций японского банка «Дайити Гинко», которые на территории Кореи ходили как полноправное платежное средство.[48]
С ассигнациями «Дайити Гинко» связана любопытная история, для осознания которой мы должны понять, насколько аховой была ситуация с денежным обращением на территории Кореи того времени. Например, в качестве платежного средства очень активно использовался серебряный мексиканский доллар, упоминавшийся в большинстве неравноправных договоров 1880-х гг. Лишь постепенно, с падением стоимости серебряных монет и распространением подделок, его вытеснила японская иена. На все это накладывалось огромное число фальшивых денег, часть которых можно было использовать только в темное время суток. Проблему надо было решать, и с этой целью банк «Дайити Гинко» начал выпускать банкноты, которые бы принимались к обращению в Корее и за ее пределами.
Но против японских банкнот активно выступал Ли Ён Ик, - как из-за своей прорусской ориентации, так и потому что в новых условиях всесильный министр финансов не мог более «химичить» с качеством монет. Когда в январе 1903 г. новый министр иностранных дел Чо Бён Сик (тот самый, который приложил руку к разгону Общества независимости) разрешил принимать банкноты, Ли потребовал отставки Чо и лично лишил банк этой привилегии, заявив, что японцы собираются разорить страну, так как сначала они хотят наводнить ее своими ассигнациями, а потом по той или иной причине (например, из-за неуступчивости корейцев или после какого-то эксцесса) банк объявит себя банкротом, и все ассигнации обесценятся. Однако через некоторое время министр финансов подтвердил распоряжение Ли, и корейцы бросились сдавать эти ассигнации обратно в банк. Японцы заявили протест на это, поскольку такая политика действительно чуть не привела банк к банкротству, а доказательств их коварных планов предъявлено не было. В результате после серии совещаний власть была вынуждена отменить распоряжение и признать право этих ассигнаций на хождение в Корее[49].
Опорой Страны восходящего солнца была и многочисленная японская колония в Корее, где жило до 25 тыс. японцев, а в Сеуле она насчитывала 4 тыс. совершеннолетних членов, имея свои почту, телефон, телеграф и полицейскую службу[50]. Для сравнения: американская колония в Корее в 1904 г. насчитывала 240 чел., из них проживали 100 – в Сеуле[51], а русскую вообще составляли почти исключительно дипломаты и несколько торговцев[52]. При этом А. Гамильтон отмечает, что манеры и быт японцев в Корее сильно отличались от канонического образа, и среди них было очень много маргинальных и криминальных элементов[53].
Как писал японский посланник Хаяси Гонсукэ: «Единственное, чего нам недостает в Корее, - это чувство полной уверенности, что мы в каждый данный и притом неожиданный момент не получим какого-нибудь сюрприза из рук России»[54]. Однако российские действия на корейском плацдарме существенно уступали японским. Не был решен важный вопрос об открытии корейских портов на р. Амноккан. Попытки русских скупать землю в районе открытых для иностранной торговли портов тоже ничем не кончились, так как эти участки остались не использованными и на них не была создана какая-то инфраструктура[55]. Та же судьба постигла попытку России получить места для стоянки своего флота в Масане или Чинхэ, что очень удобно в качестве промежуточной стоянки между Владивостоком и Порт-Артуром[56].
Когда Россия попыталась протянуть телеграфную линию, которая бы связала Корею с Владивостоком, Кабинет министров Кореи ей отказал. Впрочем, русские инженеры начали установку столбов, а посланник Павлов намекнул, что их удаление будет воспринято как знак недружелюбия. Тем не менее, местные должностные лица в течение нескольких месяцев выводили столбы из строя[57].
Эту историю стоит сравнить с историей с банкнотами. Ибо с одной стороны, российское предложение прокладки телеграфной линии таило в себе гораздо меньше опасностей, с другой – попытка России воздействовать на ситуацию по дипломатическим каналам была проигнорирована.
К определенному успеху можно отнести разве что картографические экспедиции русских офицеров, которые имели не только военно-стратегическую цель, но и возбуждение симпатий к России[58]. Также нельзя не отметить деятельность Ли Бом Чжина на посту корейского посланника. В этом качестве Ли сменил на этом посту Мин Ён Хвана, который считался первым посланником Кореи в России и всех ведущих странах Европы одновременно, но уехал из Петербурга в Америку, даже не выполнив формальных дипломатических обязательств посла[59]. И хотя, учитывая то, какой пост он занимал во время пребывания вана в русской миссии, данное назначение можно расценивать как почетную ссылку или попытку убрать ценного человека подальше от недругов, для улучшения отношений двух стран Ли Бом Чжин сделал чрезвычайно много.
Определенная попытка сделать шаг навстречу с российской стороны была предпринята в октябре 1902 г, когда исполнилось 40 лет со дня восшествия Кочжона на трон, и в ответ на просьбу корейского двора в Сеул был направлен К. И. Вебер, который должен был передать Кочжону торжественный адрес и наградить его орденом Андрея Первозванного[60].
Однако прояпонские круги распустили слух о том, что Вебер прибыл не просто так, а привез некие секретные требования, так что Кочжон боялся его принимать и сказывался больным[61]. В результате торжественные празднования были отложены, Вебер уехал домой, так и не вручив орден[62].
При этом чуть только давление Японии становилось сильнее, ван кидался в российские объятия – настолько, что в 1903 г. был готов бежать. Российский посланник в Корее А. И. Павлов писал о намерении корейского императора Кочжона перебраться в Россию[63] так: «Сегодня император через ближнего евнуха, коему еще доверяет, передал мне следующее: не имея больше сомнения в неминуемости занятия Кореи японцами и со дня на день ожидая, что находящиеся уже в Сеуле японские войска оцепят дворец, подкупленная японцами дворцовая охрана умертвит его самого, он умоляет императорское правительство дать ему совет, как поступить и может ли он надеяться, что мы дозволим ему, в минуту опасности, укрыться в русской миссии, чтобы затем с нашей помощью пеправиться совсем в пределы России».[64]
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 137; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!