Глава 5. Первая народная война

ТРИУМФ ПРАВИТЕЛЯ

На Руси дела шли непростым чередом. Год за годом набирал силу при апатичном и неумном ца­ре Федоре Борис Годунов. Поместий и вотчин у могущест­венного временщика по разным уездам было столько, что он и перечислить не мог их по памяти. Да, кроме того, Борис, как хотел, распоряжался доходами со многих дворцовых сло­бод, через него текли в казну пошлины и налоги. Немалая часть этого серебряного ручья тихо оседала в чашечных сундуках царско­го шурина. Завистливые иностранцы пытались подсчитать доходы Бориса. У кого получалось 100 тысяч серебром, а у кого и все 200 — суммы сказочные, о таких и не мечтали даже многие европейские короли.

Но денег, хлеба и товаров Годунову мало. Все больше и больше манила его власть. Этот сладкий яд-опиум он готов был пить и пить непрестанно и ненасытно.

Борису удалось заполучить два высших придворных титула — конюшего боярина, который считался главой Боярской думы, и царского слуги. Титул царского слуги давался очень редко и счи­тался выше боярского.

А зарубежным послам и посланникам Борис представлялся фи­гурой чуть ли не выше самого царя!

Подкупленные им дипломаты сообщали своим монархам, что Годунов — первый человек в Русском царстве. Скоро он стал получать из-за границы послания, где его именовали так пышно, что и сам царь мог позавидовать. Английская королева называла Бориса «пресветлым княже и любимым кузеном». Брат австрий­ского императора именовал Годунова «наивысшим тайным дум­ным всея Русские земли, наивышним моршалком светлейшим, нашим причетным любительным»!

Вершины власти при Федоре Годунов достиг к 1595 году. С это­го времени его стали называть в документах так звучно и пышно, как никого до этого, — «царский шурин и правитель, слуга и коню­ший боярин и дворовый воевода и содержатель великих госу­дарств — царства Казанского и Астраханского».

Теперь Борису не было равных в Российском царстве. Лишь один человек выше его — муж его сестры, хилый телом и слабый умом царь Федор Иоаннович.

К этому времени уже и царская вершина не казалась Годунову недостижимой. Однако добраться до нее оказалось непросто. Федор умер в самом начале 1598 года. Годунов попытался вначале удер­жать на царстве царицу-вдову Ирину. Но это встретило столь бур­ное недовольство бояр, что уже в феврале Ирина почла за лучшее удалиться в монастырь.

Царский трон был свободен. Но и претендентов на него обнару­жилось, к огорчению Бориса, немало. Худородному Годунову, вы­водившему свой «корень» от татарина Мурзы-Чета, приехавшего на русскую великокняжескую службу в начале XIV века, противо­стояли бояре Мстиславские, являвшиеся потомками великого литовского князя Гедимина; Романовы, бывшие родней Ивана Грозного.

Был и еще один могущественный противник — Боярская дума, без согласия которой никто не мог «сесть на царство». Она и слышать не хотела о Годунове, мечтая ввести в стране своевольное боярское правление. За Бориса же выступали лишь патриарх да группа бывших друзей-опричников.

17 февраля 1598 года сторонники Бориса, встав «на солнечном всходе», толпой явились на подворье к патриарху. Здесь огласили заготовленную грамоту, которая ратовала за избрание Бориса на царство. В ней расписывалось, как он с детства был «питаем» от царского стола, как любил его царь Федор, завещавший его забо­там и царицу Ирину, и все царство!

Но в то самое время, когда жидкая толпа сторонников Годунова кричала его «на царство», собравшись у патриарха, совсем ря­дом — в кремлевском дворце — заседала Боярская дума. В середи­не дня она выслала к народу дьяка Василия Щелкалова.

На троне никого нет, вразумлял народ Щелкалов, царица ушла в монастырь, выход у всех один — целовать крест Боярской думе, вводить боярское правление!

Раскол в столице стал явным. Собор у патриарха выступил за избрание Бориса, а дума фактически заявила о введении боярского правления. Взбудораженная столица была полна самых невероят­ных слухов. О Борисе шептали, что он отравил Федора. Но и бояр не хотели, хорошо зная повадки этих «волков несытых». Несколь­ко дней никто не мог взять верх — ни бояре, ни Борис.

Сторонники Бориса не жалели сил. Вечером 20 февраля откры­ли двери для ночных служб все московские церкви. Набожные жи­тели, взволнованные неопределенностью и слухами, заполнили храмы до отказа. Служба продолжалась всю ночь, в толпах прихо­жан неутомимо сновали приверженцы Годунова, агитировали снова идти просить правителя о принятии царства.

А утром церковники сделали удивительно хитрый и точный ход. Они вынесли из церквей самые почитаемые иконы и двинулись с ними в сторону Новодевичьего монастыря. Церковные святыни сделали свое дело — народ толпами повалил за ними и все в конце концов собрались в Новодевичьем монастыре! Вновь стали упраши­вать Годунова принять царство — и он «великодушно» согласился!

Не мешкая ни минуты, патриарх тут же повел его в ближнюю цер­ковь и нарек царем.

Казалось бы, все свершилось — поезжай во дворец, садись па трон и властвуй! Но нет, Борис не торопился в Кремль — там сиде­ла Боярская дума, а без ее присяги «избрание» было недействи­тельно. Пять дней Борис оставался в монастыре, ждал согласия п присяги бояр. Однако бояре не торопились. Поняв, что дальше тя­нуть невозможно, Годунов 26 февраля поехал в Кремль. А чтобы не упустить инициативы, не дать народу отойти от Годунова, патри­арх н Борис ничего лучше не придумали, как второй раз благосло­вить правителя «на царство», па этот раз в кремлевском Успенском соборе.

Но Боярская дума и после этой церемонии не согласилась пере­дать скипетр в руки цепляющегося за трон правителя. Положение Бориса стало очень щекотливым: дважды благословленный патри­архом на царство, он царства все еще не получил из-за злокознен­ного упрямства бояр.

Что было делать? Как объяснить всем оттяжки и проволочки? Пришлось пустить в ход неуклюжую выдумку о том, что Борис ре­шил предаться церковному посту и якобы для того поехал снова в Новодевичий монастырь.

Так прошел месяц. Борис «постился», выжидал.

В конце марта патриарх, собрав толпу, вновь явился в Новоде­вичий монастырь. Поставив всех пришедших па колени, глава цер­кви стал просить Годунова принять царство. Выслушав его, Борис заявил в ответ, что он отрекается от царства, на которое уже был благословлен. Сделано это было специально. Теперь формально троп вновь считался свободным. Высшей властью номинально ока­залась в такой ситуации царица-монахиня Ирина. К ней и поспе­шил патриарх — «за указом». А Ирина тут же «указала» то, что было задумано Годуновым. «Пристало время тебе облечься в пор­фиру царскую!» — заявила сестра Борису.

«Указ» царицы как бы заменил собой присягу Боярской думы, стал специально придуманным политическим ходом, который Го­дунов сделал очень ловко.

В апреле он вновь торжественно явился в Кремль. Вновь па­триарх отслужил службу в Успенском соборе и благословил — уже в третий раз за два месяца! — Бориса на царство. Из собора Годунов направился в царские палаты и сел на престол.

Казалось бы, теперь-то уж все кончилось и боярам ничего не остается, как склонить голову перед новым самодержцем. Но Дума продолжала борьбу. Бояре, поняв, что они шаг за шагом проигры­вают Борису, отрешились от внутренних споров и сошлись на одной кандидатуре в цари — Симеоне Бекбулатовиче. Татарский царе­вич, когда-то по прихоти Грозного уже сидевший полгода на тро­пе, неожиданно стал конкурентом Бориса.

Но Боярская дума вновь недооценила изобретательности Году­нова. Узнав о выдвижении Симеона, он в ответ распустил по Моск­ве слух о приближении войск крымского хана и следом тут же объ­явил о сборе ополчения для спасения страны. Угроза нападения татар резко снизила популярность «татарского царевича». Но не это было главным в хитром годуновском расчете. Борис объявил, что сам возглавит войско, а боярам предложил занять, как это обыч­но бывало, военные должности в полках.

Игра Годунова на этот раз была беспроигрышной. Согласятся бояре — и поступят иод его начало, то есть признают его власть. Откажутся — значит, изменники! Разговор с ними начнется дру­гой, крутые расправы последуют незамедлительно!

Выхода не было, и бояре, поразмыслив, подчинились и поехали в полки.

Поход длился несколько месяцев. Все свыклись с мыслью о том, что Борис — глава государства, спасает землю от татар. Войско вернулось лишь в августе. В столице бояре нехотя присягнули но­вому царю, «спасителю» отечества. Патриарх вновь устроил коро­нацию в Успенском соборе, па этот раз последнюю. Борис наконец-то воцарился на троне без каких-либо оговорок, преодолев все ро­гатки и сопротивление. Власть была в его руках, но властвовать, как показало уже ближайшее будущее, оказалось непросто.

«И БЫЛ ГЛАД ВЕЛИКИЙ И ВОЛНЕНИЕ ВЕЛИКОЕ!»

Конец XVI века и начало нового столетия не принесли обес­кровленной войнами и хозяйственной разрухой стране об­легчения. Весной и летом 1600 года шли проливные дожди, залившие поля, на которых сгнили и ярь, и озимь. Ранние заморозки довершили дело. В города, села и деревни пришел злой голод. Уже к началу зимы кончились в крестьянских хозяйствах последние припасы. А кадь ржи в Москве и по всем дру­гим городам стоила 4 рубля серебром — цена неслыханная! Кресть­янину таких денег в три года не скопить. «Лист липовый, кора березова, полынь да лебеда — крестьянская еда!» – невесело гово­рили в народе.

Похоронный перезвон то и дело звучал по деревням и погостам, а в больших селах и городах и не смолкал совсем — то хоронили мертвых, погибших от голода. Но церкви звонили далеко не по каждому умершему — безродные голодные люди массами умира­ли на улицах и дорогах, никому не нужные, забытые и богом, и царем.

Недобрым словом провожали тот год изголодавшиеся люди, на­деялись, что наступивший принесет облегчение. Он как будто бы начинался неплохо — снежная зима не затянулась, весна пришла вовремя. По деревням готовились к севу, пахали землю старатель­но — кто на тощей кобылке, пережившей зиму, а кто и сам впря­гался в плуг. Семян у большинства крестьян не было. Все шли на поклон к помещикам и монастырям — у феодалов в житницах зер­на хватало. Брали зерно под кабальный процент, один за четверть будущего урожая, а другой — и за треть! Отсеялись вовремя. В ию­не начали сено косить, яровые взошли дружно. Казалось, наступал просвет в нелегкой крестьянской жизни.

Но с последних дней июня вдруг полились дожди. День шел за днем — дождь за дождем! А следом, в конце июля (невиданное дело!) ударил мороз, иод корень погубив все, что не сгнило под до­ждем. «Пришел великий мраз и позябло всякое жито и всякий овощ и бысть глад велик», — мрачно отметил летописец.

За отпрянувшим морозом вновь хлынули дожди — на весь ав­густ. В сентябре, довершив дело, ударили ранние морозы, оставили крестьян на зиму даже без грибов и ягод. Новая грустная запись по­явилась в летописи: «Погиб всяк труд дел человеческих и в полях и в садах и в дубравах всяк плод земной».

Совсем тяжела стала доля крестьянская. Не то что долги от­дать — опять есть было нечего! Голод снова взялся за дело — уже осенью было «мертвых без числа по градам и по весям и по до­рогам».

А богатеи радовались! «У знатных господ, — писал итальянец Исаак Масса, оказавшийся в это время в Москве, — а также во всех монастырях и у многих богатых людей амбары были полны хлеба, часть его уже погнила от долголетнего лежания, и они не хо­тели продавать его, ожидая еще большего повышения цен... Голод, бедствия и ожесточение людей были слишком велики... Сам патри­арх, имея большой запас хлеба, объявил, что не хочет продавать зерно, за которое должны будут дать еще больше денег».

Следом за голодом пришла эпидемия чумы — «зело лютый мор», нещадно косивший ослабленных людей. Живые не успевали погребать мертвых. Положение стало отчаянным.

Многие пытались найти выход, уходя с насиженных мест в юж­ные края, где было теплее и можно было кормиться собирательст­вом и охотой. На юг шли крестьяне, бросившие хозяйство. На юг брели холопы, которых в голодный год тысячами выгоняли из барских усадищ жадные до наживы хозяева. Скоро в окраинных уездах скопились десятки тысяч обездоленных, голодных, лишен­ных всяких средств к существованию людей. Многие из них, сби­ваясь в случайные группы, начали борьбу с угнетателями.

Царские грамоты того времени именовали этих людей не иначе как «ворами», «разбойниками», «лихими людьми». Но в действи­тельности эти стихийные выступления были первыми проявления­ми начинавшейся крестьянской войны.

Отдельные костры скоро собрались в большой пожар. К лету 1603 года голодные бунты вылились в восстание под предводи­тельством Хлопка. Он вышел, судя но прозвищу, из холопского круга. Хлопко собрал в юго-западных уездах страны большое, правда, вооруженное чем попало войско и двинулся в Подмос­ковье — бояр выводить!

Обеспокоился Борис Годунов. Брожение в околомосковских уездах грозило перекинуться и на столицу. То там, то здесь по большой Москве простой люд «богатых домы грабил и разбивал и зажигал».

В такой критической обстановке спешно собравшаяся в августе Боярская дума вынесла решение: послать против восставших «многую рать»!

Было собрано значительное, как для большой войны, войско. Во главе его царь поставил одного из лучших своих военачальни­ков — Ивана Басманова.

Получив оружие из кремлевских арсеналов, армия Басманова спешно выступила из Москвы навстречу восставшим. Решающее столкновение произошло в сентябре 1603 года близ Москвы. Цар­ский авангард попал в лесную засаду — со всех сторон кинулись на него повстанцы и в короткой злой сече перебили дворян. В этой схватке пал и сам Иван Басманов.

Но скоро к месту сражения подошла основная часть царских сил – дворянская конница. Вооружена она была первоклассно: дальнобойные пищали, крепкие панцири, отличные сабли и копья, не сравнить было с крестьянским дубиньем, косами, вилами и деревянными пиками. Ожесточенный бой, в котором восставшие дрались, «не щядя голов своих», понимая, что плен для них будет хуже смерти, закончился победой царского войска. Изрядно по­редевшее дворянское ополчение зверски расправилось с пленны­ми все они погибли под топорами палачей. Был казнен и изра­ненный в бою Хлопко.

Но подавление восстания не привело, как желали Годунов и бояре, к прекращению народных волнений. Части восставшего войска удалось спастись от разгрома, и oнa ушла в южные уезды государства.

Новые грозные волны подымавшейся классовой борьбы не за­ставили себя ждать: не прошло и года, как вновь закачался царский трон.

ПЕРВЫЙ ЛЖЕДМИТРИЙ

 

Ненависть вконец разоренного народа к царю-боярину Бори­су Годунову после кровопролитного подавления восстания Хлопка лишь ненадолго ушла в глубину и уже в следующем году вновь выплеснулась на поверхность, найдя новую форму.

В годы тяжелых бедствий среди простого народа широко разошлись легенды о «хорошем» царе-избавителе, который обязательно придет, свергнет узурпатора Годунова, накажет лихоимцев-бояр, уничтожит нараставший крепостной гнет, всех напоит и на­кормит. Эта наивная вера была в феодальную эпоху очень устойчи­вой. Все чаще и чаще звучало среди людей, наполняясь магической силой, имя погибшего в Угличе царевича Дмитрия.

Имя Дмитрия, сначала почти забытое, с воцарением Годунова стало звучать все чаще и чаще. Рассказывали, что Дмитрий вовсе не погиб но злой воле Годунова, а чудесным образом спасся и скоро придет, чтобы воздать народным угнетателям за все притеснения, за голод, непосильные поборы и установление крепостнических порядков.

И «Дмитрий» объявился! Под именем покойного сына Ивана Грозного выступил постригшийся в монахи мелкий галичский дворянин Григорий Отрепьев. Долгое время никто из окружающих не верил его рассказам о том, что он царский сын, спасенный без­вестными покровителями от гибели, а сейчас ходит, «избегаючи, укрываясь от царя Бориса». Так было до тех пор, пока скитания не привели его во владения польского магната Адама Вишневецкого. Могущественный феодал, захвативший огромные земельные богат­ства на Украине, сообразил, что, признав Отрепьева за царевича, он, во-первых, добьется «царского» утверждения всех своих захва­тов, а во-вторых, откроет возможности для новых приобретений. Широко разрекламировав «чудом спасенного царевича» в Польше, он заручился поддержкой многих магнатов и самого короля Си гизмунда III для организации похода на Русь с целью свержения Бориса Годунова и возведения на престол «законного» наследника.

Так появился Лжедмитрий I. Весь 1604 год в Польше и под­властных ей владениях на Украине шла подготовка к походу на Москву. С разрешения короля и сейма «царевич» набрал войско шляхтичей, горевших желанием поживиться в русских землях. Магнаты щедро снабжали самозванца деньгами, чуя будущую по­живу. Королю Сигизмунду Лжедмитрий дал секретное обещание после воцарения уступить Польше Смоленск и Северную Украину, ввести на Руси католичество, а также заключить с королем вечный союз, ставивший Россию в положение вассала.

Закончив обширные приготовления, в октябре 1604 года Лже­дмитрий двинулся на Русь. Перейдя Днепр, он скоро вошел в юго-западные уезды России, полные беглого люда. По пути движения армии рассылались гонцы с «прелестными письмами» о приходе «истинного царевича», народного освободителя.

Забитые и обездоленные люди ждали хоть какого-нибудь про­света в своей тяжелой судьбе и верили этим рассказам. На приход «справедливого и честного» царевича возлагали надежды и обни­щавший, бросивший свой двор крестьянин, и беглый холоп, и разорившийся ремесленник, и мелкий служилый человек. Поэтому, выступая против годуновских бояр-притеснителей, против хозяев-кровопийц, простые люди пошли под знамена «избавителя».

В октябре-ноябре 1604 года на сторону самозванца перешли города Чернигов, Путивль, Рыльск, Севск, Курск, Кромы! Войско росло не по дням, а но часам — посадские жители городов, запорожские казаки, гулящие люди разного звания, вооружившись кто чем мог, шли воевать за «хорошего» царя.

Удивляясь легкости, с какой приходили к нему успехи, Лже­дмитрий налево-направо раздавал самые разные обещания. Феодалам реальные — землю и крестьян, а простому люду бросал пустые слова об избавлении от Годунова и бояр, о «благоденственном житии». Но измучившийся парод верил и этому, верил, что «хоро­ший» царь, которому восставшие, не щадя жизни, помогали восста­новить «законные нрава», освободит их от крепостного ярма.

Пожар восстания, разгоревшийся уже от Волги до западных границ, все ближе подбирался к Москве. Царские воеводы терпели неудачу за неудачей. Стрельцы, казаки, ополченцы во время сражений и стычек десятками и сотнями переходили к самозванцу.

Годунов был мрачен, часто впадал в откровенное отчаяние. Он почти не появлялся на людях, выходил лишь по церковным празд­никам, никого к себе не подпускал — челобитчиков с грамотами стража разгоняла палками.

Подобно Ивану Грозному, он стал крайне подозрителен, всюду видел интриги, открыто обвинял то одного, то другого боярина в измене. Советов своего окружения не слушал, а обращался за ними к всевозможным прорицателям, гадалкам, юродивым.

Царь на глазах дряхлел, тяжелые политические испытания по­дорвали его душевные силы. Он стал мелочен, жаден, сам проверял по вечерам печати на погребах, замки на кладовках, осматривал решетки на оконцах амбаров.

Единственный, о ком он беспокоился, был сын Федор, которого Годунов неотступно держал при себе, ни на шаг не отпуская. Видимо, память о гибели Дмитрия в Угличе, помноженная на вы­росшую подозрительность, побуждала его неотступно следить за царевичем-подростком. Борис явно боялся заговора против на­следника.

Неудачи в политике дополнились болезнями. Царь все чаще впадал в уныние, часами сидел в оцепенении, никого не принимая, не интересуясь делами. Казалось, что и бушующая на юге народная стихия уже не интересует его. Силы Годунова — и телесные, и умственные, и душевные угасли.

13 апреля 1605 года Борис скоропостижно скончался в своих постельных покоях. В последние минуты по его приказу он был пострижен в монахи. Причиной смерти был апоплексический удар – Годунов не выдержал потрясений.

На престол вступил 16-летний Федор. Но правление его про­должалось меньше двух месяцев. 1 июня 1605 года в Москву в со­провождении отряда вольных казаков во главе с атаманом Корелой проникли гонцы Лжедмитрия. С Лобного места на Красной площа­ди они зачитали собравшемуся московскому люду «прелестную грамоту» самозванца. В ней он клеймил Годунова, ругал его за «разорение и ссылки, и муки нестерпимые», за то, что Годуновы «о нашей земле не жалеют, да и жалети им было нечево, потому что чужим владели». Одновременно Лжедмитрий обещал московским боярам «честь и повышение», дворянам — царскую милость, Торговцам — уменьшение пошлин, а простому народу туман­ную «тишину», неясный «покой» и неопределенное «благоденст­венное житие». Тому же, кто не подчинится, самозванец грозил — «от нашие царские руки нигде не избыть!».

Пока читалась грамота, вольные казаки Корелы, пользуясь тем, что правительство нерешительного Федора еще раздумывало о том, как поступать, посбивали замки с московских тюрем и выпустили на волю сотни, если не тысячи сидевших в царских застенках узников, в том числе и пленных участников движения. Появление' возбужденных, еще покрытых следами недавних побоев годуновских пленников на Красной площади произвело эффект искры, брошенной в порох, — по всей Москве вспыхнуло восстание. Народ захватил Кремль, стража которого в панике разбежалась, и раз­громил царские хоромы. Следом пришел черед боярских усадеб, многие из них были разорены «миром, всем народом... боярские и дворянские, и дьячьи».

Царь Федор и царица-вдова Мария Годунова были низложены и взяты под стражу. Династия Годуновых была свергнута в одно­часье.

Московское восстание расчистило путь Лжедмитрию. 20 июня «победитель» Годунова торжественно въехал в Москву, а спустя месяц пышно короновался в разукрашенном Кремле на царство. Пройдя по затканному золотом бархатному ковру в Успенский собор, он принял от бояр державу и скипетр. Патриарх надел на голову самозванца венец Ивана Грозного. После этого — опять по бархату — Лжедмитрий проследовал в усыпальницу великих князей — Архангельский собор. Там, облобызав надгробия «пред­ков», самозванец надел на себя еще и шайку Мономаха. На выходе услужливые бояре осыпали нового царя золотыми монетами.

Лжедмитрий щедро одарил из русской казны послужившую ему шляхту, многих шляхтичей возвел в русское дворянство. Они вели себя в Москве, как в завоеванном городе, — каждый набрал десятки слуг, пьянствовал и веселился вволю, не считаясь с русскими обычаями.

Однако московский люд, знавший свою силу, недолго мирился с этим. Уже через несколько дней после коронации Лжедмитрия случилась кровопролитная стычка между москвичами и иноземным рыцарством. Дело неминуемо закончилось бы полным разгромом шляхты, но Лжедмитрий схитрил, и это спасло положение. Он демагогически потребовал выдачи шляхтичей, виновных в зачине драки, якобы желая наказать их, а одновременно послал к заперше­муся в казармах «рыцарству» лазутчика, через которого просил — «пусть они окажут повиновение для того, чтобы успокоить русских».

Царю выдали трех шляхтичей-зачинщиков, сутки их продержа­ли в тюрьме, а потом тайком выпустили. Волна гнева на время была сбита.

Месяц шел за месяцем, народ ждал обещанных когда-то «хоро­шим» Дмитрием вольностей, а их, за исключением нескольких жалких подачек, не было. Было другое — новые закрепостительные законы, расформирование вольного казацкого войска, раздача феодалам земель, подтверждение, а потом и увеличение сроков сыска беглых, появление в Москве католических священников, оскорблявшее религиозные чувства православных москвичей. Среди народа пошли толки, что царь, видно, в действительности не настоящий, воли не дает и веры-то он неправославной! Стало расти стихийное недовольство его откровенно феодальной, к тому же сдобренной примесью национального и католического угнетения политикой.

Да и у московской боярской верхушки не было особых основа­ний радоваться правлению Лжедмитрия. Титулованное московское боярство окапалось оттесненным от кормила власти. Полое того, ряд московских дворян был казнен самозванцем. К казни был пригово­рен и знатный боярин Василий Шуйский. 30 июня 1605 года он уже стоял на эшафоте и прощался с жизнью, когда прискакавший гонец привез указ о помиловании.

Избежавший казни, Шуйский затаил крепкую злобу на Лже­дмитрия и не смирился. Вместе с другими боярами он задумал за­говор против самозванца и стал ждать удобного случая. Случай представился меньше чем через год. 8 мая 1606 года Лжедмитрий устроил свою свадьбу с польской дворянкой Мариной Мнишек. Небывало пышная свадьба, сыгранная но иноземным обычаям, сильно не понравилась москвичам. На свадебном пиру ближе всех к царю и царице были посажены польские магнаты, яства им носили на блюдах из чистого золота. А русская знать сидела в сто­роне и внизу — здесь и серебряных блюд было немного. Свадьба, но свидетельству очевидца, шла «так скучно и угрюмо, что можно было диву даться».

Прибывшее на свадьбу магнатство да шляхетство — почти 2 тысячи польских дворян — вошли на венчание в церковь в шапках и при оружии, что покоробило москвичей, а затем, упив­шись, начали бесчинствовать но городу, «почитая московитов хуже собак», как отметил наблюдательный иностранец.

Это вызвало новую вспышку народного гнева, которым и вос­пользовались заговорщики. 17 мая 1606 года началось восстание против Лжедмитрия. В один час ударили в набат все московские церкви. По этому сигналу вооруженные заговорщики ворвались в Кремль, где самозванец был скоро убит. На улицах Москвы нача­лась расправа со шляхтичами, а заодно и со многими московскими богатеями.

Падение Лжедмитрия явилось полным крахом замыслов поль­ских магнатов использовать этого правителя для замаскированной интервенции. Русский народ решительно пресек эту попытку.

Но плодами народной победы быстро и умело воспользовалось московское боярство. Глава боярского заговора Василий Шуйский, который меньше чем год назад, стоя на эшафоте, умолял Лжедмит­рия о помиловании, подобрал свалившийся с головы убитого само­званца царский венец.

ПРОТИВ ЦАРЯ БОЯРИНА

Воцарение Василия Шуйского стало новым торжеством кре­постнической боярской реакции, и простой народ сразу это почувствовал. Боярин Шуйский был ничуть не лучше Году­нова, свергнутого год назад.

«Люди смутились и креста царю Василию не целовали», то есть отказались от присяги новому правителю. В южной части страны присягать отказались многие города и волости. По городам и весям ползли слухи о том, что «хороший» царь Дмитрий не погиб, а вновь избежал смерти и скоро придет, чтобы облегчить крестьянскую и холопскую долю. Имя Дмитрия в это время ужо совсем оторвалось от погибшего в детстве царевича и от убитого в Москве Гришки Отрепьева. Оно стало бестелесным символом, в котором воплотились пусть наивные и несбыточные, но чрезвы­чайно сильные вековечные мечты крестьянства о лучшей доле, «хорошем» царе.

Уже через месяц после того, как на кремлевской соборной площади подставные боярские горлопаны выкрикнули «в цари» Василия Шуйского, поднимается новый вал народной войны против феодального угнетения. Его главной особенностью являлось то, что теперь антифеодальное движение уже не было ничем замут­нено — острие его сразу обратилось против угнетателей. По многим городам прокатилась волна расправ с боярами и воеводами, имуще­ство их по казачьим обычаям делилось поровну между вос­ставшими.

Центром борьбы в начале лога 1606 года становится южный город Путивль — «град велик и преизобилен и множество людей в нем». А возглавил народную борьбу Иван Исаевич Болотников.

Не много известно о жизни этого народного героя. Он происхо­дил из обедневших подмосковных дворян и в годы хозяйственной разрухи конца XVI века обеднел настолько, что попал в холопы к князю Телятевскому. Князь сделал Болотникова боевым холопом, одним из тех, кто сопровождал его в походах, защищал в боях. Рабское состояние тяготило свободолюбивого воина, и Болотников сбежал от своего хозяина. По примеру многих он подался в южные края — на Дон, к казакам-вольнолюбцам, «рыцарям южных степей». Казацкая среда пришлась по душе беглому. Не раз он ходил в опасные походы, стал закаленным воином, у которого бес­страшие сочеталось с большим воинским умением.

Но во время одного из походов Болотников попал в плен к крым­ским татарам. Те продали молодого и сильного пленника в Турцию, на галеру. Несколько лет прикованный к скамье Болотников провел в новом, еще более тяжелом положении раба — галерного гребца. Вызволил его случай: в стычке немецких и турецких воен­ных кораблей верх взяли немцы. Иван оказался в Венеции, где и прослышал о бурных событиях, происходящих на родине. Пожив здесь на немецком подворье у новых хозяев, он уходит от них — сначала в Германию, потом перебирается в Венгрию, где скоро ста­новится предводителем большого отряда запорожских казаков, уча­ствовавших в борьбе с турками. Вместе с этим отрядом Болотников идет в Польшу и оттуда наконец устремляется на родину.

Дважды за свою жизнь Болотников побывал в рабстве — у сво­их господ и у иноземцев. Это выковало в нем неистребимую нена­висть к рабскому состоянию человека, сделало близкими чаяния простых людей. А активное и разнообразное участие в военных де­лах превратило Болотникова в опытного полевого бойца и велико­лепного военного организатора. Современники не раз называли его «отважным воином», «достойнейшим мужем, сведущим в военном деле».

В начале лета 1606 года Болотников с отрядом казаков пришел в Путивль, где уже бушевало восстание против нового царя. Объ­явив себя «гетманом царя Дмитрия», он скоро встал во главе дви­жения, которое завоевывало на юге один город за другим.

Присягать Шуйскому отказались кроме Путивля еще и Бел­город, Борисов, Оскол, Елец, Тула, Кромы, Рыльск и многие дру­гие города.

Василий Шуйский ответил на это неповиновение посылкой не­скольких крупных карательных отрядов. Один из них пытался взять непокоренные Кромы, другой — Елец. По все попытки цар­ских воевод с ходу овладеть городами провалились. Весь август, пока царские войска находились под Кромами и Ельцом, безуспеш­но осаждая их, Болотников готовился к активным действиям. А в конце месяца нанес решительный удар в направлении Кром. Армия Шуйского в панике откатилась на север.

Путь восставшим на Москву теперь был открыт, и они двину­лись в сторону столицы. Скоро пламя восстания охватило район столицы почти замкнутым кольцом: один город за другим перехо­дил на сторону Болотникова, армия его пополнялась все новыми и новыми бойцами. Ведущее место в ее рядах принадлежало холо­пам, самой бесправной категории зависимого населения. Их под знаменами Болотникова было больше 20 тысяч. Много было и кре­стьян, а также казаков, стрельцов и посадских людей. Постепенно в движение были втянуты и группы мелких дворян, особенно туль­ских и рязанских, которые искали в борьбе с боярством свои выгоды.

 

ПОД СТОЛИЦЕЙ

Огромная армия восставших к концу октября прихлынула к Москве. Народное движение достигло своей наивысшей точки — теперь под удар был поставлен политический центр феодального государства, а это несло угрозу для всего господствующего класса феодалов-крепостников.

Все средства были исчерпаны, оставалось одно — укрыться за стенами мощной московской крепости, попытаться отси­деться и выиграть время. Воеводам был дан приказ спешно отсту­пать к Москве. «Град Москву крепко затворив и крепко утвердив», Шуйский со страхом ждал появления у стен столицы повстанче­ских войск.

«Новоцарствующий во граде, как пернатый в клетке!» — метко заметил о Василии Шуйском один из современников. Поло­жение в столице стало критическим. Резко вздорожал хлеб. «Казны нет и людей служилых нет!» — с досадой сообщает один из дво­рян-очевидцев. Но самое главное — «государь не люб боярам и всей земле и меж бояр рознь великая!» «Во граде все люди в раз­мышлении и в отчаянии о помощи, поскольку многие грады царю изменили».

Рьяно помогала царю церковь. Чтобы укрепить ослабший мо­ральный дух царева воинства, московские церковники не жалели колоколов, чернил и дорогой бумаги, да и собственных глоток. Патриарх Гермоген хулил восставших последними словами, назы­вал их «кровоядцами и злыми разбойниками», которые «отступили от бога и православной веры и повинулись сатане». Ежедневно в московских соборах шли службы, читались проповеди, в них при­зывалась в помощь царю божья милость, а на восставших сыпались беспрестанные проклятья.

Болотников решил действовать активнее; уже полтора месяца стояли повстанцы под Москвой, а результата не было. Прежде всего он, хоть и с некоторым опозданием, решил замкнуть кольцо окру­жения, перерезать дорогу, ведущую на Ярославль, чтобы подкреп­ления извне не протекали к Шуйскому. 26 ноября отряды восстав­ших приступили к осуществлению этого плана. Царские воеводы сразу поняли замысел Болотникова и то, чем грозит его осущест­вление. Поэтому на другой день все имевшиеся в Москве военные силы были брошены в бой.

Царские воеводы намеревались нанести удар по основным си­лам Болотникова в селе Коломенском, где восставшие соорудили мощную крепость-острог. Правительственными войсками командо­вал Михаил Скопин-Шуйский.

Сражение развернулось на большом пространстве, и до середи­ны дня было не ясно, кто же одолеет. Но в разгар боя Болотникову изменил довольно большой отряд, возглавлявшийся дворянином Пашковым. Это внесло дезорганизацию в ряды восставших и фак­тически решило исход сражения. Армия Болотникова, потеряв несколько тысяч убитыми, ранеными и пленными, отошла к Коло­менскому и укрепилась там в новопостроенном остроге.

Попытка царских воевод ворваться в эту крепость на плечах от­ступавшего повстанческого войска не удалась. Острог, построен­ный по приказу и под наблюдением Болотникова, был, по отзывам видевших его иностранцев, прекрасным фортификационным со­оружением. Земляные укрепления и мощный частокол восставшие дополнили еще одним чрезвычайно остроумным защитным соору­жением. «У восставших было несколько сот саней, — сообщает Исаак Масса, — и поставили их в два и в три ряда одни на другие, и плотно набили сеном и соломою, и несколько раз полили водою, так что все смерзлось, как камень».

Царская армия откатилась за стены Москвы, где принялась го­товить решающий удар по восставшим.

Этот удар был нанесен 2 декабря, после подхода на помощь Шуйскому смоленских и ржевских полков. Болотников дал врагу встречный бой у деревни Котлы. Военное искусство Скопина-Шуйского, умело расставившего полки, помогло правительствен­ным войскам и на этот раз взять верх. Болотников, потерпев по­ражение, вновь отошел к Коломенскому, куда, преследуя его, устремились и царские воеводы.

Подтянув мощные артиллерийские силы, они начали обстрел лагеря восставших — «по острогу били три дня, разбить же острога не могли». Лишь применение зажигательных снарядов – «огнен­ных ядер» — позволило поджечь укрепления. Это вынудило Болот­никова спешно сняться.

Вырвавшись из окружения, он отступил в Калугу.

Выигранное феодалами сражение изменило обстановку. Ини­циатива перешла к царским войскам, восставшие теперь защища­лись. В царском лагере царило ликование, в столице «радовались помощи божьей и одолению врагов. Государь царь всех щедро ода­рил и хвалил перед всеми за их службу и старание». В грамотах, разосланных по городам, победа изображалась как окончательный разгром «злого изменника Ивашки Болотникова».

Но желаемое в этих грамотах выдавалось за действительное: силы восставших еще были велики, а территория, охваченная на­родной войной против угнетателей, в зимние месяцы 1607 года даже выросла.

 

У КАЛУЖСКИХ СТЕН

 

Народная гроза откатилась от феодальной столицы, но была еще достаточно сильна и по-прежнему пугала едва пришедшего в себя после осадных страхов Василия Шуйского. Поэтому он лихорадочно готовил новую военную кампанию, рассчитывая закрепить наметившийся успех. Сразу вслед за повстанцами отряжается большая армия, которую вызвался возглавить брат царя Дмитрий Шуйский. Это был один из самых бездарных воевод тогдашнего Московского царства. Догнав отсту­пающих под Калугой, он с ходу кинулся на измотанное боями и по­ходом войско Болотникова, рассчитывая легкой победой стяжать обе лавры победителя «злого изменника и смутьяна». Но Болотни­ков, правильно построив полки, быстро опрокинул нападавших и нанес царскому войску тяжелое поражение. Незадачливый царский брат отступил, а восставшие спустя некоторое время еще раз изряд­но потрепали его войско.

Царь спешно послал на помощь Дмитрию еще одного брата — Ивана Шуйского с тремя полками и артиллерией. Но и вдвоем царские братья ничего не смогли сделать — Калуга, в которой укрепились повстанцы, стояла крепко.

Тогда в январе 1607 года на помощь им был послан Михаил Скопин-Шуйский. Опытный воевода разработал свой план захвата укрепленного города. Учитывая, что калужская крепость была де­ревянной, он решил, во-первых, вести интенсивный обстрел из «огненных великих пищалей». А во-вторых, решено было исполь­зовать для поджога стен гигантский дровяной «подмет».

Скоро воеводы «согнали крестьян из окрестностей, и они были принуждены рубить каждый день деревья в окрестных лесах, ко­лоть дрова и возить их в лагерь на санях, которых было несколько сот, так что сложили целые горы дров вокруг Калуги, намереваясь подвигать подмет с каждым днем все ближе к Калуге, чтобы при благоприятном случае зажечь его, когда ветер будет дуть на Калу­гу, и таким образом погубить осажденных».

Прячась за дровяным валом, осаждавшие перекидывали по­ленья с одной стороны на другую, и дровяная стена, словно живая, все ближе придвигалась к крепостным степам. Скоро подвижный вал, надежно закрывавший наступавших, приблизился почти вплотную к крепости, окружив ее гигантским кольцом. Положение стало критическим. Казалось, что хитроумие царских воевод бе­рет верх над мужеством восставших.

Но Болотников сумел преодолеть смертельную опасность! По его приказу еще в первые дни движения «подмета» повстанцы стали рыть из крепости подземный ход навстречу дровяным горам. В рассчитанном месте было заложено под землей несколько десят­ков бочек пороха. В последнюю ночь перед поджогом «подмета», когда царские воеводы уже предвкушали победу, грохнул рядом с крепостью невиданный взрыв. «От лютости пороховой поднялась земля, — сообщает пораженный летописец, — и с дровами, и с людьми, и с пушками, и со щитами, и со всякими штурмовыми хитростями. И много войска погибло, и в смятении было всей войско!»

Сразу вслед за взрывом, когда еще не осел дым, на поверженное в панику царское войско обрушился «вылазной» отряд восстав­ших. Он причинил царской армии еще больший урон, захватив всю артиллерию, массу оружия и военного имущества.

Так была одержана повстанцами одна из самых блестящих по­бед, когда военная мысль Ивана Болотникова одолела стратегиче­ские хитрости опытных царских военачальников.

 

«ЦАРЕВИЧ ПЕТР»

 

Зимой 1607 года произошло объединение движения Болотни­кова с еще одним войском восставших, которым командовал «царевич Петр», якобы являвшийся сыном покойного царя Федора Иоанновича и — соответственно — племянником Дмитрия.

Царевичем Петром объявил себя муромский посадский человек Илья Горчаков. Он долго скитался по России без­домным, стал настоящим «гулящим человеком», служил на волж­ских судах, работал в Астрахани. Потом попал в холопство, но ушел от хозяина. В конце концов прибился к терским казакам и ре­шил вместе с ними идти на Москву — помогать царю Дмитрию выводить лихих бояр. А чтобы царь отнесся к казацким просьбам со вниманием, казаки «приговорили» Илью назваться «царевичем Петром», наивно полагая, что уж родному-то племяннику царь не откажет!

Но пока казацкий отряд находился в пути, Лжедмитрия в Моск­ве свергли. Казаки прослышали от разных «прохожих людей», что избежав смерти, Дмитрий пришел в Путивль, и тоже двинулись ту­да. Не найдя в Путивле Дмитрия, «царевич Петр» скоро сам стал фактическим предводителем народного движения против угнетате­лей. Войско его выросло, он смело выступал против бояр и дворян, расправлялся с ними, конфисковал награбленные ими богатства.

Вскоре он установил связи с Иваном Болотниковым. Две армии восставших начали поддерживать друг друга при проведении опе­раций против царских войск. Такие согласованные действия к вес­не 1607 года принесли свои плоды. 3 мая под Калугой было наголо­ву разбито огромное царское войско. В ходе боя несколько тысяч царских ратников перешли на сторону повстанцев, остальные раз­бежались.

После этого Болотников со всеми силами перешел из Калуги в Тулу, где соединился с Петром-«царевичем». Глубинная причина майского успеха восставших крылась в дальнейшем распростране­нии народной войны по всей России. Па северо-западе бунтовали псковские мужики, а на крайнем юге восстал вольнолюбивый астраханский люд. Рязанские крестьяне громили помещичьи усадьбы, поволжское население — и русское, и нерусское, — от­крыто выступило против царя-боярина, а в уездах, расположенных к югу от Москвы, его власть вообще никем не признавалась — здесь все присягали несуществующим царю Дмитрию и «царевичу Петру».

.

ТУЛЬСКИЕ БИТВЫ

 

Шуйский понял, что, упустив инициативу, захваченную в боях у Коломенского, он подошел к последней черте, за которой, если она будет перейдена, его свергнут с тропа. Действия царя приобрели лихорадочный характер. Без армии он был, как «орел бесперый, не имеющий клюва и когтей». Поэтому прежде всего царь решил задобрить дворянство. Участников борьбы с Болотниковым щедро награждают землями и деньгами.

Деньги раздавались «за раны и кровь», «за приступы», «за осадное сиденье», но больше всего «за убитые мужики» — чем больше убивал крестьян и холопов какой-нибудь феодал, тем щед­рее были ему «царская милость и жалованье».

После проведенного в Серпухове общего смотра войск 21 мая 1607 года огромная царская армия быстро выступила в поход па Тулу.

Царь, уже не доверяя воеводам, сам возглавил поход, подчерк­нув этим его чрезвычайную важность.

Болотников скоро узнал о движении царского войска, и у него родился дерзкий план. Он решил, воспользовавшись том, что цар­ские войска, оставив Москву, ползут по длинным дорогам на юг, совершить быстрый поход на Москву, обойти правительственную армию и взять столицу.

Подняв войско — 30 — 40 тысяч человек, — Болотников быст­рым маршем двинулся из Тулы в московском направлении — на Каширу. Но царские лазутчики вовремя дали знать об этом Шуй­скому, и он успел перебросить войска — дорога повстанцам была перекрыта.

Болотников не стал уклоняться от боев; он всегда был сторон­ником решительных действий, предпочитал «прямой бой» другим средствам решения военных задач. 5 — 7 июня на маленькой речке Восме развернулось тяжелое сражение восставших с мощным дво­рянским ополчением. В начальный период боя полторы тысячи казаков сумели прорвать цепи стоявших на берегу боярских пол­ков, переправились через речку и, заняв подходящий овраг, нача­ли обстрел царских резервов, еще не перешедших на берег, где шла битва.

Бой долго шел с переменным успехом. Чаша победных весов склонялась то в одну, то в другую сторону. Но тут снова подвела Бо­лотникова измена! Один из воевод крупного полка в четыре тысячи человек неожиданно перешел на сторону врага! В образовав­шуюся брешь хлынули боярские отряды. Дезорганизованное войско восставших стало отступать в сторону Тулы, неся большие потери.

Трагической оказалась и судьба казачьего авангарда. Его окру­жили со всех сторон, но и лишенные всякой надежды на помощь ка­заки тем не менее отказались сдаться, несмотря на царское обеща­ние, что им будет «отдана их вина», то есть дано прощение. Казаки решили «помереть, а не здатца!» Лишь на третий день борьбы, ко­гда воеводы «велели всем полкам и всем ратным людям приступать, конным и пешим», врагу удалось ворваться в наспех сооружен­ный казачий оборонительный городок. Казаки «билися на смерть, стреляли из ружей до тех нор, что у них пороха не стало». Всей мо­щью обрушившись на горстку храбрецов, царское войско разгроми­ло лагерь. Взятых в плен, как сообщил очевидец, по приказу царя «на завтрее всех казнили».

Через пять дней, уже под Тулой, Болотников принял новое сра­жение с наступавшими войсками царя. Битва на реке Вороньей продолжалась три дня, пока царским воеводам не удалось потес­нить восставших. После этого Болотников отдал приказ отступить в крепость.

Едва затворились тульские крепостные ворота, как к городу подошли правительственные войска. Взять Тулу с ходу не удалось, и царь начал осаду.

 

ОСАДА И ПЛЕН

 

Войско царя насчитывало многие десятки тысяч ратников, а у Болотникова осталась лишь половина армии — меньше 20 тысяч человек. Плотным кольцом окружив город, царские войска не раз пытались взять его штурмом, по все их попыт­ки были отбиты. Более того, ежедневно по три-четыре раза восставшие совершали смелые вылазки «и многих царских людей ранили и побивали».

Неделя тянулась за неделей. Прошел месяц, потом второй. Царь топтался под мятежной Тулой, уже не надеясь на военное реше­ние. Но появились у него другие надежды. Во-первых, восставших начал косить голод. На третьем месяце положение в городе стало отчаянным. Но и в это труднейшее время Болотников проявил бле­стящие качества народного вождя. Он умело поддерживал стой­кость осажденных, ободряя слабых и сурово пресекая намерения «предаться царю».

Но к одной беде скоро добавилась другая. По совету одного из дворян царь распорядился устроить на реке Упе ниже Тулы огром­ную плотину. Вода в перегороженной реке стала подниматься, раз­ливаться по низким берегам и скоро затопила город.

Восставшие, измученные осадой и голодом, держались в затопленном городе уже четвертый месяц. Стойкость их была беспример­на, но силы кончались, а помощь извне — от восставших уездов — не приходила. Таяла последняя надежда, «что вода спадет и они получат возможность сделать вылазку, чтобы попытать счастья пробиться через вражеское войско и таким образом уйти оттуда».

Но и у царя не все шло гладко. Восстание продолжалось во мно­гих уездах, а тут еще иод флагом нового, уже второго, Лжедмитрия началось вторжение в Россию войск со стороны Полыни. Поэтому он предложил Болотникову переговоры. Болотников согласился, видимо рассчитывая выиграть время.

Шуйский обещал в случае сдачи Тулы сохранить жизнь и свобо­ду всем участникам восстания и вождей — Болотникова и «царе­вича Петра». Переговоры закончились заключением «контракта», который царь скрепил клятвой и крестным целованием.

10 октября 1607 года Тула открыла ворота. И в тот же день Иван Болотников и «царевич Петр» были схвачены царскими агентами и привезены в ставку царя. Однако, как ни чесались у Шуйского ру­ки, немедленно расправиться с вождями восстания он не посмел. Все знали о принесенном царем крестном целовании, но самое глав­ное — огромное войско Болотникова еще существовало, оно не ра­зошлось, а стояло у Тулы.

Шуйский пытался как можно скорее ликвидировать его. Он «великодушно» распустил тульских сидельцев «восвояси». Груп­пами и поодиночке восставшие расходились кто куда.

Царь, одержавший под Тулой «победу», торжественно вернул­ся в Москву, куда в оковах привели Ивана Болотникова и «цареви­ча Петра». В январе 1608 года «царевича Петра» повесили у Да­нилова монастыря под Москвой. А в марте пришел черед отправ­ленного в дальний северный Каргополь Ивана Болотникова. Его сначала ослепили, а после утопили в реке. Так сдержал свое слово и крестное целование царь-боярин Василий Шуйский!

Пламя народной войны еще полыхало во многих местах госу­дарства. Измученные феодальным гнетом, крестьяне и холопы ис­кали любую возможность ослабить его, поддерживали всякого, кто обещал хоть какое-то облегчение. Они все еще верили в «хорошего» царя, потому-то многие поддержали даже интервента-самозванца Лжедмитрия II.

«Крестьяне так исстрадались от всякого грабежа, угнетения и мучительства, — писал о схожей ситуации В. И. Ленин, – что они не могли хоть на минуту не поверить темным слухам о царской милости, не могли не поверить, что всякий разумный человек при­знает справедливым раздел хлеба между голодными, между теми, кто всю жизнь работал на других, сеял и убирал хлеб, а теперь уми­рает от голода подле амбаров «господского» хлеба».

Первая крестьянская война стала мощным и гневным ответом трудового народа на начавшееся закрепощение. Однако стихийный характер борьбы, отсутствие многих попутчиков восстания, да и наивная вера в «хорошего» царя, мешали участникам войны и ее вождям увидеть действительные причины народных страданий и выбрать верный путь борьбы.

Но грандиозная классовая битва навсегда осталась в истории нашей страны, стала одной из многих ступеней борьбы народа за освобождение.

Глава 6. Волны Смуты

ЕЩЕ ОДИН ЛЖЕДМИТРИЙ

 

Месяц шел за месяцем, голодные годы первого десятилетия XVII века медленно ползли друг за другом, а тяжесть испытаний, обрушившихся на Российское царство, не убывала.

Вероломно расправившись с Иваном Болотниковым, Василий Шуйский надеялся, что уж теперь-то он получит передышку и трон его хоть на время перестанет качаться и вздраги­вать от ударов политических и военных бурь, бушевавших в госу­дарстве.

Но надеждам не суждено было сбыться. Зимой 1607/08 года на­брал силу объявившийся в Стародубе новый самозванец — Лже­дмитрий II. Скоро в его лагере появились отряды польской шляхты и русских дворян-предателей. Затем потянулись в ставку и круп­ные магнаты Речи Посполитой, быстро взявшие в свои руки бразды правления при дворе самозванца. Цель была старой — свергнуть московское правительство, взять Москву, подчинить Русь.

Едва приспела дружная весна 1608 года, войско самозванца двинулось на Москву. Попытка остановить его провалилась: вы­сланная навстречу 30-тысячная армия под командой царского бра­та Дмитрия Шуйского была разбита в ожесточенном двухдневном сражении, потеряла всю артиллерию и обоз с припасами.

Царь срочно заменил бездарного брата на Михаила Скопина — вновь в трудную минуту пришлось прибегнуть к его уму и военному таланту. Но времени на организацию отпора на подступах к Мо­скве у Скопина уже не осталось — его бесславно разбазарил цар­ский брат.

И Скопин отступил в Москву, думая организовать оборону и отпор уже непосредственно под столичными стенами.

Однако, поставив Михаила во главе войска, царь не дал ему пол­ной власти. Когда войско интервентов подошло к Москве и располо­жилось в селе Тушино, царь вместо деятельных занятий обороной затеял переговоры с поляками, уговаривая их покинуть войско самозванца. На это он обещал им все что угодно и договорился даже до того, что посулил интервентам выплатить серебром жалованье, которое они «заработали» у самозванца, воюя против московского царя, то есть самого Шуйского!

Две недели длились бестолковые, мутные, как помойная вода, переговоры. Враг воспользовался ими к своей выгоде: на рассвете 25 июня войска самозванца нанесли внезапный удар по царским полкам. Они в беспорядке побежали, и лишь вступившие в бой дерзкие стрелецкие сотни отбросили захватчиков.

Неудавшийся захват Москвы не охладил пыл самозванца, он продолжал набирать силу. Правда, его беспокоило то, что в Москве под арестом находилась жена Лжедмитрия I Марина и ее отец поль­ский магнат Юрий Мнишек. Новый самозванец тайно через верных людей затеял с ними переговоры и договорился, что Марина за мил­лион злотых признает его за своего «чудесно спасшегося» супруга. Так и произошло, когда Мнишкам удалось покинуть Москву. Это «признание» подлило масла в огонь разгоравшейся войны. Еще больше людей поверило в истинность пришедшего к стенам Москвы «царя».

С новой силой взволновался парод во всех углах России. Реши­тельная псковская беднота, свергнув воеводу, признала Дмитрии. На другом конце страны ему присягнула буйная Астрахань. Один за другим переходили на сторону самозванца околомосковские го­рода — Перяславль-Залесский, Кострома, Ярославль, Балахна, Ростов. Владимир, Суздаль, Муром, а потом неблизкий Арзамас и дальняя Вологда...

Все новые и новые толпы жаждущих военной наживы авантю­ристов почти со всей Европы спешили к «тушинскому вору» — так прозвали самозванца москвичи, Сила вражеская росла день ото дня, прибывала от часа к часу. Скоро она стала столь мощной, что совладать с ней, казалось, уже не сможет никто. Взяв стоявший на Волге Ярославль, тушинцы пытались захватить и расположенный вниз по течению великой реки Нижний Новгород. Но собранное по инициативе нижегородского земского совета ополчение разгроми­ло подступавшие к городу отряды самозванца. В делах этого совета, состоявшего из дворян и «посадских всяких людей», активно участ­вовал нижегородский купец Кузьма Минин.

А под Москвой в это же самое время умело действовал против тушинцев небольшой отряд под командованием малородовитого мо­лодого князя Дмитрия Пожарского.

Разные были у купца и князя жизненные пути, ничего они пока не слыхали друг о друге.

Но через несколько лет суждено им было сойтись вместе, дей­ствовать сообща во имя спасения Родины.

Царь Василий уже не верил, что есть в России сила, способная одолеть самозванца. И, желая сокрушить одного врага, он обратил­ся за помощью к другому — вероломному и хитрому шведскому королю.

ШВЕДСКИЙ ОБМАН

 

Шведский король Карл IX уже не первый год рвался «по­мочь» московскому царю в борьбе против самозванца и Ре­чи Посполитой. Истинные причины его «братских» устрем­лений были совсем не бескорыстны: «помощь» должна бы­ла стать формой вмешательства Швеции в российские дела. Мечтой Карла было создание «великой Швеции», для кото­рой Балтика стала бы внутренним морем — все земли вокруг нее намеревался захватить агрессивный авантюрист!

В начале 1509 года Василий Шуйский согласился па настойчи­вые предложения шведа. Было подписано соглашение: король по­сылает на помощь Шуйскому войско, а Шуйский... отдает Швеции весь Корельский уезд с крепостью Корела (нынешний Приозерск) на Ладоге!

Карл обманул Шуйского в самом начале. Вместо обученных шведских полков он стал посылать в Россию отряды наемного сбро­да со всей Европы. В корпусе наемников говорили на всех языках — здесь служили немцы, французы, шведы, шотландцы, датчане, анг­личане — кого только не было!

В мае 1609 года своевольное неорганизованное воинство двину­лось под командой Михаила Скопина из Новгорода в сторону Моск­вы. Под Тверью Скопин столкнулся с высланными против него си­лами тушинцев и сумел разгромить их. Наемники, участвовавшие в битве, тут же потребовали богатого вознаграждения. Но денег у Скопина не было: скудную казну, выделенную царем, он раздал еще в Новгороде. Напрасны были уговоры — воинство взбунтова­лось, и большая часть его повернула назад — к шведской границе, начав по пути повальный грабеж русских волостей и уездов. Со Скопиным осталось лишь три сотни шведов. Армии снова не было, положение казалось безнадежным.

Но именно в это время дала о себе знать глубинная мощь начав­шегося в России народного освободительного движения. Под знаме­на Михаила Скопина, уже снискавшего себе, несмотря на моло­дость (ему едва исполнилось 20 лет), славу защитника Отечества, стали сходиться отряды из разных мест. В конце мая присоедини­лась к нему подошедшая в Торжок 3-тысячная смоленская рать. Чуть позже пришел большой отряд ярославцев, потом костромичей, а следом — сильная рать поморов.

Скоро армия Скопина достигла 15 тысяч человек! Это была уже заметная сила, и талантливый полководец решил действовать. Взве­сив все обстоятельства, он понял, что надо продолжать начатый с наемной армией марш на Москву. Севернее Москвы уже несколь­ко месяцев гетман Ян Сапега осаждал хорошо укрепленный Троице-Сергиев монастырь. Цитадель держалась, но возникший здесь очаг военного напряжения прямо влиял на положение столицы, потому что она не получала подкреплений с Русского Севера — все пути перекрывали отряды Сапеги.

Потому Скопин и избрал направлением своего нового удара войско Сапеги.

Узнав о приближении Скопина, гетман занервничал. Укло­ниться от столкновения он не мог. Двухдневное сражение войск Скопина и Сапеги случилось в середине августа под Калязином. Скопин одолел врага.

Победа молодого воеводы могла стать началом перелома во всей борьбе. Но, к сожалению, не стала, потому что едва удалось ему не­много разогнать грозовые тучи на севере от Москвы, как на юге дела стали совсем плохи — там в русские пределы ворвалась раз­бойная кавалерия крымцев.

Положение вновь стало критическим. Опасность шла со всех на­правлений. Тушинцы грозили столице нападением в любой момент. Крымцы разоряли южные уезды и тоже подбирались к Москве. Это помогло Сапеге удержаться на севере под Троице-Сергиевым монастырем. А еще один сильнейший удар по непрочному положе­нию Шуйского нанес необдуманный союз со шведами. Заключив сделку с Карлом IX, Василий Шуйский автоматически стал откры­тым врагом польского короля Сигизмунда III, поскольку тот давно воевал с Карлом, своим дядей, из-за ливонских земель. Сигизмунд тут же объявил войну и России!

 

СИГИЗМУНДОВО ВТОРЖЕНИЕ

 

Рожденный и воспитанный в Швеции, Сигизмунд III мало думал об интересах польского народа. В Польше новой войне с Россией сопротивлялись не только простые люди, но и большая часть знати, включая коронного гетмана Жолкевского. Но Сигизмунд не слушал возражений, внимая только угодным речам. В голове его один за другим рождались сумасбродные планы покорения России, создания в ней военных коло­ний, подобных римским, насаждения католичества, восшествия на российский престол. С этими авантюрными затеями армия Сигиз­мунда в сентябре 1609 года вторглась в Россию и осадила Смоленск, который Литва и Польша не раз уже отбирали у России.

Перед началом похода угодники нашептывали Сигизмунду: на­до только подойти к Смоленску, постучать в его ворота — и они от­ворятся! Поэтому подойдя к крепости, король направил смолянам пышнословный универсал. В нем лицемерно заявлялось, что король пришел, ибо сжалился над гибнущей Россией. Он повелевал смо­лянам открыть ворота и встретить спасителя хлебом-солью.

Ответ смолян был сдержанным, но до предела ясным: скорее сложим головы, чем поклонимся врагу!

Коль не открыли ворота на стук, решил король, взломаем их бое­вым топором! 12 октября 1609 года он с двух сторон бросил войска на штурм города, и хотя штурмующим удалось взломать городские ворота, ворваться в город им не удалось, потому что оборона его велась с отчаянным упорством и бесстрашием.

Волей-неволей пришлось прибегнуть к длительной осаде. Лег­кой завоевательной прогулки по России, которую пророчили лизо­блюды-угодники, не получилось. Двадцать месяцев бесславно про­топтался у Смоленска Сигизмунд! Не помогали ни штурм, ни под­копы, ни другие военные хитрости. Крепость стояла твердо, снося удар за ударом, отражая один натиск за другим.

 

СМЕРТЬ ЛУЧШЕГО ВОЕВОДЫ

 

Мужество порубежного Смоленска помогло набрать новую силу и небольшой армии Михаила Скопина, воевавшей на севере от Москвы. Уезд за уездом, волость за волостью очи­щал он от тушинских мародеров и иноземных захватчиков. Почуяв его силу, тушинцы попытались разгромить воеводу в подмосковной Александровой слободе, но не тут-то было.

Скопин вновь вышел победителем. Военный его талант расцветал на глазах.

Но действовали в России и совсем другие силы. В лагере само­званца росли внутренние раздоры. Дело дошло до того, что он бе­жал от своих взъярившихся приспешников в Калугу, спрятавшись на дне груженной досками и дранкой телеги. Положение царька стало совсем незавидным.

Авторитета, пускай и ложного, не было теперь ни у боярского царя Василия Шуйского, ни у самозванца Лжедмитрия II. Поняв это, часть служившей самозванцу русской знати — патриарх Фила­рет Романов и некоторые бояре — вступили в переговоры с коро­левскими послами и быстро согласились, чтобы русский престол занял польский королевич Владислав, сын Сигизмунда. 4 февраля 1610 года под Смоленском тушинскими боярами было подписано соглашение о передаче трона королевичу Владиславу Жигимонтовичу. Обстановка после этого запуталась окончательно. В Москве сидел боярский царь Василий, в Калуге изображал из себя монар­ха самозванец, а теперь появился еще и Владислав.

Однако реальных сил для настоящей политической и военной победы ни первый, ни второй, ни третий не имели. Одна осталась на Руси настоящая и грозная сила — подымающийся на борьбу с иноземцами народ. Эта сила уже дала себя знать в Смоленске: месяц шел за месяцем, а он стоял неколебимо против мощной коро­левской армии. Эта сила давала себя знать в цитадели Троице-Сергиева монастыря, долгие месяцы державшегося в осаде против войск литовского гетмана Яна Сапеги. Эта сила давала себя знать в действиях армии Михаила Скопина, в кровопролитных боях одо­левавшей иноземцев и тушинцев в замосковских уездах. Под ее уда­рами отступил от Троице-Сергиева монастыря Ян Сапега. Испугав­шись подхода скопинской армии, сжег Тушино и ушел от Москвы предводитель наемного войска гетман Ружинский, ставший было главным тушинским разбойником после бегства Лжедмитрия.

Умелыми действиями Скопину (у которого и сил-то было немно­го) удалось снять фактическую осаду Москвы, существовавшую уже долгое время.

Это имело огромное значение, поскольку Москве уже недалеко было и до жестокого голода, четверть ржи (примерно четыре пуда) стоила на городских рынках 7 рублей! А после подхода Скопина, войска которого открыли дороги купеческим караванам, цена упала сразу в тридцать пять раз!

Понятно было ликование москвичей, торжественно встретив­ших полководца в марте 1610 года. «Люди города Москвы благо­дарили Бога за его пришествие, и все рады были несказанно, и все хвалили его Богом дарованный мудрый и добрый разум, и благоде­яния, и храбрость, и дивную его милость ко всем.

И помчалась слава о нем по всем окрестным государствам, и все восхитились дивной его мудростью и храбростью, и всех госу­даревых неприятелей охватил и страх и ужас великий, и трепетали все от его прославленной храбрости и мужества».

Слава Скопина была огромной, он стал популярным человеком в государстве. Победы в больших и малых сражениях, а их он одержал уже не один десяток, — умение руководить сбором и обес­печением армии, не теряться в трудных условиях, выигрывать не только открытым боем, но и тонким неожиданным маневром ярко выделяли молодого воеводу среди кучки растерянных и бездарных военачальников, окружавших царя. А в дни общемосковского лико­вания и чествования полководца у многих появилась крамольная мысль о том, что Михаил Скопин, приходившийся племянником царю Василию, подошел бы на русский трон гораздо больше, чем неудачливый, терпевший провал за провалом Шуйский.

Разговоры об этом дошли до царя. Триумфальная встреча, устроенная столицей Скопину, встревожила его не на шутку. Он призвал Михаила для объяснений с глазу на глаз. Царь вниматель­но разглядывал племянника из-под косматых бровей, теребил полу­седую лопатообразную бороду и расспрашивал, расспрашивал — и о былых боях, и о новых намерениях. Скопин на все вопросы отве­чал прямо, не таясь. Как рассказывают, он даже советовал уставше­му Василию оставить царство. После этого царская неприязнь к племяннику стала зловещей.

Но не только Василий видел в молодом воеводе растущего со­перника. Еще больше, пожалуй, ненавидел ого Дмитрий Шуйский, надеявшийся запять трон после смерти бездетного старшего брата. Наблюдая за торжественным въездом Скопина в столицу, он, не су­мев сдержаться, выдал свои чувства и крикнул стоявшим рядом с ним боярам: «Вот идет мой соперник!»

Молодой воевода праздновал победу, ходил по боярским пирам. Лилось вино, звучали здравицы... Правда, Михаил не только весе­лился. Он деятельно готовил армию к новому походу, «хотел идти из города Москвы со всеми полками на государевых неприятелей и врагов, чтобы очистить Московское государство, желая прекра­тить пролитие крови христианской, и ожидал, когда просохнут весенние пути, потому что в то время земля, залитая половодьем, после таяния снегов еще не затвердела».

По планам Скопина не суждено было осуществиться. Никто не увидел, как' на одном из пиров чья-то злая рука всыпала в чашу Ми­хаила злое зелье. «Он же, великого их обмана и лукавства не ведая, испробовал питье, со злым намерением приготовленное, и вскоре овладела им злая и смертная лютая мука».

Прямо на пиру воеводе стало плохо, из носа хлынула кровь. Ис­пуганные слуги подхватили князя и увезли домой. Недуг быстро разгорелся, день ото дня Михаилу становилось хуже. Он почти все время находился в бреду, перестал узнавать окружающих.

«И сошлись к нему близкие, горько плакали, видя тяжкие стра­дания его, недоумевая, что сделать, и только от всего сердца рыдая и скорбно плача.

Врачи многие приходили к нему, и видели его смертную муку, и не смогли ему никакой помощи оказать.

Он же в жестоких страданиях лежал...»

«О, злоумышленное безумие! — горестно восклицал один из современников. — О, завистливая безрассудность! О, жестокое не­милосердие и бесчеловечность!..»

Проболев две недели, Михаил Скопин скончался 23 апреля 1610 года в возрасте двадцати с небольшим лет. «И был по всему царствующему городу Москве крик и шум и плач неутешный сте­навших от горя православных христиан — от малого до старого все плакали и рыдали!..»

Царь Василий тоже лил слезы над гробом племянника. Люди глядели на плачущего и слезам не верили. А Дмитрий даже и не скрывал своей радости. Он тут же занял место командующего, что вызвало общее уныние и тревогу. Про царева брата открыто говорили, что он родился не для доблести, а к позору русской ар­мии. Ближайшие события вновь это подтвердили.

 

НИЗЛОЖЕНИЕ ШУЙСКОГО

 

В июне, собрав под свои знамена почти все наличные войска, усилившись наемной армией, которую опять привели шве­ды, Дмитрий двинулся против поляков, мечтая завоевать ла­вры спасителя отечества. Но надо было обладать его исклю­чительной бездарностью, чтобы, имея многократное превос­ходство в числе войск и орудий, с треском проиграть сражение и потерять армию. Дмитрий умудрился это сделать, а сам трусливо бежал с поля боя. Убегая, увяз в болоте, утопил коня и бо­сой добрался до Можайска на старой кляче, отнятой в одной из деревень.

Бездарность царского брата, лишившего страну последних воен­ных сил, подвела ее к последней черте. Польские гетманы лютовали у Смоленска. Шведы хозяйничали на Новгородчине. Около Москвы оживились силы самозванца. По городам вспыхивал мятеж за мя­тежом. Потерявший голову царь ничего лучшего не надумал, как обратиться за помощью к крымцам. Те с готовностью откликну­лись — под Москву тут же примчался с десятью тысячами всадни­ков Кантемир-мурза, по прозвищу Кровавый Меч. Приняв дары, которыми приказал встретить «союзника» царь, Кантемир вместо помощи вероломно разгромил в Подмосковье несколько царских отрядов, пограбил уезды и ушел в степь.

Теперь у Шуйского не осталось даже иллюзорных надежд. Цар­ство его пришло к краху.

17 июля 1610 года царь Василий Шуйский был низложен в хо­де заговора-восстания. Вечером этого дня царя насильно постригли в монахи. Как ни вырывался Василий из крепких рук заговорщи­ков, приведенный ими чернец Чудова монастыря постриг монарха в монахи и нарек его «иноком Варлаамом». «Инока» тут же и от­правили в Чудов монастырь.

Дальнейшая судьба царя Василия была незавидной. Политиче­ские противники не дали ему спокойно дожить век в монашеской келье. Из России его вместе с братьями Дмитрием и Иваном пере­везли в Польшу, где тайно заточили в Гостынском замке близ Вар­шавы. Два года провел он в тесной каменной клети, размещавшейся над воротами замка. Даже охрана не знала имени секретных узни­ков Сигизмунда III. Царь Василий умер 17 сентября 1612 года. Не­удачник Дмитрий пережил старшего брата всего на пять дней. В России мало кто сомневался в том, что братья погибли «нужной», то есть насильственной смертью.

 

СЕМИБОЯРЩИНА

 

А Москву качала стихия политических бурь. Права на свобод­ный трон (кроме считавших себя «царями» Лжедмитрия и Владислава) заявил знатный князь Василий Голицын, а тушинский патриарх Филарет попытался посадить на него своего 14-летнего сына Михаила Романова. Но первая по­пытка ему не удалась. Ничего не получилось и у других пре­тендентов. Боярская дума решила созвать общероссийский Зем­ский собор, а пока править стали семь избранных бояр — началась на Москве печально знаменитая семибоярщина.

Бояре не стали ждать съезда выборных «со всей земли Русской» для избрания царя. В августе 1610 года они подписали соглашение о принятии на царский трон польского королевича Владислава, то есть поддержали то, что на полгода до них сделали отколовшиеся от самозванца тушинские бояре.

Правда, малолетний королевич и не думал ехать в свою благоприобретенную державу, как ни заманивали его посланиями русские бояре-изменники. Они усердно расписывали королевичу разные царские церемонии, особенно обеды: сколько блюд на них подают и какие за какими следуют. Не зная, что любит королевич, писали про все: про пироги с сахаром, визигой, рыбой, сыром, бараниной, про грибные караваи и тонкие блины с паюсной икрой, про свежую белорыбицу и осетрину, про малосольных лососей и белужьи бока, про уху из раков, карасей и всяких других рыб, про жареных лебедей, верченых уток, зайцев в репе, кур с лапшой и поросят рассольных с чесноком. Зная детские слабости, особо упирали на сладкое: кисели молочные и меды многие. Но тщетно писали - королевич не приезжал. Сигизмунд не собирался посылать любимого сына в московское пекло, цели у короля были иные.

Во-первых, Сигизмунд потребовал: коль избрали Владислава, пусть в Москву войдут польские войска — полки нового царя. Семибоярщина согласилась — и в столицу вкатилась армия нового «государя», солдаты которой быстро распоясались и занялись от­кровенным мародерством. Мало этого, Сигизмунд потребовал, чтобы эту ораву содержали на деньги русской казны и за первые несколько месяцев было выдано 100 тысяч рублей только на харчи оккупантам.

Второй ультиматум Сигизмунда был позорнее первого. Он по­требовал, чтобы Смоленск, уже много месяцев державшийся в осаде, сложил перед ним оружие. Семибоярщина согласилась! В Смоленск был направлен указ —. немедленно сложить оружие! Но гордый град отказался выполнить позорное предписание. На­стоящие патриоты России понимали, что грозит и городу и всей стране. Сопротивляясь интервентам, «крепкостоятельный» Смо­ленск сковывал почти все силы королевской армии. Сдайся он врагу — армия эта хлынет в сердце России, к Москве.

Смоленск отклонил все предложения о капитуляции. Отказ взбесил Сигизмунда. 21 ноября 1610 года он бросил все свои войска на новый штурм. На рассвете грохнул под стеной крепости чудо­вищный взрыв - врагу удался тайно сделанный во время перегово­ров подкоп под одну из башен. Она тяжело рухнула вместе с частью примыкавшей стены. Полки Сигизмунда бросились к бреши, но были отброшены смоленским гарнизоном. Следом за первой волной атаки пошла вторая, за второй — третья. В грохоте пушек, в дыму и крови и пепле было цинично растоптано Сигизмундом недавно заключенное после «избрания» Владислава соглашение о примире­нии. Ситуация выглядела странной: король-отец штурмовал крепость в государстве, монархом которого являлся его любимый сын. Но это был внешний парадокс. Действительным двигателем истории были не предательские политические соглашения, не интриги многочисленных претендентов на престол. Главной для обескровленной России становилась явственная угроза иноземного порабощения. Именно ей навстречу и вставал грозный пал народ­ной войны.

Противодействие интервентам нарастало повсюду. Против них стали бороться даже те, кто формально еще стоял под знаменами засевшего в Калуге самозванца. К концу 1010 года этот никчемный интриган уже не был хозяином даже в собственном лагере. Всем верховодил казацкий атаман Заруцкий, начавший широкую борьбу с захватчиками в Подмосковье. Скоро интервенты почувствовали тяжелую силу казацких ударов. Сотни и сотни захватчиков гибли в больших и малых стычках. Это обеспокоило увязшего под Смолен­ском Сигизмунда: ведь под Москвой и в Москве сил у него было совсем мало — все сковал Смоленск.

Король решил разделаться с Лжедмитрием II, который теперь, после формального избрания Владислава на русский троп, оказался помехой. 11 декабря 1610 года ничего не подозревавший Лжедмит­рий отправился на загородную прогулку. Разлегшись в санях, «царь» обозревал калужские окрестности. Рядом скакала охрана. Он уже давно не доверял ни русским, ни полякам, ни немцам. Охра­няли его несколько десятков касимовских татар. Когда отъехали подальше от Калуги, глава охраны Петр Урусов, подкупленный Сигизмундом, подскакал к царским саням, скинул с плеча ружье и в упор разрядил его в Лжедмитрия. Затем татарин проворно соскочил с коня, подбежал к остановившимся саням и, выхватив саблю, отсек царьку голову.

Так бесславно кончил свои дни очередной самозванец.

Известие о лютой смерти Лжедмитрия обрадовало семибоярщи­ну. Сгоряча бояре решили, что теперь-то уж все наладится. Царь есть — трон за Владиславом, Москву держат в руках впущенные в город королевские гусары. Дело оставалось за малым: усмирить, подмять и покорить русский народ.

Но своих сил для этого семибоярщина не имела, поэтому обрати­лась к иноземцам. Те взялись за дело рьяно. Скоро оккупированная ими Москва стала ареной постоянных стычек и волнений. Королев­ские гусары почти не расседлывали лошадей то в одно, то в другое место русской столицы бросали их командиры. Роты наем­ников бдительно охраняли Кремль, стены которого были уставлены орудиями, грозно смотревшими па московский посад. По ночам гремели оружием в темноте московских улиц безжалостные патру­ли. Каждое утро то в одной, то в другой улице находили иссеченные трупы — следы их страшной службы.

 

«ВРЕМЯ ПОДВИГА ПРИШЛО!»

 

Кому теперь принадлежала Москва? Предателям из семибояр­щины или королевскому гетману? Вновь, как в худшие времена татаро-монгольского нашествия, угрожала России потеря национальной независимости.

Но чем явственней становилась эта угроза, тем сильнее нарастало в народе встречное патриотическое течение. Без­вестные московские патриоты призывали соотечественников в своих грамотах-прокламациях: «Мужайтесь и вооружайтесь! Совет между собою чините, как нам всех врагов избыти. Время подвига пришло!»

Захваченная интервентами Москва не могла пока поднять вос­стания — и оно вспыхнуло в других местах. По селам и дорогам громили интервентов казаки, оставшиеся в Калуге после смерти самозванца. Следом поднялась буйная Рязань. К декабрю 1610 года рязанский край охватило стихийное восстание против интервентов, двинутых в эти края королем. Во главе восстания стал дворянин Прокопий Ляпунов. Однако, бросив клич о восстании, он сумел собрать под свое знамя лишь несколько сотен человек и скоро попал в тяжелую осаду в маленьком рязанском пригороде Пронске. Положение его скоро стало отчаянным. Казалось, вот-вот погаснет и эта искра в темной ночи смуты. Пронск должен был пасть со дня на день, и Ляпунов ничего уже не мог сделать своими силами — так мало их было. Понимая это, он во все ближние города разослал грамоты с одним призывом — помогите в борьбе!

Получил послание Ляпунова и служивший воеводой в неболь­шом городке Зарайске князь Дмитрий Пожарский. Получил и не­медленно принял решение — собрать все возможные силы и спешить на помощь Ляпунову!

Внезапное появление рати Пожарского в окрестностях Пронска заставило противника отступить. Соединившись с Ляпуновым, князь двинулся в Рязань, которая восторженно встретила патрио­тов. Здесь Пожарский простился с Ляпуновым и вернулся в За­райск, на свое воеводство.

Ляпунов же собрался идти на Москву — выручать страну. Соединившись с калужскими казаками, рязанцы скоро добились немалых успехов, вытеснили интервентов из двух важных около­московских городов — Серпухова и Коломны. Теперь дорога на Москву открывалась прямая.

В самой Москве тоже собралась грозовая атмосфера. Вот-вот должна была ударить первая молния народного гнева. Предатели-бояре и интервенты чуяли это и спешно укрепляли захваченный Кремль и обнесенный стеной Китай-город. Отовсюду свозились туда пушки и ставились одна к другой, дулами на посад.

19 марта 1611 года с утра рота наемников ставила очередную партию орудий у Водяных ворот. Пушки были тяжелые, солдаты никак не могли с ними справиться, и ротмистр-наемник приказал пригнать на помощь московских извозчиков, издалека наблюдав­ших за вражьими делами.

Извозчики встретили приказ наемников оглоблями. Солдаты пустили в ход палаши, а потом и мушкеты. Мелкая стычка быстро разрослась в побоище с десятками убитых и раненых. На помощь землякам-москвичам бросились и стар и млад. На колокольнях ударили в набат.

Дело приняло нешуточный оборот. По тревоге были подняты в Кремле несколько рот интервентов. В боевом порядке они двину­лись в улицы столицы.

Во всем Китай-городе была устроена кровавая резня, погибли сотни москвичей.

Вытеснив восставших из Китай-города, наемники получили приказ занять другие части столицы — Белый и Земляной город, где жило множество ремесленников, размещались стрелецкие сотни.

Но там встретил врага баррикадный бой. Улицы были перегоро­жены завалами из бочек, бревен, столов, скамеек, вязанок дров и всякой рухляди. Из-за баррикад летели камни, из окон и с крыш восставшие вели ружейный огонь. На стороне народа умело сража­лись стрельцы, отказавшиеся подчиняться семибоярщине. Конная атака гусар захлебнулась в уличных завалах. Тогда в дело были брошены отряды немецких наемных ландскнехтов под командой Якова Маржерета. О жестокости их ходили легенды, пощады они не знали. Резня на московских улицах приняла чудовищный харак­тер. Когда вечером наемники наконец были выведены из боя и воз­вращались в Кремль, то все они напоминали мясников, а не мушке­теров — каждый с ног до головы был залит кровью убитых москвичей.

Но восстание продолжалось. Центрами его стали стрелецкие слободы, здесь сопротивление носило организованный характер, бой велся умело. В одну из таких слобод, услыхав звон набатного колокола, прискакал князь Дмитрий Пожарский. Никто не знал, как он вдруг оказался в Москве. Вернее всего прибыл тайно, что­бы готовить восстание. Но оно, спровоцированное наемниками, вспыхнуло до срока, и Пожарский сразу, в отличие от сотен сидев­ших по своим хоромам московских дворян, деятельно включился в борьбу.

Организовав стрельцов и горожан, он с ходу дал бой наемникам, подошедшим к Сретенке. Затем срочно направил отряд на Пушкар­ский двор. Оттуда прикатили несколько пушек. Новую волну на­ступления Пожарский отбил артиллерией.

Неплохо действовали отряды восставших и в других местах Москвы.

Наемники стали отступать.

Тогда глава интервентов знатный пан Гонсевский с согласия Боярской думы приказал сформировать отряды факельщиков и по­слать их поджигать город. «Видя, что исход битвы сомнителен, — докладывал он позднее Сигизмунду III, — я велел поджечь Замо­скворечье и Белый город...»

Факельщики заметались по городу, поджигая дом за домом. Скоро горели уже целые кварталы. Ветер гнал пламя на московские посады — в Белый город. За валом огня, сбившим волну повстанче­ского наступления (все бросились тушить пожары), наступала наемная пехота. Но она прошла не везде. На Сретенке решитель­ный Пожарский вышиб вон из обороняемого им района и фа­кельщиков, и мушкетеров. Здесь и пожара не было, и враг не прошел.

Окрашенная отблесками пожаров пала на Москву тяжелая дымная ночь. В ней не смолкал набатный звон — звал народ к про­должению боя. Еще днем были посланы гонцы в Серпухов и Колом­ну — за помощью к земскому ополчению. Несколько отрядов спеш­ным маршем двинулись к Москве и к полуночи вошли в Замоск­воречье.

А в Кремле полночи заседали предатели-бояре и командование интервентов. К ним тоже шла подмога. Со стороны Можайска под­ходил с большим королевским войском полковник Струсь. К полу­дню 12 марта ему удалось прорваться в город через бреши, выж­женные предателями в деревянных укреплениях внешнего оборо­нительного кольца столицы.

Усилившись свежим войском и вновь поджегши город во многих местах, интервенты начали теснить восставших. Почти никому из наемников в этот день даже не пришлось, по признанию одного польского поручика, сражаться. Все делал огонь, шедший сплош­ным валом. Пламя теснило москвичей, а захватчики двигались за огненной стеной, поджогами помогая огню пожирать дом за домом.

Дольше всех продержалась Сретенка. За несколько часов пере­дышки Пожарский сумел построить здесь небольшую крепость-острог. И оборонял его целый день. Лишь к вечеру, когда появилась у врага возможность бросить сюда большие силы, интервенты ворвались в укрепление. В рукопашной схватке тяжело ранили князя Дмитрия — вражеская сабля рассекла ему голову. От силь­ного удара не спас и боевой шелом. Соратники подхватили залитого кровью воеводу и вывезли в безопасное место.

Сожженная Москва подверглась безудержному разграблению. Враги грабили всех — и тех, кто участвовал в восстании, и тех, кто отсиживался по домам, и даже тех, кто помогал интервентам. Один из немецких ландскнехтов с восторгом писал на родину, что все солдаты захватили «огромную и превосходную добычу золотом, серебром, драгоценными каменьями». Грабили не только уцелев­шие дома и усадьбы. Разграбили пепелища, ища уцелевшие подва­лы с добром, вином и припасами. Потом принялись за поругание церквей: выламывали оклады у икон, разворовали драгоценную утварь. Храм Покрова на Красной площади был ограблен дочиста.

Сожженная столица была в полной власти оголтелого воинства интервентов. Тысячи лишившихся крова и всяких средств к суще­ствованию москвичей ушли из родного города. Их страшные рас­сказы о поругании столицы узнала вся страна. Гнев народный вскипал с новой силой.

 

 

«КРЕПКОСТОЯТЕЛЪНЫЙ» ГРАД СМОЛЕНСК

 

Шел уже второй год беспримерного «стояния» Смоленска против всей армии короля Речи Посполитой. Голод и болез­ни косили воинов-защитников, стариков, женщин и детей. К июлю 1611 года в крепости осталось меньше полутысячи бойцов.

Сигизмунд III, казалось, хотел дождаться смерти послед­него защитника города. Он и сейчас боялся смоленцев. Королевские саперы, как кроты, вели очередной тайный подкоп под одну из крепостных башен.

3 июля 1611 года она была подорвана интервентами. Рухнув, башня увлекла за собой обширные участки стен. Еще не осела пыль, а в проломы двинулись ударные отряды короля. Даже теперь Сигизмунд начал штурм обескровленного города с нескольких на­правлений. Последние десятки защитников погибли в беспорядоч­ных уличных боях. Уцелевшие смоленские ратники укрылись в большом каменном соборе, высившемся в центре города.

«Но королевские люди у церкви двери вырубили и начали людей рубить и живых хватать. Архиепископ же взял честной крест и пошел во всем святительском облачении навстречу иноверцам. А они, окаянные, голову ему рассекли...

Один же посадский человек, по имени Андрей Беляницын, видя, что иноверцы избивают народ, взял свечу, и пошел под церковь, и запалил бочки с порохом, весь пушечный запас. И был взрыв силь­ный, и множество людей, русских и поляков, в городе и за городом побило. И ту большую церковь, верх и стены ее, разнесло от сильно­го взрыва. Король же польский ужаснулся и в страхе долгое время в город не входил».

Эхо гигантского взрыва, последнего в героической обороне Смоленска, не скоро угасло в окрестностях.

Город пал. Но победа врага была и его поражением. Один год восемь месяцев и две недели бесславно топтался король у неодоли­мой «крепкостоятельной», как прозвали Смоленск в народе, твер­дыни. Все это время Смоленск прочно приковывал к себе основ­ные силы врага, истощая и армию его, и королевскую казну, из ко­торой сосали жалованье наемники, и боевой дух королевского войска.

Сдайся Смоленск — и судьба русской государственности ушла бы за роковую черту, у которой она стояла все смутные годы. Подвиг Смоленска вновь высветил одну несравненную черту русского национального характера — удивительную стойкость народа, понимавшего, что речь вновь, как в седые времена татаро-монгольского нашествия, идет о судьбе Отечества. Когда приходило к защитникам понимание этой глубокой истины, силы их умножа­лись, каждый бился за десятерых, сотня сражалась, словно тысяча. Ни осадный голод, ни злой мор, ни тяжкая смерть товарищей, родных и близких уже не могли поколебать мужества, рожденного неистребимой любовью к Родине. «Чтобы победить Россию, русско­го солдата нужно не только два раза убить, — воскликнул позднее один из германских императоров, пораженный стойкостью россий­ских войск, — но еще и повалить!» А войти в русский город враг мог лишь после того, как погибал в бою последний его защитник. Смоленск еще раз подтвердил это, оставшись в народной памяти примером для грядущих поколений.

 

НОВГОРОДСКИЕ БАТАЛИИ

 

Оккупацией Москвы и падением Смоленска беды не исчерпывались. Все более напряженной и опасной становилась ' обстановка на северо-западе страны. Весной 1611 года сюда устремились войска Сигизмунда III. С ведома московских бояр-предателей они с ходу взяли отстоявший недалеко от Новгорода Торопец. В марте пришла еще одна потеря: большой отряд литовских феодалов взял Старую Руссу, один из древнейших русских городов. Врагу открылся прямой путь на Новгород. Скоро неприятель объявился под его древними стенами.

Положение Новгорода становилось трагическим. Наступление на него шло сразу с четырех направлений. Из-под Смоленска, где стоял Сигизмунд III. Из Литвы — войска ее хозяйничали в южных новгородских уездах. Из Ливонии, из-за которой спорили Швеция и Польша. И наконец, с севера, откуда обрушились шведы.

Все было плохо. Не улучшили дела и переговоры послов Ляпу­нова со шведами. Глава земского ополчения просил Делагарди помочь в борьбе против королевских полков, засевших в Москве. За это он обещал отдать часть новгородских владений и даже намекал на принятие на русский престол шведского королеви­ча. Делагарди охотно вел эти дипломатические игры, а одновре­менно стягивал к Новгороду полк за полком якобы для того, чтоб, завершив переговоры, идти оттуда под Москву, на помощь Ляпунову.

Это был расчетливый и наглый обман. В предрассветные часы 16 июля 1611 года шведы с нескольких направлений пошли на штурм Новгорода. С помощью неизвестного предателя им удалось открыть одни из ворот — рыцарская конница ворвалась на улицы. Началась резня и грабежи. Скоро вспыхнули в разных местах пожары.

Сопротивляясь врагу, защитники города отступили в непри­ступный Новгородский кремль и затворили ворота. Вряд ли Делагарди, потратившему шесть месяцев на овладение маленькой Корелой, удалось бы взять мощную цитадель. Но новгородские воевода и бояре допустили одну непростительную ошибку, ставшую роковой.

В кремле не было ни запасов пороха, ни провианта. «Осадное сидение» в такой ситуации было немыслимо. После нескольких панических заседаний военного совета Новгородский кремль был сдан шведам.

Теперь шведы хозяйничали во всей новгородской земле и заста­вили новгородцев присягнуть одному из шведских принцев. Карл IX ликовал. Он устроил торжественный молебен по случаю победы и издал указ о присоединении новгородских пограничных крепостей к шведской короне.

Роковых просчетов становилось все больше и больше. Вра­гам России казалось, что до крушения могучей державы остался один шаг.

 

ГИБЕЛЬ ПРОКОПИЯ ЛЯПУНОВА

 

Направляясь из рязанских пределов на освобождение Москвы, Ляпунов не раз говорил, стремясь, чтоб об этом прослышали враги, что армия его огромна. Называлась цифра 40 тысяч воинов, потом 80, затем и больше 100 тысяч! На самом же деле бойцов в ополчении было гораздо меньше. Ляпунов привел под Москву около 6 тысяч человек, небольшие отря­ды были у казацких атаманов. Правда, под Москвой земское войско пополнилось бежавшими из сожженного города москвичами. Их помощь была значительна, но и с ней сил для овладения сто­лицей не хватало. Замкнуть в кольцо занятый врагом город не удавалось.

В июле 1611 года Ляпунов и его сподвижники все же предпри­няли штурм Китай-города и Новодевичьего монастыря. Само­отверженность русских ратников, их яростное презрение к смерти обеспечили большой успех. Были освобождены важные районы столицы, теперь за врагом оставался только Кремль. Но взять эту неприступную твердыню, одно из лучших оборонительных соору­жений того времени, без артиллерии и перевеса в силах было не­мыслимо.

Нужна была серьезная военная помощь.

В поисках ее Ляпунов и затеял переговоры со шведами. Но шведский король вместо помощи принялся захватывать город за городом, волость за волостью.

Надежда на шведскую помощь оказалась крупным просчетом Ляпунова.

Завистники его сразу воспользовались этим, стали говорить, что Прокопий вместо одного иноверца, польского королевича, желает посадить другого – шведского.

А тут еще летом 1611 года начались перебои в снабжении ополчения провиантом. Крестьяне подмосковных сел уже ничем не могли обеспечить армию, все припасы у них кончились. А из даль­них городов обозы почти не шли. Да и те, что направлялись, часто подвергались разграблению. Грабили интервенты, грабили и «свои» разбойные люди.

Ляпунов пытался пресечь разрушавшее армию зло, приказывал казнить на месте казаков-разбойников, но тщетно. Только озлобил многих против себя. Своевольное казачество, подстрекаемое не­доброжелателями, 22 июля 1611 года собрало круг и вызвало в него Ляпунова.

Ляпунов явился, вошел в круг. С разных сторон буйной толпы посыпались на него обвинения. Честолюбивый дворянин пытался оправдаться, возвысил голос.

Тут вошел в круг некий атаман Сидорка Заварзин и зачитал грамоту, призывавшую «бить донских казаков повсюду, чтобы вконец уничтожить этот злой народ и успокоить московское государство». Под грамотой стояла подпись Ляпунова. «Твоя?» — спросили Прокопия. Он долго разглядывал бумагу, потом сказал неуверенно: «Походит на мою руку, только я не писывал!»

Но его уже не слушали. «Изменник!» — кричали со многих сторон. Ярость круга стремительно нарастала. Мелкий казацкий атаман Карамышев вдруг подскочил к Ляпунову и ударил его саблей!

Прокопий упал. Лишь один человек, дворянин Иван Ржевский пытался остановить самосуд. Чья-то сабля и его свалила рядом с Ляпуновым.

Два изрубленных тела несколько дней лежали на месте непра­ведного судилища...

Истинная причина гибели Ляпунова открылась позднее. Грамо­та, зачитанная в кругу, была ловко состряпана интервентами, подпись Ляпунова на ней была поддельной. А доставивший гнус­ную подделку атаман Сидорка был польским лазутчиком.

Гибель авторитетного главы ополчения поставила общее дело на край гибели.

Дмитрий Пожарский, лечившийся от раны, отказывался верить страшному рассказу о гибели Ляпунова от рук своих же спо­движников.

Но такова была жестокая правда. Дело освобождения получило еще один удар — объединение многих патриотических сил вновь готово было распасться. Ополчение, созданное Ляпуновым, еще существовало. Во второй половине 1611 года оно еще два раза пыта­лось овладеть столицей, вытеснить из нее интервентов. Но тщетно. Нужна была новая сила.

И она появилась.

 

ГРАЖДАНИН МИНИН И КНЯЗЬ ПОЖАРСКИЙ

 

Был же в 1612 году в Нижнем Новгороде некий муж добродетельный и очень рассудительный, — рассказывает одна средневековая повесть, — по имени Козьма Минин, людьми избранный земским старо­стой в Нижнем Новгороде. Этот Козьма издавна слышал про храбрость смолян, и про мужество дворян города Смоленска, и о том, что они большую помощь Московскому госу­дарству оказывали... и великую храбрость и усердие показали... и много вражеских полков побили».

Кузьма Минин был сыном зажиточного солепромышленника. Сам он не пошел по стопам отца, а стал торговым человеком. Завел мясную лавку в Нижнем Новгороде, жил без нужды, даже скопил кой-какое серебро на черный день. Так бы и прожил Кузьма мел­ким купчишкой, которого знают на нескольких соседних улицах. Но судьба распорядилась иначе. Смутное время вошло в судьбу каждого русского человека. Одних оно душило страхом и рабской покорностью, других побуждало к дерзкому разбою, а многих подвигло на великие дела во имя гибнущей Родины.

Позднее Минин вспоминал, что летом 1611 года, в те дни, когда враг сокрушил Смоленск, взял Новгород и держал в руках Москву, не раз приходил к нему один и тот же сон. Будто идет он во главе большой и сильной рати спасать государство от ворогов. Кузьма просыпался по ночам и думал: купеческое ли дело — браться за ратный труд? Мучился сомнениями, размышляя, как поступать. В конце концов рассудил так: «Если знатные не возьмутся за дело, то его должны взять на себя простые, и тогда начинание их во благо обратится и в доброе совершение придет!»

Трудно сказать, чем бы кончились душевные терзания Минина, но сама жизнь подтолкнула его к действию. Нижегородцы избрали Минина земским старостой. На одной из сходок посада новый ста­роста скоро выступил с призывом собирать ополчение для освобож­дения Москвы.

«Московское государство разорено! — горячо говорил Минин. — Люди посечены и пленены... Бог хранил наш город от напастей, но враги замышляют и его предать разорению, мы же нимало не беспо­коимся и не исполняем свой долг!.. Если мы хотим помочь Москов­скому государству, то не будем жалеть своего имущества... дворы свои продадим, жен и детей заложим!!»

Словам Минина многие внимали жадно и с горячим сочувст­вием. На одной из многолюдных сходок нижегородцы приняли «приговор», который тут же все и подписали. В нем поручено было старосте Кузьме Минину определить, «с кого сколько денег взять, смотря по пожиткам и промыслам». Староста, размыслив, предло­жил: «Братья, разделим на три части имения свои, две отдадим воинству, себе же едину часть на потребу оставим!» Сам Минин, по преданию, пожертвовал не только все свое имущество, но и золотые и серебряные оклады с икон, и драгоценности жены Татьяны — звонкие мониста и золотом шитые украшения.

Пример старосты зажег многих. Добровольные пожертвования, которые понесли посадские люди к съезжей избе, были для той эпохи делом невиданным. Вести о них сразу расцветились легенда­ми и пошли гулять по Руси, рождая волну патриотических чувств.

Со всех деревень и сел Нижегородского уезда предложено было собрать «пятую деньгу», то есть пятую часть доходов. Все платили этот трудный налог безропотно, не требовалось ни уговаривать, ни грозить. Всяк понимал — на святое дело сбор! Собирали и деньгами и припасами. Скоро стала полниться казна ополчения первыми сотнями крестьянских рублей.

Тогда перед Мининым и его сподвижниками встал трудный вопрос: кому доверить набирать армию, снаряжать ее и командо­вать? Где найти «честного мужа, которому заобычно ратное дело?» Долго голову ломали, разных воевод вспоминали, но по размышле­нии зрелом никому не решились вручить народное дело.

И тогда Кузьма назвал имя князя Дмитрия Пожарского! Он в это время находился недалеко, в своей нижегородской вотчине, селе Мугрееве, где все еще лечился от тяжкой раны, полученной в московских боях. Рана на голове оказалась тяжелой, зарасти-то заросла, да принесла другой недуг — падучую болезнь.

Не сразу согласился Дмитрий на предложение нижегородцев. Взвешивал и свое непростое положение, и положение в стране. Но потом согласился при условии, что назначат к нему в ополченке казначеем Кузьму Минина.

Радостно встретили это известие нижегородцы: и князь был теперь у будущего войска боевой, умелый, и в делах ему помогал человек честный и энергичный.

В конце 1611 года начали сбор ополчения. Небольшой отряд был у Пожарского, с ним он и пришел в Нижний. Здесь примкнули к нему полторы сотни стрельцов. В январе 1612 года объявились в Нижнем изгнанные со своих владений Сигизмундом смоленские служилые люди. Получив жалованье из мининской казны, они обзавелись оружием и боевыми конями и тоже встали в строй опол­чения. Видя, как растет войско, радовался Минин: «Се, братия, грядете к нам на утешение граду нашему, — говорил он смоля­нам, — и на очищение Московскому государству!»

На призывы Минина и Пожарского откликался город за горо­дом — и поморские, и поволжские, и южные, и околомосковские. «Из всех городов воины стали к князю съезжаться, видя их с Козьмой заботу о войске, и собрались многие полки, желая идти к царствующему городу Москве, и писали грамоты из Нижнего Нов­города от всего народа в города и большие села, чтобы ратники на стоянках готовили припасы и продовольствие, чтобы ни в чем не­достатка не было».

 

В ПОХОД!

 

В феврале 1612 года Пожарский выступил с ополчением из Нижнего в сторону Москвы. Дошли до Балахны, радостно встретившей их хлебом-солью. Здесь присоединился к Дмитрию отряд воеводы Матвея Плещеева.

Из Балахны двинулись к Юрьевцу. Там еще один отряд присоединился — служилые татары. Дальше двинулись на Кинешму — и снова встреча была радостной, город дал подмогу и казну.

Из Кинешмы рать перешла в Кострому. Костромской воевода Иван Шереметев хотел было не пустить Пожарского в город, но посадские люди пришли в такое волнение, что воевода едва не по­платился головой за свою спесивую строптивость. Не подоспей во­время Пожарский — и не сносить бы Шереметеву головы!

Простояв в Костроме совсем недолго, ополчение двинулось к одному из крупнейших городов — Ярославлю. Древний город встретил их торжественным звоном. В Ярославле ополчение про­стояло четыре месяца. Сюда стекались все, кому было дорого за­теянное в Нижнем дело — освобождение Москвы, вызволение Родины. Здесь в Ярославле возник и общий земский совет, душой которого был Минин. Кузьма теперь носил данный ему советом титул, каких никто и никогда на Руси не имел, — «выборный всею землею человек!».

Дел у него было множество. Нужно было создать управление на огромной территории, поддержавшей патриотическое движение. В Ярославле возникли приказы, наподобие московских, — Помест­ный, Казанский, Новгородский и прочие. Из разных городов текли в Ярославль деньги и припасы. Из серебряной утвари сметливый Кузьма, быстро создав Денежный двор, приказал чеканить полно­весную монету. Теперь было чем платить жалованье служилому люду.

 

ЯРОСЛАВСКОЕ СТОЯНИЕ

 

До Ярославля все текло споро. Счет времени от города до города шел на дни. А в славном Ярославле ополчение Минина и Пожарского провело четыре долгих, много вместивших в себя месяца. Причиной задержки стала нежданная угроза с дальнего севера. Казалось бы, далеко от Ярославля до шведского рубежа. Но северные пограничные дела, шведские захваты в новгородских землях остановили осво­бодительный марш ополчения.

Занятый шведами, Новгород фактически отложился от Россий­ской державы. Образовалось эфемерное «Новгородское государст­во», запросившее у Швеции королевича «себе на царство». Такое предательство новгородских бояр не приняли даже ближние нов­городские города-крепости. В шведской осаде погибли почти все защитники славного Орешка, лишь тогда крепость была присоеди­нена к «государству».

Старую Ладогу и Тихвин заставила присоединиться к нему тяжелая стенобитная артиллерия интервентов.

Шведские когти тянулись и дальше — отряды Делагарди штур­мовали остроги на Беломорье. Мечтания северных королей о «Ве­ликой Швеции», омываемой многими морями, казалось, обрета­ли реальные черты. Шведское наступление грозовой тучей навали­валось па Россию с севера, тень ее скоро накрыла и Ярославль.

По мало этого! Речь Посполитая и Швеция вдруг забыли свои споры из-за Ливонии и заключили перемирие. Смертельные про­тивники бросились делить русский пирог, и им стало не до ливон­ских пряников! Речь Посполитая, захватив Смоленск, зарилась теперь на Москву. Шведы хозяйничали в Новгородском крае и вплотную приступили к захвату русского Поморья. Государствен­ная самостоятельность России находилась на грани исчезновения.

Такие дела резко повлияли и на положение ополчения. Осуще­ствись шведские планы — и ополчение лишилось бы главной базы снабжения — северных уездов. Возникла и угроза прямого военно­го столкновения со шведами. Тогда ополченцам было бы уже не до московских дел.

Около трех месяцев Пожарский вел тонкие дипломатические переговоры. Посылал посольства в Новгород и принимал новгород­цев, просил их прислать выборных для участия в замышляемом избрании нового государя. Чтобы успокоить шведов, говорил послам, может, и шведского королевича выберет будущий Земский собор. Добился у новгородцев обещания не требовать от соседних уездов присоединения к их «государству».

И лишь когда руководители ополчения окончательно и твердо убедились, что Русский Север, связанный с ополчением тысячами живых нитей, не будет отрезан и — главное! — что шведы не на­несут ополчению удара в спину, когда оно двинется на Москву, Дмитрий Пожарский и Кузьма Минин решили: пора выступать!

 

ВЫЗВОЛЕНИЕ МОСКВЫ

 

В июле 1612 года князь Дмитрий отрядил на Москву первые сотни дворянской конницы. Их вел малоизвестный воевода Михаил Дмитриев. Многие знатные дворяне отказались занять командные посты в войске, которое возглавлял не­достаточно родовитый, по их мнению, князь Пожарский. Феодальная местническая спесь даже в этот трудный для Родины час взяла верх над отечественными интересами.

24 июля Дмитриев достиг Москвы, ввязался в тяжелый бой с интервентами, но удержался у московских стен, где уже год стояли многие казацкие отряды — осколки Ляпуновекого опол­чения.

С появлением Дмитриева часть казаков во главе со знамени­тым своевольным атаманом Заруцким ушла от Москвы, но многие остались, примкнули к ополчению.

Следом за авангардом подтянулся к Москве полк князя Лопаты-Пожарского. Семь сотен конников закрепились между Тверскими и Никитскими воротами. Все ближе становилось время освобождения столицы.

А в сердце Москвы — Кремле, Китай-городе — шел неприкры­тый грабеж. Жадные руки наемного воинства шарили в царской казне и кремлевских соборах. Кощунственно выламывались золо­тые и серебряные оклады с почитаемых икон. Было ободрано изукрашенное золотом царское место в Успенском соборе. Интер­венты рыскали по кладовым дворца, снимали золото и сереб­ро с парадной конской сбруи, посохов, ножен, колчанов, наря­дов... Потом наступила очередь великокняжеских усыпальниц в Архангельском соборе стали срезать золотое шитье с покро­вов на гробах, красть церковную посуду.

Добрались и до самых-самых потаенных сундуков царской сокровищницы, где хранились символы государственной власти. Украли корону Бориса Годунова. Цена ее была баснословной. Корону украшали два огромной величины сапфира — «лазоревый и синий яхонты», большие алмазы, изумруды, рубины, жемчуг, а венчали сокровище два массивных золотых обруча и крест.

Набрали и «недостроенную» ювелирами корону Лжедмитрия I. В ней сиял невиданных размеров алмаз, искрившийся всеми цветами радуги, а чуть ниже алмаза лучился сказочно великий-изумруд...

Исчез из сокровищницы золотой царский посох, усыпанный бриллиантами от массивного набалдашника до тонкого конца-острия...

Исчезли два носорожьих рога. А это что, ценные предметы? — спросит современный читатель. В средние века такой рог считался редчайшей драгоценной диковиной, какими обладали немногие короли. Ценились они в сотни тысяч золотых...

Москва была отдана на поток и разграбление, спасать ее нужно было немедленно.

В середине августа Пожарский выступил из Ярославля на Москву. Двигались медленно, одолевая в день по десять — двадцать верст. Тащили тяжелые пушки, тянули по разбитым ухабистым дорогам обозные телеги. Лишь к двадцатым числам августа рать подошла к Москве и заняла позиции в западной части города, за Арбатом.

Сделано это было неспроста. Именно с запада спешил к Москве посланный Сигизмундом гетман Ходкевич. С ним шла вся королев­ская армия, развязавшая себе руки после падения Смоленска. Дмитрий решил перекрыть ей пути к центру столицы, к Кремлю, в котором сидел гарнизон наемников.

Ополчение едва успело занять позиции. Уже через день-два, утром 22 августа 1612 года, гусарская конница Ходкевича, одетая в блиставшие на августовском солнце доспехи, появилась у Новодевичьего монастыря. Поле около него стало местом первой схват­ки. Вслед за конницей в битву вступили пешие войска. Сражение быстро разрослось, распространившись на выгоревшие в июльский пожар московские слободы.

Стремясь с ходу решить дело в свою пользу, Ходкевич усиливал нажим на войска Пожарского, вводил в битву полк за полком. Цель его была ясна: прорваться к Кремлю, рассечь окружавшее центр кольцо ополчения, соединиться с наемниками и вместе довершить разгром Пожарского. Однако плотный ружейный огонь стойких стрелецких сотен остановил продвижение гетмана. Ополчение выдержало первый натиск.

Увидев заминку гетмана и желая ему помочь, из Кремли ударили в тыл ополчению гусары полковника Струся. Но Пожарский был
готов и к этому выпаду врага: часть войска он с начала битвы держал для его отражения. Стрельцы бросились навстречу вышедшему гарнизону с такой яростью, что атака захлебнулась, едва начавшись. «В то время,– уныло писал польский полковник Будила, мы понесли такой урон, как никогда!»

Первый день сражения склонился к вечеру. Пожарскому удалось сохранить замкнутое вокруг центра столицы кольцо. Но потери были большими. Армия его была и так не очень велика, всего около 10 тысяч человек привел с собою князь к Москве. Многие полегли в первый день. Что же принесет следующий? – тревожно думал Дмитрий.

День 23 августа прошел спокойно. Потерпевший серьезный урон Ходкевич приводил в порядок потрепанные полки. Новый бой начался на рассвете 24 августа. Гусарская конница навалилась на ополчение и к середине дня прижала полки Пожарского к Москве- -реке, а затем загнала их и воду. Интервентам казалось, успех был близок, но и Дмитрий понимал, что уступить сейчас никак нельзя: погибнет общее дело. С последним резервом он сам ринулся в бой и сумел удержать важную переправу через реку – Крымский брод. Не пустил врага к Кремлю.

Тогда гетман предпринял последнюю попытку. Он перенес бои на другой участок, в район Серпуховских ворот. Здесь оборону держали казацкие отряды – остатки первого ляпуновского ополчения. Пять часов длился бой с ними, пока Ходкевич не достиг желаемого. Рассеяв казацкие отряды, гетман открыл себе дорогу на Кремль!

Теперь то, полагал Ходкевич. победа достигнута. Не мешкая ни минуты, он приказал направить в Кремль обозы с продовольствием и боеприпасами для изголодавшегося гарнизона. Обоз в четыреста повозок растянулся по всей Ордынке, заполнил Серпуховскую площадь.

Стремление гетмана как можно скорее укрыть свои запасы за стенами кремлевской цитадели сослужило ему плохую службу. Обоз привлек внимание казаков, которые решили не упускать такой добычи. Их разогнанные было гусарами сотни собрались в развалинах вокруг Серпуховки и вновь ударили на врата. Напа­дение невесть откуда собравшихся казацких отрядов ошеломило интервентов. Сопротивление их было беспорядочным и слабым.

Обоз пришлось защищать но всей его огромной длине, но из этого ничего не вышло.

Казаки скоро расчленили линию защиты и, действуя дерзко и умело, отбили весь обоз, телегу за телегой.

Этот казацкий успех подбодрил ополченцев в других местах. В разных концах Москвы радостно зазвонили колокола, давая знать о победе, поддерживая тех, кто упал духом, утомился в непрерыв­ном сражении. И, несмотря на потери и усталость, Пожарский решил вновь атаковать врага. Он понимал – еще один день ожесто­ченного кровопролития ополчение уже не выдержит. Да и враг мог закрепиться в захваченных по Москве опорных пунктах. Князь-полководец чувствовал: или сегодня, 24 августа, одолеть врага, или...

Многие воеводы сомневались в правильности решения, к кото­рому склонился Пожарский. Выл момент, когда заколебался и сам Дмитрий. Но все перевесила решимость Кузьмы Минина, который вызвался возглавить атакующий авангард.

Уже настал вечер, когда он потребовал у Пожарского выделить ему бойцов для наступления. «Бери, кого хочешь», — отвечал уставший князь. Минин взял три дворянские сотни и отряд солдат. Вброд перейдя Москву-реку, отряд отчаянных храбрецов бросился на войска гетмана. Чего угодно ожидали наемники, но не этой не­ожиданной атаки в вечерних сумерках. Даже не сообразив, что про­исходит, кто и откуда наступает, они бросились в бегство.

Поднявшаяся в наступающей темноте пальба, победный клич предводимого Кузьмой отряда и смятение врага влили новые си­лы в измученные рати ополченцев, в укрывшиеся в развалинах и пожарищах группы казаков, в отступившую было стрелецкую пехоту.

Вконец обессиленная многодневным сражением, потерявшая половину бойцов армия освободителей вдруг поднялась в едином атакующем порыве во всех концах Москвы! Опытный Ходкевич не понимал, что происходит, откуда взялись у русских новые силы. Всю жизнь он провел в войнах и походах, но с таким порывом столкнулся впервые. О победе уже не приходилось думать — дай бог армию снасти от гибели и унести ноги. В поздних сумерках он отдал приказ к общему отступлению из Москвы, чтоб уже никогда в нее не вернуться.

Дней через десять после отхода Ходкевича, в начале сентября. Пожарский послал в Кремль вежливую грамоту. «Всему рыцарст­ву, — начиналась она, — князь Дмитрий Пожарский челом бьет». Но за внешней вежливостью была сокрыта непреклонная твердость. Князь предлагал гарнизону сдаться. «Ваши головы и жизнь, — обещал предводитель ополчения. — будут сохранены, я возьму это на свою душу и упрошу всех ратных людей».

Послание Пожарского вызвало очередной приступ злобы у по­терявших самообладание королевских полковников. «Лучше ты, Пожарский, отпусти к сохам своих людей, пусть холоп по-прежне­му возделывает землю, поп знает церковь, а Кузьма пусть занимает­ся своей торговлей!» Отвечая так, спесивые шляхтичи еще надея­лись на помощь короля и ждали его прихода. Сигизмунд III и в самом деле затевал новую авантюру, но после разгрома Ходкевича требовалось время, чтоб собрать новые силы.

Королю нужны были целые месяцы, а в осажденном Кремле и Китай-городе счет шел на дни. Уже в сентябре здесь жестоким хозяином положения стал голод. Воловья шкура стоила три рубля. Солдаты резали ее на полосы, варили и жевали целыми днями. Лепешка с лебедой стоила рубль и слыла сказочным лакомством. Ни собачьего лая и ни кошачьего мяуканья не было слышно — всех животных повыловили и съели доблестные рыцари. Пожухшую лебеду и крапиву по задворкам повыдергали с корнями, кору со всех деревьев ободрали. К началу октября уже и дохлая ворона стала цениться в полновесный рубль.

Помощи интервентам не было, голод косил наемное воинство, и в двадцатых числах октября оно запросило о переговорах. Полков­ники и напоследок попытались торговаться с освободителями об условиях сдачи. Это вызвало гневное возмущение казаков. В один из дней, не спрашивая атаманов, они кинули клич и пошли на штурм укреплений Китай-города. Стихийный приступ был на­столько неожиданным и яростным, что интервенты не сумели дать ему отпора, — Китай-город был взят!

Моральный дух осажденного воинства упал окончательно. «Мы, — признавался в своих записках Будила, — принуждены были войти с русскими в договор, ничего не выговаривая себе, кроме того, чтобы нас оставили живыми».

26 октября 1612 года заскрипели заржавевшие петли давно не открывавшихся кремлевских ворот. В этот день вышла и сдалась кучка бояр-предателей. Главу продажной семибоярщины Мсти­славского вели под руки. Следом семенили остальные приспешни­ки интервентов. На лицах у всех — уныние и страх. А за ними, качаясь от голода, брела изменная дворянская мелочь...

Гневные крики собравшихся ополченцев встретили предателей. Но Пожарский, как и обещал, не допустил расправы без суда.

На другой день сложил оружие гарнизон интервентов. Полко­вые знамена и штандарты, мушкеты, сабли, боевые шлемы и доспе­хи были свалены в кучи на московских площадях. Жалкая обезоруженная толпа покинула Москву. Никто не мог узнать в ней спесивого воинства, явившегося сюда и блеске доспехов пол­тора года назад.

Москва ликовала! Во всех церквах звонили и звонили колокола. Земская рать победным маршем прошла с Арбата на Красную площадь. Здесь она встретилась с подошедшими из Зарядья не­стройными колоннами казаков. Сойдясь возле Лобного места, оба войска земское и казачье - повернули к Спасским воротам и вошли в Кремль.

Москва была чиста от врагов и свободна!

 

НОВАЯ ДИНАСТИЯ

 

К январю 1013 года съехались в Москву выборные из всех городов на Земский собор.

Собор был многолюден, почти 700 человек. Вместить та­кое множество мог только кремлевский Успенский собор. Там и сходились день за днем. «По многие дни было собра­ние людям, – сообщает летопись, – дела же утвердить не могут и всуе мятутся!»

Дело собор утверждал особое – выбирал царя. Первым было решение не выбирать царя из иностранцев. А предложения такие сначала были — и шведского королевича Филиппа выдвигали, и сына германского императора. Но, помня историю с польским коро­левичем Владиславом, который и сейчас считал себя русским царем, от этого в конце концов отказались.

Стали обсуждать кандидатов из знатных родов: князей Шуй­ских, Воротынских, Трубецких. Выли и менее родовитые претен­денты, среди которых называли Михаила Романова. Романовы не могли тягаться родовитостью со столпами русской знати, поскольку вели свой род лишь с XIV века «из прусс», то есть от какой-то ветви прибалтийских феодалов. Род Романовых усилился в XVI веке во времена Ивана Грозного, одна из жен которого происходила из этого рода.

Юный Михаил Романов был угодой многим московским боярам именно своими «младыми летами». «Выберем Мишу Романова! — не скрывая своих замыслов, агитировал боярин Федор Шереме­тев. — Он молод и будет нам поваден!» Стремление иметь «повадного» неопытного монарха вот цель, которую преследовали многоопытные и хитроумные московские политики, сторонники Михаила.

Споры шли долго, и лишь в феврале, спустя месяц после первых заседаний, пришли к решению избрать Михаила! Соборное посоль­ство направилось в Кострому, где пребывал с матерью новоизбран­ный царь. 14 марта 1613 года посольство, сопровождаемое чуть не всей Костромой, направилось просить Михаила принять корону и... получило отказ. По заведенному обычаю послы ходили просить Романова несколько раз, церемонии упрашивания продолжались довольно долго. Наконец «уговорили» Михаила принять венец.

Так совершилось воцарение на русском троне династии Романо­вых, которая правила в России 304 года – до февраля 1917 года.

Первый из Романовых, как и предполагали многие, оказался личностью заурядной. В первые годы его правления в верхах царила атмосфера интриг и злоупотреблений. Царь не оказывал заметного влияния на дела разоренной страны, часто был игрушкой в руках противоборствующих группировок. Некоторые перемены произошли в 1619 году, когда вернулся из польского плена отец Михаила, энергичный патриарх Филарет. Став фактическим сопра­вителем сына, он государственными делами занимался больше, чем церковными. В грамотах именовали его не иначе как «великий государь». Дела в правительстве пошли лучше, хотя традиции сму­ты и разброда, укоренившиеся за первое десятилетие XVII века, еще долго давали себя знать.

С освобождением Москвы и избранием нового царя война не кончилась. Она продолжалась еще шесть лет, и армия Сигизмунда не раз подкатывалась к столице и даже пыталась штурмовать ее. Только 1 декабря 1618 года было подписано перемирие между Речью Посполитой и Россией. Сигизмунду отошла вся Смоленщина и Черниговщина — почти тридцать городов! Новая граница прохо­дила совсем недалеко от Вязьмы, Ржева и Калуги. Исконно русские земли были на десятилетия потеряны.

А на северо-западе в невские берега все сильнее впивались швед­ские когти. В 1617 году по Столбовскому миру между Россией и Швецией древние новгородские земли, прилегавшие к Балтике, бы­ли отторгнуты от России. Почти на целый век ушли они из россий­ского лона. Потребовались двадцатилетняя Северная война и новое крайнее напряжение народных сил, потребовались неукротимая во­лн и яростная энергия Петра Великого, чтобы Россия вновь твердой ногой встала на берегах суровой Балтики.

Высокую цену заплатила страна за царскую близорукость да боярское предательство. Многие старинные области лежали в раз­рухе. Тверской край, например, обезлюдел полностью. Земли его стояли «впусте» до середины XVII века, когда были заселены тыся­чами бежавших в Россию от шведского гнета карел. В новгородских землях уровень хозяйственного освоения, существовавший в сере­дине XVI века, был восстановлен лишь к концу XVII столетия. То же самое было и во многих других местах государства.

Вот такой тяжелый след оставили до крайности ослабившие страну события конца XVI — начала XVII века. И немудрено! Ведь даже самый краткий перечень потрясений, пережитых Россией, — Ливонская война, опричнина, войны с Крымом, за которым стояла могущественная Османская империя, жесточайшие многолетние голода, новые войны с Речью Посполитой и Швецией, оторвавшими огромные массивы русских территорий, противоборство политиче­ских и военных сил внутри страны, хозяйственная разруха и закре­пощение, вызвавшее восстания по всей земле, — все это говорит о том, что страницы нашей истории наполнены глубочайшим тра­гизмом. Удивительным кажется, как страна устояла и уцелела в та­ких условиях? Кто спас российский корабль от гибели в волнах бу­шующего моря внутренних бед и внешних напастей?

Ответ один — русский народ!

 

Глава 7. Навеки вместе

КАНУН ОСВОБОЖДЕНИЯ

 

Середина XVII столетия увенчана событием, имеющим неоценимо огромное значение для всей последующей истории нашей страны, включая и современную эпоху. В это время произошло воссоединение Украины с Россией.

Братские народы русских, украинцев и белорусов ведут происхождение от одного общего корня — древнерусской народности. В трудную эпоху феодальной раздробленности и тяже­лейшие времена ордынского ига произошло постепенное обособле­ние и развитие трех мощных ветвей. Появились новые, хотя и очень похожие друг на друга языки, сформировались особенности культуры.

Великорусская народность сложилась в северо-восточных землях территории Древнерусского государства, белорусская — в западных, украинская – в юго-западных.

Жизнь всех трех народностей протекала в сложнейших условиях, не раз каждая из них находилась на грани исчезновения. Вели­корусская народность складывалась в условиях многовековой борь­бы с ордынским игом. В конце концов она преодолела феодальную раздробленность, добилась независимости и сформировала к концу ХV века сильное централизованное государство, быстро ставшее одним из самых мощных в Европе.

А судьба тех древнерусских земель, где складывались украин­ская и белорусская народности, была иной. К середине XIV века, когда на Руси уже началось собирание земель вокруг Москвы, все белорусские и большая часть украинских земель были захвачены литовскими феодалами. Древние галицкие и волынские земли ока­зались под властью польских магнатов. Закарпатье отторгли вен­герские феодалы, Буковину — молдавские бояре. Южные украин­ские степи превратились в места кочевий разбойных крымских орд. Таким образом, ослабленные татаро-монгольским нашествием земли древней Киевской державы, на которых сложилась украин­ская народность, были разорваны на несколько частей феодальны­ми королевствами, княжествами, ханствами. Украинскому наро­ду предстояла длительная борьба за освобождение; в противном случае его историческая судьба могла закончиться полным ис­чезновением — жестокая феодальная эпоха полна подобных примеров.

После 1569 года, когда великокняжеская Литва и королевская Польша слились в мощное феодальное государство Речь Посполитую, положение Украины стало еще более тяжелым. Магнаты и шляхта превратили благодатные украинские степи в сеть барщин­ных имений-фольварков. Король раздавал магнатам «на вечность» украинские земли, которые, несмотря на то что они были заселены украинцами, именовались в жалованных грамотах «пустыня­ми», — только магнат и шляхтич считались людьми, а крестьян, казаков именовали не иначе как «быдлом» — скотом.

Получив кусок — двести — триста гектаров — плодородного чернозема да три-четыре крупных села, феодал организовывал барщинное хозяйство, которое скоро начинало приносить огромные барыши. Многие польские магнаты — Вишневецкие, Конецпольские, Жолковские, Потоцкие — стали сказочными богачами. Им принадлежали десятки городов и сел, реки, леса, дороги. На выка­чанное из фольварков серебро магнаты содержали роскошные дворцы, окруженные в подражание французским королям ухо­женными парками, и целые армии наемников. Вслед за магната­ми саранчой хлынула на Украину мелкая шляхта, ксендзы и иезуиты.

К концу XVI века барщинное хозяйство на Украине распростра­нилось повсеместно. Три, а часто и четыре дня в неделю крестьянин гнул спину на хозяйском поле. Феодальный произвол был закреп­лен законами. По принятому в 1588 году статуту крестьянин, про­живший десять лет в имении какого-нибудь магната или шляхтича (а уже почти вся земля только им и принадлежала), становился на­вечно крепостным. Если он убегал, то где бы его ни нашли в тече­ние двадцати лет со дня побега, он возвращался к хозяину. Все про­изошло на Украине по классической феодальной схеме: первона­чальный разбойный произвол шляхты был быстро оформлен в строгий закон, после чего и дикая барщина и полурабское состоя­ние крестьян стали нормой жизни. «Там, где существовала барщи­на, — отмечал Карл Маркс, — она редко возникала из крепостного состояния, наоборот, обыкновенно крепостное состояние возникало из барщины». Так случилось и на Украине, на территории древней Киевской Руси.

Крепостничество сразу обрело здесь самые жестокие формы. Магнат и шляхтич имели неограниченную власть над своими крестьянами, могли любого из них безнаказанно убить или искале­чить. Более того, владелец мог предоставить такое право даже тому, кто арендовал у него землю, коль хозяин сам не желал управлять имением.

Нещадная эксплуатация сочеталась с религиозным угнетением. Католическая церковь быстро распустила щупальцы по всей Украи­не. Как поганые грибы росли на благодатной земле иезуитские школы, монастыри и костелы, теснившие низшее православное духовенство — городских и деревенских попов. А высшие право­славные чины Украины быстро смекнули, что бороться с королем и магнатами им, собственно, ни к чему, ведь цели у церкви и короля одни — угнетать простой народ. Поэтому в 1596 году была провоз­глашена уния — союз католической и православной церквей под высочайшей эгидой папы римского.

Далеко не все церковники приняли унию, многие остались верны православию. Отрицали католичество и широкие массы городских и сельских жителей, свыкшихся со «своей» религией. Завязалась сложная борьба. Кто выступал только за православие, кто только за католичество, кто за унию. Потом появились еще и лютеране, и кальвинисты. Возникли радикальные учения, вообще отрицавшие власть и церковь. Знаменитый проповедник Феодосии Косой, беглый холоп московского боярина, вообще отрицал догмы и обряды христианства, выступал против рабства, монашества, коро­левской власти, проповедуя идею равенства людей независимо от их национальности и социального положения.

Протест трудовых масс против экономического, национального и религиозного гнета с каждым годом становился все активнее. Главной формой его стали крестьянские побеги, которые приняли массовый характер. Бежали в основном в низовья Днепра — за днепровские пороги. В последней четверти XVI века там жили уже многие тысячи беглых, которых стали называть, как и на Руси, казаками, а край прозвали Запорожской Сечью.

Край этот был мало освоен из-за постоянных татарских и турец­ких набегов. Чтобы обезопасить себя от разбойных рейдов, казаки создали на южных рубежах систему оборонительных засек, откуда и произошло общее название — Сечь. Активные действия против татар и турок способствовали возникновению в Сечи стройной воен­ной организации. Во главе Войска Запорожского стоял выборный гетман. Сечь делилась на полки, полки — на сотни, сотни — на десятки. Все командные должности также были выборными. Посте­пенно возник руководящий орган Сечи - кош, которому принадле­жала не только военная, по и административная и судебная власть. Во главе коша стоял кошевой атаман.

Скоро король Речи Поснолитой обеспокоился быстрым ростом казачества. Чтобы как-то приручить запорожскую вольницу, он принял наиболее состоятельную часть казаков к себе на службу, приказав занести их в особый «реестр». Казаков, попавших в него, стали звать «реестровыми». Им был дан ряд привилегий, а главной задачей королевской службы определили борьбу с турками, пося­гавшими тогда на многие страны Европы.

Однако история шла своими путями, которые вовсе не совпада­ли с королевскими хитростями. К концу XVI века Сечь стала не только оплотом борьбы с турками, но и центром борьбы украинско­го народа против господства шляхетской Речи Посполитой. Именно в Запорожье, куда бежали и бежали порабощенные со всей Украи­ны, возникают основы будущей украинской государственности. Карл Маркс называл Сечь «христианской казацкой республикой» и писал, что с основанием Сечи «дух казачества разлился по всей Украине».

На исходе XVI века, когда Запорожская Сечь набрала силу, Ук­раину сотрясли первые крупные восстания. Они продолжались, идя одно за другим словно мощные морские валы, около пяти лет. С трудом одолев восставших, зверски казнив их предводителя Севе­рина Наливайко, магнатское правительство объявило все казачест­во вне закона и ликвидировало реестр.

Естественно, что это пышнословное, но пустое по сути своей ре­шение не привело к исчезновению казачества, — у Речи Посполи­той уже не было сил, чтобы совладать с ним. Оно крепло для новых освободительных битв. Мальчиков, рождавшихся на казацких хуто­рах, сажали па коней раньше, чем они учились ходить. Главным идеалом юношей становилась свобода родной земли. Уделом испы­танных взрослых бойцов были походы, сражения, а тяжелый воен­ный быт стал нормой их нелегкой и опасной жизни.

И как ни душил король Сечь разными запретами — хлеб на Сечь не ввозить под страхом смерти! Соль не ввозить под страхом штрафа! Оружие не ввозить под страхом смерти! казачество рос­ло, мощь его прибывала.

«Казацкое своеволие, — раздраженно писал король в 1612 году в одном из универсалов, — так развилось, что казаки организовыва­ют себе свое удельное государство. Вся Украина им подвластна. В городах и местечках королевских все управление, вся власть в ру­ках казаков. Захватывают юрисдикцию, законы издают!»

Сечь крепла, копила силы для решающих боев. Прошло не­сколько десятилетий, и борьба развернулась невиданная!

Поднимаясь на борьбу с угнетателями, украинский народ наде­ялся на помощь своего родного брата — русского народа.

Уже во время первых восстаний в конце XVI века предводители восставших обратились за помощью к Москве. В 1593 году руково­дитель восставших Косиньский обратился к русскому царю Федору с просьбой принять казаков в московское подданство. Но слабость переживавшей невиданные трудности России и быстро организо­ванное магнатами убийство Косиньского этому помешали. В 1620 году Сечь отправила посольство в Москву с посланием, в котором от имени запорожского казачества говорилось, что казаки московскому царю «служить готовы против всяких его царского величества неприятелей». Через четыре года киевский митрополит поставил перед русским правительством вопрос о присоединении Украины. Но царь, боясь войны с Полыней, ответил отказом.

А Украина бурлила! В 30-е годы XVII века крестьянские и ка­зацкие восстания стали сотрясать украинские владения Речи Пос­политой чуть ли не ежегодно. Королевская армия, отряды немец­ких наемников, многочисленные войска магнатов бросались из од­ного края в другой, не имея передышек между походами. Феодаль­ный гнет короля, магнатов и шляхты стал невыносимым. В запад­ных районах Украины барщина достигла шести дней в неделю. Крепостная неволя, национальное угнетение и религиозные при­теснения дополнялись еще и неслыханной феодальной анархией, произволом и беззаконием. Шляхта Речи Посполитой кичилась тем, что является якобы самой свободной в мире и не желает подчинять­ся даже собственному королю. Магнаты и шляхтичи, пребывавшие в постоянных ссорах друг с другом, организовывали каждый свою «армию» и отправлялись грабить волости неугодных соседей. Стра­дало от этого в первую очередь украинское крестьянство.

Крестьяне и казаки тысячами уходили в Россию, не раз на служ­бу к русскому царю переходили целые запорожские полки. В ши­роких массах зрело и крепло убеждение в том, что единственная сила, которая может помочь к тяжелой борьбе за освобождение, — это братский русский народ. Логика исторического развития вела Украину к решающему подъему борьбы за освобождение от инозем­ного гнета, за воссоединение с Россией.

 

БОГДАН ХМЕЛЬНИЦКИЙ

 

Во главе этой борьбы встал Богдан Хмельницкий. Он родился примерно в 1595 году в городе Чигирине. К началу освободи­тельной войны ему было около 50 лет, он был уже опытным военным, знающим жизнь зрелым человеком. Отец Хмель­ницкого был украинским шляхтичем, занимал мелкий пост чигиринского подстаросты. Жизненный путь Богдана скла­дывался поначалу так же, как у большинства служилых казаков. Разница была, пожалуй, лишь в том, что одаренному большим при­родным умом юноше легко давалось ученье, о котором позаботился отец. Богдан получил отличное по тем временам образование, знал латинский, польский, турецкий, французский языки.

Как и у всякого служилого человека, главным в жизни Богдана стала военная служба. С юных лет он вместе с отцом участвовал в частых казацких походах на крымцев, неплохо владел всеми вида­ми оружия, освоил, приглядываясь к старшим, многие секреты во­енной тактики. В 1620 году вместе с отцом пошел он — па этот раз под королевским флагом — на войну с турками. В тяжелейшем сра­жении под Цецорами отец Хмельницкого сложил голову, а сам Бог­дан попал в плен, где провел два едва ли не самых трудных года сво­ей жизни.

Вырвавшись из турецкого рабства, вернувшись в родной край, он снова окунулся в кипучую казацкую жизнь, участвовал в похо­дах, занимал выборные должности в Войске Запорожском, в том числе и видную военную должность войскового писаря.

С годами росло и крепло в нем сознание необходимости борьбы за освобождение Родины. Он активно поддерживал восстания про­тив иноземного угнетения, не раз испытывал вместе со всеми горечь поражений. Свободолюбивая его натура не могла смириться с раб­ством. Поэтому несмотря на то, что к пятидесяти годам он сумел пробиться в казацкую верхушку, стал незаурядным полководцем и заставил уважать себя даже при королевском дворе, сердцем Бог­дан тяготел к низам родного народа, страдания которого делали его жизнь душевно тяжкой и безрадостной. Его сочувствие восстаниям часто выливалось в едва прикрытую помощь им, и это не было тай­ной для властей. Один из польских шляхтичей доносил, что Хмельницкий был участником дела, за которое другие заплатили головами, а он избежал заслуженного наказания.

Однако сочувствие и содействие восставшим в конце концов вы­звали крайнюю злость и раздражение властей. В конце 30-х годов Хмельницкого сместили с важной должности реестрового писаря и отправили в родной Чигирин сотником.

К этому времени Богдан Хмельницкий уже окончательно опре­делил свой политический выбор. Свобода Украины — вот что стало его жизненным идеалом и делом, которому он служил до кон­ца дней.

Богатый опыт подсказывал ему, что нужна не отчаянная безо­глядная борьба, не стихия разрозненных восстаний, полыхавших то в одном, то в другом конце многострадальной родины. Нужен даль­новидный политический расчет, нужна организованная военная сила, нужна готовность к долгой борьбе, стойкость и мужество, умение вести и скоротечные сражения, и долгую дипломатическую борьбу.

Начать активные действия Хмельницкому помогло, как ни па­радоксально, сложное положение польского короля Владислава IV. Тот чувствовал себя па королевском троне неуютно и скованно — могущественное магнатство не давало ему шагу ступить по своей королевской воле. Владислав искал средства для возвышения коро­левской власти. Правда, чтобы возвысить ее, нужна была реальная сила, например наемная армия. А чтобы набрать армию, нужны деньги. Чтобы получить деньги, нужна большая вотчина, огромное и — главное — независимое от магнатов владение, все равно где, но только владение за пределами Речи Посполитой. Но для завоевания вотчины нужна была... армия! Все вращалось в замкнутом кругу: чтобы завоевать вотчину — нужна армия, чтобы набрать армию — нужны деньги, а чтобы иметь деньги — нужна вотчина!

Владислав IV долго вел эту «игру без козырей», как метко назы­вали его безрезультатную политику. То пытался завладеть какой-нибудь короной (а значит, и землей) с помощью женитьбы, то зате­вал военные авантюры, то заигрывал с магнатством. Наконец, в 1645 году он решил начать еще одну, на этот раз, как ему каза­лось, беспроигрышную партию своей политической игры. Дело в том, что к нему за помощью обратилась Венеция, подвергшаяся нападению Турции. Венецианцы предложили Владиславу большие деньги с тем, чтобы он набрал армию и выступил против турок.

Быстро создать сильную армию король мог только одним пу­тем — обратиться к казакам. 29 апреля 1645 года он тайно принял в Варшаве казацких старшин, среди которых был и Богдан Хмель­ницкий, сумевший к этому времени вернуть себе достаточно видное положение в Сечи. Король договорился со старшинами, что казаки вопреки позиции магнатов, не желавших обострения отношений с Турцией, так как от этого могли пострадать их огромные владения на Украине, выступят против турок. Король выдал им секретный, скрепленный личной печатью указ-привилей на набор 50-тысяч­ного войска.

Вернувшись на Украину. Хмельницкий, в душе которого уже давно созрели планы борьбы, предложил казацкой верхушке бы­стро набирать войско, но не для сражения с турками за интересы короля, а для освободительной войны. Не всем .по пришлось но душе, богатые казаки донесли на него властям.

Магнаты уже не раз всерьез задумывались о том, чтобы любой ценой убрать Хмельницкого с политической арены. Один из них, Станислав Копецпольский, задолго до освободительной войны предостерегал короля: «Хмельницкий обладает бунтовщическими духом и умом, это человек, способный на великие дела, и его надо очень опасаться!» Не сумев привлечь Хмельницкого для верной службы, магнаты решили расправиться с ним. В 1647 году, во вре­мя отражения одного из татарских набегов, шляхтич Дашевский, подкравшись сзади, ударил Хмельницкого саблей по голове. Спасло Богдана лишь то, что он перед боем надел под меховую шапку небольшой металлический шлем.

Прошло несколько месяцев, и подстрекаемые магнатами шляхтичи, собравшись пьяной толпой, разгромили хутор Субботов, где жила семья Богдана, насмерть засекли его малолетнего сына, увезли жену. Еще через некоторое время Хмельницкого обманом заключи­ли в тюрьму, надеясь расправиться с ним за толстыми стенами. Од­нако поднявшееся в казацкой среде волнение заставило власти освободить его.

Но покушение, погром, тюрьма и постоянные угрозы не остано­вили его. Скоро он стал набирать войско, закупать оружие. Хмель­ницкий уже не скрывал своей цели.

Собрав как-то ближайших сподвижников в роще под Чигирином, он заявил, что настал час для освобождения Украины. Как и его предшественники в годы прежних восстаний, Хмельницкий надежду возлагал на союз с Россией, ее помощь и поддерж­ку. «Не вижу, – заявил он, другого выхода, кроме Москвы!»

Он подробно обрисовал сподвижникам свои намерения. И каж­дый увидел, что это был всесторонне продуманный до мелких де­талей разработанный план трудной борьбы.

Чигиринские власти знали, что Хмельницкий «бунтует каза­ков». Слало им известно и о совещании в роще. Хмельницкий был схвачен и едва не умерщвлен в тюрьме. Чудом удалось ему вырва­ться из цепких рук иноземной власти и в конце 1647 года с тремя сотнями сторонников уйти в низовья Днепра.

Двинуться с такой малой силой сразу в Запорожскую Сечь Хмельницкий не мог — там стоял большой гарнизон наемников. Узнав о начавшемся движении, с разных концов Украины пошла к Богдану казацкая голытьба, крестьяне, бедные городские жители.

Он быстро собрал из прибывших несколько крупных отрядов и как только почувствовал, что сил достаточно, двинулся освобождать Запорожскую Сечь.

Прослышав о его приближении, королевский гарнизон в конце января 1648 года без боя оставил Сечь и ушел на север. А часть слу­живших в нем реестровых казаков перешла к Хмельницкому. Здесь в Сечи казачество единодушно избрало Хмельницкого гетманом. Так движение, всколыхнувшее Украину, одержало первую победу.

 

ПЕРВЫЕ БИТВЫ

 

Наступало время открытой борьбы, в которой можно было или победить или погибнуть, третьего выхода не существовало.

Подняв восстание, буйная Сечь сразу попала в сложное военно-стратегическое положение. С севера могли с часу на час хлынуть, чтоб укротить восставших, магнатские армии, а с юга в любой миг грозил обрушиться крымский хан. По­этому следовало немедленно обезопасить Сечь со стороны Крыма, чтобы бросить силы на освободительную борьбу.

Решить эту задачу Хмельницкий взялся сам. В феврале 1648 го­да возглавляемое им казацкое посольство поскакало в Крым. Явив­шись к хану Ислам-Гирею III, Хмельницкий показал ему королев­ский универсал, призывавший казаков к походу на ханство. После недолгих раздумий Ислам-Гирей согласился послать против коро­левских войск свою летучую конницу.

Итак, южное направление Хмельницкий на какое-то время обе­зопасил — непрочный союз с Крымом был достигнут. Вернувшись в Сечь, казацкий гетман стал готовиться к походу в центральные районы Украины.

Скоро узнал об этом самый могущественный магнат, коронный гетман Украины Николай Потоцкий. Он прекрасно понимал, какую опасность представляет для Речи Поснолитой казацкое войско. «Упаси бог, — тревожно пишет он королю, — чтобы это трехтысяч­ное войско вступило в пределы Украины — оно быстро превратится в сто тысяч! Наберемся тогда горя с ними!»

Потоцкий решил задушить начавшееся движение прямо в За­порожье. Он бросил вниз по Днепру два крупных отряда. Шляхет­ская конница под командованием сына коронного гетмана Стефана Потоцкого шла берегом Днепра. А немного поотстав от нее, вниз по Днепру плыли несколько сотен легких судов-«чаек». На них сиде­ли около 4 тысяч реестровых казаков да еще 2 тысячи наемников.

Лично возглавив мобильный трехтысячный отряд, Хмельниц­кий быстрым маршем двинулся навстречу кавалерии Стефана По­тоцкого. 19 апреля 1648 года отряды встретились у реки Желтые воды. Потоцкий не решался принять бой в одиночку, хотя его отряд имел двадцать семь орудий. Соорудив мощный военный лагерь, он стал ждать плывущего по Днепру подкрепления — реестровцев и немецких наемников.

Хмельницкий не бросился штурмовать оснащенный мощной ар­тиллерией лагерь, но и без толку топтаться на месте тоже не стал. Он выслал казацких послов вверх по Днепру, к плывущим на лег­ких чайках реестровым казакам, призывая их присоединиться к борьбе за правое дело. Выслушав послов, реестровые казаки кинули клич — собирать Черную раду! Черная казацкая рада-со­вет созывалась тогда, когда рядовые казаки собирались без старших казацких начальников.

Черная рада решила — присоединиться к Хмельницкому!

В начале мая мощный казацкий отряд подошел к Желтым во­дам, но не в лагерь к Стефану Потоцкому, а к восставшим. В эти же дни прибыл к Хмельницкому отряд отважных донских казаков — помощь России обретала реальные черты. Сюда же явилась и раз­бойная орда крымского мурзы Тугай-бея, думавшего, конечно, во­все не о помощи восставшим, а о грабежах и обогащении.

Такой оборот событий вызвал панику в лагере шляхты. Отряд стал редеть не по дням, а по часам. Стефан Потоцкий решил отсту­пать, не принимая боя, и снялся с позиций. Но 6 мая восставшие настигли отступающего врага и наголову разгромили его. Захва­тили всю артиллерию, а незадачливого молодого стратега Потоцко­го взяли в плен.

Уже эта первая битва по своим результатам превзошла самые крупные успехи предшествующих восстаний. Но еще более мощ­ным был ее моральный эффект. Весть о победе подняла на борьбу новые тысячи крестьян. Армия восставших, пройдя горнило перво­го боевого испытания, окрепла и закалилась.

Хмельницкий не стал упиваться первой победой, а быстро дви­нулся к расположению основных сил противника — армии корон­ного гетмана, который, прослышав о поражении сына, стал отсту­пать в направлении Корсуня.

Здесь 16 мая 1648 года и настиг его Хмельницкий. Местом ново­го сражения стало урочище Гороховая Дубрава. Конное шляхет­ское войско двигалось но узкой дороге, огражденной с обеих сторон лесистыми кручами. Устроив пехотную засаду на его пути, восстав­шие затем ударили и с тыла. Зажатая в клещи на узкой полосе до­роги кавалерия врага была за несколько часов полностью разгромлена. Коронный гетман попал в плен. Крупных шляхетских войск теперь на Украине не было.

Две блестящие победы, одержанные в течение одного месяца, породили всенародное ликование. Волна выступлений докатилась до Белоруссии. Десятки стихийно возникавших отрядов нападали на магнатские и шляхетские усадьбы, овладевали селами и даже го­родами. Корсуньская победа, словно мощный набат, подняла весь украинский народ. Главной силой освободительной войны стало угнетенное крестьянство, стремившееся освободить Родину от ино­земного порабощения, выступавшее против крепостного гнета. В ко­роткий срок была освобождена вся Левобережная Украина и часть Правобережной.

А в стане врага царило замешательство. Неожиданный для многих разгром коронного гетмана да случившаяся в эти же дни смерть короля Владислава IV, так и не понявшего, к чему при­вела затеянная им авантюра, заставили канцлера Речи Поснолитой предложить восставшим перемирие.

После некоторых раздумий Богдан Хмельницкий принял его. На первый взгляд это может показаться странным и неоправдан­ным — ведь противник разгромлен и растерян, самое время вести дело к полной победе. Но казацкий гетман видел многое, что ускользало от неопытного взора. Он, во-первых, понимал, что Речь Посполитая не отступится от Украины, а рано или поздно поднимет против восставших всю свою немалую военную мощь. Во-вторых, он знал, что в таких условиях дальнейшие успехи немыслимы без активной помощи России. Поэтому, едва заключив перемирие, он в июне 1648 года от имени войсковой рады обратился с письмом к царю Алексею Михайловичу, известил его о своих победах и же­лании украинцев иметь своим государем русского царя. Этим было положено начало официальным переговорам о воссоединении Ук­раины с Россией. Наконец, заключая перемирие, Хмельницкий рас­считывал использовать его для упорядочения и организации своей бурно разросшейся, но плохо вооруженной и обученной армии. Ор­ганизованное военное ядро — казачество — теперь было уже ее меньшей частью. Основная масса — вчерашние холопы, крестья­не, бездомная голытьба, бедный городской люд. Их следовало во­оружить, обучить началам военного дела, подготовить к новым не­минуемым боям. А в том, что грядут новые сражения, Хмельницкий ни минуты не сомневался: не отступятся магнаты от благодатных украинских земель, от богатейших плодов труда украинского крестьянства.

Но, прекращая военные действия своей армии, Хмельницкий не собирался тормозить народного движения в целом. Восстание шло вглубь исстрадавшейся страны, всюду возникали крестьянские и казацкие отряды, изгонявшие вельможных панов, громившие на­емников. С украинских земель волнение скоро перекинулось в Бе­лоруссию, куда Хмельницкий послал летом 1648 года несколько ка­зацких отрядов.

Во время переговоров с правительством Хмельницкий специ­ально подчеркивал, что из вооруженной борьбы выходит только его войско, а многочисленные отряды повстанцев, в том числе и бли­жайших сподвижников украинского гетмана, это, как объяснял он магнатам, стихия ему неподвластная.

Наступил хрупкий мир, но длился он недолго, всего около трех месяцев.

 

БОРЬБА ПРОДОЛЖАЕТСЯ

 

Феодалы Речи Посполитой, осознав размах начавшейся вой­ны, раскололись на два лагеря. Потерявшие огромные владения, восточноукраинские магнаты требовали немед­ленного сбора всеобщего шляхетского ополчения — «посполитого рушенья» и беспощадного военного подавления восстания.

Более осмотрительные политики — канцлер Оссолинский, мо­гущественный магнат Адам Кисель — предлагали «умиротворять» Украину. Они надеялись с помощью небольших уступок оторвать от движения часть сил, прежде всего хорошо вооруженное казаче­ство, и постепенно сбить пламя народной войны.

Богдан Хмельницкий видел эти противоречия и, для того чтобы хоть немного продлить передышку, решил подыграть сторонникам «умиротворения». Он направил в Варшаву посольство, которое предъявило сейму очень скромные требования, удивившие многих магнатов. Хмельницкий потребовал увеличения численности реест­рового казачества, которое получало за службу деньги от короля, до 12 тысяч человек, прекращения религиозных преследований православного населения и выплаты казакам задержанного, коро­левского жалованья. И ничего больше! Сейм сразу согласился на требования восставших, надеясь, что теперь война начнет затухать.

Но недовольные таким решением восточноукраинские магнаты возобновили набеги на Украину. Они старались спровоцировать от­ветные выступления Хмельницкого и заставить правительство со­брать большую армию. В конце концов это им удалось. По указу сейма была набрана огромная армия — 40 тысяч солдат. Ей прида­ли мощную артиллерию больше ста пушек. Командующими сейм назначил сразу трех магнатов — Заславского, Конецпольского и Остророга. В начале сентября 1648 года к коронному войску присоединилась наемная армия магната Иеремии Вишневецкого.

Двигаясь по Украине, шляхетское войско жестоко расправля­лось с казаками и крестьянами, грабило села и города. Вслед за войском скрипел по разбитым дорогам обоз награбленных бо­гатств — 100 тысяч возов!

Узнав о приготовлениях врага, Хмельницкий стал спешно за­вершать формирование своих сил. В его армии было уже 35 полков, примерно по 2 тысячи человек в каждом. Он организовал снабже­ние этой большой армии, наладил производство оружия и боепри­пасов, создал артиллерию. Гетмана окружала целая плеяда вышед­ших из глубин народа талантливых сподвижников-полководцев — Максим Кривонос, Иван Богун, Данило Нечай, Мартын Небаба, Стась Морозенко.

В конце лета армия двинулась навстречу врагу. В начале сен­тября два больших войска сошлись у небольшого села Пилявцы неподалеку от города Староконстантинова.

Хмельницкому было ясно, что сражения не избежать. Армии разделяла лишь небольшая речка Пилявка. Крепкую плотину, со­единявшую ее берега, занял смелым броском казацкий отряд. Ду­мая о предстоящем сражении, намечая его планы, Богдан часто останавливал взгляд на этой плотине. Она казалась ему замком, ко­торый запирает дверь, ведущую к победе. Ее надо правильно от­крыть, и тогда успех будет достигнут. К исходу первой недели сен­тября план сражения созрел в голове полководца окончательно, во всех деталях.

8 сентября по приказу Хмельницкого казаки оставили плотину, открыв коронному войску путь на свой берег. Расценив это как во­енную слабость, враги сразу стали переправляться через реку. За три дня на левый берег перешло несколько полков. Коронное вой­ско было теперь фактически разделено на две части.

Дни 11 и 12 сентября были заполнены мелкими стычками ар­мий, вошедших в боевое соприкосновение. На рассвете 13 сентября Хмельницкий поднял восставших в решительное наступление. Не выдержав мощного и хорошо организованного удара, шляхетское войско дрогнуло и стало отступать к плотине, а затем в панике бро­силось по ней на правый берег — к основным силам. А три пере­ссорившихся командующих — изнеженный вельможа Заславский, молодой и неопытный Конецпольский и слывший «ученым» Остророг — как раз в это время решили перебросить подкрепления на левый берег. На плотине возникла костоломная давка — одни полки в панике пытались бежать с поля боя, другие, понукаемые офицерами, пытались переправиться па подмогу бегущей армии. В этот момент Хмельницкий приказал своей артиллерии открыть по плотине картечный огонь. Паника стала всеобщей, армия про­тивника практически полностью потеряла управление.

И тогда пришло время осуществить последний пункт разрабо­танного Хмельницким плана. Осуществив за ночь искусный обход­ной маневр, лучший полковник Хмельницкого Максим Кривонос обрушился с тыла на главный лагерь врага. После этого поражение коронного войска стало окончательным.

Коронные гетманы кинулись кто куда. Конецпольский покинул поле боя, переодевшись в крестьянское платье. Иеремия Вишневецкий отбил у кого-то грязную телегу и бежал на ней, трясясь то ли от неровностей дороги, то ли от страха. Заславский в панике поте­рял даже свою гетманскую булаву. Остатки войск бежали так быст­ро, что через три дня были уже во Львове.

Восставшим достались огромные трофеи: сотня пушек, десятки бочек с порохом, оружие, многие тысячи возов, доверху нагружен­ных — прямо как в старых сказках! — золотыми кубками, серебря­ными чашами, деньгами, дорогими мехами, снедью и напитками.

Но уже на другой день армия Хмельницкого двинулась вслед за отступавшим врагом. Через несколько дней он подошел к Льво­ву, осадил его, но спустя три недели, получив от львовских купцов контрибуцию, перенес осаду на другую сильную крепость — Замостье. Здесь и пришло к нему известие о том, что новый король Речи Посполитой Ян Казимир готов заключить мир с повстан­цами. Хмельницкий согласился: войско его устало, надвигалась зима. Нужна была передышка. Поэтому, дав согласие на перемирие, Хмельницкий снял осаду с Замостья и двинулся в Приднепровье.

Заканчивался 1648 год. Он вместил в себя столько событий, сколько не вмещали иные десятилетия. Свобода, о которой мечта­лось веками, впервые вступила на украинскую землю. Почти по всей Украине власть по казацким обычаям принадлежала теперь руководителям полков и сотен, расположенных в том или ином ме­сте. Резко ослаб религиозный гнет, исчезло национальное притес­нение, иссушавшее душу народа.

В конце декабря 1648 года Хмельницкий со сподвижниками прибыл в Киев. У Золотых ворот Ярослава его встретил ликующий город, началась приветственная пальба из пушек, поднялся радост­ный перезвон колоколов в православных церквах. Многие считали, что наступил бесповоротный конец шляхетскому господству.

Хмельницкий думал иначе. Радость и торжество народа пере­полняли и его душу, но умом он прекрасно понимал — борьба еще далеко не закончена и скорее всего протянется еще долгие годы.

И поэтому все нужнее становилась помощь России. В январе 1649 года Хмельницкий направил в Москву свое первое посольство. В нарушение сложного дипломатического этикета посол Хмельниц­кого Силуян Мужиловский был принят самим царем. Силуян пере­дал просьбу восставших — принять Украину «под высокую государскую руку», оказать военную и дипломатическую помощь.

Ответным шагом русского правительства была посылка царско­го посольства к Хмельницкому. Это был в глазах всего тогдашнего мира акт открытого официального признания и поддержки. Про­ехавший всю Украину русский посол отметил общее стремление всех украинцев к братскому союзу с Россией. «А как ехали Запо­рожскую землею от порубежного города Конотопа до Чигирина, и в городах полковники и сотники, атаманы и есаулы встречали и провожали конные с знаменами, а у городов пешие с ружьем. И на встрече и на провожанье стреляли из пушек».

Весть о народной войне на Украине уже растеклась но всему европейскому миру. Из Англии прислал Богдану Хмельницкому приветственное письмо Кромвель. С могучей Турцией Хмельниц­кий заключил почетный и очень выгодный казакам договор: они получали право беспрепятственно плавать и торговать на Черном море. Это и крымского хана заставило иначе относиться к каза­кам — Орда обещала помощь в борьбе против Речи Посполитой.

Но главные надежды гетмана и всего украинского народа лежат в той северной туманной стороне, где стояла белокаменная Москва. Россия все активнее поддерживала восстание на Украине. Отряды донских казаков, разных служилых людей из приграничных обла­стей активно действовали в составе войск Богдана Хмельницкого. Весной 1649 года из России был открыт беспошлинный вывоз в ук­раинские земли хлеба, соли и всяких припасов, включая оружие. Десятки обозов — по сотне возов в каждом — ежедневно пересека­ли теперь русско-украинскую границу.

Русское правительство не мешало своим подданным уходить через границу и записываться в «запорожские казаки». А вот поль­ские паны, перебегавшие на русскую территорию и скрывавшиеся тут от возмездия восставшего народа, по указу правительства не­медленно отсылались назад, за границу. Тех же украинских кресть­ян-переселенцев, что уходили от преследований ожесточившейся шляхты, в русских владениях принимали без всяких ограничений, наделяли землей и назад, невзирая на требования магнатов и шляхтичей, не выдавали.

Помощь России была разнообразной. Но главного — воссоеди­нения Украины с Россией — осторожное правительство царя Алек­сея Михайловича пока не делало. Оно боялось резкого осложнения международной обстановки. Ведь такой шаг означал бы, во-первых, открытую войну на западном направлении — с Речью Посполитой, которая считала Украину своей неотъемлемой вотчиной. Во-вто­рых, было ясно, что воссоединение озлобит крымского хана и сто­явшую за ним Турцию, то есть и на юге дело могло быстро дойти до открытой войны. Наконец, на севере, где располагалась недружественно настроенная к России Швеция, недавно захватив­шая нриневские земли, могли развернуться неблагоприятные со­бытия.

Поэтому, когда поднялось восстание, русское правительство, всемерно помогая восставшим, открытого и решительного шага, не­смотря на неоднократные просьбы Хмельницкого, не делало.

А Речь Посполитая всячески пыталась повернуть события вспять! Сначала послала к Хмельницкому посольство. Хитрый магнат Адам Кисель привез Богдану от короля булаву и знамя, за­дабривал его, убеждал «отступиться от черни, чтобы холопы пахали, а казаки воевали». Но Хмельницкий разгадал коварные замыслы врага — расколоть силы народа, оторвать казачество от кресть­янства. И прямо заявил королевскому послу, что будет добиваться полного освобождения Украины — «по Львов, Холм и Галич!»

Не сумев задобрить украинского гетмана, Речь Посполитая вновь решила прибегнуть к военной силе. Новый король Ян Кази­мир дал указ собирать «посполитое рушенье» и, встав во главе его, сам двинулся на Украину. Все лето 1649 года предпринимал он бесславные попытки разгромить восставших, но в конце концов, едва избежав поражения, вынужден был заключить с ними под го­родом Зборовом новый договор, где подтвердил все прежние их за­воевания, еще больше увеличил реестр, обещал упразднить церков­ную унию и восстановить православие.

 

РОССИЙСКАЯ ПОДДЕРЖКА

 

Весной 1650 года в Варшаву прибыло из Москвы посольство братьев Пушкиных. На первом же официальном приеме братья заявили, что посланы они из-за того, что Речь Поспо­литая нарушает «вечное докончанье» — мирный договор, за­ключенный еще в 1634 году после русско-польской войны. А выразилось это, по заявлению Пушкиных, в том, что во многих бумагах неверно пишут титул русского царя. В категориче­ской форме послы потребовали, чтобы польский король казнил не­скольких магнатов, искажавших царские титулы, а кроме этого вернул России захваченный Речью Посполитой Смоленск и внес в цар­скую казну 500 тысяч золотых!

Дипломаты Речи Посполитой были ошеломлены. Им сразу стало ясно, что русский царь ищет повод для разрыва мирного договора и вступления в войну.

Этот дипломатический нажим имел большие последствия. По­няв, что Россия может открыто выступить против Речи Посполи­той, король вынужден был держать наготове против нее большие военные силы, которые в другом случае мог бы бросить против войск Хмельницкого. Именно поэтому весь 1650 год прошел без больших сражений и позволил Хмельницкому накопить силы.

Лишь в феврале 1651 года шляхетское войско смогло начать на­ступление. Вторгшись на казацкую территорию, оно двинулось в направлении Винницы. Король не случайно начал войну зимой. Пешее войско восставших вязло в снегах, боеспособность его сни­зилась. Погиб верный сподвижник Хмельницкого Данила Нечай.

В этот тяжелый для Украины момент в Москве был созван Зем­ский собор. Собравшимся боярам, дворянам, посадским людям, православному духовенству было оглашено царское письмо. В нем говорилось, что Речь Посполитая нарушила «вечное докончанье», виновные в этом не наказаны. Более того, король договорился с крымским ханом о нападении на Россию, а также пропустил в Швецию ханского посла, который ехал, чтобы и ее подбить к вой­не с Россией. В конце письма говорилось, что гетман Богдан Хмель­ницкий просит принять его под высокую государеву руку.

Земский собор был единодушен: с Украиной воссоединиться, а «вечное докончанье» с Речью Посполитой разорвать. Историческое решение было принято, теперь предстояло, преодолевая огромные трудности, претворить его в жизнь. Это удалось не сразу.

 

КОРОЛЕВСКИЕ ПОТУГИ

 

Распознав четкую российскую линию, король Ян Казимир по­нял: нужны немедленные действия! Весной 1651 года корон­ное войско, возглавленное лично королем, двинулось па Ук­раину. Под началом короля шли 40 тысяч шляхтичей, 20 ты­сяч наемных солдат да 36 тысяч регулярного войска. Огром­ная сила! В мае уже в пределах Украины в нее влились боль­шие отряды магнатских войск. Армия достигла численности в 150 тысяч человек! Теперь Ян Казимир не сомневался в том, что восста­ние удастся задушить.

Коронное войско сошлось с армией Хмельницкого, к которому на этот раз примкнуло большое татарское войско, под городом Берестечком. Первые бои 18—19 июня были успешными для восстав­ших. Но 20 июня королевскому войску удалось обратить в бегство стоявших на левом фланге татар. Хмельницкий сам бросился к ме­сту прорыва, пытался повернуть хана, но был им предательски схвачен и увезен с ноля боя. Лишь через несколько дней, находясь уже чуть ли не в сотне верст от Берестечка, Хмельницкий вырвался из цепких лап «союзника».

Но вернуться к своей армии, блокированной под Берестечком, он уже не мог — пути через кольцо окружения не было.

После фактического пленения Хмельницкого командование ар­мией принял полковник Иван Богун. Он не потерял головы в об­становке тяжелого оборонительного боя. Восставшие быстро окопа­лись, окружили лагерь повозками. С трех сторон казаки были за­перты вражеским войском, а с четвертой было непроходимое боло­то. Опасаясь, что восставшие все-таки смогут его преодолеть, враги направили на другую сторону мощный заслон.

Ян Казимир остался доволен. Успех был полным: войско вос­ставших блокировано целиком, а искрошить его — это дело не­скольких дней. Одним ударом будет добыта победа, восстановле­на покорность Украины, хлеб ее вновь потечет в житницы фео­далов Речи Посполитой, зазвенит чистое серебро по заветным сун­дукам!

Однако ни на первый, ни на второй, ни на третий день штурма лагерь восставших взять не удалось. Прошла неделя, потом десять дней — все попытки оказались безрезультатными.

А казаки, отбивая непрерывные атаки, скрытно от врагов соору­дили длинную гать через болото. В ночь на 30 июня их неожидан­ный удар смял стоявший за болотом заградительный отряд и от­крыл путь к выходу из окружения, а значит, и спасения армии — главной силы освободительной войны.

Ян Казимир долго не подозревал о том, что восставшие уходят из плотно окруженного его войсками лагеря. Это обнаружилось лишь утром. Коронное войско всей силой обрушилось на не успев­шие уйти отряды казаков.

Неравный бой в лагере под Берестечком навсегда останется од­ной из самых трагических страниц народной войны. Ни один из ка­заков и крестьян не принял предложения сдаться. «Одна казацкая дружина числом 200 или 300 человек, — писал в столицу шляхтич, участвовавший в кровавой бойне, — засев на островке, оказывала нашим такой решительный и мужественный отпор, что хотя гетман Потоцкий обещал даровать им жизнь, они не захотели согласиться на это... и стали так сильно обороняться, что пехота была принуж­дена наступать на них всей массой и хотя расчленила их и разогна­ла, они тем не менее отступали на болото, не желая сдаваться и там поодиночке каждого из них нужно было убивать. А один из них, за­хватив лодку, дал на глазах короля и всего войска пример нехолоп­ского мужества, обороняясь на этом челне при помощи косы не­сколько часов!»

Все, кто находился в лагере, включая и не успевших уйти женщин и детей, были убиты озверевшими феодалами, бесновав­шимися из-за того, что от них ускользнули основные силы вос­ставших.

Казалось, враг победил. Но так только казалось. Украинский народ не думал сдаваться и духом не пал.

Вырвавшись из плена, Хмельницкий энергично восстанавливал свою армию. Стихийно возникавшие отряды тут и там нападали на войска Речи Посполитой. Скоро они из оккупантов превратились в осажденных.

В результате никакой речи о полном разгроме народного движе­ния на Украине уже не шло.

В сентябре был заключен Белоцерковский договор между каза­ками и властями Речи Посполитой. Он был тяжелым для Укра­ины — сокращался казацкий реестр и казацкая территория, на которой не было правительственных войск. Шляхта получала право вернуться в свои имения, на всей Украине размещались шляхет­ские войска.

Но как ни тяжек был новый договор, уже сам факт его заключе­ния свидетельствовал о крахе планов покорения Украины. Обеим сторонам было ясно — договор будет недолговечен. Украинский на­род готовился бороться за полное освобождение, а шляхта стреми­лась к восстановлению старых рабских порядков.

Возвращение шляхты в имения, появление королевских войск вызвало массовые уходы крестьян и казаков в Россию. Только из Черниговщины ушли более 2 тысяч семейств. Украинский город Константинов целиком переселился на другой берег пограничной реки — в Россию. Степные области на юге России, заселенные в это время украинцами, стали называть Слободской Украиной, здесь по­явились и начали быстро расти будущие крупные города — Харь­ков, Сумы.

Жители русского приграничья по-братски встречали переселен­цев, крестьянская взаимовыручка помогала хозяйствам быстрее встать на ноги.

1652 год прошел без больших сражений, король собирал силы. Для Хмельницкого он был наполнен приготовлениями к новым сражениям, заботами об укреплении международного положения Украины. А оно было после неудач очень сложным.

К марту 1653 года королем были набраны первые 10 тысяч сол­дат — их тут же бросили на Украину, рассчитывая сорвать подго­товку восставших к летним боям. Но украинский гетман вновь не дал осуществиться планам короля. Он отрядил для борьбы с этим крупным авангардом небольшую часть своих сил, и во главе их поставил самого искусного из своих полковников Ивана Богуна. Долго изматывал Богун врага бесконечными маневрами, а затем неожиданно перешел в контрнаступление и полностью разгромил наемников.

Вновь пришлось королю отложить генеральное наступление. И лишь в октябре 1653 года, в осеннюю распутицу огромное войско короля двинулось на Украину и скоро подошло к небольшой крепо­сти Жванцу, расположенной недалеко от города Каменец-По­дольского.

Хмельницкий уклонился от генерального сражения — сил у не­го было не так много: часть войска во главе с Тимошем Хмельниц­ким вела тяжелые оборонительные бои в Молдавии. Расчет укра­инского гетмана заключался в другом. Он помнил, что армия Речи Посполитой начала активные действия в неподходящее время — на носу дождливая осень, а там и зима с холодом и бескормицей. По­этому восставшие охватили район расположения королевских войск кольцом партизанской войны.

Летучие казацкие отряды перехватывали обозы с продовольст­вием и фуражом, устраивали засады на дорогах, ослабляли врага тысячами мелких нападений.

Скоро в королевском войске начались болезни и голод, а осен­ние холода и дожди быстро породили у солдат уныние и подав­ленность.

К концу ноября 1653 года Хмельницкий намеревался нанести противнику решающий удар. Но подошедшая к Жванцу Крымская орда не позволила ему атаковать королевское войско — хан Ислам-Гирей не хотел освобождения и усиления Украины. Ему было вы­годно, чтоб она пребывала в постоянных военных муках, пользуясь которыми можно было беспрепятственно грабить украинский народ.

Хмельницкому пришлось отступить и пойти на вынужденное перемирие. Положение его снова стало очень сложным. Король сго­ворился с крымским ханом. На юге, в Молдавии, казаки потерпели поражение от объединенных валашских и шляхетских войск. Позд­ней осенью там умер от ран Тимош Хмельницкий.

Одна осталась надежда — на Россию.

 

РЕШИТЕЛЬНЫЙ ШАГ РОССИИ

 

Москва пристально следила за событиями на Украине, все больше наращивала помощь восставшим. Один за другим шли на Украину отряды смелых донских казаков — стано­вились под знамена Хмельницкого. Десятки обозов с пуш­ками, порохом, ядрами посылал к гетману Пушечный при­каз. Тайно, под сильной охраной везли к нему мешки серебра — на закупку продовольствия для армии, оружия, фуража.

К осени 1653 года, когда обстановка на Украине стала критиче­ской, собрался общероссийский Земский собор. 1 октября 1653 года он принял единодушное решение — «гетмана Богдана Хмельниц­кого и все Войско Запорожское, с городами их и с землями принять под свою государскую высокую руку!». Не было на Руси человека, кто не одобрил бы этого шага, хотя был он труден, обещал тяготы и лишения. Принятое собором решение означало объявление войны могущественной Речи Посполитой. Кроме того, оно до крайности обостряло отношения с Крымом и могущественной Османской им­перией, делало очень вероятным столкновение со Швецией. А сил у России, пережившей не так давно разруху и трагическое «смут­ное время», когда даже Москва оказалась в руках врага, было еще не так много. И последующие годы подтвердили, что, восстанав­ливая братский союз с Украиной, Россия возложила себе на плечи тяжкую ношу трудной войны не только с Речью Посполитой. Союз­ником короля сразу стал крымский хан, а через год в войну ввяза­лась и Швеция. Тринадцать долгих лет тянулась тяжелая война! Но Россия пошла на эти испытания, потому что того требова­ло историческое братство русского и украинского народов.

 

ПЕРЕЯСЛАВСКАЯ РАДА

 

После решения Земского собора на Украину было послано ве­ликое посольство. Его возглавил ближний царский боярин тверской наместник Василий Бутурлин. С ним ехали околь­ничий, муромский наместник Иван Алферьев и думный дьяк Ларион Лопухин. С посольством следовал большой почет­ный конвой.

31 декабря 1653 года русское посольство прибыло в город Переяслав. Здесь встретило его «всенародное множество с женами и с детьми и с великою радостию». У въезда в город были выстроены шпалерами казаки, они приветствовали послов ружейным салютом.

6 января 1654 года в Переяслав приехал Богдан Хмельницкий.

7 января он навестил Бутурлина и затем назначил на следую­щий день созыв общей Рады.

Это не был обычный казацкий сбор. Гетман приказал — «со­брать Раду, явную всему народу!». В ней приняли участие казаки, крестьяне, ремесленники, купцы, казацкая старшина, православ­ное духовенство, мелкая украинская шляхта — «великое множест­во всяких чинов людей».

8     января в 2 часа дня стали бить в барабан, сзывая народ на пло­щадь — «слушати о деле, хотящем свершиться».

«Во вторый час дни, — сообщали послы, — бито в барабан с час времени. Учинили круг пространный... а потом и сам гетман вышел под бунчуком, а с ним судьи и есаулы, писарь и все полковники».

Выйдя в центр круга, Хмельницкий обратился к народу. Он го­ворил о долгих «беспрестанных бранях и кровопролитиях», иду­щих уже шесть лет. «Какое пленение, какое нещадное пролитие крови, какие от панов утеснения — никому вам сказывать ненадобно!» В конце Хмельницкий сообщил, что московский царь, «которого мы уже шесть лет беспрестанными молениями нашими себе просим», прислал к украинскому народу посольство. Богдан призвал к соединению с единокровным русским народом. Мощный гул одобрения был ему ответом.

Старшины, обходя круг, громко вопрошали: «Все ли так соизво­ляете?» — «Все единодушно!» — гремел ответ.

Известие о Переяславской Раде быстро облетело всю Украину. Повсюду рождало оно радость и ликование. «По всей Украине, — отмечал украинский летописец, — весь народ с охотой тое учинил, немалая радость межи народом стала!».

Великий акт воссоединения скрепил исторически сложившуюся неразрывную связь русского и украинского народов. Ныне это брат­ство, проверенное многими испытаниями общей судьбы, отсчитыва­ет уже четвертое столетие. А жить ему тысячи лет

 

Глава 8. Бунташный век

 

КРЕПОСТНАЯ НЕВОЛЯ

 

Недаром XVII век прозвали в народе бунташным. Он начался со «смутного времени» и вспыхнувшей в центре страны пер­вой крестьянской войны. В середине столетия по городам, большим и малым, прокатилась судорога отчаянных восста­ний. «Мир качается!» — воскликнул напуганный ими со­временник. Чуть позже взбудоражил страну до самых глу­бин церковный раскол. В третьей четверти века вновь сотрясла го­сударство крестьянская война, которую возглавил Степан Разин. Это был мощный народный ответ на совершившееся закрепощение крестьянства. А на закате уходящего века всколыхнули столицу кровавые стрелецкие мятежи...

Феодализм на Руси находился в XVI—XVII веках уже в стадии зрелости. Этот общественный строй, пришедший когда-то во всех странах на смену рабовладению, а кое-где, в том числе на Руси, возникший прямо из родового строя, имеет несколько главных при­знаков. Хозяйство при феодализме является натуральным, почти все, что нужно для жизни, производилось непосредственно в кре­стьянских дворах. Товарно-денежные отношения, купля-продажа были развиты слабо. Политическую власть в государстве крепко держало военное сословие феодалов. Мелкие и средние феодалы получали поместья и вотчины у великого князя и обязаны были за зто служить ему. По своему устройству это сословие сначала на­поминало гигантскую пирамиду: мелкие феодалы зависели от средних, средние — от крупных, крупные — от высшей знати, а та — от князя. Но постепенно, по мере централизации государст­ва, эта сложность исчезла, и все феодалы в русском государстве ста­ли служить одному господину — великому князю, а затем царю, который жаловал их за службу землей, населенной крестьянами.

Основную часть населения страны составляли крестьяне. Они имели орудия труда, но поскольку вся земля принадлежала фео­далам, крестьяне зависели от них.

Крестьянин «сидел» на земле феодала, за что платил ему оброк или обрабатывал барские поля. Он был подвластен и подсуден своему господину, подвластен и высшему выразителю интересов всех феодалов — великому князю.

Феодалы всячески стремились расширить и упрочить свою власть над крестьянством. В эпоху централизованного государства эта власть в конце концов обрела крепостнические формы.

Крепостничество возникло не в один день. Оно было результа­том длительного наступления феодалов на сопротивлявшееся про­изволу крестьянство. Вначале, еще при Иване III, древнее право крестьянского перехода от одного помещика к другому было огра­ничено коротким осенним сроком. Такой переход от хозяина к хо­зяину называли «отказом» — крестьянин «отказывался» от старо­го владельца и шел к другому, с которым заключал новый ряд-дого­вор. При этом составлялась особая порядная грамота. В ней подроб­но указывалось, что должен делать крестьянин на земле нового хо­зяина: избу ставить, ноля расчищать, пашню пахать, помещика во всем слушаться, оброки ему платить, чем изоброчит, и всякое дело делать, какое он укажет.

Судебник 1497 года установил для крестьянского «отказа» зна­менитый Юрьев день. «А крестьянам отказыватися из волости в во­лость, из села в село, один срок в году, — говорилось в нем, — за пе­делю до Юрьева дня осеннего (26 нояря) и неделю после Юрьева дня осеннего».

Но и такого ограничения феодалам показалось мало, поэтому они устроили еще одну большую препону крестьянским переходам. «Дворы пожилые платят... за двор рубль, — установил Судеб­ник. — А который крестьянин поживет за кем год, да пойдет прочь, и он платит четверть двора. А два года поживет да пойдет прочь и он полдвора платит. А три года поживет и пойдет прочь, и он платит три четверти двора. А четыре года поживет, и он весь двор платит». По такому закону получалось, что чем дольше живет крестьянин у какого-нибудь помещика, чем больше он построит во дворе — избу, хлев, сараи, погреб, баню, овин, — тем больше он должен хо­зяину! А чтоб заплатить рубль «пожилого» (так стали называть этот новый налог), всей семье крестьяне кой надо было не один год трудиться, откладывая деньгу к деньге. Сумма эта была по тем вре­менам очень большая. На рубль можно было купить, например, по­чти сто пудов ржи или двадцать пять баранов.

Так постепенно начиналось в централизованном государстве прикрепление крестьян к земле. Лет через девяносто после введе­ния Юрьева дня. при Иване Грозном, переходы — «отказы» были запрещены совсем. Произошло это в годы Ливонской войны и хо­зяйственной разрухи. Война требовала денег, а правительство ни­как не могло выжать их в достаточном количестве из оскудевших крестьянских хозяйств. И вот чтобы тге дать крестьянам уклонить­ся от непрестанно повышавшихся государевых платежей и собрать потребное серебро, правительство объявило о временном введении «заповедных лет». В эти годы переходы запрещались.

Когда правительство придумало отмену Юрьева дня, оно об ин­тересах отдельных дворян не очень-то и заботилось — не до того было. Главным тогда было — собрать государственные подати с крестьян. По дворянство скоро смекнуло, что запрет переходов дает большие выгоды. Теперь можно было увеличить оброки-побо­ры, не боясь того, что крестьянин уйдет из-за этого в другое владе­ние, где будет хоть немного легче.

Так русский крестьянин стал «крепок земле», то есть оказался прикрепленным к тому наделу, который он обрабатывал, обильно поливая трудовым потом. Кому пожалует царь этот надел, тот и хо­зяин крестьянину.

Крестьянство нe смирилось с этим произволом. Переходы после введения «заповедных» лет превратились в побеги. Бежали и на дальний российский юг; именно в это время возникает там мощная историческая сила — казачество. Пройдет несколько десятилетий, и она заставит содрогнуться Российское царство. По-прежнему убегали крестьяне и в ближние волости, если удавалось договорить­ся с новым владельцем о сносных платежах. Помещики сами часто укрывали беглых, поселяли их на своей земле. Между ними шла яростная борьба за рабочие руки, ибо земля без крестьян не прино­сила дохода, сколько бы ее ни было. Стихия жизни диктовала свое, несмотря на царские запреты.

Царская власть, видя, что указ о «заповедных годах» действует плохо, переходы продолжаются, а побеги стали массовыми, стала все жестче их пресекать. К концу XVI века появились первые зако­ны о сыске и наказании беглых. Срок сыска был установлен снача­ла в пять лет. Вели за этот срок владелец находил своего крестья­нина где бы то ни было, то имел право, несмотря на протесты по­мещика, принявшего беглого, вывезти его обратно в свое поместье.

Вскоре срок сыска был увеличен до десяти лет. Боярский царь Ва­силий Шуйский, угождая самым настырным и жадным землевла­дельцам, довел его до пятнадцати лет.

А Уложение 1649 года сделало сыск бессрочным. Теперь пока жив был убежавший от помещика крестьянин, его искали, а найдя, возвращали хозяину. А хозяин теперь делал что хотел! Год от года росли крестьянские платежи: деньгами, хлебом, мясом, рыбой, ме­дом, льном всем, что создавалось ежедневным трудом. Мало это­го! Теперь заставлял помещик еще и на своем поле работать. Снача­ла день в неделю, потом два, а кое-где уже и три, и четыре! Ничто не сдерживало владельца: крестьянин был по закону «крепок», то есть прикреплен к земле, а значит, и к хозяину.

Не дремали и дьяки в разросшихся московских приказах. Что ни год, то новую подать придумают! То потребуют царские слуги собрать «стрелецкие деньги» — стрельцам за службу платить. Только выколотят их посланные по уездам дворяне, а уж новый указ идет — собрать «стрелецкий хлеб», стрельцам на пропитание. После каждой войны несколько лет собирали регулярно деньги «полоняничные» — для выкупа попавших в плен к противнику. А перед войной взимались деньги «пищальные» — на покупку пушек и боеприпасов. Постоянно требовали с крестьян деньги «городо­вые» — на строительство городов; «острожные» — на сооружение крепостей-острогов; «мостовые» — на ремонт мостов. И еще соби­ралось множество платежей, постоянных и разовых: деньги вало­вые, даточные, поворотные, ратным людям на жалованье, подья­чим па отписки, отставным стрельцам на корм, бортные, лавочные, кабацкие, на приказ ствольного дела, на уголье, сенной платеж... Были даже «банные деньги», взимавшиеся с тех, кто имел хоть не­большую баньку. В разных уездах по указам разных приказов (а их развелась тьма тьмущая!) собирали то «немецкий хлебный запас», а то «сибирский хлебный запас», мучали крестьянские хозяйства «подводной повинностью», бесконечно заставляя перевозить на своих лошадях и подводах различные грузы.

Отбиралось у крестьян уже не только то, что называется приба­вочным продуктом, создававшимся упорной работой на полях, но и те материальные средства, которые были совершенно необходимы хотя бы для полуголодной жизни. Забирались семена, отложенные на посев будущего года; сено, собранное для единственной тощей лошаденки; куцая овчина, припасенная на кожушок подраставше­му мальцу; последняя полтина, скопленная, чтоб купить плужный лемех на смену износившемуся.

Сотни и тысячи хозяйств в каждом уезде подходили — кто рань­ше, кто позже — к черте, за которой, уже не имея возможности удержаться в крестьянском состоянии, то есть вести полнокровное земледельческое хозяйство, разорялись и превращались в малоиму­щих бобылей, становились нищими и шли кормиться «меж дворы» или продавались в холопство. В третьей четверти XVII века уже чуть не каждый четвертый взрослый мужчина-работник в стране был не крестьянином, а бобылем! Целые слободы, населенные эти­ми полунищими людьми, возникли в каждом уездном городе, росли в крупных селах, их бедные дворики были теперь в любой деревне.

Немногим лучше, чем у крестьян, была жизнь обитателей город­ских посадов, которых так и называли — посадскими людьми. Это были ремесленники, мелкие торговцы, тянувшие государственное тягло, — деньгами и работой на разнообразных «городских стро­ительствах». Платежи были нелегки, и нередко посадские, подобно крестьянам, уходили в бега. Их ловили и возвращали на место. Уло­жение 1649 года строго предписывало посадским: «...тем всем быти в тех городах на посаде, где кто ныне живет. А которые розвезены в уезды, в села и в деревни с посадов, и тех всех, сыскивая, свозити на посады тех городов, где кто сыскан будет».

Были среди посадских немногочисленные «лучшие» люди — забогатевшие на удачной торговлишке мироеды. Были люди «се­редине», чуть выбившиеся из бедноты.. По большинство жителей числилось в «молодших» людях, то есть были бедняками.

Высшей категорией городского населения (исключая, конечно, феодалов) были гости-купцы и состоятельные торговые люди. Их феодальная власть любила за тугой кошелек, поручала им вести свои торговые дела.

Рядом с закрепощенным крестьянством, забитым посадским лю­дом и обнищавшими бобылями, существовала многочисленная ка­тегория еще более бесправных людей. Это были холопы. Они нахо­дились в полной, почти рабской зависимости от своих хозяев. Фор­мально запретив «убивать холопа до смерти», Уложение 1649 года, однако, не предусматривало никаких мер наказания хозяина, если он убивал своего холопа. Вот если это сделал кто другой, то его на­казывали, поскольку, убив холопа, он наносил материальный ущерб владельцу. Сбежавшего, но пойманного холопа били по зако­ну «кнутом на козле нещадно, чтобы то смотря иным неповадно было».

Люди попадали в холопское состояние разными путями. Холо­пом можно было родиться — сын старинного холопа принадлежал владельцу уже от рождения, как принадлежит хозяину приплод до­машних животных. Холопом можно было стать, продавшись в каба­лу за взятый у господина денежный долг. Выплатить его кабаль­ный, конечно, почти никогда не мог, и оставался рабом до смерти

господина — кончина хозяина освобождала его от кабального обя­зательства. Наконец, важным источником холопства был военный плен. Захваченные в многочисленных битвах пленники станови­лись работниками-холопами па господских полях.

Чем больше врастало в русскую жизнь крепостничество, тем не­возможней становилась жизнь крестьян, холопов, бобылей. Выбора у многих уже не было: либо умирать бессловесно и без сопротивле­ния, либо, вконец отчаявшись, бунтовать!

 

ЦАРСКАЯ ЖИЗНЬ

 

Угнетенные массы крестьян, ремесленников, холопов, бобылей составляли основание пирамиды, на вершине которой стоял «помазанник божий» — царь. «До бога высоко, до царя далеко!» — говорили в народе. Однако наивная вера в царскую доброту еще жила в людях. Многим казалось, что царь не знает о тяжкой доле простого человека, что злые бо­яре и дворяне скрывают от него правду.

Вера в непогрешимость царя, его доброту и любовь к подданным искусно поддерживалась царским окружением и церковью. Жизнь царя от рождения до смерти была заполнена сложными церемониа­лами, смысл которых сводился к тому, чтобы убедить всех в ее не­земной высоте и святости, затмить глаза пышностью, а умы — вы­мыслами о божественном происхождении царской власти.

Пышные празднества и церемонии сопровождали уже само по­явление царевича на свет. Как только рождался в царской семье мальчик, царь посылал гонцов к патриарху, и тот тут же учинял торжественный молебен. Затем молебны, сопровождавшиеся щед­рой раздачей милостыни, шли по всем церквам и монастырям. Царь тем временем устраивал для высшей знати обильный «родильный стол». Стрельцов и служилую дворянскую мелкоту опаивали вином из царских подвалов. Да в этот же день царские стольники, стряп­чие и доверенные дворяне отправлялись во все города с известием о рождении царевича. Там по их прибытии тоже устраивались мо­лебны и богатые обеды, а принесший радостную весть посланник одарялся щедрыми подношениями. Приехав в Москву, он подроб­но рассказывал дьякам, чем его одарили, и не дай бог, если дары в каком-нибудь городе были скудны. Об этом докладывалось царю и тот «бывал гневен» — воеводу, наместника сразу смещали.

Через несколько дней после рождения совершались пышные крестины царевича, вновь сопровождавшиеся богатым пиром, на который все являлись с дарами для новорожденного. В эти дни в царском дворе выставлялось ежедневно по сто—двести ведер вина да тысяча ведер пива и меда. Пить мог всякий, кого туда допуска­ли, запрещалось только уносить питье с царского двора домой.

Еще пышней бывала царская свадьба. Если праздник по случаю рождения царевича тянулся недели две, то свадебные торжества со всеми приготовлениями и того дольше. У большинства знатных бояр и боярынь были во время многочисленных свадебных церемо­ний свои строго определенные роли: посаженые отец и мать, бояре-«поезжане», сопровождавшие молодых на венчанье; дружки и подружья, свахи, дружковы жены, свечник, державший свечу, ко­гда наряжали «укручивали» царевну-невесту; коровайники, носив­шие к церковь хлеба на обитых бархатом носилках; конюшие, «си­дячие» бояре, сидевшие на свадьбе за почетными ближними сто­лами, и множество других более мелких свадебных служителей.

В вечер перед днем свадьбы царь устраивал стол для бояр и ро­дителей жены. На другой день утром царь шел в соборную церковь на молебен, получал там благословение патриарха, потом навещал Архангельский собор, где кланялся и «учинял прощение» у гробов своих предков.

К этому дню уже была готова палата для свадебного пира. Ее обивали вишневым бархатом, устилали персидскими и турецкими коврами. Но па столах и для царя и для разодетых в лучшие свои золотые одежды гостей ставили пока только хлеб с солью. Когда собирались и рассаживались все приглашенные, занимала свое ме­сто невеста, то, сотворив еще одну молитву, во главе большой про­цессии, возглавляемой ближним царским ионом, появлялся в пала­те царь. Войдя, он кланялся развешанным здесь иконам.

После благословения новобрачных все усаживались за столы и начинали пробовать приготовленные хлеба, но наедаться не спе­шили. А царь-жених вообще ничего не ел, с его стола отрезанные от хлебов куски передавались на другие столы; получить такой — считалось большой честью.

Затем здесь же за столом происходил сложный обряд «укручивания» косы у невесты. В это же время от имени царевны гостям подносились подарки — расшитые золотом и серебром полотенца-ширинки.

Затем процессия шла в собор — на торжественное венчанье, а оттуда под всеобщий колокольный звон и молодые, и все гости шли в царские палаты. Здесь рассаживались строго но чинам, где кому укажут, и начинался главный пир. Ели и пили до тех пор, пока не приносили третью еду — запеченных лебедей. В это время моло­дых провожали в опочивальню, а гости продолжали веселиться.

На другой день с утра царь по обычаю шел в баню-мыльню, а за­тем, разодевшись, шествовал к патриарху, а потом по всем церквам, в каждой совершался молебен и раздавались дары.

В обеденное время вновь устраивалось пиршество на царском дворе. Его именовали «княжьим». Здесь гости подносили подарки молодым. Царю — бархаты, атласы, соболиные связки, серебряные кубки; царице — тоже куски дорогой материи, серебряные сосуды, перстни с драгоценными камнями и другие украшения.

На третий день вновь устраивался стол — уже от имени царицы, он именовался «княгининым», — тот же пышный обед, снова горы дорогих подарков.

Все дни во дворе и но сеням большого царского дворца играли оркестры: дудели трубки, пели свирели, били литавры. Целые ночи во дворе «для светлости» жгли огромные костры.

На четвертый день царь устраивал обед для патриарха и выс­ших церковных чинов. На пятый, шестой, седьмой дни устраива­лись столы для стольников, для стряпчих, для дворян московских. Все являлись с подарками, никто не хотел ударить в грязь лицом, пыжился изо всех сил, чтоб заметили.

На второй неделе царь и царица но окрестным ездили мона­стырям, деньги раздавали, принимали монашеские благословения.

По всем городам рассылались грамоты, чтобы всюду радовался народ. Из тюрем по царскому указу освобождали на волю почти всех, «кроме самых великих убийственных дел».

А в конце долгих празднеств царь «по всей его царской радости» раздавал высокие чины, должности и вотчины многочисленным родственникам жены — «чтоб они теми вотчинами и воеводствами и приказным сидением побогатели».

А уж как пышны были царские похороны! Когда случалось та­кое, первым делом посылали к патриарху и к боярам. Патриарх указывал звонить в большой колокол — его редкие тоскливые уда­ры возвещали жителям столицы о несчастье. Патриарх шел в цер­ковь и служил но усопшему великий канон. Одетые в черное бояре и думные дьяки и все ближние к царю люди шли прощаться с те­лом. Лишь после этого покойника одевали в царские одеяния и ко­рону и клали в обитый вишневым бархатом гроб. Шесть недель стоял гроб в царской церкви, и шесть недель попы день и ночь чита­ли псалтырь и молились. По всем городам шло поминовение царя.

На третий день после смерти в царском дворце устраивали по­минальный стол, где подавали лишь одно блюдо — пшенную кашу-кутью с сахаром и ягодами.

Хоронили царей в кремлевском Архангельском соборе. В день похорон съезжались в Москву церковные чины, воеводы и дворяне из многих городов. Похороны устраивались поздним вечером, бли­же к ночи. Тысячи и тысячи бесплатно розданных дорогих воско­вых свечей горели в толпе. Впереди похоронной процессии шли попы, дьяки, певчие — пели церковные каноны. Следом несколько священников несли гроб, за которым шли одетые в черное пат­риарх, бояре, царевичи, потом царицы, царевны и боярыни, а сле­дом толпы дворян — все «рыдающе и плачущу».

Гроб вносили в собор, а следом входили туда лишь высшие цер­ковные чины, царская семья и боярство. После отпевания гроб опу­скали в могилу, вырытую здесь же в соборе, и закапывали.

Но на этом церемонии не кончались. Патриарх святил специаль­но приготовленную кашу-кутью. Окурив ее ладаном, он сам съедал три ложки, а потом подносил по ложке всем присутствующим. Лишь после этого участники похоронной церемонии расходились но домам.

По всей Москве раздавались из царской казны номинальные деньги. Патриарх получал 100 рублей, митрополиты по 80, архие­пископы по 70, архимандриты по 50, а церковная мелкота по одно­му, два, три рубля. Деньги щедро раздавали по монастырям, бога­дельням - все на помин царской души. Раздачи шли и в других городах — здесь они были в два-три раза скромнее московских. По оценкам приказных дьяков на царские похороны уходил годовой доход казны — многие десятки тысяч рублей серебром.

В день похорон пустели московские тюрьмы — всех освобожда­ли без наказания. Вырвавшаяся на волю разбойная братия устраи­вала царю свои «поминки». «Горе тогда людям, будучим при этом погребении, — писал один из московских наблюдательных жителей в середине XVII века, — потому что погребение бывает в ночи, а на­роду бывает многое множество, и московских и приезжих из горо­дов и из уездов. А московских людей натура не богобоязливая – мужеска пола и женского по улицам грабят платье и убивают до смерти. И сыщется в те дни, как бывает царю погребение, мертвых людей убитых и зарезанных больше 100 человек».

Имя усопшего царя заносили в церковные и монастырские по­минальники для вечного поминания по субботним дням.

Роскошь дворца росла год от года. Кладовые ломились от тя­желых роскошных нарядов, палаты полны были золотой и серебря­ной утвари, заморских диковин, дорогого оружия. Каретные сараи не вмещали колесных и санных экипажей. Несколько тронов были расставлены по залам дворца- Один был целиком из слоновой кости, он появился еще при Иване Грозном. Другой, подарок турецкого султана, был весь облеплен крупной, как речная галька, бирюзой. А в 1660 году армянские купцы поднесли Алексею Михайловичу за дарованные им торговые привилегии знаменитый Алмазный трон, хранящийся ныне, как и другие, в Оружейной палате. Девятьсот алмазов украшали царское сиденье. «Каменьев драгоценных, что звезд на небе!» — восхищенно говорили о нем те, кто видел дико­винное сокровище.

 

ДВОРЯНСКИЙ КРУГ

 

Рядом с царем всегда была высшая знать — бояре, назначав­шиеся царем из самых знатных княжеских родов — Черкас­ских, Воротынских, Трубецких, Голицыных, Хованских и прочих.

Вторым по значению после бояре кого был чин окольни­чего. Название его происходило от слова «околь», «около», то есть они тоже стояли по своему положению около царя. Круг семейств, представители которых из поколения в поколение зани­мали чины окольничих, тоже был невелик — пятнадцать—два­дцать родовитых фамилий. Но подчас попадали в окольничие и вы­ходцы менее знатных фамилий, если им удавалось отличиться на царской службе.

И бояре, и окольничие входили в Боярскую думу — постоянно действующий совет знати, решавший важнейшие государственные дела. Кроме того, в нее входили несколько думных дворян и влия­тельных думных дьяков, которые вели делопроизводство. Боярская дума заседала чуть не каждый день, решая государственные де­ла — внутренние и внешние. Все ее постановления начинались словами «Царь указал, а бояре приговорили».

Собираясь, думные люди рассаживались строго по чинам и ро­довитости — «бояре под боярами, кто кого породою ниже, окольничьи под боярами, под окольничьими - думные дворяне, а дьяки стоят, а иным временем царь велит им сидеть». Фактическим главой думы являлся боярин, занимавший чин царского конюшего, который но обычаю смотрел за царскою конюшней. Совещания шли подолгу — высказаться мог всякий чин. Однако многие бояре сиде­ли молча. «Брады свои уставя, ничего не отвечают, потому что царь жалует многих в бояре не по разуму их, но по великой породе и многие из них грамоте не ученые». Для решения особо значитель­ных дел, принятия общих законов созывались время от времени Земские соборы, в которых участвовали дворяне всех городов, бога­тое купечество и верхушка посадских людей — городские власти столицы и крупнейших городов.

Со временем Боярской думе все сложнее и сложнее было охва­тывать многообразие жизни и управлять большой страной. Поэтому в XVI и XVII веках усилилась власть и влияние приказов — спе­циальных учреждений, руководивших военными, земельными, фи­нансовыми, иностранными и прочими делами.

Приказы возникли в начале XVI века, и постепенно сеть их стала очень обширной и густой. Многие из них возникли стихийно, иод воздействием вдруг появившихся потребностей. Границы их деятельности часто пересекались, тогда возникала путаница и про­тиворечия.

К середине XVII века существовали уже около восьмидесяти приказов: Поместный, Разрядный, Посольский, Разбойный, Ям­ской, Холопий, Монастырский, Печатный, Стрелецкий, Пушкар­ский, Казачий, Бронный, Ствольный, Аптекарский, Сибирский, Казанский; каменных дел, сыскных дел, полковых дел, денежных сборов, золотых и серебряных дел — всех не перечесть. При царе Алексее, большом любителе охотничьих потех, появились даже специальные Соколиный и Ловчий приказы. Кроме того, чтоб из­бавиться от опеки и боярских глаз, Алексей создал «Приказ велико­го государя тайных дел». «А устроен тот приказ для того, чтоб его царская мысль и дела исполнялись но его хотению, а бояре бы и думные люди о том ни о чем не ведали». Приказ занимался то производством новейших снарядов для артиллерии, то следствиями по важным политическим делам, то царскими имениями — всем, чем государь хотел заниматься лично.

Приказная система, возникшая из-за необходимости централи­зовать управление, со временем стала дробить его на отдельные все более мелкие части. Дела запутывались, решались по-разному или не решались вообще. В середине XVII столетия пышным цветом расцвела печально знаменитая московская волокита, в приказах развелось взяточничество, подкупы, казнокрадство. Никакие строгие меры делу не помогали, поэтому в конце концов приказная система была сломана на корню. Но это произошло уже при Петре I.

Выли в царском окружении люди, в обязанность которым вме­нялось обслуживание царской персоны. Вместе с царем в его спаль­не, меняясь посуточно, ночевали спальники — по четыре человека каждую ночь. Обычно это была молодежь знатных родов. Место спальника было почетным, оно часто открывало путь к получению боярского или окольнического чина. Особо выделялся в этой группе постельничий, которому поручалось «ведать» царскую постель и, кроме того, хранить «для скорых и тайных дел» царскую печать. Чин постельничего приравнивался к окольничему.

Важным был и другой придворный чип — стольника. Стольни­ки прислуживали особо почетным гостям на пирах - разносили яства. А самому царю подавал еду и питье кравчий. Бывало столь­ников до пятисот человек. Служба их была разнообразной — их включали в посольства, посылали на воеводства, поручали ведение сыскных дел.

Несколько ниже стольников стояли на феодальной лестнице стряпчие. Их почетной обязанностью было носить или держать во время служб царские регалии: скипетр, шапку, державу. В походах они возили кто царский панцирь, кто саблю, кто лук со стрелами. Их было еще больше, чем стольников. Как и те, они не сидели без дела, им поручались разные службы, но меньше по значению, чем стольникам.

Кроме этого на царском дворе постоянно жили, сменяя друг друга, несколько десятков жильцов — «для походу и для всякого дела». С этого чина обычно начиналась служба при царском дворе.

Активно привлекались для исполнения разных служб и рядовые дворяне, особенно московские. Всякий из них старался выслужить­ся и получить в награду вотчину, прибавку к денежному жалова­нью или теплое местечко в приказе.

А получая какую-нибудь царскую службу или назначение, каж­дый дворянин сразу бежал узнавать — а кто еще с ним вместе к этой службе назначен? И если вдруг обнаруживалось, что его «товарищем» оказывался менее родовитый человек, то ни за что не соглашался с ним ехать. Тут же составлял челобитье к царю. В нем обидевшийся описывал, где и когда его отец, деды и прадеды слу­жили «выше» предков феодала, назначенного ему ныне в «това­рищи», и просил царя, чтобы оп велел сыскать и «по сыску в бесчестьи указ учинить». По этим челобитьям дьяки Посольского и Разрядного приказов поднимали книги старых служб и выясняли, кто кого «породою и честью выше». Получив от них сведения, царь давал указ — «кому с кем быти но службе мочно».

А если кто и после «сыска» упорствовал и доказывал, что он «породою выше», царь часто приказывал отослать его «головою» к тому боярину, стольнику или окольничему, которого он «бесче­стил» своим отказом от совместной службы.

Взяв спесивого упрямца за руки, пешком вели его по городу в усадьбу к тому, с кем он «быти не хотел». Приведя во двор, ста­вили на нижнем крыльце и посылали за хозяином. Когда тот выхо­дил, присланный царем дьяк торжественно объявлял: «Великий го­сударь указал и бояре приговорили — того, кто с тобою быти не хо­тел, за твое боярское бесчестье, привести к тебе и выдать головою!» Формально считалось, что обиженный может теперь сделать с обид­чиком что угодно. Но хозяин по заведенному правилу только благо­дарил горячо царя «за милость», а обидчика отпускал со двора, пальцем не тронув, даже если тот кричал по-прежнему и «лаял бранными словесами». Эта процедура принудительного привода к обиженному считалась наказанием и позором для обидчика. Тех же, кто его приводил, хозяин щедро одаривал.

Такие тяжбы дворян назывались местничеством, с их помощью решалось, кому какое место занимать в феодальной пирамиде.

Основным принципом, на котором строилась эта пирамида, бы­ла родовитость. Самыми знатными на Руси считались те, кто при­надлежал к царскому роду Рюриковичей. В нем были ветви, представители которых формально могли считаться более родови­тыми, чем, например, сам царь Иван Грозный. Его род шел от ле­гендарного прародителя Рюрика, через несколько поколений при­ходил к Александру Невскому, а еще через несколько «колен» — к самому Грозному. А княжеский род Шуйских, например, вел род тоже от Рюрика, но в числе их прямых предков стоял старший брат Александра Невского, что считалось более почетным.

Родовитость являлась основой, но на нее накладывалась запу­танная сеть должностей и назначений, когда-либо получавшихся представителями той или иной фамилии. Реальная политическая и особенно военная жизнь сильно запутывала родословную сеть. Ка­кой-нибудь «худородный» феодал, отличившись в сражении, при осаде, в посольстве, а то и просто понравившись царю на пиру или на охоте, мог возвыситься и претендовать на более высокие служеб­ные места. Феодалы, недовольные этим, не упускали случая потя­гаться с ним насчет «мест», засыпали царя челобитьями. Вопросы часто становились неразрешимыми, поскольку речь шла о соотно­шении многих фамилий. Одни оказывались выше других по «по­роде», другие — «по чести».

Распри возникали не только по службе, но и по любым более мелким поводам. Кому сидеть на царском пиру ближе к царю, а ко­му дальше? И здесь тоже затевались местнические тяжбы. Не же­лая сидеть «ниже», чем они считали возможным, феодалы прики­дывались больными или отпрашивались у царя «куды к кому в го­сти». Правда, если становилось известно, что кто-то просится в го­сти «на обманство» или притворяется больным, царь приказывал хитрецу быть на пиру и сидеть где указано. Если дворянин и тут от­казывался, его приводили и сажали силой. Часто бывало, что оби­женный таким обращением начинал выбиваться из-за стола, скан­далил и кричал: «Хотя де царь ему велит голову отсечь, а ему под тем не сидеть!» А то заползал под стол. Такие истории обычно кон­чались тем, что скандалиста сажали на некоторое время в тюрьму.

Со временем местнические споры становились все сложнее и путаней. Цепочки доказательств, состоявшие из многих случаев службы предков челобитчика, разобрать подчас становилось почти невозможно. «Князь Александра Кашин, — доказывал, например, один из челобитчиков, — был меньше отца моего, а князю Костентину Курлетеву был дядя, а со князем Костентином Курлетевым ровен был князь Иван Лугвица Прозоровский, а брат его меньшой князь Федор Прозоровский бывал ровен со князем Иваном Троеку­ровым...» — и так далее в том же духе. Соперник отвечал ему такой же длинной цепочкой. Споры разбирали назначенные к тому бояре, а иногда и сам царь.

Местничество долгое время было одним из главных принципов, с помощью которого организовывался и действовал в Русском фео­дальном государстве аппарат управления — политического, воен­ного, административного, внешнеполитического. Но постепенно, по мере того как господствующий класс становился все более однород­ным и сплоченным, местнические тяжбы стали мешать централизо­ванному государству. И в 1682 году «богоненавистное, враждотворное, братоненавистное и любовь отгоняющее местничество» отме­нили. Разрядные книги, в которых записано было, кто с кем и когда служил, были торжественно вынесены из приказов, свалены в кучу и принародно сожжены. Отныне установили: на всякой службе дворянам «быти меж себя без мест».

 

СТИХИЯ ВОССТАНИЙ

 

Год шел за годом, понемногу тек XVII век. Жизнь простого люда не только не улучшалась, но, напротив, становилась тя­желее. Подать шла за податью, и к середине XVII века ни один крестьянин на необъятной Руси, сколько бы он ни рабо­тал, заплатить их не мог. Весь простой народ был должен каз­не — кто больше, кто меньше. Царские сборщики нещадно выколачивали недоимки, словно не понимая, что нельзя выколо­тить из крестьянина того, чего у него и в помине не было.

15-летний царь Алексей Михайлович, занявший трон после смерти царя Михаила в 1646 году, разумеется, не представлял, как свести концы с концами в сложных финансовых делах. Он во всем полагался на советчиков. В народе говорили, что «царь глядит все изо рта у бояр, они всем владеют!». Власть оказалась в руках кучки бояр и дьяков, заправлявших делами приказов. Во главе их стал хитрый «дядька»-воспитатель Алексея боярин Морозов.

Размышляя над тем, как выколотить деньги из подданных, Мо­розов скоро понял, что недоимок с крестьян не взыскать, сколько пи бить их кнутами за недоплаты. Серебро из оскудевших волостей текло в казну тонким ручейком, но Морозов ни на час не сомневался в том, что крестьяне и посадские люди упорно обманывают казну. Деньги, рассуждал он, в народе, конечно, есть, просто отдавать не хотят. Надо придумать какой-нибудь особый способ и все-таки вы­жать их!

И вот в начале 1646 года в голову Морозову пришла прекрасная, как ему казалось, идея. Возможно, он придумал ее за одним из пышных и жирных обедов, когда обильно солил пойманный в гус­тых щах кусок доброго мяса. А ведь без этого простого продукта — соли — не может жить, сообразил боярин, ни один человек — ни взрослый, ни ребенок. А что, если обложить продажу соли большим налогом в пользу казны? Всякий человек будет вынужден платить за нее втридорога, но покупать-то будет — и денежки долгождан­ные потекут в казну! Можно закопать скопленные копейки в зем­лю, можно спрятать зерно в тайном лесном хранилище, но спря­таться от необходимой жизненной потребности человеку не по силам!

Идея показалась Морозову великолепной. Быстро был сочинен и 7 февраля 1646 года утвержден специальный указ. Отныне соль облагалась налогом в две гривны с пуда. Прикинув доходы, которые вот-вот должны были хлынуть в казну, Морозов даже распорядился отменить два самых тяжелых прежних налога — «ямские» и «стре­лецкие» деньги.

Потирая руки, ходил «дядька»-правитель по дворцу, рисовал недалекому царю-юноше золотые да серебряные горы. Однако ре­зультат из морозовских задумок вышел самый неожиданный. Люди оказались не в состоянии покупать соль! Не потребление резко — в десятки раз! — упало. Соли не стало не только на крестьянском столе. Рыбные артели на многочисленных промыслах тоже не мог­ли теперь приобрести ее, чтоб засолить добычу, горы ценного про­дукта гнили на берегах рек, озер и морей. Сразу неспокойно стало во многих городах. Черный люд открыто хулил царских советчиков за изуверскую выдумку.

Серебряный поток не хлынул в казну. Более того, поскольку два налога отменили, денег в нее стало поступать даже меньше, чем прежде.

Без малого два года упорствовал Морозов в своей затее — думал пересилить народ и заставить его покупать ставшую драгоценной соль. Но не заставил, потому что денег у крестьян и посадских по­просту не было.

Провал боярской затеи, вызвавший заметное озлобление низов, заставил правительство в декабре 1647 года отменить соляной на­лог. Но поскольку к этому времени в царской казне остались только мыши, решено было взыскать ямские и стрелецкие деньги за 1646, 1647 и 1648 год одновременно! Предстоял сбор крупнейших нало­гов в тройном размере!

С начала нового, 1648 года царские слуги принялись их усердно выколачивать. Негодование трудового люда быстро пошло к крити­ческой точке, но Морозов и его родственники-лихоимцы, засевшие по московским приказам, не чувствовали этого. Особенно усерд­ствовал прославившийся самым бессовестным казнокрадством гла­ва Земского приказа Леонтий Плещеев.

Положение крестьян и горожан становилось просто отчаянным. Особенно острым было недовольство жителей столичного поса­да, хорошо знавших, кто так рьяно радеет ныне о государственных делах. Безвестные заводилы призывали москвичей идти с жалобой к царю, который, как они наивно думали, не ведал о боярских зло­козненных делах.

Москва являлась в это время одним из самых больших городов мира. Лишь Константинополь и Париж немного превосходили ее но размерам. Жителей в городе насчитывалось около 200 тысяч. Половину их составляли посадские люди, пятую часть — служи­лые феодалы, помещики да вотчинники. Много было в Москве при­казных дьяков и подьячих, иноземцев. Еще больше — холопов и разного безродного люда. У некоторых бояр жили в огромных усадьбах и по сто, и по двести, и по триста холопов. Боярин Романов владел в середине века 486 холопами, князь Черкасский — 533, боярин Морозов — 362, князь Трубецкой — 278!

Особо славилась Москва ремеслом. Всякое ремесленное дело процветало в столице — двести пятьдесят специальностей насчи­тала одна из переписей. Почти полторы сотни кузниц дымили в раз­ных концах города, с раннего утра слышался в них энергичный трудовой перестук больших молотов и маленьких молотков. Много было мастеров-древоделов, кожевенников и хлебников, ювелиров и сапожников, портных и литейщиков — во всяком ремесленном ис­кусстве и товаре нуждался большой город.

Почти каждый ремесленник был и мелким торговцем, сам про­давал созданные изделия. Но и торговцев-перекупщиков хватало. Кто чуть побогаче, имел каменную лавку. Коль не было денег на каменную — строил деревянную. А мелюзга торговая торговала на московских перекрестках с лотков, скамеек, а то и прямо на земле раскидывая товар. Некоторые торговали в воротах собственных дворов, превращая их в подобие лавок. А лавок развелось на Москве невиданное число — на московском рынке их ленилось друг к друж­ке почти 4 тысячи! Впервые попавший сюда человек поражался и обилию товаров, и огромному числу зазывал-продавцов, каждый из которых нахваливал свое.

Баловались «торговлишкой» многие стрельцы, а их по Москве гуляло уже 20 тысяч. В разных местах столицы располагалось два­дцать стрелецких слобод-приказов. Кроме стрелецких полков в Мос­кве был размещен еще и особый «государев полк» — 7 тысяч дво­рян служили в нем, меняясь каждые три месяца. Военная сила бы­ла главной опорой самодержца и боярской верхушки. Чтобы обу­чать солдат, внедрять разные военные новинки, царь все чаще при­глашал на русскую службу офицеров-иностранцев. Но еще больше, чем офицеров, было на Москве иностранных купцов — «аглицких, галанских и иных немецких государств гостей торговых». Они тор­говали на Руси беспошлинно, имели большие капиталы, действова­ли на рынках сплоченно, безжалостно разоряя конкурентов. Боль­шинство русских торговцев попадали к ним в зависимость, станови­лись должниками, закладывали и лавки, и товары.

Каждый день открывали двери четыреста московских церк­вей. По большим праздникам звонили в городе тысячи и тысячи колоколов. Попов и всяких церковных причетников жили в Москве многие тысячи. У церквей по обычаю постоянно толпились, на­деясь на подаяние, нищие, калеки, юродивые.

Боярские каменные хоромы соседствовали на московских ули­цах с крепкими дворами приказных дьяков. Богатые дома ино­земных и российских купцов чванливо теснили скромные «хоромишки» торговой и ремесленной мелочи. По задворкам богатых усадеб прятались набитые холопами «избы плоские людские», кры­тые, подобно сараям, плоскими крышами. На окраинах многочис­ленных московских слобод ютились кельи нищих, полуземлянки и землянки бродяг, наймитов — разного обездоленного люда.

Многолюдной и многоликой была Москва. Роскошь и довольство жили в ней бок о бок с голодом и болезнями. Глумливый произвол феодалов жил рядом с холопьим рабством. Глухой народный гнев давно бродил в недрах столицы. Пришло время, и он выплеснулся на улицы.

1 июня 1648 года, когда царь возвращался из Троице-Сергиевого монастыря, у въезда в город его встретила огромная толпа. Впере­ди посадских стояли выборные с челобитной грамотой. Они пыта­лись вручить ее Алексею, но напуганный венценосный юнец прика­зал разогнать толпу, что и бросился исполнять сопровождавший ца­ря отряд охранников.

2 июня был большой церковный праздник. В Кремле шел крест­ный ход, и набожный царь следовал в процессии. А у кремлевских стен снова волновался народ, требовал допустить к государю. Уси­ленная охрана не пускала толпу в Кремль. Но скоро она была смя­та, и восставшие ворвались в Кремль. Народ требовал выдачи Мо­розова и его ненавистных всякому родственников Плещеева и Траханиотова. Царь и бояре попрятались по дворцам.

К середине дня на улицах Москвы восстание разгорелось уже в полную силу. Слетали с железных петель дубовые ворота бояр­ских усадеб, трещали двери хором, а кое-где уже плясали красные языки пожаров. В ночь на 3 июня город горел уже во многих ме­стах, пожар скоро принял грандиозные размеры. Вместе с ним бу­шевала стихия Соляного бунта. Морозов бежал. Парализованная боярская верхушка, пытаясь сбить волну гнева, решила выдать на расправу Плещеева и Траханиотова. Царь послал их на Лобное место — объясняться с народом. Объяснение вышло коротким: оба царских сатрапа были убиты восставшими.

Тем временем царь сообразил наконец, что делать. Последние деньги из казны он приказал раздать стрельцам. Возликовавшее царское воинство принялось рьяно «утишать» восставших. Через несколько дней вихрь восстания угас.

10 июня царь созвал совещание бояр и дворян. Напуганные фео­далы требовали созыва Земского собора, для того чтоб сообща при­думать меры для обуздания волнующегося народа. Собор открылся в Москве примерно через месяц. На нем решено было составить но­вый свод строгих законов — Уложение. Оно стало последним ша­гом в оформлении бесчеловечного крепостничества.

Начавшемуся Соляным бунтом царствованию Алексея суждено было стать самой неспокойной частью бунташного века. В 1650 году волна народных выступлений захлестнула южные, «украинные», как их называли, города — Козлов, Воронеж, Елец, Болхов, Чугуев. Следом заволновался Русский Север — Чердынь, Соликамск, Нарым. Зимой 1650 года поднялись Псков и Новгород. Почти пол­года боролись восставшие с царскими войсками и местными лихо­деями.

Двадцать одно восстание случилось за два с небольшим года! Словно океанская зыбь ходили они по громадной стране, — затухая в одном месте, поднимались в другом.

Времена были трудные. После присоединения Украины нача­лась тяжелая война с Польшей. Снова и снова требовалось казне серебро. Да и на разные царские надобности нужно было его нема­ло. Одна охотничья потеха, до которой Алексей был большой охот­ник, обходилась казне в огромную сумму — сотни сокольников и псарей, конюхов и охотников содержались для нее. Хозяйство это было столь сложным, что им управляли два специальных прика­за — Сокольничий и Ловчий.

День и ночь ломали головы царские дьяки — как поправить дела? В начале 50-х годов придумали: стали чеканить медную моне­ту, объявив царским указом, что она равна серебряной. Впервые по­явилась денежная медь на Руси. Доверия к новым деньгам не бы­ло — все привыкли к полновесному серебру, среди которого, прав­да, ходила масса фальшивой монеты. Недоверие к медным деньгам укреплялось в народе еще и из-за всяких царских хитростей. Чека­нили ее миллионами рублей в год, но все налоги при этом собирали только серебром. Помещики в оброк медную монету тоже не брали. Купцы и менялы ценили ее против серебряной в десять—пятна­дцать раз дешевле. Скоро даже стрельцы отказались брать жало­ванье медными деньгами.

К началу 60-х годов медные деньги совсем обесценились и стра­на оказалась па грани финансового хаоса. Товары вздорожали, цены вздулись и запутались. И крестьянин, и посадский человек, и мелкий лавочник, и богатый купец серебро приберегали, прята­ли подальше. А кто и в землю закапывал — кладов XVII века не­мало находят в нашей земле и до сих пор.

Из-за всех этих царских хитростей денег в казне стало даже меньше, чем прежде. Правительство, столкнувшись с этим, пошло привычным путем — ввело несколько новых срочных налогов и принялось выколачивать недоимки с удвоенной против прежнего нещадностью.

Взволновался московский люд.

Летом 1662 года сотрясло столицу новое восстание — Медный бунт.

В ночь на 25 июля были расклеены по Москве «воровские» письма-листы. В них говорилось о великой измене бояр и других влиятельных деятелей, которые казну государеву «отпускают» к королю польскому, да и Москву продали полякам и татарам. Бы­ли в «листах» даже списки изменников — в них попали бояре Милославские, окольничий Хитрово, дьяк Приказа тайных дел Баш­маков, гости-купцы Шорин и Задорин.

Утром заполнивший московские улицы народ пришел в волне­ние. Зачинщики восстания уже не прятались, а читали свои воззва­ния но многим местам, в том числе и на Красной площади. «Были в том смятении, — писал позднее бежавший из России дворянин Григорий Котошихин, — люди торговые, и их дети, и хлебники, и мясники, и пирожники, и деревенские, и гулящие, и боярские люди...» Но наиболее активно выступили солдаты одного из разме­щенных в Москве полков.

Царь в это время находился в Коломенском. Туда и устремились толпы восставших да присоединившиеся к ним полтысячи ратных людей. Часам к десяти огромная толпа прихлынула к царской ре­зиденции в Коломенском.

Алексей и не подозревал о том, что творится в столице. Большое царское семейство — 14 человек — собиралось праздновать имени­ны царской сестры, а с утра набожно выстаивало службу в церкви. Напугавшись до крайности прихода толпы, царь выслал к восставшим нескольких бояр. Наказал им крепко-накрепко все челобитья, какие будут, взять и уговорить толпу идти «тихим обычаем» обрат­но в Москву. Обещать, что царь, мол, скоро туда приедет и все ре­шит: виновных накажет, правых пожалует и вознаградит.

Уговорить народ удалось не сразу. Лишь когда восставшие, от­казав боярам, сами поднесли царю челобитье, толпа двинулась об­ратно в столицу.

А Москва кипела! Дворы изменников были разнесены по щепоч­кам, сами лиходеи попрятались кто куда. Дальше решили идти в Коломенское, на помощь первой партии. Около 5 тысяч восстав­ших разными улицами через ворота Земляного города двинулись к загородной резиденции.

Где-то на полпути отряды встретились. После короткого буйно­го совещания все снова двинулись к царю. Подступив к дворцу, вос­ставшие потребовали выдать изменников-бояр. Наступил критиче­ский момент. Еще немного — и не миновать бы царскому дворцу разгрома! Но оказалось, что перепуганное царское окружение не теряло времени даром. К Коломенскому уже было стянуто около 8 тысяч дворян и стрельцов. По сигналу царя, который закричал, повелев побивать восставших, началось их жестокое избиение — сначала у дворца, потом в окрестностях Коломенского, а потом и на всех ведущих к нему дорогах.

Царь-крепостник подавил восстание с немилосердной быстро­той. «Заводчиков» бунта выявили и казнили, солдат разослали по дальним крепостям. Правда, выпуск медных денег пришлось пра­вительству прекратить.

Скоротечное восстание закончилось, но борьба народных масс против крепостничества продолжалась. Очередной грозный вал ее — крестьянская война — был не за горами. Не прошло и десяти лет, как вновь задрожала российская земля, поднялся на борьбу Степан Тимофеевич Разин.

 

ЦЕРКОВНЫЙ РАСКОЛ

 

Верно служила феодалам православная церковь, от рождения до смерти заполняя жизнь человека дурманом религиозных верований и обрядов. Она учила покорности, вдалбливала мысли о божественном происхождении царской власти, о беспрекословном повиновении богу и царю, и помещикам. За это терпеливым обещалась райская жизнь в загробном мире, земная же считалась неправедной и греховной.

Тонкий яд религии пропитывал все поры средневековой жизни. Все неугодное власти и церкви объявлялось проистекающим от дьявола-антихриста, подвергалось нещадным гонениям. Неправед­ным объявлялось все, что было неугодно феодалам или просто исхо­дило не от церкви: игры, народная музыка, молодежные забавы. «Горе тем, — грозили священники, — кто ждет вечера с его музы­кой — гуслями, флейтами, тамбуринами, тем, кто делает вид, что не знает, какой вред приносят гусли, игры, танцы и пение».

Тысячи и тысячи попов по всей Руси денно и нощно вершили церковные службы и церемонии: крестины, венчания, отпевания, поминовения, пышные церковные празднества, не забывая при этом обирать прихожан по любому поводу. Но церковными сборами церковь не удовлетворялась. Высшие сановники церкви — архиреи, митрополиты и сам патриарх — сосредоточили в своих руках огромные земельные богатства, на них работали десятки тысяч крестьян. А уж об алчности монастырей ходили легенды. Крестья­не называли церковников-угнетателей «волками несытыми», оби­равшими подчас круче, чем царь и помещики.

Отталкивало от церкви и поведение многих попов. «Попы и цер­ковные причетники в церквах всегда пьяны и без страха стоят и бранятся, и всякие речи непотребные всегда исходят из уст их, по­пы же в церквах бьются и дерутся промеж себя».

Среди крестьян продолжали сохраняться многие древние обы­чаи. Это не нравилось церковникам и царю Алексею, который отли­чался большой набожностью. Он часто издавал указы, запрещав­шие даже самые невинные развлечения. « Государю стало ведомо, — строго писалось в одном из таких указов, — что умножилось в лю­дях всякое бесованское действие. Многие увлекаются скомороха­ми и, сходясь на позорища, слушают их богомерзкие скверные пе­сни и игры! Иные чародеев и волхвов приглашают для бесовского волхования! Медведей водят и с собачками пляшут, и зернью, и карты, и шахматы, и ладыгами-костями играют! И чинят бесчин­ные скакания и плясания и поют бесовские песни!»

Впрочем, всяких колдунов и юродивых сам царь и церковники тоже часто привечали. Патриарх Никон приглашал к себе юроди­вых сумасшедших, в которых, как верили многие, вселялось какое-нибудь божество. Особенно часто зазывал он к себе бродив­шего нагим по московским улицам юродивого Киприяпа. Сажал его обедать — еду подавал только на серебре, благоговейно угощал «божьего человека» из своих рук, а объедки доедал сам.

Нараставший крепостной гнет неизбежно порождал все новые обострения классовой борьбы.

Середина XVII века ознаменовалась яростными городскими восстаниями в Москве и других городах. Сложные социальные и идейные брожения, происходившие в разных слоях русского общества, в конце концов коснулись и церкви — при патриархе Никоне произошел церковный раскол. В нем, как в кривом зеркале, отразилось глубинное недовольство и протест угнетенных против нараставшего феодального произвола.

Первые ростки раскола появились задолго до Никона, ставшего патриархом в 1652 году. По дремучим лесам в разных местах не­объятной страны хоронились «лесные старцы», отрицавшие мно­гие догматы веры, особенно церковные богатства и монахов-сребро­любцев, презиравшие пьяниц-попов. Своим аскетизмом они пора­жали даже черных монахов-пустынников. Особенно прославился на этой стезе обитавший в Поволжье старец Капитон. «Воздер­жан в посте, — говорили о нем, — вериги на себе носит камен­ные, плита сзади, а другая спереди, по полтора пуда в обеих. И всего весу три пуда! Петля ему была поясом, а крюк в потолке, и обе железны — то ему постеля: прицепил крюк в петлю и повис спати...»

Церковники не раз укоряли и судили Капитона, засылали его в монастыри, но он раз за разом убегал, бродил по деревням, где прибивались к нему ученики и последователи.

Так прорастали в уродливых формах семена социального про­теста против крепостничества и самодержавия. В середине века все эти движения были подхлестнуты церковной реформой патриарха Никона. Возвысившись, грубый и гордый патриарх стал открыто говорить о превосходстве церковной власти над царской. «Священ­ство боле есть царства! — похвалялся он. — Священство от бога есть, от священства же цари помазуются!» Сила Никона была в том, что он долгие годы был «собинным другом» царя Алексея, и в конце концов даже присвоил себе титул «великого государя», который носил только царь. Он стал открыто вмешиваться в госу­дарственные дела, диктуя царю, с кем воевать, а с кем мириться. Он не согласился с Уложением 1649 года, в котором дворянству уда­лось добиться ограничения роста церковных богатств, открыто на­зывал Уложение «проклятой книгой».

Одежды Никона, хранящиеся ныне в Оружейной палате, были богаче государевых. Не довольствуясь царскими подарками, он за­казывал себе один наряд дороже другого. В 1654 году изготовили Никону широкий и длинный до пят саккос — парадное одеяние патриарха. Скроили его из итальянского бархата-аксамита. Расши­ли несметным числом крупного, как хороший горох, жемчуга. От ворота до подола украшали его массивные накладки из черненного золота — каждая размером с ладонь! А между ними сияли круп­ные, чуть не со сливу величиной, изумруды-яхонты. Тяжело было Никону облачаться и носить драгоценный наряд, ибо весил он пол­тора пуда — двадцать четыре килограмма!

Суть затеянной им реформы сводилась к следующему. Дело в том, что в разных местах огромной России совершали церковные службы по-разному. Отличия в службах и местных рукописных церковных книгах появились не сразу, а постепенно, в течение мно­гих столетий, поэтому и прихожанам, и местным попам они каза­лись естественными, точнее, их просто не замечали. А Никон ре­шил, проявив власть патриарха, повсюду ввести единообразие. Он приказал отпечатать новые, исправленные в соответствии с гре­ческими образцами книги. Кроме того, креститься теперь надо было не двумя, а тремя пальцами. Отменялись земные поклоны. Никон указал — «в пояс бы вам творити поклоны». Иными становились многие службы, церковные речи и песнопения.

Новые книги были разосланы по всем церквам, и тут выясни­лась непредвиденная вещь. Большинство попов были малограмот­ны, службы церковные они когда-то выучили на слух и всю жизнь повторяли их наизусть, только делая вид, что читают по книгам. Новые книги читать и усвоить они просто-напросто не могли! Соло­вецкие монахи прямо признались в своей челобитной: «Навыкли мы божественные литургии служить по старым служебникам... Мы священники и дьяконы маломочны и грамоте ненавычны, и к уче­нию косны, а по новым учебникам на сколько ни учиться, а не на­выкнуть!..»

Простому люду изменения в службах казались совсем новой ве­рой, которая была противной старой привычной вере. В этом убеж­дали их и многие попы. «Всех еретиков от века ереси собраны в но­вые книги!» — заявлял самый талантливый противник нововведе­ний протопоп Аввакум. Он не признавал ни новых обычаев, ни но­вых книг, ни новых икон, где святые изображались полными и до­родными. «Посмотри на рожу ту и на брюхо то! — негодовал Ав­вакум. — Как в дверь небесную вместиться хочешь? Узка бо есть!..»

В ответ на многочисленные протесты, Никон перешел в наступ­ление. Всех недовольных реформой церкви служителей прокли­нали, отлучали от церкви, урезали языки и ссылали. Аввакум по­пал в Сибирь, где продолжал борьбу. В конце концов по царскому приказу он был сожжен в городе Пустозерске.

Реформа медленно побеждала, несмотря на то, что сам Никон, поссорившись с царем, выше которого он хотел стать, попал в опа­лу и был изгнан. Случилось это в 1658 году, когда приехал в Москву грузинский царевич Теймураз. Царь Алексей не пригласил Никона на торжественный прием царевича — это было неслыханное оскор­бление для спесивого патриарха. Более того, сопровождавший Тей­мураза во дворец окольничий щелкнул палкой по голове патриар­шего слугу князя Мещерского. А когда тот закричал, что служит государю великому патриарху Никону, окольничий остановился и крикнул на него: «Не дорожися патриархом!» — после чего ударил князя по лбу еще раз. Никон был взбешен и потребовал у царя не­медленно наказать обидчика. Но царь и бровью не повел. Вскоре он перестал посещать собор, когда в нем служил Никон, а в послании упрекнул его, что он пишет себя в грамотах «великим государем, чем царское величие пренебрег!».

Видя такой поворот, Никон, вспомнив Ивана Грозного, решил разыграть драму отречения. После одной из служб в главном Ус­пенском соборе, он снял с себя патриаршее облачение и заявил оро­бевшей толпе прихожан, что больше не будет патриархом. И скоро уехал в подмосковный монастырь.

Но никто не приехал туда просить его вернуться. Более то­го, когда он сам захотел сделать это, царь изгнал его из Москвы. Никона низложили и сослали в северный Ферапонтов мона­стырь.

А раскол жил! Отколовшееся от официальной церкви течение стали называть староверческим, так как последователи его ратова­ли за «истинную» старую веру. Раскол шел вширь — это происхо­дило потому, что в сознании темного и забитого крестьянства «но­вая вера» связывалась с усилением крепостничества. Крестья­нам казалось, что одно порождает другое. Простой люд шел за учителями раскола, покидая обжитые места, уходил за Волгу, на Север, где появились скрытые от властей и никонианской церкви скиты.

В раскол шли те, кто изверился в справедливости, кого разоча­ровали жестокие поражения угнетенных в городских восстаниях и великой крестьянской войне.

В раскол шли те, кто не мог терпеть каждодневных унижений и нищеты, рожденной бессовестным помещичьим грабежом, кто не мог вынести крепостнических порядков, быстро приблизившихся к настоящему рабству. Для многих протест против официальной церкви был и неосознанным протестом против неправедного мира, который она защищала.

В раскольничьи общины стекались и те, кому не нашлось места в обществе: гулящие люди, бездомные бобыли, несчастные вдовы и дети, потерявшие кормильцев.

Раскольники пытались создать в удушающей нравственной атмосфере феодальной жизни оазис иного мира. Но все, что удава­лось создать, — это фантастический бред религиозных мистерий, иллюзорный мир «старой веры», при которой якобы была на свете справедливость.

Раскол был формой протеста против крепостного гнета, но фор­мой уродливой, на деле еще больше затемнявшей истинные причи­ны народных бед. Не случайно он скоро стал вырождаться в изувер­ские секты. Тысячи раскольников подвергли себя «огненному кре­щению» — самосожжению. В конечном итоге религиозный фана­тизм уводил парод от активной борьбы с угнетателями, ослаблял и дробил его силы.

 

Глава 9 Разинская песня

ПЕРВЫЙ РАСКАТ

 

Первый дальний гром приближавшейся крестьянской войны раскатился по России в 1666 году. Весной на Дону начался «глад великий» — кончились запасы небывало скудного для донских мест прошлогоднего урожая. Хлеб остался только у домовитых богатеев, а на голытьбу донских верховьев на­двинулась голодная смерть. Пухли с голоду дети, старики лежали не вставая, а многие люди и умирали.

Пытаясь одолеть нахлынувшую беду, казаки пошли не раз про­веренным путем — поступать на службу, то ли к украинскому гет­ману, то ли к русскому царю — все равно. Они за службу и кормить будут и жалованье какое-нибудь дадут. Собирал казаков на службу опытный атаман Василий Родионович Ус, недавно вернувшийся с польской войны. Народу собралось неожиданно много. Не пятьде­сят— шестьдесят человек, как бывало в прежние годы, а целых семь сотен. И все как один «голутвенные», стоявшие на краю полной ни­щеты, да и беглого люда среди пришедших было немало.

С началом лета двинулись в поход, и к июню примерно пятьсот конных казаков — большая сила — добрались до Воронежа. Туда же на легких стругах приплыли еще двести безлошадных охотни­ков «на государеву службу и за государевым жалованьем».

Из Воронежа поскакала в столицу казацкая станица — летучий отряд из шести человек — с прошением к царю: прими, государь, служить!

Отряд медленно двинулся следом за посланцами, поближе к Москве, и остановился только в окрестностях Тулы. Сюда с неве­селыми вестями вернулись казацкие послы. В «службе» царь отка­зал, повелел всем идти обратно на Дон, видно, чтоб дальше с голоду помирать. Собрали казаки круг — решать, что делать. Пореши­ли — отправить к царю новых послов. На этот раз станицу возгла­вил сам Василий Ус.

9 июля, приехав в Москву, он подал второе прошение о службе. Правительство, обеспокоенное появлением в центре страны боль­шого казацкого отряда, ответило резким отказом. Выло от чего тре­вожиться царю Алексею да боярам! В лагере казаков вызревали яв­ственные антифеодальные настроения. Многие из беглых, прибив­шихся к Василию Усу, родом были как раз из воронежских и туль­ских мест и активно агитировали земляков присоединяться к ка­закам. «Подговорщики» объявились даже в самой Москве!

И главное, самое опасное, — результаты такой широкой агита­ции и подговоров быстро сказались. Сотни крестьян и холопов при­мкнули к отряду. К концу июля в отряде Василия Уса было уже больше 3 тысяч человек!

А в Москву посыпались челобитные — десять, двадцать, сто! Тульские помещики и вотчинники жаловались царю, что усовцы собрали по дороге «холопов наших и крестьян, которые от нас збежали, и иных всяких чинов людей». Московские дворяне тоже до­носили царю, что казаки «принимают к себе холопов и крестьян. И с теми де людьми приезжают в поместья и вотчины, и те де их по­местья разоряют, людей и крестьян подговаривают!».

Напуганный приказчик одного из больших имений под Тулой с унылым страхом сообщал, что казаки «побили государя моего ско­тины 10 свиней, 20 баранов...».

Местное дворянство охватила паника, не было имения, откуда бы не бежали холопы и крестьяне, десятки поместий были разоре­ны налетами. Дворяне с семьями и имуществом устремились в Ту­лу, под защиту крепостных стен. «И ныне государь, — слезливо писали они оттуда в Москву, — тульские помещики и вотчинники многие, поместья и деревни покинув, прибежали в Тулу, з женами, з детьми и вдовы, бояся разоренья и насильства».

Заволновались и в московских приказах от таких сообщений. Спешно собралась Боярская дума, на заседание и сам царь явился. Посоветовавшись, бояре вынесли приговор: во-первых, казакам не­медленно вернуться на Дон, а во-вторых, выдать всех беглых из сво­его отряда, пусть даже они сбежали два, три и пять лет назад.

Такое требование было открытым посягательством на старин­ный казацкий обычай — «С Дону выдачи нет!». Коль ушел кто на Дон, то становился вольным казаком, в холопство и помещичью крепость его не возвращали.

Боярское требование не было пустой фразой. В случае непови­новения власти собирались казаков покарать. Для этого стояла на­готове тысяча солдат во главе с князем Юрием Борятинским.

Вновь собрался казачий круг. Бороться с прекрасно вооружен­ным полком голытьба не могла. Поэтому 26 июля, отказавшись вы­дать беглых, отряд Уса начал организовано отходить на Дон. Зная коварство царских воевод, отступали быстро, подчас и лошадей кор­мили, не слезая с них, а только отпустив поводья, — все время были начеку. Разделившись на несколько частей, отряд вернулся на Дон, рассеялся. С усовцами пришли в донские края новые сотни беглых, пополнивших ряды антифеодально настроенной голытьбы.

Войсковой атаман Корнила Яковлев по настоянию Посольского приказа вызвал Василия Уса и его ближайших сподвижников в Черкасск — столицу донского казачества, стал разбираться и на­казывать усовцев. На допросах Василий твердил одно: «Шли на великого государя службу, а идучи дорогою, разоренья и грабежу никому не чинили». Атаман понимал, что признаваться нельзя, — царский суд не помилует. Казацкая верхушка осудила усовцев, все, кто участвовал в походе, были лишены ежегодного жалованья.

Этот первый раскат приближавшейся грозы ничему не научил ни царя, ни бояр. На Москве сочли, что дело сделано: казаки уш­ли, заводчики волнений наказаны, разоренье феодальных вотчин прекратилось. Дворяне-владельцы снова принялись наперегонки с приказами, выдумывавшими все новые платежи, выжимать по­следние соки из оскудевших крестьянских хозяйств. До поры до времени это сходило с рук безнаказанно.

 

ВОЖДЬ НОВОЙ КРЕСТЬЯНСКОЙ ВОЙНЫ

 

Степан Разин был казаком во втором поколении. Отец его Тимофей Разя сошел на Дон из Воронежа в тяжелые 20-е годы XVII столетия. Он поселился в станице Зимовейской и через несколько лет, благодаря энергичной жизненной хватке, храбрости и удаче, вышел в «домовитые», зажиточ­ные казаки. Сам войсковой атаман Корнила Яковлев стал кумом Тимофея и крестным отцом родившегося около 1630 года Тимофеева сына.

Мальчика нарекли Степаном. О жизни его в юные и молодые го­ды мы почти ничего не знаем. Рассказывали, что он был у отца любимым сыном, Тимофей часто ласкал его, мечтая, когда Степан под­растет, сходить с ним помолиться — через всю Россию — в Соло­вецкий монастырь. Среди казаков считалось, что обращение к соло­вецким «чудотворцам» помогало исцелять раны. А их у Тимофея имелось не мало — ни один большой поход не обходился без него, а где поход, там бои и раны.

Но мечте не суждено было сбыться. Тимофей умер около 1650 года еще сравнительно нестарым, ему не было и пятидесяти лет, — прежние раны дали себя знать и свели казака в могилу.

Степан очень любил отца. Не случайно первое документальное известие о народном герое связано с исполнением отцовского заве­та. 5 ноября 1652 года Степан, которому минуло двадцать с не­большим лет, просил казачий круг, собравшийся в донской столице Черкесске, отпустить его в Соловецкий монастырь, выполнить же­лание отца — «помолиться соловецким чудотворцам».

Казачий совет отпустил его, и Разин отправился в путь. Впер­вые покинул он пределы родного Дона, и чем дальше на север ехал молодой казак, тем безрадостней становились картины, виденные им. На огромных заснеженных равнинах встречались ему малые деревеньки и большие села, полные полуголодного, обобранного лиходеями народа. Нужда глядела из каждого крестьянского дома. Каждый четвертый житель страны был бобылем, то есть вконец обнищавшим человеком, который не мог уже тянуть крестьянскую лямку, — не было ни скотины, ни семян на посев. В господских усадищах трещали амбары, их распирал отсыревший хлеб, а за бар­скими хоромами, среди скотных построек в плоских, вросших в землю избенках ютились холопы, совершенно бесправные рабы, попавшие в кабалу за одолженный когда-то у помещика мешок сорного зерна.

Посмотрел Разин и на Москву, которую не миновал по пути на север. Столица российская поразила его величием храмов, мощной торжественностью Кремля, густым колокольным звоном и множе­ством людей. И уже тогда запомнились Степану московские бояре, богатые и злые феодальные правители, перед санями которых пада­ли ниц встречные. Не раз вспоминает он позднее, уже в годы восста­ния, этих кровонийц-сребролюбцев.

Отцовский завет был исполнен, и, вернувшись на Дон, Разин окунулся в кипучую казацкую жизнь — походы, малые стычки и большие сражения, азартный дележ добычи — вечный круг казац­кой жизни. Не по годам умный, быстро набравшийся военного опы­та, Разин быстро и прочно вошел в казацкую верхушку. Корнила Яковлев — атаман Войска Донского — покровительствовал крест­нику, стал поручать ему ответственные дела. В 1658 году Разин в составе казацкой станицы-посольства побывал в Москве, где уча­ствовал в переговорах с правителями-боярами.

Еще через три года он в составе Донского посольства был на­правлен на переговоры с калмыцкими князьями-тайшами. Перего­воры прошли неплохо, и когда через год к тайшам направили уже посольство из Москвы, Степан Разин был включен в него. Посоль­ству удалось договориться с калмыцкими вождями о совместной борьбе против крымцев и их союзников, которые много зла чинили и России и калмыцкому народу. Успех был полный, из Москвы на Дон пришла составленная в Посольском приказе одобрительная грамота.

Минул год, и Разину было доверено в походе руководить боль­шим отрядом, который вместе с калмыками и запорожцами «повоевал» Перекоп и разгромил крымцев в ожесточенной битве у Молоч­ных вод.

Военные знания и дипломатическое искусство освоил Разин уже в зрелые годы. Они приложились к другим знаниям и умениям, а их у Степана Тимофеевича было немало. Во время странствий он хорошо узнал жизнь и русского народа, и других народностей огромной страны. А в молодые годы Степан освоил немало языков. По свидетельству секретаря шведского посольства Кемпфера, Ра­зин знал восемь языков. Трудно ручаться за достоверность этого сообщения, но то, что он владел татарским, калмыцким, турецким языками, — несомненно.

Острый ум, глубокое знание русской жизни, мужество и храб­рость, военный опыт и умение дипломата, наконец, кипучая энер­гия, целеустремленность и титаническая воля — вот качества, ко­торые определяли личность Степана Тимофеевича Разина к тому времени, когда он встал во главе великой народной войны.

К этому нужно добавить, что Разин был человеком большого личного обаяния. Внимательными глазами смотрел на Разина гол­ландец Стрейс, оказавшийся в Астрахани во время ее взятия каза­ками, все запоминал, а вечерами записывал виденное за день в пу­тевой журнал.

Былинная красота и мощь Разина поразили заезжего иностран­ца. «Я несколько раз видел его в городе и на струге, — писал Стрейс в один из дней. — Это был стройный степенный мужчина крепкого сложения, с гордым прямым лицом. Он держался скром­но, с большой строгостью». Почти то же сообщает и одна из русских летописей: «Разин был росту высокого и красивый, в силе и муже­стве изобилен!»

Стрейс верно подметил самую характерную черту разинского характера. Вождь разгоравшейся крестьянской войны был плотью от плоти русского народа, смелого и вольнолюбивого донского каза­чества. «Стеньку нельзя было отличить от остальных, — отметил голландец в другом месте своих записок, — если бы он не выделял­ся по чести, которую ему оказывали... называя его не иначе как батька и отец. И конечно он был отцом этих безбожных детей!»

Оставим на совести богобоязненного и приверженного средневе­ковым устоям иностранца слова о безбожности восставших. Задав­ленные крепостным гнетом люди шли под разинские стяги просто потому, что им стало невтерпеж, что они не хотели умирать бессло­весно и без сопротивления.

Сложен путь, которым «домовитый» казак Степан Разин при­шел к тому, чтобы стать во главе крестьянской войны. Перед ним открывалась (и уже началась!) блестящая войсковая карьера. Он предводительствовал в походах, входил в дипломатические миссии, жил в чести и достатке.

Но народная боль жгла душу Разина, как каленое железо жжет лоб раба. Уже накануне войны к этому добавились и личные моти­вы. В 1665 году по распоряжению князя Долгорукого, командовав­шего русскими войсками в войне против Польши, был казнен брат Степана Иван, возглавлявший полк донских казаков. Казнь брата потрясла Степана, ускорила укоренявшееся в нем понимание не­справедливости существующих порядков.

Прошло немного времени, и Степан Тимофеевич Разин стал вождем крестьянской войны против тяжелого феодального гнета.

 

ПОХОД «ЗА ЗИПУНАМИ»

 

Минул год после неудачной попытки усовцев «послужить го­сударю». Положение донской голытьбы стало еще более тя­желым. Новая весна принесла новый голод. Службы не бы­ло, жалованья не было, у многих кончился последний хлеб.

Голодно было и во многих уездах России. Ратный люд, возвращавшийся в родные места после того, как заключили перемирие с Польшей, находил в родных деревнях опухших от го­лода жен и детей. Отчаяние овладевало людьми, а выход виделся один: бежать от такой жизни, попытать счастье в казацкой вольной стороне.

И началась волна повального бегства!

Бежали тысячи и тысячи крестьян и холопов, в одиночку, семьями, а то и целыми деревнями.

«Ведомо нам, великому государю, учинилось, — обеспокоенно и раздраженно писал в грамоте, отправленной на Дон, царь Алексей, — что объявились в понизовых (донских и волжских) местах воровские люди, беглецы из разных мест после учиненного миру с польским королевством». Воеводы южных уездов со всех мест доносили в Москву: «Во многие де в донские городки пришли беглые боярские люди и крестьяне з женами и з детьми, от того де ныне на Дону голод большой»

Казацкая беднота недолго искала выход из бедственного поло­жения. Способ был найден старый и испытанный. Весной 1667 года массы казаков объединились вокруг атамана, бросившего клич о походе на Каспий — «за зипунами».

«В Войске Донском, — говорит этот атаман, — есть стало нече­го, а государства денежного и хлебного жалованья присылают скуд­но, и пошли на Волгу покормиться!»

Атаманом, возглавившим поход, был Степан Тимофеевич Разин.

В апреле вскрылись реки, и вместе с весенним половодьем стал прибывать в назначенное место — на островок близ Паншинского и Качалинского казачьих городков в верховьях Дона — злой и обездоленный люд. Пробирались на острова «тайным обычаем», чтобы не встревожить до времени царских лазутчиков, которых год от года становилось на Дону все больше. А добравшись, не сидели без дела — у Разина всем находилась работа. Готовили припасы, оружие, строили и ремонтировали струги. Воронежские купцы, земляки покойного отца, ссудили атамана порохом и свинцом, ого­ворив свои торговые выгоды.

Одновременно Разин вел широкую разведку па всех южных ре­ках — на Дону, Волге, Яике — и выстраивал план похода. План этот состоял в том, чтобы с Дона перейти на Волгу в район Цари­цына по волго-донской переволоке, прорваться мимо Астрахани в море, а затем захватить Яицкий городок, расположенный в ни­зовьях Яика (Урала). Степан Тимофеевич думал превратить горо­док в базу для постоянных операций на Каспии — против шаха и богатых купеческих караванов.

В мае Разин начал воплощать план в жизнь. В середине месяца, перетащив струги с Дона на Волгу, разницы объявились у Цари­цына. Первый большой караван встретился им около урочища Каравайные воды. Напав на него, казаки быстро расправились с купе­ческими приказчиками, захватили много оружия и боеприпасов, немало товаров и имущества. Уже в ходе нападения выяснилось, что часть стругов принадлежала царю Алексею и патриарху, а не­которые из судов были полны работных людей и закованных в «же­леза» ссыльных, которых везли в волжские понизовые городки. Разгромив охрану, казаки освободили подневольных, и те – несколько сотен человек — «охотою своею» влились в разинское войско.

Весна 1667 года стала как бы запевом будущей народной вой­ти против угнетателей. Сквозь «разбойные» замыслы и действия разинского отряда начинает проглядывать антифеодальная направ­ленность нарождающегося мощного движения. Стычки с царскими охранниками, расправы над купцами-сребролюбцами, привлечение на свою сторону «голи несчастной», всех обиженных властью и задавленных нуждой — все эти черты явственно обозначают русло, в которое устремлялся поток возникшего движения.

28 мая казацкие струги достигли Царицына. Перетрусивший царицынский воевода Унковский крепко-накрепко заперся в кре­пости. Стрельцам-пищальникам было приказано обстрелять разинские струги. Ослушаться злого воеводу сочувствовавшие казакам ратные люди не могли — они обстреляли струги, но зарядили пуш­ки одними пыжами. Под пушечный оглушительный грохот три­дцать пять разинских стругов спокойно прошли вниз по Волге.

Через три дня отряд, выросший почти до 2 тысяч человек, достиг Черного Яра. небольшой крепости на подходе к Астрахани. Здесь к их встрече подготовились основательно — 500 человек пехоты на судах загородили дорогу по Волге, а на берегу ждали казаков 600 конных стрельцов. Бой, казалось, был неминуем — ни водой, ни сушей не уйти.

Но не учли царские воеводы сметливости Разина. Подойдя к бе­регу, казаки стали дружно высаживаться со стругов на берег, всем своим поведением выказывая, что хотят штурмовать Черный Яр. Стрелецкая конница ринулась под стены города, туда же, в спешке причаливая к берегу, устремилась и царская пехота.

А разницы по сигналу атамана дружно повернулись, попрыга­ли обратно в свои струги, оттолкнулись от берега и на глазах у про­тивника, разинувшего рты от такого оборота, с веселым гиканьем проследовали вниз по Волге — на Астрахань!

Но у Астрахани боя избежать не удалось, хотя разницы и стре­мились выйти в Каспий без ненужных стычек. Астраханский вое­вода со стрельцами преградил отряду путь. Решительно напав на царский отряд, казаки разгромили стрельцов в скоротечном бою, а незадачливого воеводу взяли в плен.

Теперь путь на Каспий был свободен. Выйдя в море, струги устремились в устье реки Яик, к Яицкому городку, с казаками ко­торого у Степана Тимофеевича была договоренность о помощи. По­дошли незаметно и укрылись в речных камышах и за мысами.

Затем Степан Разин и сорок самых удалых казаков, переодев­шись богомольцами, не спеша двинулись к городку, где стали слез­но просить царских охранников впустить их в город — помолиться в здешней церкви. Охрана доложила гарнизонному начальству. Стрелецкий голова сам был человеком набожным и позволил «странникам» войти в город.

Дальше все произошло молниеносно. Оттеснив от ворот охрану, «богомольцы» открыли ворота, и двухтысячный отряд ворвался в крепость. Крупного боя, впрочем, не получилось — большая часть стрельцов дружно перешла на сторону казаков.

Скоро об успехах разинского отряда прослышали в Москве. Ца­ря разгневала нерасторопность астраханских воевод и начальных людей — всех сместили со своих постов. Разинское движение вы­звало большую обеспокоенность. Собравшаяся в июле Боярская дума порешила послать к Астрахани четыре полка отборных московских стрельцов. Кроме того, указано было набрать в по­волжских городах «служилых пеших людей с пушками и з граната­ми и со всеми пушечными запасами». Эту грозную силу двинули к Каспию и Яицкому городку. Туда же сбросили и все наличные астраханские силы — 1600 стрельцов и солдат.

Свыше 5 тысяч ратников шли усмирять Разина! Но в успехе царь, видно, вовсе не был уверен, поскольку одновременно через войскового атамана Корнилу Яковлева переслал Разину «мило­стивую грамоту». В ней он обещал Степану Тимофеевичу про­щение, если атаман вернется на Дон и отстанет от своего отряда. Московские власти уже тогда верно оценили мощь рази некой на­туры и не без оснований надеялись, что уход атамана, имя кото­рого уж;е гремело на Дону и Волге, собьет волну нараставшего движения.

Разин приказал зачитать грамоту на казацком круге. Она бы­ла единодушно отвергнута.

Между тем подошла зима. Разин решил провести ее в Яицком городке. Подхода царских войск пока можно было не опасаться: зима остановила царских воевод. Правда, московские власти под­гоняли своих нерасторопных военачальников и те двинулись на разинцев уже в феврале 1668 года. Триста верст тысячи ратников шли берегом моря. Расчет у царских воевод был двойной: или уго­ворить Разина прекратить борьбу, или заставить капитулировать силой.

Но вновь ничего не вышло. Отвергнув все предложения о пре­кращении борьбы, Разин вышел из городка, прихватив на струги легкие пушки, и, рассеяв царский отряд, устремился на Каспий.

Здесь присоединились к нему несколько больших казачь­их групп, прослышавших о разипских удачах. Самый большой отряд — 700 человек — привел атаман Сергей Кривой, скоро ставший правой рукой Степана Тимофеевича в этом походе.

Огромный разинский отряд, почти 2 тысячи человек, обосновал­ся на каспийском острове Чечень. Отсюда казаки совершали дерз­кие

нападения на владения шаха персидского, его торговые кара­ваны, действуя на всем протяжении каспийского побережья — от Дербента до Баку. Казацкой добычей становилось купеческое до­бро, продовольствие, одежда, ткани, утварь, оружие. Много брали и пленных «кызылбашенинов», которых обменивали на русских, за­хваченных персами и обращенных в рабство.

Удары Разина приходились но владениям персидских богачей, а бедняки-иноземцы, «скудные многие люди» часто просились в ра­зинский отряд. С радостью шли к нему и освобожденные из неволи, пополняя редевшие в боях ряды казаков.

Царь к этому времени Разина ненавидел уже сверх всякой меры. Он обратился к персидскому шаху с решительной просьбой — бить разиицев без пощады и направил в Персию наемного рыцаря пол­ковника Пальмара, чтобы тот помог персам организовать разгром казаков. Шах, который сначала, видя разинскую грозную силу, пошел на переговоры, после царской поддержки переговоры пре­кратил, а присланных Разиным послов затравил собаками.

В ответ разинцы разгромили несколько шахских городов — Ферабат, Астрабад и Решт.

Зиму 1669 года уставшее от постоянных боев казацкое войско провело на полуострове Миян-кале в южной части Каспия. Злые ветры, холод и болезни сделали зимовку исключительно тяжелой. Весной разинцы перебрались в район Баку и расположились на Свином острове.

А шах не терял времени. За зиму он с помощью иностранцев, в том числе и добравшегося до Персии Пальмара, отстроил боль­шой флот — пятьдесят больших плоскодонных судов. На них разместилось 3700 воинов. Возглавил экспедицию опытный Менеда-хан.

В июле 1669 года персидская армада придвинулась к Свиному острову. Численное превосходство персов было подавляющим. О победе в открытом сражении нечего было и думать, но Разин уже не раз брал врага не числом, а уменьем. И сейчас он разработал и осуществил операцию, которую можно считать образцом тогдашне­го военно-морского искусства.

В один из дней по разинскому сигналу все казачьи струги пря­мо на виду у неприятельского флота отчалили от берега и кинулись в открытое море, изображая паническое бегство. Менеда-хан бы­стро двинулся за ними. Его большие корабли с множеством гребцов быстро настигли казаков. Решив покончить с Разиным раз и навсегда, персидский военачальник, догнав разиицев, приказал соединить свои корабли цепями, и широкое полукольцо стало неумолимо охватывать метавшиеся в море казачьи струги. Менеда-хан уже праздновал победу, но тут началось нечто непредвиденное.

Несколько казачьих стругов, вместо того чтобы убегать или сдаваться на милость победителя, вдруг устремились к флагман­скому кораблю персов. Последовал молниеносный яростный абор­даж — все персы были перебиты или взяты в плен, а корабль, на котором хранился основной запас пороха, взорван! Затонув, он по­тянул за собой прикованных к нему соседей. И в это время на ли­шенный управления персидский флот соколами кинулись развер­нувшиеся в боевой порядок разинские струги! В короткий срок сорок семь персидских судов были сожжены или потоплены, и лишь три, сумев отцепиться от роковой смертельной связки, бе­жали в море. Казаки не преследовали их — разного добра и пленных и так некуда было девать.

Победа была полной. Но отряд Разина, и без того уставший от боев, постоянных тяжелых переходов, болезней, нуждался в отды­хе. Разин решил возвращаться домой. В конце июля нагруженные добычей струги двинулись на север, к устью Волги. В начале ав­густа двадцать два струга, 1200 оставшихся бойцов подошли к ост­рову Четыре Бугра у входа в Волгу.

Астраханские власти долго готовились к возвращению «воров­ских казаков», поэтому, узнав о подходе Разина, они выслали ему навстречу четырехтысячное войско на пятидесяти вооруженных пушками кораблях. Правда, уже не в первый раз, не надеясь на военный успех, князь Львов вез Разину и новую «милостивую» грамоту царя.

Казаки, завидев астраханский флот и верно оценив обстановку, срочно погрузились на струги и стали уходить в море. Легкие стру­ги скоро оторвались от тяжелых царских судов.

Князь понял, что догнать разиицев не удастся. Он остановил флот и послал вдогон стругам легкую ладью сотника Николая Скрипицына.

Казаки, видя, что их не преследуют, сбавили ход. Сотник догнал их и рассказал Разину о «милостивой» царской грамоте.

Фактически это сообщение сотника было предложением о мир­ных переговорах. Разин сразу согласился: силы отряда были подо­рваны изнурительным походом, да и, поднабрав за морем «зипу­нов», казаки были склонны к миру. Поэтому Разин принял сотника дружелюбно; здесь ему пригодилось дипломатическое искусство, изученное когда-то в посольствах. Он принял царскую грамоту в обе руки, торжественно поцеловал ее и сунул за пазуху. После этого щедро одарил сотника за благую весть, а князю Львову по­слал с ним россыпь жемчуга и дорогое персидское седло.

Надо сказать, что царское предложение вовсе не было «мило­стью» — это было вынужденное решение властей. А побудили их к такому «великодушию», во-первых, росшее на Дону движение ка­зацкой голытьбы, а во-вторых, явное сочувствие Разину со сторо­ны простых горожан Астрахани и части местного гарнизона. Нако­нец, в-третьих, была у местных воевод и корыстная мыслишка по­живиться за счет добра, привезенного из долгого похода казаками.

Переговоры шли недолго. Казакам разрешили проход на Дон при условии сдачи в Астрахани пушек и другого оружия, кроме того, им предписали отпустить из отряда царских служилых людей, а поднявшись до Царицына, оставить там все струги.

22 августа 1669 года огромная флотилия — казацкие струги и суда князя Львова, больше семидесяти кораблей, подошла к Астрахани. Корабли Львова дали салютный залп из пушек и мушкетов. Им ответил салютом стоявший в Астрахани многопушечный корабль «Орел». Следом ударили холостыми пушки и пищали ра­зинских стругов. Гром стоял необыкновенный и неслыханный!

Вся Астрахань высыпала на берега подивиться невиданному зрелищу: разукрашенные парчой и шелками, словно сказочные ко­рабли, шли на виду у честного народа казацкие струги. Грохот са­люта смешался с восторженными криками простого люда. Таких встреч Астрахань еще не знала.

В тот же день Разин явился в астраханскую приказную палату, где сдал символ власти — бунчук и десять знамен. Казаки сняли со стругов и отдали властям двадцать одну тяжелую пушку, отпусти­ли пожелавших уйти от них служилых людей. Но двадцать легких пушек остались у разинцев, якобы «для охраны от татар» по пути на Дон.

Астраханские власти попытались учинить перепись всему разинскому отряду, но Степан Тимофеевич и слушать не стал. «На Дону такого обычая не повелось!» — заявил он.

Две недели провел Степан Разин в Астрахани. Популярность казаков была необычайной. «Казаки были одеты, как короли, в шелк, бархат и другие одежды, затканные золотом», — сообщал голландец Ян Стрейс. Разин гулял по Астрахани, сопровождаемый толпами людей, сыпал вкруг себя золотые дукаты. Главный астра­ханский воевода Иван Прозоровский выклянчил у Разина соболью шубу, крытую атласом и изукрашенную драгоценными камнями. Цены той шубе не было, Стенька и сам любил ее, но, махнув рукой, отдал воеводе: «Возьми себе шубу, да не было б шуму!» Молва раз­несла весть об истинно царском подарке, и слух о нем дошел до са­мого царя Алексея.

Казаки раздаривали и продавали ткани, дорогую утварь и раз­ные заморские диковины. В легендах о Разине быль уже смешива­лась с фантазиями, здесь и там распевались первые песни о слав­ном атамане.

Но не только весельем были отмечены астраханские дни. Как отметил в записках служивший в русском войске голландец Фаб­рициус, Разин «сулил вскоре освободить всех от ярма рабства бо­ярского, к чему простолюдины охотно прислушивались, заверяя его, все они не пожалеют сил, чтобы прийти к нему на помощь, лишь бы он начал».

Зная о такой агитации, воеводы постарались поскорее отправить Разина вверх по Волге. 4 сентября Разин двинулся в путь. И вновь, как уже не раз бывало, к отряду стали прибиваться гулящие и работные люди. Отряд рос, и на подходе к Царицыну был уже гораз­до больше, чем в Астрахани.

А в Царицыне он вырос еще больше. Здесь казаки с местной тюрьмы замки сбили, выпустили всех тюремных сидельцев, боль­шинство которых тут же присоединилось к отряду. С царицынским воеводой Унковским Разин после таких действий, конечно, не пола­дил. Дело дошло до прямой стычки, Степан его «бранил и за боро­ду драл», как жалостливо отписал воевода в Москву после ухода казаков.

В начале октября 1669 года Разин пришел на Дон. Поход «за зипунами» был окончен. Имя Разина было теперь на устах у поло­вины России — от волжских низовьев до Москвы!

 

«НА БОЯР И ВОЕВОД!»

 

На Дону Разина ждали, испытывая разные чувства. «Домовитая» казацкая верхушка почти не скрывала вражды, а «голутвенные люди были гораздо рады», что Степан Тимофеевич вернулся в родные места.

Обычно после походов казацкое войско распадалось и
участники походов расходились но домам до следующего сбора. А разинский отряд — и это удивило и насторожило вла­сти! не распался! На острове Прорва у Кагальницкого городка, откуда начинался поход, разинцы соорудили земляной городок и здесь зазимовали.

С приходом Разина на Дону установилось двоевластие. В Черкасске, столице донского казачества, сидел войсковой атаман Кор­нила Яковлев, а выше но течению в двух днях пути расположился Разин. Он не только не признавал указов казацкой старшины, но и начал противодействовать ей. Не пропустил к Черкасеку «зимовных казаков», которые шли в донскую столицу, на случай защиты от турок и крымцев, заявив им, что коль надо будет защищать Черкасск, то сделает это он, Разин, и никто другой!

Войско росло не по дням, а по часам. В октябре 1669 года, когда Разин вернулся на Дон, у него насчитывалось полторы тысячи бой­цов, к концу ноября — почти три, а к маю 1670 года — около пяти тысяч хорошо вооруженных воинов!

По всему видно было, что Разин задумал новый поход. Но куда? Вот над чем ломали голову власти и казацкая верхушка. «Какая у него мысль, — с досадой сообщал в Москву царицынский воево­да, — никоторыми мерами у них, воровских казаков, дознаться не­возможно! »

В марте 1670 года Разин созвал круг — решать, куда идти. Один из есаулов предложил идти на Азов казачий круг молчал, не поддержал предложения. Вышел другой и крикнул: «На Русь ли, на бояр итить?!» — такое предложение было встречено нестройными криками. А вот когда третий разинский есаул предложил «итить на Волгу», собравшиеся ответили ликующим воплем. Так и решили: идти на Волгу!

Проведав о намерении разиицев, казацкая верхушка тут же от­писала об этом в Москву. Власти срочно отрядили на Дон опытного дипломата-разведчика Герасима Евдокимова, уточнить все оконча­тельно. Герасим примчался в Черкасск уже 10 апреля. Казацкая верхушка лебезила перед царским посланником, заверяя в верно­сти и готовности служить царю.

Узнав о приезде московского посланника, Разин с товарищами поспешил в Черкасск. Там как раз собрали по случаю приезда име­нитого гостя казачий круг. Разин явился на площадь, раздвинул толпу, вошел в круг и задал Евдокимову вопрос: «От кого он при­ехал, от великого государя или от бояр?» В «хорошего царя» боль­шинство казаков верило, считая, что все беды идут от бояр-лихо­имцев.

Зачем Евдокимов приехал на Дон, было ясно всякому. Разин прямо назвал его лазутчиком, а рассвирепевшая казачья беднота бросила посланника в Дон. Таким образом, выступление разинцев против царской власти стало открытым. Следом за Евдокимовым казаки учинили расправу царскому воеводе Хилкову — его посади­ли в черкасскую тюрьму.

Черкасская верхушка перепугалась не на шутку. Корнила Яковлев попытался упрекнуть Разина, но тот взглянул на крестного отца и ответил коротко, как отрубил: «Ты владей своим войском, а я владею своим войском!» На том и кончился разговор.

С этого времени Разин, почувствовав свою силу и народную поддержку, перестал скрывать, что начинает борьбу со знатью, кото­рая правит крепостной Россией. «Итить мне на Волгу с бояры повидатца!» — решил он после черкасских событий.

В начале мая разинское войско поднялось и двинулось к волго-донской переволоке. Сюда же по уговору подошел с большим отря­дом закаленный в боях славный атаман Василий Ус, ставший главным сподвижником Разина в новом походе. У переволоки Разин со­брал круг, чтоб еще раз спросить всех: куда идти? Здесь он поде­лился с товарищами своими думами о будущем походе.

«Любо ль всем идти с Дона на Волгу, а с Волги итти в Русь про­тив государевых неприятелей и изменников, чтоб им с Московского государства вывесть изменников бояр и думных людей и в городах воевод и приказных людей?» — спросил Разин казаков. «Любо!» — отвечал круг.

Разинские слова о защите царя «от государевых неприяте­лей» не должны удивлять нас. Рассуждения о «хорошем» царе и «плохих» боярах естественны и для XVII, и для более поздних веков феодальной эпохи. Путей изменения существующего общест­ва ни Разин, ни сподвижники его, да и никто в тогдашнем мире еще не видел. «Это было время, когда люди брали оружие просто по­тому, — писал В. И. Ленин, — что не хотели умирать бессловесно и без сопротивления».

Но туманные иллюзии, вера в «хорошего» царя сочетались у по­встанцев с ясным пониманием того, против чего они идут бороться. Врага каждый знал хорошо.

«Черным людям дать свободу!» — так сформулировал цель по­хода Степан Тимофеевич Разин.

Известие о том, что под разинские стяги идут тысячи и тысячи обездоленных, что затевается новый, невиданный по масштабам по­ход, всерьез взволновало московские власти. Воеводам пригранич­ных городов было указано усилить оборону, выставить многие до­полнительные заставы в степи. На помощь Царицыну срочно броси­ли стрелецкий отряд в тысячу человек под командой Ивана Лопатина.

Но стремительность движения разинской — уже семитысяч­ной! — армии не позволила Лопатину прибыть в Царицын ко вре­мени, что быстро предопределило судьбу этой крепости с неболь­шим гарнизоном. Простой царицынский люд возликовал, узнав о приближении разинцев. В городе началось восстание. По указанию Василия Уса, которому было поручено взятие Царицына, жители сбили замки с городских ворот и впустили повстанцев в город. Ца­рицынский воевода с ближайшим окружением заперся в одной из городских башен, где и просидел три дня, покуда не был выбит от­туда казаками.

В городе было создано управление но казачьему демократиче­скому образцу. На городском круге жители избрали атамана и дру­гих должностных лиц. Имущество изгнанных и казненных царских приспешников поделили между восставшими.

А казаки собрали свой круг, на котором еще раз обсудили даль­нейший путь. Решили идти вверх по Волге — «воевод из городов выводить».

Уже почти все было готово к выступлению, когда Разин получил тревожные известия: с севера подплывал к Царицыну Лопатин с тысячей стрельцов, а на юге несколько тысяч ратников собрали астраханские воеводы. Один из иностранцев, оказавшийся тогда в этом горячем месте, писал, что царские воеводы хотели «таким образом зажать Стеньку Разина в тиски».

Но разинский военный опыт взял верх над задумками царских слуг. Устроив Лопатину засаду в пяти верстах от Царицына, они основательно потрепали отряд. Едва отбившись от восставших, стрельцы, налегая на весла, устремились к Царицыну, думая, что он еще не взят восставшими. Но на подходе к городу незадачливый царский вояка попал под мощный огонь крепостных царицынских пушек. Суда стали в беспорядке причаливать к берегу, стрельцы высадились с них, сбились в кучу — и тут налетели разинские кон­ники! Разгром оказался полным, в руки восставших попало боль­шое количество оружия. Оно было весьма кстати: народ к Разину все прибывал и прибывал, в его войске насчитывалось уже 10 тысяч человек.

Собрав новый круг, казаки несколько изменили план похода. Решили прежде, чем идти «в верхние города», взять оставшуюся в тылу Астрахань с ее сильным гарнизоном. Это было тем более необходимо, поскольку астраханский воевода князь Львов уже вы­ступил на восставших во главе пятитысячного отряда.

5 июня 1670 года, оставив в Царицыне тысячу человек для обо­роны от возможных нападений, Разин двинулся к Астрахани. Основные силы двигались на судах по Волге, лишь один большой конный отряд шел берегом.

Князь Львов поджидал разинцев в Черном Яре. 10 июня на во­енном совете, не зная, что Разин уже близко, царские военачальни­ки решили выступить из крепости навстречу восставшим. Но утром следующего дня примчались в крепость взмыленные разведчики, кричавшие, что казаки скачут за ними по пятам.

Львов поднял армию по тревоге, выстроил ее в боевой порядок, лично объехал полки. Как сообщает служивший в царском войске голландский офицер-артиллерист Фабрициус; князь «прошел по рядам и напоминал всем выполнить свой долг и помнить клятву, которую они дали царю... После чего все воскликнули: «Мы отда­дим нашу жизнь за царя и будем биться до последней капли крови!»

Скоро к крепости придвинулись разинцы. Войско восставших, по словам наблюдавшего за ним из крепости Фабрициуса, имело «необычайно парадный вид». Оно быстро выстроилось широко развернутым фронтом. Далеко не все разинцы имели в руках ору­жие, многие вооружались лишь длинными палками, обожженными с одного конца, прикрепив к ним небольшие флажки-лоскуты. Но издалека лес этих самодельных копий выглядел внушительно.

Львов готовился дать сигнал к наступлению, когда вдруг без команды ударили в его войске барабаны. Развернув знамена, астра­ханские полки один за другим с радостными криками двинулись к разницам, где началось братание с повстанцами. «Они стали об­ниматься и целоваться, — с растерянностью и возмущением сообщает Фабрициус, — и договорились стоять друг за друга душой и телом, чтобы, истребив изменников-бояр и сбросив с себя ярмо раб­ства, стать вольными людьми!»

Сражение не состоялось, лишь с чернояреких стен несколько раз ударили в сторону восставших крепостные пушки, но гарнизон крепости мигом арестовал воеводу и прекратил огонь. А вот когда растерянные воеводы и сотники во главе со Львовым кинулись к лодкам, чтобы бежать в Астрахань, пушки ударили вновь, а вы­скочившие наперерез стрельцы не дали им ускользнуть.

Победа была полной.

Военный люд, влившийся в войско Разина, резко повысил его боеспособность. Богатейшие трофеи позволили не только выдать оружие тем, кто шел в битву с простыми палками, но отослать часть захваченных пушек, пороха и снаряжения в Ца­рицын, где тоже нуждались в оружии.

Путь на Астрахань был свободен, и Разин скоро двинулся вниз. Астрахань считалась по тем временам одним из крупней­ших городов, считалась сильной крепостью. Здесь стоял русский гостиный двор и торговые дворы многих восточных стран: армян­ский, бухарский, индийский, персидский. Несколько слобод в горо­де было населено иностранцами, в своих письмах на родину они дружно называли Астрахань «отличным торговым городом».

Гордостью здешнего воеводы Прозоровского была и сама мощ­ная астраханская цитадель, на степах которой стояли пятьсот пу­шек, а гарнизон насчитывал 6 тысяч стрельцов и солдат.

Но одно тревожило воеводу: неспокойный работный народ, бег­лые, во множестве селившиеся под городом, разный гулящий люд, перебивавшийся в Астрахани случайными заработками, большая, разросшаяся в последние годы Слобода Нищих — все это иногда казалось ему огромно)! — выше городских стен — горой сухой и хо­рошо промасленной пакли. Залетит искра — не погасить будет пожара!

Поэтому старательно укреплял воевода и без того могучую кре­пость. Она имела три оборонительных пояса. В центре распола­гался каменный кремль, имевший шесть ворот и десять башен. К нему примыкал Белый город, окруженный мощными стенами вы­сотой до девяти и толщиной до трех метров. И наконец, внешний пояс обороны, окружавший возникший в XVII веке новый посад, составлял высокий земляной вал, по гребню которого шла мощная деревянная стена. Перед валом был выкопан глубокий ров.

Подход к крепости с Волги прикрывал первый большой много­пушечный русский военный корабль «Орел», несший постоянную службу в Астрахани.

По мнению голландского военного специалиста Стрейса, про­тив мощи астраханской крепости не смог бы «устоять и один мил­лион человек!».

Узнав о черноярском поражении, воевода Прозоровский утро­ил усилия по подготовке к разгрому восставших. У каждой пушки теперь круглосуточно дежурили два человека. За подготовку укреплений отвечали состоявшие на царской службе иностран­цы — капитан Бутлер и полковник Бейли. Они старались изо всех сил и сделали многое. В награду Бутлер был произведен в подпол­ковники, получил от воеводы кафтан, две пары штанов и две рубахи.

Оказавшийся в Астрахани по пути в Москву персидский посол был произведен Прозоровским в полковники. Он сформировал большой отряд из живших в городе персов, татар и калмыков. По сообщению Бутлера, они «маршировали каждый день в добром по­рядке вокруг валов, подбадривали солдат танцами, пением, литав­рами и дудками».

Разин подошел к Астрахани 19 июня. Через парламентеров он предложил Прозоровскому сдаться, но тот казнил его посыльного прямо на крепостной стене, на виду у восставших.

Повстанцы стали готовиться к штурму. Армия была поделена на восемь ударных отрядов, ставших вокруг города. Приготовили штурмовые лестницы, веревки.

В ночь на 24 июня штурм начался. Прозоровский с лучшими си­лами успешно отбивал приступы у Вознесенских ворот. Но в это время с другой стороны крепости разинцы с помощью астраханских стрельцов быстро поднялись на стены. «Астраханские жители, про­клятые изменники, — со злостью писал позднее один из дворян, — тех воров на градскую стену начали приимати!»

Первый же приступ восставших к стенам города послужил сигналом к восстанию городских низов. Уже в начале штурма к Бутлеру прибежал полковник Бейли — щека проколота и на ноге рана. «Эти раны нанесли полковнику наши государевы солдаты, — писал позднее Бутлер, — когда он их убеждал отступиться от казаков как от мятежников и верно защищать город, на что ему ответили — «чтобы он заткнул свою глотку». Бутлер уговорил полковника и его офицеров вернуться и еще раз призвать солдат к исполнению долга, но «новая измена, — сокрушался он потом, — была хуже первой, ибо все они были убиты своими подчиненными». Жители Астраха­ни, но свидетельству очевидца, «дворян и сотников, и боярских лю­дей, и пушкарей начали рубить в городе прежде казаков сами».

Поднявшись на стены, там, где их не ждали, разинцы устреми­лись к Вознесенским воротам и вышли в тыл к отбивавшему натиск штурмовавших Прозоровскому. В завязавшейся рукопашной схватке был убит брат воеводы, а сам он ранен. С горсткой приспешников воевода спрятался в соборной церкви, где, впрочем, их скоро, сло­мав дубовую дверь, взяли в плен и затем судили на общем кругу. Многих феодалов судом восставших приговорили к казни.

Вместо самодержавно-воеводской системы управления Разин учредил в Астрахани демократическое правление по казачьему об­разцу. Население было поделено на десятки, сотни и тысячи с вы­борными десятниками, сотниками и атаманами во главе. Высшим органом города, где решались все важнейшие вопросы, стал круг — общее собрание горожан. Здесь судили феодалов, определяли им наказание, делили конфискованное у богатеев имущество. Быстро налаживался народный правопорядок, защищавший интересы про­стых жителей. Все подневольные получили свободу, в Приказной палате были по распоряжению Разина уничтожены «многие кабалы и крепости», то есть документы, которыми оформлялось крепостное и кабальное состояние зависимых людей.

Разинцы хотели сделать то же самое по всей России. «Стенька Разин, — сообщал один из стрельцов, — не только в Астрахани в Приказной палате дела велел драть, и вверху де у государя дела все передерет!»

 

У СИМБИРСКОЙ ЧЕРТЫ

 

Около месяца провел Разин в освобожденной Астрахани и затем, оставив здесь Василия Уса, с двухтысячным отрядом двинулся вверх по Волге.

С Разиным шли около 12 тысяч человек.

Двести разинских стругов медленно поднимались против течения великой реки, протяжные песни помогали уставшим гребцам.

 

Ты взойди, взойди, красно солнышко.

Обогрей ты нас, людей бедных,

Добрых молодцов, людей беглых.

Мы не воры, не разбойнички,

Стеньки Разина мы работнички!

 

Разин поднимался по Волге, рассчитывая в конце концов до­стичь Москвы, где и посчитаться с боярами-изменниками, якобы обманывавшими «хорошего» царя. Вера в него была у подневольно­го народа очень сильна. Впереди огромной флотилии шел струг, обитый красным бархатом. Восставшие распространяли слух — и сами в него верили — о том, что на нем плывет царевич Алексей Алексеевич, чудом избежавший смерти от бояр. Его роль Разин воз­ложил на молодого князя Андрея Черкасского, попавшего в плен к восставшим.

Вторым шел струг, обитый черным бархатом. Здесь, как уверя­ли многие, плыл вместе с восставшими опальный патриарх Никон, заточенный по приказу бояр в дальнем северном монастыре. Рели­гия прочно господствовала над личностью средневекового человека, поэтому повстанцы искренне верили, что правота их дела должна быть освящена церковью. «Крестьянство, — писал А. И. Герцен, — даже новое принимает в старых одеждах».

4 августа подошли к свободному от самодержавия Царицыну. Отсюда большой отряд во главе с родным братом Степана Тимофее­вича Фролом ушел на юго-запад — подымать народ в южных уез­дах. Народная война вспыхнула во многих концах Руси. Иногда хватало одной разинской грамоты, чтобы на борьбу поднимался це­лый уезд. Горели барские «усадища», награбленное феодалами добро возвращалось к тем, кто создал его. Дворяне сотнями бежали в Москву или под защиту ближних крепостей. Поднялось на борьбу с самодержавием и угнетаемое царизмом и местными феодалами нерусское население Поволжья: мордва, чуваши, калмыки, татары. Гнев народа против крепостного права, против подневольного раб­ского труда, против голода и нищеты выплеснулся по всей Руси и заставил содрогнуться существующий строй.

Царское правительство поняло, что начинается смертельная
борьба. Огромные силы крепостного государства были мобилизованы на подавление восстания. Царь жаждал одного: утопить народное выступление в крови. В большинстве уездов прошли экстренные сборы ополчения – перетрусивших дворян буквальнопалками сгоняли на царскую службу. За июль — август сформиро­вали свыше десяти дворянских, стрелецких, солдатских полков, и все они во главе с лучшими полководцами царя князьями Урусо­вым, Долгоруким, Борятинским двинулись против Разина.

Имя Степана Тимофеевича неустанно поносилось с церков­ных амвонов, патриарх предал его анафеме и объявил «анти­христом».

А простой народ считал разинское движение своим кровным де­лом. Его везде ждали готовые подняться на борьбу люди. Зная это, Разин во все стороны рассылал быстрых гонцов, развозивших но селам и городам его «прелестные письма». Призывы, заключенные в них, были понятны каждому угнетенному, поэтому столь велико было их воздействие.

«Пишет вам Степан Тимофеевич всей черни… Хто хочет богу да государю послужить, да и великому войску, да и Степану Тимофее­вичу, и я выслал казаков, и вам бы заодно изменников выводить и мирских кровопивцев выводить!»

Призыв к борьбе и расправе с классовыми врагами — «мирски­ми кровопивцами» — ясно звучал во всех посланиях Разина и его сподвижников. Но чем заменить феодальный порядок, против ко­торого восстал народ, вожди повстанцев не ведали. Они знали по­рядки и правила казачьей вольницы и пытались строить жизнь по такому образцу. Но при этом Разин допускал и существование «хорошего» царя и даже «хороших» бояр. Степан Тимофеевич был сыном своего времени, и, естественно, и он сам, и его сподвижники не могли подняться до понимания истинных причин своих бед и лишений.

Борьба продолжалась.

7 августа Разин с 10-тысячной армией выступил из Царицына. Его войско теперь уже на девять десятых состояло из плохо воору­женных крестьян, работных людей, беглых холопов, а опытных в военном деле казаков оставалось немного. Боеспособность армии уменьшалась.

15 августа Разин подошел к Саратову. Накануне в городе вспых­нуло восстание, власть феодалов была свергнута, и восторженный народ встретил Разина у городских ворот хлебом-солью. Не задер­живаясь, поскольку лето кончалось, Разин двинулся дальше и че­рез несколько дней подошел к Самаре. Здесь повторилась Саратовская история: взрыв народного восстания смел царскую админи­страцию и горожане передали крепость восставшим.

Новые успехи окрылили разинцев, и войско устремилось к Сим­бирску. Взять Симбирск было заветной мечтой Разина. Этот город был центром мощной симбирской засечной черты — оборонитель­ной линии длиной в несколько сотен верст. Отсюда открывался бес­препятственный путь на Москву.

Царские воеводы сильно боялись «Симбирска не потерять, а в черту б вора не пропустить!»

Двести разипских стругов подошли к Симбирску 4 сентября. Го­род был хорошо укреплен. На вершине горы находился кремль, имевший высокие бревенчатые стены и башни по всем четырем уг­лам. Второй пояс укреплений, окружавший симбирский посад, со­стоял из рва, вала и бревенчатых степ но его гребню. Гарнизон Сим­бирска, возглавлявшийся родственником царя воеводой Милославским, насчитывал 5 тысяч обученных стрельцов и солдат. А накану­не разинского прихода добрался и расположился в его окрестностях с двумя рейтарскими полками и несколькими сотнями дворян князь Борятинский.

Разин остановился в трех верстах от города. День ушел на раз­ведку, а ночью восставшие прошли вверх по течению Волги и выса­дились па полверсты выше города. Отсюда рано утром 5 сентября они двинулись на штурм. Попытка Борятинского ударить по вос­ставшим с фланга провалилась, бой продлился целый день, и к ве­черу потрепанные царские полки были оттеснены от города.

Утром следующего дня разинцы пошли па новый приступ. Во время нового штурма в городе вспыхнуло восстание стрельцов, что позволило Разину быстро овладеть первой линией укреплений. Остатки гарнизона укрылись в кремле.

Новая попытка Борятинского выбить повстанцев из захваченно­го города обошлась ему еще дороже, чем вчерашняя. Потеряв поло­вину войска и обоз, он спешно отступил от города.

Но взять симбирский кремль Разину не удалось ни на другой, ни на третий день.

Прошла неделя, вторая. Войско Разина росло и достигло почти 20 тысяч человек, но мощная цитадель держалась, а дорогое время уходило. Между тем царские власти накапливали силы для решаю­щего наступления.

А разинские атаманы поднимали народ во многих уездах. За сентябрь разинскими отрядами были взяты Саранск, Пенза, Темни­ков, Наровчат, Нижний Ломов, Верхний Ломов, Керенск, Алатырь, Курмыш, Ядрин, Васильсурск, Козьмодемьянск и многие другие города. Пламя восстания охватило уже десятки уездов.

Все новые и новые вести летели в Москву с волжских берегов. Все больше и больше пугали они царя Алексея. Страх, поселивший­ся в феодальной верхушке, заставлял правителей действовать ли­хорадочно, с «большим поспешанием». В столицу стягивались вой­ска, которым царь перед отправкой устроил личный смотр. Глав­ным воеводой был назначен князь Долгорукий, лучший из царских полководцев, энергичный и жестокий. Весь сентябрь правительство накапливало войска в Арзамасе, Казани, Шацке, ограничиваясь, пока не были собраны все имевшиеся силы, разрозненными дейст­виями против отдельных повстанческих отрядов.

А разинцы, осаждая Симбирск и, вероятно, зная о сосредоточе­нии правительственных войск, не оценили этого должным образом, не приняли защитных мер.

В начале октября каратели наконец предприняли общее реши­тельное наступление на восставших. К Симбирску, под которым стояло 20-тысячное войско Разина, подошла армия Борятинского. Князь-воевода кипел злостью, вспоминая свое сентябрьское пора­жение, жаждал победоносного реванша.

Сражение развернулось прямо под стенами осажденного горо­да. Ни до, ни после того не видывал Симбирск таких ожесточенных боев. Беззаветная храбрость разипских полков долго не позволяла опытному царскому войску одолеть восставших. Степан Разин сра­жался в гуще битвы, его видели на самых опасных участках.

Но силы были не равны.

К исходу дня 3 октября Борятинский сумел прорвать боевые по­рядки разинского войска и соединиться с осажденным в крепости гарнизоном Милославского.

К этому времени уже дважды раненный, истекающий кровью Разин принял верное решение. Развернув и перестроив войска, он бросил их на отчаянный штурм цитадели. Приступы один за дру­гим продолжались целую ночь, несколько раз разинцы были близки к успеху. Но военная хитрость опытных царских воевод помогла им одолеть восставших. Увлекшиеся штурмом разинские отряды не выставили дозоров в тылу, с внешней стороны осадного кольца. Борятинский и Милославский воспользовались этим и послали сильный отряд ратников в обход штурмующих.

Нападение с тыла оказалось ошеломляющим и роковым. В тем­ноте октябрьской ночи совершенно непонятно было, кто и откуда напал, какова сила неожиданно ударившего в спину врага. Войско повстанцев было дезорганизовано, началась паника и неразбериха. Этим сразу воспользовались Борятинский и Милославский — дворянские отряды из крепости бросились добивать дрогнувшее войско. Серое утро 4 октября 1670 года осветило финал страшного разгрома. Тела тысяч павших бесстрашных бойцов устилали поля перед городом.

Ликующий Борятинский сразу сел диктовать дьяку-переписчи­ку победное донесение. Одно огорчало его — ни среди убитых, ни среди пленных не было Степана Разина. Чуть-чуть не догнали царские ратники небольшой отряд повстанцев, уносивший ранено­го вождя к Волге, на струг, но казацкая удаль оказалась выше ста­рательности царских слуг. Казацкие струги скользнули по тихой воде и скрылись в утреннем волжском тумане.

«А его вора и преступника Стеньку, — с досадой диктовал Борятинский, — самого было живого взяли! И рублен саблею, за­стрелен из пищали в ногу, и едва ушел!»

Но и такое тяжелое поражение, конечно, не могло погасить пламя крестьянской войны, бушевавшей на огромных просторах России. Долгорукий бросал войска из одного уезда в другой, из сражения в сражение, непрерывно требовал подкреплений из столицы, получал их, немедленно бросал в бой, но погасить буйный взрыв народного гнева не мог. После боев рассеянные по степи отряды собирались вновь и продолжали борьбу.

Историки подсчитали, что осенью и зимой 1670 года в крестьян­ской войне участвовали около 200 тысяч восставших. В Арзамас­ском уезде сражался с царскими войсками семитысячный отряд под предводительством местной крестьянки «старицы Алены». В конце концов воеводам Долгорукого удалось захватить мятежную Алену — ее схватили и сожгли на костре. Перед смертью она крик­нула палачам: «Если бы побольше людей дрались так же храбро, Долгорукому пришлось бы поворотить вспять!»

В Слободской Украине действовал отряд Алексея Хромого. Мор­довию поднял против царя мурза Акай. В Лесном Заволжье, в Нижегородском уезде, на Ветлуге и во многих других местах шла упорная кровопролитная борьба. За сентябрь — октябрь 1670 года повстанцы дали царским полкам тридцать крупных сражений!

Героическая Астрахань, откуда начался решающий этап войны, продолжала борьбу еще целый год и пала под ударами царских войск лишь 27 ноября 1671 года.

Только с помощью беспощадного террора, переросшего в бесче­ловечные зверства, феодальное правительство сумело сбить накал борьбы и постепенно с неимоверными усилиями подавить вос­стание.

Расправы над повстанцами изумляли даже видавших разные крепостные изуверства современников. Огонь и меч — других средств царь Алексей, словно в злую насмешку прозванный Тишай­шим, не признавал.

От рук карателей пало около 100 тысяч человек! В одном только Арзамасе, где помещалась ставка Долгорукого, за три месяца было казнено И тысяч человек — по сто - сто пятьдесят казней в день! «Место сие, — писал потрясенный современник, — являло зрели­ще ужасное и напоминало собой преддверие ада! Вокруг были воз­ведены виселицы, и на каждой висело человек 40, а то и 50. В дру­гом месте валялись в крови обезглавленные тела. Тут и там торчали колы с посаженными на них мятежниками, из которых немалое число было живо и на третий день, и еще слышны были их стоны».

 

ПЛЕН И КАЗНЬ СТЕПАНА РАЗИНА

 

Вернувшись на Верхний Дон, раненый Разин не отступился от борьбы. Обосновавшись в любимом Кагальницком городке, он начал собирать новые силы для похода на Москву.

Скоро у него набралось уже более трех тысяч человек. В декабре атаман поехал в Царицын за пушками.

Но обстановка на Дону изменилась. «Домовитое» казачест­во, обнадеженное поражением Разина иод Симбирском, теперь смелее выступало против восставших. Пока Разин был в Царицыне, большой отряд напал на Кагальник, перебил оставленных для его охраны разинцев, захватил казну, запасы оружия, жен Степана и Фрола и быстро вернулся в Черкасск.

В ответ Разин после возвращения с Волги пытался в январе 1671 года штурмовать Черкасск, но «домовитые» отбили нападе­ние. А в апреле, получив царский указ, черкасские казаки во главе с Корнилой Яковлевым предприняли новый большой штурм Кагальника. Ворвавшись в подожженный город, они разгромили разинский отряд, а Разина и его брата Фрола захватили в плен.

Закованных в цени братьев под сильным конвоем отправили в Москву.

Конвой возглавлял сам войсковой атаман Яковлев, бывший когда-то крестным отцом Степана.

Близ Москвы конвой остановился, поджидая специальную «позорную» телегу. С Разина сняли шелковый кафтан, в котором его захватили во время штурма Кагалышка, и одели в грязные лохмотья. Скоро подошла и специально сделанная «ругательная» телега, гораздо выше и шире обычной, везли ее три лошади. «На телеге была сделана виселица, — сообщает очевидец, — топор воткнут, и плаха поставлена, и петля повешена, а сам весь раскован но столбам». Царь и бояре желали бы казнить Разина всеми мысли­мыми казнями. Вокруг раскованного но столбам вождя народной войны сидели четыре стрельца с дубинами. Следом за телегой шел прикованный к ней цепями Фрол.

Впереди телеги шел конвой из трехсот пеших солдат со знаме­нами, факелами и мушкетами. Такой же отряд шел сзади, а окружал телегу большой отряд «домовитых» казаков. Тысячи москвичей вышли на улицы. Большинство стояли молча, жалели атамана.

Братьев привезли прямо в пыточный застенок, где начались долгие и жестокие допросы. Многие пункты «расспросных речей» составлял лично царь Алексей. Степана Тимофеевича жгли раска­ленным железным прутьем, били огромными кнутами, выкручива­ли руки, поднимали на дыбу. Он мужественно переносил страда­ния, поддерживал своего менее стойкого брата. По свидетельству очевидца, после одной из тяжелых пыток Разин сказал измученно­му Фролу, «что должно помнить ему, сколь многим пользовался он в жизни, что долго жил среди друзей в чести и славе, и имел под началом тысячи и тысячи, а потому надлежит ему нынче принять тяжелую долю свою с терпением».

Суд над Разиным шел многие дни с утра до ночи. «Бояре ныне беспрестанно за тем сидят. С двора съезжают на нервом часу дни (в шесть часов утра), а разъезжаются в тринадцатом часу дни (в седьмом часу вечера). По два дни пытали. На Красной площади изготовлены ямы и колы вострены», — сообщал один из современ­ников.

Казалось, царю и боярам мало было убить Разина. Казнью народного вождя феодалы хотели навсегда устрашить угнетенных, поэтому приговор носил жесточайший характер. Звериная жесто­кость самодержавия явственно видна на каждой странице этого длинного документа, зачитанного 6 июня 1671 года публично перед казнью.

В этот скорбный день толпы людей заполнили площадь и близ­лежащие улицы. Место казни было окружено тройным кольцом дворянской гвардии, на перекрестках московских улиц по всему городу стояли отряды войск.

В приговоре Степан Разин щедро наделен прозвищами «вора», «разбойника», «мятежника», «изменника», «злодея», «богоотступ­ника» и «богохульника».

«...И за злые и мерзкие перед господом богом дела и к великому государю за измену и ко всему Московскому государству за разоре­ние по указу великого государя, — прокричал последние слова стоящий на лобном месте дьяк, — бояре приговорили казнить злою смертью — четвертовать!»

Степан Тимофеевич спокойно выслушал приговор. Стоявший рядом Фрол, сломленный пытками и напуганный предстоящей казнью, не выдержал и крикнул: «Государево слово!» — желал по­казать, что знает важную государственного значения тайну, кото­рую до сих пор не выдавал. Степан посмотрел на брата, жестко сказал: «Молчи, собака!» — и отвернулся. Фрола подхватили и увели. Пять лет после этого он провел в тюрьме и был казнен в 1676 году.

На помосте остался один Степан Разин. Он перекрестился, по­клонившись на все стороны, сказал «прости» окружавшему место казни московскому люду и лег на смертную плаху.

«И вот зажали его промеж двух бревен и отрубили правую руку по локоть и левую ногу по колено, а затем топором отсекли голову. Все было совершено в краткое время и с превеликой поспешностью. И Стенька ни единым вздохом не обнаружил слабости духа!»

 

В СЕРДЦЕ НАРОДНОМ НАВЕЧНО!

 

Ликовал царь Алексей Тишайший, ликовали бояре. В соборах служили благодарственные молебны, царь получал поздравления от иностранных послов.

А в темных избах по бесчисленным городам и деревням плакал по своему великому вождю обездоленный крестьян­ский люд, оборванные холопы, казацкая голытьба, городская голь. Разина любили горячо, словно отца или брата, смерть его ста­ла личным горем подавляющего большинства русских людей. Луч­шие черты русского народного характера были воплощены в нем: страстная любовь к свободе, ненависть к угнетению и несправед­ливости, широта и удаль.

В волжских степях лютовали дворянские отряды. Даже за малое подозрение в сочувствии к восставшим кара была одна — смертная казнь. Все военные силы бросило крепостное феодальное государ­ство, чтобы задушить восстание, уничтожить его активных участ­ников, а затем вытравить из народа и саму память о народной вой­не, о Степане Разине, о счастье и воле.

Разинский вихрь терял силы, дробился, рассеивался и замирал. И хотя еще мужественно сопротивлялись организованному войску отряды восставших во многих уездах, движение шло на спад. К кон­цу 1671 года были подавлены его последние очаги.

Но разинская народная война, очищающей бурей отшумев над Россией не исчезла. Уйдя из реальной жизни, ее могучее течение весь свой сильнейший вольнолюбивый заряд передало и духовную жизнь народа, навечно отложилось в его глубокой и благодарной памяти. Множество сказаний и запретных песен появилось в ту по­ру на Руси и живет до наших дней.

 

Помутился славный Тихий Дон

От Черкасска до Черного моря!

Помешался весь казачий крут!

Атамана боле нет у нас.

Нет Степана Тимофеевича,

По прозванью Стеньки Разина.

Поймали добра молодца,

Навязали руки белые.

Повезли во каменну Москву

И на славной Красной площади

Отрубили буйну голову!

 

Ни одно из имен народных героев — а Русь знала их немало — не оставило по себе такой доброй и искренней любви и глубокого сочувствия, как имя Степана Разина! Слава о нем переходит от по­коления к поколению, не увядая под гнетом лет, не теряя от време­ни ярких красок.

И самым простым и сильным доказательством этому служит тот факт, что любой русский, читающий эту книгу сегодня, когда уже больше трех столетий отделяет нас от разинской войны, наверняка может вспомнить хотя бы одну песню о любимом народном герое. Например, о том, как выплывают из-за острова на стрежень силь­ной волжской волны расписные челны знаменитого атамана.

Самым поэтическим лицом русской истории назвал Степана Ра­зина Александр Сергеевич Пушкин. Эти слова были сказаны в 1824 году. С тех пор прошло полтора столетия. Они подтвердили правоту великого поэта. Таким навсегда останется в народной па­мяти великий буйный вольнолюбец.

 

К ПЕТРОВСКОМУ БЕРЕГУ (ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ)

 

Через год после казни Степана Разина в предпоследний май­ский день 1672 года в Кремле у чадолюбивого царя Алексея родился четырнадцатый ребенок. Мальчика назвали Петром. Средневековая жизнь еще господствовала на Руси. Бар­щина стала для крестьян «бременем неудобопосимым» во многих местах в пахотную и сенокосную пору владельцы не оставляли крестьянам ни одного дня для работы на своем поле. А осенью, собрав оброк и столовые запасы, требовали с крепостных, по свидетельству честных современников, «излишняго побору и тем излишеством крестьянство в нишету загоняли».

«Крестьянину не давай обрости, но стриги ево, яко овцу, дого­ла!» — посмеиваясь, советовали дворяне друг другу.

Непосильное бремя угнетения часто заставляло крестьянина бросать дом и бежать куда глаза глядят. Тысячи и тысячи людей бродили по лесам и степям, хоронясь от царских застав, устремля­лись на юг, где еще существовали остатки былой вольницы. Но ско­ро рука правительства дотянулась и туда - сыск беглых стал по­всеместным, число и власть царских сатрапов росли год от года.

На берегах Невы, отторгнутой от России в начале XVII века, шведские феодалы обирали до нитки русских и карельских кресть­ян, тысячами бежавших через границу в Россию. Шведское пра­вительство чуть не каждый год требовало от Москвы не принимать беглых, а возвращать их Швеции. На юге по-прежнему терзали рубежи хищные феодалы Крымского ханства.

Но уже чувствовалось приближение каких-то неведомых пере­мен. Первые мануфактуры — железоплавильные, стекольные, пу­шечные, полотняные — дымили в городах, застилая окрестности едким серным дымом. Оборванный работный люд затемно тянулся на мануфактурные дворы, а часов через двенадцать — пятна­дцать — снова затемно — измочаленный работой брел по домам. По Москве гуляли ратники первых полков регулярного строя. А в 80-х годах послышалась из подмосковного села Преображен­ского, где жил с матерью царевич Петр, первая дробь барабанов, под которую маршировали набранные из мальчиков-ровесников Петра потешные полки. Неровный и слабый шаг их с каждым днем становился все тверже и четче, хотя никто не гадал и не думал, что из царевичевых забав начинает вырастать будущая гвардия го­сударства Российского — Измайловский и Преображенский полки.

Уже бегал по московским улицам, торгуя пирожками, сын ху­дородного конюха Данилы Меншикова Алексашка, будущий пер­вый сподвижник Петра, светлейший князь, фельдмаршал, кавалер высших орденов, владелец несметных богатств. В «барабанную науку» определили в потешном батальоне малолетнего князя, будущего славного петровского фельдмаршала Голицына. В эти же годы старательно осваивал разное ученье родившийся года за два до Петра сын потомка шотландских королей Вилима Брюса, бежавшего в Россию от революционной ярости Кромвеля. Пройдут годы, и выросший Яков Брюс, знаток математики, астрономии, артиллерии, ботаники, минералогии, географии, станет самым про­свещенным соратником Петра.

Петру было три года, когда прибыл в Архангельск сбежавший от отца, богатого женевского купца, разбитной и отважный иска­тель приключений 19-летний Франц Лефорт. Минут годы, и Петр, полюбив Лефорта, сделает его сотоварищем во многих делах.

Петру исполнилось восемь лет, когда в неблизкой от России Ют­ландии в семье скромного бюргера Беринга родился сын Витус. Мальчика готовили идти по отцовской стезе, но судьба приведет его в гигантскую страну. Он пройдет по просторам омывавших ее мо­рей тысячи и тысячи миль, откроет острова, проливы, моря.

Великие хождения командора Беринга не будут внезапным географическим откровением. Они станут вершинным итогом веко­вых усилий. Ведь еще в 20-е годы XVII века отчаянные поморы обогнули мыс Челюскина. В тяжкой семилетней экспедиции 1633 — 1640 годов смелые путешественники Ребров и Порфирьев, выйдя в Ледовитый океан по Лене, дошли до Яны и Индигирки. А казац­кие отряды Копылова и Москвитина достигли Охотского моря.

Еще через десять лет отряды Алексеева, Игнатьева и Стадухина достигли чукотской реки Анадырь. Тогда же, в середине века, Васи­лий Поярков дошел до Амура и спустился по нему в Тихий океан. Спустя три года экспедиция крестьянина Ерофея Хабарова поло­жила начало хозяйственному освоению этого богатейшего края.

А Семен Дежнев в 1648 году обогнул Большой Каменный Нос, восточную оконечность Азии, решил давний спор — соединяется ли Азия с Америкой. Правда, открытие Дежнева было забыто и Бе­рингу пришлось повторить его...

...Уже родились и росли по разным местам России, Европы и Азии многие другие сподвижники Петра. Подернутая непроницае­мой завесой предстоящих лет личная судьба была неведома каждо­му из них. Великие дела, ныне хорошо известные всякому, были туманным будущим, которому еще только предстояло осущест­виться. Россия медленно, но неотвратимо входила в великий исто­рический поворот. Новые ветры уже шевелили паруса ее кораблей, оставалось совсем немного до того часа, когда они наполнят их и начнется быстрое и неодолимое движение вперед.

 

 

ОГЛАВЛЕНИЕ

 

Г Л А В А 1. НА КРУТОМ ПОДЪЕМЕ

 

Собирание земель             

Первый российский царь
Московский бунт и начало

реформ                     

 

ГЛ А В А 2. ОСНОВА ОСНОВ

 

Крестьянская доля                       

Ремесленные труды                     

Торговые хлопоты           

 

Г Л А ВА 3. ГРОЗНЫЙ ЧАС

Тучи на границах

Ливонский омут                

Опричная метла                

Татарский хан на троне

Цари и царевичи               

 

Г Л А В А 4. НА СИБИРСКИЙ ПРОСТОР!

 

Вековые узы                      

Лондонские мечтатели

«Ермак со товарищи»

Сибирское взятие              

Зимовки и последние бои

 

Г Л А В А 5. ПЕРВАЯ НАРОДНАЯ ВОЙНА

 

Триумф правителя.

«И был глад великий и волнение великое!»

Первый Лжедмитрий

Против царя-боярина

Под столицей

У калужских стен

«Царевич Петр»

Тульские битвы

Осада и плен

 

ГЛАВА 6. ВОЛНЫ СМУТЫ

 

Еще один Лжедмитрий    

Шведский обман               

Сигизмундово вторжение
Смерть лучшего воеводы

Низложение Шуйского

Семибоярщина  

« Время подвига пришло!»
«Крепкостоятельный» град Смоленск                        

Новгородские баталии

Гибель Прокопия Ляпунова
Гражданин Минин и князь Пожарский             

В поход!                   

Ярославское стояние

Вызволение Москвы                    

Новая династия     

 

ГЛАВА 7. НАВЕКИ ВМЕСТЕ!

 

Канун освобождения

Богдан Хмельницкий

Первые битвы                   

Борьба продолжается

Российская поддержка

Королевские потуги                     

Решительный шаг России

Переяславская Рада         

 

ГЛАВА 8. БУНТАШНЫЙ ВЕК

 

Крепостная неволя                       

Царская жизнь                  

Дворянский круг               

Стихия восстаний

Церковный раскол

           

Г Л А В А 9. РАЗИНСКАЯ ПЕСНЯ

Первый раскат
Вождь новой крестьянской войны                         

Поход «за зипунами»

«На бояр и воевод!»                      

У симбирской черты                    

Плен и казнь Степана Разина  

В сердце народном навечно!   

 

                 

К ПЕТРОВСКОМУ БЕРЕГУ

(ВМЕСТО ЗАКЛЮЧЕНИЯ)

 

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 132; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!