Привилегия, паранойя, пассивность
Самое печальное – то, что мистер Х. был свободным человеком. Мы все свободны. Мы вольны не только писать всякое дерьмо и дрянь, или «America» через k, но вообще всё, что нашей душе угодно. Эту свободу для нас завоевали писатели, юристы и правительство за первую половину двадцатого века, хотя формально она была провозглашена ещё в Конституции 1783г. Она существует. Мы свободны – более, чем любые другие общества и писатели когда-либо были.
Недавно я прочла в потрясающей книге о Солженицыне авторства Джованни Граццини следующее:
«Индустрия искусств, тщеславие, раздражение, которое испытывают интеллектуалы, видя, как власть ускользает из их рук, так затуманили видение западных писателей, что они всерьёз считают привилегией тот факт, что их не преследует полиция».
Я очень медленная. Я три дня ломала голову над этой фразой, прежде чем поняла, что Граццини имел в виду. Он, конечно же, имел в виду, что это право, а не привилегия.
Конституция (которая является революционным документом) абсолютно ясна в этом вопросе. Она не дарует нам свободу слова, не позволяет её и не выдаёт на неё разрешение. Она не наделяет правительство такой властью. Она признаёт свободу воли как наше право – как факт.
Правительство не может даровать это право. Оно может лишь принимать его, либо отрицать и отнимать силой. Американское правительство в основном принимает это право; русское же в основном отрицает. Но у нас нет никаких привилегий, которых не было у Замятина или Солженицына. У нас просто есть точно такое же неотчуждаемое право. Но они своё использовали; они действовали. А мы?
|
|
|
Однажды мой рассказ напечатали в журнале «Плэйбой» за подписью «У. К. Ле Гуин». Причина была в следующем. После одобрения литературного редактора кто-то ещё из журнала написал мне с просьбой использовать лишь мой инициал вместо полного имени, трогательно пояснив, что «многие их читатели боятся рассказов, написанных женщинами». Тогда меня это всего лишь позабавило, и я согласилась, даже поспособствовав их лукавству: когда они прислали мне форму для их раздела «Об авторе», то я написала там: «Рассказы У. К. Ле Гуин написаны не У. К. Ле Гуин, а другим человеком под тем же именем». Не думаю, что я тогда придала этому всему большое значение: это всего лишь вызвало слегка насмешливое удивление, и я решила, что раз уж они так хорошо платят писателям, то имеют право на свои маленькие причуды. Так что мой рассказ вышел отцензуренным. Таким образом, моё имя, а значит, и мой пол были скрыты. Утаивание этого единственного, хотя и весьма важного слова – единственный случай прямой цензуры рынка моих работ. Конечно, есть и другие влияния цензуры рынка на мои произведения, но, я думаю, лишь косвенные. Поэтому я и упоминаю этот случай. Это было так очевидно – и, тем не менее, я приняла это. Конечно, сейчас такие вещи более очевидны, наша осознанность заметно выросла. Но ведь я уже была феминисткой в 1968…
|
|
|
Почему я не поняла, что я продалась?..
Когда нет никаких формальных правил, никаких «можно» и «нельзя», сложно бывает даже просто осознать, что тебя подвергают цензуре. Это происходит так безболезненно. А ещё сложнее осознать самоцензуру – масштабную и безжалостную – ведь этот акт самоподавления социально полностью приемлем и называется «писать для рынка», и даже используется некоторыми писателями как тест и как знак этого почётного статуса – «профессионализма».
В самом деле, чтобы отличить свободную инициативу от самоцензуры, требуется чрезвычайно некомфортный уровень бдительности. И это так легко превращается в паранойю.
В конце концов, книгу могут не издать просто потому, что она скверно написана. У редакторов есть вкус, стандарты и квалификация. Множество никудышных писателей пытаются защищаться тем, что говорят: «Они просто боятся издавать мою книгу!». Очень легко пополнить их ряды и начать видеть злой умысел в каждом отказе. Как можно быть уверенным?..
|
|
|
Есть множество слухов о случаях отказов в публикации в одном издательстве за другим, поскольку тематика книги считается опасной. Но я не знаю ни одного достоверного факта. И пока у меня нет подтверждённой информации, я не могу обсуждать все эти слухи. Я только могу рискнуть сделать предположение на тему подобрых случаев в сфере научной фантастики, когда книги были не «провоцирующими» или «шокирующими» (что бы это ни значило), а серьёзными – морально, этически, социально – и эта серьёзность пугала издателей и выглядела для них очень опасной инвестицией.
«Серьёзный» – неподходящее слово. Хотела бы я найти другое, но «искренний» убито президентом Никсоном, «аутентичный» – критиками, а от слова «порядочность» в английском языке не образуется форма прилагательного, хотя это именно то качество, о котором я говорю. Порядочность и разумность. Когда автор тщательно продумывает свой основной предмет, остро чувствует его и ясно о нём говорит – вот что я имею в виду. Слово «ясно», конечно, не предполагает логичную, разъясняющую прозу, натурализм или какой-либо еще специфический приём; ясность достигается в искусстве теми способами, которые подходят для избранной цели, и они могут быть чрезвычайно утончёнными, сложными и неясными. Умелое применение этих приёмов и составляет мастерство художника, а также требует значительных трудов.
|
|
|
Недавний фэнтези бестселлер «Чайка Джонатан Ливингстон» – серьёзная книга, без сомнения, искренняя. Но она также интеллектуально, этически и эмоционально банальна и пуста. Автор не продумал всё тщательно. Он продвигает один из красиво упакованных Быстрорастворимых Ответов, на которых мы специализируемся в этой стране. Он говорит: если ты считаешь, что ты можешь летать очень быстро – то ты можешь летать очень быстро. А если ты улыбаешься, то всё в порядке. Весь мир в порядке. Когда ты улыбаешься, то уверен, что человек, умирающий от гангрены в Камбодже, и голодающий четырёхлетний ребёнок в Бангладеше, и соседка, больная раком, сразу же почувствуют себя намного лучше и тоже улыбнутся. Это «желающее» мышление, это бездушное отрицание существования боли, поражения и смерти типично не только для крайне успешной американской литературы, но и для советских писателей, которые были «успешны» в том, в чём Замятин «провалился» – обладатели премии Сталина с их чудовищным оптимизмом. Когда ты перестаёшь задавать вопросы и впускаешь Сталина в свою душу, то дальше ты можешь только улыбаться, улыбаться и улыбаться.
Улыбка, конечно, может превратиться в усмешку отчаяния, в жуткий оскал черепа – выражение, модное среди более искушённых читателей. Современная научная фантастика, например, полна нравоучений и жутких картин разных чудовищных вариантов будущего: перенаселённые миры, где люди поедают друг друга в форме зелёных печенек; пост-холокостные мутанты ведут себя в одобряемой социально-дарвинистской манере; девять миллиардов людей погибают всякими страшными смертями от загрязнения окружающей среды по миллиарду в каждой главе, и т.д.
Я и сама такое писала, каюсь. И я действительно чувствую себя виноватой, потому что ничего из этого не отличается ни глубиной мысли, ни серьёзностью убеждений. Гибель цивилизации, рода человеческого используется так же, как и смерть одного человека в детективах об убийствах: с целью легко вызвать у читателя острые ощущения. Писатель показывает картинку с перенаселением, всемирным загрязнением окружающей среды или атомной войны – и все восклицают: «Ах! Ух! Брр!» Это животная реакция, совершенно искренняя. Но это не интеллектуальное и не моральное действие.
Жизнь человека не сводится к одним лишь животным инстинктам. Реакция – не есть действие.
Книги отчаяния чаще всего создаются с предостерегающим посылом, но я считаю, что они, как порнография, по большей части эскапистские, развлекательные, ибо они предоставляют замену действию, дают возможность слива напряжения. И поэтому они хорошо продаются. Они дают и писателю, и читателю оправдание, чтобы пронзительно кричать. Животная реакция, и ничего более. Бездумная, автоматическая реакция на жестокость. Когда вы начинаете визжать, вы перестаёте задавать вопросы.
Несмотря на все отговорки, только тогда, когда наука не просто описывает «как», но вопрошает «почему?», она становится больше, чем технологией. Когда она спрашивает «почему?», она открывает теорию относительности. Когда же наука лишь показывает «как», она изобретает атомную бомбу, а потом закрывает лицо руками и говорит: «Боже, что мы натворили?».
Когда искусство лишь показывает, «что» и «как» – это лишь пустое развлечение, неважно, оптимистично ли оно или полно отчаяния. Когда же оно вопрошает «Почему?», оно вырастает из простого эмоционального отклика в настоящую идею и в разумный этический выбор. Оно превращается из пассивной рефлексии в Действие.
И вот тогда все цензоры – и правительство, и рынок – начинают его бояться.
Но наши цензоры – это не только издатели, редакторы, распространители, рекламщики, книжные клубы и синдицированные критики. Это ещё и писатели, и читатели. Это и вы, и я. Мы сами подвергаем себя цензуре. Мы, писатели, не можем писать серьёзно, потому что боимся (и вполне обоснованно), что это не будет продаваться. А как читатели, мы не утруждаем себя распознаванием отличий: мы пассивно потребляем всё, что есть в продаже – покупаем, читаем и забываем. Мы – всего лишь «наблюдатели» и «потребители», а вовсе не читатели. Чтение – это не пассивная реакция, а действие, включающее разум, эмоции и волю. Принимать скверные книги только потому, что они – бестселлеры – то же самое, что и принимать некачественную еду, плохо сделанные машины, коррумпированное правительство, военную и корпоративную тиранию, хвалить их и называть их Американским образом жизни или Американской мечтой. Это предательство реальности. Каждое предательство и каждая принятая ложь ведут только к новым предательствам и лжи.
Так пусть же последнее слово будет за Евгением Замятиным, который кое-что понимал в правде.
«Живая литература живет не по вчерашним часам и не по сегодняшним, а по завтрашним. Это – матрос, посланный вверх, на мачту, откуда ему видны гибнущие корабли, видны айсберги и мальстремы, еще неразличимые с палубы. Его можно стащить с мачты и поставить к котлам, к кабестану, но это ничего не изменит: останется мачта – и другому с мачты будет видно то же, что первому.
Матрос на мачте нужен в бурю. Сейчас – буря, с разных сторон – SOS. Еще вчера писатель мог спокойно разгуливать по палубе, щелкая кодаком, но кому придет в голову разглядывать на пленочках пейзажи и жанры, когда мир накренился на 45 градусов, разинуты зеленые пасти, борт трещит? Сейчас можно смотреть и думать только так, как перед смертью: ну, вот умрем – и что же? Прожили – и как? Если жить – сначала, по-новому – то чем, для чего? Сейчас в литературе нужны огромные, мачтовые, аэропланные, философские кругозоры, нужны самые последние, самые страшные, самые бесстрашные "зачем?" и "дальше?".
По-настоящему живое, ни перед чем и ни на чём не останавливаясь, ищет ответов на нелепые, "детские" вопросы. Пусть ответы неверны, пусть философия ошибочна – ошибка ценнее истин: истина – машинное, ошибка – живое, истина – успокаивает, ошибка – беспокоит. И пусть даже ответы невозможны совсем – тем лучше: заниматься отвеченными вопросами – привилегия мозгов, устроенных по принципу коровьей требухи, как известно, приспособленной к перевариванию жвачки.
Если бы в природе было что-нибудь неподвижное, если бы были истины – всё это было бы, конечно, неверно. Но, к счастью, все истины – ошибочны: диалектический процесс именно в том, что сегодняшние истины – завтра становятся ошибками: последнего числа – нет.
Революция – всюду, во всем; она бесконечна, последней революции – нет, нет последнего числа.»
Примечания УКЛ:
1. Моё определение «поскольку они делают на книгах деньги» определённо освобождает от этого обвинения многих издателей – по крайней мере, их разделы художественной прозы и поэзии. Однако в качестве идеального примера того, о чём я говорю, можно понаблюдать за превращением книги в бестселлер через рекламу и продвижение, или на обычные способы публикации и распространения книг нескольких крупных НФ-издательств.
2. (Авторская пометка, 1978г.): это было написано в начале семидесятых ещё до того, как Солженицын уехал из СССР.
3. Цитата Замятина немного укорочена и реорганизована, цитируется из эссе «О литературе, революции, энтропии и прочем» Евгения Замятина, опубликованном в переводе и под редакцией Мирры Гинзбург в книге «Евгений Замятин, советский еретик», издательство Университета Чикаго, 1970г.
Примечание переводчицы:
Полный текст эссе «О литературе, революции, энтропии и прочем» можно прочесть, например, здесь: http://az.lib.ru/z/zamjatin_e_i/text_1923_o_literature.shtml
Урсула Ле Гуин, «Сталин в душах», сборник «Язык ночи», 1973г.
Перевод: Аля Клейменова, 2018г.
#сталин_в_душах
https://vk.com/ursulakleguin
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 64; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!