Джон Фаулз и трагедия русского либерализма
Хорошим книгам, выходящим в России, часто приходится мимикрировать и маскироваться под пошлость. Роман Джона Фаулза «Коллекционер» при первом появлении на русском языке был назван в предисловии «эротическим детективом». В каком‑то смысле это был обман читателя: под видом щей из капусты ему пытались подсунуть черепаховый суп. Это достаточно старая книга – она первый раз вышла в Лондоне в 1963 году, – но точно такая же могла быть написана в современной Москве.
Это история банковского клерка, влюбленного в молодую художницу Миранду. Выиграв много денег в тотализатор, клерк покупает загородный дом, превращает его подвал в тюрьму, похищает девушку и запирает ее в подвале, где она через некоторое время умирает от болезни.
Все время своего заточения Миранда ведет дневник. На первом месте в нем вовсе не ее похититель, которого она называет Калибаном в честь одного из героев Шекспира, а ее прежний мир, из которого ее неожиданно вырвала тупая и безжалостная сила.
Вот что, к примеру, пишет Миранда в своем дневнике:
«Ненавижу необразованных и невежественных. Ненавижу весь этот класс новых людей. Новый класс с их автомобилями, с их деньгами, с их телевизионными ящиками, с этой их тупой вульгарностью и тупым, раболепным, лакейским подражанием буржуазии»… «Новые люди» – те же бедные люди. Это лишь новая форма бедности. У тех нет денег, а у этих нет души… Доктора, учителя, художники – нельзя сказать, что среди них нет подлецов и отступников, но если есть какая‑то надежда на лучшее на свете, то она связана только с ними».
|
|
|
Так вот, читая этот дневник, я никак не мог отделаться от ощущения, что уже видел где‑то нечто подобное. Наконец я понял, где – на последней странице «Независимой газеты», где в то время из номера в номер печатали короткие эссе, в которых российские интеллигенты делились друг с другом своими мыслями о новой жизни. Эти эссе бывали совершенно разными – начиная от стилистически безупречного отчета о последнем запое и кончая трагическим внутренним монологом человека, который слышал в шуме «Мерседесов» и «Тойот» чуть ли не топот монгольской конницы.
Главное ощущение от перемен было одно: отчаяние вызывала не смена законов, по которым приходилось жить, а исчезновение самого психического пространства, где раньше протекала жизнь. Люди, которые годами мечтали о глотке свежего воздуха, вдруг почувствовали себя золотыми рыбками из разбитого аквариума. Так же, как Миранду в романе Фаулза, тупая и непонятная сила вырвала их из мира, где были сосредоточены все ценности и смысл, и бросила в холодную пустоту. Выяснилось, что чеховский вишневый сад мутировал, но все‑таки выжил за гулаговским забором, а его пересаженные в кухонные горшки ветви каждую весну давали по нескольку бледных цветов. А теперь изменился сам климат. Вишня в России, похоже, больше не будет расти.
|
|
|
Этот взгляд на мир из глубин советского сознания изредка перемежался взглядом снаружи – лучшим примером чего стала статья Александра Гениса «Совок». Собственно, героями Гениса стали именно его соседи по рубрике «Стиль жизни» в «Независимой газете». Проанализировав историю становления термина «совок» и различные уровни смысла этого слова, Генис мимоходом коснулся очень интересной темы – метафизического аспекта совковости.
«Освобожденные от законов рынка, – пишет он, – интеллигенты жили в вымышленном, иллюзорном мире. Внешняя реальность, принимая облик постового, лишь изредка забредала в эту редакцию, жившую по законам «Игры в бисер». Здесь рождались странные, зыбкие, эзотерические феномены, не имеющие аналогов в другом, настоящем мире».
Александр Генис часто употребляет такие выражения, как «подлинная жизнь», «реальность», «настоящий мир», что делает его рассуждения довольно забавными. Получается, что от совков, так подробно описанных в его статье, он отличается только тем набором галлюцинаций, которые принимает за реальность сам.
|
|
|
Если понимать слово «совок» не как социальную характеристику или ориентацию души, то совок существовал всегда. Типичнейший совок – это Васисуалий Лоханкин, особенно если заменить хранимую им подшивку «Нивы» на «Архипелаг ГУЛАГ». Классические совки – Гаев и Раневская из «Вишневого сада», которые не выдерживают, как сейчас говорят, столкновения с рынком. Только при чем тут рынок? Попробуйте угадать, откуда взята следующая цитата: «Уезжая из Москвы, проезжая по ней, я почувствовал то, что чувствовал уже давно, с особенной остротой: до чего я человек иного времени и века, до чего я чужд всем ее «пупкам» и всей той новой твари, которая летает по ней в автомобилях!»
Это из «Несрочной весны» Ивана Бунина, написанной в Приморских Альпах в 1923 году. Тут даже текстуальное совпадение с Фаулзом, чья героиня ненавидит «новый класс» именно «со всеми его автомобилями». Только герой Бунина называет этот новый класс «новой тварью» и имеет в виду красных комиссаров. Еще один «совок» – сэлинджеровский Холден Колфилд, который мучает себя невнятными вопросами вместо того, чтобы с ослепительной улыбкой торговать бананами у какой‑нибудь станции нью‑йоркского сабвея. Кстати, и он отчего‑то проходится насчет автомобилей, говоря о «гнусных типах… которые только и знают, что хвастать, сколько миль они могут сделать на своей дурацкой машине, истратив всего один галлон горючего…».
|
|
|
Миранда и ее друзья из романа Фаулза, совки Александра Гениса, Васисуалий Лоханкин и Холден Колфилд – явления одной природы, но разного качества. Совок – вовсе не советский или постсоветский феномен. Это попросту человек, который не принимает борьбу за деньги или социальный статус как цель жизни. Он с брезгливым недоверием взирает на суету лежащего за окном мира, не хочет становиться его частью и, как это ни смешно звучит в применении к Васисуалию Лоханкину, живет в духе, хотя и необязательно в истине.
Такие странные мутанты существовали во все времена, но были исключением. В России это надолго стало правилом. Советский мир был настолько подчеркнуто абсурден и продуманно нелеп, что принять его за окончательную реальность было невозможно даже для пациента психиатрической клиники. И получилось, что у жителей России (кстати, необязательно даже интеллигентов) автоматически – без всякого их желания и участия – возникал лишний, нефункциональный психический этаж, то дополнительное пространство осознания себя и мира, которое в естественно развивающемся обществе доступно лишь немногим. Для жизни по законам игры в бисер нужна Касталия. Россия недавнего прошлого как раз и была огромным сюрреалистическим монастырем, обитатели которого стояли не перед проблемой социального выживания, а перед лицом вечных духовных вопросов, заданных в уродливо‑пародийной форме. Совок влачил свои дни очень далеко от нормальной жизни, но зато недалеко от Бога, присутствия которого он не замечал. Живя на самой близкой к Эдему помойке, совки заливали портвейном «Кавказ» свои принудительно раскрытые духовные очи, пока их не стали гнать из вишневого сада, велев в поте лица добывать свой хлеб.
Теперь этот нефункциональный аппендикс советской души оказался непозволительной роскошью. Миранда пошла защищать Белый дом и через некоторое время оказалась в руках у снявшего комсомольский значок Калибана, который перекрыл ей все знакомые маршруты непроходимой стеной коммерческих ларьков.
В романе Фаулза Миранда погибает, так что параллель выходит грустная. Но самое интересное в том, что Фаулз через два года возвращается к этой же аллюзии из Шекспира в романе «Маг», и там Миранда оказывается вовсе не Мирандой, а Калибан – вовсе не Калибаном. И все остаются в живых, всем хватает места.
Хотелось бы верить, что точно так же в конце концов хватит его и в России – и для долгожданного Лопахина, которого, может быть, удастся наконец вывести путем скрещивания Бендера с Лоханкиным, и для совков, поглощенных переживанием своей тайной свободы в темных аллеях вишневого сада. Конечно, совку придется потесниться, но вся беда в том, что на его место приходит не homo faber,[7] а темные уголовные пупки, которых можно принять за средний класс только после пятого стакана водки. Кроме того, большинство идеологических антагонистов совка никак не в силах понять, что мелкобуржуазность – особенно восторженная – не стала менее пошлой из‑за краха марксизма.
Остается только надеяться, что осознать эту простую истину им поможет замечательный английский писатель Джон Фаулз.
Икстлан – Петушки
Про Кастанеду написано очень многое, но особой ясности ни у кого до сих пор нет. Одни считают, что Кастанеда открыл миру тайны древней культуры тольтеков. Другие полагают, что он просто ловкий компилятор, который собрал гербарий цитат из Людвига Витгенштейна и журнала «Psychedelic Review», а потом перемешал их с подлинным антропологическим материалом. Но в любом случае книги Кастанеды – это прежде всего первоклассная литература, что признают даже самые яростные его критики. Пожалуй, самое занимательное из его сочинений – «Путешествие в Икстлан».
Помимо подробного описания мексиканской ветви магического экзистенциализма, «Путешествие в Икстлан» содержит удивительную по красоте аллегорию жизни как путешествия. Это история одного из учителей Кастанеды, индейского мага дона Хенаро, рассказанная им самим.
Однажды дон Хенаро возвращался к себе домой в Икстлан и встретил безымянного духа. Дух вступил с ним в борьбу, в которой победил дон Хенаро. Но, перед тем как отступить, дух перенес его в неизвестную горную местность и бросил одного на дороге. Дон Хенаро встал и начал свой путь назад в Икстлан. Навстречу ему стали попадаться люди, у которых он пытался узнать дорогу, но все они или лгали, или пытались столкнуть его в пропасть. Постепенно дон Хенаро стал догадываться, что все, кого он встречает, на самом деле нереальны. Это были фантомы – но вместе с тем обычные люди, один из которых был и он сам до своей встречи с духом. Поняв это, дон Хенаро продолжил свое путешествие.
Дослушав эту странную историю, Кастанеда спросил, что произошло потом, когда дон Хенаро вернулся в Икстлан. Но дон Хенаро ответил, что он так и не достиг Икстлана. Он до сих пор идет туда, хотя знает, что никогда не вернется. И Кастанеда понял, что Икстлан, о котором говорит дон Хенаро, – не просто место, где тот когда‑то жил, а символ всего, к чему стремится человек в своем сердце, к чему он будет идти всю свою жизнь и чего он никогда не достигнет. А путешествие дона Хенаро – это просто иносказание, рассказ о вечном возвращении к месту, где человек когда‑то был счастлив.
Конечно, история, которую пересказал Кастанеда, не нова. Другой латиноамериканец, Хорхе Луис Борхес, вообще утверждал, что новых историй нет, и в мире их существует всего четыре. Первая – это история об укрепленном городе, который штурмуют и обороняют герои. Вторая – это история о возвращении, например, об Улиссе, плывущем к берегам Итаки, или, в нашем случае, о доне Хенаро, направляющемся домой в Икстлан. Третья история – это разновидность второй, рассказ о поиске. И четвертая история – рассказ о самоубийстве Бога.
Эти четыре архетипа путешествуют по разным культурам и в каждой обрастают, так сказать, разными подробностями. Упав на мексиканскую почву, история о вечном возвращении превращается в рассказ о путешествии в Икстлан. Но российское массовое сознание очень близко к латиноамериканскому – мы не только Третий Рим, но и второй Юкатан. И поэтому неудивительно, что отечественная версия истории о вечном возвращении оказывается очень похожей на рассказ мексиканского мага.
Поэма Венедикта Ерофеева «Москва – Петушки» была окончена за год или два до появления «Путешествия в Икстлан», так что всякое заимствование исключается. Сюжет этого трагического и прекрасного произведения прост. Венечка Ерофеев, выйдя из подъезда, куда его прошлым вечером бросила безымянная сила, начинает путешествие в свой Икстлан, на станцию Петушки. Вскоре он оказывается в электричке, где его окружает целый рой спутников. Сначала они кажутся вполне настоящими, как и люди, которых встречает на своем пути дон Хенаро, – во всяком случае они охотно выпивают вместе с Венечкой и восторженно следят за высоким полетом его духа. Но потом, после какого‑то сбоя, который дает реальность, они исчезают, и Венечка оказывается один в пустом и темном вагоне. Вокруг него остаются лишь вечные сущности вроде Сфинкса и неприкаянные души вроде понтийского царя Митридата с ножиком в руке. А электричка уже идет в другую сторону, прочь от недостижимых Петушков.
Но только поверхностному читателю может показаться, что речь и правда идет о поездке в электропоезде. Приведу только одну цитату: «Я шел через луговины и пажити, через заросли шиповника и коровьи стада, мне в поле кланялись хлеба и улыбались васильки… Закатилось солнце, а я все шел. «Царица небесная, как далеко еще до Петушков! – сказал я сам себе. – Иду, иду, а Петушков все нет и нет. Уже и темно повсюду… «Где же Петушки?» – спросил я, подходя к чьей‑то освещенной веранде… Все, кто был на веранде, расхохотались и ничего не сказали. Странно! Мало того, кто‑то ржал у меня за спиной. Я оглянулся – пассажиры поезда «Москва – Петушки» сидели по своим местам и грязно улыбались. Вот как? Значит, я все еще еду?»
Русский способ вечного возвращения отличается от мексиканского в основном названиями населенных пунктов, мимо которых судьба проносит героев, и теми психотропными средствами, с помощью которых они выходят за границу обыденного мира. Для мексиканских магов и их учеников это галлюциногенный кактус пейот, грибы псилоцибы и сложные микстуры, приготовляемые из дурмана. Для Венечки Ерофеева и многих тысяч адептов его учения это водка «Кубанская», розовое крепкое и сложные коктейли из лака для ногтей и средства от потливости ног. Кстати, в полном соответствии с практикой колдунов каждая из этих смесей служит для изучения особого аспекта реальности. Мексиканские маги имеют дело с разнообразными духами, а Венечке Ерофееву являются какой‑то подозрительный господь, весь в синих молниях, смешливые ангелы и застенчивый железнодорожный сатана. Видимо, дело здесь в том, что речь идет не столько о разных духовных сущностях, сколько о различных традициях восприятия сверхъестественного в разных культурах.
Столкновение с духом изменило идею мира, которая была у дона Хенаро, и он оказался навсегда отрезанным от остальных людей. То же, в сущности, произошло и с Венечкой, который заканчивает свое повествование словами: «И с тех пор я не приходил в сознание и никогда не приду».
Но самое главное, что похожи не только способ путешествия и его детали, но и его цель. Петушки, в которые стремится Венечка, и Икстлан, в который идет дон Хенаро, – это, можно сказать, города‑побратимы. Про них известно только то, что туда направляется герой. О Петушках Венечка много раз повторяет на страницах своей поэмы следующее: «Там птичье пение не молкнет ни ночью, ни днем, там ни зимой, ни летом не отцветает жасмин». А для того чтобы передать, чем был Икстлан для дона Хенаро, Кастанеда цитирует «окончательное путешествие» Хуана Рамена Хименеса:
…И я уйду.
Но птицы останутся петь,
И останется мой сад со своим зеленым деревом,
Со своим колодцем.
Не правда ли, похоже?
Дон Хенаро бродит вокруг Икстлана, иногда почти достигая его в своих чувствах, подобно тому как Венечка Ерофеев после шестого глотка «Кубанской» почти угадывает в клубах ночного московского тумана очертания петушковского райсобеса.
Но между путешествиями в Икстлан и Петушки есть, помимо множества общих черт, одно очень большое различие. Оно заключается в самих путешествиях. Для героев Кастанеды жизнь, несмотря ни на что, остается чудом и тайной. А Венечка Ерофеев полагает ее минутным окосением души. Это различие можно было бы счесть определяющим, если бы не одно обстоятельство. Дело в том, что, по мнению другого учителя Кастанеды – дона Хуана, у всех дорог, где бы они ни пролегали – в мокром осеннем Подмосковье или в горах вокруг пустыни Сонора, – есть одна общая черта: все они ведут в никуда.
Дата добавления: 2019-02-12; просмотров: 146; Мы поможем в написании вашей работы! |
Мы поможем в написании ваших работ!