Из книги «Жертвенные песни» («Гитанджали»), 1910 22 страница
Комола написала: «Сриджукто Тариничорон Чоттопаддхай» – и спросила:
– Нигде не ошиблась?
– Нет, – ответил Ромеш. – Напиши-ка еще и название своей деревни.
И она снова вывела: «Дхобапукур».
Так, с большими предосторожностями, Ромеш собрал кое-какие сведения о жизни девушки. Но это едва ли облегчило задачу. Он стал думать, как быть дальше. Вполне возможно, что муж ее утонул. Но если даже Ромеш отыщет дом свекра Комолы, неизвестно, примут ли ее там. А отправить девушку к дяде было бы, пожалуй, слишком жестоко. Что будет с ней после того, как все узнают, что она столько времени пробыла в доме другого мужчины? Как посмотрят на нее люди? Возможно, муж Комолы все же остался в живых? Но захочет ли, посмеет ли он принять ее? Где бы Ромеш ни бросил эту девушку, она утонет, как в бездонном океане.
Только в качестве жены мог Ромеш оставить у себя Комолу, но назвать ее своей женой он не имел права. Однако отправить ее было некуда.
Яркий образ этой девушки, Лакшми домашнего очага, который кистью вдохновенной любви запечатлел он на картине будущего, пришлось стереть.
Оставаться в родной деревне Ромеш не мог и с мыслью о том, что он найдет какой-нибудь выход, лишь затерявшись в сутолоке Калькутты, отправился туда вместе с Комолой. Приехав в Калькутту, Ромеш постарался снять квартиру как можно дальше от того места, где жил раньше.
Комоле не терпелось скорей увидеть большой город. В первый же день по приезде она уселась у окна и со все возрастающим интересом принялась следить за непрерывно движущимся людским потоком. Единственная их служанка давно жила в Калькутте, поэтому она считала изумление Комолы невероятной глупостью и то и дело сердито ворчала:
|
|
|
– Ну, чего рот разинула? Выкупалась бы лучше – смотри, как поздно!
Служанка была приходящая и вечером уходила домой. Постоянную найти не удалось.
«Разделить ложе с Комолой я не могу. Но как бедная девушка одна проведет ночь в незнакомом месте?» – раздумывал Ромеш.
После ужина, когда служанка ушла, Ромеш сказал:
– Ложись спать, а я еще немного посижу.
Он взял первую попавшуюся книгу и сделал вид, что читает. Усталая Комола скоро заснула.
Так прошла эта первая ночь. На другой день Ромешу тоже под каким-то предлогом удалось уложить Комолу спать. Было очень жарко, и сам он устроился на небольшой открытой веранде перед спальней. Долго лежал Ромеш, раздумывая над своим положением. И только поздно ночью наконец уснул.
Около трех часов ему вдруг почудилось, что он не один; он почувствовал, что рядом колышется опахало. Ромеш притянул к себе девушку и сонно пробормотал:
– Спи, Шушила, не надо меня обмахивать.
|
|
|
Комола прижалась к нему и сладко уснула.
Рано утром Ромеш проснулся и вздрогнул: правая рука Комолы обвилась вокруг его шеи, а сама она, с милой непосредственностью, наивно пользуясь своим правом жены, склонила голову ему на грудь. Ромеш смотрел на спящую девушку, и глаза его наполнились слезами: разве может он разорвать это доверчивое, нежное объятие? Он вспомнил, как ночью она потихоньку обмахивала его веером. И все же с глубоким вздохом он бережно разомкнул ее руки и поднялся с постели.
После долгих размышлений Ромеш решил поместить Комолу в женский пансион. Это хоть на время избавит его от забот.
– Комола, ты хочешь учиться? – спросил он однажды.
Она посмотрела на него, словно желая сказать: что это значит?
Ромеш принялся рассуждать о пользе и удовольствии, которые принесут ей занятия, уговоры его были излишни. Комола сразу же заявила:
– Поучи меня.
– Для этого тебе надо ходить в школу.
– В школу? – удивилась Комола. – Разве такие взрослые, как, я, ходят в школу?
– В школе учатся девушки и постарше, – ответил он, улыбнувшись той гордости, с которой Комола говорила о своем возрасте.
Она больше не возражала, и однажды Ромеш отвез ее в пансион. В большом здании Комола увидела множество девушек разного возраста.
|
|
|
Когда Ромеш, поручив Комолу начальнице пансиона, направился к выходу, она побежала за ним.
– Куда ты? – остановил он девушку. – Тебе надо остаться здесь.
– А мы разве не будем вместе? – испуганно спросила она.
– Нет, я не могу.
– Тогда и я не могу, – заявила Комола, схватив Ромеша за руку. – Возьми меня с собой.
– Стыдно, Комола, – сказал Ромеш, вырывая руку.
От этого упрека девушка словно окаменела, и лицо ее, казалось, сжалось в комочек. Взволнованный, Ромеш быстро вышел, но перед его глазами неотступно стояло неподвижное, с выражением беспомощного испуга лицо девушки.
Глава 7
Ромеш думал начать свою адвокатскую практику в Алипуре, но теперь сердце его было разбито. У него совсем не осталось той энергии и уверенности, которые так помогают спокойно и сосредоточенно работать и преодолевать трудности, всегда встречающиеся на пути начинающего адвоката. У Ромеша вошло теперь в привычку бесцельно шагать по мосту через Гангу или бродить по Голдигхи. Он даже начал подумывать о путешествии на запад, но как раз в это время пришло письмо от Онноды-бабу.
«Из газет мы узнали, – писал он, – что ты выдержал экзамены, но были огорчены, не получив известий об этом от тебя самого. Давно уже о тебе ничего не слышно. Нам было бы очень приятно получить от тебя весточку, узнать, как ты живешь и когда собираешься в Калькутту».
|
|
|
Нелишне будет заметить, что уехавший в Англию юноша, на которого так рассчитывал Оннода-бабу, уже успел стать адвокатом и вернуться на родину. Теперь он собирался жениться на девушке из богатого дома.
Между тем Ромеш все еще не мог решить, следует ли ему после всего случившегося встречаться с Хемнолини. Он считал, что говорить сейчас кому-нибудь о Комоле и его отношениях с ней значило бы очернить ни в чем не повинную девушку в глазах общества. Но имеет ли он право возобновить встречи с Хемнолини, прежде чем не расскажет ей всю правду?
Во всяком случае, медлить с ответом на письмо Онноды-бабу было по крайней мере невежливо, и Ромеш написал:
«Очень прошу извинить меня, но по весьма серьезным причинам я был лишен удовольствия видеться с вами».
Своего нового адреса он не указал.
Отправив ответ по почте, он на следующий же день надел адвокатскую шапочку и отправился в алипурский суд.
Возвращаясь однажды из суда, он прошел некоторую часть пути пешком и уже собирался нанять экипаж, как вдруг услыхал хорошо знакомый голос:
– Отец, да ведь это же Ромеш-бабу! Стой, кучер, стой! – И рядом с Ромешем остановился экипаж.
Оннода-бабу с дочерью возвращались в этот день с пикника, устроенного в алипурском зверинце.
Стоило Ромешу увидеть спокойное и ласковое лицо Хемнолини, ее сари, уложенное особыми складками, ее столь знакомую ему прическу, нежные запястья и золотые браслеты со звездами, как горячая волна чувств затопила его сердце и лишила Ромеша дара речи.
– Как хорошо, что мы встретили тебя, – заговорил Оннода-бабу. – Ты теперь и писать перестал нам, а если пишешь, не сообщаешь своего адреса. Куда ты сейчас направляешься? Какое-нибудь неотложное дело?
– Да нет, просто возвращаюсь из суда, – ответил Ромеш.
– Тогда едем к нам пить чай.
Сердце Ромеша радостно забилось, ни о каких колебаниях больше не могло быть и речи. Он уселся в экипаж и, чтобы скрыть свое смущение, спросил Хемнолини, как она поживает.
– Вы сдали экзамены и даже не потрудились сообщить нам об этом, – сказала девушка, не отвечая на приветствие Ромеша.
– Я слышал, вы тоже сдали экзамены, – растерянно промолвил он.
– Хорошо еще, что вы хоть помните о нас, – рассмеялась девушка.
– Где ты теперь живешь? – спросил Ромеша Оннода-бабу.
– В Дорджипаре.
– А разве твое прежнее жилище в Колутоле было так уж плохо?
В ожидании ответа Хемнолини пристально смотрела на Ромеша.
Этот взгляд проник в самое сердце юноши, и неожиданно он сказал:
– Нет, отчего же? Скоро я снова перееду туда.
Ромеш понимал, что Хемнолини сочла за оскорбление его переезд в другой район, и, не зная, как оправдать свой поступок, окончательно пал духом. Однако дальнейших вопросов не последовало. Хемнолини, отвернувшись, смотрела на дорогу. Ромеш не в силах был больше молчать.
– Неподалеку от Хедуйя, – сказал он, – живет один мой родственник… Вот я и поселился в Дорджипаре, чтобы иметь возможность видеться с ним.
Слова Ромеша хоть и не были абсолютной ложью, но все же звучали крайне неубедительно: неужели расстояние от Колутолы до Хедуйя так велико, что, живя на старом месте, нельзя было время от времени навещать своего родственника? Глаза Хемнолини все еще были обращены в сторону дороги. Несчастный Ромеш никак не мог придумать, что бы еще сказать. Ему удалось выдавить из себя одну лишь фразу:
– А как дела у Джогена?
– Провалился на экзаменах и отправился проветриться на запад, – ответил Оннода-бабу.
Экипаж остановился. Когда Ромеш вошел в дом, он вновь поддался очарованию этих знакомых ему комнат и всей обстановки. Из груди юноши вырвался тяжелый вздох.
За чаем Ромеш не произнес ни слова. Неожиданно Оннода-бабу сказал:
– Долго что-то ты пробыл на этот раз дома. Дела какие-нибудь задержали?
– Отец умер, – ответил Ромеш.
– Что ты говоришь? Какое несчастье! Как это произошло?
– Он возвращался домой. Внезапно поднялась буря, лодка опрокинулась, и отец погиб.
Как от сильного ветра уплывают тучи и проясняется небо, так и при этом грустном известии в одно мгновенье исчезла всякая натянутость в отношениях между Ромешем и Хемнолини.
«Я плохо думала о Ромеше, а он озабочен делами и опечален смертью отца, – с раскаянием думала девушка. – Он страдает, а мы, ничего не зная о его горе, о том, какая тяжесть у него на сердце, вздумали его обвинять». И Хемнолини удвоила свое внимание к юноше. Видя, что Ромеш ничего не ест, она принялась угощать его с особым усердием.
– Вы очень плохо выглядите. Вам нужно беречь себя, – говорила девушка. – Папа, – обратилась она к отцу, – мы никуда не отпустим Ромеша, пока он не поужинает с нами.
– Прекрасно, – ответил Оннода-бабу.
В это время явился Окхой. С некоторого времени первое место за чайным столом Онноды-бабу принадлежало ему. Поэтому, увидев здесь Ромеша, он был неприятно поражен. Однако, быстро овладев собой, он сказал с улыбкой:
– А, Ромеш-бабу! Я думал, что вы нас совсем забыли.
Ромеш только слабо улыбнулся.
– Ваш отец так неожиданно вас похитил. Я решил было, что он вас не выпустит, пока не женит, – продолжал Окхой. – Значит, вам все-таки удалось вырваться?
Хемнолини метнула в Окхоя сердитый взгляд, а Оннода-бабу заметил:
– Ромеш лишился отца, Окхой.
Ромеш сидел бледный, опустив голову.
Хемнолини страшно рассердилась на Окхоя за то, что он причинил Ромешу боль, и поспешно сказала:
– Вы еще не видели нашего нового альбома, Ромеш-бабу.
Она принесла альбом, положила его перед юношей и принялась показывать ему фотографии. Затем нерешительно спросила:
– Скажите, Ромеш-бабу, вы живете один в своей новой квартире?
– Да, – ответил Ромеш.
– Так постарайтесь поскорей переехать в соседний с нами дом.
– Конечно. Я это сделаю в понедельник.
– Возможно, мне иногда придется обращаться к вам за помощью. Ведь я сейчас готовлюсь к экзамену по философии, – заметила Хемнолини.
Такая перспектива привела Ромеша в восторг.
Глава 8
Ромеш не замедлил перебраться на свою прежнюю квартиру.
Теперь окончательно исчезло недоверие между ним и Хемнолини. Ромеш стал в их доме своим человеком. Шуткам и забавам не было конца.
Последнее время, перед возвращением Ромеша, Хемнолини много и усердно занималась и стала еще более хрупкой. Казалось, подуй ветер посильнее, – и он легко переломит ее. Говорила она мало, да и вообще разговаривать с ней было опасно, – она расстраивалась по любому, самому незначительному поводу.
Но буквально за каких-нибудь несколько дней в ней произошла удивительная перемена: ее бледные щечки заметно округлились, в глазах поминутно вспыхивали веселые искорки. Прежде она считала легкомысленным и даже неприличным уделять внимание нарядам. А сейчас… Никто, кроме всевышнего, – ибо она ни с кем не делилась, – не смог бы сказать, почему в девушке произошла такая перемена.
В свою очередь и Ромеш, угнетенный ответственностью за другое существо, вначале тоже выглядел каким-то озабоченным – будто тяжесть знаний, им приобретенных, давила не только на ум его, но и на тело.
В звездном небе все время движутся планеты, что, однако, не мешает обсерватории со всеми ее приборами оставаться в совершенном покое; так и Ромеш, со своим грузом книжных знаний и планов, долгое время оставался недвижим в этом головокружительно-изменчивом мире. Но вдруг что-то вывело его из подобного состояния. Теперь он, даже если и не мог сразу ответить на шутку, готов был всегда смеяться. Волосы его еще не всегда поддавались гребенке, зато чадор уже не был таким грязным, как раньше, а в движениях, как и в мыслях, появилась наконец известная живость.
Глава 9
Калькутта, как никакой другой город, лишена всех тех атрибутов, которые обычно создают в поэмах обстановку, необходимую для влюбленных.
Разве может здесь вдруг появиться беседка из цветущих деревьев ашок и бокул или непроницаемый зеленый шатер из вьющихся зарослей мадхоби; не услышите вы здесь и безыскусного пения пестрогрудой кукушки. И все же любовь с ее магическими чарами не обходит стороной и этот прозаический, лишенный всякой прелести современный город.
Кто может сказать, сколько дней и ночей подряд, в который уже раз и куда мчится в страшной сутолоке улиц, среди экипажей и закованных в металл трамваев, бог любви, этот вечно юный и самый древний из богов, пряча свой лук от глаз полицейских в красных тюрбанах!
Хотя Ромеш и Хемнолини жили по соседству в Колутоле напротив мастерской сапожника и рядом с бакалейной лавкой, никто не посмел бы сказать, что они в своих чувствах хоть в чем-то уступали романтическим обитателям цветущих беседок. Ромеш не испытывал ни малейшего огорчения от того, что перед ним вместо поросшего лотосами озера был неказистый маленький стол с пятнами чая на скатерти. И пусть любимый кот Хемнолини вовсе не походил на молодую черную антилопу – юноша щекотал ему шейку с не меньшей любовью, чем если бы это действительно была лань. А когда, выгнув спину и зевнув, кот грациозно принимался за свой туалет, умиленному Ромешу это животное казалось едва ли не лучшим из всех четвероногих.
Пока Хемнолини готовилась к экзаменам, ей почти некогда было заниматься рукоделием, зато в последнее время она с жаром принялась учиться вышиванию у одной из своих подруг. Что до Ромеша, то он всегда считал это занятие совершенно ненужным и даже презренным. В литературе и философии оба они были одинаково сильны, но как только речь заходила о рукоделии, Ромешу приходилось отступать. Поэтому он частенько с недовольством замечал:
– Чего вдруг вы так увлеклись вышиванием? Это занятие для тех, кто не знает, чем заполнить свой досуг.
В ответ Хемнолини молча улыбалась, вдевая в иглу шелковую нитку.
Однажды Окхой ядовито заметил:
– По авторитетному мнению Ромеша-бабу, все имеющее хоть малейший практический смысл достойно презрения. Но, кстати сказать, любой человек, будь он величайшим ученым или поэтом, не прожил бы и дня без этих презренных мелочей!
Задетый за живое, Ромеш уже готов был ринуться в спор, но Хемнолини остановила его:
– Стоит ли, Ромеш-бабу, так волноваться? На свете и так слишком много бесплодных споров!
С этими словами она снова склонилась над вышиванием, считая стежки.
Как-то утром, войдя к себе в кабинет, Ромеш увидел на столе бювар, переплетенный в затканный цветами бархат. На одном уголке его крышки стояла буква «Р», на другом красовался вышитый золотыми нитками лотос.
Ромеш ни на мгновение не усомнился ни в происхождении этой вещи, ни в ее назначении. Сердце его радостно забилось. Он тут же, без споров и возражений, признал в глубине души всю важность такого занятия, как рукоделие, и, прижимая к груди драгоценную вещь, готов был даже признать свое поражение перед Окхоем. Открыв бювар, Ромеш положил на него лист бумаги и написал:
«Будь я поэтом, я смог бы отблагодарить вас стихами, но я лишен поэтического дарования. Однако, не наделив меня способностью одарять, всевышний наградил меня способностью принимать дары. Только тому, кто читает в сердце другого, ведомо, как принял я эту неожиданную милость. Ведь подарок можно видеть и осязать, а мои чувства спрятаны глубоко в сердце.
Ваш неоплатный должник».
Разумеется, записка попала в руки Хемнолини, но ни она, ни Ромеш не обмолвились о ней ни словом.
Близился сезон дождей – самая лучшая пора для лесов и полей. Но городские жители не любят это время года. Тщетно пытаясь преградить путь дождю, городские дома встречают его крышами и плотно закрытыми окнами, трамваи – опущенными занавесками, люди – зонтами, но, несмотря на это, все вокруг оказывается насквозь промокшим и покрытым грязью, в то время как леса, реки, холмы и горы приветствуют дождь, как друга, встречая его радостным гулом. Для них он желанный гость, там ничто не препятствует радостному празднику слияния неба с землей.
Влюбленные подобны горам и лесам: беспрерывные дожди могли дурно влиять на пищеварение Онноды-бабу, но омрачить радостное настроение Ромеша и Хемнолини они были не в силах.
Хмурые тучи, рокот грома и шум ливня, казалось, еще теснее сближали сердца.
Из-за ненастной погоды Ромеш никуда не ходил. Иногда с самого утра дождь лил с таким упорством, что Хемнолини тревожно говорила:
– Ромеш-бабу, как вы пойдете домой?
На это Ромеш смущенно отвечал, что как-нибудь доберется.
– Но вы можете простудиться и заболеть, поужинайте с нами.
Ромеш совершенно не боялся простуды, друзья и близкие никогда не замечали в нем хотя бы малейшего предрасположения к болезням, но, подчиняясь заботам Хемнолини, он в эти дождливые дни стал считать преступным легкомыслием пройти даже несколько шагов, отделяющих дом Онноды-бабу от его жилища.
В дни, когда небо предвещало непогоду, Ромеша приглашали в дом Онноды-бабу отведать рис с горохом, если это было утро, или лепешек, если наступал вечер. Было вполне очевидно, что серьезные опасения за его здоровье отнюдь не распространялись на его пищеварение.
Так шло время. Ромешу некогда было даже задуматься над тем, куда приведет его неодолимое влечение сердца. Но Онноду-бабу, да и некоторых его знакомых этот вопрос очень занимал и часто служил темой их разговоров.
Жизненный опыт Ромеша не шел ни в какое сравнение с его ученостью, а любовь окончательно лишила его возможности разбираться в делах житейских. Каждый день Оннода-бабу с надеждой вглядывался в лицо Ромеша, но не мог прочесть на нем никакого ответа.
Глава 10
Голос у Окхоя был не сильный, но когда он пел, аккомпанируя себе на скрипке, только очень уж суровый критик не попросил бы его спеть что-нибудь еще.
Оннода-бабу не питал особой любви к музыке, однако признаться в этом он не мог и потому выработал особые методы самозащиты.
Стоило кому-нибудь попросить Окхоя спеть, как Оннода-бабу говорил:
– Ну как не совестно, нельзя же так мучить беднягу только потому, что он умеет петь.
Такое заявление, в свою очередь, наталкивалось на скромный протест Окхоя:
– Что вы, Оннода-бабу, не беспокойтесь, пожалуйста, еще неизвестно, кто кого мучает.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 104; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!