Космос, нервная система и шмат сала 22 страница
Моня не страдал. Ему даже понравилось, что вот один он здесь, все над ним надсмеялись и дальше будут смеяться: хоть и бывают редкие глупости, но вечный двигатель никто в селе еще не изобретал. Этого хватит месяца на два – говорить. Пусть. Надо и посмеяться людям. Они много работают, развлечений тут особых нет – пусть посмеются, ничего. Он в эту ночь даже любил их за что-то, Моня, людей. Он думал о них спокойно, с сожалением, даже подумал, что зря он так много спорит с ними. Что спорить? Надо жить, нести свой крест молча… И себя тоже стало немного жаль.
Дождался Моня, что и заря занялась. Он вовсе отрешился от своей неудачи. Умылся в реке, поднялся на взвоз и пошел береговой улицей. Просто так опять, без цели. Спать не хотелось. Надо жениться на какой-нибудь, думал Моня, нарожать детей – трех примерно и смотреть, как они развиваются. И обрести покой, ходить вот так вот – медленно, тяжело и смотреть на все спокойно, снисходительно, чуть насмешливо. Моня очень любил спокойных мужиков.
Уже совсем развиднело. Моня не заметил, как пришел к дому инженера. Не нарочно, конечно, пришел, а шел мимо и увидел в ограде инженера. Тот опять возился со своим мотоциклом.
– Доброе утро! – сказал Моня, остановившись у изгороди. И смотрел на инженера мирно и весело.
– Здорово! – откликнулся инженер.
– А ведь крутится! – сказал Моня.– Колесо-то.
Инженер отлип от своего мотоцикла… Некоторое время смотрел на Моню – не то что не верил, скорее так: не верил и не понимал.
|
|
|
– Двигатель, что ли?
– Двигатель. Колесо-то… Крутится. Всю ночь крутилось… И сейчас крутится. Мне надоело смотреть, я пошел малость пройтись.
Инженер теперь ничего не понимал. Вид у Мони усталый и честный. И нисколько не пристыженный, а даже какой-то просветленный.
– Правда, что ли?
– Пойдем – поглядишь сам.
Инженер пошел из ограды к Моне.
– Ну, это… фокус какой-нибудь,– все же не верил он.– Подстроил там чего-нибудь?
– Какой фокус! В сарае… на полу: крутится и крутится.
– От чего колесо-то?
– От велика.
Инженер приостановился:
– Ну, правильно: там хороший подшипник – оно и крутится.
– Да,– сказал Моня,– но не всю же ночь!
Они опять двинулись.
Инженер больше не спрашивал. Моня тоже молчал. Благостное настроение все не оставляло его. Хорошее какое-то настроение, даже самому интересно.
– И всю ночь крутится? – не удержался и еще раз спросил инженер перед самым домом Мони. И посмотрел пристально на Моню. Моня преспокойно выдержал его взгляд и, вроде сам тоже изумляясь, сказал:
– Всю ночь! Часов с десяти вечера толкнул его, и вот… сколько уж сейчас?
Инженер не посмотрел на часы, шел с Моней, крайне озадаченнный, хоть старался не показать этого, щадя свое инженерное звание. Моне даже смешно стало, глядя на него, но он тоже не показал, что смешно.
|
|
|
– Приготовились! – сказал он, остановившись перед дверью сарая. Посмотрел на инженера и пнул дверь… И посторонился, чтобы тот прошел внутрь и увидел колесо. И сам тоже вошел в сарай – крайне интересно стало: как инженер обнаружит, что колесо не крутится.
– Ну-у,– сказал инженер.– Я думал, ты хоть фокус какой-нибудь тут придумал.
Не смешно, парень.
– Ну, извини,– сказал Моня, довольный.– Пойдем – у меня дома коньячишко есть… сохранился: выпьем по рюмахе?
Инженер с интересом посмотрел на Моню. Усмехнулся:
– Пойдем.
Пошли в дом. Осторожно, стараясь не шуметь, прошли через прихожую комнату…
Прошли уже было, но бабка услышала.
– Мотька, где был-то всю ночь? – спросила она.
– Спи, спи,– сказал Моня.– Все в порядке.
Они вошли в горницу.
– Садись, – пригласил Моня. – Я сейчас организую…
– Да ты… ничего не надо организовывать! – сказал инженер шепотом.Брось. Чего с утра организовывать?
– Ну ладно,– согласился Моня.– Я хотел хоть пирожок какой-нибудь… Ну, ладно.
Когда выпили по рюмахе и закурили, инженер опять с интересом поглядел на Моню, сощурил в усмешке умные глаза.
|
|
|
– Все же не поверил на слово? Сделал… Всю ночь, наверно, трудился? А Моня сидел теперь задумчивый и спокойный – как если бы у него уже было трое детей и он смотрел, как они развиваются.
– Весь день вчера угробил… Дело не в этом,– заговорил Моня, и заговорил без мелкого сожаления и горя, а с глубоким, искренним любопытством,– дело в том, что я все же не понимаю: почему оно не крутится? Оно же должно крутиться.
– Не должно,– сказал инженер.– В этом все дело.
Они посмотрели друг на друга… Инженер улыбнулся, и ясно стало, что вовсе он не злой человек – улыбка у него простецкая, доверчивая. Просто, наверно, на него, по его молодости и совестливости, навалили столько дел в совхозе, что он позабыл и улыбаться, и говорить приветливо – не до этого стало.
– Учиться надо, дружок,– посоветовал инженер,– тогда все будет понятно.
– Да при чем тут – учиться, учиться, – недовольно сказал Моня. – Вот нашли одну тему: учиться, учиться… А ученых дураков не бывает?
Инженер засмеялся… и встал.
– Бывают! Но все же неученых их больше. Я не к этому случаю говорю… вообще. Будь здоров!
– Давай еще по рюмахе?
– Нет. И тебе не советую.
Инженер вышел из горницы и постарался опять пройти по прихожей неслышно, но бабка уже не спала, смотрела на него с печки.
|
|
|
– Шагай вольнее,– сказала она,– все равно не сплю.
– Здравствуй, бабушка! – поприветствовал ее инженер.
– Здорово, милок. Чего вы-то не спите? Гляди-ка, молодые, а как старики… Вам спать да спать надо.
– А в старости-то что будем делать? – сказал инженер весело.
– В старости тоже не поспишь.
– Ну, значит, потом когда-нибудь… Где-нибудь.
– Рази что там…
Моня сидел в горнице, смотрел в окно. Верхняя часть окна уже занялась красным – всходило солнце. Село пробудилось; хлопали ворота, мычали коровы, собираясь в табун. Переговаривались люди, уже где-то и покрикивали друг на друга… Все как положено. Слава богу, хоть тут-то все ясно, думал Моня. Солнце всходит и заходит, всходит и заходит-недосягаемое, неистощимое, вечное. А тут себе шуруют: кричат, спешат, трудятся, поливают капусту… Радости подсчитывают, удачи. Хэх!.. люди, милые люди… Здравствуйте!
Вянет, пропадает
Идет! – крикнул Славка. – Гусь-Хрустальный идет!
– Чего орешь-то? – сердито сказала мать.– Не можешь никак потише-то?.. Отойди оттудова, не торчи.
Славка отошел от окна.
– Играть, что ли? – спросил он,
– Играй. Какую-нибудь… поновей.
– Какую? Может, марш?
– Вот какую-то недавно учил!..
– Я сене одолел еще. Давай "Вянет, пропадает"?
– Играй. Она грустная?
– Помоги-ка снять. Не особенно грустная, но за душу возьмет.
Мать сняла со шкафа тяжелый баян, поставила Славке на колени. Славка заиграл: "Вянет, пропадает".
Вошел дядя Володя, большой, носатый, отряхнул о колено фуражку и тогда только сказал:
– Здравствуйте.
– Здравствуйте, Владимир Николаич,– приветливо откликнулась мать.
Славка перестал было играть, чтоб поздороваться, но вспомнил материн наказ – играть без передыху, кивнул дяде Володе и продолжал играть.
– Дождь, Владимир Николаич?
– Сеет. Пора уж ему и сеять.– Дядя Володя говорил как-то очень аккуратно, обстоятельно, точно кубики складывал. Положит кубик, посмотрит, подумает – переставит. – Пора… Сегодня у нас… што? Двадцать седьмое? Через три дня октябрь месяц. Пойдет четвертый квартал.
– Да,– вздохнула мать.
Славку удивляло, что мать, обычно такая крикливая, острая на язык, с дядей Володей во всем тихо соглашалась. Вообще становилась какая-то сама не своя: краснела, суетилась, все хотела, например, чтоб дядя Володя выпил "последнюю" рюмку перцовки, а дядя Володя говорил, что "последнюю-то как раз и не надо пить – она-то и губит людей".
– Все играешь, Славка? – спросил дядя Володя.
– Играет – встряла мать.– Приходит из школы и начинает – надоело уж… В ушах звенит.
Это была несусветная ложь, Славка изумлялся про себя.
– Хорошее дело,– сказал дядя Володя.– В жизни пригодится. Вот пойдешь в армию: все будут строевой шаг отрабатывать, а ты в красном уголке на баяне тренироваться. Очень хорошее дело. Не всем только дается…
– Я говорила с ихним учителем-то: шибко, говорит, способный.
Когда говорила?! О боже милостивый!.. Что с ней?
– Талант, говорит.
– Надо, надо. Молодец, Славка.
– Садитесь, Владимир Николаич,
Дядя Володя ополоснул руки, тщательно вытер их полотенцем, сел к столу.
– С талантом люди крепко живут.
– Дал бы уж, господи…
– И учиться, конечно, надо – само собой.
– Вот учиться-то…– Мать строго посмотрела на Славку.– Лень-матушка! Вперед нас, видно, родилась. Чего уж только не делаю: сама иной раз с им сяду; "Учи! Тебе надото, не мне". Ну!.. В одно ухо влетело, в другое вылетело. Был бы мужчина в доме… Нас-то много они слушают!
– Отец-то не заходит, Славка?
– А чего ему тут делать? – отвечала мать.– Алименты свои плотит – и довольный. А тут рости, как знаешь…
– Алименты – это удовольствие ниже среднего,– заметил дядя Володя.Двадцать пять?
– Двадцать пять. А зарабатывает-то не шибко… И те пропивает.
– Стараться надо, Славка. Матери одной трудно.
– Понимал бы он…
– Ты пришел из школы; сразу – раз – за уроки. Уроки приготовил – поиграл на баяне. На баяне поиграл – пошел погулял. Мать вздохнула.
Славка играл "Вянет, пропадает".
Дядя Володя выпил перцовки.
– Стремиться надо, Славка,
– Уж и то говорю ему: "Стремись, Славка…"
– Говорить мало,– заметил дядя Володя и налил еще рюмочку перцовки.
– Как же воспитывать-то?
Дядя Володя опрокинул рюмочку в большой рот,
– Ху-у… Все: пропустили по поводу воскресенья, и будет. – Дядя Володя закурил. – Я ведь пил, крепко пил…
– Вы уж рассказывали. Счастливый человек – бросили… Взяли себя в руки.
– Бывало, утром: на работу идти, а от тебя, как от циклона, на версту разит. Зайдешь, бывало, в парикмахерскую – не бриться, ничего,– откроешь рот: он побрызгает, тогда уж идешь. Мучился, Хочешь на счетах три положить, кладешь – пять.
– Гляди-ко!
– В голове – дымовая завеса,– обстоятельно рассказывал дядя Володя.А у меня еще стол наспроть окна стоял, в одиннадцать часов солнце начинает в лицо бить – пот градом!.. И мысли комичные возникают: в ведомости, допустим: "Такому-то на руки семьсот рублей". По-старому. А ты думаешь: "Это ж сколько поллитр выйдет?" Х-хе…
– Гляди-ко, до чего можно дойти!
– Дальше идут. У меня приятель был: тот по ночам все шанец искал,
– Какой шанец?
– Шанс. Он его называл – шанец. Один раз искал, искал – показалось, кто-то с улицы зовет, шагнул с балкона, и все, не вернулся.
– Разбился?!
– Ну. с девятого этажа – шутка в деле! Он же не голубь мира. Когда летел, успел, правда, крикнуть: "Эй!"
– Сердешный… – вздохнула мать.
Дядя Володя посмотрел на Славку…
– Отдохни, Славка. Давай в шахматы сыграем. Заполним вакум, как говорит наш главный бухгалтер. Тоже пить бросил и не знает, куда деваться. Не знаю, говорит, чем вакум заполнить,
Славка посмотрел на мать. Та улыбнулась:
– Ну отдохни, сынок.
Славка с великим удовольствием вылез из-под баяна… Мать опять взгромоздила баян на шкаф, накрыла салфеткой.
Дядя Володя расставлял на доске фигуры.
– В шахматы тоже учись, Славка. Попадешь в какую-нибудь компанию: кто за бутылку, кто разные фигли-мигли, а ты раз – за шахматы: "Желаете?" К тебе сразу другое отношение. У тебя по литературе как?
– По родной речи? Трояк.
– Плохо. Литературу надо назубок знать. Вот я хожу пешкой и говорю: "Е-два, Е-четыре", как сказал гроссмейстер. А ты не знаешь, где это написано. Надо знать. Ну давай.
Славка походил пешкой.
– А зачем говорят-то: "Е-два, Е-четыре"? – спросила мать, наблюдая за игрой.
– А шутят,– пояснил дядя Володя.– Шутят так. А люди уж понимают: "Этого голой рукой не возьмешь". У нас в типографии все шутят. Ходи, Славка.
Славка походил пешкой.
– У нас дядя Иван тоже шутит, – сказал он. – Нас вывели на физкультуру, а он говорит: "Вот вам лопаты – тренируйтесь". – Славка засмеялся.
– Кто это?
– Он завхозом у нас.
– А-а… Этим шутникам лишь бы на троих сообразить,– недовольно заметил дядя Володя.
Мать и Славка промолчали.
– Не перевариваю этих соображал,– продолжал дядя Володя.– Живут – небо коптят.
– А вот пили-то,– поинтересовалась мать,– жена-то как же?
– Жена-то? – Дядя Володя задумался над доской: Славка неожиданно сделал каверзный ход.– Реагировала-то?
– Да. Реагировала-то.
– Отрицательно, как еще. Из-за этого и разошлись, можно сказать. Вот так, Славка! – Дядя Володя вышел из трудного положения и был доволен.Из-за этого и горшок об горшок у нас и получился.
– Как это? – не понял Славка,
– Горшок об горшок-то? – Дядя Володя снисходительно улыбнулся.– Горшок об горшок – и кто дальше.
Мать засмеялась.
– Еще рюмочку, Владимир Николаич?
– Нет,– твердо сказал дядя Володя.– Зачем? Мне и так хорошо. Выпил для настроения-и будет. Раньше не отказался ба… Ох, пил!.. Спомнить страшно.
– Не думаете сходиться-то? – спросила мать.
– Нет,– твердо сказал дядя Володя,– Дело прынципа: я первый на мировую не пойду.
Славка опять сделал удачный ход.
– Ну, Славка!.. – изумился дядя Володя.
Мать незаметно дернула Славку за штанину. Славка протестующе дрыгнул ногой: он тоже вошел в азарт.
– Так, Славка… – Дядя Володя думал, сморщившись. – Так… А мы вот так!
Теперь Славка задумался.
– Детей-то проведуете? – расспрашивала мать.
– Проведую, – Дядя Володя закурил. – Дети есть дети, Я детей люблю.
– Жалеет счас небось?
– Жена-то? Тайно, конешно, жалеет. У меня счас без вычетов на руки выходит сто двадцать. И все целенькие. Площадь – тридцать восемь метров, обстановка… Сервант недавно купил за девяносто шесть рублей – любо глядеть. Домой приходишь – сердце радуется. Включишь телевизор, постановку какую-нибудь посмотришь… Хочу еще софу купить.
– Ходите,– сказал Славка.
Дядя Володя долго смотрел на фигуры, нахмурился, потрогал в задумчивости свой большой, слегка заалевший нос.
– Так, Славка… Ты как? А мы-так! Шахович. Софы есть чешские… Раздвижные – превосходные. Отпускные получу, обязательно возьму. И шкуру медвежью закажу…
– Сколько же шкура станет?
– Шкура? Рублей двадцать пять. У меня племянник часто в командировку на восток ездит, закажу ему, привезет.
– А волчья хуже? – спросил Славка.
– Волчья небось твердая,– сказала мать.
– Волчья вообще не идет для этого дела. Из волчьих дохи шьют. Мат, Славка. Дождик перестал; за окном прояснилось. Воздух стал чистый и синий. Только далеко на горизонте громоздились темные тучи. Кое-где в домах зажглись огни.
Все трое некоторое время смотрели в окно, слушали глухие звуки улицы. Просторно и грустно было за окном.
– Завтра хороший день будет,– сказал дядя Володя.– Вот где солнышко село, небо зеленоватое: значит, хороший день будет.
– Зима скоро.– вздохнула мать.
– Это уж как положено, У вас батареи не затопили еще?
– Нет. Пора бы уж.
– С пятнадцатого затопят. Ну пошел. Пойду включу телевизор, постановку какую-нибудь посмотрю.
Мать смотрела на дядю Володю с таким выражением, как будто ждала, что он вот-вот возьмет и скажет что-то не про телевизор, не про софу, не про медвежью шкуру – что-то другое.
Дядя Володя надел фуражку, остановился у порога…
– Ну, до свиданья.
– До свиданья…
– Славка, а кубинский марш не умеешь?
– Нет,– сказал Славка.– Не проходили еще.
– Научись, сильная вещь. На вечера будут приглашать… Ну, до свиданья.
– До свиданья.
Дядя Володя вышел. Через две минуты он шел под окнами – высокий, сутулый, с большим носом. Шел и серьезно смотрел вперед,
– Руль, – с досадой сказала мать, глядя в окно. – Чего ходит?..
– Тоска,– сказал Славка.– Тоже ж один кукует.
Мать вздохнула и пошла в куть готовить ужин.
– Чего ходить тогда? – еще раз сказала она и сердито чиркнула спичкой по коробку.– Нечего и ходить тогда. Правда что Гусь-Хрустальный.
Верую!
По воскресеньям наваливалась особенная тоска. Какая-то нутряная, едкая… Максим физически чувствовал ее, гадину: как если бы неопрятная, не совсем здоровая баба, бессовестная, с тяжелым запахом изо рта, обшаривала его всего руками – ласкала и тянулась поцеловать.
– Опять!.. Навалилась.
– О!.. Господи… Пузырь: туда же, куда и люди,– тоска,– издевалась жена Максима, Люда, неласковая, рабочая женщина: она не знала, что такое тоска.С чего тоска-то?
Максим Яриков смотрел на жену черными, с горячим блеском глазами… Стискивал зубы.
– Давай матерись, Полайся – она, глядишь, пройдет, тоска-то. Ты лаяться-то мастер.
Максим иногда пересиливал себя – не ругался. Хотел, чтоб его поняли.
– Не поймешь ведь.
– Почему же я не пойму? Объясни, пойму.
– Вот у тебя все есть – руки, ноги… и другие органы. Какого размера – это другой вопрос, но все, так сказать, на месте. Заболела нога – ты чувствуешь, захотела есть – налаживаешь обед… Так?
– Ну.
Максим легко снимался с места (он был сорокалетний легкий мужик, злой и порывистый, никак не мог измотать себя на работе, хоть работал много), ходил по горнице, и глаза его свирепо блестели.
– Но у человека есть также – душа! Вот она, здесь,– болит! – Максим показывал на грудь.– Я же не выдумываю! Я элементарно чувствую – болит.
– Больше нигде не болит?
– Слушай! – взвизгивал Максим.– Раз хочешь понять, слушай! Если сама чурбаком уродилась, то постарайся хоть понять, что бывают люди с душой. Я же не прошу у тебя трешку на водку, я же хочу… Дура! – вовсе срывался Максим, потому что вдруг ясно понимал: никогда он не объяснит, что с ним происходит, никогда жена Люда не поймет его. Никогда! Распори он ножом свою грудь, вынь и покажи в ладонях душу, она скажет – требуха. Да и сам он не верил в такую-то – в кусок мяса– Стало быть, все это – пустые слова. Чего и злить себя? – Спроси меня напоследок: кого я ненавижу больше всего на свете? Я отвечу: людей, у которых души нету. Или она поганая. С вами говорить – все равно, что об стенку головой биться.
– Ой, трепло!
– Сгинь с глаз!
– А тогда почему же ты такой злой, если у тебя душа есть?
– А что, по-твоему, душа-то – пряник, что ли? Вот она как раз и не понимает, для чего я ее таскаю, душа-то, и болит, А я злюсь поэтому. Нервничаю.
– Ну и нервничай, черт с тобой! Люди дождутся воскресенья-то да отдыхают культурно… В кино ходют. А этот – нервничает, видите ли. Пузырь.
Максим останавливался у окна, подолгу стоял неподвижно, смотрел на улицу. Зима. Мороз. Село коптит в стылое ясное небо серым дымом – люди согреваются. Пройдет бабка с ведрами на коромысле, даже за двойными рамами слышно, как скрипит под ее валенками тугой, крепкий снег. Собака залает сдуру и замолкнет – мороз. Люди-по домам, в тепле. Разговаривают, обед налаживают, обсуждают ближних… Есть – выпивают, но и там веселого мало.
Максим, когда тоскует, не философствует, никого мысленно ни о чем не просит, чувствует боль и злобу. И злость эту свою он ни к кому не обращает, не хочется никому по морде дать и не хочется удавиться. Ничего не хочется – вот где сволочь – маята! И пластом, недвижно лежать – тоже не хочется. И водку пить не хочется – не хочется быть посмешищем, противно. Случалось, выпивал… Пьяный начинал вдруг каяться в таких мерзких грехах, от которых и людям и себе потом становилось нехорошо. Один раз спьяну бился в милиции головой об стенку, на которой наклеены были всякие плакаты, ревел – оказывается: он и какой-то еще мужик, они вдвоем изобрели мощный двигатель величиной со спичечную коробку и чертежи передали американцам. Максим сознавал, что это – гнусное предательство, что он – "научный Власов", просил вести его под конвоем в Магадан. Причем он хотел идти туда непременно босиком.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 124; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!