Видимо, ей все-таки непросто было начать разговор, потому что оговорила: «Настоящих имен ведь не будет, верно?» Не будет.

ПРО СОРОКИНА

 

С Сорокиным меня познакомил его бывший, как он говорит, клиент, а мой сослуживец. Позвонил — встретились, — я его не узнала: помолодел как-то. «А я пить бросил, — говорит. — И курить. Теперь хочу тебя познакомить с человеком, благодаря которому все это со мной произошло». «А что, мне пора, ты считаешь?» — спрашиваю.

По дороге рассказал, что мы идем к замечательному дядьке, просто-таки уникальному, который не только гиблых алкоголиков чуть не с того света вытаскивает, но они у него еще и молодеют все, как один, хорошеют и вместо того, чтобы бомжевать на помойке, открывают свои бизнесы, процветают, возвращаются в семью, рожают детей, строят дома. И про этого дядьку должно обязательно узнать все человечество, для начала в моем лице.

— А почему в моем-то именно? — не пойму я.

— Ты с одной стороны — в теме, а с другой — не в теме. Это то, что надо, по-моему, — объяснил он. Главное, сразу все ясно стало...

Встретил нас небольшого росточка складный такой мужичок, седой, с усиками, улыбчивый, голубоглазый, в светлой рубашке навыпуск — жарко было. Самое точное слово — неприметный, мимо пройдешь и не вспомнишь. Представился коротко: «Юра».

Оказалось, это он самый и есть, чудотворец Юрий Сорокин. Руководитель Центра лечения алкогольной и наркотической зависимости. Одного из самых, если не самого результативного в России.

Приятель мой к Сорокину хотя и сам пришел, но попал почти случайно — «сарафанное радио» сработало. И теперь, преисполненный благодарности, решил исправить положение — сделать так, чтобы о Сорокинском Центре узнало как можно больше народу. А для этого подал идею — издать книгу. Книгу, в которой Сорокин рассказал бы о своем уникальном методе, а те, кто его на себе испробовал — о том, что получилось.

Вот тут-то я и понадобилась, тут-то и разъяснилась та загадочная фраза про «в теме» и «не в теме». Сам Юра настолько погружен в эту свою тему, постоянно варится в ней уже два с половиной десятилетия, что у него, как говорится, «глаз замылен», — ему кажется, что все очень понятно и просто, и объяснять тут нечего, что все привычно и как всегда, и не о чем особо рассказывать. А для того, чтобы все-таки рассказать, нужен неофит вроде меня, не в теме, не алкоголик и не ортодоксальный трезвенник, чтобы задавал вопросы, интересующие обычного человека, не специалиста. А «в теме» — это потому, что муж пил запоями, братишка двоюродный напивается часто, друг детства из наркологии не вылезает, подруга безработная спивается на глазах — спасать сил уже нет; потому что стольких друзей схоронила — талантливых, блистательных, — которых пьянка сгубила... А что, есть кто не в теме?.. Это как про войну говорят: «Нет у нас семьи, которой бы не коснулось»... Только здесь, наверное, «задетых» еще больше...

Прости, дорогой читатель, если тебе покажется, что в вопросах моих что-то личное мелькает — не получается здесь без личного. Вот я Сорокина сразу и спросила — о наболевшем: «Как же так, почему они вас слушаются, вам верят, а я сколько ни пыталась, — и лаской, и руганью — все равно обманет меня и выпьет!» «Да я же их знаю, как себя самого! Давно только это было».

И он стал рассказывать.

 

Родился Юра ровно в середине прошлого века, в семье военнослужащего. Отец был летчик, офицер, в отставку ушел в звании полковника. Детей было двое — еще брат, на пять лет старше. Жили в военном городке в Подмосковье. «Мама — замечательный, добрый, очень отзывчивый человек, и с ней всегда был комфорт, всегда ласка», — вспоминает Сорокин.

Лето проводил у бабушки, в деревне — ходил на речку, купался, загорал. Когда подрос — стали отправлять в пионерские лагеря. Вместе со всеми одноклассниками вступил в пионеры, потом в комсомол — словом, все как у всех обыкновенных ребят того времени. Мальчик рос общительным, открытым, дружелюбным. Любил спорт — футбол, хоккей, горные лыжи. Лыжами занимался серьезно, был кандидатом в мастера спорта. Но серьезно повредил ногу, было ясно, что из-за травмы первых мест ему уже не видать. Вторым быть не захотел, ушел в футбол. Там тоже добился очередных высот — играл за команду мастеров. В СССР тогда профессионального спорта, как известно, не было, игроки числились на заводах — кто слесарем, кто токарем. Короче, встала перед юношей дилемма: то ли продолжать спортом заниматься, а когда выйдет возраст идти на тот же завод, только учеником слесаря, то ли все-таки профессию получить. Выбрал профессию.

Пошел учиться в техникум, работал на космическом заводе, «почтовом ящике», технологом. Потом — вуз, тоже технический. Стал инженером. Женился. Устроился на завод, от которого дали квартиру. Инженером Юра был грамотным, талантливым. Повышали по службе, стал главным конструктором, неплохо, по тем временам, зарабатывал, премии получал — все, «как у людей».

Да и пьянство-то было какое-то нормальное — ну что такое кружка-вторая пива после работы, особенно, если пивбар прямо рядом! Кружка-вторая, потом третья, четвертая, и так каждый день... Да и коллеги по работе всегда рады поддержать компанию. Случалось, едва добирался домой... В общем, как все «нормальные» люди. Родителей не стало, и остались они вчетвером., он, жена, маленький сын и АЛКОГОЛЬ.

Так и получилось, что в один прекрасный день, устав от всего этого, жена объявила: «Живи, как хочешь. Хочешь — пей, хочешь — не пей, хочешь — приноси деньги, не хочешь — не приноси. Хочешь — приходи домой, не хочешь — не приходи. Но, если приходишь — являйся после того, как ребенок заснет. А уходи — до того, как проснется».

Юра сначала обрадовался — свобода! Погулял так месячишко и понял — от такой свободы сдохнуть хочется. По счастью, жена (как и многие другие русские жены) в тайне от него продолжала принимать участие в его жизни и был их сын... Именно Она узнала откуда-то, что приехали американцы и привезли свою программу про алкоголизм. Было это в 1990 году.

 

С этого момента начинается новая биография Юрия Сорокина. Та, в которой он резко сменит профессию, для чего получит второе образование — закончит клиническую (медицинскую) кафедру факультета психологии МГУ, станет работать в реабилитационных центрах, разработает собственный уникальный метод спасения пропиваемых жизней, адаптированный к нашей российской ментальности и нашим алкоголикам, потом создаст свой Центр, Центр Юрия Сорокина, обрастет учениками и последователями, но так и останется единственным, потому что самое главное его мастерство — талант целителя душ — заключено в нем самом.

 

 

«Я СЧАСТЛИВ, ЧТО Я БРОСИЛ ПИТЬ!»

Этот человек меня поразил сходу, еще когда по телефону договаривались о встрече: коротко, по-деловому, согласился подъехать ко мне домой. А я-то ломала голову — в кафе его вести, или куда? А так получался идеальный для меня вариант: мы, по старой московской традиции, целый вечер просидели за разговором у меня на кухне. Было ощущение, что мы если не выросли в одном дворе, то точно учились в одном классе... И так вполне могло бы быть, потому что мы ровесники. Вот только я свою «пожилую» фотографию никак не решусь не сайт выставить, а его одноклассники не поверили, что это он сейчас такой: «Ты, — говорят, — обманываешь, ты сегодняшнюю фотку покажи!»

Очень живой, подвижный. Не потому, что по кухне бегал, а как жестикулировал: азартно, выразительно. «Вы курите?» — спрашиваю. Он в ответ: «Слава богу, а то я уж думал, придется на лестницу выходить!» Курит, как я — одну от одной... А может, волновался просто...

 

— Зовут меня А. П., мне пятьдесят шесть лет. Родился я в Москве, родители: отец военнослужащий, мать домохозяйка. В принципе, моя жизнь протекала достаточно ровно и успешно для тех времен. Я хорошо закончил школу и в семидесятом году поступил в иняз. В семьдесят пятом году его закончил, и специальность моя — переводчик с английского и испанского языков. Еще за год до распределения на меня положил глаз КГБ, и меня стали оформлять для работы. И по распределению по окончании института я начал работать в Управлении внешней разведки, в Первом главном управлении. Думаю, что какие-то вещи я уже могу открыто говорить, потому что и время прошло, и институты не так называются, и службы не так называются.

— Испанский у вас со школы?

— Нет, просто вторым языком дали испанский. Тогда, если помните, семьдесят третий год — это Чили, Альенде, революционный подъем, — и поэтому я с удовольствием учил испанский язык. О чем совершенно не жалею, потому что потом жизнь распорядилась так, что, сам того не желая, я последние три года работал в Испании. Мне испанский язык очень помог, я просто купаюсь в нем, я испанский люблю больше, чем английский. Так вот, я начал работать в КГБ, в Управлении внешней разведки, и все шло, в принципе, нормально, все очень хорошо. Карьера моя была определена: когда я только пришел туда работать, я уже знал, чем моя жизнь закончится через двадцать пять лет, на какой должности, в каком звании, потому что в те времена у всех жизнь была такая размеренная и все могли планировать свое будущее совершенно спокойно.

И моя жизнь, действительно, протекала по плану, через два года я подал заявление сначала в кандидаты, потом в члены партии, и вступил. Через два года я женился, через год у меня родился ребенок, то есть все шло по накатанному, мне вовремя присваивали звания и так далее.

Но, к счастью или к сожалению, оказалось, что я алкоголик — сейчас я говорю: наверное, даже к счастью, потому что, если бы не алкоголизм, я бы, наверное, не нашел путь к себе, я не нашел самого себя. Психологическая программа, с которой я встретился из-за своего алкоголизма, позволила посмотреть внутрь самого себя и понять, кто я, что я, зачем я пришел, то ли я делаю, с теми ли людьми общаюсь, и вообще позволила найти путь к себе, я бы сказал. И поэтому одна из первых статей, которую я писал, когда уже вышел из реабилитационного центра, так и называлась «Я счастлив, что я бросил пить». И смысл именно в том и заключался, что я счастлив, что мой алкоголизм позволил заглянуть внутрь меня; раскрыть то содержание, которое сейчас соответствует моему, как мне кажется, — хочу думать, что я не ошибаюсь, — моему внутреннему предназначению; предназначению, которое мне дано свыше. Так вот, одним из этих определяющих, судьбоносных факторов в моей успешной достаточно карьере было то, что мой начальник, к счастью, оказался алкоголиком.

— Почему же это «к счастью»?

— А к счастью потому, что он ускорил процесс.

— Гэрэушники вообще жутко пили...

— Ну, вы знаете, по-разному. Они пили все, но часть из них была алкоголиками, — как я, например, — а часть просто пьяницами. Вот мой начальник, — думаю, что он еще живет до сих пор, сейчас ему, наверное, лет под девяносто, но у него здоровье было настолько крепкое!

День начинался с того, что он стучал в мой, соседний, кабинет, и я знал, что этот стук означает. Это было в девять часов утра, как только мы приезжали на работу. Мы работали на загородных секретных объектах, где обучались представители спецслужб иностранных государств. В то время я работал с кубинцами. Поскольку это была загородная резиденция, где сидит начальник-алкоголик, где есть его подчиненный, я то есть, такой молоденький мальчик, где есть обслуга, которая занимается своими делами, где есть слушатели, которые сидят на занятиях, а вокруг природа: тут лес, тут лодка, — грех был не выпить! И день начинался с того, что в девять часов утра начальник стучал мне в дверь и я шел к сестре-хозяйке. Через пять минут сестра-хозяйка на подносе приносила бутылку водки или бутылку коньяку, закусочку, мы с ним выпивали на двоих бутылку водки, и с этого начинался наш рабочий день. И так почти каждый день происходило, за исключением тех случаев, когда, например, нужно было ехать к руководству, на партийное собрание или совещание, — словом, в центр. А так мы сами себе были предоставлены.

— А как же, вы говорите, он алкоголик, а если надо было ехать на совещание, он же не выпивал?

— Нет, но мы же знали, по каким дням у нас партсобрание, по каким дням у нас совещание...

— Но алкоголик, он же не может жить, если не выпьет?

— О себе могу сказать, что в то время я более или менее это контролировал, а он... Я думаю, что он был не алкоголиком, а просто пьяницей, если можно было — пил, а если не нужно было — не пил. И думаю, что это было именно так, потому что сам я, несмотря на то, что меня в один прекрасный день по работе вызвали, а вызвал генерал (я к этому подойду в ходе своего рассказа), выпил, и поэтому мне было, что называется, по барабану, что меня вызывает генерал. Вот в этом-то и разница: алкоголик не может себя контролировать. Я, спустя десять лет, уже не контролировал себя — когда этот генерал меня вызывал. А он, мой начальник, мог это контролировать всегда.

Поэтому, я думаю, в этом принципиальная разница между алкоголиком и пьяницей: пьяница — это тот человек, который хочет — пьет, хочет — не пьет, а алкоголик, действительно, на протяжении какого-то времени, когда болезнь только развивается, еще более или менее в состоянии контролировать свое заболевание, а когда она вступает уже в такую стадию, когда, как американцы говорят, «из соленого огурца свежий не сделаешь», он ничего контролировать не в состоянии. Я, видимо, до определенной грани еще мог контролировать, а переступив черту — уже все, впал в алкоголизм.

Юра, наверняка, вам рассказывал, что в какой-то момент по ходу этого заболевания происходят необратимые биологические изменения в организме, когда перестраивается вся система обмена веществ; вот то, что называется метаболизмом в организме, и он по-другому уже действовать не может. Про огурец пример очень показательный: на каком-то этапе еще можно что-то сделать. Скажем, сейчас, оглядываясь на свою жизнь, могу сказать, что я был хороший мальчик из хорошей семьи, дружил с хорошей девочкой, учился в хорошем институте, где-то выпивал, скажем, на вечеринке, в компании, — это все никакого алкоголизма не предвещало. А регулярно начал выпивать, наверное, лет с двадцати двух, когда закончил институт и пришел в КГБ. И вот регулярное употребление ускорило переходный процесс...

— Хотите сказать, что никакой обреченности, предрасположенности, на роду написанной, а, следовательно, никакого алкоголизма с вами не случилось бы, если бы не было регулярного такого употребления?

— Может быть, и не было бы. Но я думаю, что если это сидит внутри, то оно рано или поздно дает о себе знать.

Я вам расскажу на примере своей семьи. У нас в семье это было тайной за семью печатями. Когда я уже вышел из Центра, спустя много-много лет, мама рассказала историю своего папы и вообще историю своей семьи, потому что до поры до времени я знал о своем деде только одно — что он был очень ответственный работник: в системе Наркомата внешних сношений работал, что называется, в системе МИДа. Мать моя латышка, он тоже латыш, знал несколько языков, поэтому в двадцать пятом или двадцать четвертом году, а он еще при Дзержинском работал, его пригласили, тоже, видимо, по линии НКВД, стать нашим торговым представителем во Франции, в Италии, в Германии. Детство моей матери прошло в этих странах, она совершенно свободно говорит на трех языках.

В тридцать седьмом году деда, естественно, расстреляли, — наверное, почти в каждой семье какие-то есть пострадавшие, — и вот у меня с детства был некий такой образ деда в ореоле героя, который был незаконно репрессирован и расстрелян. Потом, много лет спустя, когда я уже сам вышел из реабилитационного Центра, мама мне рассказала, что дедушка, оказывается, любил выпить, и выпивал, если не запоями, то пил до бессознательного состояния.

Видимо матери самой это было неприятно вспоминать, потому что то горе, которое она перенесла за все эти годы, ведь практически вся жизнь у нее пошла наперекосяк, была сломана этим арестом и расстрелом, внутренне не позволяло ей через это переступить, разрушить этот ореол, этот миф о герое-деде. Как выяснилось, и ее дед, мой прадед, тоже страдал этим недугом. А вот по отцовской линии, как ни странно, все нормально.

Мои папа и мама, слава богу, до сих пор живы, они совершенно равнодушны к алкоголю и сейчас, и всегда были. Я отца своего вообще никогда в жизни пьяным не видел, выпившим даже, только когда гости собирались, и то я не могу вспомнить, чтобы он как-то менялся. А про маму и говорить нечего. Это к вопросу о том, как расцветает этот пышный цветок, и как расцвел мой алкоголизм.

Когда я начал работать в КГБ, все это носило характер шалости, невинных развлечений со своим начальником, когда вроде выпьешь и это даже, наоборот, придавало некий кураж, если надо было переводить какие-то переговоры, или гости приезжали к нам, какие-то вечера проводились, вроде казалось, что я и перевожу лучше, тем более, что меня хвалили и вообще я был нарасхват. Мне просто повезло, что с самого начала, когда я пришел в КГБ, я начал работать, так просто получилось, с высшим руководством разведки Кубы, и меня взял под опеку начальник разведки Кубы. Он меня так обнимал, когда приезжал: «Чико, ты мой сынок, лучший друг!» Видя такое отношение со стороны руководителя разведки Кубы, наше руководство, в том числе и начальник разведки (он недавно умер; в перевороте в девяносто первом году он принимал активное участие, он был тогда Председателем КГБ), соответственно, относилось ко мне так же, как этот кубинский Димитрио. Поэтому я как бы «въехал на самый верх» автоматом, сам к тому не прикладывая особых усилий. Но, думаю, язык я неплохо знал. И поэтому на второй, на третий год работы в КГБ меня стали привлекать к переговорам на самом высшем уровне. В последние годы, уже буквально перед тем, когда я уволился, а правильнее сказать, меня попросили уволиться из КГБ, я переводил даже Андропову. Уж большего уровня и не представить. Ну а болезнь таким образом и развивалась. Все было бы хорошо, если бы не одно «но», то «но», которое сопровождает алкоголика, и то «но», которое отличает алкоголика от пьяницы. Вот вы задавали вопрос, в чем разница между алкоголиком и пьяницей. Если пьяница хочет — пьет, хочет — не пьет. Вот он приходит домой вечером и говорит: «Маш, давай выпьем по рюмочке», и она отвечает: «Коль, да конечно!» Он выпил рюмочку, две, поужинали, посмотрели телевизор и все прекрасно, то у алкоголика так вопрос не стоит. Для меня, я заметил, сам стал обращать внимание, что выпить стало просто необходимостью.

— По рюмочке алкоголик не может пить, надо до бесконечности?

— Совершенно верно... А с этим пришли сопутствующие проблемы. Те проблемы, которые сопровождают жизнь алкоголика, и те проблемы, которые отличают алкоголика от пьяницы. В данном случае, у меня, то есть, начались проблемы в семье. Я приходил домой может даже выпивши-то чуть-чуть, но каждый день. Жена стала обращать на это внимание, у нас уже был маленький ребенок, дочка росла, и, естественно, как любой женщине, супруге это не нравилось. Она стала делать мне какие-то замечания, потом начались ссоры, скандалы. Естественно, я пытался оправдываться, пытался придумывать всякие поводы. А поводы, они, как вы знаете, у алкоголика по любому случаю, тем более на моей работе, где каждый день были переговоры, где каждый день были какие-то застолья, где были какие-то случаи, какие-то годовщины, то Новый год, то День какой-нибудь революции, то Первое мая, то Седьмое ноября и так далее, и так далее. Начались проблемы с тем, что я в какой-то момент почувствовал, что перестаю себя контролировать.

Была пара случаев, когда я собирался вернуться домой с работы, а просыпался где-то на улице. Меня будил милиционер, но, видя мое удостоверение, не отправлял меня в вытрезвитель, а просто говорил: «Друг, ну-ка, давай-ка домой на такси».

Соответственно, проблемы начались и на работе. Как-то раз, когда я себя уже не контролировал и пил на работе практически каждый день, я был назначен дежурным по большому объекту. Это был год Олимпиады, по-моему... У меня в подчинении находилось несколько офицеров, несколько прапорщиков, мы выпили вечером: ну, подумаешь, так обычно дежурство проходило, отдежуришь, передашь утром смену другому и так далее. А тут нам вечером не хватило выпивки. Естественно, я попросил одного из сотрудников сходить, поскольку с магазинами тогда было не такое раздолье, как сейчас, к нашей сотруднице, которая жила напротив работы, и попросить у нее спирта, — она была медицинский работник. Ее не оказалось дома, была ее дочь, и вот этот прапорщик стал приставать к девушке. Пришел он без бутылки.

На следующее утро я сдал смену, уехал на дачу, а в понедельник, выйдя на работу, узнаю, что дочь этой сотрудницы нажаловалась матери, мать пришла и устроила грандиозный скандал. Ну, и, как тогда было принято, начали персональное дело. Этого прапорщика вызвали, сказали: «Мы все знаем, все сознались, значит, сознайся и ты». И он, естественно, сдал всех: и кто посылал, и зачем, и так далее. Когда вызвали меня, мне точно так же сказали: «Все уже все рассказали, значит, рассказывай ты». Методы остались те же самые. А поскольку тогда я был членом партии, сразу же завели персональное дело, а персональное дело — это строгий выговор.

Вот так я получил первый строгий выговор по партийной линии именно за злоупотребление алкоголем на рабочем месте, что по тем временам означало практически крест на твоей карьере. Мне другой мой начальник, очень хороший, так и говорил, прошу прощения за нецензурное выражение: «обосрался — стой, сохни». Но в то же время, когда меня в очередной раз приглашали работать с высокопоставленным лицом, с генсеком, (тогда еще был жив Луис Корвалан), и я говорил: «Что же вы меня-то со строгим выговором ставите на эти переговоры?», он же добавлял: «Ничего, за одного битого двух небитых дают! Иди, потому что позвонили сверху и сказали, чтобы только ты переводил». Так что наличие выговора не снимало с меня каких-то рабочих обязанностей. Словом, у меня начались проблемы, которые присущи каждому алкоголику — проблемы на работе, проблемы в семье...

Проблемы с милицией не было только благодаря тому, что у меня на руках еще было удостоверение, которое меня как-то спасало. Пару раз меня останавливало ГАИ в нетрезвом состоянии. Если бы не это удостоверение... Тогда Андропов был на коне, если вы помните, были огромные разногласия между Щелоковым, министром МВД, и Андроповым. Ну а поскольку Андропов пришел к власти, то МВД при виде нашего красного удостоверения пропускали любого — пьяного, не пьяного: езжай, мол, только нам проблем не создавай.

И продолжалась такая жизнь до конца восемьдесят четвертого года. В один прекрасный момент мне нужно было вести переговоры начальника нашей разведки и начальника разведки одной из африканских стран. Переговоры были в Колпачном переулке, на переговорах присутствовали только эти два лидера, я как переводчик нашего руководителя и какое-то сопровождающее лицо от этого африканца. Мы сидели за ужином, естественно, всем налили по рюмочке. Я в этот день не пил, зная, что мне вечером переводить, и как у любого алкоголика у меня наступил абстинентный синдром, мне нужно было срочно опохмелиться. У меня руки дрожали до такой степени, что я не мог взять рюмку, потому что явно она у меня вот так бы заходила ходуном. Что касается рюмки, я мог отказаться, потому что переводчик не обязан пить, хотя, в общем, обычно это делалось. Но есть-то мне надо было! Когда я взял вилку и нож, у меня застучали о тарелку приборы... И африканец меня спросил: «Ты что, малярией, что ли, болел в командировке?» А я до этого уезжал на Кубу в командировку. Я говорю: «Вы знаете, я очень отравился накануне, можно я на секунду выйду?» Представьте себе ситуацию, когда переводчик во время официальных переговоров вдруг просится выйти! Сестра-хозяйка (к счастью, знала о моей проблеме, у нее уже было полстакана водки налито, я взял эти полстакана на кухне, выпил, и, конечно же, вернулся уже просто в хорошем состоянии, переговоры прошли прекрасно, перевод шел великолепно, хотя я помню, начальник ударялся в какие-то детали по поводу охоты, по поводу сбора морошки в болотах Карелии. Это ж надо синхронно перевести на английский язык морошку какую-нибудь! Ну ничего, у меня это все как-то с блеском проходило. И он мне даже дал машину после того, когда все это закончилось: «Пускай, — говорит, — тебя водитель отвезет домой».

Разумеется, я поехал не домой, я поехал на работу «на обед». Меня уже ждал комендант, стол был накрыт: водка была и все такое, естественно, мы с ним напились до смерти. Наутро, когда я встал, и мы с ним уже хорошо опохмелились, раздался звонок, — вот тот звонок, о котором я говорил. Позвонил генерал, называет меня по имени и говорит: «Приезжай и пиши отчет о вчерашних переговорах». Я был в таком состоянии, что мне было море по колено и тогда я произнес ту фразу, которая, собственно говоря, определила всю мою дальнейшую судьбу. Я сказал, что приехать не могу. Представьте себе — капитан заявляет генералу: «Я приехать не могу». Он говорит: «Ты в своем уме или нет? Пиши отчет о вчерашних переговорах!»

Я положил трубку, взял четыреста рублей казенных денег, которые были в сейфе у меня на работе. К тому времени я уже дома не ночевал или ночевал редко, потому что практически всегда оставался на работе, чтобы не ездить туда-сюда; жене я говорил, что работы много. У меня была гражданская одежда, мы в военном не ходили, взял какую-то себе рубашечку легкую, переоделся в джинсы, в дипломат положил костюм и поехал в аэропорт Внуково. Во Внуково я покупаю билет в Сочи. Причем это был разгар сезона, конец августа. Я прихожу в кассу, мне говорят, что билетов нет, помните те времена, когда улететь возможности не было? Это мне не помешало ничуть, я пошел к начальнику аэропорта, предъявил свое удостоверение и, что называется, на чистом глазу сказал: «Вы знаете, вот мое удостоверение, мне только что позвонили из Сочи, у меня в Сочи утонула жена в санатории Дзержинского». Как он потом рассказывал, сам я этого не помню, я был настолько достоверен, что у меня даже текли слезы, настолько я вжился в роль. Мне было жалко себя, мне было жалко своей загубленной жизни. Он мне дал билет из брони, и я улетел в Сочи.

По приезде в Сочи я снял комнату на территории санатория имени Дзержинского, где мы с женой часто отдыхали, купил ящик водки, чтобы не ходить туда-сюда, и целую неделю (я эту неделю просто не помню) пил и спал, пил и спал, покуда не закончилась вся водка.

Когда она закончилась, нужно было что-то решать: денег ни копейки, все пропито, делать нечего. И я решил, что у меня выхода другого нет: ну, думаю, хорошо, постираю вот эту рубашку, у меня была фирменная какая-то рубашка, пойду на рынок, продам ее, куплю последнюю бутылку водки, выпью и утоплюсь. И когда я шел на рынок продавать эту свою рубашку, мне повстречался мой сотрудник с работы, который вцепился мне в руку и сказал: «Ты не представляешь, весь СССР на ногах и тебя ищут, объявлен всесоюзный розыск, потому что пропал офицер КГБ после переговоров с начальником разведки» и так далее. Он говорит: «Только никуда не уходи». Я говорю: «Купи мне бутылку портвейна, я буду на месте». Он тут же добежал до ближайшего киоска, купил бутылку портвейна и я из горла ее выпил. За это время позвонили в местный отдел КГБ, и буквально через пятнадцать минут подъехала машина. Из нее вывалились четыре мордоворота и, как они мне потом рассказывали, «увидели юношу, худенького, стройного, мы-то думали, что придется вязать и заталкивать в машину какого-то громилу, а тут стоит совершенно доброжелательно настроенный молодой человек, даже не сказать, что капитан, в такой симпатичной рубашечке, в джинсиках, с дипломатиком». Мы замечательно приехали в аэропорт, и ближайшим же рейсом меня отправили в Москву.

Встречать меня в аэропорту приехал врач с нашей работы, и когда мы с ним ехали в машине из Внуково, я говорил, как, мол, неловко получилось, стыдно, и что завтра я буду говорить начальнику? «Ничего, ничего, — успокаивал он, — все будет нормально, только в одно место заедем». И вдруг, к своему удивлению, я обнаружил, что мы подъезжаем к пятнадцатой психиатрической больнице. Меня поместили в специализированное отделение для сотрудников КГБ, которые страдают алкоголизмом. Оказывается, в пятнадцатой психиатрической больнице на Каширке есть специализированное отделение для кагебешников, где лежат люди не только с психическим расстройством, но в том числе и страдающие таким тяжелым заболеванием, как алкоголизм. И вот, собственно говоря, с этого начинается некий другой этап моей жизни.

Я пролежал там полтора месяца, и выписали меня с диагнозом «хронический алкоголизм, осложненный ситуативным неврозом». Ситуативный невроз — это вроде той ситуации, в которой я оказался, стрессовой. «Хронический алкоголизм второй стадии» — вот диагноз, который мне поставили врачи в этой больнице.

Естественно, когда я вышел, меня вызвал вот тот самый генерал и сказал: «Ты сам понимаешь: одно дело строгий выговор, и другое — хронический алкоголизм. У тебя два пути: остаешься работать, но на карьере ставишь крест окончательно, то есть ни о каких званиях, ни о чем не мечтай. Будешь спокойно доживать срок, сколько тебе еще осталось до пенсии, десять — пятнадцать лет, где-то бумажки перебирать. Или другой выход, который мы тебе рекомендуем — ты подаешь рапорт об увольнении по семейным обстоятельствам. И мы, без всякого упоминания о твоем диагнозе, тебя комиссуем в связи с семейными обстоятельствами. Учитывая твои многочисленные заслуги, — а у меня были многочисленные подарки, грамота от Андропова, часов именных три или четыре пары, — тебе предлагают такой вариант. Был бы другой человек, его бы просто выкинули без лишних слов». Естественно, как человек, который к тому времени пропил еще не все мозги, я выбрал именно этот вариант. Так, в восемьдесят пятом году я свою службу в КГБ закончил.

Закончился очень важный этап в моей жизни, потому что эти десять лет — это, практически, те годы, когда сформировался мой алкоголизм. На моем примере можно проследить, как он развивался: постепенно, от каждодневных, казалось бы безобидных, выпивок к хроническому алкоголизму. У алкоголиков эти выпивки приводят к тому, что рано или поздно переступается некая черта и происходят необратимые изменения в обмене веществ, когда не пить он не может.

— Могло это быть от того, что подсознательно вы хотели все-таки уйти оттуда? Структуру я имею в виду.

— Если вы вспомните, в то время работа в КГБ была очень престижна. Во-первых, я ничего другого делать не мог. Мечтать о том, чтобы уйти? Да у меня даже мысли такой не было, потому что вся моя карьера до самого последнего дня, была очень, очень успешной. Я уже к тому времени в свои двадцать семь лет работал на полковничьей должности, должности, о которой мечтали сорокалетние мужики, работавшие со мной рядом за соседним столом, мне все в этом смысле очень завидовали!

— Может быть, в вас сидело какое-то противление самой системе?

— Не хочу задним числом причислять себя ни к диссидентам, ни к антисоветчикам. Я искренне во все это верил, я считал, что именно так и должно быть, что я лишился очень престижной работы, что все, что мы делали, делали правильно и система делала правильно. Другое дело, помните изумительный фильм Рязанова «Небеса обетованные»? Там сестра-хозяйка, — ее играет Волкова, — которая всю жизнь работала при первых секретарях, в одной из последних сцен говорит: «Я же не знала, как они живут». Потому что она жила в некоем изолированном мире, она думала, что все едят красную икру, что все ездят на машинах. И я так десять лет думал, что все каждый год ездят в санаторий Дзержинского, что все получают зарплату четыреста пятьдесят три рубля, — у меня по тем временам была такая зарплата, — что все живут в двухкомнатной кооперативной квартире, что у всех дочка ходит в детский сад, привилегированный, что у всех жены не работают, как у меня, и так далее, и так далее. И только потом, когда я второй раз женился, когда начал другую жизнь, и мы сошлись с женщиной, которая работала простым врачом на скорой помощи, я вдруг увидел, что, оказывается, на десять рублей можно жить целую неделю; что не хватает до получки трех рублей — и ты бежишь у соседки перехватываешь; что девочке нужно купить колготки, а колготки купить не на что; я увидел, что вокруг куча разведенных женщин, которые в одиночку воспитывают детей. Прежде я этого не видел, не знал и поэтому сейчас, задним числом, говорить, что это был некий протест, я не могу.

— А может, не общественная, а армейская система, дисциплина, четкость, «с девяти до шести», «приказы не обсуждаются», была неприемлема для вас как гуманитария?

— В Управлении внешней разведки, в отличие от некоторых других подразделений, того же, скажем, Третьего управления (говорю по тем временам, не знаю, как сейчас устроено организационно), или, скажем, погранвойск, которые носили форму, мы с самого первого дня носили только гражданскую одежду. Я на фотографиях в военной форме только когда у меня менялось очередное звание. Была такая фотомастерская на Ленинском проспекте. Ты туда приезжал, тебе давали дежурный китель, дежурную рубашку, прикладывали погоны, тут же ее снимали и давали другому. Мы за форму получали денежную компенсацию. Такой строгой дисциплины, как в армии, у нас не было никогда. У меня был начальник, полковник, просто отец родной. Тот, что стучал ко мне «про выпить-закусить». Он так меня и называл: «Сынок».

Была некая дисциплина подчинения, но она для меня казалась нормальной, когда, скажем, есть вышестоящий руководитель, генерал, есть заместитель по тем делам, по этим, — все со званиями, но все ходили в гражданской одежде. То, что работать надо с девяти до шести, так вспомните всю страну, мы все работали с девяти до шести. В смысле организации, дисциплины, порядка и вообще навыков работы мне все дала только школа работы в КГБ. И в этом смысле я абсолютно согласен со словами Путина, который в свое время произнес, что бывших разведчиков, бывших кагебистов не бывает.

Сейчас меня спрашивают: «Как ты так можешь работать, у тебя на столе всегда порядок, у тебя все так структурировано?» Я говорю: «Меня так научили, я по-другому не умею». Когда молодые мальчишки, ровесники меня тогдашнего, года по двадцать два — двадцать четыре, приходят и не могут составить ни письма, ни бумаги... О грамотности вообще речи не идет, это отдельная песня, я уж не говорю там на испанском, английском языке, — на русском языке не умеют написать! Я помню прекрасно, как первый документ, рапорт, который я написал, когда только-только пришел в КГБ, — на каком-то листочке, от руки! — начальник на моих глазах порвал и выбросил вон: «Не смей больше, это документ, с документами надо работать так». И он научил меня, как надо работать с документами.

Поэтому та школа, в смысле организации, дисциплины, — для меня это стало очень органично. Кроме того, независимо от КГБ я сам по себе человек очень организованный, дисциплинированный и внутренне структурированный. Поэтому сейчас на работе некоторые меня занудой считают. Но в конце концов я оказываюсь прав. Ведь иной раз подходишь к сотруднику, у него на столе все навалено. Я говорю: «Значит у тебя и в голове так, если ты не можешь найти того, что нужно!» У меня: какой нужен документ? Тут же — пожалуйста! Другой? Пожалуйста! А он полчаса ищет, как говорится, тут хлеб заворачивал, тут рыбу ели, тут — это не читать. Поэтому, я могу сказать, что опыт работы в КГБ мне пошел в плюс. И вот после происшедшего начался такой период, когда я вышел уже в совершенно другую жизнь, передо мной встала дилемма, куда идти работать.

— А как в той больнице, где вам полтора месяца все же пришлось отлежать, как там лечат, что они делают?

— Мне ставили какие-то капельницы, давали общеукрепляющее какое-то лечение... Но, как я потом понял, смысл моего нахождения заключался в том, чтобы понаблюдать меня и составить некий анамнез: до какой степени дошел мой алкоголизм. Когда с тобой поговорили пару раз, наркологу не составляет абсолютно никакого труда по каким-то случаям сложить некую картину. Поэтому смысл моего нахождения там был не в том, чтобы меня лечить, а, чтобы поставить диагноз и с этим диагнозом меня выписать, «а там уже делайте с ним, что хотите». Лечение же, вернее, мои многочисленные лечения в больницах, начались как раз на следующем этапе, то есть с восемьдесят пятого почти по девяностый год. Когда я ушел из КГБ, я пошел работать в таможню. Мне казалось, что там была некая романтика, связь с заграницей, само нахождение в Шереметьево, самолеты, — мне это очень нравилось. Но и в таможне я проработал недолго, всего лишь полгода, потому что погорел на том, на чем горели все рядовые пьющие люди, — у меня уже не было красного удостоверения, — я просто банально попал в вытрезвитель. В те времена из вытрезвителя обязательно сообщали на работу. Однажды я стоял, проверял багаж у кого-то, подходит начальник и говорит: «Тебя вызывает начальник таможни. А чего это он тебя вдруг вызывает?» Он спросил удивленно, а я это воспринял со страхом — я знал, почему меня вызывают. Прихожу, и начальник показывает мне письмо, что, собственно говоря, для меня не было неожиданностью. Он предложил только один вариант — увольнение: «Мы вас уволим задним числом, до того, как вы попали в вытрезвитель, чтобы вы не бросали тень на нашу доблестную таможню». Таким образом спустя полгода я оказался на улице.

И если, скажем, после ухода из КГБ я мог выбрать какую-то более-менее престижную работу, то тут я понял, что мне выбирать особо не приходится. И мне уже было совершенно все равно. Это был конец восемьдесят пятого года, если вы помните, это был очень жестокий режим относительно алкогольных напитков, уже был «сухой закон» Горбачева, когда магазины все работали только ограниченно, водки было не купить и так далее. Я подумал, что человек, у которого два высших образования, который закончил службу в звании капитана КГБ, у которого была семья, приличная история и все прочее, я подумал, что самое подходящее место для такого человека — это пойти в дворники. И я пошел работать дворником. Мне казалось, что тут-то я уж смогу пить, сколько хочу, здесь меня никто контролировать не может и никогда в жизни не уволит.

— Еще в котельную можно....

— Про котельную я как-то не подумал... А дворник — утром снег уберу, двор подмету, хочу — выпиваю, хочу — не выпиваю. Домой прихожу, что хочу, то и делаю, сам себе хозяин. Шел конец восемьдесят пятого, наступал восемьдесят шестой, начиналась перестройка. К тому времени я уже положил партбилет на стол. Я перестал платить взносы, и ко мне приехал первый секретарь райкома партии, домой. И когда я сказал: «Идите вы со своей партией куда подальше», тут же стоял на кухне отец. Он возмутился: «Как ты смеешь нашу партию!...» и так далее, и так далее... Я настолько разозлился, настолько мне хотелось выпить, что снял с себя кроссовки, запустил ими в стекло на кухне и убежал из дому.

Таким образом мои отношения с КПСС закончились еще в восемьдесят пятом году. Так что я был к тому времени совершенно свободным человеком. Дворник, — вот где мне самое место, где я просто замечательно себя буду чувствовать, а если взять два участка, то, значит, и зарплата будет сто сорок рублей, это же вообще бешеные деньги! Когда я вышел из больницы, после КГБ, и вернулся домой, первое, что я увидел, — а жили мы у жены, родители умерли, оставили нам двухкомнатную квартиру, — так вот, первое, что я увидел, это чужие мужские тапочки. Она сказала, мол, ты пил-гулял все эти годы, я столько за тебя боролась, все безуспешно, а теперь все, давай расставаться, я встретила и полюбила другого человека, извини, есть такой Петя, он директор овощного магазина, а ты теперь никто. Ты раньше был переводчик в КГБ, у тебя была перспектива поехать за границу, а теперь все это закончилось, и зачем мне с тобой жить? И подала на развод.

Я оставался один недолго, буквально через два или три месяца я сошелся с одной своей приятельницей и переехал к ней жить.

— А Пете морду набить?

— Я не так воспитан, и я очень переживал. Но потом встреча с Натальей, которая работала врачом на скорой помощи, все это нивелировала и как-то...

— Она, наверное, как врач, все понимала?

— Вы знаете, она не понимала! Потому что, когда я пришел, я был трезвый, и два или три месяца не пил. А потом у меня начались уже не выпивки, потому что просто выпить я не мог, да и она этого не поощряла, у меня начинались запои. Мы с ней прожили пять лет, с восемьдесят пятого по девяностый, и вся наша жизнь была разделена так: три — четыре месяца я не пью, все нормально, все хорошо, и у нас с ней отношения замечательные. Потом у меня начинается запой, я укладываюсь в больницу на три — четыре месяца, ни она ко мне не ходит, никто меня не навещает, я лечусь.

И вот начались мои скитания по этим наркологическим больницам. Я как-то тут сел и подсчитал, что с восемьдесят пятого по девяностый год я четырнадцать раз находился в психиатрических больницах. Из них три раза «на ЗИЛе».

Была такая семнадцатая больница при ЗИЛе, где лечили принудительно в течение шести месяцев. То есть меня туда определяли на шесть месяцев, и полгода я работал и жил на ЗИЛе. При больнице было общежитие, оно считалось как больница, и чтобы людей не просто кормить, а они бы в носу ковыряли, мы работали на ЗИЛе бесплатно. Смену отработал — тебя вечером в это отделение на ключ запирают, проверят на алкоголь: выпивши или не выпивши. Если выпил, посадят на такие сильнодействующие препараты, что тебя начинает всего ломать, или сдают в милицию, а милиция тебя определяет на два года в ЛТП. Но поскольку я был дисциплинированный, я понимал: шесть месяцев, хорошо, я буду примерный рабочий, примерный работник. Вот этот палец раздробленный — это я получил, работая на прессе, когда собирал мосты для ЗИЛов. Так что ЗИЛу доблестному я отдал практически полтора года своей жизни, три раза по шесть месяцев.

А остальные разы из этих четырнадцати меня брала под опеку моя приятельница, заведующая отделением все в той же пятнадцатой больнице, только уже другого отделения, не для кагебешников, а для простых людей. Я сам к ней обращался. Когда понимал, что запой уже такой, что больше нет сил пить, я звонил ей. Она говорила: «Ну приходи». Мне назначали капельницу на три — четыре дня. В течение недели я приходил в себя, и, поскольку лечение алкоголизма в обязательном порядке продолжалось сорок пять дней, не меньше, то оставшийся месяц с лишним я должен был просто отбыть в этом отделении.

Через четыре-пять дней я выходил из состояния запоя, то есть приходил в норму, и, поскольку я очень хорошо печатаю на машинке, она меня сажала печатать истории болезни пациентов. Мне был выделен кабинет, она говорила: «Сделай мне сегодня к концу дня пять историй болезни, лечение какое, на выписку, ну, кому ты сам знаешь, что им назначить». Я в этом отделении лежал много раз, всех больных знал, прекрасно знал их истории болезни и сам делал выписки для этих пациентов, назначал им лечение, она только читала: «Вот молодец!» В конце-концов, однажды при выписке я попросился к ней в штат: «Давайте я у вас санитаром буду, мне работать где-то надо». Она меня с удовольствием взяла к себе санитаром и всем хвалилась: «У меня санитар со знанием двух иностранных языков, с двумя высшими образованиями!»

И, в принципе, так продолжалось до осени девяностого года. В девяностом году мы все еще жили с Наташей, и у меня случился очередной запой, который продолжался месяц или полтора. Несколько раз я попадал за это время в вытрезвители, приходилось жить у родителей — поскольку Наташа меня в таком состоянии не принимала. Однажды отец сказал, что если я еще раз приду пьяный, он вызовет милицию.

— А почему милицию, какие-то скандалы были?

— Вообще я не скандальный человек, обычно я запирался в своей комнате и все. А для отца настолько было больно видеть, что вот оттуда, где я был, наверху, куда я докатился — из больниц не вылезаю, не работаю, а если проработаю три-четыре месяца, получу зарплату, тут же ее пропиваю, у меня начинается запой. Видеть больше он это не мог и начинал выяснять со мной отношения. Я, естественно, заводил , начинался скандал, мама рыдала и нас разводила. Я лежал у себя в комнате, он из другой комнаты кричал, чтобы я к холодильнику не подходил, к тому не подходил, к сему... Ночью я украдкой что-то там перекусывал — есть-то хочется! Утром меня всего трясло, мать потихоньку от отца подсовывала три рубля мне под дверь, чтобы я сходил опохмелиться. Я пытался вышмыгнуть из дому, чтобы отец не видел, куда-то сбегать опохмелиться, к вечеру приходил или в лом пьяный, или вообще не приходил.

В один далеко не прекрасный день я так же пришел, и у нас с отцом начался очередной крупные разговор. Короче говоря, помню только одно: я схватил топор и бросился на родителя с топором. И, наверное, случилось бы страшное, если бы они не успели закрыть дверь в свою комнату и не опрокинули шкаф так, что шкаф ее забаррикадировал. И сейчас, когда я приезжаю к родителям, на двери в их комнату до сих пор две зарубки топором. Вот такое было.

Конечно, это было уже предел для родителей. Наутро я просыпаюсь, в дверях стоит участковый, говорит: «Собирайся, поехали». Он привозит меня в суд, и суд определяет мне два года ЛТП. А ЛТП — это практически тюрьма. Знаете ли вы, что такое ЛТП?

— Название слышала...

— Это был некий такой институт лечения, институт в широком смысле. «Лечебно-трудовой профилакторий», куда алкоголиков, таких как я, когда уже обычные меры лечения, скажем, в наркологических больницах, не приводили к результатам, их просто изолировали от общества. На два года. Это практически тюремный режим, но под названием «лечение». В принципе это тот же самый «ЗИЛ», но если «ЗИЛ» — это ты вроде на воле. Если хорошо себя ведешь, тебе даже по субботам разрешают домой съездить, но все равно — ты живешь под замком и в условиях стационара. А здесь два года в тюремной зоне. На Войковской в Москве эта зона...

— У меня сосед по даче — алкоголик, пожилой уже. И вот он рассказывал, что когда попадал в ЛТП, они там пили каждый день!

— Совершенно верно. Потому что за деньги там можно было купить все. Но самое страшное было другое: если больница — это все-таки больница, хотя там много всякого люда, в том числе и бывших зеков и так далее, то ЛТП — это зона, реально зона. Получилось так, что перед тем, как туда отправиться, мне нужно было обязательно пройти освидетельствование у местного нарколога, который за все эти годы меня прекрасно знал: после моих попаданий в вытрезвитель меня, конечно, быстренько поставили на учет.

— На учет куда?

— На учет в районный наркологический диспансер, тот, который до сих пор существует в каждом районе. Эта нарколог, замечательная женщина, зная прекрасно меня и мою историю, говорит: «Ты понимаешь, что для тебя это конец? Зная тебя, как человека, как личность, как, можно сказать, сохранного человека... У многих алкоголиков в результате заболевания происходит распад личности, но у тебя слишком крепкая основа была, фундамент хороший был до того, как этот алкоголизм стал активно развиваться. У тебя была база хорошая, которая не дала тебе разрушиться, и, когда ты не пьешь, ты становишься нормальным человеком, образованным, начитанным! ЛТП тебя погубит окончательно». И она меня пожалела, уговорила участкового не отправлять меня в ЛТП и определить на ЗИЛ. Так я оказался в очередной раз на ЗИЛе.

Пролежал я там буквально месяц или два, и вдруг приходит ко мне туда моя сотрудница... А я к тому времени устроился работать. Вернее, мои бывшие друзья по КГБ, а это уже был период полной перестройки, когда все можно было, начали открываться кооперативы различные, помните, восемьдесят седьмой, восемьдесят восьмой, восемьдесят девятый... Они организовали кооператив по продаже палехских шкатулок в Кремле, в Оружейной палате. Через свои связи в КГБ они добились, чтобы там разрешили открыть киоск. И, поскольку я знал два языка, а первые два сеанса — в десять и в двенадцать часов, — идут только иностранцы, хозяин, мой друг, поставил торговать свою жену Наташу, которую я прекрасно знал по работе в КГБ (она преподавала русский язык иностранцам), и меня, чтобы я иностранцев привлекал. И у нас настолько хорошо пошла работа, иностранцы эти шкатулки хватали, как бешеные, пригодились мои способности не только языковые, но и чисто коммуникативные: рассказать что-то, привлечь к себе человека. Скажем, какая-нибудь иностранная бабулька стоит и спрашивает: «А что это там за аленький цветочек?» Я начинаю выдумывать какую-то сказку, мол, если молодой человек найдет эту девушку, этот папоротник... Причем выдумываю все экспромтом. Девчонки, которые стояли в соседних киосках, просто за животы хватались, потому что каждый раз истории были новые, бабульки-американки стояли разинув рты, скупали по десять штук этих шкатулок. И я стал очень хорошо зарабатывать. В конце дня мы делили выручку, но все деньги, которые зарабатывал, я тут же шел и пропивал.

Так вот, эта сотрудница, которая со мной работала, пришла ко мне в больницу и говорит: «Ты понимаешь, что дело стоит, без тебя нулевая выручка, давай что-то делать! Я тут узнала, что в Москве открывается какой-то советско-американский центр, и он лечит по какой-то американской системе «двенадцать шагов». Давай, попробуй туда, ведь ты уж лечился-перелечился, «торпеду» делали, чего тебе только не вшивали, и все без толку».

— И «торпедо»?!

— И «торпеду» вшивали, конечно. И каждый раз я писал себе, как я их называл, смертные приговоры. Знаете, наверное, когда вводят препарат «торпедо», в случае принятия спиртосодержащих препаратов может наступить смерть, и я писал расписку, что знаю, согласен и с этой распиской ходил. Но как алкоголик, — почему болезнь сильнее алкоголика, — могу сказать, исходя из собственного опыта: наступает такой момент, когда ты понимаешь, что умрешь — так умрешь, хрен с ним, и покупаешь бутылку водки.

Помню, я подошел к воротам двадцать четвертой больницы, к приемному отделению, там, за Пушкинской площадью, на Петровском бульваре, и думаю: вот выпью, а там будь, что будет. Будет плохо — позвоню в приемное отделение, чтобы они меня тут же реанимировали. Выпил — ничего, даже очень хорошо. И тогда я понял, что это туфта, все эти «торпеды». После этого мне их кололи, я спокойно расписывался, потому что понимал: утром мне вколют «торпедо», выпишут из больницы, а вечером я опять напьюсь.

Были такие случаи, что мы с отцом ездили кодироваться. Врач меня закодировал, что-то там такое поделал, и мы с отцом, как сейчас помню, едем на метро, проезжаем мимо площади Свердлова. Я говорю: «Пап, ты знаешь, мне нужно заехать на работу, у меня там документы лежат в Оружейной палате». Он говорит: «Ну давай, только сразу потом домой приезжай». Я еду на работу, занимаю пятнадцать рублей на бутылку коньяка и приезжаю к вечеру того же дня, когда меня закодировали, в совершенно невменяемом состоянии. Это о том, как работают традиционные методы лечения.

— Неужели даже на несколько дней не действовало?

— Даже на несколько часов... Так вот, эта моя сотрудница говорит: «Если хочешь, давай тебя определим в этот Центр». А я себя в этой больнице настолько уже некомфортно ощущал! «Ну давай!», — говорю.

И мы с отцом приехали в Центр «Рекавери». Он находился на Академической и к тому времени еще даже не открылся. Открылся он официально двенадцатого ноября девяностого года, а меня положили четвертого ноября, за неделю до открытия. Я был пациентом номер три.

— А там что, укладывают, как в больницу?

— Срок лечения для алкоголиков был определен в двадцать восемь дней. Стационарно. Там нужно было находиться в течение двадцати восьми дней — это для алкоголиков, которые лечатся по программе «двенадцать шагов». Как я сказал, я был пациентом номер три этого Центра, и они, еще даже не набрав полностью пациентов, начали с нами работать.

Я хочу рассказать еще об одном моменте, вспоминая который мне до сих пор очень трудно сдержать свои эмоции. Это — как некое такое мое обращение к алкоголикам. Потому что алкоголик, когда пьет, думает, что весь мир — друзья и те, с кем он пьет, это лучшие друзья, которые в любой момент придут на помощь. Так вот, по себе могу сказать, что в этой ситуации, когда ты оказываешься без денег, без работы, практически раздетым и так далее, ты становишься ненужным никому абсолютно. Ни своим близким друзьям, так называемым, то есть это не друзья, это всего лишь собутыльники. Ты остаешься один на один с собой, и единственные люди, которые тебя не предают и верят в тебя до последнего — это родители. С женами у меня не сложилось.Просто по натуре я одиночка.

Когда меня отец привез в этот Центр, он рассчитывал на то, что, если по знакомству, а я, вроде бы, шел по блату, меня положат туда бесплатно. Но когда ему назвали цену в полторы тысячи долларов, а по тем временам это была немыслимая сумма, отец растерялся и говорит: «Вы знаете, я позвоню своей жене». Он позвонил матери, и я слышал, как мать сказала: «Ну что ж, снимем с книжки, что на похороны отложили, может быть, хоть это ему поможет». Я хочу сказать, что мне по сей день тяжело вспоминать тот момент, потому что это тот самый момент, который для меня совершенно четко выявил, как лакмусовая бумажка, что алкоголики остаются одни, и родители — вот единственные люди, которые до конца верят, и верят в то, что эти их дети не плохие, а больные, и готовы хвататься за каждую соломинку, и отдать свои «гробовые», которые были отложены, я знаю, с каким трудом. Вы помните те времена, дефолты всякие. И отец поехал, снял с книжки эти деньги, и так я оказался в этом Центре.

С этого началось мое выздоровление в ноябре девяностого года. Последний раз я выпил тридцатого октября девяностого года — нужно помнить свою последнюю рюмку! Четвертого ноября я оказался там, и вот в этом году будет девятнадцать лет, как я не пью, оставаясь при этом алкоголиком.

— А почему это все-таки болезнь, непонятно. Юра говорит, что это расстройство.

— Ну, расстройство, болезнь, расстройство психики, назовите, как угодно. Юра говорит, как специалист, ему, как профессионалу, виднее. Для меня в данном случае это не принципиально. Мы можем с вами полезть во всякие научные дебри, потому что когда я открыл свой Центр, мне волей-неволей приходилось заниматься самообразование, читать литературу, проходить специальные тренинги. Но, как обыватель, я считаю, что для алкоголика это не принципиально. Знаете, вот некоторые задают себе такие вопросы — почему эта болезнь настигла именно меня? Ну почему, скажем, мы два брата-близнеца, я алкоголик, а он нет, за что мне это? Понимаете, для меня сейчас это абсолютно не важно, я просто принимаю это, как данность, как то, например, что я маленького роста, что у меня родинка — я же живу с этим, и не спрашиваю, почему у меня не длинные ноги, почему у меня рост не метр девяносто, а метр шестьдесят восемь, ну почему у меня сейчас живот, с которым я борюсь? Я принимаю это, как данность, это моя жизнь, это случилось, и случилось это со мной. И без толку задаваться вот этими бессмысленными, на мой взгляд, вопросами.

— Это мне важно, потому и спрашиваю. А наркомания? Болезнь? Моя подруга положила сына-наркомана в такой Центр, ему там объяснили, что он неизлечимо болен. Теперь работать не хочет, сидит у матери на шее — болен он! Еще и шантажирует: если-де пойду работать, опять начну!

— В чем разница между наркоманами и алкоголиками, и, в частности, Анонимными алкоголиками и анонимными наркоманами, — об этом мы можем отдельно поговорить. Скажем, анонимный наркоман часто ведет себя именно так, как вы говорите, после того даже, как перестал употреблять наркотики и держит себя в так называемой чистоте. А анонимный алкоголик, по-настоящему выздоравливающий, ведет себя по-другому. Он стремится дальше заниматься личностным ростом, искать работу, делать какую-то карьеру.

— В этом тоже разница?

— Я думаю, в этом очень большая разница. Сколько лет вашему юноше?

— Двадцать пять.

— Сколько лет он употреблял?

— Не знаю.

— Если вы спросите, сколько лет он употреблял, то, наверняка, он ответит, что лет с шестнадцати, с четырнадцати. И вот сравните: помните, мы говорили о фундаменте, который был заложен?

— «Из хорошей семьи», что называется?

— Это важно, но не главное. К двадцати двум годам, когда у меня стал развиваться алкоголизм, у меня была уже очень сильная основа, я имел хорошее образование, я имел навыки хорошей работы и так далее. Сравнивая сейчас, скажем, мой путь с дорогой многих выздоравливающих наркоманов и размышляя о том, почему они с трудом выздоравливают, продвигаясь по этой же дороге, я пришел к выводу, что им мешает отсутствие именно этой крепкой базы, которую они в свое время не могли получить — просто из-за возраста. Он не знает, как работать, потому что он никогда до этого не работал — до того, как начал употреблять. Он никогда по-настоящему, не говоря уж успешно, не работал. И ваш мог бы начать работать нормально, если бы он помнил, как он работал тогда, в трезвой жизни.

Моя добрая знакомая, врач-нарколог, я уже о ней рассказывал, говорила: «У тебя слишком крепкий фундамент, поэтому ты не спился окончательно, тебе ту часть жизни, когда ты пил, нужно изолировать, как бы вычленить и выбросить, а каким ты был до и после того, — их нужно соединить. Ведь недаром же говорят, что анонимный алкоголик начинает свою жизнь в том возрасте, с того момента, когда он был трезвый. Вот сейчас мне пятьдесят шесть лет, но я могу сказать, что, если эти восемнадцать лет трезвости прибавить к тем двадцати двум годам, после которых я начал серьезно пить, то мне, по сути дела, по своему развитию, психическому, эмоциональному, личностному, сейчас сорок лет.

— Вы и внешне на сорок выглядите. По той же причине?

— Это другой момент... Но вы понимаете, о чем я говорю: вот эти алкогольные годы выпадают, потому что это пустые годы, эти годы были неразвития. Я эмоционально не развивался, личностно не развивался, образовательно не развивался и так далее. Поэтому последние восемнадцать лет прицепляются, прибавляются к тем двадцати двум, а годы пьянства просто выпадают. Их нет. Я уж не говорю о том, что на самом деле с трудом могу вспомнить хоть один день или один год из моего беспробудного пьянства. Они как черная полоса, несколько лет — как один день. А вот эти восемнадцать лет, что я не пью, они настолько насыщенны, они настолько наполненны событиями, людьми, интересными встречами, работами разными!

Причем какой-то вот этап начинается. Скажем, я в девяносто пятом году уехал на три года в Голландию. Три года в Голландии — это отдельная жизнь, это — как книжка. Как, скажем, этот том — до двадцати двух. Вот этот — другой. Потом еще том, еще том, еще том — это каждый раз новая жизнь. Тем более, что я по знаку скорпион, и для меня это каждый раз как бы отдельный законченный этап — книжку прочитал, и все. Три года отработал в Испании, это была такая насыщенная, интереснейшая жизнь! Но я ее прочитал, начал в две тысячи втором году, в две тысячи пятом закрыл. Закрыл — и все, и нечего сейчас сопли жевать, сожалеть, о том, какой там был успех и так далее, сейчас идет другая жизнь.

Несколько жизней за свою жизнь прожить — это безумно интересно! Почему я счастлив, что я бросил пить? Потому что, если бы я не был алкоголиком, а пьяницей, я бы сейчас был вот таким пузатым пенсионером, полковником в отставке, сидел бы где-нибудь в охране, как все мои бывшие коллеги-ровесники, или в банке, или вахтером где-то. С женой со своей, которая, слава богу, меня бросила, закручивал бы банки на ее даче в Подмосковье и размышлял про то, что нам надо бы еще купить шкаф. У нас горка стоит, надо еще хельгу купить. Делал бы то, что меня сейчас абсолютно не интересует. Потому что сейчас моя жизнь настолько наполнена и насыщенна, что на всю эту материальную лабуду просто нет времени. Да потом и не интересно мне это все совершенно!

— И все это, весь ваш счастливый переворот, случился благодаря встрече с Юрием Сорокиным, я правильно понимаю?

— Одним из первых людей, которых я встретил в этом американском Центре, и был как раз Юра Сорокин. В то время он работал там ночным консультантом. Это был октябрь — ноябрь девяностого года, и Юра входил в число нескольких консультантов, которые прошили обучение у американцев по этой специальной программе «двенадцать шагов», они были обучены именно консультированию. То есть они работали, как это сейчас называется, «равными консультантами», когда в качестве консультантов приглашают не дипломированных специалистов с профильным высшим образованием, а людей, которые знакомы на своем опыте с этой проблемой. Их обучают специально навыкам консультирования, которые они применяют, когда остаются с пациентами в ночное время в отсутствие психологов и врачей. Днем он работал в КБ на заводе, а в свободное время, в частности в ночные часы, приходил в Центр работать ночным консультантом.

Надо сказать, что Центр с каждым днем, с каждым месяцем набирал силу. По мере выхода из него пациентов об этом Центре становилось известно другим, будущим пациентам. Весть о новом Центре, который так успешно лечит алкоголиков, сарафанное радио стало разносить не только по Москве, но и вообще по России. Юра Сорокин был среди первых сотрудников, которые там работали. Что я могу сказать о тех временах, каким я его помню? То, что совершенно точно отличало его от других — это спокойствие. Он всегда был очень спокойным и очень доброжелательным. Вообще, любого пациента, прибывшего в этот Центр, всегда поражало отношение персонала. То, что вообще отличало сотрудников этого Центра, совершенно новое для такого пациента, как я, который прошел огни и воды в обычных психиатрических наркологических больницах, — терпимое, очень доброжелательное отношение.

Первые слова, которые я услышал от нарколога этого Центра Альбины Алексеевны Шумской: «Как здорово, что ты оказался здесь. Это как раз то самое место; как мы тебя здесь ждали!» Для меня, как для пациента, это было разительно! Потому что я привык, приходя к наркологу, видеть совершенно безучастное лицо эскулапа в белом халате, который смотрит на тебя, как на некий очередной объект, при этом знает абсолютно точно, что все это бесполезно, сам ни на грош не верит в эффективность тех средств и методов, которые предлагает, что-то для проформы тебе выписывает, прощается с тобой, и весь вид его говорит: не видел тебя сто лет и еще бы сто лет не видеть, знаю, мол, все равно пойдешь и напьешься. А здесь было такое радушное, искреннее отношение сотрудников, что все мы, и я в том числе, были просто этим шокированы. Но, поскольку накануне я несколько дней находился в трезвости, мне казалось, что весь мир крутится только вокруг меня, что я самый умный, что я самый талантливый, что они все тут идиоты: что они мне могут предложить нового? Уж чего только я не испробовал на тот момент: и кодирование, и лечение, и так, и сяк. Ну ладно, думаю, давайте попробуем, что это за американская система, что вы тут можете предложить.

И, собственно говоря, ничего нового, этакого необычного, чего я ожидал увидеть или услышать, не происходило. Поражала только та атмосфера доброжелательности, безусловного приятия тебя, как пациента, того, что ты алкоголик и что ты наконец-то оказался в таком месте, где тебе могут помочь. А тебе для этого нужно лишь три условия: честность с твоей стороны, это то, что американцы называют «опен майнз», открытость сознания, для того, чтобы оно впустило новую информацию, а также желание и непредубежденность.

— А если человек не может «открыть мозги»?

— Бывает. Есть люди обучаемые, а есть необучаемые... Для последних, видимо, существуют какие-то специальные разработки, другие... А есть люди, которые заведомо настроены против того, чтобы им давали что-то новое.

— Вообще отторжение?

— Отторжение любой новой информации. Что в данном случае имеется в виду? «Да знаю я вас, уж лечили меня, перелечили!» У человека в сознании сразу стоит некая стена, просто непробиваемая. И то, что врач мне пытается донести, натыкается на эту стену. А здесь мне сказали: «Убери эту стену, открой свои мозги, не надо ничего делать, усилий никаких не предпринимай, само все войдет и само все уляжется, только будь «опен майнз», будь непредубежденным, впусти в себя информацию».

— Получается последние два условия — это одно и то же.

— По сути дела, да. И поскольку я человек дисциплинированный, думаю: раз уж оказался здесь, ну что мне стоит попробовать! Я очень хорошо помню наше первое собрание — первое собрание в центре.. По условиям лечения в таком стационаре предусмотрено каждодневное проведение вечерних терапевтических групп для того чтобы еще в стационаре привить некую практику поведения при посещении групп анонимных алкоголиков. Чтобы они привыкли к тому, что проводится эти собрания согласно некоему ритуалу. Собирается группа, есть ведущий, который говорит приветственные слова, зачитывается некая преамбула, после этого минута молчания (самонастройка). Затем предлагается какая-то тема к обсуждению, от часа до полутора эта тема обсуждается. То есть их приучают, их научают, я бы сказал, некой новой практике проведения этих собраний, чтобы эта практика стала частью их жизни в новом выздоровлении.

Само посещение тоже ритуал. И поэтому обязательным условием для нахождения в стационаре в течение двадцати восьми дней, — это правило, которое соблюдается абсолютно во всех реабилитационных центрах, которые работают по этой программе — это каждый вечер, часов в шесть — семь, после ужина, как правило, перед сном проходит терапевтическая группа.. Тема может быть предложена абсолютно любая, это зависит от группы. Если группа из стационара, это может быть тема определенная, по плану, который согласуется с руководителем программы и так далее, в зависимости от того, какой контингент, какие пациенты новые пришли. А по воскресеньям открытая группа, на которую приходят бывщие пациенты и делятся своим опытом трезвой жизни после выхода из центра.

— Что значит тема? Какой-нибудь фильм, например, можно обсуждать?

— Нет. Обсуждается конечно же тема, которая так или иначе относится к выздоровлению, поэтому, скажем, события политики или постановление правительства об отмене льгот мы не обсуждаем. На группах в центре и на городских группах Анонимных алкоголиков обсуждается только то, что касается непосредственно болезни и даже, я бы сказал, не болезни, а именно выздоровления. Потому что цель посещения этих групп — это выздоровление. Если алкоголик хочет выздоравливать, значит, ему нужно приобрести некий опыт. Если у меня пока, как у нового пациента, этого опыта нет, значит, мне этот опыт нужно услышать от кого-то другого, кто имеет такой опыт выздоровления. Например, я сейчас не пью, а впереди праздники. Как должен выздоравливающий алкоголик вести себя во время праздников, когда практически и родственники, и друзья, и вся страна гуляет и у нас эти загулы — традиция...

— Эта тема, уж извините, лежит на поверхности... А кроме нее, какие еще могут быть темы?

— Например, тема гнева. Что касается людей здоровых, не страдающих алкоголизмом, считается, что гнев — это нормальное чувство. «Я поругалась с мужем, поругалась с кассиршей, которая не додала мне сдачу, и гневаюсь», — это нормально. Но гнев для алкоголика — это отдельная история. Если вы, как здоровый человек, можете поругаться с кассиршей, накричать на нее, она вас обозвала, вы ее обозвали, вы выпустили пар и спокойно пошли дальше, то для алкоголика гнев — это один из толчков, который может привести к тому, что он пойдет и купит бутылку. «А, такая-сякая, на меня наорала, да я такой, да она такая». Что делать? Раз, — бутылку, — выпил: вот, теперь жизнь опять замечательная.

Казалось бы, самая элементарная ситуация, которая в жизни человека нормального, не алкоголика, не представляет опасности, для алкоголика, который научается жить трезво, — представляет тяжелую проблему. Например, страх. Страх — нормальное чувство для любого человека. Вы просыпаетесь и не знаете, что делать. Например, вас уволили с работы и вам отдавать завтра сто тысяч. Вы, как трезвый человек, звоните одному знакомому, другому, предпринимаете какие-то шаги. А алкоголик, пивший в течение долгих лет, утратил эти навыки, если они вообще у него были.

— Он, скорее всего, утратил этих знакомых...

— Помимо этого утратил и этих знакомых. Поэтому, когда он просыпается с чувством страха, первое средство, к которому он прибегает, чтобы побороть страх, это бутылка. Вот когда он выпьет, вроде ночь не такой черной кажется: подумаешь, сто тысяч, да я сейчас уеду на дачу, залягу на дно и авось меня не хватятся, авось не надо будет сто тысяч искать. А когда он выпьет рюмочку, он выпьет вторую, бутылочку, вторую, и, конечно, к концу дня уже забывает вообще по какому поводу он напился. Вот в этом разница. Вы, как непьющий человек, как не алкоголик, предпринимаете какие-то разумные действия для того, чтобы решить проблему, а алкоголик убегает от действительности и ищет спасения от этого страха в бутылке. Поэтому, если я научаюсь жить трезво, мне нужно научиться справляться со своим страхом.

Или, например, выстраивание отношений с женщинами. У нормального человека нет проблем. Или, скажем, могут быть, но он обратится к сексопатологу, психологу. А может не обращаться и жить с нелюбимой всю жизнь, считая, что это ради детей, ради дома, квартиры общей — а она дорогая, в престижном доме и так далее. У алкоголика построить отношения — задача необычайной сложности. Скажем, вот он не пьет, его бросили, он разведен, ему нужно строить отношения с новой женщиной. Но он не знает, как строить их на трезвую голову, потому что до этого приглашал девушку в кафе: «Вам бокал вина, мне бокал вина», пришли домой, легли в постель — и понеслась. Смотришь, три года прожили, потом она видит, что алкоголик, и развелась, ушла. Пришла новая, и продолжается то же самое, идет по определенному сценарию, у кого-то дольше, у кого-то меньше.

— А как отношения с женами после центра? Вы ведь меняетесь, а они?

Знаете, по статистике примерно 75% пациентов пришли в центр именно с подачи жен. Огромнейшая благодарность им за их терпение и любовь. Но после реабилитации приходится как бы заново знакомиться друг с другом. Заново узнавать друг друга. И вообще это совместная победа и семья прошедшая через эти испытания становится сильнее. Опять же и детям лучше. Я видел это своими глазами. Женам то же дают консультации по этой теме. Они получают свой набор знаний..

 

 

 

В Центре по воскресеньям на эти группы обязательно приглашались пять-шесть бывших пациентов со стороны, в группу таких новичков, как я. Но приглашались выздоравливающие алкоголики, у которых было хотя бы несколько месяцев, а у некоторых уже год трезвости, которые могли передать тот опыт, которого не было у меня: как со страхом бороться, как отношения с женщинами строить на трезвую голову, как с эмоциями бороться и так далее. Они делились своим опытом. Причем практика проведения групп, если вы не знаете, она предполагает только монолог, ни в коем случае не диалог. То есть слово предоставляется любому желающему, ты поднимаешь руку, задается некая тема. Потом, как правило, несколько минут молчания: люди должны осмыслить сказанное. Потом следующий поднимает руку, и ведущий говорит: «Да, пожалуйста». И тот начинает на эту тему высказываться.

— А если два, три человека хотят?

— Тогда по очереди: первый, второй, третий. Причем, одно из золотых правил — никто никого не перебивает, это категорически запрещено, запрещено давать обратную связь. Например, я рассказал о своем опыте, а кто-то поднимает руку и говорит: «А вот я бы в этой ситуации...» Это запрещено. Нас интересует только твой собственный опыт. Мы сюда пришли узнать об опыте каждого из нас. Например, наступают праздники. Как праздновать? Один рассказывает о своем опыте. Кто-то рассказал, как он: так и так. А я новичок, молчу. Но слышу их, их опыт входит в мою голову. И когда я выхожу на улицу в праздничный день, я вспоминаю тот разговор на группе и говорю себе: «Ага, лучше на первых порах на эти вечеринки вообще не ходить». И говорю друзьям, коллегам: «Ребята, вы знаете, я сегодня к вам не приду».

Или, например, гнев. У меня ситуация, я начинаю вскипать и сразу вспоминаю: а что на группе ребята говорили? В этой ситуации один повел себя так, другой иначе, но они же трезвые, они смогли справиться, дай-ка и я попробую! И когда я с этим справляюсь, уже совершенно по-новому, и вижу эффект, я убеждаюсь, что опыт, который я получил на группах, бесценен, потому что я начинаю поступать так же, разумно, как они.

Я учусь у тех, кто опытнее меня в выздоровлении. Они могут иметь меньшее образование, они, бывает, очень коряво говорят, они могут не нравиться лично мне как «персонажи». Есть ребята, которых я знаю по многу лет и которые мне чисто по-человечески неприятны. Но у них есть одно преимущество — больший опыт трезвости. Слушая таких людей, я чему-то всегда учусь, даже сейчас, имея восемнадцать лет трезвости. Ни одна из групп не прошла для меня бесполезно, хотя теперь я их редко посещаю, но, тем не менее, на каждой группе я получаю что-то новое, обязательно нахожу ответ на какой-то из вопросов, который до сих пор у меня остается нерешенным или возникает по жизни в той или иной ситуации.

— Какие через восемнадцать лет могут возникнуть вопросы?

— А вопросы, например, про жизнь. Она тоже не стоит на месте, она тоже развивается. Скажем, если мои родители десять лет были как бы в одной поре, то сейчас ситуация другая: они очень старые люди, под девяносто лет, и мать, например, ведет себя совершенно не адекватно. И не просто неадекватно, как психически неуравновешенный человек, а всячески манипулирует своим возрастом, своими болезнями, что вот-де она немощная, старая. Но я знаю, что я сам стараюсь не манипулировать людьми, потому что программа говорит — не манипулируй другими; если ты хочешь, чтобы с тобой так не поступали, и ты так не поступай. Библейские правила — ничего нового. И когда я вижу, что мама начинает мне истерики закатывать, вызывать неотложку, а на самом деле она совершенно здорова, просто таким образом хочет привлечь к себе внимание, я говорю: «Мама, дорогая, если ты так себя ведешь, я тебе помочь ничем не могу, я не сиделка. Значит, я тебя определю в больницу, в дом для престарелых». Мама становится шелковая. Она понимает, что такие игры не проходят. Где я этому научился? На группах. Если бы я этого не услышал когда-то на группе, так бы, может, и не понял. Одна из девочек мне сказала: «Чего ты с матерью своей носишься? Скажи ей, что, если будет так себя вести, сдашь ее в дом престарелых. Это не значит, что ты ее меньше будешь любить, не будешь ухаживать за ней! Что она у тебя, маленький ребенок? Усынови ее тогда! Это же мать тебе все-таки, не дочка, чтобы ее капризы выполнять».

— Эта проблема может возникнуть у любого человека...

— У любого. Но вот по жизни, как мы иногда «анонимно шутим», нормальные люди, не алкоголики — они гораздо больнее, потому что с такими проблемами не знают, как справляться. И ведут себя совершенно не адекватно. Нормальный человек решает вопросы по-другому, продуктивно. У меня сейчас гораздо меньше проблем в том, как выстраивать отношения с родственниками, с родителями, на работе и так далее... Наверное, самое большое, самое ценное качество, которое сейчас, много лет спустя, я вспоминаю в связи с Юрой, то, на что я в первую очередь обратил тогда внимание — это умение принимать людей такими, какие они есть. Раньше я делил людей на плохих и хороших. Не только в силу того, что я скорпион по гороскопу и для меня существует только черное и белое, а других цветов вообще не существует. Знаете, как говорит Майя Плисецкая, люди делятся только на хороших и плохих, к сожалению, плохих большинство и так далее. Хотя я с ней в душе абсолютно согласен, и чем старше становлюсь, тем больше в этом убеждаюсь, но, скажем, опыт общения с Юрой убедил меня в необходимости принимать людей такими, какие они есть.

Мы все разные, мы все очень, очень разные. Применительно к Юре можно сказать, что уникальность-то его как раз и состоит в том, что он каждого принимает именно таким, какой он есть. Каждый — индивидуальность, каждый из нас, со своими тараканами в голове, со своими комплексами, заморочками... И Юра рассматривает это не как некий недостаток личностный, а именно, как индивидуальную особенность, с которой надо работать так или иначе. А другой человек — у него другие качества, он уникален по-своему, и к нему нужен другой подход. И я думаю, что, может быть, Юрино основное качество как раз то, на что сразу я обратил внимание тогда: он не просто абсолютно доброжелателен, он принимает и жизнь, и пациентов такими, какими они были. Не оценивая даже для себя, — плох тот или хорош, он старался работать именно так, абсолютно не предвзято, исходя только из особенностей личности и определенной уникальности того или иного пациента.

Я помню один случай, связанный именно с Юрой. Это было в первые дни моего нахождения в Центре. Прошла какая-то ночь, и все пациенты, которые были в этом Центре, были чем-то очень недовольны. Я даже не помню повод, по которому это недовольство у пациентов возникло. И мы сговорились. Юра был ночным консультантом. Нас, пациентов, было тогда шесть — восемь от силы.

Как правило, после того как пройдет вечернее собрание группы , мы пишем перед сном домашнее задание. Затем объявляется отбой, ночной консультант уходит к себе, мы расходимся по палатам. Утро начинается с обхода по палатам — все ли живы-здоровы. Затем приходит новый консультант и сменяет ночного консультанта, то есть кто-то должен был сменить Юру. Я не помню, что произошло и чем было вызвано наше недовольство, но мы решили отомстить ему, именно Юре. И что мы решили сделать: поскольку дверь на ночь запиралась, для того, чтобы не впустить нового консультанта, мы взяли и набили спичек в замочную скважину, чтобы нельзя было открыть замок ни снаружи, ни изнутри. Я помню очень хорошо Юрину реакцию... Мы-то рассчитывали, что будут разборы: кто виноват, кто это сделал, ну-ка постройтесь здесь все немедленно! признавайтесь! И так далее. Скандал. Понятно же, что это не просто замок сломался...

Я помню Юрину реакцию — совершенно спокойно, совершенно доброжелательно: «Дверь не открывается? Да, дверь не открывается. Ну что ж, придется тогда выставлять замок». Нашли какую-то отвертку, вынули замок... Мы все ожидали, что он вспылит, начнет выяснять отношения, искать виноватых... Всех настолько поразила его реакция и реакция людей из персонала, которые пришли и не стали ничего выяснять. А мы-то думали, что они отреагируют, как вроде бы нужно в этой ситуации: криком, скандалом, выяснениями, вычислением. Они же просто воспринимали нас как больных людей.

— Детская выходка какая-то...

— Детская выходка: «они не знают, что творят». То есть, вы подсказали, может быть, правильное слово: он относился к нам, как к малым детям, которые находятся в ясельном возрасте, когда нужно взять за ручку, повести по жизни, но показывать уже образец другого поведения, другого реагирования, другой жизни вообще. Тот случай мне запомнился очень хорошо. Других подобных инцидентов, связанных именно с Юрой, я не помню. У нас было несколько консультантов, но, в основном, Юра Сорокин и Саша К.

— А кроме этих групп, там что-то было? Днем-то что делали?

— Помимо этих групп, которые входят в программу лечения, каждый стационарный курс в течение двадцати восьми дней предполагает некую программу. Подробно об этой программе вам, наверняка, может рассказать Юра — из чего она состоит. Не вдаваясь в детали, хочу сказать, что в нее входит так называемая образовательная часть. Нам читали лекции, которые позволили нам по-новому взглянуть на болезнь. Что мы должны знать об алкоголизме? Вот я — алкоголик, ну и что? Там давались определенные факты, научные данные, которые позволяли по-новому взглянуть на это заболевание. Не просто ты — алкоголик, а что это заболевание, прогрессирующее, часто со смертельным исходом. Показывали, почему оно прогрессирующее, почему оно смертельное. Потому что, куда ни глянь, выход только один.

Или, например, говорят: «Ну надо же, такой молодой, и машина сбила». И как-то стыдливо умалчивается, что улицу переходил он в стельку пьяный, поэтому и машина сбила. У меня так нелепо друг погиб: перебегал Ленинский проспект. Пил запоями. Совершенно роскошный человек, уникальный... Или еще очень распространенное причитание: «Ой, надо же, жена довела, повесился, она такая стерва, ему жить не давала». Никто не говорит, что повесился-то в белой горячке, как-то стыдно об этом говорить. Смертельное заболевание.

Вариантов два: или смерть, могила, или тюрьма. Вот, собственно, куда я и шел, и если бы я продолжал пить, то, уверяю вас, сейчас не сидел бы здесь весь из себя, а уже давно на кладбище бы лежал. Уж не говорю о том, что цирроз печени у меня. Узнал я об этом в две тысячи пятом году, у меня была желтуха. А в Боткинской, когда стали обследовать, спрашивают: «Милый мой, у тебя цирроз печени давно, ты пил?» — «Да, пил, говорю, но не пью уже пятнадцать лет». Но ничто не проходит бесследно, все-таки дает себя знать, оказывается. Болит, иногда болит. Так что гепатит С — это серьезное очень дело. Я его подцепил в свое время, когда лежал по этим больницам и еще не было одноразовых шприцов. Тогда все это кое-как прокипятят, и колют в вены всем подряд...

— Разве человек не чувствует, что у него цирроз печени?

— Вы знаете, если бы не желтуха, которая спровоцировала мое такое состояние... Я попал в палату с ребятами с той же желтухой. Но они все уже на второй неделе пошли на поправку, потому что желтуха очень быстро лечится, очень быстро проходит. А я все только зеленею, мне все хуже, хуже и хуже. Стали проводить более серьезные исследования, и выяснилось, что у меня, помимо желтухи, еще гепатит С застарелый. И тогда уже по-другому стали лечить. Если бы не эта желтуха, может быть, я бы и не знал до сих пор об этом. А так это как бы спровоцировало...

— Я думала, когда цирроз печени, она болит...

— Иногда болит... Но это уже отдельная песня. А в Центре, помимо образовательной части, самое главное — работа с психологами, которая позволяет раскрыть вот эту твою оболочку, раскрыть молнию на этом скафандре, и посмотреть, что у тебя внутри. Раскрыли — и начинаем оттуда вытаскивать проблемы, которые скопились за долгие, долгие годы алкоголизма. Когда я пришел, я был весь застегнутый: у меня все нормально, все хорошо, я самый умный и все такое. А потом, когда все это раскрываешь...

Одно из самых главных занятий, которые даются во время прохождения этого двадцативосьмидневного стационара, — работа по первому шагу. Мне, как наивному пациенту, да и всем нам казалось, что двадцать восемь дней — двенадцать шагов, на каждый шаг по два-три дня и мы проходим всю программу. Не тут-то было! За двадцать восемь дней даются только три шага. Для работы над каждым шагом есть определенные упражнения. То есть, по первому шагу ты должен прописать это, это и это; по второму шагу — это, это, это, это. Например, вы знаете, что первый шаг звучит так: я признал свое бессилие перед алкоголем, признал, что моя жизнь стала бесконтрольной. Ключевое слово — бессилие. И тебе психолог дает задание: приведи пять примеров бессилия перед алкоголем из твоей алкогольной жизни. А что это значит? А это значит, что, когда алкоголизм был сильнее тебя, ты старался что-то сделать, а на поверку выходило, что все-таки бутылка стояла на первом месте. Я сначала даже не понял, как это: я же всегда хочу — пью, хочу — не пью! А тебе психолог говорит: «Нет, милый мой, так не пойдет, давай-ка по-серьезному копайся!» Для этого ты должен всю свою жизнь проанализировать очень-очень детально, сколько себя помнишь. Вот сколько ты себя помнишь, с какого возраста?

— С двух лет.

— С двух. И вот тебе предлагается: давай, ты, милый мой, с двух лет начинай вспоминать очень подробно всю свою жизнь. И тебе для этого выделили свободные часы, с пятнадцати до восемнадцати по расписанию. Все расходились по своим комнатам, зная, что завтра предстоит отчитываться по бессилию перед группой, надо дать пять примеров. Я начинаю копаться. И вдруг ваш покорный слуга вспоминает: в восемь лет мы жили на Комсомольском проспекте, после Ордынки, был праздник, соседи отмечали новоселье, столы накрыли, знаете, как раньше в коммунальных квартирах — общий стол, соседей двадцать человек, «Риорита», «Брызги шампанского», ля-ля-тополя, я маленький, бегаю и сливаю остатки водки себе в рюмочку, и — раз — выпиваю

— Ничего себе, в восемь лет?

— В восемь лет, я вспомнил. Вспоминаю второй случай, мне было лет десять, мама сделала брагу, не брагу, а квас домашний, и он оказался таким забористым! Все вроде попробовали, похвалили — и ничего, а я попробовал — голова закружилась, мне понравилось, попробовал еще — понравилось, потом попробовал третий стакан и на полу оказался.

Еще один случай вспоминаю: девятый класс, мама с папой уезжают в гости, а я говорю: «Мам, а я приглашу мальчишек, это мои друзья». Она разрешила: хорошо, только смотри, мол, чтобы все было в порядке! А я был хозяйственный, испек сам торт, все такое... Приезжают мальчики, привозят с собой, конечно, портвейна, водки. Мы напиваемся до такого состояния, что обблевали всю квартиру. А у меня папа военный, на стене висит кортик — когда военные кончали высшее учебное заведение, им вручали кортик. Я думаю, сейчас передерутся, спрячу-ка я его. Спрятал. Потом мы вспомнили, что наши же девочки живут на Павелецкой, надо к ним поехать. Как мы уезжали из моей квартиры, не помню, потом мальчишки мне рассказывали, что ехали в троллейбусе, я все плевал на стекло, потом у теток задирал подолы. Я этого тоже не помню. Потом, помню, на Павелецкой мама одной из девочек мне говорила: «Детонька, давай я тебе чаю крепкого налью». Как я оттуда убежал, как добрался до Сокола, как добрался до Серебряного бора, до конца Хорошовки, где мы сейчас живем, — ничего не помню. И как я оказался у соседки, поскольку в квартиру я попасть не мог — родители были в гостях, ключи не знаю где. Только помню, как родители забегают в квартиру, я сплю на кровати у соседки, а она говорит: «Мальчик у вас какой хороший, пришел, позвонил. Я вижу, что пьяный, но он, прежде чем лег, носочки постирал, на батарею повесил». Это я дома обычно делал. И так далее, по цепочке я всю эту свою историю стал выстраивать, — оказывается, мне всегда нравилось пить. Бессилие. Вот, пожалуйста, еще пример — то, что я вам уже рассказывал. Закодировался, справка на руках. Стою с бутылкой у больницы и собираюсь выпить. Знаю ведь, что могу умереть, но алкоголь и бутылка сильнее.

— Вот это я понимаю, да, очень яркий пример бессилия...

— Просто моя история пьянства, оказывается, началась не в двадцать два года, как я вам сказал...

— Ну, ваши девятиклассниковые приключения — это несчастный случай, можно сказать....

— А таких несчастных случаев, если сравнить — у вас их не было, а у меня они были, оказывается. И вот очень знаменитый пример: у меня были две пациентки в моем уже Центре, две сестры, близняшки. Одна из них алкоголичка. Я ее спрашиваю: «А как у вас это началось?» Она говорит: «Я помню, в седьмом классе отец нам налил по бокалу пива за обедом, сестра пригубила, поставила. А я выпила, мне понравилось, захотела еще». Значит, у этой есть гены алкоголизма, а той не передались...

Когда это все выстраиваешь, оказывается, что мне всегда нравилось выпивать. Вспоминаю институтские компании: были случаи, когда я допивался до того, что появлялись провалы в памяти. На выпускном вечере: мы обмывали диплом, и я не помню, как дома оказался, полдня совершенно выпали, до сих пор не знаю, где я был.

— Мне кажется, что это совершенно спокойно может случиться и не с алкоголиком...

— Но в данном, моем случае, психолог предлагает мне проанализировать всю мою жизнь, всю историю пьянства, а потом доходит до таких эпизодов, когда это самое бессилие проявляется. Прекрасно помню: я сижу за рулем машины, подъезжаю к Пушкинской, выпиваю бутылку коньяку, ничего с собой сделать не могу... Понимаю, что я за рулем, в центре Москвы, вообще — ужас, но так трясет, что ничего не могу с собой сделать. А тот случай на переговорах? Бутылка оказалась сильнее. Да, мне так надо было опохмелиться, что я выбежал с переговоров. Вот вам пример того, как «прописывается» это бессилие. Когда ты все это прописываешь детально и на следующий день на группе рассказываешь, тебе психолог говорит: «Вот теперь на той стороне — листок, это ты, со своей силой воли, а на другой стороне — бутылка. Сейчас ты нам рассказал все эти истории, какая чаша перевешивает?» И я вижу, что та, которая бутылка, оказывается тяжелее, перевешивает-то она... И так прорабатывается каждая проблема, в каждом из этих шагов. И самый ключевой шаг — четвертый, когда мы исследовали все свои дефекты характера. Тебе предлагают в течение двух-трех дней написать без прикрас, ни для кого, не опасаясь, что это кто-то прочитает, что кому-то попадется твой дневник, всю свою жизнь с самыми грязными моментами, в которых не то что другим людям, себе стыдно признаться. Когда я это все написал, я понял, что во мне дерьма по макушку! И вот эти моменты оказываются ключевыми. То есть у нормального, здорового человека могут быть недостатки: ну злая, ну завистливая, ну корыстная, ну «это ж я ради мужа», — от этого можно стремиться избавиться, но с этим можно жить. А алкоголику предлагается другое — ты честно посмотри на самого себя, решай...

— А вам не кажется, что время от времени это делает любой человек, именно каждый?

— Не каждый это делает. Или вы думаете, что из тех ста процентов людей, которые нас окружают, каждый об этом задумывается?

— Может быть, и не задумывается, но у него все равно есть количество грехов, каких-то поступков, которых он стыдится.

— Грехи есть у каждого, мы так устроены. Но если у нормального человека это ему позволяет продолжать жить более или менее спокойно — скажем, он предполагает, что со всеми этими грехами предстанет потом пред Богом или перед кем угодно, уж определяйте это сами, — то алкоголик понимает, что у него сейчас ключевой момент: или он признается в этом и захочет избавиться от этого груза, или нет. Потому что в другую жизнь, в новую, он должен идти без него. Не освободившись, он не сможет идти дальше. Если он понесет груз этого дерьма с собой, значит, он рано или поздно все равно вернется к старому, опять начнет пить. Если не избавиться от того, что накопил за все эти годы, ты не сможешь выздоравливать. Ты будешь какое-то время делать вид, что все хорошо, но рано или поздно все равно сорвешься.

— Но разве это все так называемое дерьмо обязательно должно быть связано именно с алкоголем?

— Вот в том-то здесь и загвоздка. Когда мы начинаем прописывать шаги , как правило, все это дерьмо в основном начинаем связывать с алкоголем. Но потом, по мере того, как ты пишешь, начинаешь понимать, что многие поступки ты совершал и не будучи пьяным; ты обманывал, ты лгал, ты предавал, ты завидовал, ты жадничал, ты не протянул руку помощи, когда это нужно было. И ты в процессе нахождения в Центре ко второй или третьей неделе становишься перед дилеммой, — или ты будешь от этого избавляться, потому что понимаешь: дальше так жить нельзя, или... Когда ты на себя посмотришь, напишешь всю эту картину неприглядную, начинаешь понимать: я не хочу быть таким, я должен быть другим.

— То есть вы предлагаете участие в психологической реабилитации человека вообще, не обязательно алкоголика?

-- Насколько я знаю только к Юре в центр приходят сегодня и не алкоголики.

 

— По идее, каждому человеку любая религия — православие, буддизм или иудаизм — предлагает такую практику. Пожалуйста! Это называется исповедь. Иди исповедуйся батюшке. Мы часто это делаем?

— Нет.

— Все до нас придумано. В этом смысле программа «двенадцать шагов», это ни нечто изобретенное сейчас, это то, что человечество уже давным-давно изобрело, все это записано в Библии, в Коране, но только применено в проблеме алкоголизма.

— Ну хорошо, а после четвертого шага тоже собирается группа? И тоже обсуждает это, или как?

— Пятый шаг предполагает, что ты напишешь вот это все дерьмо о себе, какой ты есть на самом деле. Когда я написал, я расплакался, потому что понял, что тот мой образ, который у меня был до этого момента, он, оказывается, рассыпался, как глиняный колосс, нет такого-то, сякого-то — есть пустое место.

Но груз этот тащить дальше я не хотел, надо было с чего-то начинать. А программа говорит, что если ты хочешь начинать выздоравливать, делаешь этот четвертый шаг: то, что ты написал, ты должен этим с кем-то поделиться, обязательно кому-то рассказать. Потому что, что такое исповедь? Ведь вы себе можете тоже признаться: ну согрешила сегодня, кошелек подобрала, видела, у женщины упал, но прибрала к рукам. Но грех-то все равно остается! А легче вам становится, если вы взяли кошелек и пошли потом к батюшке, в этом грехе исповедались. Вы рассказали кому-то, вы выплеснули свою боль. То, для чего служили наши кухонные посиделки у москвичей: вы знаете, выплеснула душу подруге — и легче стало. А неважно, кому вы выскажете, но вы этот грех выплеснули, вы проговорили это. И в этом состоит терапевтическая ценность этой программы. То есть, когда вы сделали четвертый шаг, если вы хотите, конечно, выздоравливать, идти по пути выздоровления, — надо обязательно кому-то это рассказать. Это может быть кто угодно, вы сами этого человека выбираете. Просто лучше всего Вас поймет человек, с такой же проблемой. Подобное притягивается к подобному. Но можно рассказать человеку совершенно незнакомому или малознакомому, просто звоните и говорите, там, подружке или другу, которого двадцать лет не видели: «Слушай, вот у меня есть к тебе разговор на два часа, ты удивишься очень поводу нашей встречи, но я прошу уделить мне это время». И откровенно говорить: «Ты знаешь, я хочу рассказать тебе то-то, и то-то, мне это надо, мне нужно кому-то это сказать, я не могу жить дальше так. Вопрос, выдержат ли они выслушивая все это мое дерьмо. Если бы я был верующим, я пошел бы в церковь». Этот человек тебя выслушал, и ты вдруг чувствуешь такое облегчение! Я это испытал на собственном опыте.

— А врачу или консультанту, например, дежурному можно рассказать?

— Это пациент выбирает индивидуально, никто никого не заставляет, не насилует. Кроме того, для нас, во всяком случае, обязательным было прописывать этот первый шаг. А разговор с другом, когда вы все это выносите, это пятый шаг, он не входил в программу реабилитации. Это мы думали, что пробежимся по всем шагам, и все. Нам говорят: «Нет, милые, шаги — это программа на всю жизнь, вот сделали первый шаг, когда-то, вы к нему вернетесь еще не раз. И я к этому шагу, говорю совершенно откровенно, постоянно возвращаюсь.

Вот сегодня у нас на работе вечеринка была, девчонки праздновали. Разливают ром: «Иди к нам!» Это не мне, они знают, что я не пью, ко мне не пристают. Но у меня-то в голове первый вопрос — может, рюмочку? И тут же — ага, бессилен! Сейчас у меня это на автомате происходит. Поначалу, в первые недели, месяц, когда я вышел из Центра, доходило до того, что, скажем, идем с приятельницей обедать в ресторан, и вот эта атмосфера, сигарета, музыка, «Люба, Любонька, целую тебя...», меня аж в дрожь бросало, в пот: где рюмка, где, где, где? Но я знаю: я выздоравливаю, надо держаться... Первое, что в таких ситуациях ребята рекомендовали, избегать таких компаний, уходить из этих мест: «Ты сейчас слишком слаб, ты не можешь».

— Ну, а если пить воду?

— В той ситуации я поступил так, я сказал: «Наташ, все, расплачиваемся и уходим, я не могу больше сидеть». И она, видя мое состояние, — я бледный, с меня пот градом, — поняла, что лучше уйти. Понимаете, вот этот первый шаг, к нему волей-неволей все время тебя скатывает — бессилие перед алкоголем. Потом десятый шаг. Постоянно его делаешь, постоянно анализируешь. День прошел, и ты прокручиваешь его: «Сегодня шеф, козел, меня вызвал, наорал, а я ему ответил тем же, а ведь я не должен был так поступать. Если он баран, недалекий человек, зачем я вспылил?» Я воспринимаю не его, как дурака, а себя, как недостаточно зрелого человека, который не смог правильно отреагировать. Понимаете, что это? Это десятый шаг, это анализ, это мой недостаток — неумение реагировать на такие вещи. Значит, во мне еще живет гордыня. Гордыня, которая тебе говорит: он козел, а ты вот умный. А по идее, я должен принимать людей такими, какие они есть. Он мой начальник, что ж, что теперь делать, так жизнь распорядилась. Я мог ему сказать то, что в большинстве случаев и говорю: «Хорошо, ладно, будь по-вашему». Потому что мы все сотрудники, знаем, что гораздо лучше сделаем, но с ним не надо спорить, сделать по-своему, а потом он наш успех воспримет, как свой. Да ради бога! Тебе нравится — очень хорошо.

— Так противно же!

— Противно.

— Но это же тоже ложится грузом?

— Ложится. А вы все время стоите перед выбором, и вы в вашей жизни каждый день стоите перед этим выбором: делать — не делать, хорошо — не хорошо. Хорошо, если у вас работа такая, которая позволяет вам заниматься любимым делом. Но ведь вы знаете, не всегда так получается. Иногда вот, скажем, у меня, — двое стариков, лежачие сейчас, сиделка. Ей надо платить, кредит надо выплачивать. Ты стоишь перед выбором: или ты свободный, делай, что хочешь (помните, «я — дворник, что хочу, то и делаю»). Или тебе нужно содержать стариков-родителей, тебе нужно дать им достойно уйти из жизни, ты должен зарабатывать деньги.

— А на группе можно найти ответ на этот вопрос, когда человек, преодолевая себя, терпит унижение? Скажем, как в случае с начальником. Что делать, когда тот — козел?

— Вот очень показательный пример. В девяносто пятом году я уехал в Голландию — меня пригласил работать один наш бизнесмен, очень раскрученный, один из тех, кто в Россию привез гербалайф в конце восьмидесятых. Так вот, несмотря на вашу скептическую улыбку, — он до сих пор ведет свой бизнес блестяще, процветает, и «под ним» по сей день вся эта пирамида, все люди, которые занимались гербалайфом в России, а во главе этой пирамиды стоит он.

Он купил себе поместье в Голландии, ему нужен был управляющий этим поместьем, человек, который, пока сам он занимается бизнесом, приглядывал бы за всем этим хозяйством, был этаким мажордомом. А заодно, поскольку бизнесмен перевез туда свою семью, помогал бы им в каких-то бытовых делах. И мне пришлось жить практически в его семье.

У меня там был свой отдельный дом, но, тем не менее, каждый день мне приходилось общаться с его тещей, назовем ее Сарой Абрамовной. У меня трезвости было на тот момент пять лет, из них три с лишним года работы в своем собственном Центре, где я уже был как психотерапевт, мне казалось, что я достаточно закаленный. Ну что мне может такого преподнести Сара Абрамовна? А Сара Абрамовна — это такая особа, которая всю жизнь прожила в Ростове и на каждый вопрос отвечала: «А шо такое?» Уборщицы у нас не задерживались больше, чем на неделю, потому что было вечное: «Ты не так трешь». Приходила новая уборщица, со слезами увольнялась, «ты не так метешь» и так далее.

Единственный человек, который за три года смог не просто влюбить в себя Сару Абрамовну, был я. Мы с ней жили душа в душу, она ко мне относилась, как мать родная, ей сейчас под восемьдесят лет. Чего мне стоила эта любовь реально мог оценить, наверное, только сам мой наниматель. Когда мы с ним расставались, тому скоро три года будет, он сказал: «И отдельное тебе спасибо за Сару Абрамовну, я тебе это говорю как зять». Потому что он прекрасно знает, что такое Сара Абрамовна. Помню первые месяцы притирки, когда она говорит: «Это надо сделать так». Я ей объясняю: «Сара Абрамовна, это невозможно сделать так, потому что это то-то и то-то». «Нет, так!» Она мне показывает на что-то и говорит: «Это белого цвета!» Я говорю: «Нет, Сара Абрамовна, это черного цвета». «Нет, это белого цвета».

Я приходил домой и рыдал в подушку, говорю совершенно искренне, мне было уже хорошо за сорок, а я рыдал ночами в подушку. Но потом я воспринял ситуацию так: это тебе очень хороший повод для того, чтобы вырабатывать смирение. Смирение, умение принимать людей такими, какие они есть. Завет Юры Сорокина. Она такая, под восемьдесят лет, я ее не исправлю, значит нужно научиться справляться с этой ситуацией. И когда она на следующее утро опять говорила: «Это белое», я говорил: «Конечно, посмотрите, какого белоснежного цвета, белизна необыкновенная!» И делал по-своему. Потом она говорила: «Как хорошо, что ты этот замок переставил именно так!» Когда я вставлял замок, я говорил: «Не подходит этот ключ, бороздок нет». «Нет, подходит!» — «Ну хорошо, подходит, Сара Абрамовна, давайте, я оставлю это себе и подумаю, как сделать лучше, чтобы подошел». Делаю по-своему, и вот, подходит. «Я же тебе говорила, что подойдет!»

И сколько у меня слез было пролито из-за этой семьи, знает только моя подушка, вся мокрая от слез. Но, как я уже говорил, это был повод для выработки смирения: надо смиряться. Быть в жизни как трава, знаете: снег выпал, все завалено, она лежит, снег сошел, она опять поднялась. Смирение, если хочешь выжить в этой жизни. Хочешь быть трезвым? Смирение. Другой бы в такой ситуации плюнул — вот дура старая! — пошел к себе в комнату и напился...

Или такой случай. Мы с ним, с этим моим приятелем-бизнесменом, заключали контракт на три года. Я обставился там мебелью, техникой и так далее. Но контракт кончился, и на мое место приезжала новая семья. Я говорю: «Знаешь, они приезжают на все готовое. Когда я приехал, были голые стены, а теперь здесь и спутниковое телевидение, и мебель, и сантехника, и все такое, дай мне хотя бы компенсацию, тысяч пять долларов». «Можешь забирать это все с собой, это мне не нужно». «Но это же несправедливо, я же потратил свои деньги». «Но мы же с тобой три года назад об этом не договаривались!». Я понимаю, что виноват не он, такой вот делец, бизнесмен, а виноват я, потому что, действительно, три года назад, видимо, мне надо было это предусмотреть. Прежде чем пускаться в плавание, на берегу договориться обо всем. Для меня это был тоже хороший урок. И когда я вышел от него из кабинета, думаю: сейчас пойду, все снесу на помойку и порублю, чтобы никому не досталось, и шел с этим намерением. У меня на завтра был билет на самолет, и я прекрасно понимал, что не возьму же я эту мебель с собой. Потом я остыл и думаю, а ведь мне самому будет стыдно за свой поступок, и вообще, до чего я опускаюсь!..

Мы с ним после этого расстались, потом он меня опять пригласил на новую работу, еще два года мы с ним работали в израильской компании, и год назад он позвонил, опять напомнил о себе: «Я затеваю новое дело, мне нужен помощник, мы с женой посоветовались, с мамой посоветовались, только ты подходишь на эту должность, я тебя очень прошу со мной работать». Но, уже имея опыт взаимоотношений, я сказал: «Ты знаешь, у меня есть достойная работа, достойная зарплата, я, пожалуй, не соглашусь».

Мы с ним до сих пор очень хорошие друзья, и опыт той работы с ним я воспринимаю, как бесценный: он помог мне выработать смирение и принятие людей такими, какие они есть, а недостатки искать прежде всего в себе, а не в других людях. Может быть, это иногда мешает, потому что я во всем вижу виноватым себя: значит, я что-то не так сделал. Скажем, если шеф так говорит, то, наверное, я неправильно с ним строю отношения, может быть, я где-то недоработал. Прихожу домой и думаю: но я хороший профессионал, я действительно сделал все правильно, он действительно козел. Козел так козел, значит надо его принимать таким, какой он есть, вот и все.

— По-моему, это должно тормозить карьерный рост...

— Вы знаете, есть некая работа, есть некие доходы, которые так или иначе связаны с нынешней работой, поэтому на данном этапе меня это устраивает, это «не наступает на горло моей песне», не наступает на мое самолюбие, потому что он человек все-таки вменяемый и понимает, кто я, каково мое положение, каковы мои связи и так далее. Пока все очень корректно. В отношении меня он никогда не повышает голоса, ничего такого, что допускает в отношении других. Но это его проблемы.

— Вас послушаешь — просто завидно делается, как в детстве говорили... И очень хочется стать алкоголиком. Избранничество какое-то!..

— Наверно, это действительно избранность – спастись из алкогольного ада. Кажется вот например священники, служат богу, но и у некоторых из них есть проблемы с алкоголем. В одной из первых групп, на которые я попал в Центре, меня зацепило, когда мы стали представляться все по кругу, — а по правилам каждый должен представиться своим или вымышленным именем и назвать свое отношение к алкоголю: почему ты здесь, на этой группе. Обычно представляются так: «Я Сергей, алкоголик»; «я Владимир, алкоголик»; «я Маша, алкоголичка»; «я Ольга, алкоголичка». И мы все, понурив голову, так это и произносили — «я алкоголик». А те ребята, что были приглашены на эту группу и имели уже некий опыт выздоровления, у которых было уже несколько месяцев и даже лет трезвости, говорили: «Я Сергей, я алкоголик!» с сияющим видом, радостно! И первая моя реакция была: ну и дураки, спектакль перед нами какой-то разыгрывают.

Я вообще на них смотрел вот такими глазами: какие-то паяцы, разыграют сейчас некий спектакль, а я должен верить, как будто не понимаю, что все это специально для нас разыгрывают. Но когда они стали рассказывать свои истории, я вдруг понял, что говорят-то они обо мне. Не о себе, хотя они рассказывали свои истории с конкретными фактами, а на самом деле обо мне. И называют они точно то же, что испытал я; те же самые проблемы, те же самые чувства. И тогда у меня промелькнула мысль: а ведь он алкоголик, такой же, как я, но он трезвый уже год, а я ведь неделю трезвым остаться не могу; я тоже хочу быть таким, как он. И вот эта мысль: «делай так, как он, и у тебя тоже получится» — самая главная мысль, перенять тот опыт, который есть у старшего по выздоровлению.

И, собственно говоря, наши отношения с Юрой, они, наверное, и свелись к тому, что в один прекрасный день я его попросил быть моим спонсором. Система спонсорства существует в этой программе, может быть, слышали?

— Я читала, но мне не все понятно.

— Спонсор не в том смысле, что это человек, который вам материально помогает, а в том смысле, что помогает и делится с вами своим жизненным опытом. Он этот опыт имеет и, как спонсор, передает его вам. Другими словами, он наставник; это система наставничества. То есть новичок обязательно должен себе выбрать некоего наставника, который будет его сопровождать какое-то время в трудных ситуациях. По неписаным правилам , если человек соглашается быть наставником — это, как крестный отец, это значит, он помогает, но он не несет ответственность за своего подопечного... Ответственность за свои действия, за себя, несет сам выздоравливающий. Когда я Юру попросил быть моим наставником на первых порах, он согласился. И в каких-то критических, трудных ситуациях я ему несколько раз звонил, он помогал советом, делился своим опытом. В этом-то и состоит суть отношений — новичка и наставника: ты можешь обратиться к нему в любую минуту, днем и ночью, потому что выпить может захотеться в любое время, в любой ситуации. Он мне тогда сказал: «Звони, когда хочешь, вот мой телефон. В любой ситуации, когда тебе потребуется, я тебе эту помощь окажу».

Я сейчас не могу назвать каких-то конкретных случаев, потому что их просто не помню. Было несколько раз, когда я ему звонил, когда мы с ним встречались, когда он подсказывал мне. Причем подсказывал не так: «Ты должен сделать так-то и так-то» — это в определенном смысле ограничивает мою свободу, потому что право выбора всегда остается на стороне пациента. Он просто делился своим опытом, он говорил: «Я не знаю, что тебе сказать, как ты должен поступить, но в подобной ситуации я поступил вот так. Но право выбора, как поступить в твоей ситуации, остается за тобой».

И здесь тоже очень важный момент, на котором я хотел бы акцентировать внимание — то, почему меня лично привлекла программа . Потому что впервые в жизни за те долгие годы безуспешного лечения, впервые в жизни мне предоставили свободу выбора, лично мне самому. До «двенадцати шагов» мне эту свободу выбора никто не давал, потому что каждый врач мне говорил: «Тебе нельзя пить, ты будешь закодирован на один год». Врач вводила мне препарат «торпедо» и говорила: «Тебе нельзя пить, у тебя выхода нет, потому что, — вот тебе справка, — в случае приема спиртосодержащих, умрешь». Мама мне говорила: «Тебе нельзя пить, потому что ты придешь пьяный, тебя отец посадит в тюрьму». Жена говорила: «Пьяным не приходи, потому что мы с тобой разведемся». У меня свободы выбора и права выбора не было.

А здесь впервые в жизни, представьте, вам предоставляется свобода выбора — ты можешь пить, ты алкоголик, для тебя это нормальное состояние; ты можешь пить, ведь вся твоя природа, твой обмен веществ устроен так, что ты должен пить, поэтому ты можешь пить. Но ты можешь и не пить. А как поступить — выбирай сам. Пить — тогда ты прекрасно знаешь ту черноту, которую прописал в четвертом шаге, оттуда другого пути нет, ты знаешь. Но ты можешь и не пить, ты можешь пойти и по этому пути! Посмотри на него: он не пьет три года, он женился, купил машину, прекрасно работает, строит карьеру и так далее. Посмотри на него: он не пьет шесть месяцев, шесть месяцев назад он пришел голый-босый, у него теперь новая работа и так далее. Выбирай сам. И вот это ощущение, когда у вас есть свобода выбора, это ни с чем не сравнимое ощущение — то самое главное, что я вообще считаю основным, что я получил в программе реабилитации.

Сейчас это ощущение свободы выбора перенеслось с вопроса пить или не пить, на то, что я чувствую себя абсолютно свободным человеком в отношении всего. Вопрос пить уже не стоит совсем. Выбор сделан. Поэтому, прежде чем принять какое-то решение, я сначала думаю: я могу сделать так, и что будет после этого? Но я могу сделать и так — и знаю, что будет.

Я понял, что когда меня стараются каким-то образом ограничить в чем-то, я это ненавижу. Когда мне мама или отец говорят: «Сын, в субботу ты должен к нам приехать в два часа дня». А сегодня среда. Я говорю: «Пап, я не знаю, что будет в субботу, не знаю, как сложится жизнь, я буду планировать, но точно — не знаю». Потому что мне определенным образом связывают руки.

Очень характерный пример: я помню, мы еще жили с женой, и с удовольствием ходили в баню компаниями, собирались мужья с женами, снимали один общий номер, и с удовольствием ходили. Потом решили, что купим абонемент на полгода вперед. Купили абонемент и... прекратили ходить. Потому что мы знали: вот вторник, хоть тресни, ты должен в семь часов быть в бане. Это значит, я уже во вторник в пять ничего себе намечать даже не могу. То есть, меня ограничили в свободе выбора. . Наверное поэтому и семейная жизнь для меня это ограничения (во всяком случае на сегодня).. 

Поэтому я свободный человек. Я просыпаюсь, например, меня спрашивают: «Ну как же так, а на Новый год ты выпьешь или нет?» Я говорю: «До Нового года-то еще полгода, чего я сейчас буду загадывать?» — «А завтра?» — «А завтра, я тебе совершенно откровенно говорю, не знаю, выпью я завтра или нет, только не ограничивай ты меня в этом, я сам выберу». Но сейчас, если сравнить: вот эти восемнадцать лет и та вся предыдущая жизнь, когда я пил, — это совершенно две разные судьбы. Поэтому, когда у меня перед глазами две мои жизни — выбор для меня определен.

— Вы упомянули о том, что обретя трезвость, сами стали помогать алкоголикам и даже создали свой реабилитационный Центр, расскажите об этом!

— Когда я вышел из Центра, стал активно посещать группу Анонимных алкоголиков — то, что нам всем было рекомендовано. Это для того, чтобы на первых порах трезвости сменить круг общения. От общения с пьющими перейти в общение с не пьющими.То есть группа поддержки трезвости. Ну как костыли после перелома.

— А как вы, такой свободолюбивый, что в баню по расписанию ходить не смогли, здесь выдержали? Да еще почти каждый день — это же обязаловка все-таки!

— Это обязаловка, но вы сами это выбираете. Тем более, что для меня это не было скучной обязаловкой типа «отсидел-ушел», для меня это был некий новый опыт, я жил этим. И, кроме того, я стал очень активно читать всякую дополнительную литературу вообще об Анонимных алкоголиках, переводил на русский язык в том числе, и мне все это было интересно.

И в какой-то момент мы, выпускники этой группы, первые пациенты, которые вышли из «Рекавери», решили организовать свою собственную группу Анонимных алкоголиков. Зарегистрировали ее во Всемирном сообществе Анонимных алкоголиков, то есть поставили название, поставили адрес, по которому собираются, для того чтобы Всемирное сообщество знало, что в Москве организовалась еще одна новая группа, и в случае обращения к ним с запросом о том, где в Москве можно посетить такие группы, они могли бы дать наш адрес. И с воодушевлением стали посещать нашу собственную группу. Причем мне это очень нравилось, я часто был ведущим, получал новые знания, мы очень радовались, когда приходили новички, я рисовал какие-то плакаты, какие-то слоганы, которые у Анонимных алкоголиков присутствуют. Может быть, знаете, «живи сам, дай жить другим», «жди чуда», «первым делом главное» и так далее. Папа мне рисовал плакаты, — он еще и художник, давно занимается живописью, — все это красочно оформлял, ему самому доставляло удовольствие, что он тоже вносит какой-то вклад в мое выздоровление. И так прошло, наверное, около года.

В девяносто первом году летом приехал в Москву один анонимный алкоголик, пришел к нам. Он к тому времени жил уже в Америке, как потом выяснилось. Я думаю: какое лицо знакомое! Когда разговорились, оказалось, что мы вместе с ним лежали в пятнадцатой больнице, много раз лечились, стали вспоминать и рассмеялись. У него получилось так: когда приезжали американцы, в связи с перестройкой, он познакомился здесь с одной из американок, женился на ней и уехал в Америку. А в Америке стал заниматься вот как раз реабилитацией алкоголиков. Познакомился с одним очень известным психотерапевтом, Джеймсом Кроссеном, и в девяносто первом году привез его в Москву, чтобы тот дал несколько мастер-классов — показательных лекций по реабилитационным центрам в России.

Вот этот мой приятель и познакомил меня с Джеймсом. Мы встретились, разговорились, и Кроссен мне говорит: «А почему ты собственный центр не хочешь открыть?» — «Как, говорю, собственный центр? Каким образом?» «А что, у тебя все есть: опыт собственного выздоровления, пускай он небольшой, всего год, но это опыт хороший. Я вижу, что ты продвигаешься семимильными шагами. Тебе нужно подобрать команду, которая готова с тобой работать. Это должны быть психологи, медики». А у многих из нас на первых годах трезвости было чувство Эйфории. Мы думали, что на личном опыте мы можем свернуть горы. Откроем массу центров. Только позже я узнал, что в Америке вначале нужно 2 года проработать волонтером в центре. И только после этого тебя могут направить на обучение на консультанта. Это параллельный процесс работа и практика (у них это называется интернатура).Обучение длится 3-5 лет. А уже после этого тебя возможно возьмут в штат центра.

Но вот тогда эта мысль про центр запала мне в голову. А поскольку я человек действия, то я обратился к своему приятелю, который меня познакомил с женщиной — председателем исполкома, которая дала нам помещение. Одна моя приятельница, из «анонимных», познакомила меня с Витой Борцалкиной, — это очень известный психотерапевт в Москве. Они с группой психологов буквально накануне проходили обучение в одном из реабилитационных центров в Америке. Она приехала, окрыленная новыми идеями, новыми веяниями, ей очень хотелось работать в этом направлении. Когда мы с ней поговорили, она тоже воодушевилась нашей идеей. Она до сих пор работает в институте психологии, сейчас уже профессор, доктор наук, тогда была только кандидат. И мы подобрали команду специалистов совершенно уникальных, это я могу сказать абсолютно точно.

Директором медицинской части стала та нарколог, которая меня встретила, помните, в реабилитационном Центре, обняла и сказала: «Как здорово, что ты алкоголик!» Альбина продолжала работать как медик в семнадцатой больнице, но одновременно работала у меня медицинским директором. Директором лечебной программы стала Вита Борцалкина. Она привлекла к работе еще двух психологов. Михаил Гинзбург, сейчас он очень известный человек, профессор, член-корреспондент Академии наук, занимается эриксоновским гипнозом, это самый известный специалист в России в области эриксоновского гипноза. Тогда это был просто Миша Гинзбург, которого тоже привлекла идея работать по-новому, совершенно автономно, не зависеть от государства. Они все продолжали работать в институте психологии. И Миша Гинзбург занимался как раз тоже личностным развитием и вопросами психологии в работе с пациентами. Пришел еще Андрей Шурыгин, психолог, который вел группы с алкоголиками. И пришла Вера Палий, которая стала заниматься так называемой телесно-ориентированной психотерапией, направление сейчас известное, в то время о нем даже никто не слышал. Она занималась тем, как можно помочь пациенту, выздоравливающему алкоголику, через физические упражнения, через тело, дать ему возможность по-новому ощутить себя, решать какие-то психологические проблемы с помощью физических упражнений. Совершенно новая по тем временам методика. И у нас работало несколько выздоравливающих алкоголиков, которые просто делились своим опытом выздоровления.

Это, повторяю, была уникальная команда. За основу была принята миннесотская модель лечения — программа «Двадцать восемь дней» нахождения в стационаре. На ней основаны, собственно говоря, все реабилитационные программы, которые работают по «двенадцати шагам» Анонимных алкоголиков. То есть это не просто «двенадцать шагов» Анонимных алкоголиков, которые в группах...

Я хочу, чтобы вы четко понимали: группа Анонимных алкоголиков — это одно, это когда вечерами собираются, обсуждают и так далее. А лечебная программа «двадцать восемь дней» есть то, что делают в течение двадцати восьми дней в реабилитационном Центре. Это совершенно другое, это миннесотская модель лечения, основанная на принципах и шагах Анонимных алкоголиков. То есть в основе этой психотерапевтической модели лечения лежат принципы, которые озвучены в «двенадцати шагах» Анонимных алкоголиков. Это то, что практиковал Центр «Рекавери», в котором работал Юра. И то, как начали работать мы. И то, что начали практиковать наши специалисты в моем центре, который назывался «Начало». Почему «Начало»? Мы долго думали над тем, как назвать, а потом Миша Гинзбург открыл Библию, говорит: «Давайте назовем первым словом, которое попадется», ткнул, а там «вначале было слово». Значит, — «Начало», — вот такое символическое начало новой жизни, начало нового выздоровления, как хотите. Нам понравилось.

То, что мы делали тогда, в принципе, практиковал «Рекавери». Но если в «Рекавери», все-таки в какой-то степени это было поставлено на поток, — там и пациентов было гораздо больше, — то у нас был вот тот самый уникальный и специальный подход к каждому пациенту. Мы работали штучно. То, что всегда делал и продолжает делать Юра. Этому я у него научился. У нас было всего восемь пациентов, потому что физически мы не могли разместить больше в том помещении, где работали. Но то, что делали мы, дало уникальные, могу сказать, результаты. Пациентов за три с половиной года, почти четыре, прошло не так много. Порядка, мы считали, двухсот. Многие из них выпали из нашего поля зрения. Но те пациенты, которые остались, у них сейчас по много-много лет трезвости. Значит это такая крепкая трезвость, хорошая трезвость, прочная. Это не то что бросил пить, какое-то время продержался, вышел из Центра и опять сорвался. То, что закладывалось в нашем центре «Начало», тот фундамент выздоровления — это было действительно уникально.

Кроме того, я считаю одним из самых главных наших достижений, что с опытом нашего Центра решила познакомиться журналистка и телеведущая Лариса Вербицкая. Кто-то ей про нас рассказал, какая-то журналистка написала статью, Вербицкая ее прочитала, сказала, что это ей интересно. И она пригласила меня в свою программу. Когда мы с ней встретились и эта программа прошла на первом канале, естественно, о нас очень многие узнали.

Позвонила также журналистка с «Радио России», предложила встретиться и тоже сделать некую передачу о нашем Центре. Когда мы сделали эту передачу, она решила показать ее тогдашнему руководителю ВГТРК Олегу Попцову. И буквально через какое-то небольшое время она мне звонит и говорит: ему настолько понравилось, что он предложил сделать одну — две передачи и обещал попробовать их пустить в эфир: посмотрим, мол, как пойдет. И когда после первой же передачи пришло около двадцати тысяч писем (эти мешки писем у нас стояли в Центре и в связи с моими многочисленными переездами где-то так и остались), он дал нам два раза в месяц прямой эфир по четвергам — второй и четвертый четверг месяца. И мы стали делать в прямом эфире передачу «Программа для алкоголиков и для их близких».

В течение четырех лет с 19.15 до 20.00 эта передача выходила в прямом эфире. Сейчас об этом мало говорят, и не стоит, может быть, об этом говорить, но я считаю, что во многом благодаря этой радиопередаче вообще миллионы людей в России узнали о существовании Анонимных алкоголиков. Я не могу утверждать, что это исключительно результат передачи, но вскоре стали возникать группы Анонимных алкоголиков и там, и там, и там; и сейчас практически во всех крупных городах России существуют множество групп Анонимных алкоголиков.

Я считаю, что то, что мы сумели сделать в этой передаче, уникально. У меня есть записи двадцати передач, они у мамы дома, записаны на такие же кассеты. Если хотите, можно послушать их, потому что это действительно очень интересно, и я думаю, вам пригодится в работе над книгой.

Был еще один специалист, который у нас работал. Такой специалист, я знаю, не работает нигде, ни в одном Центре, у нас он был. Это детский психолог, который работает с детьми алкоголиков. Потому что в семье каждого из наших пациентов были дети, и мы работали с детьми от шести до четырнадцати лет. Маша приходила и два раза в неделю вела с ними занятия и нучила их жить с папой-алкоголиком, или пьющим, если он продолжал пить, или с уже выздоравливающим. Это совершенно отдельная, своя методика. В этих радиопередачах, которые у меня сохранились, есть передачи с Машей, не помню ее фамилии.

И еще один момент, тоже очень интересный. Мы первыми начали практиковать то, что, наверное, сейчас практикуют многие, а тогда этого слова никто не знал, — арттерапию, терапию через искусство. Для пациента, который проходил у нас четырехнедельный курс, каждую неделю одно из занятий было посвящено арттерапии. Вита предлагала: «Сегодня ты рисуешь свою болезнь, твоя картина называется: «Я и моя болезнь». Тебе дается чистый лист бумаги, набор фломастеров двадцати восьми цветов, и ты должен нарисовать свою болезнь.

И вот наступал заключительный день пребывания пациента в Центре. Перед ним выкладывались четыре рисунка, и что он видел? А он видел ту трансформацию, которая произошла с ним за эти четыре недели. Если первая картина — это в основном коричневые, черные тона, смерть, какие-нибудь кресты, кладбище, черепа и где-то он сам, маленький: «А ты где?» «А вот он я, а все остальное — вот это темное». По мере прохождения лечения — к концу четвертой недели, на картинке — яркое солнце, голубой свет, зеленая трава, посередине стоит он, счастливый, вокруг семья, мама, дочка, все улыбаются, «Я хочу жить!» — написано. И вот он видит, очень наглядно, каким был вначале и каким выходит из Центра.

Это арттерапия, когда методами искусства, пусть примитивного, человек фиксирует и может сам вдруг увидеть те внутренние изменения, которые у него произошли за четыре недели. Это не другой человек, это он, только вот таким он был вначале — малюсенький, а все остальное его болезнь, а в конце — он в этом огромном красочном мире со сверкающими красками, а болезнь сидит в клетке, закованная. Эту болезнь он держит в себе, иногда даже в наручниках, прикованный к этой болезни, он ее несет в себе, но мир-то вот такой!

Мы всегда подчеркивали и Вита всегда говорила о том, что болезнь — это только частичка тебя, вначале она занимала в основном всего тебя, но по мере выздоровления ты это черное выдавливаешь из себя и, следуя библейской истине, что «свято место пусто не бывает», заполняешь ее новым содержанием. Вам любой священник скажет, что если пустота есть и если ты ее хорошим не наполняешь, она в десять раз больше наполнится черным. И когда в конце курса человеку показывают: вот теперь ты такой, выбирай, как тебе жить, он говорит: «Конечно же, я буду жить таким».

Да, болезнь, она есть, но это только частица тебя, и ты, на самом деле, признавая свое бессилие, признаешь не бессилие перед проблемами, не бессилие перед этой жестокой, порой немилосердной, беспощадной жизнью, ты признаешь бессилие всего лишь перед болезнью. А где она у тебя? Вот она маленькая. Да, она прикована, она никуда не денется, она внутри тебя. Но, как американцы говорят, ты ее арестовал и она сидит у тебя под замком. Это лишь частичка тебя, а все остальное зависит от того, каким содержанием ты наполнишь свою жизнь.

— А про Юрин центр что-то- скажите?

Понимаете, когда приехали Американцы с этой психологической программой, для СССР это было революцией. У нас ведь кроме ЛТП и ЗИЛа ничего не было. Но время идет и многое изменилось. Американская программа, это как питаться в Макдоналдс. А Юрин центр, это как очень хороший Русский ресторан с чудесной кухней, отдельными кабинетами, с живой музыкой (и богатым меню)..

 

 

«Я ПРОСТО ХОЧУ ЖИТЬ»

Эта женщина тоже согласилась сама ко мне приехать — не сочла за труд. Стройная, темноволосая, в элегантном светлом костюме. Что «за тридцать» понятно, а сколько за тридцать — нет. Изысканность какая-то в ее облике. И чувство собственного достоинства: плечи прямые, в разворот, голову несет гордо.

Видимо, ей все-таки непросто было начать разговор, потому что оговорила: «Настоящих имен ведь не будет, верно?» Не будет.

— Я росла в полной благополучной семье, была третьим ребенком, у меня было два брата — оба старшие: с одним десять лет разница, со вторым пять лет. Как правило, разнополые дети с такой разницей в возрасте не находят в семье общего языка. Но насколько я вспоминаю, я не ощущала себя любимым ребенком. Скорее всего, так и было. Я почему-то больше чувствовала себя какой-то обездоленной, и мне хотелось выделиться, причем всегда, чтобы доказать маме, что я существую. Но, что бы я ни делала по дому, как правило, получала по рукам, по носу... То есть, если мама на работе, а я, например, что-то постираю, думая: сейчас она придет и меня похвалит, то получала совсем другую реакцию — мама приходила, перестирывала это белье и говорила, что я только зря потратила порошок. Ну и все остальное в таком ракурсе.

В результате получилось так, что когда я выросла, достигла восемнадцати лет, я могла спокойно лежать или сидеть на диване, в то время, как мама передо мной на карачках мыла пол, и мне это было абсолютно до фонаря. Был такой случай: она мне говорит: «Подними ноги!» Я отвечаю: «Не подниму, мне неудобно». Это было в присутствии брата, у нас с ним конфликт произошел, на что мама сказала ему: «Не обращай внимания». В общем-то, я думаю, это пошло из-за того, что я как раз и хотела обратить на себя хоть какое-то внимание. Итак, я никогда не слышала похвал. Хотя ребенку, наверное, на каком-то этапе это необходимо, потому что какие-то его достижения всегда должны увенчиваться, как я считаю, похвалой родителей. Я этого никогда не испытывала.

Я говорю только о маме, потому что папу я редко видела. Он в основном, работал — семья большая. Благодаря папе мы, по тем временам, были достаточно обеспеченными, но участия в воспитании он, как правило, не принимал. Когда мне исполнилось пятнадцать лет, он умер; у него был рак. В основном мои детские воспоминания связаны с мамой. Когда я еще в центре лежала, нам там давали письменные задания. У меня сохранились все записи, в том числе такие воспоминания, которые было очень трудно «вытащить». Вот говорят, что все обиды идут из детства и, в общем, на этом основаны все наши дальнейшие поступки. До тех пор, пока не стала писать, я не понимала, что те мои детские слезы накапливались: надо же, какая я, оказывается, обиженная! С годами я стала как-то фильтровать обиды и обиженности... Но я до сих пор не дождалась от мамы не то что признательности, но даже благосклонности. Может быть, несмотря на то, что я уже в достаточно зрелом возрасте и скоро тоже стану бабушкой (мама я уже давно), до сих пор мне хочется добиться этого от мамы. Тем не менее все это продолжается, и мама меня все равно никогда не хвалит и всегда на кого-нибудь кивает: вот те-то так могут, а ты не можешь. А я всю жизнь продолжаю демонстрировать маме, что я все-таки личность, что у меня есть свое мнение, что я имею право высказывать это мнение.

— У вас ведь еще братья — им доставались похвалы, ласковые слова?

— Что касается братьев, то, честно говоря, о старшем ничего сказать не могу, потому что фактически мы не живем вместе уже долгое время. Мне было восемь лет, ему восемнадцать, он ушел в армию, потом женился. С тех пор, получается уже сорок лет, мы вместе не жили. А что касается среднего брата, там, в принципе, аналогичная ситуация. И по характеру мы с ним очень похожи и, наверное, по судьбе.

Смысл жизни моей мамы в отношении воспитания детей сводился к тому, чтобы мы всегда выглядели хорошо, были аккуратными, чистыми, ни в чем не нуждались. Но на психологическое состояние детей внимания не обращалось, считалось, что это все ерунда. Думаю, именно это оставило отпечаток на наших судьбах. Моему брату так же не хватало внимания родителей, ласки. Поэтому — что я, что он — мы постоянно по жизни в каком-то поиске. Наверное, в поиске этих ласк. Из-за этого, определенно, ни у меня, ни у него не сложилось устойчивой личной жизни. Потому что, чтобы полюбить кого-то, прежде всего нужно любить себя. Нам с детства эту любовь не привили, считалось, что любить себя — это выражение эгоизма. На самом деле с годами я понимаю, что это совсем не так, что прежде всего надо уважать себя как личность, свое Я, а потом, естественно, ты сможешь уважать и других.

Почему-то этого не получилось даже в замужестве. Это не была любовь, это была влюбленность, которая через какое-то время прошла. А потом нужно было просто выполнять долг. А своему ребенку я давала все, что мне не дала в свое время мама, и прививала ей любовь к себе, самоуважение. То есть я именно вспоминала, как поступала моя мама, и делала в точности до наоборот.

В то же время параллельно шла моя личная жизнь, которая заключалась в постоянных встречах. Мне всегда нравилась «верхушка» любви, когда ты на каком-то подъеме, у тебя эйфория, у тебя любовь, тебя переполняют чувства. Знаете, как у писателя, у художника, должна быть муза, так и у меня: для того чтобы существовать в этой жизни, именно существовать, не жить, должна быть какая-то муза. Самые длительные отношения у меня тогда продолжались около полугода, потом сменялись на другие, следующие. И все это, в общем-то, уходило.

И в какой-то момент я поняла, что, постоянно жила в каких-то масках, постоянно надевала то одну маску, то другую. Я уже терялась, не могла понять, какая я настоящая, где я играю, где не играю. Вся жизнь моя была какая-то роль... Не могу сказать, что все мне давалось просто и без забот, тем не менее, в силу внешних данных, мне было легко добиваться того или иного. Я очень коммуникабельна, для меня наладить контакт с людьми всегда было просто. Ну, и в какой-то момент я решила, что семейная жизнь не для меня, мне нужна свобода, наверное... У нас была хорошая семья, муж любил меня, но я отчего-то делала все словно нарочно. Наверное, мне стало жалко его. Ну зачем я морочу ему голову, в самом деле! И мы развелись.

Отсюда начался другой этап, я получила какой-то толчок, с этого и пошли мои проблемы с алкоголем. Думаю оттого, что на тот момент я не жила настоящим, не ценила это настоящее, хотя оно, наверное, было, хорошее, а жила прошлым и будущим, то есть витала в каких-то розовых облаках. А когда настроишь себе воздушных замков и вдруг ничего не сбывается, наступает депрессия. Я почувствовала, что меня стало просто как-то «накрывать»... И поняла: есть способ забыться, — не выходить из состояния депрессии, а именно забыться — это алкоголь. То есть, выпила — и все сразу отошло в сторону, не замыкаешься в себе, не замыкаешься на каких-то проблемах, все прекрасно и удивительно. Это было начало, начало падения.

— Но если есть эта розовая мечта, и ты все делаешь для того, чтобы она осуществилась, то она может стать реальностью. А у вас получается, что это не так, то есть, все наоборот.

— Но это состояние не надо путать с тем, когда ты не мечтаешь, а тебе, предположим, нужно этого достичь, и для этого сделать то-то, то-то, то-то. Здесь совсем другое — ты витаешь в облаках, но ничего не предпринимаешь для того, чтобы достичь этой цели, и кажется, что достаточно щелкнуть или пошевелить пальчиком и это появится. Или, как капризный ребенок: он хочет вот эту игрушку, и немедленно, упал на пол, ногами затопал, и родители ему купили. Что-то похожее с тобой происходит.

Одно дело, когда в данный момент приходится жить с тем, что у меня есть здесь и сейчас. В какой-то определенный момент я поняла, что не могу постичь, увидеть это настоящее, пока не закрою дверь в прошлое. То есть, я поняла, что мне не надо жить прошлым, потому что его уже нет. Есть какая-то присказка о том, что прошлого никогда уже не будет, его не вернешь, а будущее неизвестно — оно может не наступить просто-напросто, потому что я не знаю, что со мной случится: выйду сейчас и мне кирпич на голову упадет. А настоящее — вот оно, сейчас, и нужно просто делать то, что нужно, чтобы достичь того, что ты задумал. Как говорят, загадывать нельзя, можно планировать.

На данный момент я живу именно планированием. Для того чтобы осуществить то или иное, нужно сделать какие-то шаги и разрабатываешь какую-то стратегию для выполнения намеченной цели. Если же она не достигается в то время, когда мне это нужно — неважно, я не огорчаюсь, я просто знаю, что всему свое время, сейчас это время не наступило, значит, я не то делала, нужно что-то сделать большее, чтобы этого достичь. Это в самом деле сравнимо с планированием, правильно сделано оно или неправильно. Наверное, можно сказать, что сейчас я более реалистична.

Со стороны, может быть, это выглядит скучно, но на самом деле это не так. Вообще я всегда создавала, именно создавала ощущение для других, что в жизни мне все легко и просто дается, что мне не надо совершать никаких усилий. На каком-то этапе я себе это тоже внушила. А когда «дворцы» разбиваются, начинаешь себя жалеть: какая я бедная-несчастная, и опять-таки прибегаешь к спиртному. На самом деле, жалость к себе, должна быть, но не до такой степени. И не надо ждать, что вот кто-то придет со стороны и все за тебя решит. Если ты сам этого не хочешь, никто за тебя не в состоянии это сделать.

Когда мое падение началось, участились выпивки, потом похмельные синдромы, то есть с утра тянуло опохмелиться. Конечно, была куча каких-то жутких историй, которые когда вспоминала на трезвую голову, то просто волосы дыбом становились: неужели я могла на такое пойти? Было такое: у меня начинается запой, дочь уходит, меня запирает, я каким-то образом выкарабкиваюсь...

Понимаете, на самом деле алкоголики очень хитрые, изворотливые и очень изобретательны, когда им надо под каким-либо предлогом добыть эту дозу. И, как правило, страдают самые близкие люди, они почему-то тебе верят. Я иногда сама на нетрезвую голову думала: как это они, интересно, могут верить? Так вот всеми правдами и неправдами выбираешься из дома, чтобы получить вот эту дозу.

Были такие моменты, что я ухитрялась выйти из квартиры, но не могла войти. А мне нужно быстренько сбегать, получить дозу до прихода дочери, чтобы она не поняла, что я куда-то выходила. Я живу на втором этаже, и был такой эпизод: дверь захлопнулась, и я поняла, что ключей-то нет! Я их забыла просто-напросто. Была зима, я — к соседке по площадке. Говорю: так и так, забыла ключи, а пробраться не могу. Ее балкон радом с моим окном. Представляете, зима... Я сейчас с ужасом представила, как я могла с этого балкона перелезть на окно и залезть через форточку. Доходило и до такого... И у меня в голове не было, что я могла сорваться, упасть, у меня просто была цель — достать дозу и попасть домой, чтобы никто этого не видел и не слышал.

Ну и в принципе, перед тем как понять, что мне надо основательно лечиться, самое сложное было сделать первый шаг — признаться себе, что я больна, что я алкоголик. Вы знаете о «двенадцати шагах», — туда прийти, — это самое сложное, самое болезненное. И в общем-то, настал такой момент. Очередной запой, проснулась среди ночи и было такое состояние, что пить больше не могу, но и не пить не могу, потому что просто сдохну, и физически я чувствовала себя ужасно, — меня качало, — и физически, и морально: я понимала, что просто себя ненавижу, ненавижу! Посмотрела в зеркало, а я очень трепетно отношусь к своей внешности, может, это единственное, к чему я всегда относилась не безразлично. В общем, глядя на себя в зеркало, я поняла, что это все, это предел, конец. Накануне я еще упала, разбила себе нос и вообще все лицо заплыло так, — позавидуешь бомжихе с улицы. Я сама себя не узнавала. И, конечно, в этот момент я поняла, что мне нужна помощь и сама я не выберусь. Или же — умру. А, как известно, алкоголики к суициду склонны, и у меня это было — и вены я себе пыталась вскрывать, оттого, что мне плохо и никто меня не понимает. И все же у меня, видимо, очень сильный ангел-хранитель. Я его чувствую, я его люблю и понимаю, что он пытался меня вытащить из этого состояния.

А прежде всего я почувствовала, насколько люблю жизнь. Я очень жизнелюбивая и, наверное, в тот момент я просто поняла, что не хочу умирать. Хочу жить и жить нормально, хорошо, то есть в том, прежнем, нормальном сознании, — не важно, плохо мне на тот момент жизни или хорошо, но я хочу именно переживать так, как переживают все. И переживать все это совершенно трезвой.

У меня есть по жизни подруга... То есть масса, конечно, приятелей, приятельниц, друзей, на каком-то этапе жизни они появляются, исчезают, — а это подруга детства, тот человек, без которого я своей жизни просто не представляю. Это, в общем-то, единственный близкий человек, который остался в моей жизни, именно друг. Хотя теперь все как-то перепуталось, она может для меня быть то мамой, то подругой. Я, конечно, обратилась к ней, чтобы она мне помогла, — потому что, говорю, сама я не в состоянии.

Она нашла Центр этот, и меня туда отвезла. Конечно, перед этим она и плакала, и умоляла, на самом деле это не так просто было — уговорить меня туда пойти: все равно до последнего у меня было сопротивление, я утверждала, что я не алкоголик, что я в любой момент могу выбраться, но, тем не менее, когда такой момент наступал — мол, на, давай выбирайся! — болезнь оказывалась все равно хитрее, коварнее и сильнее меня.

— То есть никакого конкретного события, которое послужило бы толчком, катализатором — не было. Просто проснулась — и решила, вернее, решилась обратиться за помощью к профессионалам? Почувствовала «дно»?

— Дальше по жизни события шли так, что лишний раз подтверждали: я правильно сделала, что переломила себя, переломила свою гордыню. На самом деле, если мы говорим про «дно» — у каждого свое дно. Для меня «дном» было просто посмотреть на себя в зеркало. И понять, что я себя не узнаю, что это не я, и вообще, в кого я превратилась! Представляете, у нормального человека есть страх выходить ночью на улицу — в четыре утра, в три утра, в два утра, не важно, в какое время, — у нормального человека так. У ненормального, я имею в виду алкоголика, наркомана, этого страха нет, у него один страх — не получить дозу, и тогда наступит момент, когда тебе плохо, когда тебя изнутри колотит. Страх того, что сейчас, если ты этого не получишь, ты умрешь.

У каждого свои трудности, и для меня, для моего характера, в нормальной жизни я бы сама у себя пальцем у виска покрутила, если бы в два часа ночи решила отправиться искать где-то выпивку. С деньгами у меня никогда проблемы не было, деньги были, было непросто найти выпить среди ночи.

— А почему в деньгах проблем не было? Вы тогда работали? Нет?

— Нет, я работала! Предел наступает, когда ты утром не можешь встать и идти на работу. Вы понимаете, что такое в советские времена прогулять работу? И поэтому находится куча оправданий, что у тебя то болит, это болит... Но коллеги уже просто начинают догадываться. Потому как многим алкоголикам присуще, что внешне они выглядят достаточно респектабельными людьми: встретишь и не скажешь, что он пьет, в принципе это люди, не выделяющиеся из толпы. Выделяются из толпы уже деградировавшие. А когда человек не деградировал — только близким видно, что с тобой не все в порядке.

Есть, тем не менее, грань такая, невидимая для тебя, и очень страшно ее перейти, причем перейти-то ее можно очень незаметно. Вот это та грань, когда ты говоришь, что у тебя, вроде, все нормально, а со стороны людям уже видно, что с тобой что-то происходит ненормальное.

— Эту грань, за которую преступить страшно, в себе надо почувствовать? И отдать себе отчет?

— В себе, именно в себе нужно это «дно» почувствовать. Но, к сожалению, не всем это удается. Хорошо, если как у меня получилось: я просто прислушалась будто к голосу со стороны: алло, подруга, посмотри на себя, как ты опускаешься! Мне один шаг, наверное, оставался, чтобы переступить грань, когда я посмотрела на себя в зеркало. Я вам честно говорю, моя дочь чего только ни пыталась делать: она фотографировала меня в тот момент, когда были запои. А когда я выходила из этого состояния, смотрела и думала — неужели это я? Это ужас был! Но я на это смотрела трезвыми глазами и, конечно, себе говорила: нет, больше такого никогда не будет, все! Но достаточно было опрокинуть сто граммов, и понеслось все заново. Начинало все стираться, а мне казалось, что я нормально выгляжу и все хорошо. Со стороны-то уже косой взгляд ловишь, чувствуешь: что-то не так. До некоторых, особенно, кто не знал, как-то не доходило, что со мной не все в порядке. Ну как же, вроде такой респектабельный вид, мысли какие-то излагаю... Но чувствовалось: что-то не то. И идешь на всякие ухищрения...

Да, самое главное — почувствовать грань между тем, когда ты еще достаточно нормальный человек, но уже начинаешь деградировать. Я почувствовала, что у меня стадия деградации началась, поэтому, конечно, туда, в Центр и полетела. Не то чтобы с радостью, — все равно до конца не сознавалась себе в том, что я алкоголик. И когда говорили: «Скажи, признай, что ты алкоголик», это было очень тяжело из себя вытащить, даже несмотря на то, что сидишь среди таких же людей.

У нас была женщина, которая так и не смогла признаться себе в том, что она алкоголик. Получилось так, что она не добровольно пришла, а муж ее туда привез. У нее там и давление поднималось, и чего только не приключалось. И в результате она просто прекратила лечение. Я не знаю, что с ней потом произошло, она ушла, так и не признав себя алкоголиком. У меня было по-другому — в том плане, что я такой человек: раз уж сюда попала, буду идти до конца. Хотя условия в Центре были не ахти, для меня так просто ужасные...

— Это стационар?

— Да, то есть там в основе те же «Двенадцать шагов» — излечение без таблеток». Но тебя изолируют... Я туда добровольно пришла, это платное лечение, я пришла, чтобы лечиться и выйти нормальным, здоровым человеком.

— Но там же два способа предлагается: лечь в стационар или лечиться амбулаторно?

— Вы знаете, амбулаторно — это нужно в себе силу воли иметь, чтобы каждый раз заставить себя прийти. Я была нацелена на то, что меня нужно изолировать от моего и вообще от всякого общества, мне нужно было просто окунуться с головой в излечение и вытащить из себя эту болезнь, или дурь, — я не знаю, что это было. Вроде того, как люди себя добровольно в монастырь заточают, — я пошла и себя добровольно заточила.

Может быть, я даже пыталась таким образом спрятаться. Я не могла на тот момент смотреть в глаза близким людям, мне было стыдно. Я не хотела никого видеть, потому что где-то в подсознании какая-то злость, что ли, была, зависть: у других все нормально, могут выпить, на следующий день встать и пойти на работу, а у меня так не получилось! Я хотела просто изолироваться, уйти, закрыться ото всего, спрятаться. Как страус, закопаться в песок — пусть твоя задница торчит, тебя все видят, но ты чтобы никого не видела! Меня все-таки навещали, и когда видели, в каких я условиях, предлагали: «Давай мы тебя заберем отсюда». Я говорила: «Нет, я пройду это до конца».

— Это другой какой-то центр был, не Сорокина? Потому что у Сорокина — наоборот, комфортно...

— Нет, конечно! Свой центр он открыл уже после того, как закрылся стационар «Рекавери». С Юрой я познакомилась уже после стационара. Я ходила в группу реабилитации, — надо было учиться жить трезвой, — конкретно у Юры занималась. Он очень помог. Он, например, научил не давить в себе гнев, объяснил, что и этим эмоциям надо давать выход... Жить настоящим я научилась тоже благодаря Юре. Конечно, не могу сказать, что вот — я, такой идеальный человек, что у меня проблем нет, с алкоголизмом покончено навсегда. Меня «накрывает», и очень часто! На самом деле у меня были срывы после того стационара, где-то года через три... Я опять-таки в это окунулась. Но быстренько очухалась, это было не длительно.

Я в Центр попала в двухтысячном году... Да, это случилось через три года, чисто личная трагедия. Хотя, опять-таки, к этому привело то, что у меня какая-то самоуверенность появилась, забыла, что я алкоголик, что мне пить нельзя, забыла, что это для меня яд, просто-напросто стала свое горе заливать вином. И тогда я снова обратилась к Юре. У него и в этот раз был чисто индивидуальный подход — это и есть его, Сорокина, методика. Мы рассматривали ситуацию: как к этому подойти. И иногда меня это очень пугало. Пугало — как же я без этого буду жить-то? Представляете, боялась, что если я вытащу всю эту обиду, грязь, дурь изнутри, как я буду жить с ясным осознанием всего этого, и без «анестезии»? В общем, слава богу, я обратилась к Юре, и с две тысячи третьего года я уже не окунаюсь в это.

— Второй раз вытащить себя сложнее, наверное?

— Видимо, для кого как. Для меня было легко, потому что у меня остались все записи, у меня остались книги, мне уже было легче вспомнить, что я алкоголик... То есть на самом деле я вернулась опять к самому первому шагу: признать, что я алкоголик. И, в общем-то, наверное, это остановило. Но это был короткий период времени, я имею в виду запой, — я не дошла до того, что бывало прежде...То есть там было другое «дно», оно было гораздо выше, чем первое. Я как-то вовремя спохватилась. Я даже скажу, когда это произошло, что конкретно меня остановило.

Я шла по улице, пила коктейль из баночки, причем одета была хорошо, и вдруг меня останавливают два молодых милиционера, просят документы и говорят: «Пройдемте, вы пьяная». Я возмущенно: «Кто вам сказал, что я пьяная? У меня болит голова, у меня давление, меня качает. С чего вы взяли?» (На самом деле я не страдаю давлением.) — «Вы, говорят, качаетесь». «Ну и что, что качаюсь, у меня давление, от меня же не пахнет!» Говорят: «Дыхните». Представляете, до этого у меня никогда не было проблем с законом, и вдруг меня, такую всю из себя, останавливают какие-то два молодых сопляка и предъявляют мне претензии, что я пьяная. Какая я пьяная? Ничего я не пьяная! Они на самом деле не почувствовали от меня запаха алкоголя, видимо, когда пьешь эти баночки, нет такого резкого запаха или он не так воспринимается. А может, они не почувствовали амбре, потому что сами были не трезвые... Тогда они решили, что я наркоманка, — что для меня было вообще убийственно. Как сейчас помню, на мне был белый костюм брючный, пиджак с длинными рукавами, они меня заставили, — представляете, это все на улице происходило! — засучить рукава, показать, что у меня не исколоты вены.

Меня тогда так это испугало: за сорок лет моей сознательной жизни меня никогда не останавливала милиция, и вдруг — вот так. И это чудо, что меня не отволокли сдавать какие-то анализы, не посадили на пятнадцать суток или еще чего. Как подумаю: боже мой, какой стыд, представляете, как я со стороны выглядела? Может быть, конечно, их все-таки смутил мой внешний вид, так как я была не в длительном запое, — дня три-четыре. Я хочу сказать, что сам человек не знает, не может понять, что меняется внешность, что начинается отечность, например. Потому что все равно, как бы ни говорили, но в представлении людей алкоголик — это что-то такое грязное, немытое, валяется под забором. На самом деле это не так. Вот, пожалуйста, перед вами сидит алкоголик. Похоже?

— Ни в коем случае. Да и тогда — не верю, чтобы было похоже. Может они увидели, что у вас в руке баночка, одета дорого и «брали на испуг», ждали, что вы им денег предложите?

— Кстати, даже не помню, может я им и давала деньги... Не помню. Помню, что меня это так встряхнуло, по-моему, я даже протрезвела. На какой-то момент мозги включила, сосредоточилась. Меня так это испугало — думаю, на работу какую телегу пришлют, или еще что — просто ужас! Они меня отпустили. Вообще-то я вожу машину, но, тогда, естественно я не могла вести, села в общественный транспорт. По дороге купила еще баночку. Потом, видимо, отходя от этого страха, выпила эту баночку, и у меня что-то с ногами случилось. Я просто представила потом, со стороны, как на меня смотрели люди: идет хорошо одетая женщина, в дождь, без зонта, босиком... У меня были туфли на шпильке, я сняла эти шпильки, — мне было по хрену, что я в белых брюках иду по этим лужам, потому что ноги подкашивались. Пришла домой и рухнула. Я поняла — нет, дорогая моя, не надо этих повторений, давай-ка ты отсюда вылезай! Позвонила Юре, говорю, мне плохо, мне просто плохо. Он мне тогда еще дал телефон врача, который приехал, вывел меня из этого состояния, — самостоятельно я не могла выйти. Потом с Юрой работа началась. Именно работа над собой, то есть возвращение к тому, чтобы признать саму себя алкоголиком.

— Работа — это что значит? Как это выглядит конкретно — вы сидите, разговариваете? Как часто?

— Частота зависит от того, насколько высока у меня эта потребность — выговориться. Сколько по времени? Час, полтора. Как правило, нужно себя настраивать на час. Но это нужно, поверьте, человеку нужно высказаться, и, как правило, высказывает он что-то основное, то, что вот там, глубоко. Иногда помощь еще нужна. Может быть, вам знакомо такое состояние — вас что-то тревожит, что-то болит, но вы не можете понять, из-за чего это происходит, где очаг, мысли в голове путаются. Иногда ты, может быть, понимаешь из-за чего, но не хочешь признаваться в том, что именно из-за этого у тебя все и происходит. У меня буквально свежий пример, расскажу, потому что часто такое случается.

Я познакомилась с мужчиной, но дальше у меня что-то там щелкнуло, как говорят американцы «кимикал», то есть реакция на химическом уровне... Со мной это очень редко бывает, я не влюбчивый человек, я так, посмотрю — и все. Мне нужно, чтобы меня зацепило. А в этот момент и зацепило. Мы стали с ним общаться, но что-то там внутри меня стало колотить, что-то беспокоить, именно конкретно «накрывать». Я понимаю: что-то не то, а в чем дело — понять не могу. Но, опять-таки, благодаря этим встречам с Юрой, я не стала впадать в панику, не стала хвататься за стакан. Теперь я просто понимаю, что в «той» жизни, — как говорят: была «та» жизнь, и есть «эта» жизнь, — так вот, в «той» жизни единственный способ избавиться, отгородиться от этого, было выпить. Выпьешь — и это уйдет. Но проблема не будет решена.

— Что же это за тревога была?

— Мы стали разбираться, почему появился испуг, что для меня произошло неожиданно? А то, что я поступила не так, как я поступаю всегда, я переступила свой принцип — прежде чем начать какие-то отношения с мужчиной, не важно, краткосрочные они или долгосрочные, мне нужно узнать этого человека, а только потом ложиться с ним в постель, грубо говоря. Здесь получилось с точностью до наоборот — вначале я с ним легла в постель, а потом решила его узнавать. И началось смятение: что это такое? что у меня там щелкнуло? что со мной происходило? что меня так зацепило, что я поддалась на такую провокацию? Это смешно — оказалось, все из-за того, что просто переступила свой принцип. Поступила не так, как поступаю всегда. Потому что когда ты знаешь, как поступаешь всегда — ты знаешь, что за чем следует. А здесь какой-то страх: а дальше-то что? То есть — вот это самое смятение.

— Совершенно детские какие-то страхи... Вроде как прогулял урок, — и страшно, и стыдно, и непонятно, что теперь делать...

— Ну да... То же самое произошло со мной: надо же, я поступила как-то не так! А когда я это поняла, думаю: надо же как-то с этим жить, «не париться» над этим. И вообще, что произошло-то? Ничего страшного не произошло! Я вам говорю, вот эти страхи, они на самом деле все из детства: что-то натворишь, а потом не знаешь, как быть; ждешь, что накажут. В «той» жизни это все легко решалось: нужно просто выпить. В «этой» жизни все очень сложно: каждый раз нужно думать, какие для кого будут последствия.

— Но вот теперь, в «этой» жизни, вас окружают те же близкие люди, которые помогали или хотели вам помочь выбраться из жизни «той». Есть такой термин — «созависимость». Если в семье есть человек, зависимый от алкоголя, его родные и близкие становятся созависимыми. Для них, по образцу групп Анонимных алкоголиков, существуют свои анонимные группы. Что это такое — «созависимость»?

— Про «созависимых» — это значит про дочку... Она только что вернулась, отдыхала в Черногории... У меня, конечно, до сих пор чувство вины за то, что я ее сделала созависимой. В общем-то, ее можно понять — она много пережила со мной, и любое мое состояние, когда мне приходится нервничать, переживать или еще что-то, ее всегда напрягает: у нее единственный страх, что я сейчас возьмусь опять за бутылку и повторится этот кошмар, этот ужас. Даже вот сейчас, когда она отдыхала в Черногории... Я не знаю, честно говоря: наверное, я ей что-то написала, не совсем совпадающее с ее представлением о моей спокойной жизни, что-то, чему даже не придала значения. И вот малейшее отклонение от моей нормальной жизни у нее вызывает беспокойство, тревогу. Она мне пишет: «Мама, я что-то подозреваю неладное, мне что-то кажется». Она боится спросить: «Ты что, выпила?»

На самом деле на тот момент я просто была счастливой. А у нее ассоциация, что у меня состояние счастья, когда я выпью. Понимаете? Просто так я совершенно нормальный, стабильно спокойный человек, а когда я выпью — мне хорошо. Вот ей, наверное, показалось, что я выпила. Мне стало обидно, что она так подумала. И в то же время говорю себе: что ты обижаешься, ты же сама ее такой сделала, сама виновата, что у нее появились эти страхи. Я написала ей ответ: «Это не то, что ты думаешь, у меня все хорошо, все нормально, и поэтому, наверное, такая эйфория».

— Ее что же, пугает практически любая ваша эмоция?

— Да, любой эмоциональный всплеск, едва он выбьется за грань обычно ровного состояния. И то же самое с моей подругой, я тоже ее сделала созависимой. Любое мое проявление, всплеск в ту или другую сторону, как в положительную, так и в отрицательную, ее всегда настораживает. И та и другая при этом повторяют: «Ты только не сорвись, ты только не сорвись!»

— Надоедает, небось, ужасно, когда тебе все время «на мозги капают»?

— Это бьет, прежде всего, по самолюбию. Но главное, мне нужно понимать этих людей, потому что я сама виновата, я их такими сделала.

А вот другой пример, когда я, наоборот, НЕ сделала, не смогла помочь близкому человеку. У меня была подруга, подруга детства, жили в одном доме, в одном подъезде, ходили в один детский сад, в одну группу, учились в одной школе, правда, в разных классах. Потом мы замуж выходили, она у меня была свидетельницей, я — у нее. Какой-то момент жизни только посредством звонков общались — это как раз времена нашего замужества. После развода я вернулась домой, она продолжала жить со своим мужем, и все у них было нормально. Снова начались наши частые встречи, общие компании. Тогда я уже заболевала, но еще не до такой степени. Когда я заболела, мне стало не до нее, и, понятное дело, я уже старалась не общаться, не появлялась.

Одно из условий того, чтобы процесс выздоровления происходил успешно — не ходить в компании, потому что тяга — она все равно есть, от нее не избавиться.

— А если самому не пить, а других угощать? Многие «завязавшие» находят удовольствие в том, чтобы просто присутствовать в пьющей компании и угощать других...

— Я тоже об этом слышала. У меня есть знакомый, на целый год был закодирован, потом восемь лет не пил — совершенно самостоятельно. У него дома куча спиртного, и он признавался: сам не пью, говорит, но очень люблю угощать, люблю вот именно процесс выпивки. Но это не мой случай. Сейчас я более устойчивая и сильная к этому, мне абсолютно по фигу, безразлично, что народ выпивает. Я могу веселиться совершенно спокойно без этого. У меня единственная радость, что они завтра будут с больной головой, — я не злорадствую! — а я встану здоровым человеком. Хотя первое время я избегала всех этих компаний, потому что у меня все окружающие — пьющие люди. Нормально пьющие, это не проблема для них — выпить.

— Это для большинства, видимо, не проблема... Нельзя же их все время избегать!

— Да, это не проблема. Все равно мне рано или поздно пришлось бы в этом вращаться, но в первый момент я, можно сказать, просто стала замкнутым человеком. Мне нужно было быть таким замкнутым, не появляться нигде, потому что мне нужно было как-то окрепнуть.

Второй этап, когда я стала более-менее укрепляться, — да, был период, когда мне приходилось врать, объяснять, почему я не пью. Все спрашивают: «Ну, как это так?» и наливают, конечно. Приходилось врать, что я сейчас какие-то таблетки пью или еще что-то. Понимаете, это может быть на Западе признано, что алкоголизм это болезнь, и когда говоришь: я алкоголик, мне нельзя, — все понимают, что для тебя это яд. А у нас в лучшем случае приходится приводить любимый пример: допустим, у тебя язва желудка и тебе нельзя ничего острого — ты же этого не ешь! Люди воспринимают язвенника, диабетика абсолютно нормально, но абсолютно неадекватно воспринимают алкоголика. Поэтому приходится как-то скрывать.

— Но...бывает же аллергия на алкоголь? «Аллергик» — не алкоголик, можно сослаться...

— Было такое, что я не появлялась у стоматолога два года, ведь там обязательно нужно говорить на что у тебя аллергические реакции, что нельзя употреблять, и мне было страшно сказать, что нельзя алкоголь. У меня на самом деле такой комплекс развивался, и я никак не могла это преодолеть! Но когда уже зуб стал нестерпимо болеть, пришлось идти. И я просто сказала, что у меня аллергия. Меня еще Юра учил: «Ты знаешь, все бывает. Оказывается, есть аллергия на алкоголь». Я же не знала! На самом деле, в принципе, проявление алкоголизма — это тоже аллергия на алкоголь. А тогда у стоматолога я просто сказала, что на все спиртосодержащие и на спирт у меня аллергия. Единственно, мне был задан вопрос — как это проявляется? Я сказала: «Отек горла, я просто могу задохнуться». Все, больше вопросов не было.

Сейчас у меня хорошая отговорка — у меня машина, говорю, я за рулем не пью. На следующий день, говорю, извините, ребята, я метро не переношу, могу упасть в обморок. Пробки меня не пугают, завтра мне садиться за руль, и ко мне уже не пристают. Оказывается, просто нужно этот барьер перешагнуть, вот этот стыд, который, в принципе, вызван искусственно.

— Просто сказать «не хочу» нельзя?

— Знаете, есть люди понятливые: «Ну, не хочешь — не надо». Ну не хочу я пить! А есть не очень. Предположим, у меня встреча с мужчиной. У нас почему-то нужно перед этим делом выпить, как бы для храбрости. Я всегда говорю: «Да ты пей, если тебе это нужно, если ты трусишь. Я, например, не боюсь, это раз, а во-вторых, ты меня извини, если я выпью, у меня ничего не получится, я просто усну рядом с тобой. Если тебе интересно со спящей красавицей — да не вопрос! А если ты хочешь ощутить всю полноту прелести секса, то я должна быть трезвой. Выбирай — или пью и сплю с тобой, как спящая красавица, а ты будешь со стороны мной любоваться, или же ты ощущаешь, и я ощущаю». Ну конечно он выберет ощущение. И все, отстает, и больше никогда не пристает. Это, опять-таки, пример, как выходить из такого положения. В этом плане у меня теперь тоже проблем нет. Я научилась общаться с теми, у которых просто глаза выкатываются: «Почему ты не пьешь?!» Да потому!

— Один мой приятель говаривал: «Почему перед тем, как заняться таким прекрасным делом, как секс, люди обязательно должны пить эту гадость?»

— На самом деле, я сама раньше этого не понимала, считала, что это как ритуал такой. Сейчас понимаю, что и застолье без выпивки — совершенно нормально, абсолютно нормально! Раньше думала: как это можно — не выпить и веселиться? А секс — это даже прекрасно по сравнению с тем, что бывает после выпивки, это вообще совершенно другие, яркие ощущения. Алкоголь дает раскованность, но он притупляет чувства. А вот скованность, она в первый раз может быть, но во второй раз ее уже нет. Это то же самое как, когда первый раз встречаешься, он предлагает: «Пойдем со мной в душ». Я сразу говорю: «Ты знаешь, я еще стесняюсь, давай потом». А на второй раз сама говорю, пошли, я уже не стесняюсь. И так уверяю, что это ярче и чувствительнее, намного лучше... Так что, есть куча отговорок.

Но вот опять-таки про эту подругу, — возвращаюсь к тому, что какое-то время я ни с кем не общалась, то есть мы не встречались, не пили, потому что мне нужно было окрепнуть. А когда окрепла я, начались проблемы у нее. Но я уже знала, как из этого можно выйти, и всеми силами старалась ей помочь. На тот момент и ее муж старался помочь: прожили они уже около двадцати лет, и у нас обоих, конечно, была надежда вернуть человека из этого состояния. Я ее таскала по этим Центрам, она пыталась кодироваться... Потом, правда, выяснилось, что она нас обманула, она не закодировалась. Потом ее бросил муж, она приходила ко мне, я понимала, по себе просто помнила, что ей сейчас не нужны мои нравоучения, какие-то примеры из жизни, рассказы или еще что-то, ей нужно было просто выпить, потому что ей плохо. Она потеряла работу, я ее как-то старалась поддержать и деньгами помогала...

— А дети у нее были?

— У них сын почти ровесник моей дочери, год разницы, на тот момент их сыну было лет четырнадцать, он остался с отцом, когда они разбежались. Они не развелись, а просто муж сказал: «Я не могу с тобой жить». Ну, мужчина, сами понимаете... Женщины будут биться до последнего, а мужчины нет, они просто оставляют, и все. И парень остался с отцом. Плохо еще, что жили-то они в одном доме, и она видела, что у него женщина появилась, страдала. Я ей говорила: «Марина, если ты хочешь вернуть семью, пойми, что все в твоих руках. Если ты бросишь пить, он вернется, ты его вернешь». Она не смогла... И я, наверное, не смогла — не было у меня таких сил, чтобы ей помочь, чтобы она признала, что на самом деле это болезнь, что она алкоголик.

В какой-то момент я поняла, что еще чуть-чуть, и я просто сяду с ней рядом и буду вместе с ней пить. И тогда я отошла. Я поняла, что меня стало захлестывать. Я поступила, как советуют «двенадцать шагов». Хотя очень многие осуждают их рекомендации, полагая, что там прокламируется чисто выраженный эгоизм. Но надо понять, что если ты хочешь выздороветь, а твоя помощь другому идет во вред твоему выздоровлению, нужно отказываться от этой помощи, потому что это начинает накрывать. Но все равно — у алкоголиков развито чувство вины — я чувствую вину, что не смогла ей помочь. Я старалась, я оправдываю себя, я делала все, чтобы ее вытащить из этого состояния. Но она сопротивлялась, она очень сопротивлялась! Она не признала, что больна, что она — алкоголик, она приходила ко мне в любое время суток...

Как сейчас помню, это было в семь утра, она мне говорит: «Ты мне сейчас дашь деньги, я выпью — и все». Как бы «все пройдет, и я начинаю новую жизнь». Как вы понимаете, я на тот момент стала созависимой от нее, я ей верила. И когда поняла, что это беспредел, я сказала: «Марина, у меня станок печатный сломался и деньги уже больше не печатает. Я не могу тебя содержать, не могу давать тебе деньги на выпивку, на еду — все. Я иссякла, я поняла, что это просто бездонно, я поняла, что ты не хочешь себя спасать, не хочешь прислушиваться. Больше я тебе не помогаю, я тоже от тебя отворачиваюсь». Я от нее отвернулась, и буквально через полгода она умерла от цирроза. Я видела, что она достигла «дна». Как другая моя подруга видела, что я достигла «дна». А сама я тогда этого не видела, и не хотела этого видеть. И я так же, как Марина, помню, всегда думала, что вот только сейчас выпью — и все, на этом закончу. Мне повезло — я поняла, что самостоятельно не смогу из этого выйти. Она этого не поняла.

— Ну хорошо, а те близкие, которым не грозит собственный алкоголизм, они чем-то помочь могут, чем-то действенным?

— Могу рассказать только на примере моей семьи. Я не говорю, что не благодарна своей матери... Я не могу ее назвать мамой, а называю матерью. Она из разряда тех людей, которые живут по принципу: делай, что хочешь, но я не должна этого видеть, потому что меня это нервирует. И второе — что люди скажут, не дай бог, ты признаешься, что ты алкоголик. У меня этого быть не может, мои дети не могут быть алкоголиками. То есть, это только у других может быть, «но только не мои дети». Она мне всегда говорила, что это не болезнь, это у меня дурь, и что я сволочь, эгоистка и думаю только о себе.

Что касается моей собственной дочери, она поняла, что это именно болезнь. И благодаря дочери, благодаря моей подруге, моим братьям сейчас у меня все нормально. Я, кстати, очень благодарна своим братьям, и старшему и среднему, что никто мне не читал нравоучений, они просто знали, что нужно помочь. У моего старшего брата жена медик. Она мне тоже помогала.

Я тогда не понимала разницы между психиатром и психологом, того, что психиатр — это врач, который лечит медикаментами, а психолог — это человек, который лечит твою душу; не понимала, что мне нужно лечить душу. И она меня анонимно водила к психиатру. Но, повторюсь, наверное, на тот момент я не хотела признавать, что я алкоголик. Я всеми силами старалась это скрыть! И мне удавалось это, даже разговаривая с наркологом, — наркологом! Он не почувствовал во мне болезни. Он сказал: «У вас просто стресс, вы совершенно нормальный человек». Понимаете, я нормально рассуждаю, нормально говорю, я не несу какую-то чушь, не несу какую-то дурь. А для меня вся беседа с наркологом сводилась к тому, чтобы его обдурить.

— Вы к нему трезвой пришли?

— Я пришла в состоянии похмельного синдрома.

— Ого! Стало быть, у вас даже в таком состоянии мозги на месте, раз удалось профессионала обдурить?

— Ну, что значит «на месте»... Они, наверное, на месте, но они, мозги-то, работают, что мне дозу получить надо, а в разговоре с наркологом все было нацелено на то, чтобы его обдурить и чтобы он понял, что разговаривает с совершенно равным человеком. И, в общем-то, это получалось. Понимаете, удивительно, но это получалось! И то, что она мне сказала: «У вас стресс, я вам выпишу лекарство, чтобы сон восстановился», тоже чудо. На самом деле у меня сон-то был нарушен, бессонница наступала — ведь это же из-за спиртного!

Обдурить врачей мне удавалось два раза, причем я с разными людьми разговаривала, и ни тот, ни другой у меня болезнь эту не признал. Понимаете теперь, какое мне необходимо было сделать волевое усилие, чтобы сознаться, хотя бы самой себе, что я алкоголик. А что касается родственников, просто они понимали, что нужна помощь. Другое дело, как этому помочь? Но если захотеть — все можно найти. Моя же подруга нашла — ведь мы до этого не знали, что существуют такие центры, что есть какие-то «двенадцать шагов», я же в первый раз об этом в Центре услышала! Один раз нашли, добились, и дальше пошло по накатанному. Потом появился Юра Сорокин, когда я уже стала посещать реабилитационные курсы. Моя дочка посещала курсы для созависимых, их учили, как вести себя, если в семье есть алкоголик Эти курсы вел то же Юра.. Она у меня интроверт по натуре, не поверхностный, а, наоборот, очень глубокий человек. Не срезает верхушки знания, а именно лезет вглубь, ей нужно до всего докопаться, — она очень много книг прочла по этим вопросам. То же самое моя подруга: не скажу, что она только из-за меня это читала — у нее муж такой же проблемный, — но она тоже прочла массу литературы, связанной с алкоголизмом. Предупрежден — значит вооружен, а вооружен — значит можешь победить.

Когда у меня в две тысячи третьем году случился срыв, дочь, я знаю, звонила Сорокину, консультировалась, что и как.

Понимаете, по сути дела алкоголик — это очень одинокий человек, и алкоголику очень важно знать, что есть такие люди. Не те, которыми он может манипулировать, потому что алкоголик — это великий манипулятор, обманщик. Не знаю, как это удается, но как-то удается! Правдами-неправдами, хитростью: когда от тебя прячут ключи чтобы ты не мог выйти из квартиры, ты находишь другие, о которых никто не знает, ты их так прячешь, что никто даже и не подозревает, что у тебя есть вторые ключи. И воспользуешься этими вторыми ключами либо ночью, чтобы никто не слышал, либо днем. Что угодно наврешь, но выйдешь из квартиры и получишь эту свою дозу. Удержать алкоголика, я не знаю, какие способы есть... Приковывают к батарее — только таким способом... И то, думаю, что можно такое наговорить, что тебя раскуют и отпустят. Не знаю, как это происходит, не могу даже объяснить, но, тем не менее, это происходит. Фантастика.

Созависимые люди на собственном опыте знают эти вещи. И если они на самом деле хотят тебе помочь, они должны не просто заставить тебя не пить, а помочь приобрести душевный покой. Алкоголику нужен душевный покой, жить в согласии с собой, с самим собой, чтобы не было внутриличностных конфликтов. Просто должен быть такой человек, как Юра, с его методикой, должны быть близкие люди, которые понимают, что это не дурь, как говорит моя мама, а это именно болезнь, и что эта болезнь неизлечима. Можно через двадцать лет вернуться к этому, можно через два года. Потому-то многие «зависимые» и отмечают «год трезвости», «два года трезвости» и так далее. На самом деле это достижимо.

— Откуда, по-вашему, у вас взялась эта зависимость? Кто-то был в семье алкоголик?

— Как я сейчас задним умом понимаю — очень большая ошибка, когда есть в семье такой «скелет в шкафу». На самом деле всегда нужно говорить о том, что вообще творится в семье, у родственников, в десятом поколении: что было, когда тебя не было. Потому что эти «скелеты в шкафу» могут оказаться весьма полезны ныне живущим потомкам: зная о какой-либо генетической склонности, болезнь можно предупредить. А когда идет замалчивание всего, что было, каждое новое поколение снова и снова подвергается той же опасности, рискует как в первый раз. Говорят, даже склонность к самоубийству, к суициду, тоже передается генетически. Алкоголь — то же самое. Многие вещи зависят не только от нас самих. Проблема неполноценных семей, например. Если дети растут в неполноценной семье, у них не прививается чувство значимости, ценности семьи, и, как правило, у них самих полноценные семьи не складываются.

Когда я вышла замуж, у меня были такие мысли: «Боже мой, неужели это на всю жизнь?» А потом думаю: «Ну что, в конце концов! Мне же мама говорила: не понравится, всегда можно развестись». Да не должно быть такого! Нужно всегда сознавать, что ты предпринимаешь очень серьезный шаг, что это должно быть навсегда. Это отступление, к слову пришлось. А вот что касается генов, я вам говорю — это не правильно, когда скрывают. Нужно всегда говорить, что с кем случалось в семье, пусть в пятом, втором, третьем поколении: кто-то был убийцей, кто-то был алкоголиком...

— Ну, если это известно...

— Но не известно-то это, как правило, только потому, что никто никому об этом не рассказывал! Это и есть все тот же «скелет в шкафу». Когда я попала в Центр, я там узнала, что в восьмидесяти процентах случаев болезнь, и алкоголизм в том числе, передается по наследству. Стала рыться в нашей семейной истории... У меня совершенно благополучная семья, никто не пьет, никто не курит. Я и пью, и курю. Думаю: что же я такой выродок? В детстве, как я вначале рассказывала, я все время хотела доказать, — пусть даже не на хороших поступках, а на плохих, — доказать маме, что я существую, я есть, я личность, и со мной нужно считаться. А так как добиться мне этого не удалось, где оставалось искать утешения, понимания? На улице, конечно. Там всегда появляются какие-то компании, и ты, чтобы казаться взрослым, и выпивать начинаешь, и курить.

Я рано начала выпивать, рано начала курить, это мое такое самоутверждение. А когда узнала, что восемьдесят процентов болячек передается по наследству... Отступлю опять. Вот у меня варикозное расширение вен. Оказывается, у моего племянника и у брата, и у папы варикозное расширение вен, и у бабушки моей, то есть, это явно наследственность. То же самое и алкоголь.

Я стала копаться: кто у меня, интересно, был алкоголиком? Как я вам говорила, в семье у нас никто не пьет. И вот разными хитрыми способами я начала выуживать у родственников. Оказывается, мой прадед по линии отца был жуткий алкоголик. Как я теперь понимаю, это на самом деле болезнь была. А потом, представляете, узнала, что у меня родная тетка, которая не пила, — ну, как не пила, она могла выпить нормально, как все, — вдруг спивается в пятьдесят четыре года. И в пятьдесят семь лет, — это по той же ветви, по линии отца, — в пятьдесят семь лет ее убивают ее же собутыльники. Это же ужас, у меня аж волосы дыбом встали! А ведь никто же не говорил об этом!

— Как странно! Вы говорите, до этого она могла выпивать без зависимости?

— Все было абсолютно нормально. У нее муж всю жизнь по командировкам мотался, а когда вышел на пенсию, осел дома. Пенсии у нас тогда были хорошие, как зарплата инженера, можно было не работать и на сто тридцать два рубля жить нормально. И вот у него сто тридцать два, у нее сто двадцать... В общем, они стали прикладываться. Это было, как гром среди ясного неба, что в пятьдесят четыре года она превратилась в алкоголика. Я считаю, это тоже из-за наследственной предрасположенности. Ведь странно в самом деле: всю жизнь человек не страдал никакой зависимостью, а под конец оказался до такой степени уязвим...

— А ваши родные братья что, никто не пьет?

— Братья тоже любят застолье, гостей, выпить, расслабиться... Но там все нормально, скажем так, без продолжения. Может, они утром и встанут с больными головами, но пойдут на работу и будут там отпаиваться крепким чаем, кефиром, чем угодно. Понимаете, если я в этом случае буду отпаиваться спиртным, то они будут отпаиваться крепким чаем. Наверное, у меня более слабый, более предрасположенный организм, но то, что это передается по наследству, это точно.

Генетика вообще, как говорится, «страшная сила». Я вспоминаю, у меня была приятельница, которая развелась со своим мужем, будучи еще беременной. Муж ее был из Казани, поэтому, когда они развелись, он вернулся в Казань, а она, естественно, осталась в Москве, родила сына. Так она говорила, что у сына все повадки — отцовские, он даже ест, как отец, хотя в жизни его никогда не видел. Это я к тому, что если бы я знала о том, что у меня в семье есть такая наследственность, я бы понимала, что нахожусь в зоне риска. Ну а так как в нашем обществе помнить об этом почему-то стыдно и в семьях это скрывается, я, конечно, рисковала по незнанию. Для сравнения: я на данный момент нахожусь в зоне риска по заболеванию раком груди, потому что моя бабушка от этого умерла. Но я же делаю шаги для профилактики: раз в год делаю снимки, раз в полгода посещаю маммолога, то есть предпринимаю предупреждающие превентивные меры какие-то. То же самое с алкоголем: если ты знаешь, что находишься в зоне риска, можно какие-то меры принять.

— К тому же, если ты знаешь о наследственной предрасположенности, наверное, легче становится совершить тот самый волевой акт — признать себя алкоголиком. Получается, что сам-то ты почти не виноват?

— Это навряд ли. Всегда признавать, что ты не такой, как все, отличаешься в плохую сторону, сложно.

— Некоторым, наоборот, нравится козырять своей «особостью»: вот, мол, вы все одинаковые, а я — иной...

— Когда в хорошем смысле слова «я не такой, как все, потому что я могу что-то особенное», тогда да, этим гордишься. А сказать «я не такой, потому что не могу как все» звучит уже по-другому, здесь — «ну почему я не такой!?» То есть получается, что если в первом варианте «не такой, как все» — ты над другими, выше, лучше. А когда говоришь: «Ну почему я не такой, как все?» ты как раз стремишься к тому, чтобы стать, как все, то есть ты — ниже. И поэтому здесь сложно очень. На уровне болезни это всегда бывает так.

— Что-то социальное тут проглядывает...

— Хотите, это можно назвать чувством зависти: вот он — богатый и здоровый, а я бедный и больной. Знаете такую притчу, когда дьявол хвалился грехами: вот-де они у меня все в коллекции, на полочке. И на самом верху самый великий грех — это уныние. Я, не читая дальше, думаю: чушь какая! А когда пошла развязка, думаю: ё-мазай, действительно, уныние — это же и зависть, и заниженная самооценка. От зависти следующий грех появляется — убийство, от зависти можно украсть и так далее. И правда, уныние — самый большой грех. И поэтому, когда ты начинаешь осознавать, что ты «не такой, как все» в варианте «ну почему я не такой?», наступает вот это уныние. А дальше пошло — пьянство и т. п. и т. д. И если покопаться и признать себя больным... Может быть, для этого нужно помочь человеку.

Скажем, если в родне есть люди, страдающие алкоголизмом и известно, что это передается чаще всего через поколение, то прежде всего мама, папа, дедушка должны обязательно сказать об этом. Я не знаю, на каком уровне, какой это должен быть разговор, может, просто какие-то примеры из жизни, но они должны внушить, что это болезнь, провести прямую между болезнью сердца и алкоголизмом, дать понять человеку, что это не порок, это болезнь. Чтобы этот человек задумался, а стоит ли вообще пить; а вдруг, если ты находишься в зоне риска, вдруг именно на тебя это упадет? Как в моем случае произошло — вроде бы у меня два брата, мужчины, и, казалось бы, этой болезни должны быть более подвержены мужчины, ан нет. Видимо, это ошибочное мнение. Более того, женщины больше этому подвержены. Говорят, у мужчин есть какие-то вещества в крови, которые фильтруют этот алкоголь. У женщин это быстрее происходит, потому что алкоголь поступает в кровь в чистом виде. Поэтому у нас появляется такая непреодолимая потребность...

— Вот еще о чем хотела спросить. Один из сорокинских подопечных, тот, кто меня с ним познакомил, рассказывал о потрясающем «побочном эффекте», который дало ему лечение. Во время сеансов они выяснили, с какого возраста в его жизни началась черная полоса, связанная с алкоголем. Оказалось, лет с четырнадцати. Потом они вместе на трезвую голову «прошли» всю эту черную полосу, вспомнив все гадости, которые мой знакомый натворил по пьянке. Разобрались с этим и... выкинули. Как кинопленку — вырезали кусок, оставшиеся концы соединили и склеили. В результате теперь он чувствует себя полным новых идей, интереса к жизни, желаний и сил, как четырнадцатилетний юноша — не утратив при этом знаний и опыта, приобретенных тридцатилетним мужчиной. С вами такого не происходило?

— У всех алкоголиков период запоя или нетрезвого существования, как правило, сам по себе выпадает, исключается из продуктивной жизни. И когда человек выходит из алкогольного состояния, он оборачивается назад и понимает, что сверстники-то достигли гораздо большего. Потому что пока ты пил, они просто не стояли на месте. И тогда протрезвевшие алкоголики (а на самом деле алкоголики — люди очень тонкие, талантливые, работоспособные,) начинают наверстывать упущенное. По себе говорю: я могу на работе сидеть, пока до конца не доделаю, я человек усидчивый, очень ответственный, если пообещала — сделаю обязательно. Но в то же время я понимаю, что это может пойти мне во вред. Потому что после напряженной работы считаешь себя вправе расслабиться, а расслабление-то — подсознание подсказывает — может наступить через алкоголь! Поэтому для выздоравливающих действует принцип: не голодать, не перерабатывать, не переутомляться. Все диеты, кстати, противопоказаны, чтобы потом не возникло желание побыстрее «стресс снять». Я так понимаю, ваш знакомый это и имел ввиду: есть вот эти твои четырнадцать лет; те годы, когда ты пил — вычеркивай, и давай-ка, наверстывай быстрее!

— Он сказал, что почувствовал себя успешным, как никогда!

— Ну, а кто сказал, что нет? Я тоже успешная!

— Он физически себя чувствует пацаном, помолодел со страшной силой, даже внешне изменился.

— Наверное, это у всех по-разному проявляется. Говорят же, что не важно, сколько тебе лет, важно на сколько ты себя чувствуешь. Я никогда себя не чувствовала старой, никогда не чувствовала себя на свой возраст. Мой косметолог говорит, что существующее распространенное мнение: чтобы выглядеть молодой, достаточно сделать себе пластику, — ошибочно! Обычно женщины приходят в клинику, приносят девичьи фотографии и просят сделать их «вот такой». И почему-то думают, что сразу «вот такой» и станут...

Но им снимают бинты, и они видят, что не достигли того, чего хотели. И у женщин начинается психоз. Вот почему в косметологических клиниках обязательно есть психолог — с ними надо очень долго работать, они должны пройти процесс реабилитации. Стопроцентного попадания в то, что они хотят, на самом деле не происходит. Вся эта молодость идет у тебя изнутри, от внутреннего света. Не зря говорят: глаза — зеркало души. Какую бы ты подтяжку ни сделал, все равно можешь в душе остаться стариком.

Я вас уверяю, что по жизни всегда была молодой, и даже когда пила, была еще «молодей». Но от этого было только хуже: ты не осознаешь, не отвечаешь за свои поступки, потому что думаешь, что ты еще ребенок, а ребенок не должен отвечать, он не отвечает за свои поступки, за то, что он сделал, чего с него взять, ребенок он и есть ребенок... Такое снисходительное отношение всегда балует.

Вот сейчас, когда у меня трезвый образ жизни, я наоборот, с удовольствием приближаюсь к зрелости. У меня нет мальчишеского максимализма, я все воспринимаю не в розовом цвете, как раньше, когда пила, а в реальном: и в черном, и в белом, и в голубом, и в зеленом...

— Американская программа лечения в стационаре рассчитана на 28 дней. Центр Юрия Сорокина предлагает стационарный курс «Интенсив» в два раза короче — 14 дней. Причем наши так разгоняются, что иных даже останавливать приходится, тормозить. Почему? Может это национальное — долго запрягаем, да быстро едем?

— Нет, не думаю, что это наша особенность. Ведь всем хочется, чтобы все произошло здесь и сейчас. Чтоб если уж пошел лечиться, постарался, быстренько прошел курс — и здоров. Но это же не зуб выдрать! И отлежав 14 дней — не факт, что он вылечится, не факт, что проникнется... Один скажет: «Чушь какая-то!», а другой: «Боже мой, как же я сам до этого не дошел!» Дело в том, что над этим надо работать всю жизнь. Потому что, наверное, на самом деле это не важно, четырнадцать дней или двадцать восемь. Да хоть сто дней! Но если тебя это не «прошибает», то и не поможет. Одних «прошибает» со второго раза, со второго шага, и четырнадцати дней им хватает. А для других всей жизни недостаточно. У Юры, я знаю точно, лично на своем опыте, «прошибает» . Он профессинал и лучше меня знает кому сколько дней надо.— Знаю одного человека, который лег в стационар и выходить не захотел, второй срок отлежал, говорит, вообще бы там жить остался...

— Это, наверное, тот случай, когда он, как я в свое время, просто хотел скрыться... Был страх выйти, то есть перед реальностью страх. И поэтому можно запираться сколько угодно и как угодно, но рано или поздно выходить придется... Мне надолго запираться финансы не позволяли, у меня работа — было единственное средство существования, и поэтому нужно было начинать как-то брать на себя смелость и окунаться в реальную жизнь, не в пьяную, а в трезвую. Самое главное — должны быть желание человека жить в этой трезвой жизни и постоянная работа над собой. Если чуть-чуть даешь слабинку, — опять туда улетаешь.

— Значит, страх все-таки присутствует, не в том, так в другом виде?

— Если скажу, что страха нет, покривлю душой. Страх, — он все равно есть. Другое дело, если сопоставлять «двенадцать шагов» и кодирование. Если кодирование чисто на страхе замешано: «выпьешь — умрешь», то «Двенадцать шагов» замешаны на твоем сознании, сознательном выборе, к которому ты сам пришел. Здесь страх тоже есть, существует, но другой: что ты опять вернешься на несколько лет назад, и то, чего ты добивался в этой трезвой жизни, сойдет «на нет», все пойдет насмарку. Что потом придется снова оказаться там же, где был. И снова от тебя будет зависеть: захочешь ты возвращаться в эту трезвую жизнь или сдохнешь под забором.

Страх — это нормальное естественное чувство. Я очень люблю жизнь, и у меня есть страх перед смертью. Однажды на группе Юра задал мне на дом такое упражнение: описать свою смерть. Знаете, как это жутко! У меня в прошлом году был ремонт, я наткнулась на эти записи, стала читать, и у меня опять сердце сжало и слезы навернулись. Очень было тяжелое упражнение, поверьте. Я, наверное, неделю крутила в голове: и этот ракурс представлю, и тот... Потом села за компьютер, и стоило только написать первую фразу, как выплеск!

Помню, начиналось у меня там с того, что я как будто бы решила выпить. Потом события развивались одно за другим. Я же помнила реально то состояние, когда бьется сердце... когда все мысли только о дозе. И как, когда я не получала эту дозу, я умоляла, клялась, обещала, что только сейчас опохмелюсь — и больше не буду пить, что все, я к этому не вернусь.

Конечно, у меня перед глазами стояла дочь; там, в своем рассказе, я ее-таки обманула... И вот мне становится плохо, я чувствую, что сердце у меня останавливается, я умираю, и пустота. Просто наступает пустота. Тебе не надо за этой дозой бегать, тебя ничего уже больше не интересует, ты умерла, тебе не больно, тебе просто холодно. А самое страшное, что рядом стоит дочь, плачет и говорит: «Мама, что же ты, что же ты, мама!» И все это — из-за такой маленькой дозы....

Просто это надо прочувствовать, это надо прожить. Это настолько сложное упражнение, когда это тащишь из себя! Просто представить: кому ты что доказываешь тем, что тебе стало плохо, потому что ты решил выпить? Люди, которые тебя знали, — ну, первые дни они посочувствуют: ну надо же, мол, так рано умерла, а другие — сама виновата, не хрен было пить. Но это же самый близкий человек, твой ребенок! Он будет жить всю жизнь, и ему будет жалко тебя, того, что тебя нет рядом... Это нужно просто представить. Это ужасно, это просто страшно. Я до сих пор, как этот рассказ перечитываю, плачу. После этого я так жизнь полюбила! Я просто хочу жить — даже ради окружающих, просто радовать их.

— Ради этого стоило, пожалуй, умозрительно убить себя... Молодец Юра, что догадался!

— Да, нужно сначала убить себя, чтобы потом воскреснуть. Я понимаю людей, которые клиническую смерть пережили, попали в какие-то экстремальные ситуации, когда вся жизнь в секунды прокручивается перед глазами... После этого люди осознают, что жили они не так, стараются что-то сделать, у многих проявляются способности, на жизнь они смотрят по-другому. Я Юре очень благодарна. Мне поначалу самой казалось, что это бредятина какая-то, зачем все это? А когда все написала, фактически родилась второй раз.

— Он только вам лично такое задание дал?

— Это было на занятиях группы, но конкретно именно это задание — описать собственную смерть — получила только я. Видимо на тот момент у меня было какое-то сопротивление, и из всей группы в десять человек, может чуть поменьше, именно мне он дал это задание. Не знаю, как он придумывает задания именно для каждого, лишь знаю, что это какая-то его интуиция (или профессионализм?). Когда я читала это письмо, вернее, то, что написала, там рыдали все! А если плачешь, значит, ставишь себя же на это место, воспринимаешь чье-то, как свое. Оказалось, просто достаточно было вот это представить. Но представить это было очень сложно, просто страшно. Наверное, с тех пор я стала ценить жизнь, я поняла, насколько это ценно. И даже есть ради чего жить.

— Есть известное выражение, что пьянство — это медленное самоубийство. Помимо того, что грех великий, мы ведь все отражаемся друг в друге...

— Как говорят, пьяному море по колено. Когда выпьешь, не думаешь о других, что им будет больно. Или наоборот, как некоторые самоубийцы оставляют записочки: «В моей смерти прошу винить такого-то», чтобы сделать этому человеку больно. Они же не понимают, что возврата-то оттуда нет. Ну, сделаешь ты больно, — обычно любовнику, любовнице, мужьям, женам, — но своим детям никогда не пожелаешь такого: «Пусть своей смертью я причиню им эту боль». А нужно представить перед собой того человека, которого ты не хотела бы ни при каких случаях огорчать. Просто представить, каково ему будет, и сразу все желание отпадет. Я думаю, эта методика Юры просто учит жить, учит, как жить.

— Можно сказать, пробуждает само желание, вкус к жизни...

— В самом деле, поймите: если вы не алкоголик, ваша жизнь нормальна постоянно, со всеми ее стрессами, с которыми вы боретесь, радостями, которым радуетесь. И вы привыкаете, что она такая... А алкоголик впадает в это коматозное состояние, а потом, когда выходит из него, «просыпается» и думает: боже мой, а жизнь-то, она прекрасная! Что там еще было в моем письме? Что село солнце, был закат — и все, я этого больше не увижу никогда! Вы представляете? Уже потом, после этого письма, я всегда, засыпая, думала — увижу или нет. И когда просыпалась, благодарила Бога, что увидела, что есть солнце, что настал день.

Есть люди, которые любят какой-нибудь сезон — лето, осень. Честно говорю: я люблю сейчас все: и зиму, и лето, и осень — потому что они все по-своему прекрасны. Зимой люблю лыжи, коньки, катаюсь с удовольствием. У меня коньки всегда в машине и если есть настроение, заезжаю на каток, покатаюсь часочек — все, я живу, на ближайшую неделю я человек! Весна — эти зеленые, девственные почки, эта дымка зеленая. Лето — всегда можно выпендриться, чего-то там надеть этакое, а жару я прекрасно переношу! И холод тоже, — мне все по хрену. Осень... Осень тоже люблю, можно на дачу поехать, шум дождя послушать — как по крыше стучит, — хорошо! С тех пор я полюбила все, все времена года. Меня не гнетет — суббота, там, или воскресенье это, понедельник или вторник — я встаю, открываю глаза и благодарю Бога, что он мне еще день жизни подарил. Просто это нужно пережить. Нужно окунуться в то, что могло бы быть, если бы я пила...

— Вопрос как к женщине? Много говорят про женский алкоголизм и что он сложнее, труднее, что он особенный!

       Мне лично, как женщине труднее признаться в этой проблеме.

Интересно, а с Юрой говорили про женский алкоголизм?

         Да, однажды спросила его об этом. Он рассказал про одну рекламу, где один человек говорит другому: знаешь, не люблю я кошек. А другой ему отвечает:- Ты просто не умеешь их готовить.

         Давайте лучше про меня..У меня живой пример, — умерла моя подруга, — а я продолжаю жить, я вижу восход, вижу закат, слышу, как поют соловьи. Я все это слышу, а она больше уже никогда не услышит. Должно быть какое-то сравнение, нужно просто понять, нужно представить свою смерть и подумать: хочешь ты умирать или нет. И умирать — из-за чего!? Умирать только из-за того, что ты позволил себе слабость выпить! Нужно просто найти альтернативу. Вот, как вчера, например: не знаю, почему, мне захотелось пива, но я себя пинками просто затолкала в фитнес-клуб. Вышла — и только сейчас, при разговоре с вами, вспомнила о пиве. И вообще, у меня даже мысли такой не появилось — выпить! Вот так, вот на самом деле идет борьба с тягой к спиртному. И она может идти каждый день, каждую неделю, изо дня в день, у всех по-разному. Но самое главное, — это найти способ с этим бороться, нужна альтернатива.

— Тут одной силы воли мало, нет, это очень сложно. Парадокс, но все дело в том, что требуется самая малость – перестать бороться. Нужно иметь сознание: сознавать, к чему это может привести. Опишите свою смерть, и вы поймете, к чему это приведет. Даже, может быть, смерть людей, которые умерли у вас на глазах... Когда я была в этом Центре, там наркоманы рассказывали, как друзья умирали у них на руках, а сами они все равно шли и опять ширялись... Потому что такова психология человека: всегда думаешь, что это может случиться с каждым, только не с тобой. Но стоит только описать, что ты тоже можешь умереть, что ты, оказывается, смертен — и все встанет на свои места.

А еще, я в самое ближайшее время стану бабушкой. Знаете, я еще ни разу не была бабушкой.

 

«Я МОГУ ВАМ ПОКАЗАТЬ ЭТУ ДВЕРЬ»

На этот раз мне пришлось приехать к моему будущему собеседнику в офис — ну не мог он больше чем на час оторваться от дел! Офис современный, хайтековский, и начальник под стать. Какой-то весь эталонный: эталонный рост — выше среднего, эталонная фигура, эталонный деловой костюм... светло-серый, как компьютер.

В кабинете — минимализм, звуку не за что уцепится, он носится эхом, отражается от голых стен и в таком виде попадает в мой диктофон. Ужас кто понимает!..

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 87; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!