Рудольф Абель: Портрет художника 8 страница
Через два дня сам президент сказал в своем выступлении: «Как уже было сказано Государственным секретарем Гертером, с момента принятия мной полномочий президента я издал ряд распоряжений, направленных на сбор всей возможной информации, необходимой для защиты США и свободного мира от внезапного нападения».
Таким образом, президент фактически признал, что шпионаж стал национальной, хотя и «неприятной», политикой. Парадоксально, что Соединенные Штаты, которые последними признали необходимость шпионажа, благодаря искренности Эйзенхауэра стали первой страной, узаконившей то, что раньше считалось неофициальной стороной внешней политики.
11 мая, в день, когда состоялась пресс‑конференция президента, в парке имени Горького, где были выставлены обломки У‑2, выступил Хрущев. Он был в ярости от признания президента: «Этот план был одобрен президентом. Это просто неслыханно! После этого они ждут, что я скажу, что они хорошие люди! Сказать такое, значит, проявить неуважение к себе. Я бы сказал, что своими словами господин Гертер сорвал с империалистической политики США все то, чем она прикрывалась. В своей речи он обнажил клыки империализма».
В конгрессе царило замешательство. Гертеру пришлось отвечать на вопросы сенатора Фулбрайта, председателя Комиссии по международным отношениям:
«Вопрос. Является ли публичное признание в ответственности за шпионаж общепринятой практикой в странах мира?
|
|
|
Ответ. Нет, я полагаю, что в течение долгого времени общепринятой практикой было отрицание любой ответственности.
Вопрос. Знакомы ли Вам прецеденты того, что глава государства берет на себя личную ответственность за разведывательную деятельность?
Ответ. Нет, мне не знакомы подобные прецеденты. Вполне возможно, что они были. С другой стороны, я хотел бы отметить, господин председатель, что этот инцидент носит необычный характер».
Общественность также была озадачена тем, что президент взял вину за шпионаж на себя. Возможно, лучшим примером, говорящим о реакции людей на это признание, был следующий:
«Однажды шестнадцатилетняя школьница пришла домой после уроков и сказала: „Мы сегодня обсуждали инцидент с У‑2, но никто не смог объяснить, почему президент взял вину на себя“.
Ее отец, простой человек, ответил: „Представь себе вот что. Ты живешь в хорошем районе, а в нескольких кварталах от тебя живет человек, с которым ты не ладишь. У вас ни на что нет общего взгляда. Все, что он делает, он делает неправильно. Иногда он тебя так злит, что ты мочишься на его лужайку. Однажды он застает тебя как раз за этим делом. Ты можешь одеться и притвориться, что просто проходила мимо, или просто убежать. Но вместо этого ты говоришь: „Я мочусь на твою лужайку и буду делать это тогда, когда захочу““.
|
|
|
Дочь все это выслушала и сказала: „Это неплохая история, папа, но я все равно не смогу это объяснить“».
Если мы подведем итог инцидента с У‑2, то узнаем, что ЦРУ вышло из своего первого большого кризиса без потерь. Аллен Даллес никак не комментировал публикации об У‑2, а протокол его выступления в сенате подвергся цензуре. Через полгода после катастрофы самолета его деятельность была поддержана администрацией президента Кеннеди. Уход А. Даллеса из ЦРУ никак не был связан с инцидентом с У‑2. Русским также стало понятно, что США не собираются сидеть сложа руки, в то время когда их государственные секреты похищаются армией шпионов, ограниченных только собственной инициативой.
С другой стороны, У‑2 стал главным фактором, сорвавшим встречу руководителей двух стран. Президент Эйзенхауэр признал враждебность обстановки, сложившейся после всех событий, уже 6 мая, когда на вопрос журналиста о предстоящем визите в СССР он ответил: «Если я поеду». Как оказалось, он туда не поехал…
Макмиллан, де Голль и Эйзенхауэр прибыли на встречу на высшем уровне как люди доброй воли, однако они ни на что не надеялись. Атмосфера была напряженной с самого начала. Хрущев, у которого в «запасе» был У‑2, не преминул воспользоваться им. Его первыми словами 16 мая, во время открытия встречи, были: «Как всем известно, недавно военно‑воздушные силы США предприняли действия, носившие провокационный характер по отношению к СССР». После этого он потребовал, чтобы Эйзенхауэр «осудил действия ВВС» и «отказался от подобных шагов в будущем». «Само собой разумеется, – продолжил Хрущев, – что, если правительство США согласится с этим, должны быть наказаны непосредственные виновники намеренного нарушения воздушного пространства СССР американским самолетом». Однако само собой подразумевалось и то, что ни один здравомыслящий глава государства не мог согласиться с подобными требованиями, и на этом встреча на высшем уровне закончилась.
|
|
|
Несколько дней спустя Чарльз Болен, специальный советник президента по вопросам СССР, провел эксклюзивную пресс‑конференцию по итогам встречи. Он согласился с тем, что У‑2 был одной из трех причин, из‑за которых была сорвана встреча на высшем уровне. Второй причиной, по его словам, стали противоречия, существовавшие в Москве, которые побудили Хрущева занять твердую позицию. Третьей причиной стала уверенность советского руководителя в том, что ему не удастся урегулировать берлинский вопрос в свою пользу, поэтому он решил, что срыв переговоров не будет большой потерей для Советского Союза.
|
|
|
Неудача переговоров на высшем уровне ознаменовала собой окончание первой фазы инцидента с У‑2, советская сторона торжествовала, а американцы зализывали раны. Советский Союз, желавший выгодно использовать сложившуюся ситуацию в целях пропаганды, готовил грандиозный суд над Пауэрсом.
Летчика, находившегося в тюрьме на Лубянке, содержали очень хорошо. В письмах жене, на которых стоял обратный адрес: ул. Дзержинского, 2, он говорил, что с ним «обращаются гораздо лучше, чем он ожидал». Из его писем можно сделать вывод, что с ним обходились, как с туристом, а не как с заключенным., Пауэрс писал: «2 мая меня возили на экскурсию по Москве. Я в восторге. Эти люди действительно гордятся своей столицей».
Об условиях своего «быта» он писал: «Есть мне дают больше, чем я съедаю, я много сплю… Я все еще много курю. Кстати, сигареты здесь довольно хорошие… Я гуляю каждый день, если не идет дождь. Однажды я даже загорал. До этого было слишком прохладно».
Пауэрсу также позволили осмотреть обломки его самолета. Выставка открылась в парке имени Горького 11 мая, она изобиловала обычными приемами советской пропаганды. Начало ее совпало с открытием финской выставки сельскохозяйственной техники и мебели, чем русские как бы подчеркивали огромный контраст между «мирной» экспозицией Финляндии и останками У‑2. «Правда» писала: «Разница очевидна, и она явно не в пользу Америки».
Когда около 500 журналистов вошли в павильон, они встретили там пожилого мужчину, на гражданском костюме которого «совершенно случайно» был ряд орденов и медалей. «Меня зовут Александр Сергейчук, – сказал он. – Я знаю, что такое война, и я не понимаю, как американцы могут на каждом шагу кричать о мире и искренности и одновременно посылать к нам таких бандитов, как Пауэрс. Я простой советский человек и не понимаю, как эти люди могли пасть так низко и чего в этом случае стоит их мораль».
На выставке были представлены поврежденные крылья самолета, на которых не было обозначений, костюм и шлем Пауэрса, магнитофон, включенный советским техником, чтобы посетители могли услышать звуковые сигналы, карты, фотографии и другие документы. Не были выставлены ни пистолет, ни капсула с ядом, ни иностранная валюта.
«Американская выставка», как ее называли в городе, была открыта до 5 июля, когда ее перевезли в Дом Союзов, где должен был состояться суд. В парке выставку ежедневно посещало до 10 000 человек. Целые школьные классы ходили посмотреть на «американский самолет». В книге отзывов для посетителей практически не было добрых слов о пилоте и самолете, зато часто встречались такие слова, как «смерть империализму», «что вы за друзья?», «волк в овечьей шкуре».
18 июля, через два с половиной месяца после задержания, Пауэрсу предъявили обвинение в шпионаже и объявили, что он предстанет перед судом 17 августа. 9 августа он признал себя виновным по всем пунктам обвинительного акта и в тот день писал своей жене: «Мне назначили русского адвоката, и я уверен, что он сделает все, что будет в его силах».
В этом письме он также сообщал: «Я по‑прежнему гуляю каждый день и уже хорошо загорел. Сейчас я читаю „Унесенные ветром“, мне эта книга очень нравится. Не знаю, почему я не прочитал ее раньше. Мне также дали Библию, которую я читаю каждый день. Я полюбил вечера, потому что с приходом ночи мне остается ждать все меньше дней. Раньше я не любил это время суток, потому что это значило, что я стал на день старше».
День начала суда, 17 августа, совпал с днем рождения Пауэрса. Ему исполнился тридцать один год. Открытие заседания было больше похоже на премьеру в опере, а не на судебный процесс. Американцы могли бы продемонстрировать подобную роскошь только в том случае, если бы суд над Абелем состоялся в Карнеги‑холл.
Дом Союзов – дворец XVIII века, находящийся в центре Москвы, недалеко от Большого театра. Он был построен царями как концертный зал, в нем играли Лист, Чайковский, Рахманинов. Революция положила конец царским концертам, и здание стало использоваться в государственных целях – в нем, в частности, проводится ежегодный бал студентов Московского государственного университета. Дом Союзов также используется как здание, связанное с памятью советских руководителей – в нем прощались с Лениным и Сталиным.
Самый красивый зал Дома – Колонный, с двенадцатиметровых потолков которого свисают хрустальные люстры с лампочками в форме свечей. В конце Колонного зала стоял помост высотой больше метра, на нем были высокие стулья для трех судей. Над ними, словно дамоклов меч, висели огромные серп и молот. Пауэрс, входивший и выходивший через боковую дверь, охранявшуюся двумя военными, сидел слева от судей. На возвышении, где сидели судьи, стояло шесть ящиков, в них лежала часть экспонатов выставки, включая оранжевый парашют Пауэрса.
В первых рядах зала сидели журналисты и важные гости. Около каждого места для журналистов были наушники, с помощью которых можно было услышать перевод процесса на французский, немецкий и английский языки.
Вне зала стояли телефоны, печатные машинки. Процесс проходил на втором этаже, а на первом был буфет, здесь продавали шампанское, напитки, бутерброды с икрой и ветчиной. В холле можно было купить книги и журналы. Толпы народа хотели увидеть это представление, их сдерживала милиция, окружившая здание металлической оградой. Советское телевидение снимало все важные сцены. Перед началом заседаний и после каждого перерыва звенел звонок.
Часть гостей прибывала в лимузинах. В первый день приехала жена Пауэрса, которую сопровождали мать, врач и два адвоката. Родители Пауэрса были в другой машине. Семье Пауэрса предложили лучшие места в зале.
Суд был очень быстрым – с 17 по 19 августа. Среди 2200 гостей были и стенографисты – несколько журналистов видели Гая Берджесса, английского перебежчика. Он, по‑видимому, готовил пространное изложение процесса, которое впоследствии было выпущено в свет советским издательством «Иностранные языки».
Хотя исход суда был предопределен (единственным сюрпризом оказался мягкий приговор Пауэрсу), вокруг него сложилась драматическая атмосфера.
К этому, вероятно, имело отношение огромное количество декораций, которыми был обставлен этот процесс. Но настоящая драма заключалась в присутствии Пауэрса, одетого в русский двубортный костюм, который был ему на два размера больше. Он тихо отвечал на все вопросы почти кричащего Руденко.
Пауэрс в глазах русских был представителем великой нации, чьей «агрессивной политики» их учили бояться. Везде неоднократно говорилось, что Советский Союз судит Соединенные Штаты, а Пауэрс был только инструментом и жертвой холодной войны. Человек, сидевший на скамье подсудимых и отвечавший на вопросы с помощью переводчика, был, возможно, плохо подготовлен для выполнения такой важной задачи. Чтобы придать этому процессу больший пропагандистский оттенок, русским пришлось преувеличивать Пауэрса как личность, а произошедшее с ним – как личную драму человека, захваченного в момент кризиса, о котором сам он не подозревал. Он мог гордиться тем, что его судили в государстве, где личность обычно не представляла собой ценности. Во время суда русские оказались в парадоксальной ситуации: – слишком увлекшись идеей судить страну, а не человека, они как бы давали тем самым возможность Пауэрсу самому решить свою судьбу. То, что он, по мнению многих людей, сделал неправильный выбор, не принижает достоинства человека, боровшегося против государства, судившего его.
Голос Пауэрса в те моменты, когда он отвечал на вопросы Руденко, был бесстрастным. Нейтральными были и его ответы. Тактика, которой Пауэрс придерживался по совету своего адвоката Михаила Гринева, заключалась в том, что он должен был проявлять отзывчивость и в то же время отрицать свое знание о разведывательной миссии своего полета. Он должен был представить себя роботом, который только нажимал кнопки и пилотировал самолет, не задавая вопросов о своем задании. Руденко спросил его, какие инструкции он получил относительно оборудования для воздушной разведки:
«О т в е т. Я не получал никаких специальных инструкций по использованию оборудования. Я должен был включать и выключать его в районах, указанных на карте.
В о п р о с. С какой целью Вы включали оборудование?
Ответ. Мне было приказано делать это. На карте были обозначены районы, в которых нужно было включать оборудование.
Вопрос. Подсудимый Пауэрс, Вы знаете причину, по которой Вы включали и выключали оборудование самолета?
О т в е т. Я мог только догадываться об этом. Чтобы сказать точнее, я не знал.
В о п р о с. На Вашем самолете были обнаружены магнитофонные записи сигналов советских радиолокационных станций. Это верно?
Ответ. Мне так сказали, но я не знаю. В любом случае, я не знаю, как выглядит большая часть оборудования, кроме того, что я увидел здесь».
Послушное безразличие Пауэрса выразилось еще раз, когда его снова спрашивали о полученных указаниях:
«Вопрос. Здесь и во время следствия Вы сказали, что включали и выключали оборудование в конкретных точках, не так ли?
О т в е т. Я делал то, что было отмечено на карте.
В о п р о с. Не зная, чем именно был специальный аппарат?
О т в е т. Я никогда не видел сам аппарат.
Вопрос. Вы с такой же легкостью сбросили бы атомную бомбу?
Ответ. Вполне возможно, но этот тип самолета не предназначен для несения подобного оружия. (В протоколе суда говорится, что эти слова Пауэрса вызвали раздражение присутствующих)».
Во время процесса Пауэрс возражал только один раз, когда Руденко пытался связать с воздушной разведкой Фрэнсиса Спеллмана. Пауэрс сказал, что Спеллман приезжал на военную базу в Турции, поэтому Руденко спросил: «Он тоже интересуется военными базами?»
«Он духовное лицо, – ответил Пауэрс. – Я бы сказал, что он заинтересован в военном персонале, а не в базах».
«Именно этот персонал и занимается воздушной разведкой», – заметил Руденко.
Когда Пауэрсу задавал вопросы адвокат, он изо всех сил старался отдалить себя от своей работы и страны:
«Вопрос. Вы принимали участие в политической жизни своей страны? Состоите ли Вы в какой‑нибудь партии?
Ответ. Нет, я никогда не был членом партии, я не принимаю участия в политической жизни, я даже никогда не голосовал. (Оживление в зале. Русским явно не понравилось отсутствие политических симпатий.)
Вопрос. Что побудило Вас начать работать на ЦРУ? Вы согласились по собственной инициативе?
Ответ. Нет, мне ее предложили. Когда заканчивался срок моей службы в ВВС, я хотел стать пилотом гражданских авиалиний, но не подошел по возрасту. Поэтому, когда мне предложили работу с заработной платой, как у старшего пилота коммерческой авиакомпании, я решил, что мне повезло».
Пауэрс настаивал на том, что он не знал, какое оборудование стоит на его самолете, что ему никогда не сообщали о результатах полетов и что он, отправляясь в полет, подчинялся приказам.
«Вопрос. Вы могли отказаться от этого задания?
Ответ. Нет. Это был приказ. В противном случае меня считали бы трусом, и, кроме того, это означало бы разрыв моего контракта».
Затем Пауэрс попытался искупить свои грехи:
«Вопрос. Как Вы сейчас относитесь к своей работе в ЦРУ? (Оживление в зале) Вы понимаете, насколько опасен был ваш полет?
Ответ. Да, я сейчас понимаю гораздо больше, чем раньше. Сначала я не хотел продлевать контракт. Если бы я мог найти другую работу, я бы этого не сделал. А сейчас я знаю о последствиях таких полетов.
В о п р о с. Вы сказали, что жалеете о том, что продлили контракт. Почему?
О т в е т. Я попал в очень непростую ситуацию. Я полагаю, что именно из‑за меня были сорваны переговоры на высшем уровне. В мире выросла напряженность. Мне искренне жаль, что я замешан в этом».
Такое поведение Пауэрса было вознаграждено в заключительной речи Руденко: «У меня есть все основания просить суд приговорить подсудимого Пауэрса к высшей мере наказания. Но, учитывая искреннее раскаяние подсудимого в совершенном им преступлении, я не буду настаивать на вынесении приговора к высшей мере наказания. Я прошу суд приговорить подсудимого Пауэрса к пятнадцати годам лишения свободы».
Но самые грозные осуждения США произносил не Руденко, а Гринев. Лысеющий адвокат, потрясая в гневе очками, защищал Пауэрса, обвиняя во всем его страну. Возможно, что он одновременно защищал и себя от звания «лакея империалистов», которое ему могли дать из‑за того, что его клиентом был Пауэрс.
Руденко говорил: «Здесь, на этой скамье подсудимых, должны сидеть и хозяева этого человека, а именно ЦРУ во главе с Даллесом, американские военные и все силы агрессии, которые стремятся развязать новую мировую войну».
Гринев изображал Пауэрса жертвой «всемогущего доллара… который в самом деле развращает совесть и мораль средних американцев, к которым принадлежит и мой клиент Пауэрс». Он хвалил Пауэрса за то, что тот выпрыгнул из самолета, не взрывая его, и просил суд «принять во внимание то, что Пауэрс не выполнил приказания полковника Шелтона».
Гринев отмечал «правдивость и искренность» показаний Пауэрса и указывал на то, что в Соединенных Штатах выдача государственных секретов наказывается тюремным заключением сроком до десяти лет или 10 тысячами долларов штрафа. Несмотря на это, Пауэрс дал правдивые показания, вступив, таким образом, в конфликт со своим работодателем. Не случайно и то, что во время следствия подсудимый Пауэрс сказал: «Я знаю, что меня будет судить ваш суд, но, если я вернусь домой, там меня тоже будут судить. Но это меня не беспокоит, потому что я вряд ли вернусь туда».
Гринев просил суд вынести такой приговор, который «стал бы еще одним примером гуманности советского суда, который бы отличался от отношения к Пауэрсу его хозяина – ЦРУ, реакционной силы, управляющей США, которая отправила его на верную смерть».
Судьи, генерал‑лейтенант и два генерал‑майора, вынесли мягкий приговор. Председатель суда В. В. Борисоглебский сказал, что суд «принял во внимание искреннее признание Пауэрсом своей вины и его раскаяние в совершенном преступлении». Его приговорили к десяти годам лишения свободы, при этом в тюрьме он должен был провести три года, а срок заключения начинался со дня задержания, то есть с 1 мая 1960 года.
Пауэрса вознаградили за те уступки, на которые он пошел. Он избежал смертной казни, обычного приговора для шпионов, а его десятилетний срок был всего лишь третью того срока, к которому приговорили в 1957 году Абеля.
Дата добавления: 2019-09-02; просмотров: 129; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!