ГРАФ ПУАТУ И ГЕРЦОГ АКВИТАНИИ 3 страница
Последовавшая затем череда торжественных празднеств, устроенных ее заботами, имела целью установление власти старшего ее сына Ричарда над Пуату и Аквитанией. Сначала было созвано общее собрание знати в Ньоре ради праздничных дней Пасхи. Бароны и прелаты домена собрались вместе, и вышло так, что праздники и заседания послужили улаживанию споров и смягчению несогласий, поскольку Алиенора, от имени Ричарда, позаботилась об отмене всех наложенных Генрихом II конфискаций в графствах Ангулем, Марш и вообще по всей Аквитании. Таким образом граф Пуату — таков отныне был титул юноши — явил себя благодетелем и снискал любовь у жителей своего будущего домена, выказав умение исправлять былые злоупотребления; ради той же цели он одарил привилегиями близлежащие монастыри, например обитель Милости Божией.
Пышные собрания, перемежающиеся турнирами и празднествами, завершились в Пуатье провозглашением Ричарда аббатом Сент-Илера. Это случилось как раз на праздник Святой Троицы, что было более чем уместно, поскольку этот день сопряжен и с историей, и с богословием[10]. В красивой церкви романского стиля, восхищающей своим изяществом и поныне, Ричард принял из рук архиепископа Бордоского и епископа Пуатье копье и стяг, знаменующие достоинство того титула, носителем которого он отныне являлся. Действо происходило под пение гимна «О princeps egregie!» («О великолепный государь!»). Это торжественное песнопение сопровождало весь полурелигиозный, полуфеодальный обряд. Разумеется, все понимали, что эта пышная церемония — всего лишь символ, знак, вроде провозглашения королей Франции канониками кафедры Нотр-Дам-де-Пари, собора Парижской Богоматери (напомним, что и в нынешней Французской республике глава государства всегда имел и навечно сохраняет за собой право на этот церковный сан). Обряд, несомненно, должен был произвести сильное впечатление на молодого человека, получившего этот титул среди блеска пышной литургии, которая, надо думать, ради такого случая проводилась особо тщательно. Ричард всегда был подвержен настроениям и всегда выказывал привязанность к торжествам Церкви, в которой был крещен и верность которой засвидетельствовал в последние мгновения своей жизни. Его современники рассказывают нам, что особенно он любил участвовать в песнопениях, оживлявших весь обряд.
|
|
|
Но возведение в сан настоятеля аббатства Сент-Илер было только началом. Двор переместился в Лимож, где монахи монастыря Святого Марциала обнаружили в своих хранилищах весьма древнее житие покровительницы их града святой Валерии, почитаемое кольцо которой находилось в их обители. Алиенора весьма ловко воспользовалась этим открытием как поводом устроить в честь столь славного события церемониал, бытовавший некогда и устраивавшийся во время интронизации герцогов Аквитанских.
|
|
|
В Лиможе горячо почитали святую Валерию, а ее кольцо, символ ее мистического бракосочетания, использовалось в церемониале инвеституры[11], о чем нам известно от монаха Жоффруа ле Вижуа, оставившего описание интронизации Ричарда[12].
Вокруг этого кольца и разворачивалась церемония в Лиможе. Для нее на скорую руку сочинили ритуал; затем на певчего из собора Эли возложили обязанности руководителя, чтобы впредь использовать церемониал для благословения герцогов Аквитании. Впрочем, его услугами так никогда и не воспользовались…
Итак, юный Ричард был принят во вратах собора Сент-Этьен сонмом священников и монахов, которые торжественным крестным ходом проводили его к алтарю, где, по получении благословения епископа, он облекся в шелковую тунику. Затем он надел на палец кольцо святой Валерии: тем самым герцог Аквитанский сочетался, на глазах своей матери, союзом с городом Лиможем и, более того, со всей Аквитанией в целом. Увенчав голову диадемой, он принял меч и рыцарские шпоры, принес присягу на Евангелии и прослушал мессу. По обыкновению после литургии церемония перешла в весьма пышное, как и пристало королевской коронации, пиршество, сопровождавшееся спектаклем, турниром и танцами.
|
|
|
Так, под водительством матери, Ричард торжественно осуществил свое вхождение в историю. Каждая церемония из череды следовавших друг за другом торжеств имела свой особый смысл и свое значение и не походила на другую. Лимож завидовал городу Пуатье; эта ревность основывалась на том, что Лимож древнее и куда более достоин звания истинной столицы Аквитании, ибо, как гласили сказания, он был заложен еще во времена библейского судии Гедеона великаном Лемовиком, тогда как Пуатье был основан много позже Юлием Цезарем…
Устраивая для своего сына подобные мероприятия, Алиенора ловко обходила неудобства, чреватые затяжным соперничеством. Королева, впрочем, покинула Лимож вместе с Ричардом не раньше, чем тот положил первый камень в основание церкви, посвященной святому Августину.
После этого мать и сын отправились верхом вдоль Луары к Пиренеям: кавалькада поочередно объезжала домены баронов, получивших послабления и льготы в Ньоре, на Пасхальном собрании. Заодно населению предоставлялась возможность воочию лицезреть своих суверенов.
|
|
|
* * *
Было ли это простым совпадением или ответом на празднества, прокатившиеся по Аквитании, но Генрих II в Англии тоже решил короновать сына, Генриха Младшего, и это соответствовало Монмирайским договоренностям. Действительно, имея в виду предшествующие события, легко прийти к догадке о какой-то задней мысли, скрывавшейся за решением короля: по обычаю, в Англии венчать монарха на царство должен был архиепископ Кентерберийский, подобно тому, как во Франции обряд коронации совершался архиепископом Реймсским. (Уместно отметить прочную укорененность обеих традиций в истории: в Реймсе крестился Хлодвиг, первый король, которого признала Франция, а Кентербери сыграл сходную роль в обращении Англии после того, как туда прибыл святой Августин, посланный в апостольское путешествие папой Григорием Великим; оба обычая, стало быть, освящены древностью предания.)
Приняв решение короновать сына и доверив совершение обряда архиепископу Йоркскому (ибо раздор с архиепископом Кентерберийским Томасом Бекетом так и остался непреодоленным), Генрих II проявил своеволие и оскорбил своего бывшего канцлера и друга, и никто на этот счет не обманывался. Растерянность, воцарившая на острове после бегства Томаса, еще более усугубилась. Таким образом, если интронизация Ричарда воспринималась как триумф, то венчание на царство «юного короля» Генриха лишь приумножало общее чувство гнетущей напряженности, тем более что вместе с ним не была коронована его супруга, Маргарита Французская. Король Людовик VII был весьма разочарован случившимся и тотчас дал это понять Плантагенету. В самом деле, как сочетались подобные демарши с заключенными в Монмирайе соглашениями?
В то время как два государя обменивались весьма сильными заявлениями, состоялась еще одна встреча Генриха Плантагенета с Томасом Бекетом. Она прошла под покровительством короля Франции, на этот раз в Фретевале, в день памяти святой Марии Магдалины (22 июля 1170 года). Бекет произнес следующее: «Мой сеньор, у меня такое чувство, что мы впредь ссориться не будем», и это были слова прощения. Генрих же, хотя и рассыпался в извинениях и настойчиво уговаривал прелата вновь занять архиепископскую кафедру, тем не менее отказал Томасу в поцелуе мира, этом явном знаке вновь обретенного согласия, и было ясно: король неискренен и примирение недействительно.
Несколько позже Генрих Плантагенет слег. Недуг оказался столь тяжким, что он почел необходимым озаботиться будущим своего королевства. Генрих пребывал в Домфроне, в Нормандии, где 10 августа диктовал окружению то, что, как он думал, было его последней волей. Согласно прежнему решению, престол Англии и власть над Нормандией, Анжу и Мэном переходили к Генриху Младшему; Ричард получал Агаитанию, а Джеффри — Бретань. Король высказал пожелание быть погребенным в монастыре Гранмон в Лимузене, «у стоп святого Стефана из Мюре» (он имел в виду основателя обители, в то время весьма процветающей и снискавшей его благоволение). Однако на этот раз он выздоровел и, оправившись, решил в благодарность за исцеление совершить паломничество в Рокамадур, на День святого Михаила, праздновавшийся 29 сентября.
* * *
Год 1170-й примечателен не только важным поворотом в судьбах королевства Плантагенетов и юных принцев, которым суждено было унаследовать это королевство, но и трагедией, гулкие раскаты которой не умолкали на протяжении многих столетий. Речь идет о гибели Томаса Бекета, убитого в кафедральном соборе четырьмя баронами, приближенными короля Генриха II, 29 декабря, то есть сразу же после праздника Рождества.
Генрих Младший был потрясен этой смертью заметно сильнее, чем братья; он очень тяжело переживал жестокий удар, лишивший его столь дорогого и столь почитаемого человека, его первого учителя. Но Ричарда, быть может, душевные страдания терзали не меньше: в двенадцать лет вообще нелегко переносить подобные испытания, а ведь Ричард, судя по всей его жизни, отличался чрезвычайной чувствительностью. Поступок Генриха II, или, лучше сказать, его безрассудная выходка, оттолкнула от него детей, и это как раз в то время, когда Алиенора, воодушевляемая решимостью отомстить тому, кого она некогда так любила, мало-помалу разрушала все связи и обрывала все нити, соединявшие отца с сыновьями. Когда ко двору в Пуатье спешили поэты, когда по ее почину строители возводили собор Святого Петра и перестраивали герцогский дворец, и все это творилось без лишней огласки, среди многих прочих дел, которые вершились ею в тайне, вокруг Плантагенета, ее супруга, возникала пустота — и она уже предвкушала возмездие.
Тем временем под покровительством Алиеноры складывалась сеньориальная жизнь, та самая, что зовется жизнью куртуазной и рыцарственной. Юные принцы тянулись к ней в Пуатье или в другие замки в Аквитании; они состязались в верховой езде — что для всякого барона в те времена было второй натурой — упражнялись во владении копьем и мечом и еще чаще охотились на изобиловавших дичью землях Пуату и Лимузена. Притом они неотлучно пребывали под надзором бдительных и уже преданных глаз Гийома ле Марешаля, само существование которого отныне будет неотделимо от английской короны.
Что же до куртуазной жизни, то юные принцы должны были вполне удовлетворяться тем, что предлагал двор в Пуатье. Общепризнанно, что именно там куртуазная эпоха, становление которой пришлось на первые годы супружеской жизни Алиеноры и Генриха Плантагенета, достигла своей вершины. Достаточно знать истинные даты пребывания при этом дворе прославленных поэтов того времени, о чем сообщают или они сами — например, Бенуа де Сен-Мор, — или знатные дамы и их двор — как, например, изысканная Мария Шампанская, старшая дочь Алиеноры, которая, кстати, была увезена Кретьеном де Труа, считавшимся «ее» поэтом. И вся эта жизнь, запечатленная в прославленном «Трактате о любви» Андрея Капеллана и вихрившаяся во всех стихах, во всей поэзии того времени французской, нормандской, англо-нормандской, пропитывала воздух, которым дышал Ричард Львиное Сердце, более восприимчивый, чем братья, ко всему, что могло стать музыкой и поэзией.
Как будто бы затем, чтобы ознаменовать свой реванш за рождественские праздники 1170 года, столь трагично прерванные вестью об убийстве Бекета, Алиенора, пребывавшая в своих личных владениях на юге Аквитании, пригласила своих южных вассалов отпраздновать вместе с ее сыном и с ней Рождество 1171 года. Графу Пуату было четырнадцать лет, возраст для большинства самый мальчишеский, а он уже надлежащим образом приобрел права на удел, предназначенный ему во владение, совершив тем самым первые шаги во взрослую жизнь, жизнь мужчины и сиятельного представителя славного и блистательного рода Плантагенетов.
Глава вторая
РЫЦАРЬ И ТРУБАДУР
На стены дамы поднялись
И с любопытством смотрят вниз:
Нельзя ль в затейливой толпе
Дружочка приглядеть себе?
На выбор яркие таланты:
Певцы, жонглеры, музыканты:
Прекрасны древние напевы,
А эту песнь для милой девы
Певец придумал лишь вчера, —
Знать, деву отыскать пора,
Чтоб серенада не пропала…
Ведь музыки другой не мало:
И лэ[13] на вечер, и лэ в нотах,
Ночные лэ, и лэ на ротах[14],
И лэ под арфу, и фрестели[15],
Тимпаны, лиры и свирели,
Симфонии, псалтирионы,
Бренчанье колокольцев, стоны
Рожков и однострунок трели…
Все веселились, как умели:
Кто декламировал поэму,
Кто задавал беседе тему,
Хоть были и другие гости:
Тем карты подавай, иль кости,
Азарт игры над ними властен.
Что им хитросплетенья басен?
Что музыка?
Что складный стих?
Одно интересует их:
Кому Фортуна улыбнется?
А кто ни с чем домой вернется?…[16]
Можно не сомневаться, что это описание двора короля Артура достаточно верно изображает и двор в Пуатье. Стихи принадлежат мэтру Васу, канонику Байё, который тогда же, в 1169–1170 годах, сочинял поэму «О деяниях нормандцев» (La Geste des Normands). Первое же свое произведение — то самое, из которого заимствовано вышеприведенное описание, — он посвятил королеве Алиеноре: это был «Роман о Бруте», стихотворное переложение писаний гениального Гальфрида Монмаутского, повествовавшего о легендарном короле Артуре и окружавшем его мифическом дворе[17]; персонажам Гальфрида суждено было войти и в историю, и в роман. Вас, стремясь как можно точнее, пусть на ином языке и стихами, пересказать роман Гальфрида, все же не упускает случая обыграть знакомые подробности современной ему куртуазной жизни — ведь он своими глазами наблюдал то, что поощряла в своем окружении королева. Словом, Вас был родоначальником того стиля придворной жизни, который обозначается термином «куртуазность». Впервые этот стиль был описан в том самом произведении, в котором также впервые появился и пресловутый «круглый стол», занявший столь заметное место в романтической волне XII века. О короле Артуре сообщается, что он
…держался вовсе не спесиво,
Но, разумеется, не льстиво…
Со всяким был любезен он:
Лорранец[18] иль бургундион[19],
Француз, бретонец иль шотландец,
Норманн, анжуец иль фламандец,
Иль витязь из иной страны,
Все были для него равны.
Всяк при дворе был привечаем
И за усердье отмечаем:
И одеянья, и доспехи
Имел в награду за успехи.
Но паче драгоценных риз
Стяжаются монархов близ
Не только почести и званья,
Но и различные познанья:
Благоразумное уменье
Снискать к себе благоволенье,
Небесполезное по службе,
И многоискушенность в дружбе,
И та манер благообразность,
Что ведома как куртуазность, —
Чем, боле злата и пурпура,
Блистал двор короля Артура.
И сим блистанием влекомы
Родные покидали домы
Искатели наград и славы,
Дабы, отцов оставив нравы.
Усвоить вежества приметы
И присягнуть на многи леты
Артуру и его баронам,
Имея во служенье оном
Дары богатые, и радость,
Веселие и жизни сладость.
Феодальное общество поэзией завоевывало свое право на благородство и само было завоевано благородством через поэзию: король, сеньор среди сеньоров, облагораживал свое окружение, причем приближенные сидели за одним столом с государем, а не стояли вкруг него, подобно вельможам у престола императора или древнего монарха. Эта новая концепция царствования, когда правит не богоподобный монарх, а этакий «куртуазный принц», отличала описываемую эпоху, придавала ей особый шарм. Только в таком новом, небывалом прежде социуме могли родиться куртуазная любовь и то представление о женщине, которое станет, по словам Рето Беццолы, «самим источником куртуазной литературы». В поэме Васа то и дело проявляется преклонение перед женщиной, тот культ дамы, который распространяла поэзия трубадуров, а затем труверов.
Умудрена, зело прекрасна,
И величаво куртуазна,
говорит он о матери короля Артура. А для Марсии, королевы Английской, он не скупится на еще более пышные восхваления:
Премудрая многоученая дама…
О многом пеклась, но любому труду
Познания предпочитала страду,
Писания знала и много читала.
Рыцарь обретает свою значимость через любовь, приносимую им Даме. Вот, например, обращение короля Утера Пендрагона к Мерлину: речь идет о напоминающей Изольду Ижернь, любви которой король желал добиться:
Внезапно к любви угодил я в полон,
За что воевал — ныне тем побежден,
Куда ни пойду и куда ни приду,
Во сне ль, наяву ли и, равно, в бреду,
На ложе в ночи иль средь белого дня,
За трапезой или за чарой вина,
Ижернь — лишь о ней непрестанная дума…
А вот обращение к королеве Алиеноре — ей Фома посвятил своего «Тристана»:
История весьма пространна, —
Как про Изольду и Тристана.
Можно считать, что нам необычайно повезло с этой встречей, с совпадением во времени и пространстве историка и священника Васа и двора в Пуатье; сам он, кстати, в незабываемых словах выразил необходимость поэтически запечатлевать и передавать от человека к человеку и из поколения в поколение события и деяния прошлого:
Как от забвения нам уберечь
Деянья предков, старинную речь,
Притчу о низких проделках людских,
Сказ о баронах и подвигах их?
Книги потребны: стихи и сказанья,
Нравоучения и назиданья.
Коли событье не занесено
В летопись иль на скрижали, оно
Только бесплодно во времени канет,
Но наставленьем потомству не станет,
писал он в «Романе о Ру», сочиненном после «Романа о Бруте». Многие подражали этому сочинению, как бы продолжая его, в том числе и Бенуа де Сен-Мор, который, так же как и Вас, посвятил свой «Роман о Трое» королеве Алиеноре:
Даме златой государя в порфире,
Столь же премудрой, сколь и прекрасной,
Знающей власть и над знаньями властной, —
Несть с ней сравнимых в обширном сем мире.
Вот в какой атмосфере куртуазной поэзии возрастал Ричард. Поэзия прочитывала историю как роман: когда впоследствии поэт Амбруаз изложит стихом приключения и подвиги Ричарда в Святой земле, его сочинение прозвучит отзвуком традиции, родившейся при дворе матери Ричарда. Неудивительно потому, что и сам Ричард пробовал себя в стихах; как мы знаем, свое лучшее стихотворное произведение он сочинит в момент для него драматический, но на протяжении всей его жизни атмосфера рыцарственности и поэзии оставалась для него родной и близкой.
Едва ли не самый типичный образчик поэзии двора принадлежал, кстати, перу одного из сыновей Алиеноры, правда, вовсе не Ричарду. Этим стихотворцем был Джеффри (Жоффруа) Бретонский, обратившийся к поэзии забавы ради — именно ему принадлежит самое первое из дошедших до нас литературных произведений на французском языке. Оно представляло собой стихотворный обмен репликами между принцем и трувером Гасом Брюле. Но и в окружении Ричарда всегда находилось место трубадурам: в этом кругу раскрыли свои дарования Арнаут Даниэль, забавник-монах Монтаудонский, Фолькет Марсельский, Пейре Видаль, Гираут де Борнель и, даже прежде прочих, Бертран де Борн. А еще среди них был уроженец Лимузена Госельм Файдит, который в погребальном плаче будет оплакивать смерть самого Ричарда. Вряд ли стоит забывать об этой причастности Ричарда к поэтической волне. Он был свидетелем ее подъема, притом в то самое время, когда в родном для него графстве Пуату появлялись сочинения, впитавшие в себя как местное наречие, так и некий куртуазный идеал. В их числе назовем «Роман об Энее», а еще в большей степени «Роман о Фивах» и «Александрию» («Роман об Александре»), которые развлекали читателя некоей «античностью», в каковой, однако, невозможно было узнать классическую древность — уж слишком густо покрывал ее христианский и куртуазный налет.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 102; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!