XV. Лекарство Лукреции Борджиа 12 страница
— Я убью тебя, если ты сделаешься его женой, — угроза вырвалась из груди моей глухим и хриплым звуком. — Ты моя, я не отпущу, не отдам тебя — я слишком люблю тебя!..
Я охватил рукой ее стан и крепко прижал ее к себе, а правой рукой невольно схватился за кинжал, все еще торчавший у меня за поясом.
Ванда устремила на меня долгий, невозмутимо-спокойный, непонятный взгляд.
— Таким ты нравишься мне, — спокойно проговорила она. — Теперь ты похож на мужчину — ив эту минуту я почувствовала, что я еще люблю тебя.
— Ванда!.. — От восторга у меня выступили слезы на глаза… Я склонился к ней, покрывал поцелуями ее очаровательное личико, а она, вдруг залившись звонким, веселым смехом, сказала:
— Довольно с тебя наконец твоего идеала? Доволен ты мной?
— Что ты… говоришь? Не серьезно же ты…
— Серьезно то, что я люблю тебя, одного тебя! — весело продолжала она. — А ты, милый, глупый, не замечал, не понимал, что все это была только шутка, игра… не видал, как трудно мне бывало часто наносить тебе удар, когда мне так хотелось бы обнять твою голову и поцеловать тебя…
Но теперь все это кончено, кончено — правда? Я лучше провела свою жестокую роль, чем ты ожидал от меня, — теперь ты будешь рад обнять свою добрую, умненькую и… хорошенькую женочку правда? Мы заживем…
— Ты будешь женой моей! — воскликнул я, не помня себя от счастья.
— Да, женой… дорогой мой, любимый… — прошептала Ванда, целуя мои руки.
|
|
|
Я поднял ее и прижал к себе.
— Ну вот, ты больше не Григорий, не раб — ты снова мой Северин, дорогой муж мой…
— А он… его ты не любишь? — взволнованно спросил я.
— Как мог ты даже поверить, что я люблю этого грубого человека! Но ты был в ослеплении… Как болело у меня сердце за тебя!..
— Я готов был покончить с собой…
— Ах, я и теперь дрожу при одной мысли, что ты уже был в Арно…
— Но ты же меня и спасла! — нежно воскликнул я. — Ты пронеслась над рекой и улыбнулась — и улыбка твоя вернула меня к жизни.
* * *
Странное чувство я испытываю теперь, когда держу ее в объятиях и она, тихая, молчаливая, покоится у меня на груди и позволяет мне целовать себя и улыбается…
Мне кажется, что я вдруг пришел в себя после лихорадочного бреда или что я, после кораблекрушения, во время которого долгие дни боролся с волнами, ежеминутно грозившими поглотить меня, вдруг оказался наконец выброшенным на сушу.
* * *
— Ненавижу эту Флоренцию, где ты был так несчастлив! — сказала она, когда я уходил, желая ей покойной ночи. — Я хочу уехать отсюда немедленно, завтра же. Будь добр, займись вместо меня несколькими письмами, а пока ты будешь писать их, я съезжу в город и покончу с прощальными визитами. Согласен?
|
|
|
— Конечно, конечно, милая, добрая моя женочка, красавица моя!
* * *
Рано утром она постучалась в мою дверь и спросила, хорошо ли я спал. Как она очаровательно добра и приветлива! Никогда бы я не подумал, что кротость ей так к лицу.
* * *
Вот уже больше четырех часов как она уехала; я давно окончил письма и сижу в галерее и смотрю вдоль улицы, не увижу ли вдали ее коляску.
Мне становится немножко тревожно, хотя, видит Бог, у меня нет никакого повода для сомнений или опасений. Но что-то давит мне грудь, не могу от этого отделаться. Быть может, это страдания минувших дней набросили тень на мою душу и еще не рассеялась эта тень…
* * *
Вот и она — вся сияющая счастьем, довольством.
— Все хорошо? — спросил я, нежно целуя ее руку.
— Да, моя радость, и мы сегодня ночью уедем. Помоги мне уложить чемоданы.
* * *
Когда свечерело, она попросила меня самого съездить на почту, сдать ее письма. Я взял ее коляску и через час вернулся.
— Госпожа спрашивала вас, — сказала мне, улыбаясь, негритянка, когда я подымался по широкой мраморной лестнице.
— Был кто-нибудь?
— Никого не было, — ответила она и уселась на ступеньках, сжавшись в комок, как черная кошка.
|
|
|
Я медленно прохожу через зал и останавливаюсь у двери ее спальни.
Тихо отворив дверь, я раздвигаю портьеру. Ванда лежит на оттоманке и, по-видимому, не замечает меня. Как хороша она в серебристо-сером шелковом платье, предательски облегающем ее дивные формы, оставляя обнаженными ее прекрасные бюст и руки.
Волосы ее подхвачены продетой в них черной бархатной лентой. В камине пылает яркий огонь, фонарик проливает свой красный свет, вся комната словно утопает в крови.
— Ванда! — окликаю я ее наконец.
— О Северин! — радостно восклицает она. — Как нетерпеливо я ждала тебя!
Она вскочила, крепко обняла меня, затем снова опустилась на великолепные подушки и хотела привлечь меня к себе, но я мягко опустился к ее ногам и положил ей голову на колени.
— Знаешь… я сегодня очень влюблена в тебя, — прошептала она, отвела с моего лба опустившуюся прядку волос и поцеловала меня в глаза. — Как хороши глаза твои!.. Они всегда мне нравились в тебе больше всего, а сегодня — они меня совсем опьяняют… Я изнемогаю…
Она потянулась всем своим прекрасным телом и нежно блеснула глазами из-под полусомкнутых ресниц.
— А ты… ты холоден совсем… словно в руках у тебя полено… Погоди, я и тебя настрою влюбленно!..
|
|
|
И она снова прильнула, ласкаясь и лаская, к моим губам.
— Я не нравлюсь тебе больше! Мне надо, по-видимому, снова стать жестокой — сегодня я слишком добра к тебе. Знаешь, глупенький, я немножко побью тебя хлыстом…
— Перестань, дитя…
— Я так хочу!
— Ванда!
— Поди сюда, дай мне связать тебя… — она шаловливо пробежала через всю комнату. — Я хочу видеть тебя влюбленным — по-настоящему, понимаешь? Вот и веревки. Только сумею ли я еще?
Она начала с того, что связала мне ноги, потом крепко прикрутила руки за спиной, потом связала меня по рукам, как преступника.
— Вот так! — весело и удовлетворенно сказала она. — Пошевельнуться можешь еще?
— Нет.
— Отлично.
Затем она сделала петлю из толстой веревки, набросила ее на меня через голову, сдвинула ее до самых бедер, потом плотно стянула петлю и привязала меня к колонне.
Необъяснимый ужас охватил меня в эту минуту.
— У меня такое чувство, точно мне предстоит казнь, — тихо сказал я.
— Сегодня ты и должен хорошенько отведать хлыста! — воскликнула Ванда.
— Тогда надень и меховую кофточку, прошу тебя.
— Это удовольствие я могу доставить тебе, — ответила она, доставая кацавейку и, улыбаясь, надевая ее.
Потом она сложила руки на груди и остановилась, глядя на меня полузакрытыми глазами.
— Знаешь ты историю об осле Дионисия-тирана? — спросила она.
— Помню, но смутно, — а что?
— Один придворный изобрел для тирана Сиракузского новое орудие пытки — железного осла, в который запирался приговоренный к смерти и ставился на огромный пылающий костер.
Когда железный осел накалялся и приговоренный начинал кричать в муках, — казалось, что ревет сам осел, так звучали изнутри его крики.
Дионисий одарил изобретателя милостивой улыбкой и, чтобы тут же произвести опыт с его изобретением, приказал заключить в железного осла самого изобретателя, первым.
История эта чрезвычайно поучительна.
Ты привил мне эгоизм, высокомерие, жестокость — пусть же ты сделаешься первой жертвой своего злого дела. Теперь я действительно нахожу удовольствие в сознании своей власти, в злоупотреблении этой властью над человеком, одаренным умом, И чувством, и волей, как и я, — над мужчиной, который умственно и физически сильнее меня, и в особенности, в особенности над Человеком, который любит меня.
Любишь ты меня?
— До безумия! — воскликнул я.
— Тем лучше… Тем большее наслаждение доставит тебе то, что я сейчас хочу сделать с тобой…
— Но что с тобой? Я не понимаю тебя… В глазах твоих действительно блестит сегодня жестокость… и так изумительно, хороша ты… Совсем, совсем «Венера в мехах»…
Ничего не ответив, Ванда обвила рукой мою шею и поцеловала меня.
В этот миг меня снова охватил могучий, фанатический взрыв моей страсти.
— Где же хлыст? — спросил я.
Ванда засмеялась и отступила на два шага.
— Так ты во что бы то ни стало хочешь хлыста? — воскликнула она, надменно закинув голову.
— Да.
В одно мгновенье лицо Ванды совершенно изменилось, точно исказилось гневом — на миг она мне даже показалась некрасивой.
— В таком случае возьмите хлыст! — громко воскликнула она.
И в ту же секунду раздвинулся полог ее кровати и показалась черная курчавая голова грека.
Вначале я онемел, оцепенел. Положение было до омерзительности комично — я сам громко расхохотался бы, если бы оно не было в то же время так безумно печально, так позорно для меня.
Это превосходило пределы моей фантазии. Дрожь пробежала у меня по спине, когда я увидел своего соперника в его высоких верховых сапогах, в узких белых рейтузах, в щегольской бархатной куртке… и взгляд мой остановился на его атлетической фигуре.
— Вы в самом деле жестоки, — сказал он, обернувшись к Ванде.
— Я только жажду наслаждений, — ответила она с неудержимым юмором. — Одно наслаждение — делать жизнь ценной. Кто наслаждается, тому тяжело расставаться с жизнью; кто страдает или терпит лишения, тот приветствует смерть, как друга.
Но кто хочет наслаждаться, тот должен принимать жизнь весело, — в том смысле, как это понимали древние, — его не должно страшить наслаждение, взятое за счет страданий других, он никогда не должен знать жалости, он должен запрягать других, как животных, в свой экипаж, в свой плуг людей, чувствующих и жаждущих наслаждений, как и он сам, — превращать в своих рабов, без сожаления, без раскаяния эксплуатировать их на службе себе, для своего удовольствия, не считаясь с тем, не справляясь о том, хорошо ли они себя при этом чувствуют, не гибнут ли они.
Всегда он должен помнить одно, одно твердить себе: если бы я так же был в их руках, как они в моих, они бы так же поступали со мной, и мне пришлось бы оплачивать их наслаждения своим потом, своей кровью, своей душой.
Таков был мир древних. От века наслаждение и жестокость, свобода и рабство шли рука об руку. Люди, желающие жить подобно олимпийским богам, должны иметь рабов, которых они могут бросать в свои пруды, гладиаторов, которых они заставляют сражаться во время своих роскошных пиров, — и не принимать к сердцу, если на них при этом брызнет немного крови.
Ее слова совершенно отрезвили меня.
— Развяжи меня! — гневно крикнул я.
— Разве вы не раб мой, не моя собственность? Не угодно ли, я покажу вам договор?
— Развяжите меня! — громко и с угрозой крикнул я. — Иначе… — и я рванул веревки.
— Может он вырваться, как вы думаете? Ведь он грозил убить меня.
— Не беспокойтесь, — ответил грек, потрогав мои узлы.
— Я закричу «на помощь»…
— Никто не услышит вас, и никто не помешает мне снова глумиться над вашими священнейшими чувствами и легкомысленно играть вами… — говорила Ванда, повторяя с сатанинской насмешкой фразы из моего письма к ней. Находите вы меня в эту минуту только жестокой и безжалостной — или я готовлюсь сделать низость, пошлость ! Говорите же. Любите вы меня еще или уже только ненавидите и презираете? Вот хлыст, возьмите… — она протянула его греку, быстро подошедшему ко мне.
— Не смейте! — крикнул я, весь дрожа от негодования. — Вам я не позволю…
— Это вам только кажется оттого, что на мне нет мехов… — с невозмутимой улыбкой проговорил грек и взял с кровати свою короткую соболью шубу.
— Я от вас в восторге! — воскликнула Ванда, поцеловав его и помогая ему надеть шубу.
— Вы хотите, чтобы я в самом деле избил его хлыстом?
— Делайте с ним что хотите! — ответила она.
— Животное! — закричал я, не помня себя.
Грек окинул меня своим холодным взглядом тигра и взмахнул хлыстом, чтоб попробовать его, хлыст со свистом прорезал воздух, мускулы грека напряглись… а я был привязан, как Марсий, и вынужден был смотреть, как изловчался Аполлон сдирать с меня кожу…
Блуждающим взором обводил я комнату и остановился на из потолке, где филистимляне ослепляли Самсона, лежащего у ног Далилы. Картина показалась мне в ту минуту ярким и вечным символом страсти, сладострастия, любви мужчины к женщине.
— Каждый из нас, в сущности, тот же Самсон, — думал я, — и каждому из нас так или иначе изменяет в конце концов женщина, которую он любит, — носит ли она лохмотья или собольи меха.
— Ну-с, поглядите теперь, как я буду дрессировать его.
У него сверкнули зубы, и лицо его приняло то кровожадное выражение, которое испугало меня в нем при первой же встрече.
И он начал наносить мне удар за ударом. Так беспощадно, так ужасно, что я съеживался под каждым ударом и от боли начинал дрожать всем телом… даже слезы ручьями текли у меня по щекам…
А Ванда лежала в своей меховой кофточке на оттоманке, опираясь на руку, глядя на меня с жесгоким любопытством и катаясь от смеха.
Нет сил, нет слов описать это чувство унижения, мучения от руки счастливого соперника…
Я изнемогал от стыда и отчаяния.
И что самое позорное, вначале я находил какую-то фантастическую, сверхчувствительную прелесть в своем жалком положении — под хлыстом Аполлона и под жестокий смех моей Венеры.
Но Аполлон вышиб удар за ударом всю эту дикую поэзию — и я наконец, стиснув в бессильной ярости зубы, проклял и сладострастную фантасмагорию, и женщину, и любовь.
Теперь только я вмиг увидел с ужасающей ясностью, куда заводит мужчину — от Олоферна и Агамемнона слепая страсть, разнузданное сладострастие — в мешок, в сети предательницы-женщины… горе, рабство и смерть она несет ему.
Мне казалось, что я пробудился от сна.
Кровь уже выступала у меня под его хлыстом, я извивался, как червь, которого давят ногой, а он все продолжал хлестать без жалости и пощады, и она продолжала смеяться без жалости и пощады, запирая на замки в то же время уложенные чемоданы, надевая дорожную шубу, и смех ее еще доносился, когда она, под руку с ним, сходила с лестницы и усаживалась в коляску.
Потом все стихло на минуту.
Я прислушивался, затаив дыхание.
Вот захлопнулась дверца экипажа, лошади тронулись… еще несколько минут доносился стук колес…
Все было кончено.
* * *
С минуту я думал о мести, хотел убить его, — но ведь я был связан проклятым договором. Мне ничего другого не оставалось как оставаться верным слову и стискивать зубы.
* * *
Первым моим чувством после пережитой жестокой катастрофы была страстная жажда трудов, опасностей, лишений. Мне хотелось пойти в солдаты и отправиться в Азию или в Алжир, но мой отец был стар и болен и потребовал меня к себе.
И вот я тихо вернулся на родину и в течение двух лет помогал отцу нести заботы, вести хозяйство, учился всему, чему не научился до тех пор, и томительно жаждал труда, работы, исполнения обязанностей как живительного глотка свежей воды.
Через два года умер мой отец, и я стал помещиком, но в моей жизни это ничего не изменило. Я сам надел на себя трудовые колодки и жил и потом так же разумно, как будто бы мой старик по-прежнему стоял за моей спиной и смотрел через мое плечо своими большими умными глазами.
Однажды я получил с почты какой-то ящик и одновременно с ним письмо.
Я узнал почерк Ванды.
Со странным волнением вскрыл я его и прочел:
«Милостивый государь!
Теперь, когда прошло больше трех лет после той ночи во Флоренции, я могу признаться Вам наконец, что я Вас сильно любила, но Вы сами задушили мое чувство своей фантастической рабской преданностью, своей безумной страстью.
С той минуты, когда Вы сделались моим рабом, я почувствовала, что не могу быть Вашей женой, но меня уже тогда увлекла мысль осуществить для Вас Ваш идеал и, быть может, излечить Вас, — сама наслаждаясь восхитительной забавой…
Я нашла того сильного мужчину, которого искала, который мне был нужен, — и я была с ним так счастлива, как только можно быть счастливым на этом смешном комке глины, на нашем земном шаре.
Но счастье мое было, как и всякое человеческое счастье, недолговечно. Около года тому назад он погиб на дуэли, и я живу с тех пор в Париже жизнью Аспазии.
Как живете Вы? В Вашей жизни нет, я думаю, недостатка ярком свете, если только Ваша фантазия потеряла свою власть над Вами и развернулись те свойства Вашего ума и Вашей души, которые так сильно увлекли меня вначале и привлекли меня Вам, — ясность мысли, мягкость сердца и, главное, нравственная серьезность .
Я надеюсь, что Вы выздоровели под моим хлыстом. Лечение было жестоко, но радикально. На память о том времени и о женщине страстно любившей Вас, я посылаю Вам картину бедного немца.
„Венера в мехах“ ».
Я не мог не улыбнуться.
И, глубоко задумавшись о минувшем, я увидел вдруг живо перед собой прекрасную женщину в опушенной горностаем бархатной кофточке, с хлыстом в руке… и я снова улыбнулся рассматривая картину, и над женщиной, которую так безумно любил, и над меховой кофточкой, так восхищавшей меня когда-то, и над хлыстом… улыбнулся, наконец, и над своими собственными страданиями и сказал себе:
— Лечение было жестоко, но радикально. И главное — я выздоровел.
* * *
— Ну-с, какова же мораль этой истории? — спросил я Северина, положив рукопись на стол.
— Та, что я был осел, — отозвался он, не поворачивая головы; он как будто стыдился. — Если бы я только догадался ударить ее хлыстом!
— Курьезное средство! — заметил я. — Для твоих крестьянок оно могло бы еще…
— О, эти привыкли к нему! — с живостью воскликнул он. Вообрази себе только его действие на наших изящных, нервных, истеричных дам…
— Какова же мораль?
— Что женщина, какой ее создала природа и какой ее воспитывает в настоящее время мужчина, является его врагом и может быть только или рабой его, или деспотом, но ни в каком случае не подругой, не спутницей жизни. Подругой ему она может быть только тогда, когда будет всецело уравнена с ним в правах и будет равна ему по образованию и в труде. Теперь же у нас только один выбор: быть молотом или наковальней. И я, осел, был так глуп, что допустил себя стать рабом женщины, — понимаешь? Отсюда мораль истории: кто позволяет себя хлестать, тот заслуживает того, чтобы его хлестали. Мне эти удары послужили, как видишь, на пользу, — в моей душе рассеялся розовый метафизический туман, и теперь никому никогда не удастся заставить меня принять священных обезьян Бенареса [2] или петуха Платона [3] за живой образ Божий.
Губительница душ[4]
I. Предсказание
Громкий, пронзительный крик, словно рев раненого тигра, внезапно раздался в тишине чудного летнего вечера. Рысью бежавшие лошади остановились как вкопанные; кучер набожно перекрестился, а сидевший в коляске молодой офицер невольно вздрогнул и устремил взор по направлению к месту, откуда послышался крик.
— Что это такое? — спросил он.
— Должно быть, кто-нибудь зовет на помощь, — отвечал дородный, упитанный кучер.
— Если я не ошибаюсь, крик раздался со стороны реки.
В эту минуту до слуха путников долетел второй жалобный, душу раздирающий вопль, и что-то тяжелое упало в воду.
Дата добавления: 2019-02-13; просмотров: 115; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!