Лекция о международном положении, прочитанная человеком, посаженным на 15 суток за мелкое хулиганство, своим сокамерникам
Я вам, ребяты, на мозги не капаю,
Но вот он перегиб и парадокс:
Ковой-то выбирают римским папою —
Ковой-то запирают в тесный бокс.
Там все места – блатные расхватали и
Пришипились, надеясь на авось, —
Тем временем во всёй честно́й Италии
На папу кандидата не нашлось.
Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —
Я б засосал стакан – и в Ватикан!
Церковники хлебальники разинули,
Замешкался маленько Ватикан, —
Мы тут им папу римского подкинули —
Из наших, из поляков, из славян.
Сижу на нарах я, в Наро-Фоминске я.
Когда б ты знала, жизнь мою губя,
Что я бы мог бы выйти в папы римские, —
А в мамы взять – естественно, тебя!
Жаль, на меня не вовремя накинули аркан, —
Я б засосал стакан – и в Ватикан!
При власти, при деньгах ли, при короне ли —
Судьба людей швыряет как котят.
Но как мы место шаха проворонили?!
Нам этого потомки не простят!
Шах расписался в полном неумении —
Вот тут его возьми и замени!
Где взять? У нас любой второй в Туркмении —
Аятолла и даже Хомейни.
Всю жизнь мою в ворота бью рогами, как баран, —
А мне бы взять Коран – и в Тегеран!
В Америке ли, в Азии, в Европе ли —
Тот нездоров, а этот вдруг умрет…
Вот место Голды Меир мы прохлопали, —
А там – на четверть бывший наш народ.
Плывут у нас по Волге ли, по Каме ли
Таланты – все при шпаге, при плаще, —
Руслан Халилов, мой сосед по камере, —
|
|
Там Мао делать нечего вообще!
1979
I. Москва – Одесса
В который раз лечу Москва – Одесса, —
Опять не выпускают самолет.
А вот прошла вся в синем стюардесса как принцесса —
Надежная, как весь гражданский флот.
Над Мурманском – ни туч, ни облаков,
И хоть сейчас лети до Ашхабада,
Открыты Киев, Харьков, Кишинев,
И Львов открыт, – но мне туда не надо!
Сказали мне: «Сегодня не надейся —
Не стоит уповать на небеса!»
И вот опять дают задержку рейса на Одессу:
Теперь – обледенела полоса.
А в Ленинграде – с крыши потекло, —
И что мне не лететь до Ленинграда?!
В Тбилиси – там все ясно, там тепло,
Там чай растет, – но мне туда не надо!
Я слышу: ростовчане вылетают, —
А мне в Одессу надо позарез!
Но надо мне туда, куда меня не принимают, —
И потому откладывают рейс.
Мне надо – где сугробы намело,
Где завтра ожидают снегопада!..
А где-нибудь все ясно и светло —
Там хорошо, – но мне туда не надо!
Отсюда не пускают, а туда не принимают, —
Несправедливо – грустно мне, – но вот
Нас на посадку скучно стюардесса приглашает,
Доступная, как весь гражданский флот.
Открыли самый дальний закуток,
В который не заманят и награды,
|
|
Открыт закрытый порт Владивосток,
Париж открыт, – но мне туда не надо!
Взлетим мы, распогодится – теперь запреты снимут!
Напрягся лайнер, слышен визг турбин…
А я уже не верю ни во что – меня не примут, —
Опять найдется множество причин.
Мне надо – где метели и туман,
Где завтра ожидают снегопада!..
Открыли Лондон, Дели, Магадан —
Открыто все, – но мне туда не надо!
Я прав, хоть плачь, хоть смейся, —
но опять задержка рейса —
И нас обратно к прошлому ведет
Вся стройная, как «ТУ», та стюардесса мисс Одесса, —
Похожая на весь гражданский флот.
Опять дают задержку до восьми —
И граждане покорно засыпают…
Мне это надоело, черт возьми, —
И я лечу туда, где принимают!
1968
II. Через десять лет
Еще бы – не бояться мне полетов,
Когда начальник мой Е. Б. Изотов,
Всегда в больное колет как игла:
«Эх! – говорит, – бедняга!
У них и то в Чикаго
Три дня назад авария была».
Хотя бы сплюнул: все же люди – братья,
И мы вдвоем, и не под кумачом, —
Но знает, черт, и так для предприятья
Я – хоть куда, хоть как и хоть на чем.
Я к автомату: в нем ума палата —
Стою и улыбаюсь глуповато:
Такое мне ответил автомат!..
|
|
Невероятно, – в Ейске —
Уже по-европейски:
Свобода слова, – если это мат.
Мы в ресторан – там не дают на вынос,
Но нам и так неплохо – тишь да гладь, —
Вбежит швейцар и крикнет: «Кто на Вильнюс!..
Спокойно продолжайте выпивать!»
Мне летать – острый нож и петля:
Ни поесть, ни распить, ни курнуть,
И еще – безопасности для —
Должен я сам себя пристегнуть.
Друг рассказал – такие врать не станут:
Сидел он раз, ремнями не затянут,
Вдруг – взрыв! А он и к этому готов,
И тут нашел лазейку —
Расправил телогрейку
И приземлился в клумбу от цветов…
Я напрасно верчусь на пупе,
Я напрасно волнуюсь вообще:
Если в воздухе будет ЧП —
Приземлюсь на китайском плаще!
Но, смутно беспокойство ощущая,
Припоминаю: вышел без плаща я! —
Ну что ж ты натворила, Кать, а Кать!
Вот только две соседки —
С едой всучили сетки,
А сетки воздух будут пропускать…
Мой вылет объявили, что ли? Я бы
Чуть подремал – дружок, не подымай!
Но слышу: «Пассажиры за ноябрь!
Ваш вылет переносится на май!»
Считайте меня полным идиотом,
Но я б и там летал Аэрофлотом:
У них – гуд бай – и в небо, хошь не хошь.
А здесь – сиди и грейся:
Всегда задержка рейса, —
|
|
Хоть день, а все же лишний проживешь!
1979
Грусть моя, тоска моя
Вариации на цыганские темы
Шел я, брел я, наступал то с пятки, то с носка, —
Чувствую – дышу и хорошею…
Вдруг тоска змеиная, зеленая тоска,
Изловчась, мне прыгнула на шею.
Я ее и знать не знал, меняя города, —
А она мне шепчет: «Как ждала я!..»
Как теперь? Куда теперь? Зачем да и когда?
Сам связался с нею, не желая.
Одному идти – куда ни шло, еще могу, —
Сам себе судья, хозяин-барин.
Впрягся сам я вместо коренного под дугу, —
С виду прост, а изнутри – коварен.
Я не клевещу, подобно вредному клещу
Впился сам в себя, трясу за плечи,
Сам себя бичую я и сам себя хлещу, —
Так что – никаких противоречий.
Одари, судьба, или за деньги отоварь! —
Буду дань платить тебе до гроба.
Грусть моя, тоска моя – чахоточная тварь, —
До чего ж живучая хвороба!
Поутру не пикнет – как бичами ни бичуй,
Ночью – бац! – со мной на боковую.
С кем-нибудь другим хотя бы ночь переночуй, —
Гадом буду, я не приревную!
1980
Стихотворения
«Если б был я физически слабым…»
Если б я был физически слабым —
Я б морально устойчивым был, —
Ни за что не ходил бы по бабам,
Алкоголю б ни грамма не пил!
Если б был я физически сильным —
Я б тогда – даже думать боюсь! —
Пил бы влагу потоком обильным,
Но… по бабам – ни шагу, клянусь!
Ну а если я средних масштабов —
Что же делать мне, как же мне быть? —
Не могу игнорировать бабов,
Не могу и спиртного не пить!
<Конец 1950-х – начало 1960-х>
«У Доски, где почетные граждане…»
У Доски, где почетные граждане,
Я стоял больше часа однажды и
Вещи слышал там – очень важные…
«…В самом ихнем тылу,
Под какой-то дырой,
Мы лежали в пылу
Да над самой горой, —
На природе, как в песне – на лоне,
И они у нас как на ладони, —
Я и друг – тот, с которым зимой
Из Сибири сошлись под Москвой.
Раньше оба мы были охотники —
А теперь на нас ватные потники
Да протертые подлокотники!
Я в Сибири всего
Только соболя бил, —
Ну а друг – он того́ —
На медведя ходил.
Он колпа́шевский – тоже берлога! —
Ну а я из Выезжего Лога.
И еще (если друг не хитрит):
Белку – в глаз, да в любой, говорит…
Разговор у нас с немцем двухствольчатый:
Кто шевелится – тот и кончатый, —
Будь он лапчатый, перепончатый!
Только спорить любил
Мой сибирский дружок —
Он во всем находил
Свой, невидимый прок, —
Оторвался на миг от прицела
И сказал: «Это мертвое тело —
Бьюсь на пачку махорки с тобой!»
Я взглянул – говорю: «Нет – живой!
Ты его лучше пулей попотчевай.
Я опричь того ставлю хо́шь чего —
Он усидчивый да улёжчивый!»
Друг от счастья завыл —
Он уверен в себе:
На медведя ходил
Где-то в ихней тайге, —
Он аж вскрикнул (негромко, конечно,
Потому что – светло, не кромешно),
Поглядел еще раз на овраг —
И сказал, что я лапоть и враг.
И еще заявил, что икра у них!
И вообще, мол, любого добра у них!..
И – позарился на мой браунинг.
Я тот браунинг взял
После ходки одной:
Фрица, значит, подмял,
А потом – за спиной…
И за этот мой подвиг геройский
Подарил сам майор Коханойский
Этот браунинг – тот, что со мной, —
Он уж очень мне был дорогой!
Но он только на это позарился.
Я и парился, и мытарился…
Если б знал он, как я отоварился!
Я сначала: «Не дам,
Не поддамся тебе!»
А потом: «По рукам!» —
И аж плюнул в злобе́.
Ведь не вещи <же> – ценные в споре!
Мы сошлись на таком договоре:
Значит, я прикрываю, а тот —
Во весь рост на секунду встает…
Мы еще пять минут погутарили —
По рукам, как положено, вдарили, —
Вроде на́ поле – на базаре ли!
Шепчет он: «Коль меня
И в натуре убьют —
Значит, здесь схороня́т,
И – чего еще тут…»
Поглядел еще раз вдоль дороги —
И шагнул как медведь из берлоги, —
И хотя уже стало светло —
Видел я, как сверкнуло стекло.
Я нажал – выстрел был первосортненький,
Хотя «соболь» попался мне вёртненький.
А у ног моих – уже мёртвенький…
Что́ теперь и наган мне —
Не им воевать.
Но свалился к ногам мне —
Забыл, как и звать, —
На природе, как в песне – на лоне,
И они у нас как на ладони.
…Я потом разговор вспоминал:
Может, правда – он белок стрелял?..
Вот всю жизнь и кручусь я как верченый.
На Доске меня это<й> зачерчивай!
…Эх, зачем он был недоверчивый!»
<1968>
«Как-то раз, цитаты Мао прочитав…»
Как-то раз цитаты Мао прочитав,
Вышли к нам они с большим его портретом, —
Мы тогда чуть-чуть нарушили устав…
Остальное вам известно по газетам.
Вспомнилась песня, вспомнился стих —
Словно шепнули мне в ухо:
«Сталин и Мао слушают их», —
Вот почему заваруха.
При поддержке минометного огня
Молча, медленно, как будто на охоту,
Рать китайская бежала на меня, —
Позже выяснилось – численностью в роту.
Вспомнилась песня, вспомнился стих —
Словно шепнули мне в ухо:
«Сталин и Мао слушают их», —
Вот почему заваруха.
Раньше – локти кусать, но не стрелять,
Лучше дома пить сгущенное какао, —
Но сегодня приказали – не пускать, —
Теперь вам шиш – но пасаран, товарищ Мао!
Вспомнилась песня, вспомнился стих —
Словно шепнули мне в ухо:
«Сталин и Мао слушают их», —
Вот почему заваруха.
Раньше я стрелял с колена – на бегу, —
Не привык я просто к медленным решеньям.
Раньше я стрелял по мнимому врагу,
А теперь придется – по живым мишеням.
Вспомнилась песня, вспомнился стих —
Словно шепнули мне в ухо:
«Сталин и Мао слушают их», —
Вот почему заваруха.
Мины падают, и рота так и прет —
Кто как может – по воде, не зная броду…
Что обидно – этот самый миномет
Подарили мы китайскому народу.
Вспомнилась песня, вспомнился стих —
Словно шепнули мне в ухо:
«Сталин и Мао слушают их», —
Вот почему заваруха.
Он давно – великий кормчий – вылезал,
А теперь, не успокоившись на этом,
Наши братья залегли – и дали залп…
Остальное вам известно по газетам.
1969
«Я тут подвиг совершил…»
Я тут подвиг совершил —
Два пожара потушил, —
Про меня в газете напечатали.
И вчера ко мне припер
Вдруг японский репортер —
Обещает кучу всякой всячины.
«Мы, – говорит, – организм ваш
Изучим до йот,
Мы запишем баш на баш
Наследственный ваш код».
Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!
Он мне «Сони» предлагал,
Джиу-джитсою стращал,
Диапозитивы мне прокручивал, —
Думал, он пробьет мне брешь —
Чайный домик, полный гейш, —
Ничего не выдумали лучшего!
Досидел до ужина —
Бросает его в пот.
«Очень, – говорит, – он нужен нам —
Наследственный ваш код».
Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!
Хоть японец желтолиц —
У него шикарный блиц:
«Дай хоть фотографией порадую!»
Я не дал: а вдруг он врет? —
Вон с газеты пусть берет —
Там я схожий с ихнею микадою.
Я спросил его в упор:
«А ну, – говорю, – ответь,
Код мой нужен, репортер,
Не для забавы ведь?..»
Но ни за какие иены
Я не продам свои гены,
Ни за какие хоромы
Не уступлю хромосомы!
Он решил, что победил, —
Сразу карты мне открыл, —
Разговор пошел без накомарников:
«Код ваш нужен сей же час —
Будем мы учить по вас
Всех японских нашенских пожарников».
Эх, неопытный народ!
Где до наших вам!
Лучше этот самый код —
Я своим отдам!
<Между 1966 и 1971>
Енгибарову – от зрителей
Шут был вор: он воровал минуты —
Грустные минуты, тут и там, —
Грим, парик, другие атрибуты
Этот шут дарил другим шутам.
В светлом цирке между номерами
Незаметно, тихо, налегке
Появлялся клоун между нами.
В иногда дурацком колпаке.
Зритель наш шутами избалован —
Жаждет смеха он, тряхнув мошной,
И кричит: «Да разве это клоун!
Если клоун – должен быть смешной!»
Вот и мы… Пока мы вслух ворчали:
«Вышел на арену – так смеши!» —
Он у нас тем временем печали
Вынимал тихонько из души.
Мы опять в сомненье – век двадцатый:
Цирк у нас, конечно, мировой, —
Клоун, правда, слишком мрачноватый —
Невеселый клоун, не живой.
Ну а он, как будто в воду канув,
Вдруг при свете, нагло, в две руки
Крал тоску из внутренних карманов
Наших душ, одетых в пиджаки.
Мы потом смеялись обалдело,
Хлопали, ладони раздробя.
Он смешного ничего не делал, —
Горе наше брал он на себя.
Только – балагуря, тараторя —
Всё грустнее становился мим:
Потому что груз чужого горя
По привычке он считал своим.
Тяжелы печали, ощутимы —
Шут сгибался в световом кольце, —
Делались всё горше пантомимы,
И морщины – глубже на лице.
Но тревоги наши и невзгоды
Он горстями выгребал из нас —
Будто обезболивал нам роды, —
А себе – защиты не припас.
Мы теперь без боли хохотали,
Весело по нашим временам:
Ах, как нас приятно обокрали —
Взяли то, что так мешало нам!
Время! И, разбив себе колени,
Уходил он, думая свое.
Рыжий воцарился на арене,
Да и за пределами ее.
Злое наше вынес добрый гений
За кулисы – вот нам и смешно.
Вдруг – весь рой украденных мгновений
В нем сосредоточился в одно.
В сотнях тысяч ламп погасли свечи.
Барабана дробь – и тишина…
Слишком много он взвалил на плечи
Нашего – и сломана спина.
Зрители – и люди между ними —
Думали: вот пьяница упал…
Шут в своей последней пантомиме
Заигрался – и переиграл.
Он застыл – не где-то, не за морем —
Возле нас, как бы прилег, устав, —
Первый клоун захлебнулся горем,
Просто сил своих не рассчитав.
Я шагал вперед неутомимо,
Но успев склониться перед ним.
Этот трюк – уже не пантомима:
Смерть была – царица пантомим!
Этот вор, с коленей срезав путы,
По ночам не угонял коней.
Умер шут. Он воровал минуты —
Грустные минуты у людей.
Многие из нас бахвальства ради
Не давались: проживем и так!
Шут тогда подкрадывался сзади
Тихо и бесшумно – на руках…
Сгинул, канул он – как ветер сдунул!
Или это шутка чудака?..
Только я колпак ему – придумал, —
Этот клоун был без колпака.
1972
Мой Гамлет
Я только малость объясню в стихе —
На всё я не имею полномочий…
Я был зачат как нужно, во грехе —
В поту и в нервах первой брачной ночи.
Я знал, что, отрываясь от земли, —
Чем выше мы, тем жестче и суровей;
Я шел спокойно прямо в короли
И вел себя наследным принцем крови.
Я знал – всё будет так, как я хочу,
Я не бывал внакладе и в уроне,
Мои друзья по школе и мечу
Служили мне, как их отцы – короне.
Не думал я над тем, что говорю,
И с легкостью слова бросал на ветер, —
Мне верили и так, как главарю,
Все высокопоставленные дети.
Пугались нас ночные сторожа,
Как оспою, болело время нами.
Я спал на кожах, мясо ел с ножа
И злую лошадь мучил стременами.
Я знал – мне будет сказано: «Царуй!» —
Клеймо на лбу мне рок с рожденья выжег.
И я пьянел среди чеканных сбруй,
Был терпелив к насилью слов и книжек.
Я улыбаться мог одним лишь ртом,
А тайный взгляд, когда он зол и горек,
Умел скрывать, воспитанный шутом, —
Шут мертв теперь: «Аминь!» Бедняга Йорик!..
Но отказался я от дележа
Наград, добычи, славы, привилегий:
Вдруг стало жаль мне мертвого пажа,
Я объезжал зеленые побеги…
Я позабыл охотничий азарт,
Возненавидел и борзых и гончих,
Я от подранка гнал коня назад
И плетью бил загонщиков и ловчих.
Я видел – наши игры с каждым днем
Всё больше походили на бесчинства, —
В проточных водах по ночам, тайком
Я отмывался от дневного свинства.
Я прозревал, глупея с каждым днем,
Я прозевал домашние интриги.
Не нравился мне век, и люди в нем
Не нравились, – и я зарылся в книги.
Мой мозг, до знаний жадный как паук,
Всё постигал: недвижность и движенье, —
Но толка нет от мыслей и наук,
Когда повсюду – им опроверженье.
С друзьями детства перетерлась нить,
Нить Ариадны оказалась схемой.
Я бился над словами «быть, не быть»,
Как над неразрешимою дилеммой.
Но вечно, вечно плещет море бед, —
В него мы стрелы мечем – в сито просо,
Отсеивая призрачный ответ
От вычурного этого вопроса.
Зов предков слыша сквозь затихший гул,
Пошел на зов, – сомненья крались с тылу,
Груз тяжких дум наверх меня тянул,
А крылья плоти вниз влекли, в могилу.
В непрочный сплав меня спаяли дни —
Едва застыв, он начал расползаться.
Я пролил кровь как все – и, как они,
Я не сумел от мести отказаться.
А мой подъем пред смертью – есть провал
Офелия! Я тленья не приемлю.
Но я себя убийством уравнял
С тем, с кем я лег в одну и ту же землю.
Я Гамлет, я насилье презирал,
Я наплевал на датскую корону, —
Но в их глазах – за трон я глотку рвал
И убивал соперника по трону.
Но гениальный всплеск похож на бред,
В рожденье смерть проглядывает косо.
А мы всё ставим каверзный ответ
И не находим нужного вопроса.
1972
Я к вам пишу
Спасибо вам, мои корреспонденты —
Все те, кому ответить я не смог, —
Рабочие, узбеки и студенты —
Все, кто писал мне письма, – дай вам бог!
Дай бог вам жизни две
И друга одного,
И света в голове,
И доброго всего!
Найдя стократно вытертые ленты,
Вы хрип мой разбирали по слогам.
Так дай же бог, мои корреспонденты,
И сил в руках, да и удачи вам!
Вот пишут – голос мой не одинаков:
То хриплый, то надрывный, то глухой.
И просит население бараков:
«Володя, ты не пой за упокой!»
Но что поделать, если я не зво́нок, —
Звенят другие – я хриплю слова.
Обилие некачественных пленок
Вредит мне даже больше, чем молва.
Вот спрашивают: «Попадал ли в плен ты?»
Нет, не бывал – не воевал ни дня!
Спасибо вам, мои корреспонденты,
Что вы неверно поняли меня!
Друзья мои – жаль, что не боевые —
От моря, от станка и от сохи, —
Спасибо вам за присланные – злые
И даже неудачные стихи.
Вот я читаю: «Вышел ты из моды.
Сгинь, сатана, изыди, хриплый бес!
Как глупо, что не месяцы, а годы
Тебя превозносили до небес!»
Еще письмо: «Вы умерли от водки!»
Да, правда, умер, – но потом воскрес.
«А каковы доходы ваши все-таки?
За песню трешник – вы же просто крез!»
За письма высочайшего пошиба:
Идите, мол, на Темзу и на Нил, —
Спасибо, люди добрые, спасибо, —
Что не жалели ночи и чернил!
Но только я уже бывал на Темзе,
Собакою на Сене восседал.
Я не грублю, но отвечаю тем же, —
А писем до конца не дочитал.
И ваши похвалы и комплименты,
Авансы мне – не отфутболю я:
От ваших строк, мои корреспонденты,
Прямеет путь и сохнет колея.
Сержанты, моряки, интеллигенты, —
Простите, что не каждому ответ:
Я вам пишу, мои корреспонденты,
Ночами песни – вот уж десять лет!
1973
«Люблю тебя сейчас …»
Марине В.
Люблю тебя сейчас,
не тайно – напоказ, —
Не после и не до в лучах твоих сгораю;
Навзрыд или смеясь,
но я люблю сейчас,
А в прошлом – не хочу, а в будущем – не знаю.
В прошедшем – «я любил» —
печальнее могил,
Всё нежное во мне бескрылит и стреножит, —
Хотя поэт поэтов говорил:
«Я вас любил: любовь еще, быть может…»
Так говорят о брошенном, отцветшем,
И в этом жалость есть и снисходительность,
Как к свергнутому с трона королю,
Есть в этом сожаленье об ушедшем,
Стремленье, где утеряна стремительность,
И как бы недоверье к «я люблю».
Люблю тебя теперь —
без пятен, без потерь.
Мой век стоит сейчас – я вен не перережу!
Во время, в продолжение, теперь —
Я прошлым не дышу и будущим не брежу.
Приду и вброд и вплавь
к тебе – хоть обезглавь! —
С цепями на ногах и с гирями по пуду, —
Ты только по ошибке не заставь,
Чтоб после «я люблю» добавил я «и буду».
Есть горечь в этом «буду», как ни странно,
Подделанная подпись, червоточина
И лаз для отступленья про запас,
Бесцветный яд на самом дне стакана
И, словно настоящему пощечина, —
Сомненье в том, что «я люблю» сейчас.
Смотрю французский сон
с обилием времен,
Где в будущем – не так, и в прошлом – по-другому.
К позорному столбу я пригвожден,
К барьеру вызван я – языковому.
Ах, разность в языках, —
не положенье – крах!
Но выход мы вдвоем поищем – и обрящем.
Люблю тебя и в сложных временах —
И в будущем, и в прошлом настоящем!
1973
I. Из дорожного дневника
Ожидание длилось,
а проводы были недолги —
Пожелали друзья:
«В добрый путь! Чтобы – всё без помех!»
И четыре страны
предо мной расстелили дороги,
И четыре границы
шлагбаумы подняли вверх.
Тени голых берез
добровольно легли под колеса,
Залоснилось шоссе
и штыком заострилось вдали.
Вечный смертник – комар
разбивался у самого носа,
Превращая стекло
лобовое
в картину Дали.
Сколько смелых мазков
на причудливом мертвом покрове,
Сколько серых мозгов
и комарьих раздавленных плевр!
Вот взорвался один,
до отвала напившийся крови,
Ярко-красным пятном
завершая дорожный шедевр.
И сумбурные мысли,
лениво стучавшие в темя,
Устремились в пробой —
ну попробуй-ка останови!
И в машину ко мне
постучало просительно время, —
Я впустил это время,
замешенное на крови.
И сейчас же в кабину
глаза из бинтов заглянули
И спросили: «Куда ты?
На запад?
Вертайся назад!..»
Я ответить не смог —
по обшивке царапнули пули, —
Я услышал: «Ложись!
Берегись!
Проскочили!
Бомбят!»
Этот первый налет
оказался не так чтобы очень:
Схоронили кого-то,
прикрыв его кипой газет,
Вышли чьи-то фигуры —
назад, на шоссе – из обочин,
Как лет тридцать спустя,
на машину мою поглазеть.
И исчезло шоссе —
мой единственно верный фарватер,
Только – елей стволы
без обрубленных минами крон.
Бестелесный поток
обтекал не спеша радиатор.
Я за сутки пути
не продвинулся ни на микрон.
Я уснул за рулем —
я давно разомлел до зевоты, —
Ущипнуть себя за ухо
или глаза протереть?!
В кресле рядом с собой
я увидел сержанта пехоты:
«Ишь, трофейная пакость, – сказал он, —
удобно сидеть!..»
Мы поели с сержантом
домашних котлет и редиски,
Он опять удивился:
откуда такое в войну?!
«Я, браток, – говорит, —
восемь дней как позавтракал в Минске.
Ну, спасибо! Езжай!
Будет время – опять загляну…»
Он ушел на восток
со своим поредевшим отрядом,
Снова мирное время
в кабину вошло сквозь броню.
Это время глядело
единственной женщиной рядом,
И она мне сказала:
«Устал! Отдохни – я сменю!»
Всё в порядке, на месте, —
мы едем к границе, нас двое.
Тридцать лет отделяет
от только что виденных встреч.
Вот забегали щетки,
отмыли стекло лобовое, —
Мы увидели знаки,
что призваны предостеречь.
Кроме редких ухабов,
ничто на войну не похоже, —
Только лес – молодой,
да сквозь снова налипшую грязь
Два огромных штыка
полоснули морозом по коже,
Остриями – по-мирному —
кверху,
а не накренясь.
Здесь, на трассе прямой,
мне, не знавшему пуль,
показалось,
Что и я где-то здесь
довоевывал невдалеке, —
Потому для меня
и шоссе словно штык заострялось,
И лохмотия свастик
болтались на этом штыке.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 411; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!