Создание атомной бомбы в СССР.

 

В СССР научным руководителем уранового проекта был И.В.Курчатов, а создателем бомб – Ю.Б.Харитон. В работе над Урановым проектом принимали участие такие научно-исследовательские институты, как РНЦ «Курчатовский институт» (1943, Москва), Государственный научный центр «Всероссийский научно-исследовательский институт неорганических материалов» им. А.А.Бочвара (ВНИИНМ) (1945, Москва), Всероссийский научно-исследовательский институт химической технологии (ВНИИХТ) (1951, Москва), Научно-производственное объединение «Радиевый институт» им. В.Г.Хлопина (1922, г.Санкт-Петербург), Государственный научный центр «Физико-энергетический институт» (ФЭИ) (1946, г.Обнинск), Государственный научный центр Научно-исследовательский центр атомных реакторов им. В.И.Ленина (НИИАР) (1956, г. Димитровград), Опытно-конструкторское бюро «Гидропресс» - ОКБ «Гидропресс» (1946, г. Подольск Московская область), Российский федеральный ядерный центр Всероссийский научно-исследовательский институт экспериментальной физики - РФЯЦ ВНИИЭФ (1945, г. Саров Нижегородской области, Арзамас-16), Опытно-конструкторское бюро машиностроения ОКБМ (1956, г. Нижний Новгород) и др.

 

Ядерную индустрию Советского Союза обеспечивали такие предприятия, как Сибирский химический комбинат (СХК), г. Северск, (1953), Производственное объединение «Маяк» (ПО «Маяк»), г. Озерск (1948), Горно-химический комбинат (ГХК), г. Железногорск (1950), Ангарский электролизный Химический комбинат (АЭХК), г. Ангарск (1954), Уральский электрохимический комбинат (УЭХК), г. Новоуральск (1945), Акционерное общество «Машиностроительный завод» (АОМСЗ), г. Электросталь (1945), Химико-металлургический завод (ХМЗ), г. Красноярск (1948), Электрохимический завод (ЭХЗ) г. Зеленогорск (1955), Кирово-Чепецкий химический Комбинат (КЧХК), г.Кирово-Чепецк (1949), Производственное объединение «Чепецкий механический завод» (ПО ЧМЗ), г. Глазов (1951), Государственное научно-производственное предприятие «Политех» (ГНПП «Политех»), г.Электросталь (1974), и др.

Для испытания ядерного и термоядерного оружия были созданы полигоны (около г.Семипалатинск, Казахстан (1947) и на архипелаге Новая Земля (1954)).

В создание ядерной индустрии СССР существенный вклад внесли управленцы Б.В.Ванников, А.П.Завенягин, В.А.Малышев, М.Г.Первухин, Е.П.Славский, геохимики: А.Е.Ферсман, В.И.Вернадский, А.П.Виноградов и др., физики: И.В.Курчатов, Ю.Б.Харитон, А.Д. Сахаров, Я.Б.Зельдович П.И.Лукинский, Г.П.Флеров, К.А.Петржак, Б.С.Джелепов, Л.В.Мысовский и др., материаловеды (А..А.Бочвар), конструктора (Н.А. Доллежаль), радиохимики: В.Г.Хлопин, Вик.И.Спицын, А.П. Смирнов – Аверин, Г.Б. Костарев, И.Е.Старик, А.П.Ратнер, Б.А.Никитин, В.М.Вдовенко, Б.П.Никольский, А.А.Гринберг, М.С.Меркулова, А.Е.Полесицкий, В.И.Гребенщикова, М.Ф.Пушленков и др., военные (инженеры и офицеры).

Бор Нильс (1885-1962) – датский физик, один из создателей современной физики. Основатель (1920) и руководитель Института теоретической физики в Копенгагене (Институт Нильса Бора); создатель мировой научной школы; иностранный член АН СССР (1929). В 1943-45 работал в США. Создал теорию атома, в основу которой легли планетарная модель атома, квантовые представления и предложенные им Бора постулаты

Ядерные испытания в Арктике История создания атомного и термоядерного оружия Развитие ядерной индустрии в США, Англии, Франции и Канаде

Урановый проект 15 июля 2012 - Администратор Завершался ничем особо не примечательный для анналов Великой Отечественной войны март 1942 года. Позднее военные и политологи его назовут самым спокойным месяцем жестокой битвы с фашистской Германией. На бескрайние просторы СССР пришла весенняя распутица. Красная Армия и германский вермахт, измотанные тяжелыми зимними боями под Москвой, накапливали резервы для предстоящих сражений, вели разработку новых стратегических планов следующего этапа войны. То, что наступившее на советско-германском фронте затишье — всего лишь временное, понимали все — от рядового до маршала. Повсюду: в штабах, в окопах, в глубоком тылу царило томящее ожидание. Чувствовалась обеспокоенность людей. Она многократно бы возросла, знай они, что мир стоит на пороге новой эпохи — атомной.

В Советском Союзе начало ее было во многом связано с именем Лаврентия Павловича Берии. Народный комиссар внутренних дел СССР с 1938 года, он продолжил кровавые традиции своего предшественника Н. И. Ежова. При Берии маховик массовых репрессий набрал невиданные обороты: репрессиям подверглись сотни тысяч человек. Множество невинных людей по его прямым указаниям были отправлены на расстрел, в концлагеря и ссылки. Под непосредственным руководством Берии работала целая многоотраслевая система промышленного производства, основанная на рабском труде заключенных.

 Жесткий прагматик, умный, хитрый, коварный, безнравственный и циничный — он отлично приспособился к существовавшему тогда политическому режиму, приобрел большое влияние на И. Сталина. Обладая незаурядными способностями организатора, в экстремальных ситуациях он действовал решительно и высокоэффективно. Уже в первые дни Великой Отечественной войны Берия настоял на создании чрезвычайного, с неограниченными правами органа власти — Государственного Комитета Обороны, в состав которого вошли И. В. Сталин (председатель), Л. П. Берия, В. М. Молотов, К. Е. Ворошилов и Г. М. Маленков. В марте 1942 года Берия был заместителем председателя Государственного Комитета Обороны, одновременно курировал производство боеприпасов и военной техники. По-прежнему оставался он и Наркомом внутренних дел, руководителем советской стратегической разведки и внешней разведки НКВД. Во внешней разведке НКВД существовал оперативно-технический отдел, работники которого координировали и анализировали сбор информации о последних достижениях западных стран в области науки и техники, особенно военной.

В марте 1942 года Берия получил от своих зарубежных агентов сообщение о том, что в Германии, США и Англии ведется интенсивная работа по созданию сверхмощного оружия огромной разрушительной силы — атомной бомбы. Берия, как руководитель стратегической разведки, знал, что некоторые крупные ученые-физики на Западе считают атомное оружие вполне достижимой реальностью. Еще в сентябре 1939 года в СССР инкогнито приезжал будущий научный руководитель работ по созданию американской атомной бомбы Роберт Оппенгеймер. От него Берия, а затем и И. Сталин, впервые могли услышать о возможности получения этого сверхоружия.

После начала второй мировой войны Сталин решил еще раз выяснить для себя степень вероятности создания сверхбомбы. Вскоре создается комиссия под руководством председателя Совета Народных Комиссаров В. М. Молотова. Для работы в ней были приглашены наиболее авторитетные в то время советские физики: академики А. Ф. Иоффе, П. Л. Капица, радиохимик В. Г. Хлопин и другие. Комиссия признала, что теоретически такая проблема существует, но практическая реализация подобного проекта требует огромных материальных и финансовых затрат, длительного времени. Ученые пришли к выводу, что в условиях надвигающейся войны, подобный проект является нерациональным.

В начале 1940 года Берия предоставил И. Сталину новые данные о развертывании крупномасштабных работ по созданию атомного оружия в Германии, Франции и Англии. Однако на сей раз, правитель Советского Союза не заинтересовался атомным проектом. Ознакомившись с материалами, принесенными к нему в кабинет Берией, Сталин лаконично заметил: — Этим заниматься не будем. Танки сейчас нужнее. Нападение фашистской Германии на СССР, первые, самые тяжелые месяцы Великой Отечественной войны, казалось, надолго заставили ученых и советское руководство забыть об атомной проблеме.

На деле все обстояло далеко не так. Сам ход событий, которые стремительно нарастали, не позволил отодвинуть на задний план окончательно вопросы, связанные с атомным оружием. В сентябре 1941 года Москва получила важное сообщение из США о том, что начат набор сотрудников в сверхсекретные научные лаборатории для создания атомной бомбы. 6 ноября 1941 года была получена шифровка из Лондона с текстом доклада "Уранового комитета" премьер-министру Великобритании Уинстону Черчиллю, в котором определялись основные направления и этапы создания атомного оружия. Берия, зная о прохладном отношении Сталина к атомной проблеме, решил выждать, чтобы накопить дополнительные факты и аргументы для серьезного разговора по атомной проблеме. Они не заставили себя долго ждать.

В начале 1942 года Народный комиссариат внутренних дел получил письмо уполномоченного Государственного Комитета Обороны по науке В. С. Кафтанова и академика А. Ф. Иоффе. В этом обращении подчеркивалась актуальность атомного проекта, обосновывалась необходимость проведения исследований даже в тяжелейших условиях войны. Авторы письма считали необходимым сосредоточить усилия ученых на теоретических расчетах атомной бомбы. Чуть позже в НКВД попадает письмо молодого ленинградского физика Г. Н. Флерова, адресованное Сталину. На основе анализа публикаций в западных научных журналах он пришел к выводу, что в Германии, Англии, США введены жесткие ограничения на публикации в области атомной физики. По его мнению, это могло означать только одно: в этих странах нашли военное применение открытию самоподдерживающейся цепной ядерной реакции. Г. Н. Флеров призывал Сталина: "Надо, не теряя времени, делать урановую бомбу". Аргументы его, казалось, были убедительны, но идет война и Сталин по-прежнему считает, что танки и самолеты сейчас нужнее.

14 марта 1942 года поступает сообщение от резидента советской разведки в Лондоне А. Горского, в котором говорится о значительном продвижении по пути создания атомного оружия в Германии. В это было легко поверить, потому что еще в 1938 году немецкие ученые О. Ган и Ф. Штрассман сделали сенсационное открытие — деление атомного ядра урана. При бомбардировке ядер урана нейтронами эти ядра иногда расщепляются, выделяя энергию и новые нейтроны. В среднем при каждом делении освобождается более двух нейтронов, что делает возможным возникновение цепной реакции. Если цепная реакция контролируется, то ее можно использовать для получения тепла и электроэнергии, если не контролируется, то происходит взрыв.

В апреле 1939 года на совещании в министерстве науки фашистской Германии обсуждался вопрос о применении атомной энергии в прикладных и военных целях. Тогда же было решено прекратить публикации в печати о ядерных исследованиях и запретить вывоз урановой руды из оккупированной Чехословакии. В августе 1939 года атомной проблемой заинтересовалось военное руководство Германии. 26 сентября 1939 года в Германии было основано "Урановое общество". В его работе активное участие принимали выдающиеся физики: В. Гейзенберг, Г. Гейгер, В. Боте, К. Вайцзеккер и другие. К работе над "урановой машиной" скоро приступило 22 научно-исследовательских института. Германия располагала непревзойденными химическими установками, а также целой плеядой выдающихся ученых-физиков. На первых порах мешало отсутствие ускорителя заряженных частиц — циклотрона, но после оккупации Франции и эта проблема была решена. В 1940-41 годах немецкие ученые осуществили главные теоретические и экспериментальные исследования, необходимые для создания атомного реактора с использованием урана и тяжелой воды.

В июле 1940 года Карл Вайцзеккер теоретически установил, что уран-238 должен превратиться в атомном реакторе в новый элемент, аналогичный по своим свойствам урану-235. Он получил название "плутоний". В начале 1942 года немецкие ученые уже знали, как надо делать атомную бомбу, и ни в чем не уступали ученым, работавшим над созданием такого же оружия в США. Успехи немецких ученых послужили очень мощным стимулом для ускорения темпов работ за океаном. Часть известных специалистов и политологов придерживаются мнения о том, что именно Германии принадлежит главная заслуга в появлении атомного оружия на свет. Если так, то почему же тогда сама Германия так и не стала обладателем атомной бомбы? До сих пор это остается загадкой.

За все послевоенное время на этот счет было выдвинуто три версии. Первая утверждает, что немецкие физики сознательно бойкотировали урановый проект. Сторонники второй версии считают, что из-за "утечки мозгов", вызванной репрессиями гитлеровского режима, в Германии не осталось высококвалифицированных физиков. Приведенные выше достижения немецких физиков в 1939–1942 годах ставят под сомнение это утверждение. При изучении столь непростого вопроса мы обратили внимание, что в начале 1942 года германское военное руководство решило, что ядерное оружие осуществимо в принципе, но не может быть создано и использовано до конца войны и, следовательно, не может определить ее исход.

Политическое решение, принятое руководством третьего рейха, на наш взгляд, и является главной причиной того, что атомная бомба в Германии так и не появилась. Надо иметь в виду и то, что провал плана "молниеносной войны" с Советским Союзом привел к огромному перенапряжению всей экономики Германии. Дополнительного груза создания "урановой машины" она уже выдержать не могла. В Великобритании работа над атомной бомбой началась, как и в Германии, в 1939 году. Четыре исследовательские группы в разных университетах страны быстро достигли первых результатов. Англичанам очень помогли работы французского физика Ф. Жолио-Кюри, с которым их познакомили его ассистенты Г. Халбен и Л. Коварский.

В феврале-марте 1940 года два ученых-физика Р. Пайерм и О. Фриш опубликовали научный доклад "О создании "супербомбы", основанной на ядерной цепной реакции в уране". На основе этого доклада правительство Великобритании принимает решение о начале работы по созданию атомной бомбы. Англия обладала хорошей научно-технической и сырьевой базой для осуществления собственного атомного проекта, имела тяжелую воду и уран. В феврале 1940 года под руководством профессора имперского колледжа в Лондоне Джорджа Томсона начал работу Комитет МОД, который должен был сообщить правительству, можно ли в ходе войны сделать атомную бомбу. Через год ученые дали положительный ответ на поставленный правительством вопрос. В докладе Комитета приводились расчеты критической массы урана-235, говорилось о возможности накапливания плутония в атомном реакторе, предлагался проект предприятия по разделению изотопов урана. 30 августа 1941 года премьер-министр Великобритании У. Черчилль ознакомился с выводами Комитета МОД и отдал распоряжение начать реализацию уранового проекта. Организация работ по изготовлению атомной бомбы в Англии получила кодовое название "Тьюб эллойс".

С середины 1942 года Англия и США объединили усилия по созданию атомного оружия. Однако довольно скоро англичане оказались на вторых ролях. В Соединенных Штатах Америки ученым-физикам пришлось довольно длительное время убеждать государственные органы власти в необходимости начала работ над атомной бомбой. Попытки молодых физиков-эмигрантов, хорошо знавших, что такое фашизм, заинтересовать военных в сверхбомбе, не увенчались успехом. В отчаянии они обратились за помощью к великому Альберту Эйнштейну. 2 августа 1939 года известный физик Лео Сциллард и Эдвард Теллер (будущий отец водородной бомбы) приехали к Эйнштейну и убедили его написать письмо президенту США Ф. Д. Рузвельту. В письме Эйнштейна обращалось внимание на ряд моментов.

Во-первых, "уран может быть в ближайшем будущем превращен в новый и важный источник энергии".

Во-вторых, "это новое явление способно привести… к созданию… бомб нового типа. Одна бомба этого типа, доставленная на корабль и взорванная в порту, полностью разрушит весь порт с прилегающей территорией".

В-третьих ученый подчеркивал, что в фашистской Германии работа над атомной бомбой уже ведется. Эйнштейн предложил президенту США установить постоянный контакт "между правительством и группой физиков, исследующих в Америке проблемы цепной реакции".

 Это письмо вызвался передать при личной встрече с Ф.Д. Рузвельтом, пользующийся влиянием на президента, А. Сакс. Только 11 октября 1939 года Рузвельт принял Сакса с этим письмом. Последний был настолько убедителен, что президент вызвал своего военного помощника генерала Э. Уотсона и сказал ему, указывая на принесенные Саксом бумаги: "Это требует действий!". Через несколько дней создается урановый комитет, состоящий из военных и физиков. 1 ноября 1939 года комитет представил Рузвельту доклад, в котором говорилось о реальной возможности получения атомной бомбы. Однако первые ассигнования на урановый проект были выделены только в феврале 1940 года. Работы развертывались очень медленно — не хватало ни денег, ни специалистов. Сциллард вынужден обратиться к Эйнштейну еще раз. 7 марта 1940 года ученый направляет второе письмо президенту. Но и после этого исследование урановой проблемы в США осуществлялось медленными темпами. Только после вступления США в войну в декабре 1941 года работа над атомной бомбой получила мощную финансовую и материальную базу с привлечением интеллектуальной элиты, включая ученых-эмигрантов.

Летом 1942 года урановый проект перешел в ведение армии — образован округ инженерных войск. Проект получил название Манхэттенского. Руководителем его стал бригадный генерал инженерных войск Л. Гровс, отличившийся при строительстве здания военного министерства — Пентагона. Научным руководителем Манхэттенского проекта назначили Роберта Оппенгеймера. Ему удалось создать коллектив, в который вошла большая группа выдающихся ученых: Э. Лоуренс, Г. Юри, А. Комптон, Э. Ферми, Ю. Вигнер, Э. Теллер и многие другие. В кратчайшие сроки возникли три главных атомных центра. В Ок-Ридже (штат Теннеси) из урановой руды получали уран-235 и затем изготовляли бомбу. В Ханфорде (штат Колумбия) уран-238 путем облучения в атомном реакторе превращали в плутоний, из которого также можно было сделать атомную бомбу. В Лос-Аламосе (штат Нью-Мексико) разрабатывалась конструкция бомбы, рассчитывалась критическая масса боезаряда и испытывались способы подрыва атомного заряда. 2 декабря 1942 года под трибуной спортивного стадиона в Чикаго заработал первый в мире атомный реактор, построенный под руководством Э. Ферми и Л. Сцилларда. Теперь получение атомного оружия стало делом только времени.

Относительно быстрый успех США был обусловлен многими причинами. Очень сильным мотивом ускорения работы было то, что американцы опасались поражения СССР в войне с гитлеровской Германией. В этом случае, по их мнению, ничто уже не могло помешать ей использовать атомную бомбу против США. С другой стороны, на территории США не велось боевых действий, она не подвергалась варварским бомбардировкам "люфтваффе" и поэтому здесь работы могли развернуться в полном масштабе, чего не могла позволить себе Англия. Наконец, США обладали колоссальными финансовыми и материальными ресурсами, на их территории проживали сотни ученых, эмигрировавших из порабощенной Гитлером Европы и составлявших интеллектуальную элиту всего земного шара.

В такой ситуации чтобы не оставаться аутсайдером, Советский Союз должен был принять самые энергичные меры для преодоления наметившегося отставания в разворачивающейся гонке по созданию атомного оружия. (Источник: История Озерска → СССР установило виновность Берии в измене Родине;  http://ozersk24.ru/history-ozersk/uranovyi-proekt.html@ Ozersk24.ru

 

Судьба атомных разработок в СССР в послевоенный период. Вторая мировая война породила глубокие революционные преобразования в мире. Неизмеримо возросла геополитическая роль Советского Союза, укрепился его моральный авторитет, усилились позиции в сфере межгосударственных отношений. Другой послевоенной реальностью стало превращение США в главного претендента на роль мирового лидера. Препятствием для их притязаний мог стать только Советский Союз. Таким образом, на международной арене появились две сверхдержавы с принципиально различными интересами и представлениями о мировом устройстве. В этом противостоянии неоспоримое преимущество принадлежало Соединенным Штатам, поскольку их огромная экономическая мощь дополнялась монополией на атомное оружие. Это придавало превосходству США над СССР угрожающий характер, так как в случае прямого военного столкновения для Советского Союза могли наступить катастрофические последствия.

Советское руководство нашло адекватный ответ на сложившуюся ситуацию: экономическое превосходство Соединенных Штатов можно компенсировать только достижением паритета в военной сфере, используя все имеющиеся ресурсы. Это был единственный возможный шанс, так как на создание экономики, сопоставимой по масштабам и эффективности с экономикой вероятного противника, требовалось продолжительное время. Таким образом, с учетом тенденций развития новейшего вооружения середины XX в. только обладание ядерным оружием и средствами его доставки в какой-то мере гарантировало Советскому Союзу равенство с Соединенными Штатами. Одновременно нужно было максимально обезопасить главные экономические центры страны от возможного ядерного нападения. Так у СССР появились три крупнейших научно-технических программы оборонного комплекса.

Реализация этих программ требовала определенного пересмотра экономической и научно-технической политики. В кратчайшие сроки практически с нуля предстояло развернуть совершенно новые производства: атомную индустрию, производство стратегических бомбардировщиков, ракетостроение, радиоэлектронную промышленность. По своим масштабам и организационной сложности эти задачи не имели прецедентов. Для вновь создаваемых производств требовались огромные ресурсы, и не существовало иных источников, кроме их перераспределения за счет других отраслей, ущемления потребительского сектора и замедления темпов развития аграрной сферы. Для решения поставленных задач необходимо было активизировать собственные научно-технические усилия.

Как известно, атомная индустрия, авиастроение, радиоэлектронная промышленность, ракетостроение - весьма наукоемкие отрасли. Их становление и успешное развитие зависят от постоянной подпитки результатами фундаментальных исследований. Рассчитывать на зарубежные разработки в качестве основного источника инноваций в данном случае не приходилось, поскольку возможности научно-технической разведки оставались весьма ограниченными. Кроме того, практически ставка на заимствование заграничных научных достижений неизбежно приводит к запаздыванию в их использовании. Поэтому при развертывании новейших видов вооружения был взят курс на создание научно -производственных комплексов, основанных на собственных фундаментальных и прикладных научных исследованиях и конструкторских разработках [1].

Движение по этому пути было сопряжено с огромными трудностями. Даже США, обладавшие гораздо большими техническими возможностями и сосредоточившие у себя цвет европейской научной и инженерной мысли, оказались вынужденными напрячь все свои силы [10]. Тем не менее советское государство обладало реальными предпосылками для претворения в жизнь крупнейших программ ВПК. Прежде всего, СССР имел современную индустриальную базу и большой положительный опыт реализации крупных производственно-технических программ и проектов. Как свидетельствовал этот опыт, в условиях жесткого дефицита ресурсов и времени многое за -висело от мобилизации всех сил для достижения поставленных целей. Система хозяйствования, действовавшая тогда, как раз и была приспособлена для решения такого рода задач. Успех во многом определялся наличием научного задела и эффективностью его использования. Впервые пришлось создавать единый научно-технический и производственный цикл, который начинался с проведения фундаментальных исследований. Поэтому научные исследования, связанные с разработкой ракетно-ядерной тематики, обрели в глазах руководства страны особую значимость. Их развитие стало «главной заботой» государства.

В организации работ по крупнейшим программам военно-промышленного комплекса советское руководство использовало принципы современного программно-целевого подхода. Высший орган государственной власти формулировал общенациональную цель: в кратчайшие сроки создать ракетно-ядерный щит страны. Далее разворачивалась система конкретных взаимоувязанных задач, достижение которых осуществлялось посредством реализации частных мероприятий. Для выполнения указанных мероприятий привлекались необходимые организации независимо от их ведомственной принадлежности. Им целевым назначением выделялись ресурсы. Ход работы жестко контролировался на уровне высших руководителей государства. По промежуточным результатам уточнялись конкретные задачи и намечались дополнительные меры по их решению.

В первые послевоенные годы в СССР были сформированы три комитета особого назначения, получившие название Спецкомитеты, подведомственные Политбюро ЦК ВКП(б) и, прежде всего, И.В. Сталину. Спецкомитет № 1, возникший в августе 1945 г., ведал созданием ядерного оружия [24. Оп. 2. Д. 533. Л. 80-84]. Второй, действовавший с весны 1946 г., занимался ракетной техникой [23. Оп. 127. Д. 1296. Л. 23]; третий, созданный летом 1946 г., - радиолокацией и системами противоракетной обороны [23. Оп. 124. Д. 241. Л. 11-15]. Все они действовали в режиме секретности, нарушение которого каралось законом.

Для непосредственного руководства научно-исследовательскими и другими организациями и предприятиями по реализации атомного проекта было создано Первое главное управление при СНК СССР. При Специальном комитете были организованы Технический совет [5. Д. 1/45. Л. 3-6] и Инженерно-технический совет [2], а также Бюро № 2 для организации разведывательной работы по атомной проблеме.

Специальным комитетам подчинялись министерства и ведомства, научные и проектные организации, тысячи учёных, инженеров, рабочих и военнослужащих. Специальные комитеты стали беспрецедентными в истории науки и техники объединениями по творческой мощи и возможностям ее реализации. Государственный аппарат облекал выводы учёных в директивные постановления, обязательные для быстрого осуществления. Путь от замысла до воплощения был невероятно коротким.

Для максимального ускорения создания первой советской атомной бомбы И.В. Сталин принял решение скопировать уже известный американский вариант устройства. Аналогичная ситуация сложилась и при разработке первой советской баллистической ракеты дальнего действия, которая была сконструирована по образцу немецкой Фау-2, хотя одновременно создавались уже более совершенные отечественные образцы. Копией американского самолета Б-29 стал советский дальний бомбардировщик Ту-4. По мнению некоторых учёных (спорному), заимствование иностранных образцов нанесло ущерб научному и научно-техническому прогрессу СССР и существенно удорожило производство первых образцов. И.В. Сталин был прагматиком и считал: воспроизвести то, что сделано другими, проще, чем неизведанными путями создавать свое. Он полагал, что создание точной копии - уже свидетельство уровня и качества работы учёных и тех коллективов, которые заняты укреплением обороноспособности СССР. Сталин спешил получить искомый результат, действующий образец. Ради этого можно было не жалеть народные средства и использовать «трофейных» учёных, инженеров, рабочих.

Архивные документы дали возможность установить, что инициаторами советского атомного проекта в предвоенные годы выступили крупнейшие советские ученые академики В.И. Вернадский, П.Л. Капица, Н.Н. Семенов, В.Г. Хлопин. К ним примыкала целая плеяда учёных молодого поколения, которые в будущем составили ядро руководителей атомного проекта СССР (И.В. Курчатов, Я.Б. Зельдович, П.А. Александров, Ю.Б. Харитон, Г.Н. Флеров и многие другие).

Главной проблемой советского атомного проекта было почти полное отсутствие запасов металлического урана и недостаточное количество разведанных природных месторождений урана. Для реализации атомного проекта требовались усилия в масштабе всего государства и огромные затраты, т. е. проблему следовало выводить на государственный уровень с участием руководителей страны, что относительно и было осуществлено.

28 сентября 1942 г. И.В. Сталин подписал распоряжение о возобновлении в СССР работ по урановой программе с перечнем конкретных мероприятий. Проект первого распоряжения, согласно документам, подготовили и обосновали С.В. Кафтанов, А.Ф. Иоффе и В.М. Молотов [4. Оп. 1. Д. 95. Л. 99-101].

Как свидетельствуют изученные нами официальные документы и опубликованные архивные источники атомный проект в СССР стартовал на государственном уровне осенью 1942 г., в труднейший для страны Советов момент, поэтому первоначально задача решалась малыми научными силами и без масштабных затрат. После того как атомное оружие стало грозной реальностью, произошло резкое наращивание усилий в масштабе государства, в том числе и перестройка работы учёных ВПК. Стратегической задачей учёных оборонного комплекса стало возможно более быстрое создание ядерного оружия и ликвидация атомной монополии США.

Самым оперативным и простым способом решения этой задачи стало создание плутониевой бомбы - аналога американского «Толстяка». На долю ленинградских учёных Радиевого института выпала труднейшая задача: разработка технологии выделения плутония из облученного урана. Несмотря на почти полное отсутствие плутония и трудности, связанные с воспроизводством условий реального процесса выделения на лабораторном и полупромышленном уровне, поставленная задача была успешно решена в предельно сжатые сроки. Это свидетельствует о высочайшем научном уровне радиохимиков, химиков-технологов и проектировщиков научных школ Радиевого института, Государственного института прикладной химии, ГСПИ-11.

В 7.00 час 29 августа 1949 г. на полигоне было проведено испытание первого отечественного ядерного заряда под обозначением РДС-1. Испытание прошло успешно, мощность взрыва составила 22 кт [15, с. 11]. Конструкция заряда РДС-1 основывалась на американском проекте бомбы «Толстяк», который представлял собой изделие массой 4500 кг, диаметром 127 см, длиной 325 см (включая стабилизатор). Основой бомбы был плутониевый шар массой 6,2 кг.

Дальнейшие усилия советских учёных-разработчиков были направлены на повышение экономичности (уменьшение расхода делящихся материалов) и мощности зарядов при одновременном снижении их габаритов и массы. Теоретикам и практикам, в особенности военным специалистам хорошо известно, какими путями происходило совершенствование американских ядерных боеприпасов. Совершенствование отечественных атомных зарядов было аналогичным [21, с. 80-90]:

• увеличение мощности обычной химической взрывчатки с целью более эффективного обжатия ядерного делящегося материала;

• совершенствование системы подрыва химического взрывчатого вещества с целью обжатия без нарушения сферической симметрии;

• замена внутреннего «инициатора» из полония и бериллия на внешний источник нейтронов;

• введение воздушной полости между плутониевым шаром и толкателем с отражателем нейтронов;

• создание внутренней полости в ядерном делящемся веществе для более эффективного «схлопывания внутрь»;

• использование комбинации плутония-239 и урана-235, что позволило снизить массу плутония;

• нагнетание газообразного дейтерия и трития внутрь сферической полости заряда для «термоядерного усиления».

Боеприпас полностью отечественной конструкции РДС-2 с усовершенствованной фокусирующей системой был испытан 24 сентября 1951 г. Его мощность была удвоена по сравнению с РДС-1 при заметном снижении габаритов и массы [18, с. 187]. Менее чем через месяц был испытан заряд РДС-3 на основе уран-плутониевой конструкции. Мощность взрыва составила 41,2 кт [20. Оп.1. Д. 85].

23 августа 1953 г. был испытан заряд РДС-4 (известный под именем «Татьяна»). Габариты и масса заряда были уменьшены по сравнению с РДС-3 соответственно на одну треть и в три раза, мощность заряда составила 30 кт [18, с. 196].

В СССР идея создания термоядерного оружия была впервые сформулирована в 1946 г. в отчете «Использование ядерной энергии легких элементов», написанном И.И. Гуревичем, Я.Б. Зельдовичем, И.Я. Померанчуком и Ю.Б. Харитоном [14, с.171-175]. Суть предложений сводилась к использованию атомного взрыва в качестве детонатора для обеспечения термоядерной реакции в дейтерии.

С 1948 г. в СССР параллельно развивались два направления: «труба» и «слойка», причем «слойке» в силу технологичности отдавалось предпочтение [5. Д. 85/53. Л. 203]. Формальное решение о разворачивании полномасштабных работ по созданию отечественного термоядерного оружия было принято 26 февраля 1951 г., а 12 августа 1953 г. - произведено испытание первого советского термоядерного заряда РДС-6с, конструкция которого основывалась на идеях А.Д. Сахарова и В.Л. Гинзбурга [3. Оп. 47. Д. 49. Л. 175, 176]. Испытанный в СССР термоядерный заряд был готов к применению в качестве транспортабельной бомбы. Этот заряд имел те же габариты, но несколько большую массу по сравнению с РДС-1, однако в 20 раз превышал ее по мощности (мощность взрыва 12 августа составила около 400 кт). Вклад собственно термоядерных реакций в полную величину мощности приближался к 15-20 %.

Этот эксперимент был выдающимся приоритетным достижением советских учёных, в первую очередь достижением физиков-теоретиков под руководством И.Е. Тамма [28]. На тот момент в США ничего подобного еще не было создано. Американский взрыв 1952 г. использовал термоядерное горючее в сжиженном состоянии при температуре, близкой к абсолютному нулю, что не позволяло производить компактные транспортабельные (термоядерные) заряды.

Дальнейшие поиски сконцентрировались вокруг идеи об использовании энергии атомного взрыва для обеспечения наибольшей плотности термоядерного горючего. Ближайший сотрудник А.Д. Сахарова подчеркивал: «Третья идея рождалась весной 1954 г. Началось с того, что А.Д. Сахаров собрал теоретиков и изложил свою идею о высоком коэффициенте отражения импульсивного излучения от стенок из тяжелого материала» [13, с. 222]. Это означало, что А. Сахаров предположил: вспышка атомного взрыва успевает достаточное время воздействовать на термоядерную бомбу, чтобы доставить энергию для обжатия термоядерного заряда. В отчете о работе теоретического сектора 1 КБ-11 от 6 августа 1954 г. сказано, что «теоретические исследования по АО (атомному обжатию) проводятся совместно с сотрудниками сектора 2» (Зельдовича). Названы и две основные темы: «Выход излучения из атомной бомбы, производящей обжатие основного (термоядерного) объекта», и «Превращение энергии излучения в энергию, обжимающую основной объект» [12, с. 1095-1104].

На научно-техническом совете под председательством И.В. Курчатова, состоявшемся 24 декабря 1954 г., было решено провести испытание нового термоядерного заряда, названного РДС-37, в 1955 г. В конце июня этого же года новую термоядерную разработку одобрила комиссия под председательством И.Е. Тамма. Испытание РДС-37 прошло 22 ноября 1955 г. на Семипалатинском полигоне. Впервые в мире водородная бомба была сброшена с самолета (Ту-16). Мощность взрыва составила 1,7 Мт, причем за счет замены части урановых компонентов второй ступени на свинцовые мощность взрыва была уменьшена вдвое по сравнению с расчетной мощностью боеприпаса, составлявшей 3 Мт [26, с. 64]. Уже в первом испытании создателям советского термоядерного устройства удалось добиться достаточно хорошей степени контроля за мощностью. Американцам для достижения приемлемого контроля за мощностью понадобилась серия из шести взрывов. Первое доставляемое устройство, основанное на идее Улама -Теллера было испытано в США 20 мая 1956 г.

От успешной реализации «третьей идеи» в испытаниях 22 ноября 1955 г. до создания серийных образцов термоядерного оружия был пройден нелегкий путь конструирования, сопровождавшегося соревнованием КБ-11 и Научно-исследовательского института № 1011 (Челябинск-70), который был образован совместным постановлением ЦК КПСС и Совета Министров СССР от 5 апреля 1955 г. Директором НИИ-1011 стал Д.Е. Васильев, научным руководителем и главным конструктором - К.И. Щелкин. Именно в Челябинске -70 разработчиками Е.И. Забабахиным, Ю.А. Романовым и Л.П. Феоктистовым была создана конструкция термоядерной бомбы, внесенная позднее в устройство водородного заряда с существенным усовершенствованием, которое было отработано в 1958 г. и предопределило современный облик отечественного водородного оружия [28].

По оценке Ю.Б. Харитона, «разработка советского термоядерного оружия в результате самостоятельного научно-технического творчества А.Д. Сахарова, Я.Б. Зельдовича и возглавлявшегося ими коллектива явилась, пожалуй, самой яркой страницей в истории советского атомного проекта. Обладание этим оружием как Советским Союзом, так и Соединенными Штатами Америки сделало невозможной войну между сверхдержавами» [28].

Появление ядерного оружия потребовало создания для него надежных средств доставки. Ни один из имевших в 1945 г. носителей не мог преодолеть расстояние 8-10 тыс. км, неся при этом груз значительной массы и размеров, каковым являлся ядерный заряд. Великие державы при этом избрали одинаковый путь - создание летательных аппаратов всех возможных типов для дальнейшего отбора. В Советском Союзе были развернуты работы по созданию:

• стратегического бомбардировщика;

• межконтинентальной баллистической ракеты;

• межконтинентальной крылатой ракеты.

Еще в ходе Великой Отечественной войны советское руководство поставило вопрос о создании собственных тяжелых бомбардировщиков - носителей атомного оружия, способных «дотянуть» до целей на территории потенциальных противников. В середине 1945 г. работы по новому самолету застопорились, поскольку промышленность оказалась не в состоянии дать необходимый комплект современного навигационного оборудования, прицелов, приводов и вооружения. Выход из создавшегося положения предложил В.М. Мясищев в письме наркому авиапромышленности А.Н. Шахурину, где было предложено копировать американский В-29 и рекомендовалось использовать отечественные моторы АШ-72 и авиационные пушки Б-20 вместо американских пулеметов [25. Оп. 1. Д. 1499. Л. 17-19].

Решение о копировании американского бомбардировщика и выпуске его под обозначением Б-4 (бомбардировщик четырехмоторный) было принято ГКО под председательством И.В. Сталина 6 июня 1945 г. Приказом по наркомату авиапромышленности создание и запуск в производство советского аналога В-29 было поручено ОКБ А.Н. Туполева. Один из американских самолетов был полностью разобран. Каждый отдельный агрегат изучала отдельная бригада конструкторов и технологов. Детали взвешивали, снимали все размеры, фотографировали, делали техническое описание и спектральный анализ материала.

Выяснилось, что большинство конструкционных материалов и технических решений В-29 отличаются от освоенных в отечественном самолетостроении, новой для СССР была и технология производства [24. Оп. 1. Д. 425. Л. 114]. Всем работам по Б-4 был предоставлен приоритет на высшем уровне. Приказ НКАП четко оговаривал: «Все заказы по самолету Б-4 считать важнейшими и обеспечивать выполнение их вне всякой очереди» [25. Оп. 1. Д. 1315. Л. 78].

Полномерный макет будущего самолета изготовили в ОКБ Туполева в середине 1946 г., а 19 мая 1947 г. в воздух взлетел первый Б-4. Осенью 1947 года самолет получил обозначение Ту-4, тогда же было начато серийное производство. Всего до 1952 года было построено 847 самолетов [24. Оп.1. Д. 425. Л. 127]. Ту-4 позволил поднять дальнюю авиацию на новый качественный уровень и создать по-настоящему стратегические военно-воздушные силы. С появлением у Советского Союза ядерного оружия часть бомбардировщиков Ту-4 была переоборудована в носители ядерного оружия Ту-4А.

В 1948 г. Советский Союз стоял на пороге создания атомного оружия, поэтому требовался новый стратегический бомбардировщик, способный достичь целей на территории США и вернуться обратно. В КБ А.Н. Туполева и в других конструкторских бюро и институтах велись работы по поиску перспективных схем для конструирования тяжелых межконтинентальных бомбардировщиков. К концу 1940-х гг. В. М. Мясищеву удалось сформировать облик стратегического самолета с ТРД, способного после некоторого увеличения экономичности существующих двигателей нести мощное бомбовое вооружение на межконтинентальную дальность.

Согласно постановлению Совета Министров СССР № 949-469 от 24.03.1951 г. вновь организованное ОКБ-23 МАП во главе с главным конструктором В.М. Мясищевым должно было спроектировать и построить скоростной дальний бомбардировщик с четырьмя двигателями Люлька тягой по 5000 кг или четырьмя двигателями Микулина тягой по 8000 кг и предъявить самолет на летные испытания в декабре 1952 г. и на Государственные испытания - в мае 1953 г. [25. Д. 2229. Оп. 1. Л. 56-59].

Создание тяжелого бомбардировщика представляло сложнейшую техническую задачу. Переход от поршневых самолетов с взлетной массой около 40-50 т и скоростями полета 500-600 км/ч на реактивную технику с массами 150-200 т и околозвуковыми скоростями представлял собой качественный скачок. Самолет должен был сочетать межконтинентальную дальность полета и большую высоту со скоростью реактивного истребителя. Для таких режимов полета в начале 50-х гг. еще отсутствовали исчерпывающие данные, например, по аэродинамике и прочности. Для обеспечения выполнения технических требований по самолету ОКБ-23 в тесном взаимодействии с ЦАГИ были проведены специальные исследования. К исследовательской работе был также привлечен широкий круг научных организаций, среди которых ЛИИ, ЦИАМ, ВИАМ, НИАТ, НИСО, НИИ-2 и ряд специализированных ОКБ-ОКБ-25, ОКБ-134 и др. [25. Д. 2466. Оп. 1. Л. 15-17].

В ноябре 1952 г. была закончена постройка нового бомбардировщика, получившего обозначение М-4, и он был переведен на заводские испытания. 20 января 1953 г. М-4 впервые поднялся в воздух. В ходе испытаний была достигнута максимальная скорость 947 км/ч - рекордная для самолетов такого класса - и практический потолок высот - 12500 м. 15 апреля 1954 г. бомбардировщик был официально представлен на государственные испытания, которые начались 4 мая 1954 г. Таким образом, хотя техническое проектирование самолета В.М. Мясищева началось на два года позже, чем аналогичного американского самолета Боинг В-52, М-4 поднялся в воздух с опозданием лишь в девять месяцев после первого полета американской машины, а серийный выпуск реактивных стратегических бомбардировщиков в СССР и США начался практически одновременно [9, с. 12-13].

Поскольку не было полной уверенности в том, что В. М. Мясищеву удастся создать самолет требуемой дальности, руководство ВВС и И.В. Сталин приняли решение параллельно с реактивным бомбардировщиком строить и менее скоростной самолет с ТВД. 11 июля 1951 г. было принято постановление СМ СССР по стратегическому бомбардировщику с ТВД, получившему обозначение «Изделие 095».

Первый полет самолета «95» состоялся 12 ноября 1952 г. Серийные Ту-95, выпуск которых начался в 1955 г. в г. Куйбышеве, отличались от опытного образца фюзеляжем, удлиненным на 2 м, имели максимальную взлетную массу 172000 кг и практическую дальность 12100 км. Вскоре после начала серийного выпуска Ту-95 началась постройка Ту-95 М с более мощными двигателями НК-12 М (4х15000 л.с.) Эти машины, имевшие максимальную взлетную массу 182000 кг, обладали скоростью 920 км/ч, практической дальностью 13200 км и технической дальностью 16750 км [25. Оп. 1. Д. 2734. Л. 146].

Благодаря самоотверженной работе коллективов ОКБ В.М. Мясищева и А.Н. Туполева, были созданы самолеты, сопоставимые по характеристикам с лучшими зарубежными образцами. Появление русских межконтинентальных бомбардировщиков вызвало сильный международный резонанс: в США впервые заговорили о техническом отставании от СССР в области авиации.

Толчком для развертывания в Советском Союзе широкомасштабных работ по созданию баллистических ракет дальнего действия стало боевое применение Германией ракет Фау-2. Неуязвимость баллистических ракет для существовавших средств противовоздушной обороны позволяла надеяться, что по мере улучшения боевых характеристик ракетное вооружение сможет стать эффективным стратегическим оружием.

В 1946 г. был создан специальный ракетный главк под руководством Л.В. Смирнова. В других министерствах тоже создавались НИИ, связанные с ракетной проблемой. С этого времени ракетная техника выходит в лидеры оборонной промышленности и экономики в целом. Лучшие умы будут заняты ею, ибо ракеты станут определять «судьбу войны и мира, а в конечном счете судьбу жизни на нашей планете» [11, с. 364]. В послевоенные годы советская ракетная техника уверенно выходит на передовые позиции.

В связи с развернувшимися после войны работами по созданию мощных ракетно-космических систем по инициативе С.П. Королева в 1946 г. был учрежден Совет главных конструкторов космической техники. В его состав вышли главные конструкторы по двигательным установкам, по системам управления, радиотехническим средствам, стартовому комплексу: С.П. Королев, В.П. Бармин, В.П. Глушко, В.И. Кузнецов, Н.А. Пилюгин, М.С. Рязанский. Совет главных конструкторов разрабатывал планы создания ракетно-космической техники, координировал работу министерств и ведомств, научно-исследовательских, конструкторских и производственных коллективов по их реализации [17, с. 43].

Проведенные в Советском Союзе испытания ракет Фау-2 выявили ряд эксплуатационных и конструкторских недостатков, устранение которых было возможно только с изменением конструкции ракеты. Однако, по мнению И.В. Сталина, иностранная военная техника должна была воспроизводиться точно, без всяких улучшений и изменений. Поэтому первая отечественная баллистическая ракета Р-1 по существу была копией ракеты Фау-2. Исключение составляли только те материалы, которых не было в отечественном производстве. В этом случае применялись близкие по свойствам аналоги [27, с. 214]. Р-1 создавалась в соответствии с постановлением правительства от 14 апреля 1948 г. и изготовлялась полностью самостоятельно: на советских производственных мощностях с использованием отечественных материалов и технологий.

Постановлением правительства от 25 ноября 1950 г. ракетный комплекс, получивший индекс 8А11, с ракетой Р-1 был принят на вооружение. Ракета Р-1 оснащалась зарядом обычного ВВ массой 785 кг и при максимальной дальности стрельбы 270 км обеспечивала точность попадания 5 км по дальности и 4 км в боковом направлении [22, с. 31-33].

Уже в 1946 г. параллельно с освоением Фау-2 и разработкой Р-1 начались работы по созданию комплекса Р-2, обладавшего значительно улучшенными характеристиками. На ракете Р-2 была впервые применена отделяемая головная часть и несущий бак горючего. Модернизация двигателя РД-100 позволила увеличить тягу до 37 тс при удельном импульсе тяги 210 кгс с/кг на уровне земли. Новый двигатель РД-101 имел уменьшенную в 1,4 раза массу, более современные пневмогидравлическую и электрическую схемы, парогенератор с твердым катализатором вместо жидкого [8. Оп. 1. № 783].

Максимальные отклонения головной части по дальности и направлению составили 8х4 км. Отказаться от аэродинамических стабилизаторов не позволяли недостаточная надежность системы управления и опасения, что отработка устойчивого полета аэродинамически неустойчивой ракеты может создать трудности и затормозить создание новой ракеты. Одним из новшеств, введенных в ракету Р-2, были алюминиевые сплавы, которые позволили существенно уменьшить относительную массу конструкции [8. Оп. 1. № 786].

В рамках исполнения темы Н-1 уже в ноябре 1951 г. был разработан эскизный проект экспериментальной ракеты Р-3А. В ходе этой работы выяснилось, что создание одноступенчатой ракеты с дальностью полета 3000 км технически возможно, но нецелесообразно. Более рациональным способом увеличения дальности ракет является разработка двухступенчатых ракет, с помощью которых можно достичь межконтинентальной дальности. В результате было решено вместо экспериментальной ракеты Р-3А, создание которой должно было стать этапом отработки Р-3, разработать боевую ракету Р-5 с дальностью полета 1200 км при стартовой массе 28 т и головной частью массой около 1,5 т [6. Д. 86. Л .181-182].

Проект ракеты Р-5 был подготовлен к октябрю 1951 г. В конструкции ракеты Р-5 несущими были сделаны бак горючего и бак окислителя. Двигатель РД-103 по сравнению с предыдущими вариантами претерпел существенные изменения: он был форсирован до тяги 55 тс на земле. Были модернизированы система и автоматика запуска, управление двигателем, введено регулирование тяги двигателя в полете [19, с. 456]. Комбинированная система управления - автономная по дальности и радиотехническая система коррекции в боковом направлении - обеспечивала точность до 1,5 км по дальности и 1,25 км в боковом направлении. Летные испытания ракеты Р-5, получившей индекс 8А62, начались 15 марта 1953 г. и продолжались в три этапа до февраля 1955 г. [22, с. 46]. К концу летно-конструкторской отработки Р-5 появилась возможность оснащения ракеты ядерным боезарядом. Испытания этого комплекса, получившего обозначения Р-5М, начались в январе 1955 г. и завершились в феврале 1956 г. За этот период, состоявший из двух этапов, было выпущено 32 ракеты. Боезаряд ракеты Р-5М был создан на базе РДС-6. 2 февраля 1956 г. в СССР произведен первый экспериментальный пуск баллистической ракеты Р-5М, оснащенной ядерной боеголовкой, который завершился атомным взрывом (операция «Байкал»). Стартовав со специальной площадки № 4Н полигона Капустин Яр и преодолев расстояние 1200 км, ракета благополучно достигла цели в районе озера Балхаш. После срабатывания ударного взрывателя там произошел атомный взрыв мощностью 80 кт (испытания проводились с атомной головкой пониженной мощности) [22, с. 47]. Ракетный комплекс Р-5М был принят на вооружение 21 июня 1956 г.

В работах по теме Н-2, которые проводились в НИИ-88, была доказана возможность создания компактных баллистических ракет с высококипящим окислителем - смесью азотной кислоты с окислами азота (АК-20) и горючим ТГ-02 (топливо ГИПХ), или керосином. Была предложена ракета Р-11 с дальностью, соответствующей Р-1, но с массой почти втрое меньшей при одинаковой полезной нагрузке [6. Л. 180-181]. Р-11 имела стартовую массу 5,4 т, дальность 270 км и была снабжена вытеснительной системой подачи топлива на основе жидкого аккумулятора давления. Летные испытания экспериментального варианта Р-11 проводились с апреля 1953 по февраль 1955 г., причем в качестве горючего был использован керосин Т-1. 13 июля 1956 г. ракета, получившая индекс 8А61, была принята на вооружение. На ее базе разработана модификация этой ракеты -Р-11М с максимальной дальностью полета 150 км, но с тяжелой ядерной головной частью. Эта ракета также была принята на вооружение (в апреле 1958 г.). Если ракета Р-1 считалась аналогом немецкой Фау-2, а Р-2 -модернизацией той же Фау-2, то в конструкцию ракеты Р-5 и двигателя РД-103 были внесены столь существенные изменения, что и ракету, и двигатель, по оценкам специалистов, уже можно считать отечественными разработками.

Советская ракетная программа получила в 1945-1955 гг. быстрое развитие благодаря целому ряду благоприятных факторов:

• в предвоенные годы была создана достаточно мощная отечественная научная и производственная база, позволяющая резко нарастить темпы работ;

• к началу 1950-х гг. ракетные программы получили приоритетное развитие, так как И.В. Сталин начал отдавать предпочтение ракете как средству доставки ядерных боеприпасов;

•Советский Союз умело использовал полученные в результате победы над Германией научные результаты, образцы ракетной техники и немецких специалистов для ускорения собственных работ;

• в середине 1940-х гг. в СССР выросла целая плеяда блестящих учёных - организаторов крупных составных частей ракетной программы, образовавших Совет Главных конструкторов - уникальное по творческой мощи объединение специалистов-ракетчиков;

• межконтинентальные баллистические ракеты в производстве и эксплуатации оказались дешевле стратегических бомбардировщиков, при этом обладали большей боеготовностью и меньшей уязвимостью;

• приоритет в создании ракет на жидком топливе способствовал быстрому решению поставленных задач, так как их технология существенно проще при сопоставимых характеристиках по энергетике с ракетами на смесевом твердом топливе;

• быстрому прогрессу в ракетостроении способствовали достижения в создании ракетных двигателей ОКБ-456 во главе с В.П. Глушко и разработка ракетных топлив Ленинградским ГИПХ под руководством В.С. Шпака.

Ещё в середине 1950-х гг. стало понятно, что практически неуязвимыми стартовыми площадками для баллистических ракет являются подводные лодки с подводным стартом ракет. Создание такой техники представлял собой сложнейшую научно-техническую задачу, которую в полном объеме удалось решить только в 1960-е гг. К полномасштабному решению задачи создания атомных подводных лодок, вооруженных баллистическими ядерными ракетами с подводным стартом, в СССР двигались поэтапно, начиная с 1950-х гг. Первоначально был разработан подводный ракетоносец с надводным ракетным стартом, затем - подводная лодка с атомным двигателем, позднее научились запускать ракеты из-под воды и создали подводный атомный ракетоносный флот.

Результаты подтвердили не только возможность боевого использования баллистических ракет с подводных лодок, но и позволили сформировать ряд требований к последующему поколению морского ракетного оружия, главным среди которых стал подводный старт ракет. Постановление ЦК КПСС и Совета Министров о проведении работ по исследованию возможности старта баллистической ракеты из-под воды были приняты уже 3 февраля 1955 г. Решение задачи поручалось ОКБ-10 НИИ-88 (главный конструктор Е.В. Чарнко) и ЦКБ-16 (главный конструктор Н.Н. Исанин). За основу была взята модернизированная ракета Р-11ФМ, которая получила шифр С-4.7 [7. Л. 37-45]. Задача оказалась чрезвычайно сложной, и лишь пройдя через трудности и неудачи, 10 сентября 1960 г. впервые в Советском Союзе с подводной лодки Б-67 удалось осуществить успешный прицельный пуск ракеты С-4.7 по боевому полю с глубины 30 м при скорости движения лодки 3,2 узла [16, с. 1029].

Анализ рассекреченных документов и характеристик ПЛ с единым двигателем, в том числе и атомных ПЛ, подтверждает: внедрение атомной энергетики привело к революционному скачку в скорости, продолжительности и дальности непрерывного подводного плавания. Благодаря атомной энергетике появилась возможность оснастить атомные подводные лодки электрическими системами регенерации воздуха, размагничивающими устройствами, высокоэффективными системами кондиционирования воздуха, перейти на более надежные и малогабаритные электроэнергетические системы переменного тока и т. д.

Таким образом, в 50-х гг. в СССР начала формироваться триада стратегических ядерных сил, которые составили основу обороноспособности страны: авиационные бомбардировочные системы, межконтинентальные баллистические ракеты и атомные подводные лодки с баллистическими или крылатыми ракетами (последние появились у СССР в начале 60-х гг.). На первых порах государственное предпочтение отдавалось в нашей стране (и в США) стратегической бомбардировочной авиации. Однако к середине 50-х гг. на первый план стали выходить ракетные программы, которые и составили основу стратегических ядерных сил Советского Союза.

1. Состояние исследований в СССР по проблеме использования атомной энергии в предвоенный период

 

Принципиальная возможность практического использования ядерной энергии была осознана и начала рассматриваться советскими учёными сразу же после эпохальных открытий в области ядерной физики 1938–1939 годов. В 1939 г. вопрос о возможности осуществления ядерной цепной реакции обсуждался в СССР на IV Всесоюзном совещании по атомному ядру, состоявшемся 15–20 ноября 1939 г. в г. Харькове. В докладе по итогам указанного совещания И.М. Франк отметил, что расчёты возможности осуществления цепной реакции „ производились целым рядом исследователей, и, в частности, французские исследователи — Жолио, Перрен и другие пришли к выводу, что такая реакция возможна, и, следовательно, мы стоим на грани практического использования внутриатомной энергии“ [1, с. 80]. В июне 1940 г. В.И. Вернадский и В.Г. Хлопин писали: „Открытие в 1939 году явления деления ядра атома урана под действием нейтронов, сопровождающегося выделением огромных количеств энергии, и особенно тот факт, что процесс этот порождает возникновение новых нейтронов в количестве, превосходящем то, которое необходимо для того, чтобы его вызвать, впервые вплотную поставили вопрос о возможности использования внутриатомной энергии для нужд человечества“ [1, с. 113].

 В проекте письма на имя заместителя председателя Совета Народных Комиссаров (СНК) СССР Н.А. Булганина от 12 июля 1940 г. В.И. Вернадский, А.Е. Ферсман и В.Г. Хлопин отмечали, что на пути технического использования внутриатомной энергии „стоит ещё ряд очень больших трудностей и потребуется проведение большой научно-исследовательской работы, однако, как нам кажется, трудности эти не носят принципиального характера. Нетрудно видеть, что если вопрос о техническом использовании внутриатомной энергии будет решён в положительном смысле, то это должно в корне изменить всю прикладную энергетику. Важность этого вопроса вполне сознаётся за границей, и по поступающим оттуда сведениям в Соединённых Штатах Америки и Германии лихорадочно ведутся работы, стремящиеся разрешить этот вопрос, и на эти работы ассигнуются большие средства… Мы полагаем, что уже сейчас назрело время, чтобы правительство, учитывая важность решения вопроса о техническом использовании внутриатомной энергии, приняло ряд мер, которые обеспечили бы Советскому Союзу возможность не отстать в разрешении этого вопроса от зарубежных стран “ [1, с. 121].

Мнение учёных, изложенное в цитированном документе, было поддержано Президиумом АН СССР и доведено в сентябре 1940 г. до сведения аппарата ЦК ВКП(б), а в начале 1941 г. с предложением о необходимости организации работ по использованию атомной энергии в военных целях к Народному комиссару обороны СССР С.К. Тимошенко обратился В.А. Маслов [1, с. 141–142, 224–225]. Однако специальных правительственных решений по проблеме использования атомной энергии путём осуществления ядерной цепной реакции в 1940–1941 гг. в СССР принято не было. Работы в этом направлении координировались решениями Президиума АН СССР и созданной 30 июля 1940 г. Президиумом АН СССР Комиссии по проблеме урана под председательством В.Г. Хлопина [1, с. 127–128].

Заслуживает внимания сделанное ещё в 1940 г. высказывание члена Урановой комиссии А.Ф. Иоффе о наилучшей, по его мнению, кандидатуре для руководства проблемой урана. Отвечая на запрос секретаря Президиума АН СССР П.А. Светлова о состоянии проблемы использования внутриатомной энергии, А.Ф. Иоффе в записке от 24 августа 1940 г. отметил, что „возможность технического использования энергии урана нельзя считать исключённой при настоящем состоянии наших знаний“ и что „основными специалистами, к которым прежде всего следует обратиться, являются И.В. Курчатов (ЛФТИ) и его сотрудники Флёров и Петржак, Зельдович и Харитон (ЛИХФ)… Общее руководство всей проблемой в целом следовало бы поручить И.В. Курчатову как лучшему знатоку вопроса, показавшему на строительстве циклотрона выдающиеся организационные способности“ [1, с. 135].

Хотя сам А.Ф. Иоффе и большинство других советских учёных не считали перед войной практическое использование атомной энергии возможным в ближайшей перспективе, ряду из них с самого начала было ясно, что речь при положительных результатах работ будет идти не только о мирном, но и о военном, взрывном, использовании деления ядер.

Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон в опубликованной в 1940 г. статье „Кинетика цепного распада урана“ [2] следующим образом описали условия, необходимые для осуществления ядерного взрыва: „Взрывное использование цепного распада требует специальных приспособлений для весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область и уменьшения естественной термической регулировки“. Они высказали предположение о том, что в результате применения тех или иных мер может оказаться возможным „создание условий цепного распада урана посредством разветвляющихся цепей, при котором сколь угодно слабое облучение нейтронами приведёт к мощному развитию цепной реакции и макроскопическим эффектам“. Они отметили огромную скорость экспоненциального роста концентрации нейтронов в такой системе при большой надкритичности (увеличение во много раз за время 10–7 с) и связанные с этим, по их мнению, трудности: „При столь бурном развитии цепного распада мы не вправе более отвлекаться от рассмотрения создания самих сверхкритических условий, при которых цепной распад только и возможен. Время проведения процессов, осуществляющих переход критических условий, например время сближения двух урановых масс, каждая из которых в отдельности находится в докритической в отношении цепного распада области, вряд ли удастся сделать хотя бы сравнимым со временем разгона реакции “. Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон подчеркнули, что „кинетика развития цепного развала является решающей для суждения о тех или иных путях практического, энергетического или взрывного использования распада урана “.

Сформулированные Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном условия для осуществления ядерного взрыва — достижение „весьма быстрого и глубокого перехода в сверхкритическую область“ — стимулировали поиск практических путей реализации этих условий, несмотря на то, что их собственная оценка возможности эффективного решения задачи из-за необходимости преодоления видимых ими при этом больших трудностей, как это следует из текста статьи, была достаточно осторожной.

В октябре 1940 г. В.А. Маслов и B.C. Шпинель подали в Бюро изобретений Народного комиссариата обороны СССР секретную заявку на изобретение „Об использовании урана в качестве взрывчатого и отравляющего вещества“ [1, с. 193]. Ссылаясь на статью Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2], они писали в заявке, что „проблема создания взрыва в уране сводится к созданию за короткий промежуток времени массы урана в количестве, значительно большем критического. Осуществить это мы предлагаем путём заполнения ураном сосуда, разделённого непроницаемыми для нейтронов перегородками таким образом, что в каждом отдельном изолированном объёме — секции — сможет поместиться количество урана меньше критического. После заполнения такого сосуда стенки при помощи взрыва удаляются и вследствие этого в наличии оказывается масса урана значительно больше критической. Это приведёт к мгновенному возникновению уранового взрыва“. В заявке в качестве материала перегородок было предложено применять взрывчатые вещества. По мнению авторов, при этом могли быть созданы условия, предотвращающие разброс урана до возникновения цепной реакции. Несмотря на очевидную несостоятельность предложения В.А. Маслова и B.C. Шпинеля, их заявка представляет интерес как первая в СССР заявка с претензией на изобретение конструкции атомной бомбы. Вероятно поэтому отделом изобретательства Министерства вооруженных сил 7 декабря 1946 г. было принято решение о выдаче по рассматриваемой заявке В.А. Маслова и B.C. Шпинеля авторского свидетельства, несмотря на то, что отзывы на эту заявку, относившиеся ещё к 1941 г., были, по существу, отрицательными [1, с. 195–196].

В заключении Научно-исследовательского химического института Народного комиссариата обороны СССР (НИХИ НКО СССР) на заявку говорилось: „Авторы предлагают взрывать промежутки между урановыми блоками, достигая таким образом быстрого создания сверхкритической массы урана. Однако в статье Харитона и Зельдовича [2], которая цитируется авторами предложения, указывается целый ряд факторов, тормозящих взрыв всей массы и весьма важных вблизи критических условий (расходование урана, появление новых ядер, задержка в выделении части нейтронов, тепловое расширение и прочее). Существенно, что некоторые тормозящие факторы возникают с такой же скоростью, как и взрыв урана. Поэтому одновременно весь блок не взорвётся. Если выделившееся количество тепла не успеет распространиться и произведет разрушение бомбы на части, то отдельные части уже будут подкритическими и не взорвутся…“ [1, с. 220–221]. Обращает на себя внимание то, что выраженное в отзыве сомнение в возможности получения ядерного взрыва относилось скорее не к конкретной предложенной В.А. Масловым и B.C. Шпинелем конструкции, а имело более общий характер и отражало восприятие авторами отзыва самой статьи Я.Б. Зельдовича и Ю.Б. Харитона [2].

Заключение В.Г. Хлопина от 17 апреля 1941 г. на рассматриваемую заявку В.А. Маслова и B.C. Шпинеля также не содержало анализа конкретной конструкции и выражало предвоенную позицию многих советских учёных, о которой уже упоминалось выше. В этом заключении В.Г. Хлопин писал: „Положение с проблемой урана в настоящее время таково, что практическое использование внутриатомной энергии, которая выделяется при процессе деления его атомов под действием нейтронов, является более или менее отдалённой целью, к которой мы должны стремиться, а не вопросом сегодняшнего дня… Следует относительно… заявки сказать, что она в настоящее время не имеет под собой реального основания“ [1, с. 228]. В то же время В.Г. Хлопин отмечал, что „До настоящего времени нигде в мире ещё экспериментально осуществить … цепную реакцию распада урана не удалось, однако, по поступающим к нам сведениям, над этим вопросом усиленно работают в США и Германии. У нас такого рода работы тоже ведутся и их крайне желательно всячески форсировать…“ [1, с. 228].

Далее в своём заключении В.Г. Хлопин подчёркивал, что даже если бы и удалось осуществить цепную реакцию деления урана, то выделяющуюся при этом весьма большую энергию „целесообразнее было бы использовать для приведения в действие двигателей, например, для самолётов или других целей, нежели взамен взрывчатых веществ. Тем более, что общее количество урана, добываемого во всём мире, очень невелико порядка 250–275 тонн в год. У нас же в Союзе в настоящий момент добыча его совсем ничтожна на 1941 г. запроектировано получение солей урана всего в количестве около 0,5 тонны“ [1, с. 229].

Тревогой за состояние работ по проблеме урана в СССР пронизаны записи в дневнике В.И. Вернадского, относящиеся к 1941 г. [1, с. 229–232]. Он резко осудил решение о прекращении работ на Табошарском месторождении урана и предпринял все возможные меры для отмены этого решения. В.И. Вернадский писал, что физики „направляют все усилия на изучение атомного ядра и его теории, и здесь (например, Капица, Ландау) делается много важного — но жизнь требует рудно-химического направления“ (записи от 16 мая и 18 июня). 1 июня 1941 г. В.И. Вернадский сделал следующую запись: „Сейчас поставлена проблема урана как источника энергии — реальной, технической, которая может перевернуть всю техническую мощь человечества… Но у нас идут споры — физики направляют внимание на теорию ядра, а не на ту прямую задачу, которая стоит перед физико-химиками и геохимиками, — выделение изотопа-235 из урана. Здесь нужно идти теорией, немедленно проверяя опытом…“.

К данной В.И. Вернадским характеристике состояния исследований в области ядерной физики в СССР в предвоенный период следует добавить, что советскими физиками в это время были выполнены блестящие экспериментальные работы, позволившие получить результаты фундаментального характера. К числу наиболее ярких довоенных достижений советских учёных в области ядерной физики, имевших непосредственное отношение к проблеме осуществления ядерной цепной реакции деления взрывного характера, следует назвать открытие К.А. Петржаком и Г.Н. Флёровым спонтанного деления урана, сопровождающегося вылетом нейтронов [3, 4].

1. Среди этих мер Я.Б. Зельдович и Ю.Б. Харитон назвали обогащение урана изотопом урана-235.

2. Начало Великой Отечественной войны. Отношение советских учёных к возможности создания атомной бомбы.

Нападение 22 июня 1941 г. фашистской Германии на Советский Союз прервало проводившиеся в СССР ядерные исследования, в том числе исследования возможности осуществления цепной реакции деления, в то время как в Великобритании и США работы по этой проблеме энергично продолжались.

Однако руководство СССР понимало важность продолжения научных исследований, отвечавших интересам обороны страны, и скорейшего внедрения их результатов. Созданный 30 июня 1941 г. чрезвычайный партийно-государственный орган — Государственный комитет обороны (ГКО), сосредоточивший в своих руках всю полноту власти на период войны, уже 6 июля 1941 г. принял постановление № 34 сс о назначении председателя Комитета по делам высшей школы при СНК СССР С.В. Кафтанова уполномоченным ГКО по вопросам координации и усиления научной работы в области химии для нужд обороны [5]. Постановлением ГКО от 10 июля 1941 г. № 88 сс на С.В. Кафтанова была возложена обязанность подготовки и внесения на утверждение ГКО предложений о внедрении в производство и на вооружение новых научных и технических достижений и изобретений в области взрывчатых веществ, других химических средств обороны и средств химической защиты. При уполномоченном ГКО С.В. Кафтанове указанным постановлением был организован научно-технический совет из крупнейших учёных и специалистов, в состав которого вошли, в частности, А.Н. Бах, Н.Д. Зелинский, П.Л. Капица, С.С. Намёткин, А.П. Фрумкин. В задачи совета входило выдвижение и организация разработки новых тем, имеющих актуальное значение в деле обороны страны [6].

Вскоре при С.В. Кафтанове была организована физическая комиссия, которую возглавил П.Л. Капица. В письме О.Ю. Шмидту от 4 сентября 1941 г. П.Л. Капица писал: „Мы делаем всё возможное, чтобы помогать обороне страны… При уполномоченном по науке Комитета обороны есть физическая комиссия под моим председательством, в состав которой входят академики Вавилов, Семёнов, Соболев, члены-корреспонденты Алиханов, Христианович, проф. Хайкин… Задача комиссии начать организовывать оборонную работу по физике…“ [1, с. 237–238].

П.Л. Капица был, вероятно, первым из советских учёных, который счёл необходимым публично предупредить об опасности, с которой связана возможность создания атомного оружия. Выступая на митинге, состоявшемся 12 октября 1941 г. в г. Москве в Колонном зале Дома Союзов по инициативе Антифашистского комитета советских учёных, П.Л. Капица заявил: „Одним из важных средств современной войны являются взрывчатые вещества. Наука указывает принципиальные возможности увеличить [их] взрывную силу в полтора-два раза. Но последнее время даёт нам ещё новые возможности использования внутриатомной энергии, об использовании которой писалось раньше только в фантастических романах… Теоретические подсчёты показывают, что если современная мощная бомба может, например, уничтожить целый квартал, то атомная бомба даже небольшого размера, если она осуществима, с лёгкостью могла бы уничтожить крупный столичный город с несколькими миллионами населения… Моё личное мнение, что технические трудности, стоящие на пути использования внутриатомной энергии, ещё очень велики. Пока это дело ещё сомнительное, но очень вероятно, что здесь имеются большие возможности. Мы ставим вопрос об использовании атомных бомб, которые обладают огромной разрушительной силой. Сказанного, мне кажется, достаточно, чтобы видеть, что работа учёных может быть использована в целях оказания возможно более эффективной помощи в деле обороны нашей страны. Будущая война станет ещё более нетерпимой. Поэтому учёные должны сейчас предупредить людей об этой опасности, чтобы все общественные деятели мира напрягли все свои силы, чтобы уничтожить возможность дальнейшей войны, войны будущего…“ [1, с. 245–246], [7, с. 64].

К 1941–1942 гг. относятся и важные инициативы Г.Н. Флёрова, которым уже посвящены многочисленные публикации (см. [8]) и о которых в настоящее время можно судить более точно и детально после того как в государственном архиве были обнаружены копии оригинальных или восстановленных Г.Н. Флёровым при жизни И.В. Курчатова черновиков его писем И.В. Курчатову (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанову, И.В. Сталину и его секретарю, которые И.В. Курчатов 1 февраля 1946 г. по просьбе Г.Н. Флёрова направил в Специальный комитет [9, с. 11–14], [10, л. 422–439] 2.

В конце 1941 г. Г.Н. Флёров, служа в г. Йошкар-Оле, где он закончил курсы при Военно-воздушной академии, эвакуированной в г. Йошкар-Олу, добился у командования командировки в г. Казань, где находился в это время Ленинградский физико-технический институт. Г.Н. Флёров выступил с докладом на семинаре этого института, состоявшемся, по свидетельству Г.Н. Флёрова, в ноябре 1941 г. [10, л. 430–431]. В своем докладе он изложил состояние проблемы использования атомной энергии и предложил начать работу по атомным бомбам. Предложение Г.Н. Флёрова, по его словам, принято не было [10, с. 431]. В конце ноября 1941 г., сразу же после семинара, Г.Н. Флёров написал письмо И.В. Курчатову, который на семинаре не присутствовал. Оригинал этого письма не найден, но в Курчатовском институте сохранилась машинописная копия черновика этого письма (оригинального или восстановленного Г.Н. Флёровым), в которой, однако, отсутствует ряд существенных данных, подлежавших вписыванию от руки [8, с. 23–31].

 В фондах Центрального государственного архива же (Президента Российской Федерации), как оказалось, имеется первый экземпляр этой же машинописной копии письма Г.Н. Флёрова И.В. Курчатову (сопровождённой комментариями Г.Н. Флёрова) с вписанными Г.Н. Флёровым от руки недостающими в [8, с. 23–31] данными [10, с. 422–430]. В рассматриваемом письме, датируемом Г.Н. Флёровым ноябрём 1941 г. (которое Г.Н. Флёров сопроводил дополнением, написанным 21 декабря 1941 г.), он отметил, что „мне и нам всем необходимо продолжать работу над ураном, так как, по моему мнению, в этом вопросе проявлена непонятная недальновидность“. Он подчеркнул, что у него „есть глубокая убеждённость, что рано или поздно, а ураном нам придётся заниматься“. Г.Н. Флёров высказал мысль, что „продолжение работы должно иметь своей целью не только своевременное включение нас в решение задачи, в случае положительных результатов, но, вместе с тем, позволит определить, насколько опасна для нас самих возможность того, что у противников будет сделана такая (т. е. атомная — Авт.) бомба“.

Г.Н. Флёров в письме И.В. Курчатову привёл предложенную им схему атомной бомбы (схема воспроизведена Г.Н. Флёровым на копии письма, хранящейся в архиве Президента Российской Федерации). Бомба представляла собой железный ствол длиной 5–10 метров, в который для осуществления ядерного взрыва должна была быть с большой скоростью вдвинута находящаяся первоначально в подкритическом состоянии сферическая сборка из урана-235, окружённого оболочкой (рис. 1).

Г.Н. Флёров писал: „Для того, чтобы реакция началась, необходимо, чтобы урановая бомба была бы быстро вдвинута в ствол. Коэффициент „р“ (по определению Г.Н. Флёрова — коэффициент, определяемый обратным отражением нейтронов в уран) увеличится, и при первом же шальном нейтроне (космическом или земном), попавшем в уран, начнёт развиваться лавина, в результате чего бомба взорвётся. По ряду соображений необходимо, чтобы в момент попадания первого „шального“ космического нейтрона „q“ (коэффициент, характеризующий надкритичность) достаточно отличалось бы от единицы q ~ 1,05. Большие значения этим методом трудно получить, меньшие же нежелательны по ряду соображений…“. Перечисляя эти соображения, Г.Н. Флёров отметил, что „при малых значениях „q“ реакция будет развиваться слишком медленно, за это время оболочка разорвётся на части и разлетится вместе с остатками неиспользованного урана“. Г.Н. Флёров отметил также, что при малом значении q = 1,01 достаточно весьма небольшого увеличения радиуса сферы вследствие выделения тепла и повышения давления, чтобы q стало меньше единицы и цепь оборвалась.

В предложенной Г.Н. Флёровым конструкции бомбы разгоняемая сборка была способна пролететь сквозь ствол, если за время нахождения сборки в стволе нейтроны спонтанного деления или космического происхождения не успеют возбудить в ней цепную реакцию. Однако особое беспокойство Г.Н. Флёрова, наоборот, вызывала возможность преждевременного возникновения цепной реакции, когда влетающая в ствол сборка уже перешла через критическое состояние (q > 1), но ещё не достигла максимальной надкритичности. Поэтому конструкция бомбы предполагала наличие специальной установки для разгона сборки до достаточно большой скорости — 50–3000 м/с. Нижняя оценка скорости соответствовала случаю, если определяющим будет фон нейтронов космического происхождения, верхняя — случаю, если основной вклад внесут нейтроны спонтанного деления, причём неизвестная в то время в СССР интенсивность рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-235 окажется равным интенсивности рождения нейтронов за счёт спонтанного деления урана-238 (открыв в 1940 г. спонтанное деление урана естественного изотопного состава, К.А. Петржак и Г.Н. Флёров из-за отсутствия разделённых изотопов урана-235 и урана-238 не могли сделать заключения о характеристиках спонтанного деления урана-235). Ссылаясь на полученную им верхнюю оценку необходимой скорости разгона сборки 3000 м/с и отмечая трудность её достижения, Г.Н. Флёров писал: „Из этой оценки видно, насколько существенно было бы определить, вылетают ли из урана-235 спонтанные нейтроны или нет. В случае вылета спонтанных нейтронов вообще ставится под сомнение, сможем ли мы когда-нибудь использовать уран-235 для ядерных бомб??!!“.

Сейчас специалистам-физикам ясно, что, хотя вероятность спонтанного деления урана-235 и оказалась более чем на порядок меньше вероятности спонтанного деления урана-238, возможность получения в предложенном Г.Н. Флёровым устройстве ядерного взрыва со значительным выделением энергии (прежде всего из-за относительно малой практически достижимой надкритичности) проблематична. Вероятно, это осознал и сам Г.Н. Флёров, который в дальнейшем в качестве возможной схемы атомной бомбы стал рассматривать уже схему типа „пушечного сближения“, в которой активный материал разделён на две части, сближаемые взрывом взрывчатого вещества.

В записке на имя Народного комиссара химической промышленности М.Г. Первухина от 7 марта 1943 г., содержавшей отзыв на очередной поступивший из Англии разведывательный материал, относящийся к проблеме использования атомной энергии (а такие материалы начали поступать в СССР, о чём более подробно будет сказано ниже, с сентября 1941 г.), И.В. Курчатов писал, что получение этого материала „имеет громадное, неоценимое значение для нашего Государства и науки. С одной стороны, материал показал серьёзность и напряжённость научно-исследовательской работы в Англии по проблеме урана, с другой — дал возможность получить весьма важные ориентиры для нашего научного исследования, миновать многие весьма трудоёмкие фазы разработки проблемы и узнать о новых научных и технических путях её разрешения…“. Вся совокупность сведений материала указывает на техническую возможность решения всей проблемы урана в значительно более короткий срок, чем это думают наши учёные, не знакомые с ходом работ по этой проблеме за границей“. Касаясь в этом отзыве содержания раздела III материала „Физика процесса деления“, И.В.Курчатов отметил, что „… по этому разделу особенно новых для советских физиков сведений принципиального характера материал не содержит, но на некоторых из приведённых в нём данных всё же необходимо остановиться“. И.В. Курчатов прежде всего подчеркнул, что „для нас было очень важно узнать, что Фриш подтвердил открытое советскими физиками Г.Н. Флёровым и К.А. Петржаком явление самопроизвольного деления урана, явление, которое может создавать в массе урана начальные нейтроны, приводящие к развитию лавинного процесса. Из-за наличия этого явления невозможно, вплоть до самого момента взрыва, держать в одном месте весь бомбовый заряд урана. Уран должен быть разделён на две части, которые в момент взрыва должны с большой относительной скоростью быть сближены друг с другом. Этот способ приведения урановой бомбы в действие рассматривается в материале и для советских физиков также не является новым. Аналогичный приём был предложен нашим физиком Г.Н. Флёровым, им была рассчитана необходимая скорость сближения обоих половин бомбы, причём полученные результаты хорошо согласуются с приведёнными в материале…“ [1, с. 318], [13, с. 114–115].

И.В. Курчатов ссылаясь на предложение Г.Н. Флёрова, скорее всего, имел в виду рукопись его статьи „К вопросу об использовании внутриатомной энергии“, копия которой была найдена в личном архиве И.Н. Головина [14] (см. также [1, с. 253–258]). В этой рукописи, написанной в период между 7 марта и 6 июня 1942 г. [12], Г.Н. Флёров привёл принципиальную схему одного из вариантов атомной бомбы типа „пушечного сближения“ (рис. 2).

Он дал и оценки времени, в течение которого должно было достигаться необходимое для обеспечения достаточно большого выделения энергии бомбы значение надкритичности. Относящаяся к случаю использования урана-235 оценка (Г.Н. Флёров рассматривал также использование протактиния-231) неизбежно носила приближённый характер, так как он, как уже отмечалось выше, не располагал данными о характеристиках эмиссии нейтронов при спонтанном делении урана-235. Отметим в этой связи, что в отзыве на полученный по каналам разведки перечень 286 американских работ по проблеме урана от 4 июля 1943 г., И.В. Курчатов писал: „Было бы, наконец, очень интересно узнать, какие результаты получены Кэннеди и Сегре по вопросу об изотопе урана, испытывающем самопроизвольное деление, и константе распада… Явление самопроизвольного деления урана было в 1940 г. открыто у нас в Союзе в моей лаборатории тт. Флёровым и Петржаком. Работа была напечатана, но, к нашему удивлению, не получила никакого отклика за границей. Так как произведённое исследование было связано с использованием весьма сложной методики, у нас оставалась некоторая неуверенность в реальности открытого явления.

При ознакомлении с английским материалом выяснилось, что самопроизвольное деление наблюдалось в Англии известным датским учёным Фришем, учеником Бора, который, однако, так же, как Флёров и Петржак, не смог из-за отсутствия разделённых изотопов установить, какому же изотопу урана следует приписать самопроизвольное деление. Кэннеди и Сегре, как видно из оглавления, решили эту задачу. Лаборатория № 2 сможет выполнить соответствующее исследование, как только будут получены разделённые изотопы, даже в небольших количествах. Знание деталей явления самопроизвольного деления существенно для оценки необходимой для обеспечения достаточной силы взрыва бомбы скорости сближения масс урана„ [1, с. 356], [15, с. 282].

Тексты письма И.В. Курчатова в Специальный комитет, копии черновиков писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Курчатова (с комментариями Г.Н. Флёрова), С.В. Кафтанова, И.В. Сталина и его секретаря хранятся в архиве Президента Российской Федерации [11]. Как отмечено в разделе 3 настоящей статьи (см. также [12]), одно из писем Г.Н. Флёрова, вероятно письмо на имя С.В. Кафтанова, поступило в 1942 г. в ГКО, было передано С.В. Кафтанову и явилось, по его воспоминаниям, одним из существенных моментов, стимулировавших обращение С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе в ГКО с предложением о возобновлении работ по проблеме атомной энергии. Что же касается писем Г.Н. Флёрова на имя И.В. Сталина и его секретаря, то имеются основания предполагать, что работа Г.Н. Флёрова над этими письмами завершена не была и отправлены адресатам они не были [12]. Как полагают исследователи такой принцип атомной бомбы обсуждался ранее Я.Б. Зельдовичем и Ю.Б. Харитоном [2], по сравнению со схемой Г.Н. Флёрова 1941 г. схема „пушечного сближения“ позволяет получать заметно большую надкритичность и в результате при её использовании возможно достижение большого энергоэффекта. Решение правительства СССР о возобновлении работ по проблеме использования атомной энергии частично и с течением времени в унисон с результатами в США принимались.

Цитированные отзывы И.В. Курчатова относятся ко времени, когда правительство СССР уже приняло решение о возобновлении прерванных войной исследований возможности освобождения и использования атомной энергии. Этим решением явилось утверждённое И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. распоряжение Государственного комитета обороны № 2352 сс „Об организации работ по урану“ [1, с. 269–271], [15, с. 277], [16, с. 28, 30], [17].

Таковое правительственное решение принято было всего лишь через полтора месяца после старта Манхэттенского проекта США. Распоряжение ГКО предписывало: „Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива…“. Распоряжение предусматривало организацию с этой целью при Академии наук СССР специальной лаборатории атомного ядра, создание лабораторных установок для разделения изотопов урана и проведение комплекса экспериментальных работ. Распоряжение обязывало СНК Татарской АССР предоставить Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников. Все это представляют большой интерес с учетом обстоятельств, при которых в тяжелейший период отечественной войны произошло принятие указанного исторического распоряжения.

Как указано в письме-представлении на утверждение И.В. Сталину проекта распоряжения ГКО „Об организации работ по урану“, подписанном 27 сентября 1942 г. заместителем председателя ГКО и СНК СССР В.М. Молотовым, этот проект был подготовлен Академией наук СССР (А.Ф. Иоффе) и Комитетом по делам высшей школы при СНК СССР (С.В. Кафтановым) [1, с. 268–269]. Известные документальные свидетельства военного времени не позволяют пока ещё в деталях воссоздать картину событий, которые сопровождали подготовку и принятие этого постановления ГКО. В этих условиях очень важны воспоминания участников указанных событий, хотя при использовании воспоминаний необходимо считаться с неизбежными неточностями, связанными с несовершенством человеческой памяти.

Весьма актуальными по своей значимости и достаточно выверенными по содержанию представляются воспоминания С.В. Кафтанова (однако и к этим воспоминаниям относится сделанное выше замечание, так что и при их анализе необходимо выделять сведения, не противоречащие данным документальных источников). Рассказывая спустя много лет о событиях, которые привели к принятию распоряжения ГКО о возобновлении в СССР исследований по проблеме использования атомной энергии, С.В. Кафтанов вспоминал: „Осенью сорок второго года я получил из Государственного комитета обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флёровым. Он служил в авиации. А до войны работал в Физтехе. Успел уже сделать открытие мирового класса. Вместе с Петржаком открыл спонтанное деление ядер урана. В своём письме Флёров сообщал о внезапном прекращении публикаций по ядерным исследованиям в западной научной печати. По мнению Флёрова, это означало, что исследования стали секретными и что, следовательно, на западе приступили к разработке атомного оружия. Значит, нужно немедленно браться за разработку атомного оружия и у нас…“ [18, с 6]. С.В. Кафтанов возвращаясь далее в своих воспоминаниях к письму Г.Н. Флёрова, писал: „Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идёт напряжённейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации. И люди, и сырьё, и материалы — всё мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области…“ [18, с 7].

Тот же С.В. Кафтанов подчеркнул, что лично для него предложение Г.Н. Флёрова чистой фантастикой не звучало — не только в силу профессиональной подготовленности и служебной информированности С.В. Кафтанова, но и по двум другим причинам. Первая причина — найденные партизанами на оккупированной немцами территории записи убитого немецкого офицера по проблеме использования атомной энергии, которые в апреле 1942 г. были переданы в аппарат С.В. Кафтанова. О второй причине С.В. Кафтанов высказался так „В те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флёрова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами „сверхоружия“. А что если это не просто пропаганда? Что если этот изверг имел в виду именно атомное оружие? Я стал советоваться с физиками. Наиболее весомым для меня было мнение Абрама Фёдоровича Иоффе. Абрам Фёдорович считал, что принципиальная возможность цепной ядерной реакции, проще — атомного взрыва, доказана и что нам надо браться за это дело. Весь накопленный в ходе войны опыт убеждал меня: сроки реализации научно-технических идей в чрезвычайной обстановке резко сокращаются. То, на что до войны действительно понадобилось бы 15–20 лет, теперь можно сделать в несколько раз быстрей. Я попросил Иоффе подписать вместе со мной первое краткое письмо в Государственный комитет обороны о необходимости создать научный центр по проблеме атомного оружия. Он согласился. Письмо пошло за двумя подписями…“ [18, с 8].

Как можно заключить из рассказа С.В. Кафтанова, после получения заключений на это письмо различных ведомств, не все из которых были согласны с предложением, ГКО поручил С.В. Кафтанову и А.Ф. Иоффе подготовить проект распоряжения ГКО, которое и было утверждено И.В. Сталиным 28 сентября 1942 года. С.В. Кафтановым и А.Ф. Иоффе был подготовлен и проект постановления ГКО „О добыче урана“, который был принят 27 ноября 1942 года (постановление ГКО № 2542 сс) [1, с 275 — 276].

Характеристика обстоятельств, при которых 28 сентября 1942 г было принято распоряжение ГКО о возобновлении работ по урану, не была бы полной, если не отметить следующее важное обстоятельство. Уже с сентября 1941 г в СССР начала поступать разведывательная информация о проведении в Великобритании совместно с США в секретном порядке интенсивных научно-исследовательских работ, направленных на разработку методов использования атомной энергии для военных целей и создание атомных бомб огромной разрушительной силы. Среди наиболее важных полученных ещё в 1941 г советской разведкой документов следует назвать отчёт английского „Комитета MAUD“. Из материалов этого отчёта, полученного по каналам НКВД СССР, следовало, что создание атомной бомбы реально, что вероятно она может быть создана ещё до окончания войны и, следовательно, повлиять на ход войны [19, с 79–80].

Официальное письмо Л.П. Берия на имя И.В. Сталина с информацией о работах по использованию атомной энергии в военных целях за рубежом, предложениями по организации этих работ в СССР и секретном ознакомлении с материалами НКВД видных советских специалистов, варианты которого были подготовлены сотрудниками НКВД ещё в конце 1941 — начале 1942 гг., было отправлено И.В. Сталину только в октябре 1942 года уже после принятия распоряжения ГКО о возобновлении в СССР работ по урану [1, с 244–245, 271–272], [13, с 99, 104–105, 109–111], [16, с 27].

В то же время разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом, имевшаяся в СССР к моменту принятия решения о возобновлении работ по урану, была получена не только по каналам разведки НКВД, но и по каналам Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ ГШ) Красной армии.

По понятным причинам С.В. Кафтанов не упомянул в своём рассказе о роли в описанных им событиях важнейшего источника информации — материалов ГРУ ГШ Красной армии, которые в августе и в начале сентября 1942 года были направлены в его адрес [1, с 266]. Ещё ранее, в мае 1942 года руководство ГРУ ГШ информировало Академию наук СССР о наличии сообщений о работах за рубежом по проблеме использования атомной энергии в военных целях и просило сообщить, имеет ли в настоящее время эта проблема реальную практическую основу [1, с 262–263].

Ответ на указанный запрос в июне 1942 г дал В.Г. Хлопин, который отметил, что за последний год в научной литературе почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением проблемы использования атомной энергии В.Г. Хлопин писал „Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работам придается значение и они проводятся в секретном порядке. Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна“ [1, с 265–266], [16, с 27–28].

 

На фоне сдержанной оценки перспектив использования атомной энергии в письме В.Г. Хлопина ещё более убедительным выглядит огромное значение действий С.В. Кафтанова, непосредственно приведших к правительственному решению о возобновлении работ по проблеме атомной энергии в СССР. Конечно, отмечая роль С.В. Кафтанова, следует иметь в виду, что решающим обстоятельством, обусловившим принятие правительством СССР этого решения, являлась, вне всякого сомнения, разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом. Эта информация, скорее всего, являлась главным мотивом, определившим и действия самого С.В. Кафтанова.

 

Тем не менее, согласно свидетельству С.В. Кафтанова, письмо Г.Н. Флёрова явилось одним из существенных факторов, способствовавших обращению С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе с письмом в ГКО.

 

Какое письмо Г.Н. Флёрова имел в виду С.В. Кафтанов? Наиболее вероятно, что письмо Г.Н. Флёрова на имя С.В. Кафтанова, написанное, судя по его содержанию, в декабре 1941 г., но отправленное адресату не ранее 17 марта 1942 г. [8, с. 45, 50]. Как уже отмечалось выше, оригинал этого письма не найден, но в архиве Президента Российской Федерации имеется машинописная копия его черновика, направленная И.В. Курчатовым в феврале 1946 года в Специальный комитет [10, с. 432–434]. В архиве Курчатовского института хранится оригинальный или восстановленный Г.Н. Флёровым рукописный черновик указанного письма [8, с. 53–60].

 

Именно в этом письме Г.Н. Флёров подчеркнул исчезновение публикаций в зарубежных журналах по проблеме урана. Но, в отличие от В.Г. Хлопина, Г.Н. Флёров сослался на данный факт как на подтверждение необходимости возобновления исследований в этом направлении в СССР:

 

„Ну, и основное это то, что во всех иностранных журналах полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей.

 

Нам в Советском Союзе работу нужно возобновить, пусть вероятность решения задачи в ближайшее время крайне мала, но ничегонеделание наверняка не может привести к успеху, в то время как в процессе самой работы выясняется ряд новых дополнительных данных, могущих приблизить нас к решению вопроса…“ [8, с. 51, 56–57], [10, с. 433].

 

Письмо Г.Н. Флёрова С.В. Кафтанову завершалось примечательными словами: „История делается сейчас на полях сражений, но не нужно забывать, что наука, толкающая технику, вооружается в научно-исследовательских лабораториях, нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия. И сейчас единственное, чем мы сможем искупить свою ошибку — полугодовое безделье — это возобновление работ и проведение их в ещё более широком масштабе, чем это было до войны“ [8, с. 52, 60], [10, с. 432].

 

Утверждённое 28 сентября 1942 г. распоряжение ГКО возлагало ответственность за возобновление работ по проблеме использования атомной энергии на А.Ф. Иоффе. Но, по-видимому, сразу же после принятия указанного распоряжения ГКО А.Ф. Иоффе стал последовательно проводить в жизнь своё предложение, сделанное им ещё в августе 1940 г. [1, с. 135], о том, чтобы руководителем всей урановой проблемы был назначен И.В. Курчатов (см. в этой связи [1, с. 280–283, 297–299]).

 

По указанию В.М. Молотова И.В. Курчатов в октябре-ноябре 1942 г. был ознакомлен с материалами разведок НКВД и ГРУ ГШ о зарубежных ядерных исследованиях, в том числе с докладом „Комитета M.A.U.D.“. По результатам анализа материалов И.В. Курчатов обратился с докладной запиской на имя В.М. Молотова. В „Заключении“ этой записки И.В. Курчатов писал:

„1. В исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ.

 2. В СССР проблема урана разрабатывается менее интенсивно, а в Англии и в Америке — более интенсивно, чем в довоенное время.

 3. Масштаб проведённых Англией и Америкой в 1941 году работ больше намеченного постановлением ГКО Союза ССР на 1943 год.

 4. Имеющиеся в распоряжении материалы недостаточны, для того чтобы можно было считать практически осуществимой или неосуществимой задачу производства урановых бомб, хотя почти и не остаётся сомнений, что совершенно определённый вывод в этом направлении сделан за рубежом.

 5. Ввиду того, однако, что получение определённых сведений об этом выводе связано с громадными, а, может быть, и непреодолимыми затруднениями, и ввиду того, что возможность введения в войну такого страшного оружия, как урановая бомба, не исключена, представляется необходимым широко развернуть в СССР работы по проблеме урана и привлечь к её решению наиболее квалифицированные научные и научно-технические силы Советского Союза. Помимо тех учёных, которые сейчас уже занимались урановым проектом в документе было рекомендовано ввести дополнительно для проведения опытных исследований докторов наук, профессоров: Алиханова А.И. и его группы, Харитона Ю.Б. и Зельдовича, Кикоина И.К., Александрова А.П. и его группы, Шальникова А.И.

6. Для руководства этой сложной и громадной трудности задачей представляется необходимым учредить при ГКО Союза ССР под Вашим председательством специальный комитет, представителями науки в котором могли бы быть акад. Иоффе А.Ф., акад. Капица П.Л. и акад. Семёнов Н.Н., и И. Курчатов было подчеркнуто в решении высшего руководства 27 ноября 1942 года“ [1, с. 279], [15, с. 278–279]. Затем последовала докладная записка, где имеется резолюция В.М. Молотова: „Т. Сталину. Прошу ознакомиться с запиской Курчатова. В. Молотов. 28.XI“ [1, с. 279], [15, с. 279].

Следует отметить, что предложение проработать вопрос о создании научно-совещательного органа при Государственном комитете обороны СССР из авторитетных лиц для координирования, изучения и направления работ всех учёных, научно-исследовательских организаций СССР, занимающихся вопросом атомной энергии урана содержалось в письме на имя И.В. Сталина, направленном ему Л.П. Берия 6 октября 1942 г. (и в проектах этого письма, подготовленных сотрудниками НКВД СССР в конце 1941 — начале 1942 года) [1, с. 271 –272].

4-ым пунктом этого же постановления был назначен И.В. Курчатов научным руководителем работ по урану. Он стал ответственным за организацию знаменитой Лаборатории № 2 Академии наук СССР.

Цитированная выше записка отражает глубокое беспокойство И.В. Курчатова состоянием работ по проблеме урана в СССР, сложившимся в конце 1942 года и уровнем развития этих работ, запланированным на 1943 год. Увеличение масштабов и повышение эффективности этих работ требовало принятия новых организационных мер. С конкретными предложениями о таких мерах в письмах на имя С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе в декабре 1942 года и январе 1943 года выступили А.И. Алиханов и В.Г. Хлопин [1, с. 285–286, 293–297].

Проанализировав первые итоги организации и работы специальной лаборатории атомного ядра, С.В. Кафтанов и А.Ф. Иоффе 23 января 1943 года обратились к В.М. Молотову с запиской, в которой представили отчёт о проделанных работах и изложили предложения по улучшению организации работ [1, с. 297–299]. Эти предложения включали создание базы специальной лаборатории атомного ядра в г. Москве, перенос в столицу СССР основной части исследований и возложение на И.В. Курчатова руководства всей проблемой урана. В выборе И.В. Курчатова руководителем работ по урану, что уже давно предлагалось А.И. Иоффе, несомненно, сыграли роль видимые всеми неуёмное, заразительное стремление И.В. Курчатова к активной работе, сохранившийся в нём и в зрелые годы задор молодости, умение подбирать и объединять людей для решения конкретных научных и научно-технических вопросов, предельная ясность мышления, способность глубоко анализировать возникающие проблемы и научно-техническую информацию. Стремясь к максимальной чёткости в постановке научных задач и выборе методов их решения, он требовал такой же чёткости от всех других участников работ [15, с. 279–280].

Записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе, к которой был приложен проект нового распоряжения ГКО, завершалась словами: „В целях усиления и дальнейшего развития работ по урану просим рассмотреть и принять прилагаемый при этом проект распоряжения Государственного комитета обороны“ [1, с. 299]. К моменту представления проекта распоряжения ГКО на утверждение были подготовлены ещё две записки (С.В. Кафтанова и секретариата СНК СССР) на имя В.М. Молотова, в которых разъяснялись и обосновывались предлагаемые меры [1, с. 307–309]. 11 февраля 1943 г. проект распоряжения ГКО после внесения в него ряда поправок был подписан В.М. Молотовым [1, с. 306–308].

В принятом распоряжении ГКО № 2872 сс, в частности, говорилось:  „В целях более успешного развития работы по урану:

 1. Возложить на тт. Первухина М.Г. и Кафтанова С.В. обязанность повседневно руководить работами по урану и оказывать систематическую помощь специализированной лаборатории атомного ядра Академии наук СССР. Научное руководство работами по урану возложить на профессора Курчатова И.В.

 2. Разрешить Президиуму Академии наук перевести группу работников специализированной лаборатории атомного ядра из г. Казани в г. Москву для выполнения наиболее ответственной части работ по урану…

 …11. Обязать руководителя специализированной лаборатории атомного ядра проф. Курчатова И.В. провести к 1 июля 1943 года необходимые исследования и представить Государственному комитету обороны к 5 июля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“ [1, с. 306–307], [15, с. 280], [17].

Следует подчеркнуть осторожную формулировку задачи в тексте распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 года (так же, как и в тексте распоряжения ГКО от 28 сентября 1942 года) — представление доклада о возможности создания „урановой бомбы или уранового топлива“, что, по-видимому, отражало отсутствие полной уверенности в этот период в том, что создание атомной бомбы возможно.

 

Вскоре на основании распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 г. руководство Академии наук СССР приняло решение о создании в г. Москве для проведения предусмотренных указанным распоряжением ГКО работ по урану специальной лаборатории Академии наук СССР. Распоряжение по АН СССР № 121 об организации лаборатории гласило: „В соответствии с постановлением Государственного комитета обороны организовать Лабораторию № 2 АН СССР“. Оно было подписано вице-президентом АН СССР А.А. Байковым и секретарём Президиума АН СССР Н.Г. Бруевичем 12 апреля 1943 г. Ещё ранее, 10 марта 1943 г., ими же было подписано распоряжение по АН СССР № 122 о назначении начальником Лаборатории № 2 И.В. Курчатова [1, с. 321].

 

По свидетельству И.В. Курчатова, зафиксированному в его отчётах о работе по проблеме урана (например, в отчёте от 30 июля 1943 г., направленном на имя В.М. Молотова), Лаборатория № 2 начала свою деятельность в марте 1943 г., хотя процесс организационного оформления Лаборатории № 2 как самостоятельного научного учреждения — будущей Лаборатории измерительных приборов Академии наук СССР (ЛИПАН), затем Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, в настоящее время Российского научного центра „Курчатовский институт“ — фактически растянулся на несколько месяцев 1943 г. и даже затронул начало 1944 г. [1,с. 321, 368–373, 382–383], [15, с. 280].

 

Возникает вопрос, с чем связано первоначальное название Курчатовского института — Лаборатория № 2? Почему головному институту по проблеме использования атомной энергии был присвоен № 2? Наиболее вероятным представляется следующее объяснение [20, 21].

 

В распоряжении ГКО от 28 сентября 1942 г. ответственным за возобновление работ по проблеме был назван вице-президент Академии наук СССР, директор Физико-технического института АН СССР А.Ф. Иоффе. Естественно, что формирование специальной лаборатории атомного ядра, которую в соответствии с указанным распоряжением должен был организовать Президиум Академии наук СССР при Академии, началось на базе эвакуированного из г. Ленинграда в г. Казань Физико-технического института. Однако до принятия нового распоряжения ГКО от 11 февраля о работах по урану, которым И.В. Курчатов был назначен научным руководителем этих работ и руководителем специальной лаборатории атомного ядра, а Президиуму АН СССР разрешалось перевести из г. Казани в г. Москву группу работников специальной лаборатории, никаких распоряжений по Академии наук СССР, связанных с организацией специальной лаборатории, не принималось. Первым таким распоряжением явилось распоряжение по АН СССР от 10 марта 1943 г. № 122 о назначении И.В. Курчатова начальником Лаборатории № 2. Согласно [20, с. 150–151] в ЛФТИ к этому времени было организовано 10 лабораторий, однако деятельность одной из этих лабораторий — лаборатории № 2, занимавшейся вопросами акустики и радиофизики, стала сворачиваться, и её начальник А.А. Харкевич к лету 1943 г. перешёл в Физический институт АН СССР им. Лебедева. С этим и было связано, что в распоряжении по АН СССР № 122, согласованном с дирекцией ЛФТИ, лаборатория И.В. Курчатова как лаборатория ЛФТИ получила номер два. Этот номер за лабораторией был сохранён, когда вышедшим вслед распоряжением по АН СССР от 12 апреля 1943 г. официально организовывалась юридически уже независимая от ЛФТИ лаборатория — „Лаборатория № 2 АН СССР“. Данная версия, в изложении которой авторы следуют [20, 21], находит подтверждение в подписанном А.Ф. Иоффе приказе директора ЛФТИ от 14 августа 1943 г. по Казанской группе ЛФТИ. В этом приказе говорилось:

„1. Организовать лабораторию в следующем составе 1) Курчатов И.В., 2) Алиханов А.И., 3) Корнфельд М.О., 4) Неменов Л.М., 5) Глазунов П.Я., 6) Никитин С.Я., 7) Щепкин Г.Я., 8) Флёров Г.Л., 9) Спивак П.Е., 10) Козодоев М.С., 11) Джелепов В.П.

 2. В дальнейшем лабораторию именовать „Лаборатория № 2“.

 3. Заведующим лаборатории № 2 назначить профессора И.В. Курчатова.

 4. Весь состав лаборатории считать переведённым в Москву на постоянную работу.

 5. Профессора И.В. Курчатова освободить от заведования лабораторией № 3…“ [20, 150].

 

 

Своим приказом А.Ф. Иоффе не только закрепил ранее состоявшееся решение об организации Лаборатории № 2 АН СССР, но и с полным правом подчеркнул, что эта лаборатория выросла из Ленинградского физико-технического института. Отметим, что только 27 января 1944 г. приказом по ЛФТИ „в связи с переходом на оплату по отдельной штатной ведомости И.В. Курчатов снят с оплаты и штатов ЛФТИ“, о чём сделана запись в его трудовой книжке [20, с.151].

5. Урановая бомба и бомба из «неземного» материала

 

Актуальность важнейшей задачи, поставленной перед специальной лабораторией атомного ядра (с марта 1943 г. — Лабораторией № 2), — проведение необходимых исследований и представление в ГКО доклада „о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“, — усиливалась тем, что разведывательная информация 1941 г., что отмечал, как уже говорилось выше, И.В. Курчатов в своём письме от 27 ноября 1942 г. на имя В.М. Молотова, не содержала исчерпывающего ответа на вопрос о возможности создания урановой бомбы.

 

 

В то же время экспериментальная и теоретическая базы, которыми располагала Лаборатория № 2 в первой половине 1943 г., да и в относительно длительный последующий период, были недостаточными для того, чтобы дать определённый ответ на вопрос о реальности атомной бомбы только на основании собственных экспериментальных и теоретических данных.

 

Цитированные отзывы И.В. Курчатова относятся ко времени, когда правительство СССР уже приняло решение о возобновлении прерванных войной исследований возможности освобождения и использования атомной энергии. Этим решением явилось утверждённое И.В. Сталиным 28 сентября 1942 г. распоряжение Государственного комитета обороны № 2352 сс „Об организации работ по урану“ [1, с. 269–271], [15, с. 277], [16, с. 28, 30], [17]. Оно было принято всего лишь через полтора месяца после старта Манхэттенского проекта США. Распоряжение ГКО предписывало: „Обязать Академию наук СССР (акад. Иоффе) возобновить работы по исследованию осуществимости использования атомной энергии путём расщепления ядра урана и представить Государственному комитету обороны к 1 апреля 1943 года доклад о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива…“. Распоряжение предусматривало организацию с этой целью при Академии наук СССР специальной лаборатории атомного ядра, создание лабораторных установок для разделения изотопов урана и проведение комплекса экспериментальных работ. Распоряжение обязывало СНК Татарской АССР предоставить Академии наук СССР в г. Казани помещение площадью 500 кв. м для размещения лаборатории атомного ядра и жилую площадь для 10 научных сотрудников.

Представляют большой интерес обстоятельства, при которых в тяжелейший период отечественной войны произошло принятие указанного исторического распоряжения. Как указано в письме-представлении на утверждение И.В. Сталину проекта распоряжения ГКО „Об организации работ по урану“, подписанном 27 сентября 1942 г. заместителем председателя ГКО и СНК СССР В.М. Молотовым, этот проект был подготовлен Академией наук СССР (А.Ф. Иоффе) и Комитетом по делам высшей школы при СНК СССР (С.В. Кафтановым) [1, с. 268–269]. Известные документальные свидетельства военного времени не позволяют пока ещё в деталях воссоздать картину событий, которые сопровождали подготовку и принятие этого постановления ГКО. В этих условиях очень важны воспоминания участников указанных событий, хотя при использовании воспоминаний необходимо считаться с неизбежными неточностями, связанными с несовершенством человеческой памяти.

Особый интерес представляют воспоминания С.В. Кафтанова (однако и к этим воспоминаниям относится сделанное выше замечание, так что и при их анализе необходимо выделять сведения, не противоречащие данным документальных источников). Рассказывая спустя много лет о событиях, которые привели к принятию распоряжения ГКО о возобновлении в СССР исследований по проблеме использования атомной энергии, С.В. Кафтанов вспоминал: „Осенью сорок второго года я получил из Государственного комитета обороны письмо, направленное в ГКО лейтенантом Флёровым. Он служил в авиации. А до войны работал в Физтехе. Успел уже сделать открытие мирового класса. Вместе с Петржаком открыл спонтанное деление ядер урана. В своём письме Флёров сообщал о внезапном прекращении публикаций по ядерным исследованиям в западной научной печати. По мнению Флёрова, это означало, что исследования стали секретными и что, следовательно, на западе приступили к разработке атомного оружия. Значит, нужно немедленно браться за разработку атомного оружия и у нас…“ [18, с 6]. Возвращаясь далее в своих воспоминаниях к письму Г.Н. Флёрова, С.В. Кафтанов сказал: „Осень сорок второго. Немцы дошли до Волги, до Кавказа. Идёт напряжённейшая работа по самым актуальным для того времени темам: танковая броня, взрывчатые вещества, горючее для танков и авиации. И люди, и сырьё, и материалы — всё мобилизовано до предела. И тут поступает предложение развернуть работу в совсем другой, новой, почти фантастической области…“ [18, с 7].

С.В. Кафтанов подчеркнул, что лично для него предложение Г.Н. Флёрова чистой фантастикой не звучало — не только в силу профессиональной подготовленности и служебной информированности С.В. Кафтанова, но и по двум другим причинам. Первая причина — найденные партизанами на оккупированной немцами территории записи убитого немецкого офицера по проблеме использования атомной энергии, которые в апреле 1942 г. были переданы в аппарат С.В. Кафтанова. О второй причине С.В. Кафтанов высказался так „В те же примерно времена, когда мы занимались записями немецкого офицера и письмом Флёрова, Гитлер принялся кричать о подготовке немцами „сверхоружия“. А что если это не просто пропаганда? Что если этот изверг имел в виду именно атомное оружие?

Я стал советоваться с физиками. Наиболее весомым для меня было мнение Абрама Фёдоровича Иоффе. Абрам Фёдорович считал, что принципиальная возможность цепной ядерной реакции, проще — атомного взрыва, доказана и что нам надо браться за это дело. Весь накопленный в ходе войны опыт убеждал меня: сроки реализации научно-технических идей в чрезвычайной обстановке резко сокращаются. То, на что до войны действительно понадобилось бы 15–20 лет, теперь можно сделать в несколько раз быстрей. Я попросил Иоффе подписать вместе со мной первое краткое письмо в Государственный комитет обороны о необходимости создать научный центр по проблеме атомного оружия. Он согласился. Письмо пошло за двумя подписями…“ [18, с 8].

Как можно заключить из рассказа С.В. Кафтанова, после получения заключений на это письмо различных ведомств, не все из которых были согласны с предложением, ГКО поручил С.В. Кафтанову и А.Ф. Иоффе подготовить проект распоряжения ГКО, которое и было утверждено И.В. Сталиным 28 сентября 1942 года С.В. Кафтановым и А.Ф. Иоффе был подготовлен и проект постановления ГКО „О добыче урана“, который был принят 27 ноября 1942 г (постановление ГКО № 2542 сс) [1, с 275 — 276].

Характеристика обстоятельств, при которых 28 сентября 1942 г было принято распоряжение ГКО о возобновлении работ по урану, не была бы полной, если не отметить следующее важное обстоятельство. Уже с сентября 1941 года в СССР начала поступать разведывательная информация о проведении в Великобритании совместно с США в секретном порядке интенсивных научно-исследовательских работ, направленных на разработку методов использования атомной энергии для военных целей и создание атомных бомб огромной разрушительной силы. Среди наиболее важных полученных ещё в 1941 года советской разведкой документов следует назвать отчёт английского „Комитета MAUD“. Из материалов этого отчёта, полученного по каналам НКВД СССР, следовало, что создание атомной бомбы реально, что вероятно она может быть создана ещё до окончания войны и, следовательно, повлиять на ход войны [19, с 79–80].

Официальное письмо Л.П. Берия на имя И.В. Сталина с информацией о работах по использованию атомной энергии в военных целях за рубежом, предложениями по организации этих работ в СССР и секретном ознакомлении с материалами НКВД видных советских специалистов, варианты которого были подготовлены сотрудниками НКВД ещё в конце 1941 — начале 1942 гг., было отправлено И.В. Сталину только в октябре 1942 года уже после принятия распоряжения ГКО о возобновлении в СССР работ по урану [1, с 244–245, 271–272], [13, с 99, 104–105, 109–111], [16, с 27].

В то же время разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом, имевшаяся в СССР к моменту принятия решения о возобновлении работ по урану, была получена не только по каналам разведки НКВД, но и по каналам Главного разведывательного управления Генерального штаба (ГРУ ГШ) Красной армии. По понятным причинам С.В. Кафтанов не упомянул в своём рассказе о роли в описанных им событиях важнейшего источника информации — материалов ГРУ ГШ Красной армии, которые в августе и в начале сентября 1942 года были направлены в его адрес. [1, с 266]. Ещё ранее, в мае 1942 года руководство ГРУ ГШ информировало Академию наук СССР о наличии сообщений о работах за рубежом по проблеме использования атомной энергии в военных целях и просило сообщить, имеет ли в настоящее время эта проблема реальную практическую основу [1, с 262–263].

Ответ на указанный запрос в июне 1942 года дал В.Г. Хлопин который отметил, что за последний год в научной литературе почти совершенно не публикуются работы, связанные с решением проблемы использования атомной энергии. Он в свою очередь писал: „Это обстоятельство единственно, как мне кажется, даёт основание думать, что соответствующим работам придается значение и они проводятся в секретном порядке. Что касается институтов АН СССР, то проводившиеся в них работы по этому вопросу временно свёрнуты как по условиям эвакуации этих институтов из Ленинграда, где остались основные установки (циклотрон РИАНа), так и потому, что, по нашему мнению, возможность использования внутриатомной энергии для военных целей в ближайшее время (в течение настоящей войны) весьма мало вероятна“ [1, с 265–266], [16, с 27–28].

На фоне сдержанной оценки перспектив использования атомной энергии в письме В.Г. Хлопина ещё более убедительным выглядит огромное значение действий С.В. Кафтанова, непосредственно приведших к правительственному решению о возобновлении работ по проблеме атомной энергии в СССР. Конечно, отмечая роль С.В. Кафтанова, следует иметь в виду, что решающим обстоятельством, обусловившим принятие правительством СССР этого решения, являлась, вне всякого сомнения, разведывательная информация о работах по проблеме атомной энергии за рубежом. Эта информация, скорее всего, являлась главным мотивом, определившим и действия самого С.В. Кафтанова. Тем не менее, согласно свидетельству С.В. Кафтанова, письмо Г.Н. Флёрова явилось одним из существенных факторов, способствовавших обращению С.В. Кафтанова вместе с А.Ф. Иоффе с письмом в ГКО.

Какое письмо Г.Н. Флёрова имел в виду С.В. Кафтанов? Наиболее вероятно, что письмо Г.Н. Флёрова на имя С.В. Кафтанова, написанное, судя по его содержанию, в декабре 1941 г., но отправленное адресату не ранее 17 марта 1942 года [8, с. 45, 50]. Как уже отмечалось выше, оригинал этого письма не найден, но в архиве Президента Российской Федерации имеется машинописная копия его черновика, направленная И.В. Курчатовым в феврале 1946 года в Специальный комитет [10, с. 432–434]. В архиве Курчатовского института хранится оригинальный или восстановленный Г.Н. Флёровым рукописный черновик указанного письма [8, с. 53–60].

Именно в этом письме Г.Н. Флёров подчеркнул исчезновение публикаций в зарубежных журналах по проблеме урана. Но, в отличие от В.Г. Хлопина, Г.Н. Флёров сослался на данный факт как на подтверждение необходимости возобновления исследований в этом направлении в СССР: „Ну, и основное это то, что во всех иностранных журналах полное отсутствие каких-либо работ по этому вопросу. Это молчание не есть результат отсутствия работы не печатаются даже статьи, которые являются логическим развитием ранее напечатанных, нет обещанных статей, словом, на этот вопрос наложена печать молчания, и это-то является наилучшим показателем того, какая кипучая работа идёт сейчас за границей. Нам в Советском Союзе работу нужно возобновить, пусть вероятность решения задачи в ближайшее время крайне мала, но ничегонеделание наверняка не может привести к успеху в то время как, в процессе самой работы выясняется ряд новых дополнительных данных, могущих приблизить нас к решению вопроса…“ [8, с. 51, 56–57], [10, с. 433].

Письмо Г.Н. Флёрова С.В. Кафтанову завершалось примечательными словами: „История делается сейчас на полях сражений, но не нужно забывать, что наука, толкающая технику, вооружается в научно-исследовательских лабораториях, нужно всё время помнить, что государство, первое осуществившее ядерную бомбу, сможет диктовать всему миру свои условия. И сейчас единственное, чем мы сможем искупить свою ошибку — полугодовое безделье — это возобновление работ и проведение их в ещё более широком масштабе, чем это было до войны“ [8, с. 52, 60], [10, с. 432].

Утверждённое 28 сентября 1942 г. распоряжение ГКО возлагало ответственность за возобновление работ по проблеме использования атомной энергии на А.Ф. Иоффе. Но, по-видимому, сразу же после принятия указанного распоряжения ГКО А.Ф. Иоффе стал последовательно проводить в жизнь своё предложение, сделанное им ещё в августе 1940 г. [1, с. 135], о том, чтобы руководителем всей урановой проблемы был назначен И.В. Курчатов (см. в этой связи [1, с. 280–283, 297–299]).

И.В. Курчатов в октябре-ноябре 1942 года по указанию В.М. Молотова был ознакомлен с материалами разведок НКВД и ГРУ ГШ о зарубежных ядерных исследованиях, в том числе с докладом „Комитета M.A.U.D.“. По результатам анализа материалов И.В. Курчатов обратился с докладной запиской на имя В.М. Молотова. В „Заключении“ этой записки ученый писал:

„1. В исследованиях проблемы урана советская наука значительно отстала от науки Англии и Америки и располагает в данное время несравненно меньшей материальной базой для производства экспериментальных работ.

 2. В СССР проблема урана разрабатывается менее интенсивно, а в Англии и в Америке — более интенсивно, чем в довоенное время.

 3. Масштаб проведённых Англией и Америкой в 1941 году работ больше намеченного постановлением ГКО Союза ССР на 1943 год.

 4. Имеющиеся в распоряжении материалы недостаточны, для того чтобы можно было считать практически осуществимой или неосуществимой задачу производства урановых бомб, хотя почти и не остаётся сомнений, что совершенно определённый вывод в этом направлении сделан за рубежом.

 5. Ввиду того, однако, что получение определённых сведений об этом выводе связано с громадными, а, может быть, и непреодолимыми затруднениями, и ввиду того, что возможность введения в войну такого страшного оружия, как урановая бомба, не исключена, представляется необходимым широко развернуть в СССР работы по проблеме урана и привлечь к её решению наиболее квалифицированные научные и научно-технические силы Советского Союза. Помимо тех учёных, которые сейчас уже занимаются ураном, представлялось бы желательным участие в работе к тому времени известных своими открытиями и планами научного исследования, в первую очередь, указанных персонально ранее пятерых специалистов.

 6. Для руководства этой сложной и громадной трудности задачей представляется необходимым учредить при ГКО Союза ССР под Вашим председательством специальный комитет, представителями науки в котором могли бы быть академики Иоффе А.Ф., академик Капица П.Л. и академик Семёнов Н.Н. Проф. И. Курчатов 27.11.42“ [1, с. 279], [15, с. 278–279].

Цитированная выше записка отражает глубокое беспокойство И.В. Курчатова состоянием работ по проблеме урана в СССР, сложившимся в конце 1942 года, и уровнем развития этих работ, запланированным на 1943 год. Увеличение масштабов и повышение эффективности этих работ требовало принятия новых организационных мер. С конкретными предложениями о таких мерах в письмах на имя С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе в декабре 1942 год и январе 1943 год выступили А.И. Алиханов и В.Г. Хлопин [1, с. 285–286, 293–297].

Проанализировав первые итоги организации и работы специальной лаборатории атомного ядра, С.В. Кафтанов и А.Ф. Иоффе 23 января 1943 года обратились к В.М. Молотову с запиской, в которой представили отчёт о проделанных работах и изложили предложения по улучшению организации работ [1, с. 297–299]. Эти предложения включали создание базы специальной лаборатории атомного ядра в г. Москве, перенос в г. Москву основной части исследований и возложение на И.В. Курчатова руководства всей проблемой урана. В выборе И.В. Курчатова руководителем работ по урану, что уже давно предлагалось А.И. Иоффе, несомненно, сыграли роль видимые всеми неуёмное, заразительное стремление И.В. Курчатова к активной работе, сохранившийся в нём и в зрелые годы задор молодости, умение подбирать и объединять людей для решения конкретных научных и научно-технических вопросов, предельная ясность мышления, способность глубоко анализировать возникающие проблемы и научно-техническую информацию. Стремясь к максимальной чёткости в постановке научных задач и выборе методов их решения, он требовал такой же чёткости от всех других участников работ [15, с. 279–280].

Записка С.В. Кафтанова и А.Ф. Иоффе, к которой был приложен проект нового распоряжения ГКО, завершалась словами: „В целях усиления и дальнейшего развития работ по урану просим рассмотреть и принять прилагаемый при этом проект распоряжения Государственного комитета обороны“ [1, с. 299]. К моменту представления проекта распоряжения ГКО на утверждение были подготовлены ещё две записки (С.В. Кафтанова и секретариата СНК СССР) на имя В.М. Молотова, в которых разъяснялись и обосновывались предлагаемые меры [1, с. 307–309].

11 февраля 1943 г. проект распоряжения ГКО после внесения в него ряда поправок был подписан В.М. Молотовым [1, с. 306–308]. Отметим осторожную формулировку задачи в тексте распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 года (так же, как и в тексте распоряжения ГКО от 28 сентября 1942 г.) — представление доклада о возможности создания „урановой бомбы или уранового топлива“, что, по-видимому, отражало отсутствие полной уверенности в этот период в том, что создание атомной бомбы возможно.

Вскоре на основании распоряжения ГКО от 11 февраля 1943 года руководство Академии наук СССР приняло решение о создании в г. Москве для проведения предусмотренных указанным распоряжением ГКО работ по урану специальной лаборатории Академии наук СССР. Распоряжение по АН СССР № 121 об организации лаборатории гласило: „В соответствии с постановлением Государственного комитета обороны организовать Лабораторию № 2 АН СССР“. Оно было подписано вице-президентом АН СССР А.А. Байковым и секретарём Президиума АН СССР Н.Г. Бруевичем 12 апреля 1943 года. Ещё ранее, 10 марта 1943 года, ими же было подписано распоряжение по АН СССР № 122 о назначении начальником Лаборатории № 2 И.В. Курчатова [1, с. 321].

 

По свидетельству И.В. Курчатова, зафиксированному в его отчётах о работе по проблеме урана (например, в отчёте от 30 июля 1943 года, направленном на имя В.М. Молотова), Лаборатория № 2 начала свою деятельность в марте 1943 г., хотя процесс организационного оформления Лаборатории № 2 как самостоятельного научного учреждения — будущей Лаборатории измерительных приборов Академии наук СССР (ЛИПАН), затем Института атомной энергии им. И.В. Курчатова, в настоящее время научного центра „Курчатовский институт“ — фактически растянулся на несколько месяцев 1943 года и даже затронул начало 1944 года [1,с. 321, 368–373, 382–383], [15, с. 280]. Вот уже на протяжений семи десятка лет у исследователей и общественности возникает вопрос: С чем связано первоначальное название Курчатовского института — Лаборатория № 2? Почему головному институту по проблеме использования атомной энергии был присвоен № 2? По нашим соображениям ниболее вероятным представляется следующее объяснение [20, 21].

В распоряжении ГКО от 28 сентября 1942 года ответственным за возобновление работ по проблеме был назван вице-президент Академии наук СССР, директор Физико-технического института АН СССР А.Ф. Иоффе. Естественно, что формирование специальной лаборатории атомного ядра, которую в соответствии с указанным распоряжением должен был организовать Президиум Академии наук СССР при Академии, началось на базе эвакуированного из г. Ленинграда в г. Казань Физико-технического института. Однако до принятия нового распоряжения ГКО от 11 февраля о работах по урану, которым И.В. Курчатов был назначен научным руководителем этих работ и руководителем специальной лаборатории атомного ядра, а Президиуму АН СССР разрешалось перевести из г. Казани в г. Москву группу работников специальной лаборатории, никаких распоряжений по Академии наук СССР, связанных с организацией специальной лаборатории, не принималось. Первым таким распоряжением явилось распоряжение по АН СССР от 10 марта 1943 года № 122 о назначении И.В. Курчатова начальником Лаборатории № 2.

 Согласно в ЛФТИ к этому времени было организовано 10 лабораторий, однако деятельность одной из этих лабораторий — лаборатории № 2, занимавшейся вопросами акустики и радиофизики, стала сворачиваться, и её начальник А.А. Харкевич к лету 1943 года перешёл в Физический институт АН СССР им. Лебедева [20, с. 150–151]. С этим и было связано, что в распоряжении по АН СССР № 122, согласованном с дирекцией ЛФТИ, лаборатория И.В. Курчатова как лаборатория ЛФТИ получила номер два. Этот номер за лабораторией был сохранён, когда вышедшим вслед распоряжением по АН СССР от 12 апреля 1943 года официально организовывалась юридически уже независимая от ЛФТИ лаборатория — „Лаборатория № 2 АН СССР“. Данная версия, в изложении которой авторы следуют [20, 21], находит подтверждение в подписанном А.Ф. Иоффе приказе директора ЛФТИ от 14 августа 1943 г. по Казанской группе ЛФТИ. В этом приказе говорилось:

„1. Организовать лабораторию в следующем составе 1) Курчатов И.В., 2) Алиханов А.И., 3) Корнфельд М.О., 4) Неменов Л.М., 5) Глазунов П.Я., 6) Никитин С.Я., 7) Щепкин Г.Я., 8) Флёров Г.Л., 9) Спивак П.Е., 10) Козодоев М.С., 11) Джелепов В.П.

 2. В дальнейшем лабораторию именовать „Лаборатория № 2“.

 3. Заведующим лаборатории № 2 назначить профессора И.В. Курчатова.

 4. Весь состав лаборатории считать переведённым в Москву на постоянную работу.

 5. Профессора И.В. Курчатова освободить от заведования лабораторией № 3…“ [20, 150].

Своим приказом А.Ф. Иоффе не только закрепил ранее состоявшееся решение об организации Лаборатории № 2 АН СССР, но и с полным правом подчеркнул, что эта лаборатория выросла из Ленинградского физико-технического института. Отметим, что только 27 января 1944 года приказом по ЛФТИ „в связи с переходом на оплату по отдельной штатной ведомости И.В. Курчатов снят с оплаты и штатов ЛФТИ“, о чём сделана запись в его трудовой книжке [20, с.151].

5. Урановая бомба и бомба из «неземного» материала требует оперативной разработки и интеллектуально-технической доводки до уровня поставленной основной цели.

Актуальность важнейшей задачи, поставленной перед специальной лабораторией атомного ядра (с марта 1943 г. — Лабораторией № 2), — проведение необходимых исследований и представление в ГКО доклада „о возможности создания урановой бомбы или уранового топлива“, — усиливалась тем, что разведывательная информация 1941 года, что отмечал, как уже говорилось выше, И.В. Курчатов в своём письме от 27 ноября 1942 года на имя В.М. Молотова, не содержала исчерпывающего ответа на вопрос о возможности создания урановой бомбы.

В то же время экспериментальная и теоретическая базы, которыми располагала Лаборатория № 2 в первой половине 1943 года, да и в относительно длительный последующий период, были недостаточными для того, чтобы дать определённый ответ на вопрос о реальности атомной бомбы только на основании собственных экспериментальных и теоретических данных.

Однако продолжавшие поступать разведывательные материалы, в том числе материалы, которыми И.В. Курчатов располагал уже к весне 1943 года, по существу не оставляли у него сомнений в осуществимости бомбы из урана-235. Из уже упоминавшегося выше отзыва И.В. Курчатова от 4 июля 1943 года на поступивший по каналам разведки перечень американских работ по проблеме урана следует, что его беспокоила уже не сама возможность создания бомбы из урана-235, а озабоченность вызывали противоречия в данных различных работ по сечениям деления урана-235 в области средних энергий нейтронов. И.В. Курчатов отмечал: „Вопрос этот имеет кардинальное значение, так как от величины сечения деления в этой области крайне резко зависят размеры бомбы из урана-235 и самая возможность осуществления котла из металлического урана“ [1, с. 356], [15, с. 281].

Весной 1943 года И.В. Курчатову стала принципиально ясной и новая возможность конструирования атомной бомбы. В записке на имя М.Г. Первухина от 22 марта 1943 года И.В. Курчатов писал: „В материалах, рассмотрением которых занимался в последнее время… указано, что, может быть, продукты сгорания ядерного топлива в „урановом котле“ могут быть использованы вместо урана-235 в качестве материала для бомбы. Имея в виду эти замечания, я внимательно рассмотрел последние из опубликованных американцами в „Physical Review“ работ по трансурановым элементам (эка-рению-239 и эка-осьмию-239) и смог установить новое направление в решении всей проблемы урана…“. Речь шла об использовании в атомной бомбе плутония-239, который И.В. Курчатов называл в своём письме эка-осьмием-239. Он писал, что „перспективы этого направления необычайно увлекательны“. „По всем существующим сейчас теоретическим представлениям попадание нейтрона в ядро эка-осьмия должно сопровождаться большим выделением энергии и испусканием вторичных нейтронов, так что в этом отношении он должен быть эквивалентен урану-235“. „Если в действительности эка-осьмий обладает такими же свойствами, как и уран-235, его можно будет выделить из „уранового котла“ и употребить в качестве материала для эка-осьмиевой бомбы. Бомба будет сделана, следовательно, из „неземного“ материала, исчезнувшего на нашей планете.

Как видно, при таком решении всей проблемы отпадает необходимость разделения изотопов урана, который используется и как топливо, и как взрывчатое вещество“. „Разобранные необычайные возможности, конечно, во многом ещё не обоснованы. Их реализация мыслима лишь в том случае, если эка-осьмий-239 действительно аналогичен урану-235 и если, кроме того, так или иначе может быть пущен в ход „урановый котёл“. Кроме того, развитая схема нуждается в проведении количественного учёта всех деталей процесса. Эта последняя работа в ближайшее время будет мной поручена профессору Я.Б. Зельдовичу“ [1, с. 326–327], [13, с. 116–117], [15, с. 281–282].

С сообщением о пуске в США первого уранового котла, открывающего перспективы крупномасштабного использования атомной энергии и получения нового делящегося материала с атомным весом 239, пригодного для изготовления атомной бомбы (имелся в виду ядерный реактор Э. Ферми, пущенный 2 декабря 1942 года в г. Чикаго), И.В. Курчатов был ознакомлен в июле 1943 года вскоре после получения по каналам разведки этого сообщения. Он дал чрезвычайно высокую оценку факту пуска в США первого в мире ядерного реактора. В своём отзыве на указанный материал разведки он писал: „Рассмотренный материал содержит исключительной важности сообщение о пуске в Америке первого уран-графитового котла — сообщение о событии, которое нельзя оценить иначе, как крупнейшее явление в мировой науке и технике“ [1, с. 375–376], [15, с. 281], [16, с. 33].

Отметим, что в уже упоминавшемся докладе английского „Комитета MAUD“, который поступил в СССР по каналам разведки в 1941 г. и с которым в конце 1942 г. был ознакомлен И.В. Курчатов, говорилось о том, что элемент с массой 239 весьма вероятно будет иметь делительные свойства, подобные свойствам урана-235, и может быть использован как взрывчатое вещество в атомной бомбе (см. [19, с 80]).

 

---

Дата добавления: 2019-07-17; просмотров: 181; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!