Глава 4. На сибирский простор

Дегтярев А. Я. Трудный век Российского царства: научно-художественное издание/Рис. и оформл. В. Цикоты. – Л.: Дет. лит.. 1988. - 239 с, ил.

Глава 1.  На крутом подъеме.

СОБИРАНИЕ ЗЕМЕЛЬ

Московский князь Иван III пробыл на великокняжеском престоле 43 года. В далеком 1462 году он унаследовал от отца, Василия Темного, ослепленного в молодости сопер­никами, большое Московское княжество, территория ко­торого достигала 400 тысяч квадратных километров. А сыну своему княжичу Василию Иван III оставил огромную державу, ее площадь выросла в пять раз и превышала 2 миллиона квадратных километров!

Стремительное завершение формирования Русского государст­ва и длительное княжение Ивана III в старое время многим каза­лось тесно связанными. Ивана III долгое время прозывали Вели­ким. Лишь постепенно его фигура потускнела (может быть, и не­заслуженно) на русском историческом небосклоне и даже прозви­ще свое уступила другому. Великим стали именовать Петра I.

Думается, что Ивану досталось имя эпохи. Вторая половина XV века была великим временем, родившим достойных себя людей. Их бывает немало у каждой эпохи, но лишь немногим удается, со­вершив действительно выдающиеся деяния, выделиться барелье­фом на застывающем историческом времени. Ивану это удалось. Можно сказать, ему повезло — время позволило раскрыть многие, имевшиеся у него дарования: военные, государственные, диплома­тические... А родись он, к примеру, на полвека раньше, все они бес­смысленно сгорели бы в братоубийственной феодальной войне. [8]

Конечно, не нужно его фигуру идеализировать (так же как и всякую другую) — история сложна, соткана из противоречий. В ней нет одноцветья — ни парадно-золотого, ни черного. Князь Иван был сыном своего времени, нес в себе все его черты. Как вер­ховный правитель феодального государства он немало сделал для того, чтобы уже в обозримом будущем поднялось и окрепло, стало первым сословием государства русское дворянство, угнетавшее крестьян. Как полководец он воевал с подобными себе средневеко­выми правителями: великими князьями, королями, ханами. Но была одна существенная разница: бился Иван за возвращение в российское лоно земель древней Киевской державы, а не за куски чужих владений... Под знаком этой борьбы и прошел почти полуве­ковой срок его княжения. Московское княжество, хотя и было уже самым крепким из русских земель, в середине XV века еще подвер­галось многим опасностям и зависело от Орды. На его северной границе — всего в восьмидесяти верстах от Москвы — лежали вла­дения своенравных тверских князей, давних и упорных соперников Москвы. На юге — в ста верстах — тянулась вдоль Оки тревожная сторожевая линия, устроенная для защиты против татарских набе­гов, против Орды, не утратившей надежд возродить иго в былых батыевых масштабах. Беспокоил Ивана и западный предел княже­ства. Здесь тоже лишь в сотне верст от Можайска начинались вла­дения великого князя литовского, который захватил когда-то у Ру­си смоленские, брянские и прочие земли.

Московскому княжеству удалось во второй половине XV века не только ослабить и умалить опасность, но и изменить весь облик своего государства — превратиться из сильного княжества в мощ­ную централизованную державу.

В 1480 году окрепшая Русь сбросила ярмо ордынского ига. Одо­лев силы Орды в знаменитом «стоянии» на реке Угре, она добилась полной и окончательной независимости.

Ивану III удалось избежать больших потерь в решающем столк­новении с Золотой Ордой. Он прекрасно владел как искусством вой­ны, так и искусством дипломатии. Его отличительной чертой было великолепное умение превращать военные проблемы в дипломати­ческие, а уж если требовалось, то использовать военных средств столько, сколько было необходимо для достижения поставленной цели.

Выступая в поход против двинувшегося на Русь хана Ахмата и собрав для этого все имеющиеся силы, он одновременно предпри­нимал энергичные действия для того, чтобы, во-первых, не допу­стить соединения ордынских сил с польским королем Казими­ром IV, а во-вторых, замирить своих ударившихся в распри брать­ев —Андрея и Бориса. Первое удалось сделать с помощью крымцев, вторгшихся во владения Казимира IV, а второе — путем тер­пеливых и настойчивых разъяснений.

Но и после этого Иван не бросился всей тяжелой силой москов­ского войска на оставшегося без союзника Ахмата. Вновь взвесив обстановку, он понял, что наступление ордынцев можно отразить и без большого генерального сражения. Став на берегу Оки, русское войско вело упорные бои на переправах, где сотни пищалей исправ­но делали свое дело, отбивая у ордынцев охоту даже приближаться к берегу. Распри в стане врага, измена союзников, голод, холод и лошадиная бескормица довершили дело — Ахмат бежал на юг, бросив свое ослабевшее войско. Зависимость Руси от Орды пала.

Вместе с освобождением шло объединение разрозненных рус­ских земель. Еще в начале правления Ивана присоединилось к Москве Ярославское княжество — местные князья сделали это добровольно. В 1472 году отошла к Москве Пермская земля. В 1474 году пришло под руку великого князя московского Ростов­ское княжество. В 1478 году настал черед Господина Великого Нов­города — богатейшая феодальная республика, владения которой обнимали весь восточноевропейский север, стала частью Русского централизованного государства. Еще через семь лет Иван III завер­шил борьбу с давней соперницей Москвы — Тверью. В 1485 году Тверское княжество, владения которого теперь оказались зажаты­ми между Москвой и Новгородом, склонило голову перед москов­ским князем. Правда, еще задолго до последнего натиска тверские бояре и дворяне группами и поодиночке «отъезжали» на Москву. А когда Иван III с войском в 1485 году подступил к Твери, возна­мерившись наказать ее за союз с враждебными Москве силами, целые толпы тверских дворян стали появляться в его стане — и все били челом о приеме на московскую службу.

В 1489 году был предпринят поход московского войска в Вят­скую землю. Обширная, богатая пушным зверем область присоеди­нилась к Москве. Еще позднее, в 90-х годах, один за другим при­сягнули на верность московскому князю удельные князья: вяземские, новосильские, мезецкие и многие другие — вместе со своими владениями вошли в растущую Московию.

Собирание русских земель пришлось не по душе литовским князьям, захватившим во времена ига многие исконно русские зем­ли. На грани нового, XVI века это привело к трехлетней войне меж­ду Литвой и Россией. Победу в ней одержала Москва, боровшаяся за воссоединение русских земель в едином государстве. Семьдесят волостей и двадцать пять городов — Чернигов, Брянск, Рыльск, Путивль и многие другие — вернулись в русское владение.

В эти годы завершалось огромное дело объединения, потребо­вавшее вековых напряженных усилий всего народа. Вокруг когда-то скромного княжества сложилась мощная держава, ставшая са­мой крупной в Европе.

Карл Маркс так писал о великом времени ее стремительного возникновения: «В начале своего царствования Иван III все еще был татарским данником; его власть оспаривалась удельными князьями; Новгород, стоявший во главе русских республик, гос­подствовал на Севере России; Польеко-Литовское государство стре­милось к завоеванию Московии; наконец, ливонские рыцари еще не сложили оружия. К концу царствования мы видим Ивана сидящим на вполне независимом тропе об руку с  дочерью последнего визан­тийского императора. Мы видим Казань у его ног, мы видим, как остатки Золотой Орды толпятся у его двора. Новгород и другие республики покорны. Литва уменьшилась в своих пределах, и ее король является послушным орудием в руках Ивана. Ливонские рыцари разбиты. Изумленная Европа, в начале царствования Ива­на даже не подозревавшая о Московии, затиснутой между Литвой и татарами, была ошеломлена внезапным появлением огромной империи на ее восточных границах, и сам султан Баязет, перед которым она трепетала, услышал впервые от московитов надмен­ные речи».

В конце XV века появилось и новое имя Русского централизо­ванного государства — Россия. Оно впервые встречается в летопи­сях, составленных при Иване III. Возникнув, названия «Россия», «Российская земля» долго существовали рядом с прежними имена­ми страны — Русь, Русская земля. Но постепенно они становились все более распространенными. «Российский» стало означать при­надлежность к государству, а «русский» — к определенной народ­ности.

Такие изменения имели глубокую жизненную подоплеку. Централизованное государство изначально складывалось как госу­дарство многонациональное. Ядром России была великорусская народность, но вместе с ней в едином государстве жили многие дру­гие племена и народы. На севере — карелы, саами, коми, ханты и манси, на юго-востоке — мордва, удмурты, а позднее башкиры, чуваши.. Поэтому появление и постепенное распространение но­вого названия государства, уже не связанного с именем одной народности, имело глубокие основания. Оно тесно переплеталось с процессом складывания и укрепления централизованного госу­дарства.

С ростом могущества страны в ней крепла великокняжеская власть. Все более возвышалась она не только над простым народом— крестьянами и ремесленниками, но и над феодальной знатью — удельными князьями и боярами. Всех феодалов Иван III заставлял присягать себе на верность. Тех, кто не угождал ему службой и поведением, подвергал «опале» — отбирал владения, удалял от своего двора, а значит, и от выгодных государевых служб.

При Иване III возникла в России система службы с земли, то есть наделения феодалов поместьями за службу. Для своего време­ни это было прогрессивное нововведение, положившее начало фор­мированию дворянства — новой опоры великокняжеской, а затем и царской власти. О политической дальновидности Ивана III, о его умении верно угадывать назревшие потребности времени говорит уже то, что поместная система, видоизменяясь и приспосабливаясь к новым условиям, прожила более 400 лет.

Централизованное государство не могло существовать без обще­го правопорядка и законодательства. Поэтому в 1497 году был со­здан первый общерусский Судебник. Всячески защищая экономи­ческие интересы феодалов, Судебник установил для крестьян срок перехода от владельца к владельцу только один раз в году — за неделю до Юрьева дня осеннего и неделю после него. Уходя от од­ного владельца к другому, крестьянин выплачивал старому хозя­ину большое «пожилое» — платил за то, что он жил на земле фео­дала. Выплатить «пожилое» мог не всякий, поскольку брали с кре­стьянина полновесный серебряный рубль, а это примерно размер годового оброка с одного двора.

Объединение разрозненных и к тому же часто враждовавших меж собой земель дало резкий толчок экономическому развитию. Росли города и села. По полям и лесам, вдоль рек и дорог возникали сотнями каждый год мелкие деревни-починки. Жили в них обычно одна-две крестьянских семьи, человек но десять — пятнадцать вме­сте с детьми.

С исчезновением мелких границ-перегородок пошел в гору тор­говый обмен. По большим и мелким ярмаркам звенело серебро, кричали-зазывали, нахваливали товар торговцы.

«Край этот, — писал о России возвращавшийся в 1476 году из Персии итальянский дипломат Амброджо Контарини, — чрез­вычайно богат всякими хлебными злаками... Русские продают огромное количество коровьего и свиного мяса... Сотню кур отдают за дукат. За эту же цену сорок уток... Продают очень много зайцев... Торгуют также разными видами дикой птицы в большом количестве».

Особенно славная и богатая торговля была в Москве. Тот же Контарини, проживший в русской столице осень и зиму, о москов­ских базарах писал восторженно:

«В конце октября река, протекающая через город, вся замер­зает. На ней строят лавки для разных товаров, и там происходят все базары.

Ежедневно на льду реки находится громадное количество зерна, говядины, свинины, дров, сена и всяких других необходимых това­ров. В течение всей зимы эти товары не иссякают.

К концу ноября обладатели коров и свиней бьют их и везут на продажу в город. Так цельными тушами доставляют для сбыта на городской рынок. Чистое удовольствие смотреть на это огромное количество ободранных от шкур коров, которых поставили на ноги на льду реки! Таким образом люди могут есть мясо более чем три месяца подряд! То же самое делают с рыбами, с курами и другим продовольствием.

На льду замерзшей реки устраивают конские бега и другие увеселения... Русские очень красивы, как мужчины, так и женщи­ны... У них нет никаких вин, но они употребляют напиток из меда, который они приготовляют с листьями хмеля. Этот напиток вовсе не плох, особенно, если он старый!..

В город в течение всей зимы собирается множество купцов как из Германии, так и из Польши. Они покупают меха — соболей, ли­сиц, горностаев, белок, иногда рысей. И хотя эти меха добываются за много дней пути от города Москвы, больше в областях на северо-востоке и на севере, однако все съезжаются в это место, и купцы покупают меха именно здесь».

Растущее могущество страны более всего заметно было по рас­ширявшемуся год от года «каменному строению» в городах. Здесь и там укреплялись новыми башнями и стенами, украшались высо­кими храмами старые города. Немало возникло и новых. В 1492 го­ду, например, был заложен новый град на реке Нарве — прямо на­против ливонского замка, — названный в честь великого князя Ивангородом. Мощная крепость его выросла буквально на глазах у изумленного рыцарства.

Работали на строительстве Ивангорода и несколько псковских артелей. Трудолюбивый Псков и себя строил и других не забывал. Артели мастеров неутомимо укрепляли окружавшие город оборо­нительные сооружения. Почти все деревянные стены Пскова во второй половине XV века были заменены на каменные. Теперь и пушки Ордена не страшны были псковичам.

Из камня возводились здесь и многие общественные здания. А вот жилых хором из него не строили, считая, что каменное жилье вредит человеческому здоровью.

Особенно много строилось каменных храмов. За XV век их было воздвигнуто около шестидесяти. В среднем каждые полтора-два года появлялся во Пскове новый храм. Слава об искусстве псков­ских каменотесов шла по всей Руси. Работали они по многим горо­дам, даже Москва-столица охотно их приглашала, доверяла воз­ведение важных построек в самом Кремле.

О столице Иван III заботился неустанно. Неузнаваемо изменил­ся в эти годы Кремль — резиденция великого князя всея Руси. Строительство новых зданий велось в нем непрерывно. Еще не за­канчивали одно, а уж новые артели мастеров начинали следующее, одно величественней другого. Никакие препятствия и неудачи не останавливали Ивана III. Первым начали строить грандиозный Успенский собор. Князь нетерпеливо подгонял строителей, но их постигла неудача: недостроенный собор рухнул во время неболь­шого землетрясения. После этого по указанию раздосадованного Ивана за дело взялся приглашенный из Венеции архитектор Ари­стотель Фиораванти. Он, как и многие другие иноземные мастера, использовал в своей работе русские традиции, сочетая их с чертами стиля эпохи Возрождения.

В 1479 году великолепный собор был закончен и занял главен­ствующее место в кремлевском ансамбле.

Следом за Успенским собором артель энергичных псковских ма­стеров поставила новую церковь на кремлевском подворье митро­полита, а едва закончив ее, принялась возводить трехглавый Благо­вещенский собор. Итальянские зодчие тем временем занялись строительством большого великокняжеского дворца. Возведение его заняло почти 30 лет — с 1485 по 1514 год. Начали с парадной ча­сти. Итальянцы Марко Фрязин и Пьетро Антонио Солари за четыре года возвели знаменитую Грановитую палату.

Одновременно со строительством дворца и соборов денно и нощ­но отстраивались вокруг Кремля новые башни и стены. Обветшав­шие от времени и вражеских осад белокаменные укрепления заме­нили новыми, сложенными из прочного, хороню обожженного крас­ного кирпича. Треугольник красных стен длиной почти в два с по­ловиной километра прочно оградил новый Кремль от возможных опасностей. Восемнадцать прекрасных и в архитектурном и в воен­ном отношении башен — каждая из них имела свой неповторимый силуэт — защищали подходы к главной цитадели государства. Именно в эти годы Кремль приобрел очертания, сохранившиеся и до наших дней.

Он был задуман и построен как сильнейшая крепость своего времени. И действительно стал образцом фортификационного ис­кусства, превосходившим любую европейскую крепость. В непри­ступности с ним могли соперничать только некоторые горные зам­ки Северной Италии.

К началу нового века Иван III находился в зените своего могу­щества, один политический успех сменялся у него другим. Внешние противники, потерявшие надежды на ослабление растущей России, пошли на мировую. Весной 1503 года согласилась на перемирие Литва. В эти же месяцы запросил у России мира сначала один союз­ник литовского князя — Ливонский орден, а потом второй — Тев­тонский орден. Мирные переговоры велись с Османской империей.

Решительно и резко прекратил Иван III и разгоревшиеся было придворные распри — из-за власти соперничали его сын от второго брака Василий и внук Дмитрий, сын умершего лет за десять до это­го первого великокняжеского сына Ивана Молодого. Решив оста­вить престол Василию, Иван отправил 19-летнего Дмитрия в зато­чение.

И тут обрушились на великого князя беды нежданные! 17 апре­ля умерла его жена София Палеолог. Л в июле 1503 года и сам он начал «изнемогати тяжелой болезнью». Тяжело переживавший смерть жены и собственный недуг, Иван III немного оправился лишь к концу лета и ранней осенью решил совершить богомольную поездку по монастырям. Но после нее пришел новый приступ бо­лезни. «Пришло посещение от бога на великого князя-самодержавца, — записал суеверный летописец, — отняло у него руку, ногу и глаз». Судя по описаниям, у 63-летнего Ивана III произошло кровоизлияние в мозг.

Болезнь заставила князя задуматься о приближающейся смер­ти. Он принялся составлять завещание. Львиная доля владений передавалась Василию — он получил шестьдесят шесть городов, а остальные четыре сына только тридцать. Столица страны Москва впервые в истории полностью передавалась наследнику престола. А в прежние годы каждый из сыновей великого князя получал часть стольного града. И другие части завещания всячески ограни­чивали власть младших сыновей. Им запрещалось торговать на Москве, собирать некоторые налоги, чеканить монету.

Княжич Василий в последние годы жизни отца был уже факти­ческим соправителем страны. Чтобы подчеркнуть свою самостоя­тельность, он решил жениться. Пышная церемония свадебных тор­жеств должна была возвысить его авторитет. Василий отказался от женитьбы на иноземной принцессе и устроил смотрины знатным русским невестам.

В августе 1505 года привезли в Москву полтысячи девиц самых знатных родов. После тщательного отбора осталось десять пре­тенденток на руку княжича. Василий выбрал в жены Соломонию Сабурову, происходившую из старинного московского боярско­го рода.

4 сентября 1505 года сыграли пышную свадьбу.

А еще через полтора месяца, 27октября 1505 года, умер великий князь Иван III, и на московский престол код именем Василия III вступил только что женившийся княжич.

Он пробыл на троне 28 лет и все это время верно следовал заве­там Ивана Ш. Всячески кренил свою державу, заботился о йоды мающемся поместном дворянстве, зорко следил за происками ко­варных соседей, но без крайней нужды не воевал с ними, стараясь закрепить то, что сумели сделать его предшественники.

В эти годы продолжался стремительный процесс собирания зе­мель, складывания единой России. В 1510 году присоединился к Москве гордый и самолюбивый Псков. В 1514 году открыли во­рота московским войскам жители Смоленска, захваченного ко­гда-то Литвой. В 1521 году окончательно и органично воссоеди­нилась с отечеством Рязанская земля. Наконец, в 1517 — 1523 го­дах присоединились к Москве княжества Черниговское и Се-верское.

Но основное внимание Василий III уделял внутренним делам. В централизованном государстве интенсивно устанавливались и развивались товарно-денежные отношения. Росла торговля, множилось число ярмарок, расцветало ремесло. Города росли как на дрожжах, обрастали посадами и слободами. Иностранных путешественников поражали российские масштабы. Сигизмунд Герберштейн сообщал, что в Москве насчитывалось 41 500 дво­ров, то есть жило не меньше 100 000 жителей! Другой путешест­венник, много повидавший Михаил Меховский, писал, что в 20-е годы XVI века Москва была «вдвое больше тосканской Флоренции и вдвое больше, чем Прага в Богемии». В эти же го­ды немец Иоанн Фабр утверждал, что «город Москва вдвое боль­ше Кельна. Почти равную с Москвой величину имеют города Владимир, Псков, Новгород, Смоленск и Тверь... Прочие города, коих находится бесчисленное множество, не столь знамениты». Другого западного путешественника, П. Иовия, поразило уви­денное в Новгороде «невероятное количество зданий».

Самым ярким свидетельством экономического подъема городов оставалось каменное строительство. Оно шло во всех крупных цент­рах. Возводились новые крепости, перестраивались старые, укреп­лялись обогатившиеся монастыри.

Повсюду сооружались каменные церкви, в боярских усадь­бах городились каменные хоромины. Мостились новые дороги, оживали древние речные пути. На бойкой торговле богатели в Москве и Новгороде первые купеческие фамилии: Сырковы. Хозниковы, Таракановы. Самый знаменитый из них, Василий Тараканов, попал даже в былинные песни, где его именовали «гостем-заморянином Таракашкой». А на дальних восточных промыслах Соли Вычегодской начал богатеть, превращая серую соль в звонкое серебро, пронырливый Аника Строганов, родоначальник богатейшей купеческой фамилии. Но главной заботой князя были не купцы, не ремесленники или крестьяне. Главной была забота об укреплении и росте широких кругов феодалов-помещиков.

Наблюдательный путешественник Герберштейн легко и точно подметил это. «Всех одинаково гнетет великий князь жестоким рабством. Исключение составляют дети боярские — дворяне. Таких лиц, придавленных своей бедностью, он ежегодно принимает к себе и содержит, назначив жалованье, но неодинаковое». За это они должны были по первому зову являться на службу с полным военным снаряжением и несколькими лошадьми. «Бедность» дворянская, о которой пишет Герберштейн, конечно, никогда не напоминала полуголодное существование крестьянина. Бедность дворянина — это нехватка денег на хорошее дорогое оружие, на боевых лошадей, на покупку боевых холопов, которые в сражении окружали господина и защищали его, жертвуя жизнью. Это — недостаток денег на строительство хором в городе, на заморские материи для парадных кафтанов, дорогих бархатных или парчовых с золотым шитьем охабней и ферезей.

Денег в казне для раздачи жалованья дворянам не хватало, поэтому все шире и шире практиковалась великим князем раздача поместий, начавшаяся еще при Иване III. Поместья при Василии III постепенно появились во всех концах страны. В отличие от переходивших по наследству вотчин поместье давалось феодалу под условием службы великому князю. Если он не являлся по указу на службу, уклонялся от походов, то поместье у такого нерадивого «нетчика» отбиралось и передавалось другому, более ревностному служаке. Земли, населенной крестьянами, тоже не хватало, помещики часто вступали из-за нее в тяжбы, доносили друг на друга. Приказы были завалены челобитьями и просьбами. Если по доносу одного помещика выяснялось, что другой, желая уклониться от службы, с помощью подкупа или обмана «живущие земли в пусто записал», то поместье у такого отбиралось и передавалось доносчику. Обязанные пожалованием и благосостоянием только центральной власти, помещики-дворяне быстро стали главной опорой расту­щей самодержавной власти.

Энергично выколачивая деньги из своих поместий, владельцы
заботились и об их расширении, переманивали к себе крестьян —
«от отцов детей и от дядь племянников». Давали крестьянам на первые годы освоения новых роспашен «льготу», то есть освобо­ждали от платежей или заметно понижали их. Это побуждало воз­делывать новые земли, ставить новые деревни. Деревни тогда суще­ствовали в основном маленькие, но были разбросаны по земле очень часто: многие местности были буквально усеяны ими — «от дерев­ни до деревни верста». Три четверти деревень насчитывали всего по одному-два-три двора, жили в них пятнадцать — двадцать чело век — одна-две семьи. Больших сел было немного, укрупнение по­селений началось позже, только в XVII веке, когда изменились условия хозяйства, а закрепощенное крестьянство потеряло свобо­ду перехода. Но пока она существовала, и крестьянский труд мед­ленно, по верно двигал страну, увеличивал ее экономическое могу­щество.

Крепла армия, неплохо шли международные дела.

Одно беспокоило великого князя: долго не было у него сына — наследника. Лишь во втором браке с дочерью знатного литовского князя Еленой Глинской, когда Василию 111 минул уже 51 год, ро­дился наконец долгожданный наследник престола. Произошло это грозовой, прочерченной молниями ночью 25 августа 1530 года. По русскому обычаю сына-первенца назвали именем деда — Иваном, надеясь, что вместе с именем перейдет к нему и ум, и государственная мудрость, и военная доблесть умершего 25 лет назад Ивана III. Вырастить и воспитать сына Василию не довелось.

В конце сентября 1533 года, когда Ивану едва минуло три года, после одной из охотничьих потех на бедре у Василия появился небольшой нарыв. То ли поцарапал он кожу в пылу погони за зверем, то ли натер, когда скакал на коне. Василий сначала не обратил на это внимания, но спустя несколько дней почувствовал себя плохо, а через неделю ослабел совсем — только «великою нужею дошел до бани-мыльни». Правда, и чувствуя, что болезнь стала серьезной, Василий бодрился и в один из октябрьских дней даже снова собрался на охоту. По. проехав пару верст, вынужден был вернуться в подмосковное село — боль стала нестерпимой. Лечили его, как могли, — прикла­дывали к растущему нарыву «муку пшеничную с медом пресным и лук печеный». Но болезнь усиливалась, князь не мог уже ни на коне ездить, ни ходить — его переносили «на носилах дети бояр­ские и княжата на собе». Даже в церковь на молебны о выздоровле­нии его водили под руки. В конце ноября Василия III тайно, чтоб не посеять в столице смятения, доставили в Москву. Он скончался в Кремле в ночь с 3 на 4 декабря 1533 года.

Перед смертью Василий составил завещание. Он создал при малолетнем князе Иване, которому завещал княжество, совет опе­кунов из самых видных бояр, а главой его оставил Елену Глинскую.

Но после смерти Василия III совет не просуществовал и полу­года. Своенравная и вспыльчивая красавица Елена упразднила его. Фактическим правителем страны стал ее новый возлюбленный боярин и князь Овчина-Оболенский-Телепнев.

Но старомосковское боярство и удельные княжата не хотели подчиняться великой княгине и ее фавориту и ждали удобного случая для выступления. Причем не просто ждали. В 1538 году Елена, которой не исполнилось и 35 лет, неожиданно умерла. По всей видимости, она была отравлена боярами. Сразу пришел конец и могуществу Овчины — его схватили и бросили в темницу. Власть захватила Боярская дума. Внутри нее шли постоянные распри: одни бояре стояли за продолжение централизации, другие — за удельную старину и разновластие. Верх брали то те, то эти. По все одинаково жадно обирали крестьян — и в урожайные, и в голодные годы, когда богатеи непомерно вздували цены на хлеб.

Придворные интриги, ссылки, предательства, казни шли на гла­зах у подраставшего великого князя Ивана. В годы детства и ран­ней юности он часто пребывал в большом «страхованье» от бояр. В конце концов это обернулось против них. 29 декабря 1543 года 13-летний Иван вдруг приказал «поимати первосоветника боярина Андрея Шуйского». Никто не посмел ослушаться малолетнего князя — Андрей был тут же убит псарями. «От тех мест, — записал летописец, — начали бояре от государя страх имети».

Подраставший великий князь постепенно начинал входить в го­сударственные дела, в чем помогала ему группа бояр, сторонников сильной великокняжеской власти.

К 1547 году созрело среди них намерение — венчать Ивана па царство и тем усилить центральную власть.

 

ПЕРВЫЙ РОССИЙСКИЙ ЦАРЬ

 

Великий князь Иван Васильевич 16 января 1547 года, не до­стигший еще и семнадцати лет от роду, венчался в Кремле «на царство». Торжественный колокольный звон поплыл по Москве, достиг границ города, где его подхватили звонари окраинных монастырей. Отсюда он полетел в белоснежные подмосков­ные ноля и там встретился с колокольным звоном, доносившимся из ближних сел.

Праздник был велик! Никогда не видела Москва такой нарочито подчеркнутой пышности. Торжественно двигалась по Кремлю чин­ная процессия. От великокняжеских хором разряженное в замор­ские сукна и бархат да в драгоценные русские меха, сверкая золо­тыми украшениями и переливчатым драгоценным каменьем, двига­лось боярское множество к огромному собору Успения святой Бого­родицы, поставленному дедом молодого великого князя Ивана Ва­сильевича, шагавшего сейчас в голове этой богатой толпы.

Вокруг процессии стыла в восторге и изумлении огромная толпа московского люда и служилых людей, купцов, заезжих иностран­цев, ремесленников, крестьян.

В соборе перед самыми почитаемыми иконами, в блеске золотого алтаря, при сиянии тысяч толстых свечей началась долгая служба, которую вел митрополит Макарий. После богослужения Макарий возложил на Ивана шапку Мономаха. Легенда гласила, что эта рас­шитая золотыми бляшками, украшенная жемчугом и драгоценны­ми камнями, подбитая самым дорогим мехом шапка была получена древним киевским князем Владимиром Мономахом от его деда — византийского императора. Она как бы символизировала верхов­ную императорскую или царскую власть. Теперь спустя более че­тырех столетий, прошедших с мономаховских времен, шапка слу­жила службу новым устремлениям московских государей, став главным политическим знаком в грандиозном венчании «на цар­ство».

После завершения церемонии «боговенчанный» царь но алому бархату, брошенному на свежие снега, устилавшие простор Крем­ля, возвратился в свои хоромы.

Что значил царский титул в тогдашнем европейском и восточ­ном мире? Был ли он прихотью своенравного юноши или имел реальное политическое значение?

Короткое слово «царь» впервые появилось в официальном титу­ле русских правителей, до этого именовавших себя великими князьями. Именовать себя царем, императором или, на восточный манер, ханом мог в феодальном мире только правитель независимо­го, самостоятельного и сильного государства. Носитель царско­го титула по чину своему был выше многих. В Европе ему рав­нялся лишь император священной Римской империи, а па Вос­токе — ханы, унаследовавшие право верховной власти от Золотой Орды.

Таким образом, в «венчании на царство» отразилась выросшая экономическая и военная мощь России, се устоявшаяся независи­мость, самостоятельность и сила. Принятием царского титула за­креплялась и сильная политическая теория того времени, нашедшая краткое, но очень емкое выражение в лозунге-послови­це: «Москва — третий Рим, а четвертому не бывать!» Под первым Римом подразумевалась древняя Римская империя, под вторым — Византийская. Византии окончательно пала под ударами турок-османов в 1453 году, как раз в годы возмужания и освобождения от ордынского ига централизованной Руси.

Считалось, что от византийских императоров перешла в Москву «боговенчанная» царская власть и здесь она останется навечно.

 

МОСКОВСКИЙ БУНТ И НАЧАЛО РЕФОРМ

Год 1547-й запомнился не только венчанием на царство и женитьбой молодого царя. Еще крепче врезался он в память людскую великим пожаром и восстанием московского черно­го люда. 3 июня случилось взволновавшее суеверных москвичей предзнаменование: сорвался и упал большой колокол с благоностной колокольницы.

Тревожно вел себя, словно чуял скрытое в народе напряжение, и самый известный в Москве юродивый — Василий Блаженный. За его поведением многие следили внима­тельно, считая, что этот «божий человек» наделен даром прорица­ния грядущих событий. 20 июня Василий сидел и плакал у стены Воздвиженского монастыря, притулись к нагретой солнцем стене деревянной церкви. И именно эта церковь на другой день взяла да и загорелась, бог весть от чего! Сильный ветер стал быстро разно­сить пламя — «потече огнь яко молния!».

Один дом загорался от другого — по сухому дереву тесной хаотичной застройки огонь бежал, словно по пороховой дорожке. Скоро занялся огнем весь Китай-город, Большой посад и многие улицы. А спустя час-другой огонь перекинулся па Кремль. Здесь чуть ли не разом вспыхнули от жара все деревянные здания — Казенный двор, Оружейная и Постельная палаты. Едкий дым за­полнил все соборы. Митрополит московский Макарий чуть не задохнулся в самом большом из них Успенском. «Дымный.дух тяжек и угар велик» объяли Кремль. Ослепленного и полузадохшегося митрополита стали на веревках спускать с кремлевской стены ни в один ворота было уже не выйти. Веревки оборва­лись, и Макарий сильно расшибся. Полубезумного от страха и едва живого, с опаленной бородой главу московской церкви вывезли за город.

А в Кремле тем временем стали рваться пороховые погреба. Одна за другой разлетались от взрывов кремлевские стены, под которыми они были устроены.

Паника охватила город. Несколько тысяч человек погибли в давке и задохнулись от огня. Пламя бушевало десять часов. «Же­лезо рдело, как в горниле, а расплавленная медь текла по земле, записал после пожара пораженный очевидец. — Таков пожар не бывал на Москве, как и Москва стала именоваться!» Сгорели хлебные житницы, амбары и лавки с припасами, погиб или разбежался скот. Простые москвичи оказались перед угрозой скорого голода.

Через несколько дней в царствующем граде начались народные волнения. Поползли слухи о «зажигальниках». Подозрения пали на родственников царя но материнской линии князей Глинских и бабку царя Анну. Говорили, что бабка эта «волхованием сердца человеческие вынимала и в воде мочила, и тою водою кропила, и от того Москва выгорела!» Эти фантастические слухи казались на­пуганным москвичам правдивыми еще и потому, что дворы Глин­ских каким-то чудом уцелели в море огня.

26 июня, на пятый день после пожара, черный люд двинулся в Кремль. Опасаясь народного гнева, один из Глинских спрятался в Успенском соборе. Его выволокли оттуда и убили прямо на площади. Затем народный гнев выплеснулся в город — восставшие разгромили дворы Глинских, а заодно и некоторых других бояр. Москва оказалась в руках восставших.

29 июня толпы вооруженного всяческим оружием от простой крепкой палки до меча — народа двинулись к подмосковному се­лу Воробьеву, куда предусмотрительно уехал уже в самом на­чале восстания царь Иван. «Узрев множество людей», царь ужас­нулся.

Позднее, вспоминая этот день, царь признавался: «Вошел страх в душу мою и трепет в кости мои!» Но восставшие искали не царя, а остальных Глинских, уже сбежавших из столицы.

Еще несколько дней качала город стихия неуправляемого восстания. Тем временем пришедший в себя от страха 17-летний Иван приказал «сыскать» и казнить всех, кто звал в эти дни народ к «возмущению».

Восстание угасло. Но оно не прошло бесследно. Феодальная верхушка России поняла, что необходимы перемены. Царь Иван вместе с советниками стал искать пути для них. А советники у царя в это время появились новые — протопоп кремлевского Благове­щенского собора Сильвестр; неродовитый, по умный и энергичный костромской дворянин Алексей Адашев; ученый иностранец Максим Грек да еще несколько знатных молодых бояр. Постепенно возник вокруг' царя круг ближних советников, прозванный Избран­ной радой.

Деятели Избранной рады хотели упорядочить законы, воз­высить власть монарха, укрепить армию и оборонить государство от недругов, унять алчность церкви, а главное — укрепить положение верной опоры царя — дворянства.

В феврале 1549 года но совету Избранной рады был созван первый в истории страны Земский собор. С тех пор соборы ста­ли собираться регулярно — для решения важнейших дел. На пер­вом соборе и была намечена обширная программа реформ в госу­дарстве.

За короткий срок был переработан весь свод законов, и в 1550 году появился новый Судебник, заменивший полувековой давности Судебник 1497 года. Он еще больше укрепил власть феодалов над крестьянами, всячески защищал интересы дворян.

Сильно вырос и укрепился государственный аппарат. Появи­лась Челобитная изба для разбора дворянских жалоб. Ею ведал сам Алексей Адашев. Иностранными же делами занималась Посоль­ская изба.

В 1550 году появилась Ямская изба. Она энергично занялась ямским делом — набором ямщиков, строительством ямских дворов.

В 1555 году появилась Разбойная изба, которой были «разбой­ные дела приказаны».

Много усилий положила Избранная рада на укрепление армии. В 1550 году были сформированы первые стрелецкие сотни, во­оруженные огнестрельным оружием. Они размещались рядом с резиденциями царя, загородными и городскими. Видно, страх июньских дней 1547 года не прошел для Ивана даром: он решил теперь постоянно иметь под рукой грозную военную силу. Стрель­цы получали жалованье из царской казны — 4 рубля в год — и были по сути дела личной гвардией монарха, зачатком будущей регулярной армии.

В 1555 году было принято Уложение о воинской службе. Теперь каждый помещик или вотчинник не только сам должен был являть­ся на царскую службу, но еще и с каждых ста четвертей (примерно пятьдесят — шестьдесят гектаров) «доброй и угожей земли» вы­ставлять конного воина. Когда после введения этого правила соста­вили новые списки служилых людей-дворян, то выяснилось, что на Руси «множество воинства учинилося». Армия достигала те­перь 150—200 тысяч человек. Такой не располагала ни одна евро­пейская страна. Может, лишь турецкий султан мог собрать подоб­ное войско.

Это была огромная сила. Она позволила сокрушить Казанское ханство, с которым Россия вела борьбу больше полустолетия. В честь этого события был сооружен на Красной площади зна­менитый Покровский собор. Песенное многоглавие собора ярко передавало радость победы. Победа эта действительно была важной. Она подняла международный вес России, в которой многие народы увидели силу, противостоящую ханствам-вассалам агрес­сивной Османской империи, зарившейся на многие европейские государства.

Молодой царь ликовал: дела шли хорошо, одна удача, кружа голову, сменяла другую. Спустя короткое время после «казанско­го взятия» последовало новое — астраханское. Расположенное в низовьях Волги Астраханское ханство было одним из последних осколков Золотой Орды. С его падением открылись широкие воз­можности для торговли с восточными странами, уменьшились опасности вторжений.

В эти же годы в состав России добровольно вошли Чувашия и Башкирия, народы которых постоянно страдали от набегов агрес­сивных соседей-степняков.

Россия стала страной, населенной многими народностями. Во многих областях население было смешанным. Трудовой люд разных народностей мирно соседствовал на обширной земле, делил­ся трудовым опытом, выручал друг друга в беде. Одинаково тяжело угнетали его феодалы разных мастей во главе с верховным прави­телем — царем.

Русские помещики получали владения под Казанью, а татар­ские мурзы, перешедшие на службу к царю, помещались в Новго­роде, Пскове и под Москвой.

Централизованная русская держава росла и крепла. Даже по дальним углам кипела теперь хозяйственная жизнь. В городах процветало «каменное строение»: повсюду сооружались каменные укрепления, возводились храмы и боярские хоромы. Тут и там стучал в глухих местах крестьянский топор — то ставились новые дворы и деревни-починки. Около них появлялись росчисти «на диком лесу», буйно вспыхивал огневой «пал» — выжигались участки под новые поля.

От маленьких деревень тянулись дороги-тропинки к большим селам. Осенью ползли по ним груженые телеги: крестьяне везли продукты на малые и большие ярмарки. Во многих местах шла бойкая торговля. Густо звенело серебро. У оборотистого торговца серебряная деньга быстро превращалась в алтын, алтын в полтину, а полтина в полновесный рубль.

Да и крестьян теперь заставляли торговать хозяева-помещики, заменявшие в оброках натуральные продукты на денежные пла­тежи. Тугой помещичий кошель, набитый оброчным серебром, раскрывался в городских лавках, где богатевший государев слуга покупал у купцов и искусных ремесленников оружие — от простого боевого ножа до дальнобойной ручной пищали, доро­гие заморские ткани, тщательно выделанную утварь, меха, статных лошадей и разукрашенную упряжь.

Что ни год, то новые и новые товары появлялись в купеческих лавках, разжигали охоту у помещиков. Насмотревшись на них да наслышавшись о заморских диковинах, алчный и завистливый владелец спешил в свое поместье. Ездил по дворам, высматривал, где бы чего прибавить в платежах, понуждал крестьян расширять пашни, разводить скот, затевать промыслы — рыбный, соляной, бортный и прочие. Разными способами сманивал на свою землю крестьян из других волостей — вотчинных, монастырских и даже царевых. Кого уговорами брал, кого меньшим платежом перемани­вал, а через год-два снова повышал его.

Самые разворотливые хозяева затевали разные новые дела. Кто мельницу поставит, кто промысел откроет, рассчитывая с его помощью увеличить доходы. Царь и правительство поощряли их в этом. «А что на своей земле помещик ни примыслит, — не раз заявлял царь Иван IV, — то все божье да ево!»

 

 

Глава 2

Основа основ

КРЕСТЬЯНСКАЯ ДОЛЯ

Но не крепнущая царская власть и не дворянская ретивая служба были основой могущества и расцвета России в первой половине XVI века. Единственной основой всего этого был тяжелый крестьянский и ремесленный труд.

Главным оставалось земледелие. На тучных пышных черноземах в центре и на юге страны сеяли в основном пшеницу. Там же, где климат был более суров, где зима побеждала лето и нежная пшеница часто вымерзала, основными культурами были рожь, овес и гречиха. Меньше других боялась холода и не­погоды рожь, которую сеяли в поймах самых северных рек. А креп­че ржи держался против мороза лишь неприхотливый ячмень, добиравшийся даже до кольских суровых мест.

Самым важным крестьянским орудием на хлебном поле, как и в прежние века, оставалась соха. Но в отличие от старых времен сохи теперь были разные, крестьянская смекалка сделала это орудие более совершенным. Кое-где стали делать трехзубые сохи, которые при пахоте захватывали более широкую полосу земли. В лесных местах изобрели однозубую «колосоху»; она двигалась под прямым углом к земле и поэтому, перемещаясь, не залезала под попадавшиеся на поле корни деревьев, а перескакивала через них.

Широко распространилась в XVI XVII веках соха с полицей. Полица — специальная отвальная доска, увлекавшая за собой взрыхленную острым сошником землю и аккуратно сгребавшая ее в сторону. С появлением полицы успешней стала борьба с сорня­ками: верхний слой почвы при пахоте переворачивался и се­мена сорняков оказывались глубоко в земле. Полица позволила глубже запахивать удобрения, что заметно влияло на урожайность хлебов.

В XVII веке появилась еще более совершенная соха — косуля. Рабочей частью косули был треугольный железный лемех, к кото­рому примыкала деревянная отвальная доска. А впереди лемеха со временем стали укреплять еще отвесный железный нож, уходив­ший в землю при заглублении рабочей части сохи. При движении косули отвесный нож взрезал землю, шедший следом лемех под­резал ее сбоку и подымал, а отвальная доска переворачивала жирный пласт, закапывая сорняки и предварительно разбросанный по полю навоз. По сути дела косуля была легким плугом, предшест­венницей тяжелого лемешного плуга, распространившегося в по­следующие века.

Появление таких орудий позволило шире применять органиче­ские удобрения.

Если еще в XV веке навозного удобрения полей почти не было, то в XVI и особенно в XVII столетиях оно распространилось повсе­местно, стало обычным и обязательным делом. А это тоже способ­ствовало росту урожайности.

Земледелие становилось все более сложным, одно новшество за другим медленно, но верно пробивало себе дорогу. К XVI веку по­всюду распространилось трехполье. Угодья каждого хозяйства де­лились теперь на три части — поля. На одном сеяли озимые, на втором — яровые, а третье — паровое — отдыхало. Каждый год поля менялись.

Если земля слишком истощалась, то отдохнуть ей давали не один год, а несколько. Распахивали новый участок (земельной тесноты, какая появилась в более поздние века, тогда еще не было), а старый превращали в залежь, которая за пять — десять, а то и двадцать лет вновь набирала урожайную силу и опять входила в хозяйственный оборот. При этом подросший на ней подлесок выжигался — земля, удобренная золой, становилась еще плодо­роднее.

А кое-где в малонаселенных местах в XVI —XVII веках про­должали активно применять огневую систему земледелия.

Главным орудием взявшегося за подсеку крестьянина был тяжелый острый топор. Выбрав подходящий участок леса, основа­тельно подрубали на нем деревья. Год-два они стояли, засыхая на корню, а после этого устраивали на делянке бушующий огненный «пал» — полностью выжигали лес. Остатки несгоревших пней выкорчевывали, разравнивали землю, взрыхляли ее сохой. Хлеб сеяли прямо в золу.

В первые годы на новом участке урожай бывал очень высок, иногда получали в десять раз больше того, что посеяли! Но посте­пенно земля истощалась, урожай оскудевал. Нужно было подыски­вать новый участок, где тяжелый процесс подсеки повторялся сначала.

Сколько же земли требовалось обработать крестьянину, чтобы сводить концы с концами — и оброк заплатить, и семена отложить, семью прокормить и скотину-помощницу? Ответ на такой вопрос дают нам сохранившиеся описания крестьянских хозяйств в древ­них писцовых книгах. Каждое из трех полей в крестьянском хозяй­стве занимало площадь в четыре-пять гектаров. То есть крепкая крестьянская семья должна была обрабатывать около пятнадцати гектаров земли. Поэтому соха была в работе почти полгода без перерыва. В апреле начиналась длившаяся до теплых майских дней вспашка поля под яровые хлеба. В мае, оторвавшись от ее до блеска натертых ручек, брался крестьянин за лукошко с зерном и выходил на свежую пашню — сеять. Ходил сеятель но полю босым. На груди лукошко с добрым — сухим и ядреным — семенем. Горсть за горстью бросал землепашец зерна в продольные борозды, прочер­ченные сохой. Самое главное — чтоб семена легли равномерно, не дай бог, будет, где густо, а где пусто, — не тот будет и урожай от неумелого посева!

Напряженная, требовавшая большой точности работа занимала большую часть мая.

После сева бежала по полю юркая борона — зарывала зерна, прикрывая их теплой землей.

Засеянное поле требовало заботы: вокруг него сразу надо было «огороды городити» от случайных потрав домашним скотом, лося­ми и кабанами. «Огороды» обычно ставились высокие — «в семь жердей добрых».

Огородив ноле — здесь работа была быстрой: жерди приготов­лены, столбы в прошлые годы врыты, — земледелец в начале июня вновь брался за соху, пришла пора первой вспашки озимого по­ля, куда осенью ляжет рожь. Вслед за этим оно бороновалось и примерно месяц оставалось в покое. В это время брался крестья­нин за короткую косу-горбушу — травы поспевали к первому укосу.

В конце июня — начале июля вновь ждала работа на озимом поле — вторая вспашка. А еще через месяц, уже непосредственно перед высевом озимых в третий раз шла по нему соха. Без такой многотрудной настойчивой работы нечего было и думать о сносном урожае.

После скорых осенних дождей дружно всходили озимые, на­поминая славный весенний луг. Зелень их особенно ярко сияла па фоне желтизны и общего увядания.

Еще до этого вновь обращался крестьянин к яровому клину, наступала пора жатвы. С середины августа она начиналась повсе­местно. Трудились все — и мужчины, и женщины, и дети. Основ­ным рабочим орудием становился в эту пору серн. Сжатый хлеб тут же вязали в снопы, дальше путь его шел в овин, построенный чаще всего тут же, рядом с полем. Наземной частью овина был обычный крепкий сруб, в основе которого устраивалась яма с печью. Здесь хлеб сушили и отправляли на гумно — там полным ходом начина­лась молотьба и веяние. Тут-то рожь, пшеница и становились зерном. Умолоченное зерно свозилось в житницы, амбары, сушила или клети — хранилища в разных местах большой страны встреча­лись разные. Хранили хлеб заботливо. Под надежной крышей сберегали от влаги.

Стремясь спасти зерно от грызунов, поднимали амбары на столбы-ноги различной высоты.

Из амбаров дорога большей части зерна была одна — на мель­ницу, а потом львиная доля шла в барские закрома: оброки были велики и тяжелы.

Убрав урожай, снова брался крестьянин за соху, теперь на­до вспахать жнивье. Эта работа занимала иногда весь октябрь, а в южных районах и начало ноября. Лишь после этого трудив­шаяся полгода соха шла отдыхать — до новой вешней пашни под яровые.

Чтобы свести концы с концами при тогдашнем уровне земле­дельческой техники, от всей крестьянской семьи требовался еже­дневный изнурительный труд. Трудиться приходилось от зари до зари. Страда была непрерывной, длилась с утра до вечера круглый год, менялись лишь виды работ. За вспашкой следовал сев, за севом укос, там приходила жатва, а следом тяжелая молотьба. За огоро­дом надо ходить-поливать, охотой заниматься, рыбу ловить да сладкий бортный промысел не бросать, грибы-ягоды собирать. К зиме дрова заготовить, избу починить, загороды на полях попра­вить, зимой навоз на поля возить, на ближних и дальних ярмарках побывать, продать, что земля уродила, — собирать серебро для хозяина.

Сызмальства участвовали в общем труде крестьянские дети. Помогали на огороде и в поле, собирали хворост в лесу, пасли скот на ближних полянах, помогали по дому.

С 12—13 лет крестьянский сын работал уже наравне со взрос­лыми, от света до темна.

Мало ли дел у крестьянина! Лапти сплести себе и ребятишкам и то непросто! А тут еще и власть не забывает работу подкинуть! То мост строить — прежний сгнил и рухнул, то новую дорогу торить, а то большое «крепостное строение» затеется, и все должны собирать по дальним и ближним полям «дикое каменье» — валуны и на своих изработавшихся лошаденках тянуть в означенное место.

Часто ближних пашен хозяйству не хватало, тогда появлялась пашня дальних полян и лесных участков— «ухожаев». Пахали «наездом», часто тайком от властей и помещика, чтобы скрыть от поборов. Но царские писцы, постоянно посылавшиеся во все районы, такие угодья «сыскивали накрепко, писали и метили», тут же определяя платежи с утаенных земель. В указах своих царь по­стоянно грозил крестьянам, чтобы они «ничего за собою не таили и земель всяких и угодий не обводили!».

Урожаи тогда были небогаты. Рожь в обычные годы давала в три-четыре раза больше того, что было посеяно, а овес — и того меньше. Случались, правда, удачные годы, когда, особенно на новых роспашах, удавалось получить урожай сам-восемь, а то и сам-десять, то есть в десять раз больше того, что посеяно! Но счастливые годы случались редко, а вот худые, голодные приходили гораздо чаще.

Из русских летописей зримо встает тысячелетний перечень этих событий.

Бывало, в страдную пору не ко времени ударял мороз и губил многонедельный труд. Эти годы в летописях отмечены печальными примечаниями, за которыми видится образ народной беды:

«Пришел великий мраз и позябло всякое жито и всякий овощ»;

«Рожь на цвету мороз побил»;

«Мраз побил по всей Русской земле жито во время жатвы»;

«Того ж лета июля всякие ржаные и яровые лютые мразы позябли, а скот, лошади и коровы, с великого гладу помирали мно­гое множество, потому что все сена и соломы поедены без остатку»;

«Побил мороз обилье по всем волостям»...

Не меньше мороза вредили урожаям долгие холодные дожди, шедшие иногда большую часть лета. Хлеб в таких случаях или не вырастал вообще, или гнил на корню.

«Лето было непогожее, а дожди шли великие, и осень была непогожа и был нерод ржи и яри, многие люди и семян не со­брали».

«Ветры сильные и дожди великие и мокрота непомерная, а дожди во все дни были».

«Дожди непрестанные и рожь и ярь замокли. Был недород вели­кий хлебного плоду».

«Лето студено да и мокро, и никакое жито не родилося, с тех пор меженина и глад велик».

«Лето и осень все было мокро от множества дождя, обилье по­гибло...»

Случались и жестокие засухи. Если приходила «сухмень вели­кая», то высыхали водные места, горели леса и торфяные болота. Сгорал на полях и хлеб.

«Того ж лета мгла стояла шесть недель, солнце не видели и рыбы в поде мерли, и птицы на землю падали, не видели летать».

«Был зной великий и жара, а дождя сверху ни единая капля не бывала все лето».

«Места черные на солнце, яко гвозди, и мгла великая была, за единую сажень пред собою не видно, сухмень тогда была великая и зной и жар мног, и земля горела».

«Сухмень и зной велик и воздух курился и земля горела».

«Солнечного сияния на облаках ire видно от дымного помра­чения» .

«От солнечного зноя и всяких жаров хлеб в полях ржаной и всякие овощи погорели и земля от засухи солнечной тоже горела во многих местах в глубину аршин и больше».

Но что бы ни случалось — засуха или заморозки, холодное дожд­ливое половодье или жестокий град, — результат бывал один.

Гибли крестьянские упорные труды, взращенные хлеба, а без них наступал нещадный голод.

Голодные годы выпадали часто. Из каждых десяти лет два-три, а то и четыре года бывали голодными. Каждый крестьянин за свою не очень долгую жизнь жестоко голодал десятки раз, и каждый раз голод длился долгие месяцы — от осени до лета. Голод был зна­комым делом, регулярно уносившим, подобно эпидемиям, мно­гие жизни. Но и обычность его не убавляла страха, привыкнуть к нему было невозможно, а пощады он не знал. Болезнь могла ми­новать и обойти крестьянский дом. а голод нет, он настигал каждого.

«Был глад велик» — это едва ли не самая частая фраза рус­ских летописей, постоянный спутник многих летописных рас­сказов.

«Был глад велик, яко людям измирать».

«Ели люди сосновую кору, лист липов и иной мох».

«Ели липовый лист и кору, сосну и мох, конину, собак, кошек».

«Глад крепок во всей земле Русской». «Хлеба было скудно».

«И многие от глада падали и умирали».

«Глад велик зело, множество людей маломощных с голоду мерло».

Только с 1553 по 1584 год голод приходил на Русь девятнадцать раз! Каждый второй год был голодным!

Но как бы ни тяжела была жизнь, приходила новая весна и снова кипела на крестьянских полях трудная необходимая работа: цепляла камни соха, чиркала по ним острыми зубьями борона, ши­рокими взмахами раскидывал земледелец семена по вспаханной ниве.

Нежными зелеными ростками пробивалась на пашне новая крестьянская надежда, новый хлеб.

Вторым после хлебного дела стояло в крестьянском хозяйстве животноводство. Главным животным в хозяйстве была лошадь, без которой нечего и думать о сколь-нибудь сносной жизни. Ни вспа­хать без нее, ни заборонить, ни дров привезти. У большинства крестьян имелось по одной лошаденке, но в больших крепких хозяйствах иногда по две и три.

И лошади, и коровы были в сравнении с современными живот­ными малорослыми. Если ныне мало кого удивит бык весом в 600 килограммов, то в средние века таких попросту не существо­вало. Животные весом в 300 килограммов считались очень крупны­ми, а средние — того мельче. Разделения пород скота на молочные и мясные не существовало. Хороших пород еще не вывели, хотя в некоторых районах — например, в Вологде, Холмогорах — в XVII веке уже появился скот улучшенных пород, ставших впо­следствии знаменитыми на всю Европу.

Об основных породах домашнего скота хорошо позволяет судить состав крестьянских оброков — ведь помещики включали в них все производившиеся продукты. В оброки часто входили большие «полти» (полутуши) говядины, бараны, поярки и овчины, коровье масло, полти свиного мяса, живые и битые поросята, гуси, куры и яйца. А распространенность того или иного продукта в оброках дает представление и о распространенности соответствующего вида животных.

В Новгородской земле XVI века в нехлебной части оброков почти половину стоимости составляли продукты овцеводства, а нот продукты свиноводства — только двадцатую часть. Овец пред­почитали разводить потому, что они давали не только мясо, но и шерсть, шкуры, из которых выделывалась прекрасная зимняя одежда. К тому же и разводить овец было проще, чем свиней, — кормов надо меньше.

Так было в сельской местности. А в средневековых городах дело обстояло несколько иначе. Археологи при раскопках изучают не только диковинные находки, красивые амфоры, древние мечи и шлемы. Тщательно изучаются, например, и попадающиеся кости домашних и диких животных. При этом чаще всего, как выясняет­ся, попадаются кости свиньи. Значит, в средневековых городах, где имелось больше пищевых отходов, а полян и лужков меньше, пред­почитали разводить свиней.

А как же содержался скот в крестьянском дворе? Может, кому-нибудь и вопрос-то такой покажется странным — ясно, что в хлевах. Но оказывается, в XV и первой половине XVI века скот обычно содержался под открытым небом, а в лучшем случае в легком плет­невом загоне, который для утепления обкладывали навозом. А мо­лодняк — телят, ягнят, поросят — брали в холодное время в избу. Только во второй половине XVI века крестьяне начали строить теплые рубленые хлевы.

Видное место в хозяйстве занимало огородничество. И в городах и в деревнях при каждом дворе были огороды. Капуста, репа, огурцы, лук, чеснок — вот основные овощи крестьянского огорода. С ними соседствовала свекла, морковь, стручковый горох да креп­кая редька. К югу от Москвы чуть не в каждом огороде была особая «дынная» грядка, дыни слыли знатным лакомством. А умелые ого­родники выращивали дыни даже на далеких северных Соловецких островах!

Во многих огородах были уголки, засеянные мятой, чабрецом, тмином, маком. А вот картофель, помидоры и подсолнухи, теперь столь обычные для нас, отсутствовали. Эти американские гости еще не пришли в Европу.

Почти столь же широко, как огороды, встречались на Руси ябло­невые сады. Разводили множество сортов: налив, артат, скрун, штрюцель, мирон, бельцы — всех названий, попадающихся в древ­них книгах, не перечислишь. Кроме яблонь разводили вишню, сливу, малину, смородину. Ну, а собиранием лесных ягод и грибов занимались повсеместно.

Большим подспорьем служили крестьянам рыболовство и охота. Рыбными угодьями Русь была богата необычайно. На севере ловили дорогую красную рыбу — семгу, ставившуюся в Европе. По всей стране на реках и озерах стояли деревни «рыбных ловцов» — умелых и опытных рыбаков. Снасти они имели самые разные, простые и сложные, на всякую рыбу свои -- неводы, сети, мережи, переводы, «курицы», бредни, крупноячеистые сети-гарвы на крас­ную рыбу, сиговые сети, плотичьи сети, не говоря уж об удочках, переметах, продольниках и других крючковых орудиях лова.

Часто артелями ловцов строились на реках сложные сооруже­ния — «езы», заплоты, позволявшие задерживать рыбу, направ­лять ее в нужное место, где расставлялись сети.

Рыбу ловили самую разнообразную — многие десятки названий сохранились в древних документах. Наряду с известными и сего­дня — семгой, щукой, плотвой, линем, окунем, лещем, сельдью, ряпушкой, голавлем, шерешпером — попадаются в древних до­кументах и забытые диковинные названия, объяснения которым не найдешь даже в знаменитом Толковом словаре Владимира Даля. Тында, стурион. сырт (про это название В. И. Даль написал: «...ста­ринная какая-то рыба, кажется, вяленая»), гарюс, ладога, мазюн, чудесная белорыбица...

Тысячеверстные пространства в России занимали леса, степи, болота, на севере — дикая тундра. И везде водился самый разный зверь, поэтому охота тоже была важной стороной хозяйственной жизни, помогала крестьянам сводить концы с концами.

Знаменитый иностранный путешественник Сигизмунд Герберштейн утверждал, что в России «звери, убить которых стрелами не составляет особой трудности, водятся в таком огромном количестве, что путешествующие по тем местам не нуждаются для поддержа­ния жизни ни в чем, зa исключением огня и соли».

Особенно много охотников было в северных краях, где целые округи кормились «зверем да птицей, да рыбою, да травою». Здесь добывали ценных пуганых зверей: соболей, бобров, куниц, горно­стаев, черно-бурых лисиц, песцов, росомах, рысей. Бывалые помо­ры били морского зверя: моржей, тюленей, китов. Промысел этот был опасен, на него решались только очень смелые и ловкие охот­ники, бывшие к тому же и отличными полярными мореходами. Каждая встреча с китом могла закончиться трагически — мощные животные, разъярившись, не раз опрокидывали ладьи поморов. Непривычного человека встреча с китом приводила в ужас. Вот как описывает ее английский капитан Бэрроу, смелый моряк, заплыв­ший в 1556 году в русские северные моря. «В тот же день к вечеру мы увидели чудовищного кита так близко от нашего борта, что можно было вонзить в него меч или какое-нибудь другое оружие. Но мы не посмели этого сделать из боязни, что он опрокинет наш корабль. Я созвал весь мой экипаж — все мы стали кричать, и от этого крика он удалился от нас. Часть его спины, возвышавшаяся над водою, была величиною со всю нашу пинассу (корабль), а по­гружаясь, он произвел такой страшный шум в воде, что каждый человек, не зная, в чем дело, был бы чрезвычайно удивлен. Однако, благодарение Богу, мы спокойно избавились от него!» Опасной была и охота на крупного зверя: белых и бурых медведей, волков, рысей.

А мелких зверей и птиц ловили петлями-силками, которые рас­ставляли в лесу па охотничьих маршрутах. Силками они называ­лись потому, что умело прикреплялись к пригнутым сильным ветвям деревьев. При попадании зверя или птицы ветви резко рас­прямлялись и затягивали петлю. Пушного зверя чаще всего ловили «плашками». Под толстую и тяжелую выструганную из бревна плаху с одного конца подставляли колышек и клали приманку. Зверь залезал под нее, хватал приманку и сдвигал колышек. Плаха тяжело падала и придавливала его к земле. Такие приспособления не портили цепных шкурок, поэтому были распространены по­всеместно.

Птиц ловили перевесьями — большими сетями, которыми «перевешивали» заранее найденные места их частого пролета. Подняв сеть, охотник затем спугивал птичью стаю, и та полностью или частично попадала в перевесье.

Особым лесным промыслом было бортничество — добывание меда. «Московия очень богата медом!» – утверждал побывавший в России итальянец Альберт Кампензе. Ловкие бортники жили по­всюду, неутомимо ходили по лесам, выслеживая по полетам диких пчел старательно укрытые в дуплах больших деревьев медовые клады. Брать мед надо было умело: защищаясь от пчел, да еще и по сторонам смотреть — не пожаловал бы косолапый!

И XVI веке все чаще и чаще бортники наряду с поисками и соби­ранием дикого меда стали разводить пчел в ульях и колодах, устраивать пасеки. Кампензе видно очень любивший московский мед, с некоторой завистью отметил, что в России «поселяне держат домашних пчел близ своих жилищ и передают их в виде наследст­ва». А как любили «медвяные оброки» помещики и монастыри! Где была возможность, там сразу требовали с крестьян эту сладкую, большими трудами добывавшуюся подать.

Жизнь молодой крестьянской семьи, которая отделилась от родителей и пришла на новое место, обычно начиналась со строи­тельства жилья и хозяйственных построек. Эта трудная, часто невыполнимая без помощи соседей работа продолжалась иногда несколько лет. В крестьянских порядных — договорах с поме­щиками — часто перечислялось то. что должен был построить пришедший на помещичью' или монастырскую землю кре­стьянин.

«Поставити, мне, Кручине, со своими детьми. —записано в одной из них, — на своем участке двор — изба да клеть, да сени, да хлев, да сарай, как иные прочие дворы поставлены».

Начинали с избы. Рубилась она из крупных бревен сосны, ели или дуба. Бревна подбирались одно к другому — по три-четыре са­жени длиной. Немного отступив от края, рубили на каждом конце бревна углубления — «чашки». Клали два бревна параллельно и затем поперек этой параллели укладывали точно в вырубленные «чашки» пару таких же крепких бревен — четыре связанных таким образом бревна составляли первый венец сруба.

Утрамбовав землю там, где решили ставить избу, устанавли­вали нижний венец. Специальных фундаментов для небольших крестьянских построек тогда не делали. Дальше наращивали ве­нец за венцом, вырубая «чашки» в каждой следующей паре. Назы­вался такой способ соединения бревен — «в обло». Были и другие приемы.

Быстро росла срубпая четырехугольная «клеть», достигавшая обычно семь-восемь венцов, то есть два с половиной — три метра высоты. [Цели между подгонявшимися одно к другому бревнами плотно конопатили сухим мхом.

Когда сруб достигал задуманной высоты, переставали класть венцы и продолжали надстраивать сужающимся вверх - к конь­ку — треугольником боковые стены. Вершины этих бревенчатых треугольников соединяли «князевым» бревном и начинали насти­лать крышу.

Лучшей считалась тесовая крыша. Тес делали, разрубая вдоль легкие бревна, поэтому тесины были довольно массивными — до десяти сантиметров толщиной. Чтобы не протекала в дом дождевая вода, под них иодкладывалп широкие берестяные полотна. На верх­ние концы плотно уложенных тесин, соединявшихся на гребне крыши, накладывали «шелом» -- специальное бревно с выемкой по всей нижней стороне. Оно надежно прижимало тесины, не позво­ляя воде проникать в соединительный шов па гребне.

Более дешевыми, а потому и более частыми в крестьянских дворах были крыши из драницы -- длинной щепы, укладывавшей­ся на основу из жердей. А совсем бедные довольствовались крышей из стойкой к холоду и дождям ржаной соломы, которая тоже верно служила русскому крестьянину многие века.

Потолков внутри крестьянской избы даже в XVII веке еще не делали, только иногда подшивали крышу изнутри досками.

Окна тоже устраивались иначе, чем в более поздние времена. Два маленьких световых окна прорубались в одном из верхних венцов той боковой стены, где была дверь. Были они высотой в одно бревно, свету в дом через них проникало немного. Еще одно окно — дымовое устраивалось под самым коньком крыши. Глиняные печи, располагавшиеся в переднем углу под окнами, в большинстве еще топились по-черному. Дым, поднимаясь под крышу, выходил через верхнее окошко.

Труб и деревянных «дымников» в крестьянских избах почти не было, хотя в хоромах русских феодалов они уже стали привычной вещью.

Полы в избах были в основном земляные, по у многих крестьян, особенно в северных краях, делались и деревянные. Причем все чаще доски не просто укладывали на землю, а настилали на подло­женные бревна. Такое новшество, во-первых, делало избу теплее — подпол отделял жилое помещение от холодной земли, во-вторых, появлялось место для хранения многих продуктов.

Сбоку от печи устраивались полати, а вдоль стен избы выстраи­вались широкие врытые в землю или прибитые к иолу (на них и спать можно было) лавки. Над лавками тянулись широкие вмести­тельные полки-полавочники, где стояла утварь.

В дальнем от печи углу ставили стол. Подстолье зарешечивали и держали там кур. В этом же углу находилась обычно и божница с иконами. Ее украшали, чем могли, поэтому угол прозвался в паро­де «красным» – красивым.

В такой избе всегда, даже в самый солнечный день, было полу­темно, окна пропускали мало спета, особенно зимой, когда они затя­гивались от холодного ветра бычьим пузырем, а от холода закры­вались — «заволакивались» — доской, укреплявшейся в пазах. Чуть светилась лампада в красном углу, бросал на стены отблески печной огонь, а главный смет давала лучина, укреплявшаяся в спе­циальном держателе-светце. Свечей из-за их дороговизны в кресть­янском обиходе не использовали.

Нехитро убранство крестьянской избы. Лишь самые необходи­мые предметы окружали крестьянина. Сработанные своими рука­ми, все они — от березового туеска до конька на крыше — были сделаны с любовью, были удобны и красивы. Покупали только про­дукты сложных ремесел — железную утварь, иногда дешевые гли­няные горшки и кринки, бочки, кой-какие костяные и кожаные из­делия.

Каковы же были размеры избы - главной части крестьянского двора? В ней крестьянин появлялся на свет, в ней жил, согреваясь зимой, отдыхая короткими летними ночами, когда работал от зари до зари, стены избы часто были последним из того, что видел чело­век па земле перед смертью.

В бедных дворах попадались двухсаженные избушки. Их дела­ли из дешевых бревен, длина которых не превышала двух сажен. Площадь таких жилищ, не превышала двенадцати квадратных мет­ров. Но чаще всего избы бывали трехсаженными, то есть строились из бревен в три сажени (около шести метров) длиной. Их внутрен­няя площадь равнялась примерно двадцати пяти — тридцати квад­ратным метрам.

Второй по значению постройкой считалась па крестьянском дворе клеть. Это сруб, во многом напоминающий избу, но с одним большим отличием — здесь не было печи, соответственно, и веро­ятность пожара была несравненно меньшей. Все семейное иму­щество — одежда, посуда, разные съестные припасы и главное богатство — хлеб — хранилось в клетях, наполненных чистым запахом зерна.

Летом клеть, в которой оставалось уже немного припасов, стано­вилась еще и местом жизни всей крестьянской семьи — сюда пере­ходили из законченной за зиму избы.

Изба да клеть — две основные, обычно стоявшие рядом по­стройки двора. Со временем их стали соединить легкими дощатыми или бревенчатыми сенями. Получалось уже сравнительно сложное строение, в котором под общей крышей объединялись жилье и хо­зяйственная постройка.

Кроме этого, во многих хозяйствах в XVI — XVII веках строи­лись хлевы, сараи, погреба, житницы, амбары, сенники, мшаники, бани-мыльни. Гумно, овин или рига тоже были принадлежностью каждой деревни.

Чтобы все это построить, а йотом поддерживать в жилом или ра­бочем состоянии, требовался большой труд. Отдельная семья часто не могла справиться с такой работой в одиночку, па помощь прихо­дили крестьяне из соседних дворов и деревень. Крестьянские об­щины, объединявшие жителей отдельных местностей, стремились помочь каждому.

Постройки в городах, особенно у зажиточных посадских лю­дей — торговцев, некоторых ремесленников, у служилых и приказ­ных людей — заметно отличались от крестьянских. Их ставили обычно артели плотников-древоделов. Труд мастеров ценили.

Мастер-плотник получал 3 копейки в день «кормовых» денег, а печник — даже 4 копейки. То были деньги немалые». Дорого обхо­дился затеявшему стройку хозяину и материал. Трехсаженное бревно стоило на Москве 13-15 копеек, широкая лавочная доска, аккуратно сработанная топором, 27 копеек, «мостовые» доски для полов шли по такой же цепе. В цепе был и «зженый» кирпич для печей 20 копеек за сотню. В итоге постройка обходилась в десятки рублей, огромная сумма, если вспомнить, что рабочая лоша­денка стоила 1 —2 рубля.

В усадьбе зажиточного горожанина главной жилой частью была одна, а то и две-три горницы. Так называли высокую, фактически двухэтажную постройку. 15 нижней ее части — подклете обитали слуги, а в верхней, самой горнице, жила семья хозяина.

Обогревались горницы большими печами, которые имели дымо­ходы, жилище было чистым, часто украшалось росписями.

В середине XVII века все чаще стали встречаться в зажиточных дворах светлицы. Уже из названия видно, что речь идет о светлом помещении. И правда, самой главной особенностью светлиц были большие окна, закрытые слюдяной оконницей. Слюда состояла из маленьких кусочков, поэтому для окон ее сшивали или оправляли в мягкий металл, составляя красивые узоры.

Еще дороже стоили оконницы стекольчатые — одно окно обхо­дилось хозяину в рубль и дороже!

Чем богаче бывал хозяин, тем более дорогие и замысловатые строения высились в его усадьбе. Срубы в таких «премудрых» хо­ромах ставились то друг за другом— «стаей», то громоздились друг на друга в несколько ярусов, на каждом из которых устраива­лись еще разной формы «прирубы» — и четырех-, и шести-, и вось­миугольные. Да еще опоясывали такую сложную постройку «гуль­бищами» — крытыми навесными галереям и для прогулок по всему периметру здания.

Простым, но прочным и хороню приспособленным к жизни было крестьянское жилище, простотой отличались вещи домашнего оби­хода и крестьянская одежда. Основная одежда простого человека — рубаха из грубошерстной ткани или полотна. Шили ее просто — перегибали пополам подходящий кусок ткани и посреди сгиба делали вырез для ворота. Боковины согнутой ткани внизу сшивали, а к верхней их части приставляли рукава. Ворот, подол и рукава украшали вышивкой, но древнему поверью, она оберегала от болез­ней, потому и помещали ее там, где начинались открытые части тела — шея, руки, ноги. Рубахи шили длинными. Самые короткие (их и носили самые бедные) доходили только до колен. А кто имел возможность, носил рубаху длиной чуть ли не до пят.

Второй главной частью мужского костюма являлись холщовые штаны.

Поверх рубахи часто надевали зипун — распашную одежду на­подобие легкого плаща или халата. Он доходил до колеи, имел узкие рукава, вокруг талии опоясывался узорчатым пояском. Во­ротника у зипуна не было, но часто пристегивали к вороту расшитый воротник-ожерелье.

Длинных распашных кафтанов, хорошо известных всем из сказок, у крестьян не водилось. Это была одежда богачей, яркая, с высоким стоячим воротником-козырем, его расшивали золотым шитьем, украшали жемчугом. С тех нор и пошло выражение — «козырем ходить», то есть красоваться.

На ногах крестьяне носили в основном кожаную обувь, мяг­кие сапоги из некрашеной желтоватой кожи или короткие калиги, подвязанные тесемками. Лапти были не столь распространены, как это обычно считается, и использовались только как рабочая обувь на пашне, сенокосе, скотном дворе. Их нет ни на рисун­ках XVI —XVII веков, ни в записках иностранцев, которым они, конечно, бросились бы в глаза. «Лапотным» крестьянство стало позднее, когда вконец задавила его феодальная эксплуатация и нужда.

На голову крестьянин обычно надевал незамысловатую войлоч­ную шляпу, имевшую форму усеченного конуса. А вот богачи — те носили шапки самые разные. По дому ходит — на голове малень­кая шапка-тафья, чуть макушку закрывает, а расшита золотом, жемчугами. На улицу собрался — подавай высокую «горлатную» (сшитую из горлышек куниц, соболей или лис), расширя­ющуюся к верху шапку. Чинно вышагивал в ней богач, спесиво за­драв голову. А коли жарко на улице, наденет белый колпак из заморской ткани, усеянный пуговицами из серебра, золота, жемчуга.

Осенью и зимой в крестьянской одежде появлялись теплые вещи — сермяги, длинные кафтаны из грубого некрашеного полот­на, овчинные или заячьи кожухи и шубы, мехом обязательно во­внутрь.

Основной одеждой крестьянок тоже были длинные, чуть не до земли полотняные рубахи, только сшитые немного иначе. Надевали их обычно две-три — одна па другую. Рубахи украшались вышив­кой, бусами, иногда мелким речным жемчугом, бронзовыми нашив­ками. Украшения все берегли тщательно, поколениями собирали жемчужинку к жемчужинке, передавали по наследству — от мате­ри к дочке, от бабушки к внучке.

Верхняя одежда женщин была гораздо разнообразнее муж­ской: сарафаны, летники, шушуны, душегреи, шугаи... Зимой главной одеждой становилась длинная шуба, ее носили внакидку. Разнообразнее были и головные уборы. По твердому обычаю женщины никогда не ходили с непокрытой головой, даже при близких родственниках плотно уложенные косы были спрята­ны под похожий на чепчик белый повойник. Поверх него, выходя на улицу, надевали либо нарядную кику с высоким изукрашен­ным «челом», либо сложенный треугольником цветной пла­ток-убрус, либо шапочку с матерчатым верхом и меховой опушкой.

Обувь женская у крестьянок мало отличалась от мужской, лишь была более изящной, да чаще ее красили.

 

РЕМЕСЛЕННЫЕ ТРУДЫ

 

Разгромленное когда-то татаро-монголами русское ремесло к XVI—XVII векам обрело былую силу. Обработка дерева, металла, глины, тканей, кожи достигла высокого уровня, а ремесленные специальности исчислялись уже не десятками, а сотнями. Во многих городах возникли целые улицы и слободы, заселявшиеся артелями мастеров, — Кузнечные, Плотницкие, Зелейные и прочие. Из поколения в поколение отраба­тывали русские ремесленники приемы обработки разных материа­лов и достигли того удивительного совершенства, когда даже обиходные хозяйственные предметы становились произведениями искусства.

Главным и самым распространенным материалом в эти столетия оставалось дерево. Русь по-прежнему была деревянной. Деревян­ные изделия окружали русского человека от рождения до смерти. Жизнь начиналась в подвесной деревянной люльке, а умершего хоронили в долбленой деревянной домовине. Из дерева строилась и холопья полуземлянка, и боярские хоромы, не говоря о хозяйствен­ных постройках. Деревянными были купеческие суда и рыбацкие лодки, царские кареты и крестьянские телеги и сани, мостовые и изгороди, многие орудия труда — у сохи лишь насошник бывал железным, а борона чаще всего не имела ни одной металлической части. Из дерева выделывалась большая часть домашней утвари — от бочки до ложки.

Чтобы управляться с деревом, нужно было уметь выбрать для построек и поделок необходимый материал, знать свойства разных древесных пород, создать большой набор самых различных инстру­ментов одних топоров было больше двадцати типов, от тяжелого лесорубного до легкого и верткого топорика для резьбы.

В это время уже сильно развилась среди мастеров-древоделов специализация. Одни только заготавливали лес нужного сорта, бересту, лыко, другие делали только крупные плотницкие работы, третьи занимались внутренним обустройством зданий, четвертые выделывали транспортные средства: сани, телеги, лодки, — пятые-бочки, а иной только тем и занимался, что искусно строгал деревян­ные чашки да ложки, тем зарабатывая на хлеб.

Древодельиых специальностей образовалось большое число: плотники, токари, ковшечники. колесные мастера, санники, тележ­ники, корабельщики, бондари, ложечники; мастера «от рези» резчики, мостники, окоииичннки, посудники, судописцы, расписы­вавшие посуду, и даже крестечники — мастера по изготовлению кладбищенских крестов.

А уж названий деревянных изделий и не перебрать! Ковши тверские, ложки кирилловские, братинки корельские, ставцы воло­годские, ветлужские дубовые бочки, солоницы-уточки, блюда оси­новые, репчатые ковши большие, средние и малые, крашеные ста­каны, стопы, чарки, фляжки... Кадки, корыта, лохани, шайки, жбаны, чаны, квашенки, подойники, маслобойки... Лукошки, си­та, туески, коробки... Прялки, веретена, ткацкие станки... Из лыка плелись дорожные «переметные» сумы, лапти, короба, кули и рогожи. И «многое множество», как любили тогда говаривать, других изделий, ныне забытых даже по названиям, делались из дерева.

Не прост был и не многим давался железоделательный про­мысел. В дальних болотах и мхах пластами лежали железные болотные руды. Поиск их вели мастера-рудознатцы. Их главным орудием был хорошо очищенный и заостренный деревянный кол. Бродя но болотам, мастер «щупал» землю колом — с усилием про­калывал глубокие скважины и чутко слушал и чувствовал, как идет кол в неведомую болотную глубину. Но особому, лишь ему извест­ному звуку, по цвету налипших па дерево частиц определял знаток наличие руды. А если видел, что частицы эти напоминают заветную руду, то пробовал их еще и на вкус. Кисловатый привкус был верным рудным знаком. На этом месте сдирали мох, снимали дерн и находили рудную залежь. Слой ее толстым обычно не бывал — десять — двадцать сантиметров, редко достигал полуметра. Руду добывали, складывали в кучи, а просушив, здесь же, па месте добы­чи прожигали, отделяя ненужные шлаки, и лишь затем везли к домницам. Там руду плавили, получая в результате мягкие же­лезные крицы — сырье для дальнейших кузнечных проковок.

Путем долгой проковки и закалки из криц получали сталь раз­ного качества и уж из нее только ковали оружие, орудия труда, инструменты и разные домашние изделия. Перечень их велик — тысячи наименований. От булатного меча до кухонного ножа, от пушечного ядра до иголки, дверной петли, бочоночного обруча, замка, подковы, плужного лемеха, шила и малого гвозди не пере­числить всего.

Лучшей сталью, шедшей только на изготовление дорогого оружия, считался булат – углеродистая сталь, прокованная луч­шими мастерами-кузнецами тайными способами до сказочной крепости и тонкого стеклянного звона.

А во времена Ивана III едва ли не самым почетным, потеснив кузнечное дело, стало дело литейное. Значение его поднялось с рас­цветом артиллерии — знаменитого «огненного боя». Она появилась на Руси еще за век до этого, но пушки сначала покупали в дальних странах. Позднее было налажено производство пушек в Москве. Первоначально орудия выковывались из железа. Длинные, как слоновьи хоботы, они был и из-за неоднородности металла малопрочными и часто разрывались при выстрелах. Да и стреляли не­далеко — метров па триста — четыреста, беспорядочно и непри­цельно разбрасывая ядра. С конца XV века появились бронзовые литые пушки — древнейшее из известных русских орудий относит­ся к 1485 году. В это время на Руси изготовляли уже самые разные виды орудий. И легкие пушки на колесах для походов и полевых сражений, и потяжелее - для обороны крепостей, и «великие стенобитные» — для штурма мощных цитаделей. Каменные укреп­ления замков и крепостей делались все более толстыми. И чем крепче они становились, тем более крупные пушки требовались для их разрушения. Иногда такие орудия достигали внушительных, поражавших людей того времени размеров. Одну из них, по расска­зу летописи, возили на сорока телегах! Такую пушку, бывало, гото­вили к выстрелу несколько часов — долго набивали порохом, закатывали в ствол тяжеленное ядро. Поэтому из больших стено­битных орудий делали всего но три-четыре выстрела в день. По и этого хватало, чтобы сокрушить стены, а дальше вступали в бой штурмовые отряды и довершали дело. В 1488 году отлили для этих целей на московском пушечном дворе тысячепудовую «великую пушку», ставшую чуть не самой большой в тогдашнем мире. А еще через сто лет знаменитый русский литейщик Андрей Чохов изгото­вил всемирно известную царь-пушку, стоящую ныне в Московском Кремле. Весила она почти сорок тонн, а длиной была почти пять с половиной метров. Ядро царь-пушки весило пятьдесят два пуда — почти восемьсот килограммов! Московские воеводы думали приспо­собить ее для защиты речных переправ через Москву-реку па под­ходах к Кремлю.

Иностранцы с завистью отмечали, что ни один из западноевро­пейских государей не имел такого числа пушек. «В Кремле, — тайно сообщал один из них, — стоят в огромном количестве всякого рода пушки, все литые из меди и весьма красивые!»

Вторым по важности после пушек и мортир литейным товаром были колокола. Церквей существовало и строилось великое мно­жество, и каждой нужен был не один и не два колокола. Только в Москве насчитывалось в середине XVI века не меньше четырехсот храмов, значит, колоколов в них висело никак не меньше пяти тысяч! Крупнейшими центрами их производства являлись наряду с Москвой Псков и Новгород. Лили здесь и малые колокола для деревенских церквей и огромные массивные, каждый со своим особым голосом -- для богатых монастырей. Для Соловецкого монастыря в середине XVI века отлили колокол весом сто семьдесят пудов, почти две с половиной тонны! Для Кирилло-Белозерского монастыря — и того больше: четыреста пудов — шесть с половиной тонны! Но всех превзошли новгородские мастера — отлившие колокол Благовестник весом в восемь тонн! Недешево обходились эти монастырские заказы. Двухсотпудовый колокол стоил пример­но 400 рублей. Полтысячи крестьянских хозяйств должны были трудиться целый год, чтобы оплатить его покупку. Л чтобы отли­вать такие колокола, требовалось, как и в пушечном деле, сложное производство со многими специалистами: каменщиками, кузне­цами, плотниками, литейщиками, формовщиками и множеством чернорабочего люда.

По мере развития огнестрельного оружия все более важным и значительным промыслом становилось изготовление пороха. Порох в те времена называли зельем, а тех. кто занимался его изготовле­нием, прозывали зелейными мастерами. Пороховые мастерские появились во многих городах: Пскове, Новгороде, Воронеже, но самая большая зелейная мастерская, где трудились сотни человек, была в Москве. Промысел этот считался очень опасным. В мастер­ских часто случались взрывы и пожары. Самая большая из извест­ных катастроф произошла в Москве в 1531 году: «...загорелось внезапно зелье пушечное на Москве, на Алевизовском дворе — делали его на том дворе градские люди. И сгорело делателей тех от зелья того в один час более двоюсот человек!» Но работа эта была необходима, она неуклонно расширялась, все в новых и новых местах появлялись зелейные мастерские и мастера.

Многие промыслы требовали великого умения. В северных местах, например, издревле процветал соляной промысел. Раствор, из которого выпаривали соль, уже в XVI веке добывали подчас с глубины двухсот — трехсот метров. Соорудить скважину или, как тогда говорили, «сделать трубу» такой глубины было делом не только очень тяжелым, но и архисложным. При ее создании счет шел на годы — шесть — восемь лет круглосуточно трудились ар­тели трубных мастеров! Правда, и ценилась «труба» дорого — подчас в тысячу и больше полновесных серебряных рублей. Тысячный табун лошадей можно было купить па такие деньги. В других местах, например в Старой Руссе, добирались до соле­вого раствора проще — здесь встречались «озерки соленые ключевые».

Выпаривали раствор в огромных железных сковородах — цренах, подвешенных над жаркой большой печью. Труд солеваров у огнедышащих печей в задымленных черных варницах был тяжел.

Сюда владельцы варниц — монастыри и вотчинники — загоняли подневольных крестьян или нанимали обездоленных бобылей. Они должны были и дрова в огромных количествах запасать, и рассол качать, и варить соль, и грузить тяжелые мешки на суда, везти товар, куда скажут, разгружать. На рынках и ярмарках серая соль превращалась в звонкое серебро. Владельцы соляных промыслов богатели неимоверно. Так, именно от соляных промыслов Соли Вычегодской пошло начало сказочным богатствам купцов Стро­гановых.

Бурно шли в рост и другие ремесла: гончарное, ювелирное, кожевенное, бумагоделательное, стекольное... В XVII столетии за­дымили в России первые мануфактуры, к концу века их насчиты­валось больше трех десятков.

 

ТОРГОВЫЕ ХЛОПОТЫ

 

Все товары и продукты — и в взращенные упорным хлебопаш­цем, и добытые удачливым промысловиком, и сделанные умелыми руками ремесленника — попадали в руки помещи­ка, монастыря, а от них частью переходили к тороватым купцам, торговавшим со всеми странами света.

В русских северных и западных портах нанятый за скуд­ную кормежку гулящий люд грузил торговые корабли. В земли немецкие, брабантские, цесарские, шпанские, французские и прочие купцы везли самые разные товары.

Рекой текло на Запад русское зерно; тяжелые мешки с ячменем, пшеницей, рожью, гречневой крупой были обычным торговым грузом. Других съестных припасов тоже вывозилось разнообразное множество. Целые корабли, бывало, набивали сушенной па веша­лах треской — немцы давали за сотню рыб но полтора рубля. Соленую треску везли тысячами бочек. На Мурмане скупали их по 7 гривен за бочку, а в Брабанте продавали уже по 4 золотых и дороже.

Еще выше ценилась славная русская семга. За бочку, в которую вмещалось двадцать крупных рыбин, давали 4 рубля. Этот товар ценился особо за качество и долгую сохранность. Разрезанные с хребта рыбины тщательно промывали чистой водой, вялили, а потом круто солили — на пять бочек рыбы шла бочка соли. Через несколько дней бочку крепко заколачивали — товар был готов. Приготовленная таким образом рыба хранилась но четыре года и более.

Соленое говяжье мясо, произведенное на Руси, тоже любили в немецких землях, не скупясь, платили по 2 рубля за бочку. Коровье масло доставалось купцу на Руси по 20 алтын за пуд, а в Испании стоило вдвое дороже. Свиные окорока на Руси долгое время солили, но при этом не коптили па дыму. Немцы такой товар не брали. Тогда стали по заказам купцов эти добротные жирные «полти» «дымом коптить и вывешивать над дымом» — еще один ходкий товар появился.

Упираясь, тащили грузчики по пастилам скользкие восьми-пудовые бочки с китовым, акульим, тресковым и всяким другим морским салом. В Брабанте бочка такого сала, шедшего на изготов­ление мыла, стоила 4 рубля, а в Испании — восемь. И мыло рус­ское, из лучшего сала сваренное, было в цене. На те же пропахшие ворванью корабли тащили и связки кож — тюленьих, моржовых. В каждой связке по десять штук, цена им в иных землях полтора серебряных рубля.

Много текло на Запад изделий разных промыслов и ремесел.

Везли воск, из которого делали особо ценившиеся свечи; по 6 рублей за пуд брали в далекой Испании. Л пуд чесаного русского льна стоил 2 рубля, пуд трепаной конопли — по рублю.

Изготовленные на Руси крепкие морские канаты, «сквозе смолу волоченые», стоили полтора рубля пуд. Охотно покупались для западной промышленности еловая чистая сера, деготь, черпая нефть, серая едкая зола, клей-карлук, семянное масло, канатная пряжа, вар и многое другое.

Но самым ценным товаром были, конечно, сказочные русские меха. Песцов белых па Мурманском берегу оборотистые купцы брали но 5 алтын за штуку, везли, к примеру, в Брабант и там про­давали но 4 гривны, в несколько раз дороже. Куниц на Руси в XVII веке брали по серебряному ефимку за штуку, а в Европе за каждую брали золотой. Шкуру росомахи купец покупал обычно за 3-4 ефимка, а в Англии брал с покупателя по 4 рубля, вдвое вы­гадывал.

Волчьи, беличьи, заячьи, медвежьи, оленьи, лосиные, коровьи шкуры, овчины, норки, выдры, горностаи — любой мех из Моско­вии в западных странах ценили, брали с охотой. Кошачьи шкуры и те покупали с удовольствием — за сорок штук по 4 рубля давали за них в Брабанте и, поспешая, везли дальше — во Францию и Италию, где перепродавали с выгодой.

Выше всего ценились, разумеется, соболиные и бобровые меха. Соболи, которых в Пермской земле покупали по 10 рублей за сорок штук, на Мурманском берегу стоили уже 25 рублей, а в европей­ских странах продавались только на золото. Особо ценились соболя «с глазы, с пупки и с ногти», то есть с лапками и стеклянными гла­зами — «немецкие жены их на вороту носят». А «бобр черненой», на Руси стоивший 2 рубля, продавался за границей в три-четыре раза дороже.

В восточные и южные страны везли пушнину, мед, воск, оружие, кожу, железные и деревянные изделия, седла, уздечки, топоры, иглы, зеркала, одежду, серебро и изделия из шерсти. Назад возвращались с хлопчатобумажными и шелковыми тканями, пря­ностями, гнали скот. Особенно много пригоняли лошадей. Вот лишь несколько отрывочных свидетельств: осенью 1527 года только из Ногайской орды на Русь пригнали 20 тысяч коней, в 1529 году — 80 тысяч, в 1530-м — 30 тысяч, в 1533-м — 50 тысяч!

Во все концы света бежали быстрые купеческие корабли, шли караваны через степи. Русская торговля крепла год от года.

 

 

Глава 3. Грозный час

ТУЧИ НА ГРАНИЦАХ

К середине XVI пена созрели плоды исковых московских уси­лий в деле собирания земель и укрепления Российского государства. 15 первой четверти века окончательно при­соединились к Москве старинные области – Псков и Рязань.

В 50-е годы были сокрушены довлевшие над Поволжь­ем мощные ханства — Казанское и Астраханское, осколки некогда единой Золотой Орды.

Территория страны к атому времени достигла 4 миллионов квадратных километров, путь из края в край — от знойных степей до суровой Кольской тундры — занимал много месяцев. Россия быстро стала могущественной державой тогдашнего мира.

Московия теперь крепко противостояла и крымскому хану, и турецкому султану, угнетавшему многие народы.

Надеясь на заступничество Руси, многие малые племена, изне­могавшие от феодального хищничества, обратили свои взоры к Москве.

В 1555 году Ногайская орда предложила Руси быть «заодин на всех недругов». Еще через несколько лет впервые запросил у Москвы спасительного союза сибирский хан Едигер. 15 эти же годы обратились с просьбой «оборонить» их земли от крымского хана и османского султана черкесские князья. Иван IV обещал им «бе­речь, как возможно».

Чтобы обезопасить страну от вторжения с юга, Россия вынужде­на была начать строительство гигантской Засечной черты, узлами обороны на которой становились возникавшие одна за другой кре­пости Воронеж, Курск. Орел и многие другие.

Нелегкой была и ситуация на западных границах. Здесь раз­витие торговых связей России сдерживалось своекорыстной поли­тикой немецкого купечества. Торговое объединение северонемец­ких городов — знаменитая Ганза — не раз прибегало в союзе с агрессивной Ливонией к торговой блокаде России. Используя все выгоды посреднической торговли между Россией и Западной Европой, сплошь и рядом за бесценок скупая русские товары, чтобы тут же перепродать их с десятикратным барышом, Ганза никого к прямой торговле с русскими не подпускала — ни англичан, ни голландцев, ни испанцев.

Всякий русский товар проходил сначала через ее жадные руки и сладким золотым звоном отдавался в ушах жиреющего ганзей­ского купечества.

Сохранить такое положение позволяло то, что Россия имела не­большой и очень узкий выход на Балтику — устье Невы и кусок прилегающего к нему побережья. Торговые пути на Запад уже на первой сотне миль были прочно перекрыты силами шведов, Ливо­нии и немцев.

Чтобы коренным образом изменить дело, Россия стала налажи­вать торговое мореплавание на Севере.

Еще в XV веке бесстрашные поморские мореходы освоили труд­ный северный путь па Запад вокруг Норвегии. Затем русские по­знакомили с ним англичан. В 50-е годы XVI века на этой трассе начались регулярные плавания. Английские купцы получили «пристанища корабельные» в устье Северной Двины, право торго­вать по всей России, а на Москве учредить английский гостиный двор.

Но северный путь был дальним и трудным, большую часть года закован льдом. По-прежнему русская торговля напоминала гиган­та, которого крепко спеленали путами грабительского посредниче­ства ганзейские купцы, не давая ему не только самостоятельно двигаться, но и дышать полной грудью. А растущая экономика на­стоятельно требовала расширения товарообмена. Ремеслу не хвата­ло металла.

Бурно развивавшиеся товарно-денежные отношения требова­ли притока золотой и серебряной монеты. Окрепшее дворянство не прочь было вслед за родовитыми боярами приобретать все больше и больше привозного оружия, богатых одежд и предметов роскоши.

 

ЛИВОНСКИЙ ОМУТ

Реальный, безопасный, надежно обеспеченный защитой выход к морю стал настоятельной потребностью выросшей страны. Но на пути России стоял агрессивный Ливонский орден. Еще в XIII веке рыцари огнем и мечом покорили многие прибалтийские племена: ливов, леттов, эстов, земгалов, куршей. А затем крестоносное рыцарство начало разорять непрерывными походами соседние литовские и русские земли. Веками длившееся противостояние России и Ливонии то обостря­лось, то временно затухало. Противоречия накапливались.

Положение обострилось, когда ливонский магистр Фюрстенберг в сентябре 1557 года заключил союз с польским королем Сигизмундом II Августом. Договор был направлен против Москвы, поэтому возникла угроза новой войны.

Она началась в январе 1558 года, а к лету боевые действия раз­вернулись с полной силой.

Ливония затрещала, как ветхий сарай под напором урагана.

11 мая сдалась Нарва.

В июне сложили оружие гарнизоны нескольких мощных замков.

19 июля нал Дерпт (Юрьев).

Немецкие феодалы-рыцари, безжалостно угнетавшие трудо­любивых эстов, в панике бежали из многих замков, а местное насе­ление доброжелательно встретило русские войска. Фактически со­вершился добровольный переход прибалтийских народностей на сторону России, что немало содействовало успехам русских войск, их быстрому продвижению в сторону Ревеля (Таллина) и Риги. Взять их, правда, в 1558 году не удалось, и эта задача была пере­несена на кампанию 1559 года.

Однако кампании практически не последовало! В это время русским правительством была совершена, пожалуй, самая большая внешнеполитическая ошибка за весь XVI век. Последствия ее оказались чрезвычайно тяжелыми. Дело в том, что в эти годы внутри правящей московской верхушки произошел глубокий раскол в вопросах внешней политики. Посольский приказ, но главе с набравшим силу дьяком Висковатым, предлагал продолжать линию на дипломатическое замирение агрессивных южных сосе­дей, прежде всего крымцев, а военные силы бросить на борьбу с Ливонией, чтобы основательно решать балтийский вопрос. Висковатый и сумел убедить царя начать войну с внутренне слабой Ливо­нией. Он и его сторонники не без оснований полагали, что Ливония может быть сокрушена и это коренным образом изменит обстановку на Балтике, откроет широкие пути русской торговле, обеспечит прямые связи с любой европейской страной. Кроме того, царские служилые люди зарились на хорошо освоенные земли Прибалтики, рассчитывали там поживиться поместьями и вотчинами, осесть надолго.

И действительно, время для решения южных проблем тогда еще не наступило, поскольку сил на юге едва хватало для кое-как на­лаженной обороны, опорных пунктов не было. Начав серьезную войну с Крымом, Россия уже на первом этапе неизбежно столкну­лась бы и с турецким султаном, а с ним бороться, не имея флота на Черном море, было бессмысленно.

Царь склонился к началу войны в Ливонии, результатом чего и была победная кампания 1558 года.

Иначе думал о главной линии внешней политики глава Избран­ной рады, правившей уже почти десять лет, Алексей Адашев. Надо двигаться на юг! - утверждал он. На юге лежали манившие фео­далов тучные черноземы степей и выгодная торговля с богатым Востоком.

Надо, говорил Адашев, силой «замирить» крымского хана, «перекопского царя»! Может быть, даже вообще сбросить его в море и восстановить южные древние границы Киевской Руси, упиравшиеся в Черное море!

Военные дела в Ливонии пошли легко и быстро — успехи 1558 года опьянили 28-летнего царя Ивана. Ливония казалась кар­точным замком, сокрушить который можно даже жердью из ближ­ней ограды. В этой обстановке настойчивость Адашева вдруг дала плоды, горечь которых ощутилась значительно позже.

В марте 1558 года русские неожиданно предложили уже раз­мышлявшим о капитуляции ливонцам перемирие на полгода! Сняв из Ливонии почти все войска, царь двинул их на юг, на войну с Крымом.

Итак, не закончив одной войны, раздираемое спорами прави­тельство опрометчиво ввязалось в другую. Такое случилось, по­жалуй, в первый раз за два столетия. Стержнем продуманной московской политики в течение долгого времени было стремление не допускать объединения или одновременного нападения запад­ных и южных врагов. В далеком 1380 году Дмитрий Донской, навязав Мамаю генеральное сражение всего за одни сутки до соединения татар с мощным войском польского короля Ягайло, одержал одну из величайших в русской истории побед. Ровно сго лет спустя Иван III с помощью тонких и точных дипломатических и военных маневров не допустил совместного похода на Москву золотоордынского хана Ахмата и польского короля Казимира и, одолев ордынцев в знаменитом «стоянии на Угре», освободил Русь от ига.

И вот теперь по собственной неразумной воле Иван Грозный ввязался в войну на западе и на юге, перечеркнув давнюю и плодо­творную традицию русской внешней политики.

Перемирие 1559 года с Ливонией имело пагубный для хода Ливонской войны характер. Магистры ордена воспользовались не­жданным подарком самым наилучшим образом. Понимая, что Ли­вония уже не в состоянии в одиночку противостоять России, ры­цари отдали Орден под «протекцию» польскому королю и вели­кому князю литовскому Сигизмунду II Августу. А епископ острова Эзель (Сааремаа) передал свое владение заботам короля далекой Дании, который сразу же» прислал на остров своего брата герцога Магнуса.

Локальный русско-ливонский конфликт стремительно разрос­ся, приобрел европейский масштаб. Вместо слабой Ливонии, России теперь противостояли несколько сильных держав.

Грозный понял ошибку, да было поздно. Активность действий на мне была резко сбавлена. Но все, что смог сделать самодержец, это «опалиться» на Адашева, давшего царю такой совет. Иван приказал ему лично возглавить новый поход на Ливонию. И хотя изо всех сил старавшийся Адашев повел дела неплохо и сумел взять крепость Феллин, раздражение царя против фактического главы правительства нарастало. В августе 1560 года было объ­явлено о назначении Адашева воеводой завоеванного городка. Это была, выражаясь современным языком, отставка главы пра­вительства.

Адашев не пережил своего падения. Скоро он заболел – «впал в недуг огненный» – и умер.

Жизнь текла дальше. Начало 60-х годов для хода войны выгля­дело как будто бы благополучно. Со шведами, стремясь обезопасить северо-запад, заключили 20-летнее перемирие. Правда, оно не продержалось и двух лет – пересилила алчность шведских фео­далов, зарившихся на русские, карельские, эстонские земли Прибалтики.

На юге несколько дерзких рейдов в сторону Крыма утишили разнузданный прав «перекопского царя».

А вот попытки добиться мира на западном направлении оказа­лись безуспешны — Великое княжество Литовское и Польское королевство оставались резко враждебными России. Война продол­жалась.

В ноябре 1562 года Иван Грозный вам возглавил поход на запад. Под царские знамена созвали почти все наличные силы — 18 тысяч конных дворян, каждый из которых привел одного-двух боевых холопов, 7 тысяч стрельцов да 6 тысяч служилых татар — всего больше 50 тысяч человек! Шли в направлении Полоцка. Эта кре­пость была замком, запиравшим путь по Западной Двине, и при­крывала стратегически важный путь на столицу Литовского княжества.

Огромное войско не вмещалось в узкие дороги. Обозы вязли в снегах, то и дело на многокилометровом марше возникали заторы. Все это раздражало спешившего вперед царя. Доходило до того, что он не раз самолично бросался «разбирать людишек» в дорожных пробках.

В первых числах февраля, потратив несколько недель на путь от Великих Лук до Полоцка, хотя разделяет их всего 160 километ­ров, русская армия подтянулась наконец к стенам крепости. Рас­ставив мощную артиллерию, воеводы быстро сокрушили стены полоцкого острога, и обороняющиеся отступили в последнюю цита­дель — Верхний замок.

13 февраля орудия через завалы битого кирпича и камня были втащены внутрь разрушенной крепости. Двое суток тяжелая кано­нада сотрясала полоцкие окрестности — то шел методичный об­стрел Верхнего замка. Цитадель горела во многих местах, рыцари несли большие потери. 15 февраля полоцкий гарнизон сдался на милость победителя.

Царь был рад и горд. Военный успех так окрылил его и показал­ся таким значительным, что он приказал включить дополнение в свой титул. Теперь он стал еще именоваться и «великим князем полоцким».

Но в действительности это был временный успех, мало повлияв­ший на общий ход войны. Уехав из армии, царь приказал воеводам наступать дальше, но никакого наступления не вышло — пи сразу, ни потом.

После полоцкой вспышки военных действий потянулись месяцы и годы вялой, но изматывающей войны. Швеция же, пользуясь ослаблением России, все глубже влезала в Прибалтику. В 1564 го­ду она захватила Ревель (Таллин), Пярну и другие города Эсто­нии. Литовские войска терзали русское приграничье, захваты­вая то одну крепость, то другую. Крымский хан Девлет-Гирей пи­ровал на южных окраинах, войска его подкатывались даже к Рязани.

Но неудачи в приграничных областях, как показало будущее, были лишь прелюдией к более серьезным поражениям. В 1571 году 40-тысячная армия крымцев напала на Москву. Неожиданно по­явившись из глубины степей, татары быстро подошли к Оке. Царские воеводы едва успели прикрыть переправы. Но хан не за­хотел тратить время и силы на их штурм. Совершив обходной маневр, он зашел на Москву с запада. Разорив подмосковные села и слободы, народ которых сбежался в Москву, татары тихим майским утром подожгли московские предместья и посады. Высоко к небу поднялись столбы огня и дыма.

А в середине дня вдруг поднялась невиданная буря! Пламя и жар метнулись через крепостные стены — один за другим занима­лись огнем московские дома. По всему городу поднялся тревожный колокольный звон. Но скоро стали смолкать колокол за колоко­лом — рушились одна за другой охваченные огнем звонницы, а на каменных — звонари задыхались от жара. Пожар подобрался к башням Кремля и Китай-города. Загрохотали мощные взрывы — то рвались пороховые погреба. Люди в панике метались по городу, огромные толпы кинулись к северным воротам, около них возникла страшная давка. «В три ряда шли по головам один другого, и верх­ние давили тех, которые были под ними».

Три часа бушевал огненный смерч. Столица выгорела дотла, тысячи людей задохнулись и погибли в огне. Пожар был столь грандиозен, что Девлет-Гирей, поразившись «пожарному зною», приказал отступить от столицы.

Через несколько дней опасливо вернулся в столицу Грозный. Города не было — он лежал в пепле и развалинах. «Не осталось ни одного деревянного строения, даже шеста или столба, к которому можно было привязать коня». Царь осознал, что доведенная до разорения страна не в силах вести борьбу на западе и на юге. Он со­общил Девлет-Гирею, что готов отдать ему Астрахань, если тот заключит с Россией союз против ее западных и северных противни­ков. Хан ответил отказом. Он полагал, что до полного крушения России остались считанные месяцы. Разоренная войной, голодом, чумой и безумными внутренними погромами, страна уже многим казалась легкой добычей. Положение России становилось критиче­ским, каким не бывало, наверное, уже целый век — со времени ре­шающей схватки с Золотой Ордой.

Прошел год, и хан самонадеянно решил покончить с Москвой. После прошлогоднего триумфа он был настолько уверен в успехе, что накануне похода разделил между мурзами города и волости Руси.

В мае 1572 года 50-тысячное ханское войско, усиленное турец­кой артиллерией, вновь появилось у Оки. Броды через нее оказа­лись надежно прикрыты. Вдоль реки тянулась цепь укрепленных засек. Правда, войск у русских было гораздо меньше — удалось собрать к сроку 12 тысяч служилых дворян, 2 тысячи стрельцов да около 4 тысяч казаков. Но каждый русский воин хорошо пони­мал, что ныне речь идет не о частных делах, а о судьбе Оте­чества.

Командовали армией воеводы Воротынский и Хворостинин. В июле татары начали активные действия. Одна часть их войска прорвалась к Туле, а другая сумела захватить знаменитый Сенькин брод через Оку у Серпухова. Ханская конница стала быстро пере­правляться. Кинувшийся было туда со своим полком Хворостинин вынужден был уклониться от боя слишком неравны были силы. Он принял другой план — скрытно двинулся следом за татарами, выжидая удобный момент для нападения. Вступить в бой полку пришлось, когда до Москвы оставалось всего 45 верст, — внезап­ный удар русских обратил в бегство отряды, которыми командовали ханские сыновья. Девлет-Гирей немедленно бросил в район завя­завшейся битвы 12 тысяч отборных всадников. Хворостинину ни­чего не оставалось, как принять бой с троекратно превосходившим его по численности противником. Он сделал это сознательно, дав основным силам русских не только подойти к месту сражения, но и установить передвижную деревянную крепость — «Гуляй-город». Когда она была установлена, Хворостинин стал отступать к ней, увлекая за собой татар, посчитавших, что победа близка. Но когда они на рысях выскочили на широкое поле перед «Гуляй-городом», из-за его стен грянули мощные залпы. Дробосечное железо на глазах выкосило половину наступавшей конницы, и она в панике откатилась.

Через день татары решили штурмовать «Гуляй-город», столь неожиданно преградивший им уже. казалось бы. открытый путь на Москву. Он неприступно стоял на высоком холме, окруженном наспех вырытыми рвами. На подходе к нему занимали позиции три тысячи стрельцов с пищалями. За шаткими деревянными стенами засел большой полк и артиллерия.

Всей тяжестью обрушилось на русских крымское войско. Скоро все до единого полегли, не сойдя с позиций, мужественные стрель­цы, встретившие конницу в открытом поле. Но яростная пальба русских пушек вновь сделала свое дело: понеся потери, конница от­катилась.

Неудача первого штурма побудила лучшего крымского воена­чальника Дивей-мурзу перед новым штурмом лично обследовать подходы к «Гуляй-городу». Но во время этой разведки его неожи­данно захватили в плен несколько русских молодцов-разведчиков.

Лишившаяся лучшего полководца орда тем не менее вновь ринулась на боевые порядки русской обороны. Однако новый при­ступ обошелся еще дороже первого. Перебитая пушечными аалпа­ми, конница устилала все поле перед «Гуляй-городом». Дав отбой наступлению, хан отошел от города и два дня приводил свое потре­панное воинство в порядок.

2 августа он предпринял последнюю попытку сокрушить хруп­кую крепость. Па зтот раз татарам удалось пробиться к стенам « Гуляй-города», они толпами полезли на его расшатавшиеся стены. «Изымалися у города за степу руками и тут многих татар побили и руки поотсекли бесчисленно много». Во время штурма часть русского войска сумела скрытно покинуть крепость п обой­ти штурмовавших. В крепости остался лишь отважный Хворости­нин с небольшим полком. Он сдерживал штурм из послед­них сил, ожидая условного сигнала о выходе основных сил в тыл врага.

Получив его, Хворостинин приказал дать залп из всех орудий и, пока еще не рассеялся дым, бросил свой полк в дерзкую атаку. А с тыла на татар обрушился большой полк. Победа русских была полной. В бою погибли сын и внук Девлет-Гирея. Татары беспоря­дочно бежали, стремясь быстрее скрыться в степях.

Намерения Крыма и Турции покорить Россию рухнули. Они натолкнулись на мужество и стойкость русской армии, которая, в два-три раза уступая врагу в численности, сумела одержать ре­шающую победу. Южные границы государства удалось обезопа­сить. На несколько лет легче стало и на западе: в Речи Посполитой возникло бескоролевье и она ослабила напор на российские грани­цы. Эту передышку Россия использовала для борьбы с крепко зацепившейся за Прибалтику Швецией. Русским удалось отбить несколько крепостей, овладеть частью побережья. Но не удалось главного — взять Ревель, хотя в 1577 году русская армия осаждала его почти полтора месяца.

Однако и эти ограниченные успехи вдохновили неуравновешен­ного русского царя на поход против прибалтийских владений Речи Посполитой, королем которой сейм только что избрал энергичного трансильванского князя Стефана Батория. Заняв несколько не­больших крепостей, Грозный, упоенный победами, приказал от­пустить польских пленных, наказав им передать Баторию— «дался б король под государеву волю!».

Однако непродуманные действия царя, вновь расширившего конфликт в Ливонии, привели к обратному результату. Если до сих пор против русских действовали только литовские войска, то теперь Баторий бросил в бой польскую армию и немецких наемников. В августе 1579 года, тщательно подготовив наступление, он захва­тил только-только вновь занятый Грозным Полоцк.

Армия Батория насчитывала больше 40 тысяч солдат. Кроме того, против России действовала 17-тысячная шведская армия и ее мощный флот. А Грозному в условиях разрухи не удалось со­брать и 30 тысяч воинов. Да и тех пришлось разбросать по раз­ным направлениям — сговорившиеся враги наступали с разных сторон.

Главным стало опасное наступление Батория. В августе 1580 го­да он захватил Великие Луки, а спустя год, собрав уже 50 тысяч воинов, бросился на Псков.

Псков был мощной твердыней. Его защищал тройной каменный пояс. Толщина сложенных из валунов стен достигала пять метров, а высота десять. Русские предвидели наступление на Псков. Сюда стянули значительные силы — около 7 тысяч дворян, казаков, стрельцов, боевых холопов. Командовал обороной один из лучших воевод — Иван Шуйский.

У врага войск было много больше, армия Батория насчитывала почти 50 тысяч человек, и он резонно надеялся на успех кампании. В августе 1581 года эта армада подкатилась к Пскову и уже в самом начале сентября приступила к осаде по всем правилам.

К городу оказалось непросто подойти. «Пушки у них отличные и в достаточном количестве, — писал домой один из наемников Батория. — Достанется нашим батареям и насыпям!» Настильный огонь русской артиллерии наносил постоянный урон осаждавшим. Поэтому они начали рыть глубокие траншеи, ведущие к крепостной стене. По ним неуязвимо подкатили пушки прямо к укреплениям, поставили главный калибр против Свинузской башни. Рано утром 7 сентября начался интенсивный обстрел. До поздней ночи багровое пушечное пламя и тяжкий грохот рвали воздух. Ядро за ядром били в стены — первое отскакивало, другое впивалось, третье крушило камень. К полуночи стены оказались проломленными в нескольких местах.

Баторий счел такое начало неплохим. Утром он бросил в проло­мы закованную в латы наемную пехоту. Тревожный звон осадного колокола поднял псковичей. В проломах стен, на грудах кирпича и камня завязалась ожесточенная многочасовая сеча. Гвардия Бато­рия медленно теснила осажденных. К исходу шестого часа ей удалось занять две крепостные башни — Свинузскую и Покров­скую. Наемники спешно закреплялись в них, рассчитывая про­должать наступление с этих форпостов.

Но псковичи понимали: коль отдать врагу часть укреплений сегодня, то завтра придется отдать все! Удалые пушкари выкатили напротив Свинузской башни мощную пушку «барс» и меткими залпами разбили ее верхнюю часть. Кто из наемников успел, тот спрятался в нижних ярусах башни. Не знали интервенты, что тем самым приблизились к погибели. В подвалах башни был устроен огромный пороховой погреб. Несколько отважных псковичей про­никли в это подземелье и, пожертвовав жизнью, подорвали его. Огромный взрыв сотряс город. Башня взлетела на воздух вместе с сотнями засевших в ней врагов. Генеральный лобовой штурм Пскова провалился.

Тогда Баторий решил блокировать город, окружив его плот­ным кольцом, взять измором, коль не удалось штурмом. Вра­жеские минеры с разных сторон вели подкопы под стены, чтобы по­дорвать их. Но псковичи не допустили этого: сделав поперечные подземные ходы, они «переняли» неприятельские подкопы и раз­рушили их.

Обстрелы и приступы шли раз за разом, не принося врагу успеха. Прошел сентябрь, октябрь. Стал лед на реках. 2 ноября интервенты пытались взять город, зайдя на него со стороны реки Великой, кинулись по свежему льду. Но псковская артиллерия вновь сделала свое дело. Устлав молодой лед телами убитых, штур­мовые колонны откатились.

Сдерживать осаду псковичам становилось все труднее — конча­лось продовольствие и боеприпасы. Но о сдаче города не помышлял никто. «Русские при защите городов не думают о жизни, хладно­кровно становятся на место убитых или взорванных действием под­копа и заграждают грудью, день и ночь сражаясь. Едят один хлеб, умирают с голоду, но не сдаются!» с изумлением писал видев­ший осаду Пскова иезуит Поссевино.

Начавшаяся зима ударила и по войску Батория, который никак­ не рассчитывал, что его летняя кампания так затянется. С холодом пришли болезни, начал сказываться сильный недостаток продо­вольствия и фуража. Разбойное наемное войско быстро превраща­лось в озверевшую от голода и холода орду. В этих условиях, боясь бунта в собственном войске и видя невероятное упорство русских, Баторий заговорил о перемирии.

15 января 1582 года был подписан мирный договор. Грозный уступил Баторию все свои владения в Ливонии.

Положение России в этот момент осложнилось тем, что одновре­менно с Баторием по русским границам ударила и Швеция. В те сентябрьские дни, когда Баторий начинал — и начинал успешно — штурмовать Псков, шведский главнокомандующий Делагарди бом­бардировал и захватил Нарву. «Нарвское мореплавание», столь нужное российской торговле, оказалось утраченным.

8 сентября 1582 года шведы осадили Орешек. Целый месяц дли­лись обстрелы крепости. 8 октября, решив, что осажденные измота­ны, шведы пошли на штурм. Но древняя крепость не сдалась, был отбит и этот, и последующие приступы. В ноябре, разуверившись в успехе, шведы отошли.

В 1583 году было подписано перемирие. Швеция захватила у России почти все крепости северо-запада - Корелу, Ям, Иван-город, Копорье с прилегающими к ним землями. Правда, сама Не­ва, спасенная несокрушимой твердостью маленького Орешка, еще оставалась за Россией. Но шведы захватили все подходы к ней. Поэтому завоевание исконно русских приневских земель бы­ло для них только вопросом времени. И действительно, в начале XVII века Швеция захватила и Неву, напрочь отрезав Россию от Балтики.

Ливонская война закончилась для России разрухой и пораже­нием. Вынужденная вести борьбу на нескольких фронтах и проти­востоять сильнейшим державам того времени — Швеции, Польско­му королевству, Великому княжеству Литовскому, Крымскому ханству, Османской империи, — Россия вышла из войны ослаблен­ной, потерявшей часть своих земель. Но в ходе этой войны был до­стигнут один очень важный результат: был уничтожен злейший враг России, а также латышского и эстонского народов — агрессив­ный Ливонский орден.

 

ОПРИЧНАЯ МЕТЛА

 

Напряжение в годы долгой Ливонской войны росло не только на границах государства. В начале 60-х годов накалилась об­становка и внутри страны. На протяжении всего долгого царствования всюду мерещились Грозному измены, предательства и заговоры. А уж заподозрив кого в «изменных» делах», он быстро доводил дело до жестоких преследований, казней, ссылок. Не раз обращались к нему бояре и духовенство с просьбами «воздерживаться от столь жесткого пролития крови своих подданных невинно, без всякой причины и проступка». Но обращения не помогали. Особенно осложнили положение неудачи Ливонской войны.

За каждым поражением виделся Грозному злой умысел под­данных. Многие воеводы сложили в 60-е годы головы не на поле брани, а на царском дворе и московских площадях. Казни и ссылки стали буднями политической жизни.

В такой обстановке многие бояре вольно или невольно задумы­вались — а не попытаться ли заменить безумно жестокого монар­ха? Ведь из царского рода жил и здравствовал не один Иван IV. Двоюродным братом Грозного был старицкий князь Владимир Андреевич. Он так же, как и нынешний царь, внук Ивана III, правнук Василия Темного.

Владимир Андреевич слыл опытнейшим военачальником, ко­торому не раз поручались самые ответственные боевые дела. Ум стратега сочетался в нем с большим личным мужеством, обстоя­тельной рассудительностью.

Грозного Владимир Андреевич давно раздражал. А слухи о том, что бояре хотят поставить Владимира «па царство», не раз распа­ляли царя, доводили до умопомрачения. Не раз пытался он по­гасить авторитет и влияние двоюродного брата. Отбирал у него земли, заменял преданных князю слуг на своих соглядатаев. А летом 1564 года приказал насильно постричь в монахини мать Владимира княгиню Ефросинью.

Но недовольство становилось все более явным. То один, то другой князь-боярин «отъезжал» за рубеж — в Литву или Польшу, бегством спасаясь от преследований. В 1564 году подался к литов­скому князю и один из лучших полководцев Грозного князь Анд­рей Курбский. Скоро он прислал царю послание, в котором писал, что «воинский чин» и все другие люди в государстве царем «без милосердия мучимы».

«Жаловать мы своих холопов вольны, — отвечал ему Гроз­ный, — а и казнить вольны тоже!»

Глухое брожение боярства, бегство верных слуг, военные неуда­чи озлобили Грозного до предела. Мнительный царь надумал перейти к крутым и решительным мерам.

3 декабря 1564 года царь с семейством собрался в Коломен­ское — праздновать там Николин день. В такой отлучке не было ничего необычного — он то и дело ездил по монастырям и своим подмосковным селам. Но на этот раз москвичи заметили что-то не­понятное.

С утра на царский двор прибыл отряд «выборных» дворян в полном вооружении. Они начали молча и поспешно грузить сан­ный поезд. Из кремлевских соборов изъяли все главные «свято­сти» — особо почитаемые кресты и иконы. Еще несколько десятков возов заняли царские драгоценности и одежды. Потом стали грузить в обоз государеву казну.

Ясно стало, что не на обычное богомолье собрался православный царь! Но куда? Никто этого не знал. Свои замыслы Иван IV хранил в строгой тайне.

Длинный санный поезд, окруженный готовым к бою отрядом, покинул Москву, удалившись в сторону Коломенского. Прошла неделя, другая — от царя вестей не было. Потом узнали москвичи, что кружным путем перебрался царь из Коломенского в особо любимую им за неприступность Александрову слободу.

Ровно через месяц с начала своих скитаний царь прислал московскому митрополиту грамоту. В ней писал он обиженно, что еще до его «возраста царского» бояре чинили ему «многие измены и продажи» и потому решил он государство свое «оставить». А чтоб еще больше подогреть тревожные настроения в столице, Грозный одновременно послал грамоту ко всем простым московским людям, где сообщал, что «опалился» он только на бояр, а на них, москов­ских людей, «гневу и опалы никоторые пет!».

Боярскую верхушку грамоты повергли в смятение. А среди по­садского люда поползли черные слухи о большой боярской измене. В один из дней служилые люди, купцы, посадские собрались на подворье митрополита. Здесь была составлена челобитная со слез­ной просьбой к царю не покидать царства, «править, как ему, госу­дарю, годно, казнить изменников и лиходеев!».

Так хитрым и лицемерным заявлением об отречении от престо­ла Грозный добился общего признания его нрава на неограничен­ный произвол. Формой этого диктаторского произвола стала оп­ричнина — созданное царем своеобразное государство в госу­дарстве. Название ее происходит от слова «опричь» — «кроме». Даже названием своим она как бы отделялась от всей остальной страны.

Возвратившись в Москву, Грозный быстро создал для искорене­ния «крамолы» особую гвардию опричников. Сначала в ней было 500, потом 1000, а потом несколько тысяч человек. Опричники носили отличавшую их ото всех одежду — сверху грубое монаше­ское рубище, подбитое овчиной, а под ним одеяние из расшитого золотом сукна на собольем или куньем меху. На шее у лошадей, на которых разъезжали опричники, болтались отрубленные собачьи головы, а на кнутовище был привязан клок собачьей шерсти. «Это обозначает, — писал один из слуг, — что они сперва кусают, как собаки, а затем выметают все лишнее из страны». Опричником стал и сам царь, чаще всего носивший теперь монашескую одежду, под которой был спрятан длинный нож. А в руках царя все время был острый посох-копье.

Многие земли государства стали опричными — тучные хлебные нивы, солеваренные волости, места пушных промыслов, неприступ­ные города-крепости, оживленные торговые пути. Опричной стала и часть Москвы, но царь задумал в дальнейшем перенести столицу государства на север, в Вологду, и приказал начать там строи­тельство опричного кремля, где стали собирать разные военные и продовольственные припасы.

Вместе с организацией опричного удела, созданием корпуса верных слуг-опричников Грозный развернул кампанию преследо­вания неугодных. Обвинение всем было одно: «за великие изменные дела». Казни следовали одна за другой, сотни и тысячи вотчин­ников изгонялись из своих владений, высылались на окраины го­сударства. «Представители знатных родов были изгнаны безжало­стным образом из старинных унаследованных от отцов имений, должны были тронуться в путь зимой среди глубокого снега... Гели кто-либо давал приют больным или роженицам хотя бы на один час, то его казнили без всякой пощады».

Царские преследования продолжались не год, не два семь долгих лет тянулась опричнина, разоряя и обескровливая страну.

Понятны личные устремления Ивана Грозного, желавшего по­давить малейшую непокорность подданных. Но был ли какой-то реальный, объективный социально-политический смысл в этом сложном явлении? Одни историки не видели такого, другие -пытались найти его среди сложнейших переплетений тогдаш­ней жизни, доказывали, что с помощью опричнины укреплялась самодержавная власть, крушилась княжеско-боярская оппозиция, преодолевались последние пережитки феодальной раздроб­ленности.

В 1569 году по приказу Грозного умертвили князя Владимира Старицкого. Подкупленный царский повар заявил, что князь Вла­димир дал ему яд и просил подсыпать в царскую еду. Царь вы­звал Владимира в Москву. На подмосковной ямской станции под­жидали его опричники во главе с самым кровожадным царским сатрапом Малютой Скуратовым. Здесь и заставили Владимира выпить яд.

Зимой 1570 года был разгромлен горделивый Новгород, якобы поддерживавший Владимира Старицкого. «Коею улицей ехал Гроз­ный царь Иван Васильевич тут кура не поет!» - говорили в народе. Несколько тысяч новгородцев погибли от опричных пра­вежей. Вся новгородская округа на двести — триста верст была разграблена. Сокровища Великого Новгорода — и церковные, и купеческие — перекочевали в царскую казну. Каждый опричник увез немало добра. «Когда я выехал с великим князем, — упоенно рассказывал один из них, - у меня была одна лошадь. Вернулся я с сорока девятью! Из них двадцать две были запряжены в сани, полные всякого добра».

В конце концов, острие репрессий повернулось внутрь самой оп­ричнины. В 1571 году чуть не сотню видных опричников отравил царский доктор Бомелий. А на следующий год царь отменил оприч­нину. Она сделала свое дело и ушла в прошлое.

Жестокость Грозного и его верных слуг не считалась в средне­вековом мире чем-то исключительным. Похожими были порядки во всех других феодальных государствах.

В те самые годы, когда вершились на Руси опричные правежи, в европейских странах творились дела не менее жестокие. В Нидер­ландах по приказу кровожадного герцога Альбы уничтожались де­сятки тысяч протестантов. Во Франции только в одну теплую авгу­стовскую ночь 1572 года накануне дня святого Варфоломея религи­озные фанатики за несколько часов вырезали тысячи гугенотов. Крестовые походы против еретиков сотрясали в Италии одну об­ласть за другой. Святая инквизиция без разбору казнила и жгла мужчин, женщин и детей, сделав особой милостью для мучимых удушение перед сожжением. Тогда же началось и долгое пре­следование гениального Джордано Бруно, сожженного в 1600 году святыми отцами.

Такими сходными путями утверждалась в разных странах Ев­ропы безграничная монархическая власть, характерная для нового этапа феодального развития – абсолютизма.

 

ТАТАРСКИЙ ХАН НА ТРОНЕ

 

В 1575 году, спустя три года после отмены опричнины, Гроз­ный вновь удивил подданных: во второй раз отрекшись от власти, он посадил на престол татарского царевича Симеона Бекбулатовича.

Симеон был правнуком хана Золотой Орды Ахмата, кото­рого в 1480 году разгромил на Угре дед Грозного Иван III. Восточная знать часто переходила на русскую службу, иногда московскому князю служили сразу несколько татарских «царей».

Симеону Бекбулатовичу за верную службу пожаловали город Касимов, который обычно бывал вотчиной высшей восточной знати, служившей па Руси. Он был неплохим полководцем и в ходе Ливон­ской войны не раз получал важные поручения и выполнял их успешно. В 1572 году ходил против шведов к крепости Орешек, а затем на Выборг. Осенью того же года вместе с Грозным воевал в Прибалтике.

И вот осенью 1575 года, несмотря на то, что Грозный имел двух сыновей-наследников, власть неожиданно передали Симеону. В од­ном из московских соборов его повенчали царской короной. Правда, короновал его Грозный, по сообщению англичанина Джерома Горсея, «без торжественности и без согласия своих вельмож». Себя же

Грозный после коронации Симеона стал униженно именовать «Иванцом Московским», обращался к Симеону с жалостливыми че­лобитными, просил то одно, то другое. Вояр при Иване оставлено было немного, почти все перешли к новому царю. Являясь во дво­рец, Грозный, ничем внешне не выделяясь из череды придворных, теперь садился далеко от царского места, где горделиво восседал Симеон.

Но реальная власть оставалась в руках Грозного. Об этом гово­рят казни многочисленных придворных, недовольных новой причу­дой царя. «Не подобает, государь, — осмелились роптать некото­рые, — тебе мимо своих чад иноплеменника на царство поставляти!» Грозный взъярился и всех, кто так говорил, около сорока чело­век, казнил. Головы казненных царские сатрапы, разъезжая по столице, «метали» во дворы других недовольных.

Для всех было тайной, чем руководствовался Грозный при столь неожиданной передаче престола. Всяк гадал по-своему. Одни гово­рили, что всему причиной недоверие мнительного царя к рассу­дительному сыну Ивану, к которому якобы пришло уже, как гово­рили злые языки, «желание царства». Другие кивали на волхвов, нагадавших, что «в том году будет московскому царю смерть». Вот, мол, Иван и посадил на трон другого, чтоб обмануть судьбу. Третьи говорили, что царь просто очень устал и решил отойти от дел. Чет­вертые видели в короновании Симеона финансовую хитрость — Грозный решил сделать его ответственным за уплату старых дол­гов. Пятые утверждали: Иван IV отрекся от русской короны, чтобы заполучить польскую, так как в Польше возникло очередное бес-королевье.

Симеона Бекбулатовича нарекли «великим князем москов­ским», но реальной власти он имел очень мало. Всем по-прежнему управлял Грозный. «Мы не настолько отказались от царства, — говорил он, — чтобы нам нельзя было, когда будет угодно, вновь принять сан».

И точно, не прошло и года, как Грозный в августе 1576 года свел Симеона с престола, дав ему в удел запустевшую Тверь и Торжок. Свое возвращение он обставил новым маскарадом: знать пришла к нему с прошением «смилостивиться и вновь принять венец и уп­равление», после,чего было устроено новое торжественное посвяще­ние на царство.

Эпизод с «воцарением» Симеона канул в прошлое. Правда, про­бился за это время и один важный росток не очень близкого еще бу­дущего: именно в эти месяцы слабоумного сына Грозного царевича Федора повенчали с Ириной Годуновой. А ее честолюбивый брат Борис получил очень почетный для представителя сравнительно «худого» рода, каким считались Годуновы, чин кравчего. Но никто, разумеется, не знал, к чему приведет через десять—двадцать лет это исподволь начавшееся возвышение рода Годуновых. Все было заслонено сложной путаницей политической жизни, жгучими сию­минутными заботами, войной, разрухой, разногласиями и страхом от жестоких царских причуд.

 

ЦАРИ И ЦАРЕВИЧИ

 

Ко времени окончания Ливонской войны сын Грозного царе­вич Иван Иванович, родившийся в 1554 году, был уже взрос­лым человеком. Он активно участвовал в решении государ­ственных дел, военных походах. Иван имел решительный характер, и в нем уже явственно проглядывали качества не­плохого военачальника. Воинскую доблесть царевич предпо­читал всему остальному, включая и царские богатства. Однажды во время спора Иван заявил отцу, что будь у него богатства меньше, чем у царя, а доблести больше, он мечом своим отнял бы столько, сколько захотел.

Ссоры Грозного с сыном часто заканчивались стычками. Распа­лившись, царь обычно пускал в дело посох, без разбору колотил царевича. Тот терпел, не осмеливаясь поднять руку на отца.

Особенно острыми стали разногласия отца и сына, когда войско Батория осадило Псков. Иван Иванович не раз требовал у отца дать ему полки и направить на помощь героическому Пскову. Он был уверен, что сумеет сладить с неприятелем, и, видимо, имел обдуманный план действий. Но Грозный остался глух к его тре­бованиям.

Настойчивость сына, его резкие выпады против отца, все чаще возникавшее несогласие, которое то и дело доходило до ссор, давно беспокоили Грозного. Он знал, что в народе любят царевича, счи­тают его смелым и даже отчаянным, — ведь он один во всем цар­стве осмеливался открыто перечить тирану. Особенно сильны стали подозрения после одной из болезней Грозного, когда, как ему до­носили, многие стали с надеждой смотреть в сторону царского сына, надеясь втайне, что Грозный умрет, а наследник принесет желанные перемены, освободит страну от злобы, гнева и крови.

Роковая ссора Грозного со старшим сыном случилась 9 ноября 1581 года в Александровой слободе. В этот день царь закончил совещание по разным делам с боярами. Дела шли плохо, вести ото­всюду прилетали тревожные.

Отпустив бояр, раздраженный царь отправился бродить по дворцу, зашел на половину царевича. Там в одной из жарко натоп­ленной горнице он наткнулся на жену сына Елену. Беременная ца­ревна, одетая в длинную нижнюю рубаху, отдыхала, лежа на ши­рокой лавке.

Царь не любил сноху, как и весь род Шереметевых, к которо­му она принадлежала. Дядю Елены он казнил, отца обвинил в из­мене. Сейчас, увидев царевну, он то ли вспомнил что-то, то ли да­же без всяких поводов впал в ярость, закричал, что царевна не так одета, и принялся колотить ее посохом, с которым никогда не расставался.

Елена кричала, закрываясь руками, но крики только добавляли злобы царю.

На крик прибежал Иван Иванович. Он пытался унять отца, хва­тал его за руки. Вырвавшись. Грозный повернул свое оружие про­тив сына. Посох, по сути дела, был именно оружием — острый на­конечник роднил его с копьем. Царь сделал резкий выпад — сын не успел уклониться, и острие вошло в висок. Царевич, залившись кровью, упал.

Рана, возможно, не была смертельной, но в сочетании с нервным потрясением она оказалась роковой. Царевич слег, день ото дня ему становилось хуже.

Истерическая злоба царя сменилась столь же истеричной жало­стью. Он не отходил от постели Ивана, бросил все дела. «Иван сын разнемогся и нынче конечно болен, — отписал он ждавшим его боярам. — А нам его, докудово бог помилует Ивана сына, ехати от­сюда невозможно...»

Бог не помиловал Ивана, сколько ни молился царь. На одинна­дцатый день болезни царевич умер.

По всей стране был объявлен траур. Потрясенный царь отпра­вился на покаяние в Троице-Сергиев монастырь, где каялся и каял­ся «со слезами и рыданием». Смерть сына всколыхнула в его тем­ной душе воспоминания о многих бесчинствах, казнях, жестоких опричных правежах и погромах. Он приказал составить огромные списки, куда занесли имена всех погибших во времена опричнины. Так появился знаменитый «Синодик опальных». Его списки отпра­вили по монастырям для поминовений погибших в молитвах вме­сте с богатейшими пожалованиями — несколько десятков тысяч рублей перекочевало в этот период из царской казны в потаенные монастырские хранилища.

Гибель Ивана лишила будущего династию, правившую на Руси несколько столетий. Наследником стал слабоумный Федор. Если при жизни Ивана Ивановича царя беспокоила его растущая попу­лярность, то теперь все было наоборот. Он не без оснований боялся, что Федор власти не удержит и первая же политическая буря, пер­вый сильный претендент столкнут его с трона.

После убийства сына усилились не только душевные муки царя, но и телесные. Боли в позвоночнике, возникшие из-за отложения солей, часто не позволяли ему двигаться, заставляли держать голо­ву высоко поднятой — так было легче. Хотя исполнилось ему толь­ко 54 года, Грозный выглядел глубоким стариком. Лицо прочерти­ли морщины, под глазами набрякли огромные мешки, тяжелый нос обвис, закрывая искривленные вечной болезненно-брезгливой гри­масой губы.

Грозный чувствовал приближение смерти. В один из дней он продиктовал доверенным дьякам завещание. Наследником объяв­лялся Федор. При нем создавался совет опеку нов, в который вошли четыре самых влиятельных и преданных царю боярина. Регент­ский совет создавался обычно для несовершеннолетних наследни­ков, как когда-то это сделал Василий III, создавая его при трехлет­нем Иване IV. Здесь ситуация была иной: Федору было уже 26 лет, но в опеке он нуждался не менее ребенка — ума царевичу Бог не дал.

В феврале 1584 года царь серьезно занемог. Стали сильно оте­кать руки, ноги, лицо. Конец зимы прошел в постоянной болезнен­ной маете, молитвах о спасении тела и души. Не надеясь, что бог услышит его, царь просил молиться об избавлении его «от настоя­щие смертныя болезни» еще и кирилловских монахов.

В марте стало пригревать солнце, природа посветлела, но дела Грозного продолжали оставаться невеселыми. 19 марта царь созвал дьяков, приказав принести завещание. Он внимательно прослушал его, долго думал о чем-то, но оставил все без изменений.

После этого приказал истопить баню, куда и отправился в сере­дине дня. В бане царь пробыл очень долго, грел больные кости.

После бани Грозный пожелал сыграть в шахматы. С давних ве­ков известные на Руси шахматы в XVI веке были запрещены цер­ковью, которая объявила их «игрищем еллинского (греческого) бесования». Но царь часто нарушал церковные заповеди, религиоз­ный фанатизм хорошо уживался в нем с пренебрежением ко мно­гим церковным законам.

Во время игры царю стало плохо, он неожиданно потерял со­знание и не приходя в себя, скончался.

Иван Грозный пробыл на русском троне — сначала великим князем, а потом царем — 50 лет. Какими же остались в истории эти полвека? Оценки современников и потомков бывали самые раз­ные — от полного восторга до нескрываемой ненависти.

С одной стороны — это была полоса мрачных бесчинств, посто­янных перетрясок ближнего и дальнего царского окружения, теат­рально разыгранных отречений от престола, следом за которыми следовали новые приступы террора. Во второй половине царство­вания политические потрясения дополнились экономическими и военными. Началось массовое хозяйственное запустение москов­ских, новгородских, тверских и прочих земель. Тянувшаяся 25 лет Ливонская война окончилась тяжелым поражением па западе, от­торжением Прибалтики в пользу Речи Посполитой, утратой искон­ных русских земель на побережье Финского залива. А венчала по­лувековое правление Грозного потрясшая современников трагедия сыноубийства.

Но есть и другой счет у этой эпохи. Именно в XVI столетии Рос­сия становится огромной и мощной державой, одолеть которую не могут объединенные силы всех ее врагов. Поэтому она и выдержала четвертьвековую войну, которая для врагов-победителей закончи­лась лишь частным успехом — отвоеванием приграничных земель. Именно в это время в состав России входит труднообозримое По­волжье, где она сокрушает могучие ханства, и вовсе не обозримая Сибирь. А на юге Россией было изрядно потрепано и ослабле­но Крымское ханство — опасное оружие турецкого султана, уже захватившего Балканы и Причерноморье. Решительное противо­действие в итоге остановило продвижение Османской империи в пределы Восточной Европы, а это был немаловажный резуль­тат, не будь его — и неизвестно, что ждало Европу в туманном будущем.

А многочисленные реформы 50-х годов? Их значение вышло да­леко за пределы царствования. По Судебнику 1550 года страна жи­ла почти век — до Уложения 1649 года. Военные реформы позволи­ли создать сильную армию, а перестройка государственного управ­ления, формирование системы ведомств-приказов укрепили цен­трализованную власть.

В любой эпохе есть многоцветье исторических красок. Светлые соседствуют с темными, мрачные времена сменяются периодами ярких взлетов. Но такую режущую глаз контрастность, как в эпоху Грозного, пожалуй, найти трудно. Тяжелое, сложное время. И оно не кончилось со смертью Грозного.

Наступило мутное, тяжкое для переживавшей войну и разруху страны время «тихомирного» Федора Иоанновича.

Дальновидные политические деятели понимали, что царем стал человек безвольный и больной, мало смыслящий в государственных делах, не представляющий, по какому морю и куда дрейфует теря­ющий управление корабль российской политики. Поэтому свои дальние надежды они связывали с подраставшим младшим сыном Ивана IV — царевичем Дмитрием.

Но жизнь распорядилась иначе. В мае 1591 года, ровно на сере­дине срока между смертью Ивана Грозного и воцарением Бориса Годунова, восьмилетний Дмитрий погиб в Угличе при обстоятель­ствах, которые не выяснены точно и до сего дня.

Что произошло с Дмитрием? Заговор со злодейским убийством или нечаянное «самозаклание», как тогда называли самоубийство? Вот вопрос, на который уже четыре века существуют два практиче­ски равнозначных ответа.

Трагедия случилась 15 мая 1591 года. В этот день на княжеском дворе в удельном Угличе, где жила после смерти Грозного его по­следняя, седьмая по счету, жена Мария Нагая, скончался от но­жевой раны восьмилетний брат царя Федора последний сын Гроз­ного Дмитрий.

Кто нанес смертельную рану? В злобной панике, возникшей вместе с тяжелым звоном набатного колокола, возвестившего о не­счастье, родился слух о подосланных убийцах. В этом обвинили не­скольких человек во главе с дьяком Михаилом Битяговским, не­задолго перед случившимся приехавшим по делам из Москвы. Тол­па разъяренных угличан ворвалась на княжеский двор и самочинно расправилась с предполагаемыми убийцами — все они были убиты без суда.

Вскоре прибыла в Углич следственная комиссия царя Федора. Две недели изучала она обстоятельства дела и пришла к другому выводу: царевич в припадке падучей болезни, как тогда называ­ли эпилепсию, сам нанес себе смертельный удар ножом, которым он играл вместе с другими мальчиками в «тычку». «Играл де царе­вич в тычку ножиком на заднем дворе, — рассказали мальчи­ки, — и пришла на него болезнь, падучий недуг — и набросился на нож!»

Так и было доложено царю Федору. Погоревали немного об от­роке, погибшем до времени, но скоро забыли. Других дел хватало.

Вновь дело о смерти Дмитрия всплыло спустя почти полтора де­сятилетия, когда объявился первый, а за ним и второй Лжедмитрий. Боярский царь Василий Шуйский, стремясь лишить Лжедмитрия II оснований для присвоения царского имени, объявил Дмит­рия «невинно убиенным отроком». Выводы давней следственной комиссии, которую, кстати, сам Шуйский и возглавлял, были от­вергнуты.

С тех пор и существуют две версии гибели царевича. Сторонни­ки одной говорят о нечаянном самоубийстве, а последователи другой — о хитро задуманном и хладнокровно осуществленном убийстве, за которым стояла мрачная фигура брата царской жены, правителя Бориса Годунова, расчищавшего себе путь к трону.

Война и перетряски, устроенные Грозным, ушли в прошлое, но положение страны оставалось тяжелым. Часто случались в конце XVI века неурожаи и эпидемии. Страну поразил тяжелый хозяйст­венный кризис. Тысячи деревень и сел в центре страны запустели, поля зарастали лесом. Крестьяне уходили на теплый черноземный юг, надеясь там найти пропитание. Покинутые развалившиеся избы глазницами маленьких окон смотрели на пораставшие травой не­хоженые дороги.

Казалось, еще совсем недавно кипела крепкая хозяйственная жизнь в новгородской, тверской, вологодской, ярославской, москов­ской, рязанской и других землях. Англичанин Ричард Ченслор, проезжая по Руси в 1553 году, записал: «Москва находится в 120 милях от Ярославля. Страна между ними изобилует маленькими деревушками, которые так полны парода, что удивительно смотреть на них!» А через тридцать—сорок лет иностранцев удивляло в Рос­сии уже совсем другое. Джильс Флетчер отмечал в 1588 году, во времена Федора: «По дороге к Москве, между Вологдою и Ярослав­лем, встречается, по крайней .мере до 50 деревень, совершенно оставленных, так что в них нет ни одного жителя. То же можно ви­деть и во всех других частях государства, как рассказывают те, ко­торые путешествовали в здешней стране...»

Но и в таких трагически трудных условиях русский парод про­должал вершить великие дела. Одним из них стало присоединение Сибири.

Глава 4. На сибирский простор

Освоение сибирских просторов, в котором Александр Никола­евич Радищев видел «великий дух свободы» русского наро­да, его «твердость в предприятиях, неутомимость в исполне­нии», стало выдающимся событием отечественной истории, значение его мы в полной мере осознаем лишь в нынешнее время.

Грандиозное движение в Сибирь действительно было великим вольнонародным делом. В течение веков многие районы огромного края были освоены русскими людьми путем мирного хозяйствен­ного продвижения, без вмешательства княжеской и царской власти, а иногда и вопреки им. Это народное освоение быстро приводило к сближению местного населения с русским трудовым людом, при­ходившим в Сибирь из-за Урал-Камня, способствовало обогащению материальной и духовной культуры сибирских племен и русского народа. Русские несли за Урал, в среду кочевых и полукочевых на­родностей знание земледелия и новых для этих краев ремесел, и в свою очередь воспринимали здесь приемы охоты и рыболовства, привыкали к жизни в суровой таежной природе.

И только следом за этим дружественным плодотворным взаимо­влиянием на сибирские просторы проникла самодержавная цар­ская власть.

От царского произвола тяжело было и русским поселенцам, и многочисленным сибирским племенам.

Связи русских земель с Зауральем и Сибирью возникли в дале­кие времена. Новгородцы торговали с югорскими племенами уже к XI веке, а в последующие столетия «непроходимый пропастьми, снегом и лесом» путь за Камень, как называли равнинные жители поражавший величием Урал, был прочно освоен ими.

В XIII веке зауральская Югорская волость уже входила в со­став новгородских владений, платила Господину Великому Нов­городу дань пушным зверем да рыбьим зубом — редким и потому ценившимся в Европе моржовым клыком.

С созданием Русского централизованного государства полити­ка Руси в отношении Сибири становится более целенаправленной и последовательной. Порьба с Золотой Ордой, а затем с ее многочис­ленными осколками – Астраханским, Казанским, Ногайским и другими ханствами заставила Русь все чаще обращаться и к си­бирским делам, откуда последыши золотоордынских завоевателей, например тюменский хаи, не раз пытались вмешиваться в россий­ские дела в Поволжье и на юге.

Решительный Иван III пытался крепко пресечь их. В 1499 году на Двине, Ваге, Вятке, в Великом Устюге были набраны 4 тысячи удалых воинов.

В начале зимы огромный отряд двинулся за Урал — в Югор­скую землю. Шли на лыжах по заснеженным горам, вздымавшимся на полуторакилометровую высоту.

«А Камени в облаках не видати! - рассказывали участники не­бывалого похода. — Только ветрено — горы облака раздирают!»

Всю зиму, а она выдалась морозной и вьюжной, продолжался поход. Отряд занял сорок городков. Пятьдесят восемь местных князьков присягнули Ивану III. Но результаты большого похо­да были вскоре утрачены - важные дела на западе и юге отвлек­ли силы.

Потребовалось почти сто лет, чтобы Сибирь наконец прочно во­шла в состав России.

В начале XVI века после многих раздоров и стычек среди ор­дынской знати образовалось Сибирское ханство, столицей которого стал расположенный на Иртыше Кашлык.

Покорив племена хантов и манси, обитавшие по берегам Оби, Иртыша и в предгорьях Урала, правители Сибирского ханства на­ладили здесь систему тяжелого феодального грабежа, собирая по обширным пространствам обильный ясак — меха, шкуры, рыбу, зверя, – все, что удавалось добыть тяжелым промыслом охотни­кам, скотоводам, рыболовам.

Так продолжалось полвека. Но в середине XVI столетия дела у поработителей пошли хуже. Сибирские ханы издавна враждовали с бухарскими, и в конце концов дело дошло до большой войны. Сын бухарского правителя Кучум, собрав большую армию кочевников, двинулся завоевывать Сибирь.

Положение сибирского хана Едигера стало критическим. Выход оставался один — искать помощи у России, с которой он еще недав­но враждовал.

В январе 1555 года по замерзшим рекам прискакало в Москву сибирское посольство. Упав в ноги 25-летнему Ивану IV, послы Тегрул и Панчяды от имени хана ударили челом, прося царя, что­бы он «всю землю Сибирскую взял под свое имя и от сторон ото всех оборонил и дань свою положил».

Царь думал недолго. Он объявил, что принимает Сибирь под государскую руку, а дьякам велел сделать добавление к своему пышному титулу — «всея Сибирския земли повелитель».

Сразу же определили и дань с новых владений — 30 тысяч собо­лей каждый год!

Но «оборонить и заступить» Сибирь в условиях начавшейся Ли­вонской войны Иван IV не смог. В 1563 году Кучум сокрушил вой­ска Едигера. Захваченного в плен сибирского хана по приказу Кучума умертвили.

Сев на Сибирское «царство», Кучум еще семь лет потратил на то, чтобы прекратить сопротивление и смуту среди местных пле­мен, выступавших за добровольное присоединение к России и не желавших подчиниться новому завоевателю. Приведенные им от­ряды бухарцев беспощадно преследовали и обирали местное насе­ление, силой насаждали ислам.

Все отношения Сибири с Россией Кучум сразу же разорвал и за­думал даже идти на нее войною. «Хвалится хан сибирской салтан итти в Пермь войною», — сообщает одна из грамот того времени. Однако реальной силы для борьбы с Россией у Кучума, конечно, не было, и скоро он решил помириться с Москвой и обезопасить себя с этой стороны. В грамоте, посланной Ивану IV, хан, ни словом не помянув о прежних даннических отношениях Сибири и России, именовал себя «вольной человек Кучум царь», предлагал жить «в упокое», а заключал послание едва прикрытой угрозой: «И ныне похошь миру, и мы помиримся, а похошь воеватися, и мы воюемся! »

Через несколько лет он выполнил свою угрозу. Перейдя Урал, войска сибирских татар опустошили большую территорию входив­ших в состав России приуральских племен. Мечтой Кучума было полное изгнание русских из Пермского края. Успеха в ее осущест­влении он не добился, но земли российского Приуралья разорил изрядно.

ЛОНДОНСКИЕ МЕЧТАТЕЛИ

 

Не только ордынские ханы зарились на сибирские богатства. В далеком Лондоне страстно мечтали о них английские купцы. И не только мечтали. Начиная с середины XVI века Ан­глия, не скупясь на расходы, посылала в Студеное море один экспедиционный корабль за другим, чтобы проложить ан­глийскому торговому капиталу путь к стране, которая, как востор­женно писал один английский поэт, «привлекала всех богатством соболей».

Плавания англичан но давно и прочно освоенному русскими по­морами Северному морскому пути воспринимались в Британии как выдающиеся подвиги. В 1556 году английский капитан Берро по­пытался достичь острова Вайгач, но, столкнувшись со льдами, от­ступил. Здесь в тяжелых льдах он неожиданно встретил целую флотилию русских — четыре поморских парусника занимались обычным промыслом, били моржей и белых медведей. Кормчий одного из судов по прозвищу Лошак, приглашенный Берро на ко­рабль, без труда обрисовал англичанину всю северную географию, которая позднее легла в основу капитанского донесения британ­ским властям. Он рассказал, что недалеко от места встречи на севе­ро-востоке лежит обширная Новая земля (капитан старательно записал незнакомые слова — «Новая Зембла»), рассказал о Вайгаче и о пути в устье Оби. Все эти сведения, известные уже многим поколениям поморов, для англичан были настоящим откровением. Капитан скрупулезно зафиксировал их в документах, Лошак про­стодушно обещал англичанам провести их в Обскую губу, побла­годарил за гостеприимство и отбыл на свой парусник. Однако во время начавшегося сильного шторма англичане потеряли из ви­ду русские корабли и, столкнувшись со льдами, повернули на запад.

Тем не менее возвратившийся из плавания Берро был воспет в Англии как герой.

 

Нет, нелегко проплыть на Обь, и путь туда далек,

Но смелый Беррро там бывал, трудами пренебрег!

Через холодные моря в Лапландию проплыл.

Весьма опасный путь на Обь для Англии открыл!

Так восторженно писал о капитане один из первых певцов бри­танского колониализма поэт Уоркер. Мужество капитана представ­лялось ему беспримерным, а о том, что такие плавания уже были обычным делом для поколений русских поморов, он не знал.

«ЕРМАК СО ТОВАРИЩИ»

Точных данных о происхождении и жизни знаменитого атамана Ермака Тимофеевича не сохранилось. Родился он во второй четверти XVI века, а где — неизвестно. Разные русские города оспаривали честь называться его родиной. Одни рассказывали, что родом Ермак с Северной Двины, другие говорили — из Вологодского уезда, третьи утвер­ждали, что происходит Ермак с реки Чусовой. В молодые годы Ермолай Тимофеевич, таково было его полное имя, оказался на юге Русского государства — на Волге и Дону, где и казаковал в «ди­ком поле» чуть не двадцать лет.

В трудные годы правительство не раз призывало казаков на рат­ную службу и казаки шли защищать русскую землю. Поэтому в на­чале 80-х годов, в тяжелый час Ливонской войны, пошел на воен­ную службу и Ермак, уже ставший опытным казацким вожаком. Воевал он умело, и скоро имя его стало известно во многих полках.

Быстро узнали его крепкую руку и враги, не раз поминавшие Ер­мака в боевых донесениях.

Был Ермак, как сообщает одно из сказаний, «мужествен, и разу­мен, и человечен, и зрачен, и всякой мудрости довольно имел, пло­сколиц, черн брадою и власы прикудряв, возраст средней, и плоек, и плечист».

Под стать атаману были и его сподвижники: «Были у Ермака сверстники — Иван Кольцо, Иван Гроза, Богдан Брязга и выбор­ных есаулов четыре человека». Казаки в поход собрались к Ермаку из разных мест — и волжские, и донские, и яицкие, и терские, — всего более 500 человек. Порядки были строгие, но демократич­ные — все главные решения принимались «с совета», по «пригово­ру» всего казацкого «товарства». Так приняли и решение о походе в Сибирь.

Собравшись на войсковой круг, казаки обсудили разные на­правления похода. Кто думал о Каспии и персидских берегах, кто предлагал спуститься по Дону и отправиться в Крым, но после всех обсуждений решили — в Сибирь!

Ермак высказался за Сибирь, поскольку нападения на персов или крымцев вызвали бы ненужный царский гнев. Россия, изнемо­гавшая от Ливонской войны, не хотела осложнений на юге. А опальные «воровские», как называли их московские феодалы, ка­заки во главе с Иваном Кольцом согласились идти в Сибирь, чтобы подальше скрыться от преследований царской власти.

 

СИБИРСКОЕ ВЗЯТЬЕ

Итак, определив направление похода, летом 1582 года казаки двинулись в путь — по Волге и Каме в Приуралье, на реку Чусовую, во владения могущественных купцов Строгано­вых, которые обещали помочь в снаряжении отряда. Интерес у купцов был простой: во-первых, казаки защитят их владе­ния от нападений сибирского хана, а во-вторых, при удачном исходе казацкого предприятия Строгановы надеялись поживиться казацкой добычей.

На Чусовой казаки объявились как нельзя более кстати — на­следник Кучума царевич Алей с отборным войском напал на при­уральские земли. В решительном бою Ермак остановил войска ца­ревича. Трезво оценив обстановку и силу казаков, Алей повернул войска прочь из этих мест, ушел на север, понадеявшись взять до­бычу там.

После этого Ермак стал готовиться к сибирскому походу. Часть припасов взяли у Строганова. Купец пытался ссудить их казакам под большие проценты, затеял с ними торг. «Егда возвратитеся, на ком те припасы по цене взяти, и кто отдаст, точно или с лихвой?» — приставал он к казакам.

Но Строганов явно недооценил решимости казаков. Возмутив­шись его домогательствами, казаки, только что отстоявшие строга­новские владения от татарского грабежа, подступили к купеческой конторе общим «гызом», а разгневанный Иван Кольцо заявил, что разнесет купца из пищали «по клоку». Напуганный Строганов мигом стал сговорчивее, открыл амбары и отпустил «по запросу запасов хлебных и мяс, и масла, також пороху и свинцу».

Скоро все было готово. 1 сентября 1582 года 540 бывалых каза­ков во главе со своим прославленным атаманом на стругах двину­лись из строгановских городков вверх по реке Чусовой. До послед­него времени считалось, что в поход Ермак отправился в 1581 году. Однако советский историк Р. Г. Скрынников точно доказал, что по­ход начался годом позднее.

Пройдя на веслах около двухсот верст вверх по течению Чусо­вой, казачья флотилия повернула в речку Серебрянку и еще через несколько дней, медленно продвигаясь против стремительного те­чения, достигла предгорий Урала.

Здесь предстояло самое трудное — перетащить через Тагиль­ские перевалы Уральского хребта флотилию груженых стругов. Прорубая первобытные чащи, казаки волоком или на лямках тащи­ли по просекам струги, каждый из которых вмещал по двадцать человек. Несколько стругов были еще больше, и поднять их на хре­бет не удалось — суда бросили в чаще, перевалив груз на более легкие корабли.

Немного отдохнув на вершине перевала, отряд начал спускать струги вниз. Здесь стало легче: вниз — не вверх! По мелким рекам добрались до Тагила, воды которого скоро вынесли суда в Туру, от­туда они перешли в Тобол и, наконец, — в Иртыш.

Плавание шло быстрее — плыли по течению рек. День шел за днем, многие версты — сотня за сотней — оставались позади, все ближе становилась столица ханства Кашлык.

Кучуму, сидевшему в Кашлыке, донесли, что в пределы ханства вошел казацкий отряд. Навстречу Ермаку выслали несколько аван­гардов, но казаки без большого труда одолели их.

В двадцатых числах октября, спустя почти два месяца после на­чала похода, Ермак достиг Кашлыка. Здесь против казаков были двинуты главные ханские силы — несколько тысяч отборных кон­ников и пехотинцев.

Многократный численный перевес Кучумова воинства смутил дружинников. Казачий круг, собравшийся в ночь перед сражени­ем, долго обсуждал сложившееся положение. Многие предлагали той же ночью сняться и уйти — настолько очевидным был перевес противника. Но Ермак, изложив свой план, настоял на сра­жении.

26 октября 1582 года у стен столицы Сибирского ханства Кашлыка развернулась главная битва. Кучум намеревался остановить казаков уже на подступах к городу, устроив большую засеку на мысу, где высадились казаки. За нагромождением сваленных де­ревьев татары надеялись укрыться от огня казачьих пищалей. На большой горе перед городом Кучум приказал установить две пушки, привезенные незадолго до этого из Казани. Правда, пушечная пальба у татар не получилась, порох был то ли плох, то ли отсырел, и в решающий момент боя татары не смогли ударить но штурмую­щим из орудий.

Засеку xaн поручил оборонять опытному в военном деле цареви­чу Маметкулу, а сам устроился на горе поодаль. Маметкул решил вести активную оборону. В завалах были сделаны проходы, и, когда казаки приблизились к засеке, на них ринулись отборные отряды ханской гвардии.

Но им не удалось даже сблизиться с дружинниками Ермака — те открыли такой частый и плотный огонь из пи­щалей, что атака моментально захлебнулась.

Огнестрельное оружие казаки умели использовать столь эффек­тивно, как никто в тогдашнем мире. Этому научила их тактика су­хопутных и особенно морских боев. Когда, например, казачьи стру­ги сближались с кораблями противника, гребцы по команде броса­ли весла, хватались за пищали и открывали огонь. А у другого бор­та их товарищи непрерывно перезаряжали оружие. Огонь получал­ся для тех времен невероятно плотным, наносил врагу большой урон, а кроме того, оказывал сильное психологическое действие. Противник его, как правило, не выдерживал. Дело довершалось стремительным штурмом и беспорядочным бегством врага.

Подобная тактика была применена и при взятии Кашлыка. Опрокинутые мощными залпами, татары обратились в бегство. Сам Маметкул был ранен, и слуги едва сумели переправить его через реку. Татарские пушки молчали, возле них беспорядочно су­етились пушкари-неудачники, которые, завидев карабкающихся на гору казаков, столкнули орудия вниз, им навстречу, а сами кину­лись кто куда.

Кучум наблюдал за битвой из своей ставки на высокой горе. Когда он понял, что битва проиграна, то так же, как все, ударился в безоглядное бегство, бросив столицу на милость победителя.

Победа Ермака была полной. И самое удивительное, что он одержал ее, не потеряв убитыми ни одного человека! К вечеру по­бедители вошли в Кашлык, где обнаружили богатую добычу. Не­тронутая ханская казна была полна собранных со всей Сибири со­болей, черно-бурых лисиц, куниц, белок и разных припасов. По законам вольного казачества, все поделили поровну.

 

ЗИМОВКИ И ПОСЛЕДНИЕ БОИ

 

Осень кончалась, хмурились небеса, выпал первый снег, а сле­дом и реки подернулись льдом. Казаки готовились зимовать: вытащили струги на берег, утеплили жилища, рубили в ближних лесах дрова, наладили рыбный промысел — заготавливали рыбу впрок на зиму. Они уже успели познако­миться и установить мирные отношения со многими окрест­ными племенами, свободно вздохнувшими после изгнания Кучума. Разбежавшиеся в первые дни после сражения окрестные жители быстро вернулись в свои жилища, познакомились с казаками, охотно помогали им готовиться к долгой зиме.

А бежавший Кучум собирал силы по дальним кочевьям. К де­кабрю месяцу он сколотил новую армию в несколько тысяч человек, и объединенные силы Сибирского ханства двинулись на Каш-лык — изгонять казаков. На подходе им удалось врасплох захва­тить казачью артель, занимавшуюся рыбной ловлей. В неравной схватке вся она во главе с атаманом Богданом Брязгой полегла на заснеженном льду сибирского озера.

Ермак принял вызов врага. Новое сражение на озере Абалак оказалось исключительно упорным и кровопролитным. Но превос­ходная военная тактика и высокая стойкость — победить или уме­реть! — помогли казакам и на этот раз. Вновь войско под командой царевича Маметкула было разгромлено и беспорядочно отступило с поля боя.

Победа на Абалаке закрепила успех экспедиции Ермака. Но он понимал, что без поддержки из России в условиях постоянной борь­бы с ханом казакам долго не протянуть — и людей мало, и боепри­пасы истощались. Лучшим выходом из положения Ермак, отпра­вившийся в поход вопреки царскому запрету, счел сейчас возвра­щение на царскую службу. Он решил изобразить дело так, будто поход был предпринят для того, чтобы сослужить добрую службу русскому царю. Поэтому спустя несколько месяцев после сражения на Абалаке, посоветовавшись с казаками, Ермак отправил грамоту Ивану Грозному.

«Сибирского царя Кучума и с его детьми, и с его воинами по­бедил, — писал знаменитый атаман царю, — и брата царя Кучумова царевича Маметкула разбил тоже... А многих живущих тут ино­язычных людей под его государеву царскую высокую руку под­вели, им быть под его царскою рукою до веку, а на русских людей зла никакого не мыслить».

Грамоту в Москву повез молодой казак Черкас Александров. Царь, который еще год назад крепко-накрепко запретил казакам идти в Сибирь, прочитав грамоту, сразу оценил грандиозность свер­шенного казаками дела и, конечно, захотел как можно быстрее при­брать к рукам плоды казачьих побед. Он тут же, а дело было осенью 1583 года, распорядился, даже не переговорив с казаками, доста­вившими грамоту, готовить зимний поход в Сибирь.

Но рассказ казаков о непроходимых зимних перевалах остудил царский пыл. Следом за первым указом о сборе отряда последовал второй. «Ныне, — писал в нем Грозный, — до нас слух дошел, что в Сибирь зимним путем на конях пройти не мочно». Поход отложи­ли на весну 1584 года.

Царь приказал наградить казаков. Рядовых — серебряными деньгами и сукном, атаманов — золотыми монетами. Ермаку, но преданию, пожалован был золоченый панцирь. Позднее досужая молва присоединила к панцирю еще и шубу с царского плеча.

Но награды наградами, а казакам-то царь до конца не доверял. Сделали свое смелое дело — и слава богу, а править Сибирью долж­ны те, кого царь пошлет, а не вольные казаки. Поэтому в коште ука­за о наградах Грозный велел приписать: «А Ермаку указал госу­дарь быть в Москве». Так царю было спокойнее.

Однако и весной 1584 года не дождались казаки обещанной царской помощи. Иван Грозный умер, и в дворцовой сумятице о по­сылке отряда забыли.

Ермаку приходилось рассчитывать только на свои силы, а они медленно истаивали в стычках с татарами. Но колоссальный воен­ный опыт, десятилетиями выработанная привычка жить в постоян­ном окружении врагов позволили казакам продержаться и год, и два!

Самой верной опорой было им глубокое чувство товарищества, мужество и бесстрашие. Не раз выручала и дерзкая смелость. Вой­ной против казаков по-прежнему руководил царевич Маметкул, са­мый талантливый полководец Сибирского ханства. Летом 1583 года он, готовясь к новой схватке, разбил кочевья в ста верстах от заня­того казаками Кашлыка. Ермак узнал об этом от одного из местных князьков, присягнувшего русскому царю, и немедленно послал ту да полсотни своих удальцов. В два дня легкие струги добежали до обозначенного места, и среди ночи обрушился на ордынский стан удалой отряд. Спящего Маметкула растолкали в шатре и взяли в плен, сонного, перепуганного.

Потеря лучшего полководца обернулась для Кучума большими бедами. И без того местные князья один за другим переходили на сторону русских, а здесь еще начались раздоры среди ханской вер­хушки.

Знатные феодалы один за другим покидали ханский двор. Власть таяла.

Былое могущество уходило, а Кучум не хотел верить, что Сибирь уже никогда не будет ханской.

Ушел от сибирского правителя и его главный визирь опытный Карача. Он решил бороться с русскими самостоятельно. Понимая, что силой казаков не взять, хоть и оставалось их всего около двух­сот человек, Карача решил действовать хитростью и обманом. Он предложил Ермаку начать переговоры о мире. Ермак согласился — обстановка была сложная, отряд поредел, нужно было дождаться во что бы то ни стало подмоги из-за Урала.

Вскоре Карача попросил Ермака о помощи — «оборонить от недругов» Кучума и верных ему князьков. Казаки поверили в искренность обманной просьбы и послали на помощь Караче сорок человек во главе с Иваном Кольцом.

В ставке Карачи весь отряд был вероломно перебит.

Так тяжело кончалась для казаков третья сибирская зима — весну 1585 года встретили чуть больше ста человек. Упоенный сво­ей «победой», Карача окружил Кашлык, решив навсегда покончить с казаками и сесть на трон Сибирского «царства». Ермак внима­тельно изучил расположение и численность осадивших Кашлык вражеских войск.

Сил для открытого сражения уже не было. Выручить могло только военное умение, какой-нибудь внезапный, ошеломительный для врага выпад. Ермак долго и терпеливо выжидал, думал, как поступить вернее.

Наконец в одну из весенних ночей атаман Матвей Мещеряк про­брался через боевые порядки врага к главной ставке Карачи, рас­полагавшейся в трех верстах от Кашлыка, и молниеносно разгро­мил ее. Сам Карача и слуги едва успели убежать, но два его сына-темника, охрана и почти все военные советники погибли. Обезглав­ленное воинство тут же разбежалось от стен Кашлыка, осада была снята.

Казалось, можно вздохнуть свободнее, и действительно, месяц-два враг не беспокоил дружину.

Но втайне Карача готовил новую западню. Поняв, что с Ерма­ком ему в одиночку не справиться, Карача быстро помирился с Кучумом и стал вместе с ним гадать, как одолеть казацкую дру­жину. О победе в открытом бою они не думали даже сейчас, когда у Ермака осталось чуть больше сотни воинов.

Вновь была задумана коварная хитрость. Через лазутчиков Ермаку послали лживую весть о том, что казацкой помощи просят бухарские купцы, приехавшие торговать, но терпящие бедствия от татар. Ермак, ничего не подозревая, выступил к ним на помощь. Несколько раз по пути он получал сведения о местонахождении купцов от разных проезжих людей, не зная, что люди эти — тоже лазутчики Кучума и Карачи, шаг за шагом направлявшие его в за­падню.

В ночь с 5 на 6 августа, в сильный дождь татары неожиданно ворвались в казачий лагерь на реке Вагае. Завязался неравный бой, казаки, обороняясь, отходили к стругам, нанося противнику большой урон. Вместе со всеми бился, отступая, и Ермак.

Это был последний бой прославленного атамана. По одному из преданий, Ермак Тимофеевич, достигнув берега, бросился в реку, чтобы догнать отходящий струг, но тяжелый панцирь — мифиче­ский царский подарок — утянул казака под воду.

Татарское предание, записанное, видимо, со слов участников битвы, говорит другое. Ермак успел прыгнуть в струг, но следом сумели вскочить несколько татарских воинов. Завязалась схватка. Ермак, орудуя саблей, стал теснить ханского богатыря Кучугая. Тот размахивал длинным копьем и, изловчившись, сумел ткнуть атамана в незакрытое горло — шлем в ночной спешке не был за­стегнут.

Так закончилась жизнь великого казацкого атамана. И хоть не­много воинов потеряли в том бою казаки, без Ермака они не мыс­лили продолжать начатое. Девяносто оставшихся в живых воинов во главе с Матвеем Мещеряком ушли на Русь, не зная, что помощь уже спешила к ним —- воевода Иван Мансуров с несколькими сот­нями стрельцов уже перевалил Уральский хребет и двигался к Кашлыку. Но продолжать сибирскую эпопею ему пришлось без тех, кто ее начал. Казацкий отряд ушел за Урал. Правда, через год-другой многие казаки и атаман Матвей Мещеряк, возглавивший дружину после смерти Ермака, вернулись в Сибирь — она манила неодолимо.

Дружина Ермака сделала первый великий шаг в Сибирь. Имен­но поэтому имя его не было забыто, Ермак Тимофеевич стал одним из любимых народных героев, песни о нем живут уже долгие сто­летия.

Следом за первопроходцами двинулись в Сибирь крестьяне, промышленники, мастеровые и купцы. Одно за другим возникали на сибирских реках поселения, вокруг них осваивались земли — появились пашни, луга, огороды, выгоны и другие угодья. Русские осваивали неоглядные просторы, живя бок о бок с местными наро­дами, щедро делились с ними разными уменьями и учились сами.

Присоединение Сибири к России, добровольное вхождение в ее состав многочисленных племен спасло сибирские народы от исчез­новения, ибо ордынское иго повсюду, где бы оно ни господствовало, приводило в конечном итоге к исчезновению государств, народов и племен, «давило и иссушало, — писал Карл Маркс, — самую ду­шу народа».

Великое будущее открывалось перед Сибирью.

 

---

Дата добавления: 2019-02-26; просмотров: 127; Мы поможем в написании вашей работы!

Поделиться с друзьями:

---

---

Мы поможем в написании ваших работ!