Василий Макарович Шукшин. Чудик
Жена называла его - Чудик. Иногда ласково. Чудик обладал одной особенностью: с ним постоянно что-нибудь случалось.Он не хотел этого, страдал, но то и дело влипал в какие-нибудь истории -мелкие, впрочем, но досадные. Вот эпизоды одной его поездки. Получил отпуск, решил съездить к брату на Урал: лет двенадцать невиделись. - А где блесна такая... на-подвид битюря?!- орал Чудик из кладовой. - Я откуда знаю? - Да вот же все тут лежали!- Чудик пытался строго смотреть круглымииссиня-белыми глазами.- Все тут, а этой, видите ли, нету. - На битюря похожая? - Ну, щучья. - Я ее, видно, зажарила по ошибке. Чудик некоторое время молчал. - Ну, и как? - Что? - Вкусная? Ха-ха-ха!..- Он совсем не умел острить, но ему ужаснохотелось.- Зубки-то целые? Она ж - дюралевая!.. ...Долго собирались - до полуночи. А рано утром Чудик шагал с чемоданом по селу. - На Урал! На Урал!- отвечал он на вопрос: куда это онсобрался?Проветриться надо!- При этом круглое мясистое лицо его, круглыеглаза выражали в высшей степени плевое отношение к дальним дорогам - они егоне пугали.- На Урал! Но до Урала было еще далеко. Пока что он благополучно доехал до районного города, где предстояло емувзять билет и сесть на поезд. Времени оставалось много. Чудик решил пока накупить подарков племяшам -конфет, пряников... Зашел в продовольственный магазин, пристроился вочередь. Впереди него стоял мужчина в шляпе, а впереди шляпы - полнаяженщина с крашеными губами. Женщина негромко, быстро, горячо говорила шляпе: - Представляете, насколько надо быть грубым, бестактным человеком! Унего склероз, хорошо, у него уже семь лет склероз, однако никто не предлагалему уходить на пенсию. А этот - без году неделя руководит коллективом - иуже: "Может, вам, Александр Семеныч, лучше на пенсию?" Нах-хал! Шляпа поддакивала. - Да, да... Они такие теперь. Подумаешь, склероз. А Сумбатыч?.. Тожепоследнее время текст не держал. А эта, как ее?.. Чудик уважал городских людей. Не всех, правда: хулиганов и продавцов неуважал. Побаивался. Подошла его очередь. Он купил конфет, пряников, три плитки шоколада. Иотошел в сторонку, чтобы уложить все в чемодан. Раскрыл чемодан на полу,стал укладывать... Что-то глянул на полу-то, а у прилавка, где очередь,лежит в ногах у людей пятидесятирублевая бумажка. Этакая зеленая дурочка,лежит себе, никто ее не видит. Чудик даже задрожал от радости, глазазагорелись. Второпях, чтоб его не опередил кто-нибудь, стал быстросоображать, как бы повеселее, поостроумнее сказать этим, в очереди, пробумажку. - Хорошо живете, граждане!- сказал он громко и весело. На него оглянулись. - У нас, например, такими бумажками не швыряются. Тут все немного поволновались. Это ведь не тройка, не пятерка -пятьдесят рублей, полмесяца работать надо. А хозяина бумажки - нет. "Наверно, тот, в шляпе",- догадался Чудик. Решили положить бумажку на видное место на прилавке. - Сейчас прибежит кто-нибудь,- сказала продавщица. Чудик вышел из магазина в приятнейшем расположении духа. Все думал, какэто у него легко, весело получилось: "У нас, например, такими бумажками, нешвыряются!" Вдруг его точно жаром всего обдало: он вспомнил, что точно такуюбумажку и еще двадцатипятирублевую ему дали в сберкассе дома.Двадцатипятирублевую он сейчас разменял, пятидесятирублевая должна быть вкармане... Сунулся в карман - нету. Туда-сюда - нету. - Моя была бумажка-то!- громко сказал Чудик.- Мать твою так-то!.. Моябумажка-то. Под сердцем даже как-то зазвенело от горя. Первый порыв был пойти исказать: "Граждане, моя бумажка-то Я их две получил в сберкассе - однудвадцатипятирублевую, другую полусотельную. Одну, двадцатипятирублевую,сейчас разменял, а другой - нету". Но только он представил, как он огорошитвсех этим своим заявлением, как подумают многие "Конечно, раз хозяина ненашлось, он и решил прикарманить". Нет, не пересилить себя - не протянутьруку за проклятой бумажкой. Могут еще и не отдать. - Да почему же я такой есть-то?- вслух горько рассуждал Чудик.- Чтотеперь делать?.. Надо было возвращаться домой. Подошел к магазину, хотел хоть издали посмотреть на бумажку, постоял увхода... И не вошел. Совсем больно станет. Сердце может не выдержать. Ехал в автобусе и негромко ругался - набирался духу предстоялообъяснение с женой. Сняли с книжки еще пятьдесят рублей Чудик, убитый своим ничтожеством, которое ему опять разъясняла жена(она даже пару раз стукнула его шумовкой по голове), ехал в поезде. Нопостепенно горечь проходила. Мелькали за окном леса, перелески,деревеньки... Входили и выходили разные люди, рассказывались разные истории.Чудик тоже одну рассказал какому-то интеллигентному товарищу, когда стояли втамбуре, курили. - У нас в соседней деревне один дурак тоже... Схватил головешку - и заматерью. Пьяный. Она бежит от него и кричит. "Руки, кричит, руки-то необожги, сынок!" О нем же и заботится... А он прет, пьяная харя. На мать.Представляете, каким надо быть грубым, бестактным... - Сами придумали?- строго спросил интеллигентный товарищ, глядя наЧудика поверх очков. - Зачем?- не понял тот.- У нас за рекой, деревня Раменское... Интеллигентный товарищ отвернулся к окну и больше не говорил. После поезда Чудику надо было еще лететь местным самолетом полторачаса. Он когда-то летал разок. Давно. Садился в самолет не без робости."Неужели в нем за полтора часа ни один винтик не испортится!"- думал. Потом- ничего, осмелел. Попытался даже заговорить с соседом, но тот читал газету,и так ему было интересно, что там, в газете, что уж послушать живогочеловека ему не хотелось. А Чудик хотел выяснить вот что он слышал, что всамолетах дают поесть. А что-то не несли. Ему очень хотелось поесть всамолете - ради любопытства. "Зажилили",- решил он. Стал смотреть вниз. Горы облаков внизу. Чудик почему-то не могопределенно сказать: красиво это или нет? А кругом говорили, что "ах, какаякрасота!". Он только ощутил вдруг глупейшее желание - упасть в них, воблака, как в вату. Еще он подумал. "Почему же я не удивляюсь? Ведь подомной чуть ли не пять километров". Мысленно отмерил эти пять километров наземле, поставил их "на попа" - чтоб удивиться, и не удивился. - Вот человек!.. Придумал же,- сказал он соседу. Тот посмотрел на него,ничего не сказал, зашуршал опять газетой. - Пристегнитесь ремнями!- сказала миловидная молодая женщина.- Идем напосадку. Чудик послушно застегнул ремень. А сосед - ноль внимания. Чудикосторожно тронул его. - Велят ремень застегнуть. - Ничего,- сказал сосед Отложил газету, откинулся на спинку сиденья исказал, словно вспоминая что-то:- Дети - цветы жизни, их надо сажатьголовками вниз. - Как это?- не понял Чудик. Читатель громко засмеялся и больше не стал говорить. Быстро стали снижаться. Вот уже земля - рукой подать, стремительнолетит назад. А толчка все нет. Как потом объяснили знающие люди, летчик"промазал". Наконец толчок, и всех начинает так швырять, что послышалсязубовный стук и скрежет. Это читатель с газетой сорвался с места, боднулЧудика лысой головой, потом приложился к иллюминатору, потом очутился наполу. За все это время он не издал ни одного звука. И все вокруг тожемолчали - это поразило Чудика. Он тоже молчал. Стали. Первые, кто опомнился,глянули в иллюминаторы и обнаружили, что самолет - на картофельном поле. Изпилотской кабины вышел мрачноватый летчик и пошел к выходу. Кто-то осторожноспросил его. - Мы, кажется, в картошку сели? - Что, сами не видите,- ответил летчик. Страх схлынул, и наиболее веселые уже пробовали робко острить. Лысый читатель искал свою искусственную челюсть. Чудик отстегнул ременьи тоже стал искать. - Эта?!- радостно воскликнул он, И подал. У читателя даже лысина побагровела. - Почему обязательно надо руками трогать?- закричал он шепеляво. Чудик растерялся. - А чем же?.. - Где я ее кипятить буду?! Где?! Этого Чудик тоже не знал. - Поедемте со мной?- предложил он.- У меня тут брат живет. Выопасаетесь, что я туда микробов занес? У меня их нету... Читатель удивленно посмотрел на Чудика и перестал кричать. В аэропорту Чудик написал телеграмму жене: "Приземлились. Ветка сирени упала на грудь, милая Груша меня не забудь.Васятка". Телеграфистка, строгая сухая женщина, прочитав телеграмму, предложила: - Составьте иначе. Вы - взрослый человек, не в детсаде. - Почему?- спросил Чудик.- Я ей всегда так пишу в письмах. Это же мояжена!.. Вы, наверно, подумали... - В письмах можете писать что угодно, а телеграмма - это вид связи. Этооткрытый текст. Чудик переписал. "Приземлились. Все в порядке. Васятка". Телеграфистка сама исправила два слова: "Приземлились" и "Васятка"Стало: "Долетели. Василий". - "Приземлились". Вы что, космонавт, что ли? - Ну, ладно,- сказал Чудик.- Пусть так будет. ...Знал Чудик, есть у него брат Дмитрий, трое племянников... О том, чтодолжна еще быть сноха, как-то не думалось. Он никогда не видел ее. А именноона-то, сноха, все испортила, весь отпуск. Она почему-то сразу невзлюбилаЧудика. Выпили вечером с братом, и Чудик запел дрожащим голосом: Тополя-а-а... Софья Ивановна, сноха, выглянула из другой комнаты, спросила зло: - А можно не орать? Вы же не на вокзале, верно?- И хлопнула дверью. Брату Дмитрию стало неловко. - Это... там ребятишки спят. Вообще-то она хорошая. Еще выпили. Стали вспоминать молодость, мать, отца. - А помнишь?- радостно спрашивал брат Дмитрий.- Хотя, кого ты тампомнишь! Грудной был. Меня оставят с тобой, а я тебя зацеловывал. Один разты посинел даже. Попадало мне за это. Потом уже не стали оставлять. И всеравно, только отвернутся, я около тебя - опять целую. Черт знает, что запривычка была. У самого-то еще сопли по колена, а уж... это... споцелуями... - А помнишь?!- тоже вспомнил Чудик.- Как ты меня... - Вы прекратите орать?- опять спросила Софья Ивановна совсем зло,нервно.- Кому нужно слушать эти ваши разные сопли да поцелуи? Туда же -разговорились. - Пойдем на улицу,- сказал Чудик. Вышли на улицу, сели на крылечке. - А помнишь?- продолжал Чудик. Но тут с братом Дмитрием что-то случилось: он заплакал и стал колотитькулаком по колену. - Вот она, моя жизнь! Видел? Сколько злости в человеке!.. Сколькозлости! Чудик стал успокаивать брата. - Брось, не расстраивайся. Не надо. Никакие они не злые, они - психи. Уменя такая же. - Ну чего вот невзлюбила?!! За што? Ведь она невзлюбила тебя... А зашто? Тут только понял Чудик, что - да, невзлюбила его сноха. А за чтодействительно? - А вот за то, што ты - никакой не ответственный, не руководитель. Знаюя ее, дуру. Помешалась на своих ответственных. А сама-то кто! Буфетчица вуправлении, шишка на ровном месте. Насмотрится там и начинает.. Она именя-то тоже ненавидит - что я не ответственный, из деревни. - В каком управлении-то? - В этом... горно... Не выговорить сейчас. А зачем выходить было? Штоона, не знала, што ли? Тут и Чудика задело за живое. - А в чем дело, вообще-то?- громко спросил он, не брата, кого-то еще.-Да если хотите знать, почти все знаменитые люди вышли из деревни. Как вчерной рамке, так смотришь -выходец из деревни. Надо газеты читать!.. Што нифигура, понимаешь, так - выходец, рано пошел работать - А сколько я ей доказывал в деревне-то люди лучше, незаносистые. - А Степана-то Воробьева помнишь? Ты ж знал его. - Знал, как же. - Уже там куда деревня!.. А - пожалуйста: Герой Советского Союза.Девять танков уничтожил. На таран шел. Матери его теперь пожизненно пенсиюбудут шестьдесят рублей платить. А разузнали только недавно, считали - безвести... - А Максимов Илья!.. Мы ж вместе уходили. Пожалуйста - кавалер Славытрех степеней. Но про Степана ей не говори .. Не надо. - Ладно. А этот-то!.. Долго еще шумели возбужденные братья. Чудик даже ходил около крыльца иразмахивал руками. - Деревня, видите ли!.. Да там один воздух чего стоит! Утром окнооткроешь - как, скажи, обмоет тебя всего. Хоть пей его - до того свежий дазапашистый, травами разными пахнет, цветами разными... Потом они устали. - Крышу-то перекрыл?- спросил старший брат негромко. - Перекрыл.- Чудик тоже тихо вздохнул -Веранду построил - любо глядеть.Выйдешь вечером на веранду.. начинаешь фантазировать: вот бы мать с отцомбыли бы живые, ты бы с ребятишками приехал - сидели бы все на веранде, чай смалиной попивали. Малины нынче уродилось пропасть. Ты, Дмитрий, не ругайся сней, а то она хуже невзлюбит. А я как-нибудь поласковей буду, она, глядишь,отойдет. - А ведь сама из деревни! - как-то тихо и грустно изумился Дмитрий.Авот... Детей замучила, дура одного на пианинах замучила, другую в фигурноекатание записала. Сердце кровью обливается, а - не скажи, сразу ругань. - Ммх!..- опять возбудился Чудик.- Никак не понимаю эти газеты вот,мол, одна такая работает в магазине - грубая. Эх, вы!.. а она домой придет -такая же. Вот где горе-то! И я не понимаю!- Чудик тоже стукнул кулаком поколену.- Не понимаю: почему они стали злые? Когда утром Чудик проснулся, никого в квартире не было; брат Дмитрийушел на работу, сноха тоже, дети, постарше, играли во дворе, маленькогоотнесли в ясли. Чудик прибрал постель, умылся и стал думать, что бы такое приятноесделать снохе. Тут на глаза ему попалась детская коляска. "Эге!- подумалЧудик.- Разрисую-ка я ее". Он дома так разрисовал печь, что все дивилисьНашел ребячьи краски, кисточку и принялся за дело. Через час все былокончено; коляску не узнать. По верху колясочки Чудик пустил журавликов -стайку уголком, по низу - цветочки разные, травку-муравку, пару петушков,цыпляток... Осмотрел коляску со всех сторон - загляденье. Не колясочка, аигрушка. Представил, как будет приятно изумлена сноха, усмехнулся. - А ты говоришь - деревня. Чудачка.- Он хотел мира соснохой.Ребеночек-то как в корзиночке будет. Весь день Чудик ходил по городу, глазел на витрины. Купил катерплемяннику, хорошенький такой катерок, белый, с лампочкой. "Я его тожеразрисую",- думал. Часов в 6 Чудик пришел к брату. Взошел на крыльцо и услышал, что братДмитрий ругается с женой. Впрочем, ругалась жена, а брат Дмитрий толькоповторял: - Да ну, что тут!.. Да ладно... Сонь... Ладно уж... - Чтоб завтра же этого дурака не было здесь!- кричала Софья Ивановна.-Завтра же пусть уезжает! - Да ладно тебе!.. Сонь... - Не ладно! Не ладно! Пусть не дожидается - выкину его чемодан кчертовой матери, и все! Чудик поспешил сойти с крыльца... А дальше не знал, что делать. Опятьему стало больно. Когда его ненавидели, ему было очень больно. И страшно.Казалось: ну, теперь все, зачем же жить? И хотелось куда-нибудь уйтиподальше от людей, которые ненавидят его или смеются. - Да почему же я такой есть-то?- горько шептал он, сидя всарайчике.Надо бы догадаться: не поймет ведь она, не поймет народноготворчества. Он досидел в сарайчике дотемна. И сердце все болело. Потом пришел братДмитрий. Не удивился - как будто знал, что брат Василий давно уж сидит всарайчике. - Вот...- сказал он.- Это... опять расшумелась. Коляску-то... не надобы уж. - Я думал, ей поглянется. Поеду я, братка. Брат Дмитрий вздохнул... И ничего не сказал. Домой Чудик приехал, когда шел рясный парной дождик. Чудик вышел изавтобуса, снял новые ботинки, побежал по теплой мокрой земле - в одной рукечемодан, в другой ботинки. Подпрыгивал и пел громко: Тополя-а а, тополя а... С одного края небо уже очистилось, голубело, и близко где-то былосолнышко. И дождик редел, шлепал крупными каплями в лужи; в них вздувались илопались пузыри. В одном месте Чудик поскользнулся, чуть не упал. Звали его - ВасилийЕгорыч Князев. Было ему тридцать девять лет от роду. Он работалкиномехаником в селе. Обожал сыщиков и собак. В детстве мечтал быть шпионом.
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
Срезал
К старухе Агафье Журавлевой приехал сын Константин Иванович. С женой и дочерью. Попроведовать, отдохнуть.
Деревня Новая – небольшая деревня, а Константин Иванович еще на такси прикатил, и они еще всем семейством долго вытаскивали чемоданы из багажника… Сразу вся деревня узнала: к Агафье приехал сын с семьей, средний, Костя, богатый, ученый.
К вечеру узнали подробности: он сам – кандидат, жена – тоже кандидат, дочь – школьница. Агафье привезли электрический самовар, цветастый халат и деревянные ложки.
Вечером же у Глеба Капустина на крыльце собрались мужики. Ждали Глеба. Про Глеба надо сказать, чтобы понять, почему у него на крыльце собрались мужики и чего они ждали.
Глеб Капустин – толстогубый, белобрысый мужик сорока лет, начитанный и ехидный. Как-то так получилось, что из деревни Новой, хоть она небольшая, много вышло знатных людей: один полковник, два летчика, врач, корреспондент… И вот теперь Журавлев – кандидат. И как-то так повелось, что, когда знатные приезжали в деревню на побывку, когда к знатному земляку в избу набивался вечером народ – слушали какие-нибудь дивные истории или сами рассказывали про себя, если земляк интересовался,– тогда-то Глеб Капустин приходил и срезал знатного гостя. Многие этим были недовольны, но многие, мужики особенно, просто ждали, когда Глеб Капустин срежет знатного. Даже не то что ждали, а шли раньше к Глебу, а потом уж – вместе – к гостю. Прямо как на спектакль ходили. В прошлом году Глеб срезал полковника – с блеском, красиво. Заговорили о войне 1812 года… Выяснилось, полковник не знает, кто велел поджечь Москву. То есть он знал, что какой-то граф но фамилию перепутал, сказал – Распутин. Глеб Капустин коршуном взмыл над полковником… И срезал. Переволновались все тогда, полковник ругался… Бегали к учительнице домой – узнавать фамилию графа-поджигателя. Глеб Капустин сидел красный в ожидании решающей минуты и только повторял: «Спокойствие, спокойствие, товарищ полковник, мы же не в Филях, верно?» Глеб остался победителем; полковник бил себя кулаком по голове и недоумевал. Он очень расстроился. Долго потом говорили в деревне про Глеба, вспоминали, как он только повторял: «Спокойствие, спокойствие товарищ полковник, мы же не в Филях». Удивлялись на Глеба. Старики интересовались – почему он так говорил.
Глеб посмеивался. И как-то мстительно щурил свои настырные глаза. Все матери знатных людей в деревне не любили Глеба. Опасались. И вот теперь приехал кандидат Журавлев…
Глеб пришел с работы (он работал на пилораме), умылся, переоделся… Ужинать не стал. Вышел к мужикам на крыльцо.
Закурили… Малость поговорили о том о сем – нарочно не о Журавлеве. Потом Глеб раза два посмотрел в сторону избы бабки Агафьи Журавлевой.
Спросил:
– Гости к бабке приехали?
– Кандидаты!
– Кандидаты? – удивился Глеб. – О-о!.. Голой рукой не возьмешь.
Мужики посмеялись: мол, кто не возьмет, а кто может и взять. И посматрив с нетерпением на Глеба.
– Ну, пошли попроведаем кандидатов,– скромно сказал Глеб.
И пошли.
Глеб шел несколько впереди остальных, шел спокойно, руки в карманах, щурился на избу бабки Агафьи, где теперь находились два кандидата.
Получалось вообще-то, что мужики ведут Глеба. Так ведут опытного кулачного бойца, когда становится известно, что на враждебной улице объявился некий новый ухарь.
Дорогой говорили мало.
– В какой области кандидаты? – спросил Глеб.
– По какой специальности? А черт его знает… Мне бабенка сказала – кандидаты. И он и жена…
– Есть кандидаты технических наук, есть общеобразовательные, эти в основном трепалогией занимаются.
– Костя вообще-то в математике рубил хорошо,– вспомнил кто-то, кто учился с Костей в школе.– Пятерочник был.
Глеб Капустин был родом из соседней деревни и здешних знатных людей знал мало.
– Посмотрим, посмотрим,– неопределенно пообещал Глеб.– Кандидатов сейчас как нерезаных собак,
– На такси приехал…
– Ну, марку-то надо поддержать!..– посмеялся Глеб.
Кандидат Константин Иванович встретил гостей радостно, захлопотал насчет стола…
Гости скромно подождали, пока бабка Агафья накрыла стол, поговорили с кандидатом, повспоминали, как в детстве они вместе…
– Эх, детство, детство! – сказал кандидат.– Ну, садитесь за стол, друзья. Все сели за стол. И Глеб Капустин сел. Он пока помалкивал. Но – видно было – подбирался к прыжку. Он улыбался, поддакнул тоже насчет детства, а сам все взглядывал на кандидата – примеривался.
За столом разговор пошел дружнее, стали уж вроде и забывать про Глеба Капустина… И тут он попер на кандидата.
– В какой области выявляете себя? – спросил он.
– Где работаю, что ли? – не понял кандидат.
– Да.
– На филфаке.
– Философия?
– Не совсем… Ну, можно и так сказать.
– Необходимая вещь.– Глебу нужно было, чтоб была – философия. Он оживился.– Ну, и как насчет первичности?
– Какой первичности? – опять не понял кандидат. И внимательно посмотрел на Глеба, И все посмотрели на Глеба.
– Первичности духа и материи.– Глеб бросил перчатку. Глеб как бы стал в небрежную позу и ждал, когда перчатку поднимут.
Кандидат поднял перчатку.
– Как всегда, – сказал он с улыбкой. – Материя первична…
– А дух?
– А дух – потом. А что?
– Это входит в минимум? – Глеб тоже улыбался.– Вы извините, мы тут… далеко от общественных центров, поговорить хочется, но не особенно-то разбежишься – не с кем. Как сейчас философия определяет понятие невесомости?
– Как всегда определяла. Почему – сейчас?
– Но явление-то открыто недавно.– Глеб улыбнулся прямо в глаза кандидату.– Поэтому я и спрашиваю. Натурфилософия, допустим, определит это так, стратегическая философия-совершенно иначе…
– Да нет такой философии – стратегической! – заволновался кандидат.Вы о чем вообще-то?
– Да, но есть диалектика природы,– спокойно, при общем внимании продолжал Глеб.– А природу определяет философия. В качестве одного из элементов природы недавно обнаружена невесомость. Поэтому я и спрашиваю: растерянности не наблюдается среди философов?
Кандидат искренне засмеялся. Но засмеялся один… И почувствовал неловкость. Позвал жену:
– Валя, иди, у нас тут… какой-то странный разговор!
Валя подошла к столу, но кандидат Константин Иванович все же чувствовал неловкость, потому что мужики смотрели на него и ждали, как он ответит на вопрос.
– Давайте установим,– серьезно заговорил кандидат,– о чем мы говорим.
– Хорошо. Второй вопрос: как вы лично относитесь к проблеме шаманизма в отдельных районах Севера?
Кандидаты засмеялись. Глеб Капустин тоже улыбнулся. И терпеливо ждал, когда кандидаты отсмеются.
– Нет, можно, конечно, сделать вид, что такой проблемы нету. Я с удовольствием тоже посмеюсь вместе с вами…– Глеб опять великодушно улыбнулся. Особо улыбнулся жене кандидата, тоже кандидату, кандидатке, так сказать.– Но от этого проблема как таковая не перестанет существовать. Верно?
– Вы серьезно все это? – спросила Валя.
– С вашего позволения,– Глеб Капустин привстал и сдержанно поклонился кандидатке. И покраснел.– Вопрос, конечно, не глобальный, но, с точки зрения нашего брата, было бы интересно узнать.
– Да какой вопрос-то? – воскликнул кандидат.
– Твое отношение к проблеме шаманизма.– Валя опять невольно засмеялась. Но спохватилась и сказала Глебу: – Извините, пожалуйста.
– Ничего,– сказал Глеб.– Я понимаю, что, может, не по специальности задал вопрос…
– Да нет такой проблемы! – опять сплеча рубанул кандидат. Зря он так. Не надо бы так.
Теперь засмеялся Глеб. И сказал:
– Ну, на нет и суда нет!
Мужики посмотрели на кандидата.
– Баба с возу – коню легче,– еще сказал Глеб.– Проблемы нету, а эти…Глеб что-то показал руками замысловатое,– танцуют, звенят бубенчиками… Да? Но при желании… – Глеб повторил: – При же-ла-нии-их как бы нету. Верно? Потому что, если… Хорошо! Еще один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело рук разума?
Кандидат молча смотрел на Глеба.
Глеб продолжал:
– Вот высказано учеными предположение, что Луна лежит на искусственной орбите, допускается, что внутри живут разумные существа…
– Ну? – спросил кандидат.– И что?
– Где ваши расчеты естественных траекторий? Куда вообще вся космическая наука может быть приложена?
Мужики внимательно слушали Глеба.
– Допуская мысль, что человечество все чаще будет посещать нашу, так сказать, соседку по космосу, можно допустить также, что в один прекрасный момент разумные существа не выдержат и вылезут к нам навстречу. Готовы мы, чтобы понять друг друга?
– Вы кого спрашиваете?
– Вас, мыслителей…
– А вы готовы?
– Мы не мыслители, у нас зарплата не та. Но если вам это интересно, могу поделиться, в каком направлении мы, провинциалы, думаем. Допустим, на поверхность Луны вылезло разумное существо… Что прикажете делать? Лаять по-собачьи? Петухом петь?
Мужики засмеялись. Пошевелились. И опять внимательно уставились на Глеба.
– Но нам тем не менее надо понять друг друга. Верно? Как? – Глеб помолчал вопросительно. Посмотрел на всех.– Я предлагаю: начертить на песке схему нашей солнечной системы и показать ему, что я с Земли, мол. Что, несмотря на то что я в скафандре, у меня тоже есть голова и я тоже разумное существо. В подтверждение этого можно показать ему на схеме, откуда он: показать на Луну, потом на него. Логично? Мы, таким образом, выяснили, что мы соседи. Но не больше того! Дальше требуется объяснить, по каким законам я развивался, прежде чем стал такой, какой есть на данном этапе…
– Так, так.– Кандидат пошевелился и значительно посмотрел на жену.Это очень интересно: по каким законам?
Это он тоже зря, потому что его значительный взгляд был перехвачен; Глеб взмыл ввысь… И оттуда, с высокой выси, ударил по кандидату. И всякий раз в разговорах со знатными людьми деревни наступал вот такой момент – когда Глеб взмывал кверху. Он, наверно, ждал такого момента, радовался ему, потому что дальше все случалось само собой.
– Приглашаете жену посмеяться? – спросил Глеб. Спросил спокойно, но внутри у него, наверно, все вздрагивало. – Хорошее дело… Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать? А? Как думаете? Говорят, кандидатам это тоже не мешает…
– Послушайте!..
– Да мы уж послушали! Имели, так сказать, удовольствие. Поэтому позвольте вам заметить, господин кандидат, что кандидатство – это ведь не костюм, который купил – и раз и навсегда. Но даже костюм и то надо иногда чистить. А кандидатство, если уж мы договорились, что это не костюм, тем более надо… поддерживать. – Глеб говорил негромко, но напористо и без передышки – его несло. На кандидата было неловко смотреть: он явно растерялся, смотрел то на жену, то на Глеба, то на мужиков… Мужики старались не смотреть на него.– Нас, конечно, можно тут удивить: подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов… Но вы забываете, что поток информации сейчас распространяется везде равномерно. Я хочу сказать, что здесь можно удивить наоборот. Так тоже бывает. Можно понадеяться, что тут кандидатов в глаза не видели, а их тут видели – кандидатов, и профессоров, и полковников. И сохранили о них приятные воспоминания, потому что это, как правило, люди очень простые. Так что мой вам совет, товарищ кандидат: почаще спускайтесь на землю. Ей-богу, в этом есть разумное начало. Да и не так рискованно: падать будет не так больно.
– Это называется – «покатил бочку», – сказал кандидат, – Ты что, с цепи сорвался? В чем, собственно…
– Не знаю, не знаю,– торопливо перебил его Глеб,– не знаю, как это называется – я в заключении не был и с цепи не срывался. Зачем? Тут,оглядел Глеб мужиков,– тоже никто не сидел – не поймут, А вот и жена ваша сделала удивленные глаза… А там дочка услышит. Услышит и «покатит бочку» в Москве на кого-нибудь. Так что этот жаргон может… плохо кончиться, товарищ кандидат. Не все средства хороши, уверяю вас, не все. Вы же, когда сдавали кандидатский минимум, вы же не «катили бочку» на профессора. Верно? – Глеб встал.– И «одеяло на себя не тянули». И «по фене не ботали». Потому что профессоров надо уважать-от них судьба зависит, а от нас судьба не зависит, с нами можно «по фене ботать». Так? Напрасно. Мы тут тоже немножко… «микитим». И газеты тоже читаем, и книги, случается, почитываем… И телевизор даже смотрим. И, можете себе представить, не приходим в бурный восторг ни от КВН, ни от «Кабачка «13 стульев». Спросите, почему? Потому что там – та же самонадеянность. Ничего, мол, все съедят. И едят, конечно, ничего не сделаешь. Только не надо делать вид, что все там гении. Кое-кто понимает… Скромней надо.
– Типичный демагог-кляузник,– сказал кандидат, обращаясь к жене.Весь набор тут…
– Не попали. За всю свою жизнь ни одной анонимки или кляузы ни на кого не написал.– Глеб посмотрел на мужиков: мужики знали, что это правда.– Не то, товарищ кандидат. Хотите, объясню, в чем моя особенность?
– Хочу, объясните.
– Люблю по носу щелкнуть – не задирайся выше ватерлинии! Скромней, дорогие товарищи…
– Да в чем же вы увидели нашу нескромность? – не вытерпела Валя.– В чем она выразилась-то?
– А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. Подумайте – и поймете.– Глеб даже как-то с сожалением посмотрел на кандидатов.– Можно ведь сто раз повторить слово «мед», но от этого во рту не станет сладко. Для этого не надо кандидатский минимум сдавать, чтобы понять это. Верно? Можно сотни раз писать во всех статьях слово «народ», но знаний от этого не прибавится. Так что когда уж выезжаете в этот самый народ, то будьте немного собранней. Подготовленной, что ли. А то легко можно в дураках очутиться. До свиданья. Приятно провести отпуск… среди народа.-Глеб усмехнулся и не торопясь вышел из избы. Он всегда один уходил от знатных людей.
Он не слышал, как потом мужики, расходясь от кандидатов, говорили:
– Оттянул он его!.. Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то так знает? – Срезал.
– Откуда что берется!
И мужики изумленно качали головами.
– Дошлый, собака, Причесал бедного Константина Иваныча… А?
– Как миленького причесал! А эта-то, Валя-то, даже рта не открыла,
– А что тут скажешь? Тут ничего не скажешь. Он, Костя-то, хотел, конечно, сказать… А тот ему на одно слово – пять.
– Чего тут… Дошлый, собака!
В голосе мужиков слышалась даже как бы жалость к кандидатам, сочувствие. Глеб же Капустин по-прежнему неизменно удивлял. Изумлял, Восхищал даже. Хоть любви, положим, тут не было. Нет, любви не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще.
Завтра Глеб Капустин, придя на работу, между прочим (играть будет), спросит мужиков:
– Ну, как там кандидат-то?
И усмехнется.
– Срезал ты его,– скажут Глебу.
– Ничего,– великодушно заметит Глеб.– Это полезно. Пусть подумает на досуге. А то слишком много берут на себя…
МИЛЬ ПАРДОН, МАДАМ!
Когда городские приезжают в эти края поохотиться и спрашивают в деревне, кто бы мог походить с ними, показать места, им говорят:
— А вот Бронька Пупков… он у нас мастак по этим делам. С ним не соскучитесь. — И как-то странно улыбаются.
Бронька (Бронислав) Пупков, еще крепкий, ладно скроенный мужик, голубоглазый, улыбчивый, легкий на ногу и на слово. Ему за пятьдесят, он был на фронте, но покалеченная правая рука — отстрелено два пальца — не с фронта: парнем еще был на охоте, захотел пить (зимнее время), начал долбить прикладом лед у берега. Ружье держал за ствол, два пальца закрывали дуло. Затвор берданки был на предохранителе, сорвался и — один палец отлетел напрочь, другой болтался на коже. Бронька сам оторвал его. Оба пальца — указательный и средний — принес домой и схоронил в огороде. И даже сказал такие слова:
— Дорогие мои пальчики, спите спокойно до светлого утра.
Хотел крест поставить, отец не дал.
Бронька много скандалил на своем веку, дрался, его часто и нешуточно бивали, он отлеживался, вставал и опять носился по деревне на своем оглушительном мотопеде («педике») — зла ни на кого не таил. Легко жил.
Бронька ждал городских охотников, как праздника. И когда они приходили, он был готов — хоть на неделю, хоть на месяц. Места здешние он знал как свои восемь пальцев, охотник был умный и удачливый.
Городские не скупились на водку, иногда давали деньжат, а если не давали, то и так ничего.
— На сколь? — деловито спрашивал Бронька.
— Дня на три.
— Все будет, как в аптеке. Отдохнете, успокоите нервы.
Ходили дня по три, по четыре, по неделе. Было хорошо. Городские люди — уважительные, с ними не манило подраться, даже когда выпивали. Он любил рассказывать им всякие охотничьи истории.
В самый последний день, когда справляли отвальную, Бронька приступал к главному своему рассказу.
Этого дня он тоже ждал с великим нетерпением, изо всех сил крепился… И когда он наступал, желанный, с утра сладко ныло под сердцем, и Бронька торжественно молчал.
— Что это с вами? — спрашивали.
— Так, — отвечал он. — Где будем отвальную соображать? На бережку?
— Можно на бережку.
…Ближе к вечеру выбирали уютное местечко на берегу красивой стремительной реки, раскладывали костерок. Пока варилась щерба из чебачков, пропускали по первой, беседовали.
Бронька, опрокинув два алюминиевых стаканчика, закуривал…
— На фронте приходилось бывать? — интересовался он как бы между прочим. Люди старше сорока почти все были на фронте, но он спрашивал и молодых: ему надо было начинать рассказ.
— Это с фронта у вас? — в свою очередь спрашивали его, имея в виду раненую руку
— Нет. Я на фронте санитаром был. Да… Дела-делишки… — Бронька долго молчал. — Насчет покушения на Гитлера не слышали?
— Слышали.
— Не про то. Это когда его свои же генералы хотели кокнуть?
— Да.
— Нет. Про другое.
— А какое еще? Разве еще было?
— Было. — Бронька подставлял свой алюминиевый стаканчик под бутылку. — Прошу плеснуть. — Выпивал. — Было, дорогие товарищи, было. Кха! Вот настолько пуля от головы прошла. — Бронька показывал кончик мизинца.
— Когда это было?
— Двадцать пятого июля тыща девятьсот сорок третьего года. — Бронька опять надолго задумывался, точно вспоминал свое собственное, далекое и дорогое.
— А кто стрелял?
Бронька не слышал вопроса, курил, смотрел на огонь.
— Где покушение-то было?
Бронька молчал.
Люди удивленно переглядывались.
— Я стрелял, — вдруг говорил он. Говорил негромко, еще некоторое время смотрел на огонь, потом поднимал глаза… И смотрел, точно хотел сказать: «Удивительно? Мне самому удивительно!» И как-то грустно усмехался.
Обычно долго молчали, глядели на Броньку. Он курил, подкидывая палочкой отскочившие угольки в костер… Вот этот-то момент и есть самый жгучий. Точно стакан чистейшего спирта пошел гулять в крови.
— Вы серьезно?
— А как вы думаете? Что я, не знаю, что бывает за искажение истории? Знаю. Знаю, дорогие товарищи.
— Да ну ерунда какая-то…
— Где стреляли-то? Как?
— Из «браунинга»… Вот так — нажал пальчиком, и — пук! — Бронька смотрел серьезно и грустно — что люди такие недоверчивые. Он же уже не хохмил, не скоморошничал.
Недоверчивые люди терялись.
— А почему об этом никто не знает?
— Пройдет еще сто лет, и тогда много будет покрыто мраком. Поняли? А то вы не знаете… В этом-то вся трагедия, что много героев остаются под сукном.
— Это что-то смахивает на…
— Погоди. Как это было?
Бронька знал, что все равно захотят послушать. Всегда хотели.
— Разболтаете ведь?
Опять замешательство.
— Не разболтаем…
— Честное партийное?
— Да не разболтаем! Рассказывайте.
— Нет, честное партийное? А то у нас в деревне народ знаете какой… Пойдут трепать языком.
— Да все будет в порядке! — Людям уже не терпелось послушать. — Рассказывайте.
— Прошу плеснуть. — Бронька опять подставлял стаканчик. Он выглядел совершенно трезвым. — Было это, как я уже сказал, двадцать пятого июля сорок третьего года. Кха! Мы наступали. Когда наступают, санитарам больше работы. Я в тот день приволок в лазарет человек двенадцать… Принес одного тяжелого лейтенанта, положил в палату… А в палате был какой-то генерал. Генерал-майор. Рана у него была небольшая — в ногу задело, выше колена. Ему как раз перевязку делали. Увидел меня тог генерал и говорит:
— Погоди-ка, санитар, не уходи.
Ну, думаю, куда-нибудь надо ехать, хочет, чтоб я его поддерживал. Жду. С генералами жизнь намного интересней: сразу вся обстановка как на ладони.
Люди внимательно слушают. Постреливает, попыхивает веселый огонек; сумерки крадутся из леса, наползают на воду, но середина реки, самая быстрина, еще блестит, сверкает, точно огромная длинная рыбина несется серединой реки, играя в сумраке серебристым телом своим.
— Ну перевязали генерала… Доктор ему: «Вам надо полежать!» — «Да пошел ты!» — отвечает генерал. Это мы докторов-то тогда боялись, а генералы-то их — не очень. Сели мы с генералом в машину, едем куда-то. Генерал меня расспрашивает: откуда я родом? Где работал? Сколько классов образования? Я подробно все объясняю: родом оттуда-то (я здесь родился), работал, мол, в колхозе, но больше охотничал. «Это хорошо, — говорит генерал. — Стреляешь метко?» Да, говорю, чтоб зря не трепаться: на пятьдесят шагов свечку из винта погашу. А насчет классов, мол, не густо: отец сызмальства начал по тайге с собой таскать. Ну ничего, говорит, там высшего образованья не потребуется. А вот если, говорит, ты нам погасишь одну зловредную свечку, которая раздула мировой пожар, то Родина тебя не забудет. Тонкий намек на толстые обстоятельства. Поняли?.. Но я пока не догадываюсь.
Приезжаем в большую землянку. Генерал всех выгнал, а сам все меня расспрашивает. За границей, спрашивает, никого родных нету? Откуда, мол! Вековечные сибирские… Мы от казаков происходим, которые тут недалеко Бий-Катунск рубили, крепость. Это еще при царе Петре было. Оттуда мы и пошли, почесть вся деревня…
— Откуда у вас такое имя — Бронислав?
— Поп с похмелья придумал. Я его, мерина гривастого, разок стукнул за это, когда сопровождал в ГПУ в тридцать третьем году.
— Где это? Куда сопровождали?
— А в город. Мы его взяли, а вести некому. Давай, говорят, Бронька, у тебя на него зуб — веди.
— А почему, хорошее ведь имя?
— К такому имю надо фамилию подходящую. А я — Бронислав Пупков. Как в армии перекличка, так — смех. А вон у нас — Ванька Пупков, — хоть бы што.
— Да, так что же дальше?
— Дальше, значит, так. Где я остановился?
— Генерал расспрашивает…
— Да. Ну расспросил все, потом говорит: «Партия и правительство поручают вам, товарищ Пупков, очень ответственное задание. Сюда, на передовую, приехал инкогнито Гитлер. У нас есть шанс хлопнуть его. Мы, говорит, взяли одного гада, который был послан к нам со специальным заданием. Задание-то он выполнил, но сам влопался. А должен был здесь перейти линию фронта и вручить очень важные документы самому Гитлеру. Лично. А Гитлер и вся его шантрапа знают того человека в лицо».
— А при чем тут вы?
— Кто с перебивом, тому — с перевивом. Прошу плеснуть. Кха! Поясняю: я похож на того гада как две капли воды. Ну и — начинается житуха, братцы мои! — Бронька предается воспоминаниям с таким сладострастием, с таким затаенным азартом, что слушатели тоже невольно испытывают приятное, исключительное чувство. Улыбаются. Налаживается некий тихий восторг. — Поместили меня в отдельной комнате тут же, при госпитале, приставили двух ординарцев… Один — в звании старшины, а я — рядовой. Ну-ка, говорю, товарищ старшина, подай-ка мне сапоги. Подает. Приказ — ничего не сделаешь, слушается. А меня тем временем готовят. Я прохожу выучку…
— Какую?
— Спецвыучку. Об этом я пока не могу распространяться, подписку давал. По истечении пятьдесят лет — можно. Прошло только… — Бронька шевелил губами — считал. — Прошло двадцать пять. Но это — само собой. Житуха продолжается! Утром поднимаюсь — завтрак: на первое, на второе, третье. Ординарец принесет какого-нибудь вшивого портвейного, а я его кэк шугану!.. Он несет спирт, его в госпитале навалом. Сам беру разбавляю, как хочу, а портвейный — ему. Так проходит неделя. Думаю, сколько же это будет продолжаться? Ну вызывает наконец генерал. «Как, товарищ Пупков?» Готов, говорю, к выполнению задания! Давай, говорит. С Богом, говорит. Ждем тебя оттуда Героем Советского Союза. Только не промахнись Я говорю, если я промахнусь, я буду последний предатель и враг народа! Или, говорю, лягу рядом с Гитлером, или вы выручите Героя Советского Союза Пупкова Бронислава Ивановича. А дело в том, что намечалось наше грандиозное наступление. Вот так, с флангов, шла пехота, а спереди — мощный лобовой удар танками.
Глаза у Броньки сухо горят, как угольки, поблескивают. Он даже алюминиевый стаканчик не подставляет — забыл. Блики огня играют на его суховатом правильном лице — он красив и нервен.
— Не буду говорить вам, дорогие товарищи, как меня перебросили через линию фронта и как я попал в бункер Гитлера. Я попал! — Бронька встает. — Я попал!.. Делаю по ступенькам последний шаг и оказываюсь в большом железобетонном зале. Горит яркий электрический свет, масса генералов… Я быстро ориентируюсь: где Гитлер? — Бронька весь напрягся, голос его рвется, то срывается на свистящий шепот, то неприятно, мучительно взвизгивает. Он говорит неровно, часто останавливается, рвет себя на полуслове, глотает слюну…
— Сердце вот тут… горлом лезет. Где Гитлер?! Я микроскопически изучил его лисиную мордочку и заранее наметил куда стрелять — в усики. Я делаю рукой «Хайль Гитлер!». В руке у меня большой пакет, в пакете — «браунинг», заряженный разрывными отравленными пулями. Подходит один генерал, тянется к пакету: давай, мол. Я ему вежливо ручкой — миль пардон, мадам, только фюреру. На чистом немецком языке говорю: фьюрэр! — Бронька сглотнул. — И тут… вышел он. Меня как током дернуло… Я вспомнил свою далекую родину. Мать с отцом… Жены у меня тогда еще не было… — Бронька некоторое время молчит, готов заплакать, завыть, рвануть на груди рубаху: — Знаете, бывает, вся жизнь промелькнет в памяти… С медведем нос к носу — тоже так. Кха!.. Не могу! — Бронька плачет.
— Ну? — тихо просит кто-нибудь.
— Он идет ко мне навстречу. Генералы все вытянулись по стойке «смирно»… Он улыбался. И тут я рванул пакет… Смеешься, гад! Дак получай за наши страдания!.. За наши раны! За кровь советских людей!.. За разрушенные города и села! За слезы наших жен и матерей!.. — Бронька кричит, держит руку, как если бы он стрелял. Всем становится не по себе. — Ты смеялся?! А теперь умойся своей кровью, гад ты ползучий!! — Это уже душераздирающий крик. Потом гробовая тишина… И шепот, торопливый, почти невнятный: — Я стрелил… — Бронька роняет голову на грудь, долго молча плачет, оскалился, скрипит здоровыми зубами, мотает безутешно головой. Поднимает голову — лицо в слезах. И опять тихо, очень тихо, с ужасом говорит:
— Я промахнулся.
Все молчат. Состояние Броньки столь сильно действует, удивляет, что говорить что-нибудь — нехорошо.
— Прошу плеснуть, — тихо, требовательно говорит Бронька. Выпивает и уходит к воде. И долго сидит на берегу один, измученный пережитым волнением. Вздыхает, кашляет. Уху отказывается есть.
…Обычно в деревне узнают, что Бронька опять рассказывал про «покушение».
Домой Бронька приходит мрачноватый, готовый выслушивать оскорбления и сам оскорблять. Жена его, некрасивая толстогубая баба, сразу набрасывается:
— Чего как пес побитый плетешься? Опять!..
— Пошла ты!.. — вяло огрызается Бронька. — Дай пожрать.
— Тебе не пожрать надо, не пожрать, а всю голову проломить безменом! — орет жена. — Ведь от людей уж прохода нет!..
— Значит, сиди дома, не шляйся.
— Нет, я пойду счас!.. Я счас пойду в сельсовет, пусть они тебя, дурака, опять вызовут! Ведь тебя, дурака беспалого, засудют когда-нибудь! За искажение истории…
— Не имеют права: это не печатная работа. Понятно? Дай пожрать.
— Смеются, в глаза смеются, а ему… все Божья роса. Харя ты неумытая, скот лесной!.. Совесть-то у тебя есть? Или ее всю уж отшибли? Тьфу! — в твои глазыньки бесстыжие! Пупок!..
Бронька наводит на жену строгий злой взгляд. Говорит негромко, с силой:
— Миль пардон, мадам… Счас ведь врежу!..
Жена хлопала дверью, уходила прочь — жаловаться на своего «лесного скота».
Зря она говорила, что Броньке — все равно. Нет. Он тяжело переживал, страдал, злился… И дня два пил дома. За водкой в лавочку посылал сынишку-подростка.
— Никого там не слушай, — виновато и зло говорил сыну. — Возьми бутылку и сразу домой.
Его действительно несколько раз вызывали в сельсовет совестили, грозили принять меры… Трезвый Бронька, не глядя председателю в глаза, говорил сердито, невнятно:
— Да ладно!.. Да брось ты! Ну?.. Подумаешь!..
Потом выпивал в лавочке «банку», маленько сидел на крыльце — чтобы «взяло», вставал, засучивал рукава и объявлял громко:
— Ну, прошу!.. Кто? Если малость изувечу, прошу не обижаться. Миль пардон!..
А стрелок он был правда редкий.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 152; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!