В) «Верификация субъекта поведения»

Психотерапевтическая техника, призванная обеспечить адаптивное апперцептивное поведение со стороны означающего поведения в отношении идентификации субъекта поведения, должна удовлетворять нескольким требованиям:

· во‑первых, гарантировать адекватное означение субъекта поведения и его поведения (континуума поведения);

· во‑вторых, устранить возникающие здесь несоответствия между означаемым и означающим;

· в‑третьих, добиться апперцепции субъекта поведения, не являющегося его поведением.

Для реализации этих требований необходимо соблюсти следующую последовательность действий.

 

Первый этап (подготовительный).

1) Психотерапевт собирает информацию об особенностях апперцептивного поведения со стороны означающего поведения данного пациента.

2) Далее необходимо определить степень идентификации пациентом себя как субъекта поведения, то есть то, насколько он апперцепциирует относительность («субъективность») собственного поведения. Определяются, так сказать, «подвижность» и «изменчивость» его «когнитивных конструктов».

3) Теперь следует создать в «картине» пациента соответствующий «модуль»: «Поскольку субъект поведения – не есть его поведение, то, соответственно, он может его менять для себя и без опасности себя потерять, унизить и т. п., то есть без какого‑либо ущерба собственной целостности».

4) Наконец, необходимо сформировать соответствующий «базис» в «схеме» пациента: «Если человек идентифицирует себя и свое поведение, то не сможет относиться к нему непредвзято, а потому всякие “неполадки” в его поведении не только окажут свое пагубное воздействие, но, во‑первых, будут усилены своей “безальтернативностью”, а во‑вторых, будут приняты человеком на свой счет, что вызовет негативную самооценку и проч. С другой стороны, понимание того факта, что всякое поведение – это только такой “способ” себя вести, но он может быть и другим, возможно, более успешным, напротив, повышает самооценку человека и его адаптивность, а также улучшает общий фон настроения, снижая тревожность и неуверенность».

 

Второйэтап («Верификация субъекта поведения»).

1) Психотерапевт разъясняет пациенту, что субъект поведения может использовать любые стереотипы поведения, находящиеся в его распоряжении, а также расширять или сужать их репертуар, однако он остается самим собой вне зависимости от того, как он себя ведет. Если имеющиеся в его репертуаре стереотипы поведения вызывают у пациента неприятные переживания, то ему не следует ими пользоваться, а создать другие и использовать их.

2) Далее психотерапевт рассматривает конкретную «проблему» пациента и означает все элементы динамического стереотипа, которые ее обеспечивают. Далее он выясняет, так ли «на самом деле» хочет вести себя пациент, удовлетворен ли он таким положением дел, не кажется ли ему, что такое поведение не вполне отвечает его истинным устремлениям и ценностям. Для данной процедуры всегда можно найти необходимые аберрации в «картине» пациента.

3) После того как прежний динамический стереотип признан пациентом неадекватным, не отвечающим его истинным намерениям, психотерапевтом совместно с пациентом определяются элементы нового, должного быть адекватным динамического стереотипа. Важно провести означение этого нового планируемого стереотипа поведения как «игры», как «нового способа», который «сам по себе не лучше и не хуже прежнего, но имеет другие, необходимые пациенту последствия».

4) После этого психотерапевт совместно с пациентом отрабатывают новый стереотип поведения. При этом пациент должен выступать в роли «экспериментатора», он «примеряет» новый «способ» думать, оценивать, чувствовать, действовать. Пациент выступает здесь как активный деятель, создатель своего поведения, он и его поведение – не одно и то же, но от того, каково его поведение, зависит и то, как он будет себя ощущать.

 

Третий этап (самостоятельная работа).

В самостоятельную работу пациента входит изменение означающих: то, что казалось незыблемым, означается как «возможное, но не обязательное»; то, что «было им», означается как «то, что было его поведением »; то, как он ведет себя теперь, означается как «то, что выбрано им в качестве возможного “способа”».

Для облегчения этой части самостоятельной работы пациенту предписывается заполнять следующую таблицу.

 

 

В первых двух столбцах таблицы указывается, о чем пациент думал, как он оценивал обстоятельства, какую позицию он занял, чего он пытался добиться и что из этого вышло. Во вторую часть таблицы заносятся характеристики нового стереотипа поведения, если в ситуации пациент использовал прежний, дезадаптивный; или же прежний, если в представляемой ситуации использовался новый, адаптивный стереотип поведения.

Данные таблицы, представленные пациентом, обсуждаются с психотерапевтом на занятии. Если возникли трудности с новым стереотипом поведения, то или обсуждаются допущенные неточности, или рассматриваются другие возможности.

 

Дополнение

 

1) «Прямое переименование» – техника, хорошо дополняющая стандартную процедуру переозначивания. Используяэту технику, психотерапевт в ходе беседы настойчиво и аргументированно предлагает пациенту прекратить использовать устоявшиеся и ставшие частью динамического стереотипа наименования проблемных элементов психотравмирующей ситуации (например, в случае развода – «мой муж», «эта дрянь – его любовница», «крах семьи», «развод»). Вместо этих конкретных выражений пациенту предлагается использовать во внешней и внутренней речи другие, придуманные психотерапевтом нейтральные наименования (в данном примере – «бывший супруг», «гражданка», «изменение семейного положения», «новый жизненный этап»). Как только пациент начинает осваиваться с этим новым словоупотреблением, ему предлагается самому придумать такие названия для отдельных людей, участвующих в конфликте, которые были бы смешными или хотя бы полушутливыми и нейтральными или даже позитивными для ситуации в целом. В дальнейшем пациенту предлагается следить за собственной внешней и внутренней речью и употреблять только новые означающие.

В краткосрочной позитивной психотерапии используются техники, связанные с данным психическим механизмом, и прежде всего это техника «Проблема как друг (как учитель)». Осуществляя эту технику, психотерапевт обращает внимание пациента на то, что эта проблема, не только принесла ему немалые страдания, но и в чем‑то помогла, а так же на то, что проблемы могут быть полезны, уча нас чему‑то ценному или облегчая решение других задач. Обычно техника завершается придумыванием «хороших наименований» для проблемы.

Позитивная психотерапия по Н. Пезешкиану на первом этапе терапевтической интервенции предлагает обязательный шаг – «позитивное толкование болезни». Автор этого направления даже предлагает набор готовых позитивных трактовок для различных невротических и психосоматических состояний⁶³⁸.

 

2) «Перефокусировка» – еще одна психотерапевтическая техника с механизмом переозначивания. Применяется эта вариация прежде всего к процессу восприятия пациентом собственных невротических симптомов и особенностей психотравмирующих ситуаций.

На первом этапе психотерапевт собирает информацию о том, какие именно аспекты ситуации или собственного самочувствия пациент апперцепциирует как «проблему» и психические репрезентации которых являются частью сложившегося дезадаптивного стереотипа, влияющего и на другие психические процессы.

На втором этапе психотерапевт аргументированно и эмоционально дезавуирует такое «проблемное» восприятие пациентом данных ситуаций и симптомов, создавая соответствующие «модули» в «картине» и «базисы» «схемы». При этом то, что воспринималось пациентом как «проблема», означивается как «неопасное», «неглавное», «даже второстепенное обстоятельство», являющееся «только следствием истинных причин дискомфорта». Также постоянно озвучивается факт непродуктивности фиксации внимания и усилий на борьбе с тем, что было означено пациентом как «проблема».

На третьем этапе психотерапевт неожиданно для пациента должен перевести его фокус внимания на восприятие того, что является «настоящей проблемой» и «главной причиной переживаний». В качестве «настоящей проблемы» психотерапевт представляет пациенту один или несколько дезадаптивных динамических стереотипов, но относящихся к другому аспекту поведения или проявляющихся в другой жизненной сфере.

При этом желательно, чтобы это были, во‑первых, действительно значимые «первичные сбои», то есть дезадаптивные стереотипы, формирование которых и повлекло за собой всю дальнейшую последовательность внутрипсихических нарушений. Во‑вторых, это должны быть стереотипы, редукция которых может быть осуществлена самим пациентом вне зависимости от социальных обстоятельств. Наконец, часто действительной «проблемой» пациента является его фиксация на «проблеме», которую он считал прежде первостепенной: «Беда не в том, что ваш муж ушел, беда в том, что вы внутренне не хотите его отпустить и изводите себя. В этом проблема! Сейчас надо помогать себе, а не пытаться вернуть мужа в несуществующие отношения».

Означив «проблемные» динамические стереотипы, психотерапевт аргументированно объясняет пациенту, через какую последовательность психических процессов они приводят к общей дезадаптации и субъективному страданию.

Такой подход является вполне оправданным, так как фиксация пациента на отдельных невротических симптомах обычно приводит только к нарастанию внутреннего напряжения и образованию «порочных кругов», поддерживающих тревогу. Восприятие же внешней психотравмирующей ситуации (которая обычно находится вне сферы контроля пациента) как основной проблемы человека приводит к формированию у него длительно существующей непродуктивной доминанты, направленной на прямую борьбу с неизменными в этом случае условиями существования.

Грамотное проведение этой техники позволяет добиться того, что вся «энергия» существующей доминанты переключается на редукцию ключевых дезадаптивных стереотипов, для чего в «картине» пациента психотерапевт и формирует соответствующие процессуальные «модули», включающие в себя план конкретных лечебных мероприятий, что и является четвертым, завершающим этапом проведения этой техники. При этом важно понимать, что «Перефокусировка» в СПП является только способом снизить интенсивность существующей патологической доминанты и изменить апперцептивный процесс таким образом, чтобы перенаправить активность пациента в конструктивное русло. Но собственно для редукции дезадаптивных стереотипов должны применяться другие специфические техники.

Этот психологический механизм вольно или невольно используют почти все психотерапевтические направления. Так, психотерапевты, работающие в психоаналитической парадигме, пытаются любую невротическую симптоматику дезавуировать, формируя у пациента доминанту, связанную с реальными или мнимыми ранними переживаниями сексуального характера и отношениями пациентов с родителями в детском возрасте.

Менее ортодоксальные психодинамические психотерапевты могут переозначивать происходящее с пациентом как «невротический конфликт» в какой‑то жизненной сфере (например, профессиональной или семейной) и настаивать на том, что только полное осознание и преодоление этого «конфликта», то есть изменение, казалось бы, не связанных напрямую с «проблемой» динамических стереотипов поведения, может привести к исчезновению невротической симптоматики.

Когнитивные психотерапевты перефокусируют внимание пациента с эмоционального и событийного аспекта на «мыслительные механизмы», постепенно подводя его к тому, что все дело в «иррациональных установках», «автоматических мыслях», «мыслительных ошибках», что, по сути, является предпосылкой для модификации рече‑мыслительного аспекта поведения.

Гуманистическое направление для перефокусировки использует такие абстрактные концепты, как «самоактуализация», «самореализация», «смысл жизни», «страх смерти», «одиночество», «абсурдность существования» и др.

 

Дискурсивное поведение

 

Понятие «дискурс» – одно из самых загадочных в современной философии, поскольку всякий толкует его согласно собственным усмотрениям, не утруждаясь, впрочем, эти усмотрения пояснять[270]⁶³⁹. Наиболее системную разработку понятие «дискурс» получило в работах М. Фуко и Р. Барта, хотя даже ими оно не было сформулировано как концепт. Анализ этих работ показывает, что, во‑первых, язык и дискурс – не тождественны друг другу[271]⁶⁴⁰, а во‑вторых, дискурсы не только не являются непосредственными высказываниями, но по форме своей есть стереотипы, обслуживаемые высказываниями (наличной речью)[272]⁶⁴¹.

Когда У. Джеймс рассуждает о «потоке сознания»[273]⁶⁴², он имеет в виду именно то, что получило в современной философии название «дискурса», правда Р. Барт и М. Фуко придают последнему большее значение, нежели У. Джеймс. «Бочки» и «ведра», о которых пишет У. Джеймс, – это элементы «картины», тогда как «вода» – это элементы «схемы», которые текут («рекой») в определенном направлении, это направление и есть дискурс.[274] Иными словами, то, каким образом элемент «схемы» ориентируется в континууме психического, зависит от направленности дискурса, а поясняется аберрациями «картины». То есть апперцепционное поведение определяется не частными элементами «схемы» или аберрациями «картины», но главенствующим дискурсом, который функционирует по принципу доминанты, можно даже сказать, что он ею и является[275]⁶⁴³. В этом смысле принципиальным оказывается вопрос о «природе» дискурса.

Самая наглядная и систематичная иллюстрация дискурсивного поведения представлена в книге Р. Барта «Фрагменты речи влюбленного» на примере, соответственно, «любовного дискурса»⁶⁴⁴. Роль «ведер» выполняют здесь «фигуры»[276]⁶⁴⁵, эти «приступы речи», как называет их Р. Барт, то есть рече‑мыслительные процессы и рождающиеся в них переживания, образующие внутренние течения дискурса, но подчиненные его генеральной линии. И сентиментальность, и страсть, и ревность, и сомнение, и восхищение, и негодование, и тихая радость, и еще тысячи других чувств, переживаемых влюбленным, есть обертоны одного и того же «любовного дискурса», этого «главенствующего очага возбуждения», вне которого эти переживания (в таком их виде) были бы невозможны. То же, что эти чувства так разнятся, ничего не меняет, они проявление этого дискурса, этой доминанты, реагирующей на всевозможные «дальние волны» и «суммирующей в себе возбуждения по их поводу».

Весь этот дискурс Р. Барт представляет «сотканным из желания, воображаемого и деклараций»⁶⁴⁶. Однако собственно дискурсом следовало бы считать первое – «желания» («ветер» в аллегории Л.С. Выготского, то есть аффекты и волю), работа «схемы» представлена здесь «воображаемым», а «картины» – «декларациями». Иными словами, хотя и достаточно упрощенно, основанием дискурса следует считать «желание» (некая ассоциация элементов «схемы», не без участия «картины», конечно), оно получает свое предметное оформление в «картине», ею же стимулируется и подкрепляется. «Желание» же возникает благодаря апперцепции аффекторно опосредованной психической активности,[277] то есть «добавлением» к ней содержания психического[278]⁶⁴⁷. В результате с участием всех структур формируются динамические стереотипы, которые и обеспечивают стабильность дискурса, то есть образуют, можно сказать, его костяк.

Интересно, что сам А.А. Ухтомский рассматривает принцип доминанты «в высших этажах и в коре полушарий» именно на примере формирования «любовного дискурса», анализируя сюжетную линию из «Войны и мира» Л.Н. Толстого – отношения Наташи Ростовой и князя Андрея Болконского⁶⁴⁸.

«Первая фаза», по А.А. Ухтомскому, это неспецифическое возбуждение, вызванное как «рефлекторными влияниями», так и «влиянием внутренней секреции». Здесь эта «наметившаяся доминанта» «привлекает к себе в качестве поводов к возбуждению самые разнообразные рецепции» – Наташа на балу. Дискурс еще не обрел своего «предмета», он только создал возможность для соответствующей апперцепции. Возникло то, что И.М. Сеченов называет «системным чувством», которое создает «фон» восприятия[279]⁶⁴⁹, по принципу доминанты этот «фон» ориентирует все элементы «схемы» и «картины» в одном русле – русле дискурса.

Однако уже во «второй фазе» «из множества рецепций доминанта вылавливает группу рецепций, которая для нее в особенности биологически интересна» (князя Андрея). «Это – стадия выработки адекватного раздражителя для данной доминанты и вместе стадия предметного выделения данного комплекса раздражителей из среды». Значительную роль в этом процессе у человека играет «творческое начало» «картины»: возникают самые разнообразные ее аберрации, которые усиливают формирующийся «образ», создают его, проецируют на него, по принципу доминанты, все «дальние волны» (аберрации «картины»), некогда возникавшие, а теперь оживленные растущим переживанием⁶⁵⁰. Однако все оживляемое в воспоминании приобретает качество и содержание соответственно состоянию психического в момент воспроизведения⁶⁵¹, то есть ориентируется согласно требованию дискурса.

«Третья фаза», по А.А. Ухтомскому, наступает тогда, когда «между доминантой (внутренним состоянием) и данным рецептивным содержанием (комплексом раздражителей) устанавливается прочная (адекватная) связь, так что каждый из контрагентов (внутреннее состояние и внешний образ) будут вызывать и подкреплять друг друга, тогда как прочая душевная жизнь перейдет к новым текущим задачам и новообразованиям».[280] Постепенно дискурс приобретает качество «руководящей идеи», «основной гипотезы», «которые избавляют мысль от толчков и пестроты и содействуют сцеплению фактов в единый опыт»⁶⁵². По сути дела, он обретает форму динамического стереотипа, то есть такого поведения, которое и есть этот дискурс.

Таким образом, если рассматривать понятие дискурса в терминологической сети КМ СПП, то дискурс – это функционирующий по принципу доминанты динамический стереотип, образованный означаемыми (элементы «схемы») и находящий свое выражение в аберрациях «картины» (означающие), которые, конечно, оказывают на означаемые (их отношения между собой) некий обратный эффект, но сами не определяют направленности дискурса. При этом необходимо учитывать своего рода безразмерность речи,[281] на что косвенно указывает Л. Витгенштейн⁶⁵³, а также комментарии, данные его трактату Г. Кюнгом⁶⁵⁴ и В. Рудневым⁶⁵⁵.

Проблемы, возникающие в этом отношении дискурса и речи, в упрощенной форме могут быть сведены к проблеме отношений «схемы» и «картины». Как уже неоднократно говорилось, «картина» обслуживает «схему», и хотя первая гордо именуется «сознанием», на самом деле тон поведению задает именно «схема». На упрощенном примере это выглядит следующим образом: если актуализирован «драйв страха», то все мысли пациента (рече‑мыслительные процессы или аберрации «картины») будут двигаться в этом направлении, то есть человек будет искать себе оправдания, продумывать способы избегания, строить катастрофические прогнозы и т. п.[282]⁶⁵⁶ Тут, что называется, двух мнений («схема» поражена доминантой страха, а «картина» беззаботна) быть не может, даже если человек в этом случае «сердится», «хорохорится», «стоически» переживает страх и сдерживает внешние проявления эмоции, полагаясь на какие‑то аберрации «картины», все это происходит под действием страха (то есть обслуживает «схему»). Да, «картина» зачастую вносит определенные коррективы в результирующую реакцию (наличное поведение), однако даже такое «бесстрашие» – есть следствие страха, подчинено ему и в конечном счете «обслуживает» его.

Наконец, полную определенность в этот вопрос вносит М.М. Бахтин, который показывает, что не только внешняя, но и внутренняя речь не является действительным «родителем» дискурса, что основание его лежит значительно «глубже». Тот факт, что аналитическими процедурами можно выявить некий «бессознательный» мотив, благодаря которому и с подачи которого якобы формируется дискурс, ничего не меняет[283]⁶⁵⁷. Иными словами, вербализировать причину дискурса невозможно, поскольку всякая вербализация будет принадлежать «картине» и ею искажаться, тогда как корни, основания дискурса лежат в пласте «схемы», в доминантах, рожденных потребностями, динамическими стереотипами «схемы», ее «драйвами» и эмоциями (в том числе и «элементарными»).

При этом существенно следующее обстоятельство: если «картина» является относительно полной вотчиной индивида, то «схема», формирующаяся в наличном, а не только речевом поведении, куда более «социальна». Динамические стереотипы наличного поведения формируются в непосредственной деятельности, например человек зачастую «знает», как ему следует себя вести в той или иной ситуации, но не «осознает» этого «знания», ведет себя как бы автоматически, при том что специально его этому не учили, но лишь поместили в обстоятельства, где иное поведение было невозможно, или же он обучался наблюдением, также вне специального «осознавания» и «продумывания»⁶⁵⁸. Соответственно, его рече‑мыслительные процессы движутся в том направлении, в котором движется его наличное поведение.

Для М. Фуко этот тезис стал основанием для формулировки «сексуального дискурса», выстроенного по механизму «техник» (или «практик»)⁶⁵⁹. Автор полагал, что если существует некая общая «идеология», пусть и не сформулированная, но выраженная в поведении значимой для индивида группы людей, то и мыслить этот индивид будет соответственно этой «идеологии», однозначно подкрепленной всей структурой наличного поведения в обществе. Именно эту идею озвучивает М.М. Бахтин, называя указанный феномен «житейской идеологией».[284] Анализируя психоаналитический подход, М.М. Бахтин приходит к выводу, что «душевные конфликты» лежат не в плоскости «борьбы сознания с бессознательным», а «разыгрываются в стихии внутренней и внешней речи, то есть в стихии житейской идеологии»[285]⁶⁶⁰, это «разыгрывание» и есть работа дискурса. Таким образом, справиться с дискурсом посредством внешней речи совершенно невозможно, поскольку она сама включена в дискурс, более того, совершенно интактными к таким воздействиям остаются основания, побуждающие внутреннюю речь.

Изменения в «картине», производимые по механизму «переозначивания», относительно виртуальны и без изменения дискурса не могут дать существенного результата. Там, где на слово приходится факт (пусть и искаженный апперцепцией), слово остается за фактом. Сам же дискурс – есть отображение фактической действительности («факт»), оно может быть искаженным, неадекватным, приводить к дезадаптации, но это отображение (динамические стереотипы, «драйвы», «системные чувства» и т. п.) фактической действительности. В этой части и пролегает основная работа психотерапевта, однако на деле он не задействует дискурс, он встречается с «картиной» пациента (то есть представительством этого дискурса), поскольку получает большей частью вербальную информацию, вступает с пациентом в беседу, апеллирует к сознанию и т. п., то есть функционирует в поле внешней речи. Повлиять же непосредственно на «мысль» (внутреннюю речь) пациента психотерапевт не способен, если им не будут задействованы структуры «схемы».[286]

Содержание речи способно претерпевать самые различные трансформации, подчас даже взаимоисключающие (например: любовь – ненависть), при этом дискурс, основанный на определенной ориентации элементов «схемы», остается неизменным (собственно «любовный дискурс»). Если же дискурс не изменен, то апперцепция будет прежней, а при прежней апперцепции добиться существенного изменения наличного поведения пациента невозможно. Таким образом, одной из самых существенных задач для психотерапевта оказывается редукция дезадаптивного дискурса и формирование адаптивного. Частично эта задача решается переозначиванием, однако, как уже было сказано выше, возможности влияния «картины» на «схему» (а дискурс – это прежде всего работа «схемы») весьма и весьма ограниченны.

Кроме того, необходимо учесть существенную трудность: поскольку дискурс обладает высоким коэффициентом стабильности (чего нельзя сказать, например, о целенаправленном мышлении, претерпевающем постоянные трансформации), степень его осознанности невелика, а то он и вовсе не осознается[287]⁶⁶¹. Как человек, совершающий обычный для себя маршрут от дома до работы, не осознает непосредственно того, что он делает⁶⁶², так и захваченный дискурсом человек не осознает своей погруженности в дискурс. В таком положении человек может осознавать свою работу, производимую под давлением этого дискурса, однако же, поскольку дискурс присутствует в этой ситуации incognito, он не может усомниться в целесообразности этой работы или произвольно ее прекратить, он в полном смысле этого слова не критичен к собственному поведению и зависим от него. Роль направляющего начала выполняет здесь «маховое колесо» дискурса, а потому смехотворны всякие попытки подействовать на него убеждением или рекомендацией. Потому в данном подразделе рассматривается возможность «непосредственной работы» с дискурсом «обходными маневрами».

 

А. Психический механизм

 

В своих работах Л.С. Выготский не только показал «диалектические отношения внешней и внутренней речи»[288]⁶⁶³, но и очертил контуры фундаментального противоречия, которое отличает внутреннюю речь от внешней и даже делает их своего рода антагонистами. Впрочем, сам Л.С. Выготский говорит об этом лишь мимоходом: «мы всегда знаем, о чем идет речь в нашей внутренней речи»; «тема внутреннего диалога всегда известна нам»; «мы знаем, о чем мы думаем»; «себе самим мы легко верим на слово»; «самих себя мы особенно легко понимаем с полуслова, с намека», «мы всегда находимся в курсе наших ожиданий и намерений»⁶⁶⁴. Однако зачем нам «понимать себя с полуслова», если мы понимаем себя a priori, прежде всяких слов?[289] Фактически «слова», «полуслова» и «намеки» служат нам лишь для формализации своего понимания⁶⁶⁵, и чем меньше мы говорим , тем больше мы себя понимаем. Тогда как то, о чем мы думаем, как правило, не вызывает у нас сомнения.[290]

Таким образом, внешняя речь в противовес внутренней – не только не является мыслью в чистой ее форме, но и не всегда ясна говорящему, который вынужден в буквальном смысле декодировать ее, чтобы понять . Не случайно Л.С. Выготский полагал, что «мысль не совпадает не только со словом, но и со значениями слов, в которых она выражается»⁶⁶⁶. Таким образом, вербализованная мысль, мысль, облеченная в слово, уже не есть изначальная мысль, но нечто новое, что не вполне соответствует своему внутреннему «аналогу».[291] В поэтической форме это выразил Гёте: «Слово умирает уже на кончике пера».

Этот принцип «несоответствия внешней и внутренней речи» уже используется в психотерапии, хотя и не определяется таким образом. Так, например, он в значительной степени обеспечивает эффективность психотерапевтической техники, А. Бека⁶⁶⁷предполагающая фиксацию на бумаге «автоматических мыслей». Пациенты, как правило, с удивлением отмечают, что написанное ими не вполне соответствует их мыслям, что они думают «так и не так одновременно». Аналогичный эффект можно получить и в том случае, если дать задание пациенту максимально полно и честно описать на бумаге его конфликтную ситуацию и чувства, с ней связанные. Если же после прочесть ему его записи, произвольно акцентируя те или иные моменты, то он признается, что «все не совсем так». Этот эффект возникает также, если дать пациенту прослушать пленку, где он рассказывает о своих переживаниях. Эффект можно усилить, если использовать методы провокационной психотерапии⁶⁶⁸, где обеспечивается конфронтация психотерапевта со своим пациентом, последний «в сердцах» говорит множество вещей, от которых впоследствии – при прослушивании аудиозаписи этой беседы – отказывается, говоря, что он «вовсе так не думает».

Кажется странным, что во всех описанных ситуациях пациент был вполне искренен – и когда делал первое свое заявление (устное или письменное), и когда отказывался от него. Однако дело не в том, что он передумал или осознал ошибочность своих суждений, а в том, что, выражая свои мысли, он представлял свою внутреннюю речь, а оценивая их, он оценивал уже не свои мысли (внутреннюю речь), а то, что стало «словом», свою внешнюю речь. С первой он соглашается, точнее, первую, если так можно выразиться, он «проповедует», а вторую (вынесенную вовне и обращенную назад) – оценивает. Иными словами, внешняя речь человека – эта та речь, которую он подвергает оценке[292]⁶⁶⁹. И если мы, что отмечает Л.С. Выготский (равно как и Ж. Пиаже), всегда согласны со своей внутренней речью, то внешняя речь, на которую мы смотрим «со стороны», ставится нами под сомнение, как и все, на что мы смотрим «со стороны». И самое лаконичное определение этой закономерности дал Ж. Лакан: «Чем дальше, тем яснее становится, что субъект, который говорит, находится по ту сторону эго »⁶⁷⁰.

Упрощая, можно сказать, что человек всегда согласен с самим собой (даже если вступает в продолжительную «внутреннюю дискуссию»), но прежде чем согласиться с чужим утверждением, он, следуя банальной защитной реакции (тенденция выживания), неизбежно подвергает его проверке (равно как и любой объект, с которым ему приходится сталкиваться). В перечисленных случаях внешняя речь человека, представленная ему в виде записи, оказывалась уже своего рода «чужой» ему речью, которую он автоматически оценивал (примерялся) – с чем‑то соглашался, а с чем‑то не соглашался.

Иными словами, человек находится в согласии с тем, о чем он «думает» (внутренняя речь), но не всегда или всегда не полностью согласен с тем, что он говорит или пишет (внешняя речь), особенно если он анализирует фактический результат этой деятельности. Во втором случае он оказывается дистанцирован от своей внешней речи, между ним и тем, что им было сказано, возникает некая граница. То, что сказано человеком, уже не является «им», но только его «производным». Сказанное утрачивает качество целого, оно стало частным, а потому относительно неверным (не до конца правильным), нужны оговорки, пояснения и т. п., что, впрочем, незначительно улучшит положение дел.[293]

Итак, следует заключить, что, высказывая свою мысль, человек автоматически встает в некую оппозицию к ней (степень этой оппозиционности всегда относительна, но она есть). Он думает, что она не совсем верна, не точна, он не может с ней полностью и безоговорочно согласиться.[294] Этот феномен оппозиционности «мысли мыслимой» и «мысли высказываемой» получил в КМ СПП название «отречения в речи»⁶⁷¹. Он, с одной стороны, обеспечивает непрерывность потока сознания, которое, как показал В.М. Аллахвердов, поддерживается изменением, с другой стороны, является существенным механизмом, обеспечивающим изменение «образа себя», что практикуют представители гуманистического направления (правда, не в полной мере это осознавая)[295]⁶⁷². КМ СПП целенаправленно использует этот феномен для формирования оппозиционного дискурса.

Основу КМ составляет здесь положение, согласно которому всякая психическая функция, равно как и всякое ее проявление, неизбежно латентно содержит в себе свою оппозицию: удовольствие – неудовольствие, активность – пассивность, горячее – холодное, радость – горе. Само мышление основано на противоположностях: хорошее – плохое, логичное – нелогичное, красивое – некрасивое. При этом существование одного «полюса» обеспечивает возможность другого, и наоборот, а вне одного из них другой невозможен. Эта позиция стала основополагающей в гештальттерапии[296]⁶⁷³, у самого Ф. Пёрлза этот тезис касается прежде всего динамики процесса: «И с чего бы ни начали, этому всегда найдется противоположность». Впрочем, уже И.П. Павлов указывал, что «контрастные переживания есть, конечно, явления взаимной индукции»⁶⁷⁴.

Для решения поставленной задачи и с учетом представленных положений существует несколько вариантов решения проблемы редукции дезадаптивного дискурса и формирования адаптивного.

Первый касается использования собственно механизма «отречения в речи»: если реализовать возможность полной вербализации дискурса, он должен исчезнуть, хотя бы потому, что так осуществляется «эндогенный», по А.А. Ухтомскому, «конец доминанты»⁶⁷⁵. Это отчасти действительно так, однако возникает трудность полной вербализации, о чем предупреждает Л.С. Выготский[297]⁶⁷⁶. Дело еще в том, что слово – есть коммуникативный инструмент, что особенно подчеркивал М.М. Бахтин, то есть «продукт взаимодействия говорящих и, шире, – продукт всей той сложной социальной ситуации, в которой высказывание возникло»⁶⁷⁷. К этому обстоятельству относится и ирония Ж. Лакана, полагавшего, что завершенных анализов не бывает: «Субъект начинает анализ или говоря о себе, но не для вас, или говоря для вас, но не о себе. Когда он заговорит о себе и с вами, считайте, что анализ закончен»⁶⁷⁸. Таким образом, рассчитывать на кардинальное решение проблемы подобным способом не приходится (хотя Р. Барт, похоже, готов к решению этой задачки, что, впрочем, неудивительно, учитывая его заинтересованность в ее решении[298]). Однако все это не исключает шансов использовать хотя бы что‑то от этой возможности (запись внешней речи на любой носитель с последующим прочтением, прослушиванием, просмотром), зачастую эффект бывает весьма и весьма выраженный. В любом случае, как говорил Л. Витгенштейн, «единственная возможность развивать свои идеи – это попытка записать их»⁶⁷⁹.

Второй способ наиболее прост по своей внутренней логике, но достаточно сложен в исполнении. Суть его заключается в использовании принципа противоположностей, о чем речь шла выше: если усилить один полюс, то автоматически усиливается полюс противоположный, если же создать ряд условий, то этот усилившийся противоположный полюс возьмет верх и станет лейтмотивом поведения, главенствующей доминантой. Иными словами, необходимо точно верифицировать дискурс пациента (результат возможен только при абсолютно точном «попадании») и «спеть в его дуду», но вычурно, избыточно[299]⁶⁸⁰. Это эффект не кривого, а избыточно прямого, «распрямленного» отзеркаливания[300]⁶⁸¹. В этом случае на поверхности действительно появляется оппозиционный дискурс, определяя собой дальнейшее поведение пациента. Однако эффект в этом случае не является достаточно стойким, поскольку имеет место весьма интенсивное, но кратковременное «вмешательство», и оно не может использоваться как «хроническая» процедура, а это не позволяет сформироваться и устояться динамическим стереотипам, которые бы поддерживали новый, оппозиционный прежнему дискурс в качестве определяющего поведение пациента.

Третий способ, возможно, наиболее сложен для понимания действующих сил и механизмов, однако он весьма продуктивен, что извиняет любые затруднения. Итак, особенность этого подхода заключается в том, что после того как различными другими методами к порогу осознания подведен оппозиционный дискурс, а дело остается лишь за его переходом в плоскость наличного поведения, психотерапевт начинает в своем наличном поведении вербализировать самую категорическую формулу актуального, подлежащего редукции дискурса. То есть пациент уже готов «перевернуть» свой дискурс «вверх ногами», когда психотерапевт, все время настаивавший на этом «перевороте», вдруг «берет отступного». Такое внезапное «торможение» дает сначала «парадоксальный» эффект (то есть обостряется реакция на самые незначительные внешние воздействия), а затем, при последовательном предъявлении пациенту психотерапевтом указанного наличного поведения, наступает «ультрапарадоксальная» фаза торможения, которая характеризуется поведением, обратным прежнему⁶⁸², то есть фактическая замена существующего дезадаптивного дискурса на новый – оппозиционный и адаптивный. Именно во время этой, «ультрапарадоксальной» фазы и отрабатываются динамические стереотипы, необходимые для поддержания нового, оппозиционного дискурса.

Все эти три подхода в решении задачи редукции дезадаптивного и формирования нового адаптивного дискурса и лежат в основе психотерапевтических техник, используемых СПП.

 

---

Дата добавления: 2019-07-15; просмотров: 188; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!