Акватическое рождение человека
Все начинается с этого акта, к которому наименование «плотский» пристало,
Поскольку лучший термин подобрать сложно.
Акта, в котором мы используем, однако, немалую часть нашего духовного потенциала
И нашей веры,
Ибо создаем условия не только для одного существа, но для целого мира, для нового рождения, новой меры.
Мы фиксируем его начало, а также конец, возможно.
Нечто животное присутствует в нем подспудно,
Что с женщиной соотнести весьма трудно,
Я имею в виду ‑ с женщиной наших дней,
Такой, какой мы ее знаем,
Входящей в метро,
Потерявшей способность к любви, забывшей о ней.
Есть также это движение ‑ поцелуй, который так естественно устремлен к рукам, губам или векам
При виде появившегося сморщенного предмета,
Который был хорошо защищен, пока не случилось это,
Но теперь грубо выброшен в мир и становится человеком.
Его паденье необратимо,
И мы оплакиваем это паденье.
Но есть еще эта вера ‑ в мир, свободный от зла,
От стонов, страданий, мир, прозрачней стекла,
Где ужас рождения, сам его факт
Воспринимается как дружественный акт.
Я имею в виду такой мир, где можно было бы жить
От самого первого мига
И до конца, до кончины, естественной и нормальной,
Мир, о котором не говорит ни одна наша книга.
Но он существует ‑ потенциально.
* * *
Это как вена, убегающая под кожей, когда ее ищет игла,
|
|
|
Это как пламя, такое красивое, что его не хочется погасить, лучше сгореть дотла.
Задубевшая кожа, местами почти что синяя,
Но это похоже на бодрящий холодный душ ‑ момент, когда игла впрыскивает свой яд.
Мы уходим в ночь, наши руки слегка дрожат, но наши пальцы ищут друг друга, и наши глаза горят.
Это утро на кухне; все вещи стоят на своих привычных местах покуда.
В окне ‑ развалины, в засорившейся мойке ‑ невымытая посуда.
Однако все, абсолютно все изменилось; новизна ситуации неисчерпаемая и безбрежная.
Вчера вечером, ты это знаешь, мы круто свернули в сторону неизбежного.
В то мгновение, когда твои мягкие пальцы, крохотные зверьки, вцепились в мои, сжав их нежно и так внезапно,
Я понял, что совершенно не важно, когда я стану твоим любовником ‑ сегодня или же завтра.
Я видел: нечто уже рождается, и это нечто нельзя осознать в обыденных категориях.
После некоторых биологических революций действительно появляются новое небо, земля, новая территория.
Еще ничего не случилось, но мы не можем уже избавиться от этого головокружения.
Такие силы пришли в движение, с которыми не заключишь мировую.
Как морфинисты или погибшие за Христа, жертвы любви были жертвами счастья вначале.
|
|
|
И жизнь, которой мы прежде не замечали, растет нынче утром в колоссальных пропорциях в нас.
Странно, это обычный рассвет, день только начат,
Но мир, когда мы вдвоем, воспринимается совершенно иначе.
Я не знаю, что творится сейчас ‑ между нами любовь?
Или произошла революция?
Начинается новая эра?
После нашего разговора ты пошла и купила биографию Робеспьера.
Знаю только, что покорность судьбе улетучилась с легкостью шелушащейся кожи,
И это меня наполняет неистовой радостью, ни на что не похожей.
Я знаю, что сейчас открывается новый срез истории, для которого ещё не найдено слово.
Сегодня и на неопределенное время мы входим в другой мир, и я знаю, что в нем все разрушенное можно построить снова.
Смысл борьбы
Были ночи, когда мы забывали о смысле борьбы, о цели.
Мы дрожали от страха, на огромной равнине одни.
Наши руки болели.
Были робкие ночи и ночи смелее, чем дни.
Как кувыркается в воздухе сбитая пулей птица,
Перед тем как упасть и разбиться о камни дорог,
Ты шатался, о чем‑то простом говоря, не чувствуя ног,
Прежде чем рухнуть на землю и в пыль повалиться.
Я держал твою руку и отпустить не мог.
|
|
|
Нужно было найти новый угол атаки,
Выйти из боя, пойти в направленье Добра.
Я помню наши дешевые пистолеты из Чехословакии,
Это было почти вчера.
Свободны и крепко связаны общей болью старинной,
Шли мы голой равниной.
От каждого шага звенела, растрескавшись, вся земля.
А до войны, товарищ, здесь были поля.
И, точно крест, стоящий в земле, превращенной в камень,
Я держался, брат, до конца,
Держался, как крест железный с раскинутыми руками.
Сегодня я возвращаюсь в дом своего Отца.
Возрождение
* * *
Вид из окна поезда: поля.
Пюре из зелени. Зеленый суп.
Такие бесполезные детали (деревья и пр.) плавают, словно комки в супе.
Может стошнить.
Как далеко восторг детских лет! Восторг при виде проплывающего в окне пейзажа…
Корова лезет на другую… Этим тварям решительно ни до чего нет дела!
Соседка напротив смешна.
Линия ее бровей образует причудливую дугу, как и линия рта со зло опущенными углами. Уверен, что она с наслаждением выцарапала бы мне глаза.
Больше не смотреть на нее. Что, если она опасна?..
Лампочки
Лампочки расположены по центру потолка скоростного поезда, словно отпечатки шагов геометрического животного ‑ животного, созданного, чтобы освещать человека. Лапы животного ‑ прямоугольники со слегка закругленными углами, равно отстоящие друг от друга, как если б то были следы. Время от времени между ними появляется кружок, как будто животное, словно гигантская муха, то там, то тут прикладывало к потолку свой хобот.
|
|
|
От всего этого, надо признаться, веяло весьма тревожной жизнью.
* * *
Станция «Бусико». Жидкий свет на сводах, выложенных белой плиткой, казалось,‑ жуткий парадокс,‑ струился вверх.
Едва заняв место в вагоне, я, как по команде, уставился на ковер ‑ серый резиновый ковер, усеянный кружками. Кружки были слегка выпуклыми. Вдруг мне почудилось, что они дышат. Я снова сделал усилие, чтобы себя урезонить.
* * *
Новости, словно сухую хвою,
Комментатор слепой рукой
Обрушивает на миллионы голов.
Мне страшно, я уши заткнуть готов.
Восемь часов я слышу радиовой
Агрессивных жестоких слов;
Солнце в зените, как за глухой стеною.
Зеленоватое небо имеет вид
Воды в бассейне при легкой подсветке.
В горле от кофе саднит.
Стреляют. Снайперы метки.
Подсветка руин и могильных плит.
* * *
Я по дому крутился юлой:
В памяти трупы за место под солнцем сражались,
Не оставляя надежде ни пяди;
За окнами женщины громко ругались, глядя
На «Монопри»[12], закрытый еще зимой.
В тот день наступил столбняк.
Пригород, отданный бандам, лежал мертвецом.
Я чувствовал, как
Пахнет напалмом; мир наливался свинцом.
Новости прекратились часам к шести;
Я чувствовал сердце, стучащее взаперти.
Мир становился как камень.
Я чувствовал смерть: шагами
Она измеряла пустые кварталы, замершие с утра.
В тот день на улице лило как из ведра.
* * *
Просыпаюсь, и мир на меня обрушивается, как скала,
Забивает гортань мою, как песок.
На лестницу падает солнце; начинаю свой монолог,
Диалог ненависти и зла.
И впрямь, себе говорит Мишель, жизнь должна быть разнообразной,
Должна быть более цельной и более праздной;
И вовсе не обязательно видеть и те, и эти
Обстоятельства в желаемом свете.
Пробивается солнце сквозь тучи на улицы городские,
И в резких его лучах,
В мощных лучах его видно, как немощны судьбы людские.
Приближается полдень, и воцаряется страх.
* * *
Иного не дано:
Себя беззубым вижу,
Скисает жизни жижа,
И я иду на дно.
На несколько секунд избавиться от боли…
В толпе нам кажется, что застывает миг.
Мир переделывать желанья нету боле
В толпе, где все пути ‑ ловушка и тупик.
Крах подтвердится скорый
Среди потуг ненужных.
Я, глядя на недужных,
Теряю все опоры.
Мы так хотели жить, от счастья замирая,
Той жизнью, где б тела цвели и раскрывались.
Но нам не повезло. Конец. Мы проигрались.
Моя рука дрожит, медяшки собирая.
* * *
Состав, что в облака летел неудержимо,
К чему‑то лучшему нас мог бы привезти.
Напрасно верили мы в счастье на пути.
Но смерти не хочу. Ее наличье мнимо.
От холода немеют руки,
Просвета впереди не видно.
Да, времена не безобидны.
Мой брат хрипит в предсмертной муке.
А люди силятся урвать побольше срок,
И неотвязный треск я слышу автомата.
Вагоны трупов ‑ вот за все усилья плата
Убитых родина ‑ и Запад, и Восток.
Тела жестокость единит,
Все та же жажда разрушенья.
Но время принесет забвенье.
Вторая смерть нам предстоит.
* * *
Во славу человечьих дел
Так много сказано и спето.
А их всего двенадцать.
Это Немногих избранных удел.
Латали драную одежку,
Горшки лепили для питья,
Суровой нитью бытия
Сшивали судьбы понемножку.
Застрельщики грядущих рас,
Лет по сто жили, но не боле,‑
Зато писали до мозолей
И верой вскармливали нас.
И мир кроили ежечасно,
И горе мыкали сполна,
И так их жизнь была скудна,
Темна, представьте, и опасна!
* * *
Рассветные часы. В Париже самый смог,
И в Боснии война вот‑вот возобновится.
Но вот что хорошо: такси найти ты смог.
Потянет ветерком, и ночь посторонится,
Увидишь солнца свет.
Да, лето длится, без обмана.
И скажешь ты «привет»
Привычной губке в ванной.
Взяв отпуск в сентябре,
Ты поступил мудрей,
Чем я, не будь детей, я б сделал то же.
Порою в сентябре не меньше дней погожих.
Субботний вечер уж погас,
Ты бросишь пить, но не сейчас,
Жара и духота. Темнеет
Так быстро. Вот и бар пустеет.
Прошло полночи, может статься,
Пора бы на покой убраться.
Тебя на завтрак ждет
С лососем бутерброд
На улице Шуазеля.
Неплохо. Кстати зелень.
* * *
Кругом стекло. Без перебоя
Возможно любоваться мной.
По вечерам я просто вою,
Мой пес уже не молодой,
Соседка за стеной гостей
Встречает, гордая собою.
Я страшно одинок порою,
Я не зову к себе гостей.
Шум за стеною все сильней.
Ну как привыкнешь тут к покою?
Покамест я чего‑то стою.
Передо мной вопрос такой:
И вправду я не молодой?
Иль из себя все что‑то строю?
* * *
Прощаясь с уходящим годом,
Неплохо было б кое с кем
Расстаться, получить свободу
От всех иллюзий и проблем.
Вот в новой книжке телефоны
Тех, кому незачем звонить.
Как глупо. Было бы резонно
Им умереть иль их убить.
Тревога глухо нарастает.
Забытой спичкой пальцы жжет
Ушедший год. Опять светает,
Холодный день известье шлет,
Что лето благости Господней ‑
Еще не обретенный клад.
Без изменений все сегодня:
Во мне, вокруг меня ‑ распад.
* * *
Так светел Люксембургский сад,
Что просто не к чему придраться,
И, как ни странно, был бы рад
Любовью я сейчас заняться.
Зачем нам золотой настил,
Весь этот блеск в тиши осенней?
Ты должен верить, что ты жил
И что уйдешь без сожалений,
Достойно. Нет, все ложь, и в счастье
Я не поверю все равно.
Сияет небо, но ненастье
В душе. Мне тошно и темно.
* * *
Раскрыл газету «Монд»: статья
«Работы по благоустройству…»
И зубы ломит. Беспокойство
Все больше ощущаю я.
Цветы всю землю украшают,
Так их наивность велика.
Растительности не мешает
Эффект известный парника.
Меняет велосипедист
Очки на въезде. Обустроен
Сей город, очень даже чист,
И велосипедист спокоен.
Штейн‑на‑Рейне, 22 мая
* * *
Жизнь начинается опять,
Когда с утра стоишь под душем,
А ночь не хочет отступать,
Дыша в затылок равнодушьем.
Ну что ж, начну ‑ начав с нуля,
Ужав себя почти до точки ‑
Искать, по мусору снуя,
Подобия и оболочки.
Как лужица небытия,
Свет растечется, пропуская
Ту жизнь, где, может быть, и я ‑
Лишь видимость полупустая.
* * *
Стандартная тоска и гниль,
Где б ни был ты. На Елисейских
Полях вовсю клубится пыль.
Ход изменить бы дел житейских.
Опять купил порножурналы
В киоске авеню Ваграм.
Я как в плену у ритуала.
Так, близясь к рельсовым путям,
Незрячий палкой землю бьет.
Так лодочник гребет в тумане,
В такой же западне растет
Цветок, оставленный в чулане.
Ночь, и под сеткой дождевой
Движенье стихло постепенно.
Пуст город, улицы его
Теперь напоминают вены.
* * *
Спокойствие вещей не просто, и, похоже,
В нем дружелюбья нет;
Ничто их не берет, ничто их не корежит,
Как нас ‑ теченье лет.
Они ‑ свидетели горчайших тайных крахов,
Изъянов, скрытых в нас;
Они приобрели всех наших болей, страхов
И тусклых душ окрас.
Нам искупленья нет: с вещами слишком сходны,
Плывем, куда несет.
Ничто не облегчит нам маеты бесплодной,
Ничто нас не спасет.
По их подобию творимые вещами,
Чрез них мы и живем ‑
Но где‑то все же спит в нас память о начале
Божественном своем.
* * *
Легкие изнутри
К горлу всплывают, будто
К свету дня пузыри:
Боль уходит под утро.
Слышу воющий страх
Там, под кожей, ночами:
Это сердце впотьмах
Рвется к солнцу толчками.
* * *
Проходит ночь по мне чудовищным катком,
И беспросветных утр мне тусклый свет знаком,
Я знаю, как врасплох нас немощь застает,
Редеет круг друзей и жизнь все карты бьет.
Погибнуть от своей руки придет пора.
«В сраженье изнемог»,‑ так скажут доктора.
* * *
Нет, не то. Стараюсь быть в форме на все сто. Я умер, может быть, но этого не ведает никто. Наверно, что‑то надо делать, не знаю только что. Никто совета мне не дал. В этом году я сильно сдал. Я выкурил восемь тысяч сигарет. Головная боль ‑ вот для беспокойства предмет. Ответ на вопрос «как жить?» что‑то сложен слишком. Об этом ничего не отыскал я в книжках. Есть люди, а порой ‑ лишь персонажей вереница. С годами и тех, и других я забываю лица.
Как человека уважать? Завидую ему я все же.
* * *
Это было в Альпах, на туристической базе; она
Оказалась грустна и гнусна.
Мы там проводили каникулы ‑ я и сын,
Которому стукнуло десять лет.
Дождь все капал и капал вдоль мокрых стен.
Внизу молодежь затевала любовные игры.
Мне не хотелось жить, я все думал о самом последнем миге,
О том, что нечего больше искать,
О том, что хватит придумывать книги
И вообще пора завязать.
Дождь все падал и падал, как занавес после спектакля,
За окнами ‑ сырость и муть.
С чем здесь бороться? Такое чувство, будто просачиваешься, за каплей капля,
Прямо в могилу: здесь пахнет смертью и на сердце ‑ жуть.
Вот и зубы мои так же выпадут, ибо судьба ‑
Есть судьба, и худшее только еще примеривается, выбирает.
Подхожу к стеклу, вытираю капли со лба.
За окном темнеет, и мир вокруг вымирает.
Квинтэссенция тоски
Белая комната, слишком натопленная, со множеством батарей (немного похожая на аудиторию в техническом лицее).
В окнах вид на современный пригород, панельные дома, полуиндустриальный район.
Нет никакого желания выходить, но сидеть в комнате ‑ смертельная скука.
(Партия давно сыграна, и если еще тянется, то по привычке.)
Транспозиция, контроль
Общество ‑ это то, что устанавливает различья
И систему контроля.
Я в супермаркете в нужном отделе имеюсь в наличье
И соответствую роли.
Демонстрирую свои стати,
Не высовываюсь некстати,
Открою рот ‑ чем богаты:
Зубы, видите, плоховаты.
Для всех существ и предметов есть четкая формула определенья цены,
И в ней учтены
Зубы, органы чувств, пищеваренья, дыханья,
Красота, подверженная увяданью.
Кое‑какая продукция, содержащая глицерин,
Может порой привести к завышенью оценки частной,
К словам «Вы прекрасны».
Тут опасайтесь мин.
Цена существ и предметов есть абсолютная величина, итог, закрывающий тему,
И сказать «я тебя люблю» ‑ значит взять под сомненье систему
Ценностей как таковую:
Это на квантовый уровень выход вслепую,
Это поэма.
Дижон
Обычно, добравшись до вокзала в Дижоне, я впадал в совершенное отчаяние. Между тем еще ничего не произошло; казалось, в воздухе вокруг строений растворена онтологическая неопределенность. Неуверенное движение мира могло разом остановиться. Я тоже мог остановиться; мог повернуть назад. Или же заболеть, да мне и было нехорошо. В понедельник утром, идя по обычно туманным улицам этого города, в остальном, впрочем, приятного, я мог еще верить, что очередная неделя не наступит.
Где‑то без десяти восемь я шел мимо церкви Сен‑Мишель. Мне оставалось еще пройти несколько сот метров, когда я был, в общем, уверен, что никого не встречу. Я пользовался этой возможностью, не превращая ее, впрочем, в возможность прогуляться. Я шел медленно, но никуда не сворачивая, ко все более тесному пространству, где каждый понедельник вновь начинался для меня все тот же ад борьбы за выживание.
Пишущая машинка весила больше двадцати кило,
Большая клавиша в форме эклера служила для возврата каретки.
Перенести ее помог мне Жан‑Люк Фор;
«Будешь писать мемуары»,‑ шутил он незло.
Париж‑Дурдан
В Дурдане люди дохнут, как крысы. Во всяком случае, так говорит Дидье, секретарь в конторе, где я работаю. Мне захотелось помечтать, и я купил расписание пригородных скоростных поездов по линии С. Я представил себе дом, бультерьера и кусты петуний. Однако, судя по описанию Дидье, жизнь в Дурдане была далека от этой идиллии: люди возвращаются домой в восемь вечера, когда все магазины уже закрыты, никто никогда не приходит к вам в гости, по выходным все тупо слоняются между холодильником и гаражом. Свою обвинительную антидурданскую речь Дидье закончил такой недвусмысленной фразой: «В Дурдане ты подохнешь, как крыса!»
Все же я рассказал о Дурдане Сильви, правда, в общих чертах и с долей иронии. Эта девица, говорил я себе, расхаживая после обеда с сигаретой в руке между кофейным автоматом и автоматом с газированной водой, как раз относится к тому типу людей, кто хотел бы жить в Дурдане; из всех знакомых мне девушек у нее у одной могло бы возникнуть желание там жить; она даже похожа на довольную патриотку Дурдана. Конечно, это всего лишь попытка первого шага, вялый рефлекс, подталкивающий меня в направлении Дурдана. Возможно, понадобятся годы, прежде чем из этой попытки что‑то выйдет, вероятно даже, что не выйдет ничего, что поток повседневности, вечное давление обстоятельств возьмут верх. Не особенно рискуя ошибиться, можно предположить, что я никогда не доеду до Дурдана; наверное, я взвою, даже не добравшись до Бретиньи. Ну что же, у каждого человека должна быть какая‑то перспектива, мечта, некий якорь спасения. Просто чтобы выжить.
* * *
Кафе. Но здесь не место мне,
Хотя сошлось под вечер столько
Людей, судачащих у стойки,
И все довольные вполне.
Я кофе взял и сам не рад ‑
Да, здесь тебе не «Вудсток», брат.
Допив мартини, старожилы
Уже уходят. Вот и мило!
Пока! Пока!
Ницца
Английская набережная заполнена американскими неграми,
Вовсе не похожими на баскетболистов;
Вперемежку с ними ‑ японцы, приверженцы «пути меча»,
И бегуны трусцой в калифорнийском стиле.
И все это в четыре часа пополудни,
В меркнущем свете дня.
Современное искусство
Во дворе все как будто тихо и мирно.
Видеоинсталляция на тему войны в Ливане.
И пять самцов‑европейцев
Рассуждают о гуманитарных науках.
* * *
Тоска по церемониалу
В растрепанной душе живет…
Нас тягостная смерть пожнет,
Но лица опадут сначала.
Да, в нас с годами образ Божий
Все более неразличим.
А мы пустую жизнь итожим,
Стареем, невпопад острим.
Благотворительные марафоны
По спутнику передают.
Есть повод для эмоций тут,
Но не нарушен наш уют.
А после ‑ порнофильм. Законно.
* * *
Туристки датские по рю Мартир проходят,
Глазами козьими кося;
Консьержка пуделей выводит;
Ночь обещает чудеса.
Сдуревший голубь озарится
Лучами фар ‑ и гибнет в них
Безвольно. Варваров своих
Выблевывает в ночь столица.
А ночь тепла, и есть желанье
Гулять, кутнуть на всю катушку,
Как вдруг потребностью в молчанье
Вы скручены. И жизнь‑ловушка
Берет свое. Я ‑ всё, я пас.
Как их‑то не сшибает с ног ‑
Всех этих, встреченных сейчас?
Растерян я и одинок.
* * *
Четыре девочки в соку
Сверкали в сквере голой грудью.
Их наставлять на добрый путь я
Не стал ‑ куда мне, срамнику.
Норвежские, должно быть, штучки ‑
В Латинском их полно сейчас.
Их груди радовали глаз.
Невдалеке три смирных сучки
Расположились отдыхать.
(Вне течки сукам, мне сдается,
И жить‑то нечем ‑ остается
Светло и кротко прозябать.)
Все путем!
Пойти назад? Я что, дурак?
Я в их толпе дошел до точки.
К чему мне столько передряг?
Отлить могу и на песочке.
Я холодок тебе припас,
Мой бедный хрен, на той полянке,
Где полюбуются на нас,
Устав от пьянки, иностранки.
Как нить в игольное ушко,
Вползаю в похоть суицида,
Я всех оттрахаю легко,
Коль поведет меня либидо.
Да я бы отдал черт‑те что
Хотя б за ночь совокуплений,
Но радость, как сквозь решето,
Проходит сквозь пустые тени.
Мой бедный, ты всегда со мной,
Там, под одеждой, без опаски,
Как старый пес сторожевой,
Ты просыпаешься от ласки.
Тебя ль не знать моей руке?
Вы с ней уже давно знакомцы,
Она уводит налегке
Меня в последний путь под солнцем.
Покуда пьяного меня
Сметают волны мастурбаций,
Как смерти, жду начала дня
И не могу никак дождаться.
Когда пирует естество,
Когда любви и ласки хочется,
Куда мне преклонить того,
Кто не спасет от одиночества?
* * *
Милое созданье с таким ласковым ртом,
Сидящее напротив меня в метро,
Не смотри столь равнодушной недотрогой.
Разве бывает любви слишком много?
* * *
В городе, среди стен, которые что ни миг
Расписывает беда,
Я навсегда один; город ‑ это рудник:
Я податлив. Копаю. Порода тверда.
* * *
Неплохо в день воскресный
С тобою переспать,
Но ты с улыбкой пресной
Уселась на кровать
Химерой бестелесной.
А все же запах плоти
Мою подгонит прыть:
Тебя прижму ‑ и в поте
Лица пойду отлить,
Весь в сперме, как в блевоте.
В субботу ‑ веселей,
И, подпирая стены,
Все обсуждают цены,
Собачек и детей.
В субботу ‑ веселей.
А нынче ‑ день воскресный,
Сплошная скукота,
То злобой бессловесной,
То страхом налита.
Сегодня ‑ день воскресный…
Смолкаю, неуместный.
* * *
Свобода ‑ миф, я полагаю,
А может, пустоты синоним;
Свобода злит меня ‑ я знаю,
Как быстро в серой скуке тонем.
Имел сказать я то и это
Еще чуть свет, часу в шестом;
Я был на грани бреда где‑то;
Я пылесос включил потом.
Вокруг парит небытие
И липнет к нашей влажной коже.
То секс, то лень берут свое.
Мы пусты. Небо пусто тоже.
* * *
Когда поймешь, что представляет жизнь собой,
Рассмотришь так и сяк, одно на ум приходит:
Что есть ‑ разрушить в прах; но все так прочно вроде,
А человеческих существ аморфный рой
Меж тем любой ценой,
Хоть не расти трава, себя воспроизводит.
Лишь смутно видится мне утро дней моих,
Когда сижу вот так, весь скручен в рог бараний:
Уходит все в песок ‑ ни форм, ни очертаний,
Уходит без следа и утро дней моих.
* * *
Что истина? Она как лужа
Вокруг прилавка мясника.
Любовь Всевышнего к тому же
Обманчива и далека.
У псов озноб бежит по коже
От потрохов слюна течет,
И мы с тобой на них похожи,
Нас тоже идол наш влечет.
Для черной мессы тело самки
Слилось со спермою самца;
Страсть, выходящая за рамки,
Мне изменяет без конца.
Где истина? Она в крови,
Как в венах наша кровь живая.
И я зверею от любви,
В тебя, как в суку, проникая.
* * *
Волна дразнящим языком
Лизнет песок и схлынет снова.
Ракушки собирая, ждем
Спасителя (уже второго).
Умрем ‑ останется скелет,
Чтоб белизны достичь с годами.
У рыбы есть внутри хребет.
Ждет рыба рыбака с сетями.
Внутри у человека скот
Заложен в качестве основы;
Но век свой зряшный напролет
Он ждет Спасителя второго.
* * *
В уклончивом вечернем свете
Все больше равнодушье скал.
Наш муравейник незаметен,
Ведь человек так мал, так мал.
Когда на эти изваянья,
Работу волн, взираем мы,
В нас пустоты растет желанье
И нескончаемой зимы.
Как сделать так, чтоб человечность
Взять верх могла в роду людском
И жизнь переходила в вечность,
В цепочке становясь звеном?
Утробная тоска тупая
В тебе, сестра моя, во мне,
И ты кричишь, изнемогая
От этой мудрости камней.
* * *
Чем ярче свет, тем мир темнее:
Я становлюсь меланхоличным.
Бесшумны меж камнями змеи,
А шимпанзе ‑ те истеричны.
Мы ж подаем друг другу знаки.
Вот водосбор уже увялый.
Не различить пути во мраке,
Мне неизвестны ритуалы,
Что воздвигают огражденье
От отупляющей текучки.
Здесь происходят только случки,
И здесь не место возрожденью.
Зажмурь глаза, поставь заслон
Меж плотским миром и тобой.
Словно кольцом, я окружен
Реальностью, но ей чужой.
* * *
Раз надо, чтобы разрезали
Стрекозы воздух у реки,
Чтоб лопались и исчезали
На водной глади пузырьки,
Раз у всего один финал
И наподобие гангрены
Мох разрушает минерал,
Раз мы должны сойти со сцены
И под землею лечь на ложе,
Как в продолженье сна дурного,
Раз впереди одно и то же
И каждый новый день нам снова
Так отвратителен и труден,
Природе ж дела нет до нас,
Что ж, мы ласкать друг друга будем,
Найдем блаженство, и не раз.
Невыносим без интерлюдий
Мир безучастный, без прикрас.
* * *
Плайя‑Бланка. Словно точки
Ласточки на небе чистом.
Млеют от жары туристы
Парами, поодиночке.
Плайя‑Бланка. Лампионы
На сухом горят стволе
Пальмы. Вечер. Отдаленный
Говор немок в полумгле.
Плайя‑Бланка, род анклава
В мире горя и страданий,
Словно остров в океане,
Малая любви держава.
С рюмкою аперитива
Вот курортницы сидят,
Обратив друг к другу взгляд
Нежный и красноречивый.
Утром все они покров
Снять спешат, что глазу любо.
Я ж один брести готов
Прямо к парусному клубу.
Плайя‑Бланка. Небосвод
В ласточках. Прозрачен воздух.
Вот и все. Короткий роздых.
На «Люфтганза» перелет
Нас в действительность вернет.
* * *
Мы в безопасности; мы едем вдоль холмов;
Над нами ровный свет; наш мир цивилизован;
Удобен наш вагон, а поезд ‑ быстр и нов:
На полной скорости уже лететь готов он.
И в геометрии наделов за окном,
И под охраною надежных переборок
Мы в безопасности и грезим об одном,
Мир, ставший пустотой, понятен нам и дорог.
У каждого полным‑полно своих забот,
И все же общим мы дыханием едины,
И зверь, живущий в нас, уже готов вот‑вот
От человеческой избавиться личины.
Мы в безопасности; мы едем по Земле;
В скорлупах пустоты мы сбиты в кучу тягой;
Путь сочленяет нас в уюте и тепле,
И ты меня своей интересуешь влагой.
Уже пошли дома; там ‑ улицы; на них
То редкий пешеход, то грузовик случайный.
Вот‑вот и встретимся мы с продуктивной тайной
Больших заводов, одиноких и пустых.
* * *
Нужно сказать, что я был не один в машине,
Еще умершая была;
Бесшумная ночь плыла
И отворяла свои ворота.
Приближалось солнцестоянье,
Бедное тело
Тряслось и потело.
Ночь серебром отливала,
Верткую рыбу напоминала.
Всюду проникла ночная мгла,
Ты к безумью близка была.
Все предметы обволокла
Эта ночная мгла.
Виденья в ночи онемелой ‑
Словно рисунки мелом.
Той ночью нам открылся лик иной.
Колодец
Ребенок‑робот ведет за собой
Цивилизацию, как поводырь ‑ слепого,
К обрыву смерти, словно на берег морской:
Стонет слепой, не в силах сказать ни слова.
Это не берег морской, это колодец в такой
Космос, где разлита
Бездонная пустота,
В которой частицы плоти вращаются в круговороте,
Идет ребенок‑гонец,
На выбирая дорог,
Он предвещает конец,
Прошлому вышел срок.
Вот так же и мы умрем,
Вот так же исчезнем в том
Колодце, где меркнет свет
Настолько, что тени нет,
Где пустота разделяет частицы
Тел, разъятых впотьмах,
Где в пустоте продолжает кружиться
Неуловимый прах.
Он парит в тишине,
Не ведая, где черта,
Пока с пустотою не
Сольется вновь пустота.
* * *
Дети Ночи ‑ звёзды…
Круглые и тяжелые утренние звезды;
Словно капельки, полные мудрости, они медленно кружатся вокруг собственной оси, издавая легкий, вибрирующий звук.
Они никогда не любили.
* * *
В первый день второй недели на горизонте появилась пирамида. Ее черная базальтовая поверхность поначалу показалась нам совершенно гладкой; но после нескольких часов ходьбы мы стали различать тонкие, закругленные прожилки, напоминающие мозговые извилины. Мы остановились передохнуть в тени фикусовой рощи. Жеффрие медленно поводил плечами, словно сгоняя насекомых. Его удлиненное, нервное лицо каждый день все больше покрывалось морщинами; теперь оно постоянно выражало тревогу. Жара становилась нестерпимой.
* * *
Однорукий или одноглазый калека с кровоточащей раной,
Напудрен и в парике, как положено при дворе Людовика XIV.
На войне он бесстрашен.
А господин Виллькье продолжает свои маленькие опыты на насекомых.
* * *
Быть может, я сам проводник Бога,
Но это не вполне осознаю
И пишу эту фразу «в качестве эксперимента».
Кто я?
Похоже на игру в угадайку.
* * *
Убираю свой карандаш.
Получилась ли фраза?
Карандаш мой, напрасно ты входишь в раж ‑
Мне куда милее табула раза.
Поглядеть на меня ‑ вот писатель сидит за столом:
Зрелище малоприятное, говоря между нами.
Непонятно, чего сидеть за столом, если все перевернуто кверху дном,
Нечисть воет, поклацывая зубами.
И ты, карандаш, предашь?
Карандаш, извергающий рвоту
Полуправд, негодяй и шут,
Сам теперь отвечай за эту блевоту:
«Я ищу, где люди живут».
* * *
Писать:
Как людей ни зови ‑
Все в таком далеке!
Себя ублажать
(И опять не забыть о руке):
Запах яблока и чуть‑чуть любви.
Уезжать
(Далеко‑далеко. Оказаться совсем вдалеке).
Есть то пространство, где все цельно, все ‑ весна,
Где и несходство не испортит нам соседства;
Есть то пространство, где покой и тишина,‑
Потустороннее: вне и помимо детства.
Ночь, облака
В испарине я пробудился,
Толпа видений все мелькала
Под веками. Свет чуть струился,
Тяжелым было одеяло.
Конечно, надо жизнь свою
Переменить, как ни крути.
Уже два года, как я пью,
Да и любовник ‑ не ахти.
Должны мы ночи напролет
Ждать, словно в глубине колодца,
Когда неслышно подойдет
К нам смерть и наших глаз коснется
Тяжелых век нам не поднять,
Ведь смерть сама взялась за дело.
Тогда пора богов искать
Утраченных. Ликует тело.
* * *
Между собой не параллель ‑ диагональ
Мы провели меж зыбких в сумерках берез,
В чьем круге тишины порочной вертикаль
Крещенскою водой стояла, слёз
Прозрачней.
Желанье облекло нас, пламени подобно.
Две жизни мы свои швырнули в это пламя;
Я и не знал, какой быть женщина способна.
Рот делался сухим с твоими врозь устами
И мертвым.
Лежу один без сна, ночь давит, как оковы.
Мне кажется, теперь темней, чем прежде, ночи.
Я спичкой чиркаю: дрожащий огонечек
Приводит тень в углах и образы былого
В движенье.
И зыбь берез ‑ среди
Других картин.
Пью воду. Ком в груди.
Темно, и я один.
Парад
Заложник твоих слов,
Я шел наобум поневоле.
Небеса разверзлись; я был готов
К неведомой роли.
На случайной площади мертвый каскад
Рассыпал ледяную крошку,
Забивая аорту мою наугад,
Пока я дышал понемножку.
Пока я дышал, от натуги сипя,
От слов, ненужных и тленных,
Мир, убивающий сам себя,
В моих просыпался венах.
Легко в этом мире прожить без забот,
Не ведая смысла и сути.
Самое главное слово придет
На самой последней минуте
И явит во всей подноготной судьбу
В последнем спокойствии плоти,
Когда возлежишь в деревянном гробу
На бархате и позолоте.
Бархат шуршит, как шуршит вода
По коже, изрытой годами,
Покуда кочующие года
Срывают ее лоскутами.
Идет во всей красоте
Прекраснодушных слов,
Идет во всей красоте
Пышный парад лоскутов.
Паскаль
Она дрожала напротив меня, и мне казалось, что дрожит весь мир.
(Эмоциональная фикция, еще одна.)
* * *
Жизнь без роду подобна исходу,
С каждым днем все прозрачнее дни.
Я один: ни друзей, ни родни ‑
Ухожу, словно остров под воду.
* * *
Нам жить, любимая, осталось
Чуть‑чуть всего.
Так выключь радио совсем,
А ну его.
От жизни ты всегда умела увильнуть,
Как шелк скользнуть
Из рук умела,
А жизнь уходит, и соскальзывает тело
В безвестность ‑ вот
И весь исход.
Попробуем забыть нам вбитую в умы
Отживших формул опись;
Жизнь недостаточно изучена, и мы
Лишь пленники гипотез.
* * *
Туч над Венецией гряда.
Ты что‑то нервная, не стоит,
Любовь моя. Иди сюда,
Тебя язык мой успокоит.
Давай мы паиньками будем,
Чтоб вместе жизнь прожить большую.
Про книжки мы не позабудем.
Любовь моя, гроза бушует.
Люблю я влагу пить твою,
На вкус соленую слегка.
Себе я волю вновь даю.
Любовь моя, как смерть близка…
Сумерки
Дубы давали тень, от ветра не спасая.
И, словно бы дитя на свет производя,
Дышала женщина и, вся в песке, нагая,
Опять звала меня, колени разведя.
На влажной полосе, надеждами богатой,
В часы, когда отлив являет суть земного,
Я все рассвета ждал, чудес и тайн возврата,
С моих открытых губ срывался крик немого.
И ты одна в ночи была мне маяком.
В нас память утренней зари неистребима.
Тела сливая, мы пересекли тишком
Края, где божество присутствует незримо.
А после вышли на бескрайнюю равнину,
Где коченели позабытые тела.
С тобой мы рядом шли дорогой узкой, длинной,
Нас беспричинная любовь на миг свела.
* * *
Да сгинет все, что свет.
Живущие на солнце созерцают нас безучастно:
Мы у земли в плену, на всех земная мета.
И наши мертвые тела истлеют, это ясно.
Мы никогда, любовь моя, не станем светом.
* * *
За наш людской удел несладкий
Нам не на ком искать вины;
Есть план, в который включены
Года младенчества, прогулки под каштанами, тетрадки.
Во мне сломалось что‑то вдруг
В кафе от разговора двух
Существ кило по сто на темы
Пищеваренья и рентгена.
Он ей пенял: «Помру ведь, злыдня;
Дай хоть порадую себя, коли на то пошло».
Но тело дряхлое изведать радость не могло,
Ему могло быть только стыдно,
И шевелиться неохота и невмочь,
И от одышки муторно всю ночь.
Так эти двое, жизнь прожив,
Дав жизнь кому‑то, может статься,
Пристыженно сходили с круга.
Не знал я, что и думать. Может, жить не надо б вовсе.
Про поиск радостей написано давно все,
Вовек он ни к чему
Хорошему не вел.
Но вот они ведь жили, эти двое.
Он говорил: «Могу я в жизни радости иметь?»
И всякий, поглядев на телеса его супруги,
Признал бы за его увядшим членом право
На девок и массаж:
«Чего там, ведь ему недолго уж осталось».
Ничто не одухотворяло пару эту;
Не научась нести с достоинством старенье,
Стерпеться с немощами в кротком примиренье,
Они влачили дни,
Прося не света,
Но передышки, хоть какого‑то просвета
Телам изношенным своим.
Но в передышке ночь отказывала им.
«Джерба Ла‑Дус»
Площадка: мини‑гольф. Гоняет мяч старик.
Выводит птичий хор без повода рулады.
Или мне нравилось быть в кемпинге в тот миг?
Иль в воздухе была какая‑то услада?
Купаясь в солнечных лучах, сродни растенью,
На вскопанной земле я видел тень мою.
Мы знакам прошлого должны дать объясненье
И красоте цветов, похожих на змею.
Другой старик следил безмолвно за скольженьем
Волн, разбивавшихся о берег второпях:
Так дерево глядит без гнева на движенье
Рук лесоруба, что его повергли в прах.
Проворно муравьи цепочкою занятной
Ползли на тень мою, мне не вредя нимало.
Вдруг захотелось жить спокойно и приятно,
Так, чтоб ничто следов на мне не оставляло.
Вечер без дымки
Бродя по улицам без цели, поневоле
Всех предстоящих жертв я предаюсь обзору;
Мне хоть искусственную точку бы опоры ‑
Покупкой мебели взбодрить надежды, что ли;
А то принять ислам и сладость подчиненья,
Чтоб дал мне добрый Бог в стране каникул место.
Я не могу забыть сквозняк с душком отъезда
В расколах наших слов и жизней расплетенье.
Процесс заката дня пошел часы считать;
Для наших жалоб адресата больше нету.
По мере тленья каждой новой сигареты
Процесс забвенья оттесняет счастье вспять.
Вот шторы ‑ кто‑то их придумал как соткать,
А кто‑то в серый цвет окрасил одеяло,
В котором угнездясь, я вытянусь устало.
Покой могилы мне не суждено узнать.
Постижение‑пищеварение
Когда устанет жизнь и перестанет нас
Как прежде удивлять, когда, неторопливы,
Нас будут окружать потоки стертых фраз,
Когда иссякнут дни, когда замрут приливы,
Среди оскомину набившего добра,
На миг расправившись, наш орган постиженья
Как шарик сдуется ‑ ему придет пора
Вслед легким совершать ритмичные движенья.
И вдруг окажется, что мудрость ‑ это блеф,
Что пустотою мы дышали, как в колодце,
И наши косточки сгниют, заплесневев,
Пищеварением надежда обернется.
Пищеварением, предложенным взамен
Минувшей жизни,‑ жизнь червей и их личинок.
И что теперь страдать, когда забьет суглинок
Хоть и не сдавшийся, но усмиренный член?
Старый придурок
И все‑таки любил я этот мир порою,
Дурацкий солнца свет, что, не жалея сил,
С утра меня согреть в постели норовил,
Мгновенья сладкие знакомы мне, не скрою,
Объятья жаркие и пальцев робких, белых
Прикосновения, их нежность и тепло.
Я знаю, как стучит кровь и ликует плоть,
Блаженство ширится и заливает тело.
В шезлонге в сумерках я грезил о слиянье
Двух тел, все думая о том, как смерть близка
В тот миг, когда в нас жизнь, казалось бы, крепка,
Об угасающем в закатный час желанье…
* * *
Жизнь отвращала: не скрывал
Язв перевязочный пакет.
Мне страшно было, я страдал,
Закат встречая и рассвет.
Все листья растерял каштан,
Отцвел иллюзий пустоцвет;
Какой‑то траурный дурман.
Я зубы сжал ‑ вот мой ответ.
Мне нужно было нож купить
Еще тогда, в пятнадцать лет.
Хотел бы я красавцем быть ‑
Само собой, сомнений нет.
* * *
Вокзал притягивал юнца:
К тебе я ехал вновь и вновь.
Я был настроен на любовь:
На вопрошанье без конца.
Такому ритму поезда
Меня сумели подчинить.
Вспять двигался я иногда:
В тринадцать лет куда спешить?
Нам жить и жить.
* * *
Впервые с женщиною переспал я где‑то в Греции, на пляже;
Ночное море
Во тьме дышало рядом.
Уж больно романтично,
Сам знаю, не дурак,
Но было правда так.
И набегали волны,
Шептали волны,
И, как они, зыбка
Судьба была пока.
Я накануне вплавь отправился на остров,
Такой, казалось, близкий.
А там теченье, что ли,‑
Я так и не доплыл,
Едва назад вернулся.
Я еле выгреб, чуть живой,
Уж думал ‑ все, конец.
Мне было страшно грустно,
Что так сейчас и утону.
Жизнь виделась безбрежной
И солнечной насквозь,
И умереть в семнадцать лет,
Ни с кем не переспав,
Казалось так обидно.
Иль смерть задеть должна,
Чтоб жизнь узнать могли мы?
У всех нас плоть жадна,
Затем что уязвима.
* * *
На пляже казино ‑ как рубка,
И все темнее синева
Небесная. Твои едва
Прикрыты бедра мини‑юбкой.
Густа украшенная белой
Камелией волос копна.
От ласк твое трепещет тело,
И с нами заодно луна.
* * *
Распущены волосы,
Платье с глубоким вырезом ‑
Она глядит на меня доверчиво.
Постель не убрана,
Птицы ходят меж кедрами,
Сегодня у нас воскресенье.
Глянул в зеркало,
Надо приготовить кофе,
Мусорное ведро полно.
Ее взгляд стал жестким,
Она хватает чемодан;
Все ‑ по моей вине.
Нищего рвет в метро,
Пассажиры отходят подальше.
Прибывает поезд.
* * *
Заря ‑ сама альтернатива,
Так часто Аннабель твердила.
День дрейфом был без перерыва,
Безжалостная ночь давила.
Вокруг пластмассовых сплетений
Ее сандалий всё кружили
Эгоцентрические тени.
А органы свое отжили.
Заря была еще одним
С далекой юностью прощаньем.
Давно все стало ей чужим,
И жизнь ее была скитаньем.
Салат готовя, то и дело
Она тихонько напевала.
Уж полдень! Умирало тело.
Смирясь, она себя ласкала.
* * *
Она жила, как в бонбоньерке,
В мирке салфеток, кукол, пялец;
Шел дождь и проходил, и солнце проходило
Над домиком ее,
Где лишь часы на стенке били, да скоплялось
Все больше вышитых вещиц
Для ребятишек трех сестер ее замужних.
Детишки у сестер,
А у нее самой
Роман был роковой ‑
И никого с тех пор.
Осталось шить да грезить,
Потупя в пяльцы взор.
За домиком в полях трава была пышна,
Цвел дикий мак местами;
Там иногда часами
Могла ходить, ходить без устали она.
* * *
Уходит солнце,
И меркнет свет,
Но не сдается ‑
Живет поэт!
Луна мертвее,
Чем лед и прах,
Но и под нею
Поэт ‑ монарх!
А день манящий
Встает вдали,
Как шар, летящий
За край земли,
Где пылью пухнет
И меркнет свет…
А я ‑ на кухне.
Прощай, поэт!
* * *
Как выпуклые стекла ‑ волны.
Застыли в ледяной броне
Поля, пространны и безмолвны,
Угасла ненависть во мне.
Под снежным, гибельным покровом
Круглится линия ветвей:
Кольцо сжимается. Вот снова
Воспоминание о ней.
* * *
Ты помнишь озеро, малыш? Глядели вдаль мы.
Твоих улыбок свет мне сердце согревал.
Ты мне показывал на лебедя, на пальмы,
В твоих больших глазах о счастье я читал.
* * *
Ты помнишь наши пробужденья ранней ранью,
Когда еще луна, и море так высоко:
Мы убегали, как на тайное свиданье,
Смотреть, как из‑за дюн светлеет край востока.
Росло, как дерево, и ширилось сиянье,
Шли к морю рыбаки, а больше ни души
На спящих улицах, белеющих в тиши;
Причастие зари, простое, как дыханье;
Мурашки счастья вдоль затекших ног и рук,
И сердца твоего в ладонь мне тихий стук.
* * *
Торжественный закат. Потом
Созвездье Лебедя, и снова
Ты отозваться не готова,
Душа. Мы песнь не воспоем.
Твой взор вбирает мирозданье,
Мария, страждущих хвала.
Тобой одной Земля кругла
И живо всякое созданье.
Нет больше области забвенья,
Где воет страх, клокочет мгла.
Притихли кроткие мгновенья
В пространстве твоего тепла,
Ты их в сиянье облекла.
И ритуальное служенье
В том мире, что не знает зла,
Смиряет времени теченье.
Покрыла риза нас, бела,
И наши губы в песнопенье
Немом сливаются. Созвучий
Гармония нежна, светла.
Лад, совершенный и могучий,
Боль наших душ произвела.
* * *
Пространство, сосны, облака
Как отразятся, так к истокам
Вернутся, встретясь ненароком
В подвижном фокусе зрачка.
Поверхность луга, золотясь,
Пушку на шее подражает.
День, повозившись, затихает,
Раскинувшись. Воздушных масс
Перетекание по всхолмьям
Дурманит радужной игрою
Все чувства, в том числе шестое.
Любовная истома полдня.
На задних лапках выступают
Узлы вселенского сознанья
Меж глубью космоса и гранью;
Земля кругла, как всякий знает.
Кругом же ‑ космос, без сомненья,
С которым плоскость разделенья
Лежит у нас в глазах, похожа
На нас (на мозг наш, я б сказал),
Как на портрет ‑ оригинал.
Мы вздрогнем ‑ космос дрогнет тоже.
* * *
Желаний наших круг
Смыкается незримо.
Подобный вздоху звук
Дал знать, что не одни мы.
Когда мы страх насквозь пройдем,
Откроется нам новый мир,
Иные краски будут в нем,
И новых ароматов пир
Душой распахнутой вдохнем.
* * *
Путь есть. Существует возможность пути.
И некоторым он указан.
Но недостойным не идти
Путем, что им заказан.
В цветах обивка на диване
Была у взора на пути.
Я грешен зреньем, осязаньем,
Мне оправданья не найти.
Возможность чуда, возрожденья
Подарит нам лишь взор другого.
Очищенный от заблуждений,
В твоих глазах тону я снова.
Я чувствую освобожденье,
Но вольной жизни где приметы?
Минуты есть тепла и света,
И я невинен, нет сомненья.
17.23
Помню, как девушки к нам в купе приходили ‑
Их зазывал Патрик Халлал'и,
Блеск в глазах они скрыть не могли,
Мы тогда так молоды были.
А теперь заговорить с кем‑нибудь,
К другому человеку обратиться
Значит принимать муки, трудиться,
Быть в тесноте, как в старых книгах говорится,
В ложбине горной
Луч одинокий блуждает.
Холод веки смежает,
Все тонет в пучине черной.
Что ж, никто не сможет помочь
И все будет так до нашей смерти?
Постаревшее тело, когда наступает ночь,
Желает все так же, поверьте.
Одинокому телу в ночи
Без нежности просто голодно.
В нем, простертом, сломленном почти,
Мучительно воскресает молодость.
Вопреки мышцам натруженным
И всех мыслимых сил отливу,
Вопреки обильному ужину
И выпитым литрам пива.
Тело жаждет ласк и улыбок
И все так же вздрагивает в утренних лучах,
В вечных, волшебных утренних лучах,
Озаряющих горы.
Здесь воздух чабрецом пропах,
И будто слышен счастья зов.
Мой взор скользит за грань хребтов,
И я прогнать стараюсь страх.
Я знаю, корень зла во мне.
Что делать, если я таков?
В прозрачной, легкой тишине
Мне страха не разбить оков.
Но все же, глядя, как отлого
Спускаются все эти склоны,
Я оживаю понемногу,
И с сердца падает засов.
Свободный, к миру благосклонный,
Я счастью «да» сказать готов.
* * *
Голубизне небес самих
Густая синь идет на смену,
Все зыбко, кроме глаз твоих,
Зеленых глаз ‑ зеркал вселенной.
Есть, повторяю, идеальные мгновенья. Это не просто моменты отсутствия пошлости; не просто согласье без слов в бесхитростных действах любви, домашних хлопот, купанья ребенка. Это когда понимаешь, что такое согласье может быть постоянным и нет никаких разумных причин ему не быть постоянным. Это когда понимаешь, что родился новый уклад, новая общность, где движенья, как в танце, подчинены стройному ритму; новый уклад, в котором мы можем жить прямо с этой минуты.
Все ближе ночь и солнца крах
За темных сосен частоколом,
Но сам покой в твоих глазах,
День прибран, завершен и полон.
[1] Издание осуществлено при поддержке Национального центра книги Министерства культуры Франции
[2] «Ашелем» ‑ от франц. HLM (habitation #224; loyer mod #233;r #233;) ‑ муниципальный дом с умеренной квартирной платой. (Здесь и далее ‑ прим.перев.)
[3] «Фнак» ‑ сеть магазинов, специализирующихся на торговле книгами, видео‑ и музыкальными записями.
[4] Кольмар ‑ город на западе Франции, недалеко от границы с Германией.
[5] Мохаве ‑ пустыня в США.
[6] Дефанс ‑ район с ультрасовременной архитектурой на окраине Парижа.
[7] Башня ГАН ‑ один из небоскребов Дефанса, штаб‑квартира страховой компании GAN.
[8] Казуарина ‑ род деревьев и кустарников семейства казуариновых.
[9] От санскр. Šanti šāntālaya. Om mani padme om – одна из наиболее известных буддийских мантр, означающая: «Покой… обитель покоя. Драгоценный камень в цветке лотоса».
[10] Пока! (англ.)
[11] Клифден ‑ город на западе Ирландии.
[12] «Монопри» ‑ сеть недорогих супермаркетов во Франции.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 157; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!