Опыт руководства для начинающих миллионеров 16 страница
– Нет-с, два. Моя фамилия полуфранцузская. Бель-мессов. В переводе – прекрасная обедня.
– Почему же русское окончание?
– Потому что я, всё-таки, русский, как же! Ах, Марья Игнатьевна, – обратился он, всплеснув руками, к хозяйке. – Я сейчас только с дачи, и у нас там, представьте, выпал град величиной с орех. Прямо ужас! Я захватил даже с собой несколько градин, чтобы показать вам. Где, бишь, они?
…Вот тут в кармане у меня в спичечной коробке. Гм!.. Что бы это значило? Мокрая…
Он вынул из кармана совершенно размокшую спичечную коробку, брезгливо открыл ее и с любопытством заглянул внутрь.
– Кой чёрт! Куда же они подевались. Я сам положил шесть штук. Гм!.. И в кармане мокро.
– Очень просто, – засмеялась хозяйка. – Ваши градины растаяли. Нельзя же в такую жару безнаказанно протаскать в кармане два часа кусочки льду.
– Ах, как это жалко, – сказал Бельмесов, опечаленный. – А я – то думал вам показать.
Я взглянул на него внимательнее и сказал про себя:
– Однако же, и хороший ты гусь, братец мой. Очень интересно, чем такой дурак может заниматься?
Я спросил по возможности деликатно:
– У вас свое имение? Вы помещик?
– Где там, – махнул он костистой, с ревматическими узлами на пальцах, рукой. – Служу, государь мой. Состою на службе.
Очень у меня чесался язык спросить: «на какой»? но не хотелось быть назойливым.
Я взглянул на часы, попрощался и ушел.
О Бельмесове я совершенно забыл, но на днях, придя к Марье Игнатьевне, застал его за чаем, окруженного тремя стариками, которым он что-то оживленно рассказывал.
|
|
|
– Франция, Франция! Что мне ваша Франция! Да у нас в России есть такие капиталы, обретаются такие богачи, которые Франции и не снились. Только потому, что мы скромнее, никуда не лезем, ничего не кричим – о нас и не знают. А во Франции этот Ротшильд, что ли, всё время на том и стоить, чтоб какую-нибудь штуку позаковыристее выкинуть. Купить тысячу каких нибудь там белых собак, напишет краской на брюхе у каждой «Вив ля Франс!» да и выпустить на улицу. А парижане и рады. Или яхту купить, приделает к ней колеса, да по Нотр-Даму и катается с неграми. Этак, конечно, всякий обратит внимание… А у нас народ тихий, без выдумки, без скандалу. Хе! Богачи, богачи…
Слышал ли, например, кто-нибудь из вас о таком волжском помещике – Щербакине?
– Нет, не слышали, – отозвался один из стариков. – А что?
– Да как же… Расскажу я вам такой случай: еду я пароходом по Волге. Проезжаем мы однажды, приблизительно, этак по Мамадышскому уезду. Выхожу я утром, умывшись и напившись чаю, на палубу, смотрю на берег, спрашиваю: Чья земля? – «Помещика Щербакина». – Хорошо-с. Проходить этак часа два. Я уже успел позавтракать. Брожу по палубе, взглянул на берег: «Чья земля?» Отвечают тамошние волжские пассажиры: «Помещика Щербакина». Ого, думаю. Эк тебя разбросало. Сел я обедать, съел, что полагалось, выпил две рюмки водки, пошел для моциону бродить по пароходу.
|
|
|
Спрашиваю: «Чья земля?» – «Помещика Щербакина». – Что за чёрт, думаю. Очевидно, миллионер, а я о нем ничего не слышал. Спрашиваю: «Богатый?» «Нет, говорят, так… средней руки». Что ж вы думаете? И ночью я спрашивать: – «Чья земля?» – и на другой день утром – всё говорят: «Помещика Щербакина». И это у них называется «помещик средней руки»… Вот это – края! Какие же у них должны быть «помещики большой руки».
– Что ж, долго еще тянулись «земли помещика Щербакина»? – недоверчиво спросил я.
– Да до самого обеда следующего дня. Тут как раз другой пароход подошел, нас с мели снял, поехали мы – тут скоро Щербакинские земли и кончились.
– А вы долго на мели просидели? – спросил рыжий старик.
– Да, сутки с лишним. Чуть не два дня. Волга то летом в некоторых местах так мелеет, что хоть плачь. Чуть пароход мелко сидит в воде – сразу же и сядет. Которые глубоко сидят в воде, тем легче…
– То есть, наоборот, – поправит, рыжий.
– Ну, да, то есть, наоборот, которые мельче пароходы, тем труднее, а глубокие ничего… Да-с. Вот вам и Ротшильд!
|
|
|
Я встал, отозвал хозяйку в сторону и сказал:
– Ради Бога! Откуда у вас появился этот осел?
Марья Игнатьевна немного обиделась.
– Почему же осел? Человек, как человек.
– Но ведь у него мозги чугунные.
– Не всем же быть писателями и сочинять рассказы, – сухо заметила она. – Во всяком случае, он приличный человек, хотя звезд с неба и не хватает.
Я пожал плечами, отошел от неё и подошел сейчас же к отбившемуся от компании старичку в вицмундире, с какой-то белой звездой, выглядывавшей из под лацкана вицмундира.
– Кто такой этот Бельмесов? – нетерпеливо спросил я.
– А как же! У нас же служить.
– Да чем? Что он делает?
– А как же. Инспектором у нас в уездном училищ. Где я директором состою. Дока.
– Это он-то дока?
– Он. Вы бы посмотрели, как он на экзаменах учеников спрашивает. Любо-дорого посмотреть. Уж его не надуешь, не проведешь за нос. Он, как говорится, достанет. Посмотрели бы вы, каким он орлом на экзамене…
– Много бы я дал, чтобы посмотреть! – вырвалось у меня.
– В самом деле хотите? Это можно устроить. Завтра у нас, как раз, экзамены, – приходите.
По сторонним, правда, нельзя, но мы вас за какого-нибудь почетного попечителя выдадим. Вы же, кстати, и пишете – вам любопытно будет… Среди учеников такие типы встречаются… Умора! Смотрите, только нас не опишите! Хе-хе! Вот вам и адресок. Право, приезжайте завтра. Мы гласности не боимся.
|
|
|
За длинным столом, покрытым синим сукном, сидело пятеро. Посредине любезный старик с белой звездой, а справа от него торжественный, свеже-накрахмаленный Бельмесов, Иван Демьяныч. Я вскользь осмотрел остальных и скромно уселся сбоку на стул.
Солнце бегало золотыми зайчиками по столу, по потолку и по круглым стриженным головенкам учеников. В открытое окно заглядывали темнозеленые ветки старых деревьев и приветливо, ободрительно кивали детям: «ничего, мол. Всё на свет перемелется – мука будет. Бодритесь, детки…»
– Кувшинников, Иван, – сказал Бельмесов. А подойди к нам сюда, Иван Кувшинников
…Вот так. – Сколько будет пятью-шесть, Кувшинников, а?
– Тридцать.
– Правильно, молодец. Ну, а сколько будет, если помножить пять деревьев на шесть лошадей?
Мучительная складка перерезала загорелый лоб Кувшинникова Ивана.
– Пять деревьев на шесть лошадей? Тоже тридцать.
– Правильно. Но тридцать – чего? Молчал Кувшинников.
– Ну, чего же – тридцать? Тридцать деревьев или тридцать лошадей?
У Кувшинникова зашевелились губы, волосы на голове и даже уши тихо затрепетали.
– Тридцать… лошадей.
– А куда же девались деревья? – иронически прищурился Бельмесов. – Не хорошо, тезка, не хорошо… Было всего шесть лошадей, было пять деревьев и вдруг – на тебе! – тридцать лошадей и ни одного де рева… Куда же ты их дел?! С кашей съел или лодку себе из них сделал?
Кто-то на задней парте печально хихикнул. В смехе слышалось тоскливое предчувствие собственной гибели.
Ободренный успехом своей остроты, Иван Демьяныч продолжал:
– Или ты думаешь, что из пяти деревьев выйдут двадцать четыре лошади? Ну, хорошо: я тебе дам одно дерево – сделай ты мне из него четыре лошади. Тебе это, очевидно, легко, Кувшинников, Иван, а? Что ж ты молчишь, Иван, а? Печально, печально. Плохо твое дело, Иван. Ступай, брат!
– Я знаю, – тоскливо промямлил Кувшинников. – Я учил.
– Верю, милый. Учил, но как? Плохо учил. Бессмысленно. Без рассуждения. Садись, брать, Иван. Кулебякин, Илья! Ну… ты нам скажешь, что такое дробь?
Дробью называется часть какого-нибудь числа.
Да? Ты так думаешь? Ну, а если я набью ружье дробью, это будет часть какого числа?
– То дробь не такая, – улыбнулся бледными губами Кулебякин. – То другая.
– Откуда же ты знаешь, о какой дроби я тебя спросил? Может быть, я тебя спросил о ружейной дроби? Вот если бы ты был, Кулебякин, умнее, ты бы спросил: о какой дроби я хочу знать: о простой или арифметической?… И на мой утвердительный ответ, что – о последней – ты должен был ответить: «арифметической дробью называется – и так далее»… Ну, теперь скажи ты нам, какие бывают дроби?
– Простые бывают дроби, – вздохнул обескураженный Кулебякин, – а также десятичные.
– А еще? Какая еще бывает дробь, а? Ну, скажи-ка?
– Больше нет, – развел руками Кулебякин, будто искренно сожалея, что не может удовлетворить еще какой-нибудь дробью ненасытного экзаменатора.
– Да? Больше нет? А вот если человек танцует, и ногами дробь выделывает – это как же?
По твоему, не дробь? Видишь ли что, мой милый… Ты, может быть, и знаешь арифметику, но русского языка нашего великого, разнообразного и могучего русского языка – ты не знаешь. И это нам всем печально. Ступай, брать, Кулебякин, и на свободе кое о чем подумай, брат, Кулебякин. Лысенко! Воть ты, Лысенко, Кондратий, скажешь нам, что тебе известно о цепном правиле? Ты знаешь цепное правило?
– Знаю.
– Очень хорошо-с. Ну, а цепное исключение тебе известно?
Лысенко метнул в сторону товарищей испуганным глазом и, повесив голову, умолк.
– Ну, что же ты, Лысенко? Ведь говорят же: нет правила без исключений. Ну, вотъ ты мне и ответь: есть в цепном правиле цепное исключение?
Стараясь не шуметь, я отодвинул стул, тихонько встал и, сделав общий поклон, направился к выходу.
Любезный директор с белой звездой тоже встал, догнал меня в передней и сказал, подмигивая на экзаменационную комнату:
– Ну, как?… Не говорил ли я, что дока. Так и хапает, так и режет. Орел! Да только, жалко, не жилец он у нас… Переводят с повышением в Харьков. А жалко… Я уж не знаю, что мы без него и делать будем?… Без орла-то!
Мнемоника в обиходе
Я отхлебнул глоток ликера из тонкой хрупкой рюмочки и, разнеженный, утомленный плотным завтраком, спросил со сладкой истомой:
– Значить, завтра утром вы мне позвоните по телефону?
– Да, да, конечно, – ответил мне приятель. – А, кстати, – какой номер вашего телефона?
– Хорошо, что вспомнили – в книжке он не значится. Запишите: пятьдесят четыре – двадцать шесть.
Приятель пожал плечами с выражением заправского лентяя:
– Зачем же записывать? Я и так запомню. Как вы говорите?
– Пятьдесят четыре – двадцать шесть. Он вслушался внимательно в эту цифру и медленно повторил:
– Пять-де-сят че-ты-ре двад-цать шесть. Для одного человека немного.
– Не забудете? – спросить я недоверчиво.
– Ну, чего ж тут забывать. Дело простое: шестьдесят четыре – двадцать шесть.
– Не шестьдесят четыре, а пятьдесят четыре.
– Ага! Пятьдесят четыре… Значит, так: первая половина пятьдесят четыре, вторая двадцать шесть; значит, первая половина вдвое больше второй.
– Что вы! Вторая половина, умноженная на два, дает не пятьдесят четыре, а только пятьдесят два.
– Ага! – согласился приятель глубокомысленно. – Тогда это просто: значить, вторая половина множится на два и к произведению прибавляется два. Видите, как просто.
– В этой простоте есть недостаток, – критически заявил я. – По вашей системе вы можете звонить по номеру двадцать шесть – двенадцать.
– Ну, что вы! Почему?
– То же самое выйдет: вторая половина множится на два и к произведению прибавляется два.
– Ах, черт возьми, действительно… Какой вы говорите, ваш номер?
– Пятьдесят четыре – двадцать шесть.
– Ну, вот. Значить, первым долгом нужно укрепить в памяти вторую половину номера и отсюда уже исходить. Вторая половина – какая?
– Двадцать шесть.
– Прекрасно. Цифра двадцать шесть. Как же ее запомнить? Предположим, у меня на руках и на ногах двадцать пальцев … Затем – шесть. Как же запомнить шесть?
– Запомните, – посоветовал я, – что шесть это перевернутое девять.
– Вы думаете? – спросил приятель сосредоточенно. – Нет, это не годится: если шесть суть перевернутое кверху ногами девять, то и девять суть перевернутое кверху ногами шесть.
Я, как мне показалось, нашел выход.
– Знаете что? Возьмите карандаш, клочок бумажки и запишите.
– Нет, зачем же. Можно и так запомнить. Вы видите, как просто: для того, чтобы найти первую половину цифры, нужно вторую половину помножить на два и прибавить двойку же. Теперь весь вопрос, как запомнить вторую половину… Гм! Предположим, двадцатипятирублевая бумажка и серебряный рубль… Итого двадцать шесть…
– Сложно, – забраковал я. – Сколько вам лет?
– Тридцать два.
– Тридцать два? Так, так… Значить, если вычтем из тридцати двух двадцать шесть, у нас получится … шесть! Видите? Значить, вычитая из цифры ваших лет цифру шесть, вы получите искомую вторую половину.
– Это, конечно, хорошо, но как я запомню цифру шесть?
– Ну, вот… такого пустяка не запомните!
– Конечно. Почему шесть, а не восемь, не пять?.
– Ну, можно запомнить так: у вас на руке пять пальцев и… ну, и еще серебряный рубль.
– Нет, этак, пожалуй, запутаешься: тридцать два го да, пять пальцев и один рубль. Как это так возможно: из моего возраста вычитать пять пальцев? Абсурд!
– Тогда запоминайте сами, – обиженно возразил я.
– И запомню.
– Человек! Дайте вместо этой сладкой дряни какого-нибудь другого ликера. Бенедиктину, что ли.
– Вот и запомнил, – обрадовался приятель. – Вторая половина вашего телефона – равняется количеству букв в слов «бенедиктин».
– Что вы! Там нужно тринадцать, а в слов «бенедиктин» всего одиннадцать букв.
– Ну, значить, прибавить к количеству букв в слове «бенедиктин» еще цифру два и помножить на два.
– Ой-ой, как сложно! Вы потом так запутаетесь, что с ума сойдете. Я вам советую запомнить не «бенедиктин», а «бенедиктинчик». Во-первых, оно звучит ласковее, а, во-вторых, оно имеет ровно тринадцать букв.
Он сосредоточенно нахмурился.
– Как вы говорите? Бенедиктинчик … Черт знает, какое глупое слово. Значить, два бенедиктинчика, помноженные на два, плюс цифра два… Нет, эту систему придется бросить. Подойдем с другой стороны. Какой номер вашего телефона?
– Пятьдесят четыре – двадцать шесть.
– Мой отец умер пятидесяти семи лет, а старшая сестра двадцати одного года. Пятьдесят семь – двадцать один … Значит, отец умер на три года позже телефона, а сестра не дотянула до второй половины вашего телефона на пять лет.
– Зачем вы трогаете покойников! – кротко упрекнул я. – И как сестра ваша могла «не дотянуть до второй половины моего телефона на пять лет». Нет, это можно сделать гораздо проще: сумма цифр пятидесяти четырех равняется девяти, и сумма цифр двадцати шести равняется восьми.
– Ну? – скептически протянул приятель.
– А сумма цифр восьми и девяти равняется семнадцати.
– Ну-с? – ледяным тоном поощрял приятель.
– А сумма цифр семнадцати равняется… восьми.
– Что же из этого следует?
Я растерялся под его холодным взглядом …
– Ну, значит, восемь … Запомните цифру восемь. Пять и три … или четыре и четыре…
– Ну-сссс?…
– Я не могу так, когда вы на меня смотрите иронически. Вы меня нервируете!.. Тогда считайте сами.
– Сделайте одолжение! Я уже знаю; это очень просто. Крымская война была в котором году?
– В Пятьдесят четвертом.
– Ну, вот вам! Если теперь мы из Тридцатилетней войны вычтем цифру четыре… Гм … Только как бы мне запомнить цифру четыре?
Он сталь раздражать меня.
– Очень просто, – усмехнулся я. – Вычтите из пяти пальцев серебряный рубль. Он холодно возразил:
– Эту систему мы уже забраковали.
– Так запишите в книжку просто цифру четыре. – Действительно… – обрадовался он, но тотчас же, заметив мою ядовитую улыбку, спохватился; – нет, зачем же записывать… я и так запомню… Гм … Четыре … Нашел! Четыре страны света! Итак: Крымская война, а затем Тридцатилетняя, минус четыре страны света. Вот видите, как просто!
Встретился я с ним через три дня в фойе театра.
– Что ж это вы, – с упреком сказал я. – Обещали позвонить, я сидел, ждал, как дурак, а вы и думать забыли?
В его голосе прозвучало плохо скрытое раздражение.
– А вы-то тоже хороши … Я не знал, что вы даете номера телефонов ваших возлюбленных!!
– Вы… в уме?
– Вот вам и в уме. Позвонил я, спрашиваю: «это номер пятьдесят четыре – два?» – «Да», – говорить мужской голос. Я, конечно, прошу вас: «Позовите, говорю, Илью Ивановича Брандукова». – Вдруг мужской голос как заорет: «Убирайтесь к черту с вашим Брандуковым. Я и так догадывался о его шашнях с моей женой, а тут еще и по телефону сюда к нему, как домой, звонят. Скажите, что я его отколочу при первой же встрече!!». Я разозлился не на шутку.
– А кой черт просил вас звонить по телефону пятьдесят четыре – два, когда мой телефон пятьдесят четыре – двадцать шесть.
– Ну-у?… – Да позвольте … Ведь я запоминал: Крымская война. Так?
– Так.
– Потом Семилетняя.
– Тридцатилетняя, черт вас подери, Тридцатилетняя.
– Что вы говорите?! То-то, когда я вычел пять частей света…
– Вот идиотство!! Не пять частей света, а четыре страны света. Если память куриная, нужно было не тянуть жилы, а просто вынуть карандаш, да и записать номер телефона!! Записать, а не ссорить меня с номером пятьдесят четыре – два!!
Разозлился и он.
– И вы-то тоже хороши! Позвонил я по первому попавшемуся номеру и сразу наткнулся на вашу любовную историю. Значить, по теории вероятности, если в Петербурге шестьдесят тысяч телефонов…
– О, – скромно возразил я. – Вы забываете торговые учреждения, банки и департаменты …
Но он и тут меня срезал.
– Э, милый мой! Теперь и в департаментах женщины служат!
Против этого ничего нельзя было возразить.
Дата добавления: 2019-02-22; просмотров: 151; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!